Прево-Парадоль Люсьен-Анатоль - Паскаль, как моралист

Паскаль, какъ моралистъ

Статья Прево-Парадоля

"Отрицать, вѣрить и сомнѣваться такъ-же свойственно человѣку, какъ лошади -- бѣгать", говоритъ гдѣ-то Паскаль, среди блестящаго калейдоскопа тѣхъ мыслей, которыя, въ дополненіе къ давно обнародованнымъ, только недавно (съ 1843 г.) увидѣли свѣтъ, благодаря внимательному разбору и въ высшей степени точному изданію автографа. И дѣйствительно, нерѣдко мы видимъ, какъ человѣкъ то отрицаетъ, то сомнѣвается, то вѣритъ, проходя черезъ эти различныя стадіи съ большимъ смущеніемъ духа и жестокими терзаніями сердца. Часто бываетъ и то, что человѣкъ, благодаря этимъ колебаніямъ и усиліямъ избѣжать этой неопредѣленности, благодаря самой вѣрѣ, въ которой онъ хочетъ найти успокоеніе, доходитъ до глубокой грусти, до горькаго отвращенія ко всѣмъ благамъ жизни, до горячаго и тревожнаго стремленія къ неизвѣстному счастью, которое было-бы безъ мѣры и конца. Онъ отвращается тогда отъ всѣхъ удовольствій, презирая низкія, оставаясь холоднымъ передъ болѣе возвышенными и не довѣряя самымъ благороднымъ; ничто тогда не въ силахъ его заманить, кромѣ того, чего ему нельзя ни видѣть, ни постигнуть въ этомъ мірѣ, и онъ справедливо себя сравниваетъ съ оленемъ, который изнемогаетъ отъ жажды среди пастбищъ, слыша отдаленный шумъ воды и горя желаніемъ утолить жажду изъ невидимаго источника.

Сколько людей до и послѣ Паскаля {Паскаль родился въ Клермонѣ 9 іюня 1623 г., умеръ 29 августа 1662 г.} отвращало такимъ образомъ свои взоры отъ земли, начиная съ тѣхъ индѣйскихъ подвижниковъ, которые, за нѣсколько еще вѣковъ до Христа, страстно предавались уединенію и молчанію, умерщвленію плоти и мукамъ, и кончая тѣми изъ нашихъ современниковъ, которые и теперь вдали отъ людскаго шума ищутъ свободы для страданія и молитвы! но какъ въ хорахъ античной трагедіи одинъ кто-нибудь говорилъ отъ имени толпы, такъ и всеобщія и вѣчно волнующія человѣчество чувства находятъ въ лицѣ нѣкоторыхъ людей столь совершенныхъ или глубоко затрогивающихъ выразителей, что, можно подумать, они говорили за всѣхъ; каждый, кого одушевляетъ подобная мысль, встрѣчаетъ въ ихъ словѣ ясное и сильное выраженіе того, что волнуетъ смутно его собственную душу. Обыкновенно не безъ законной причины одинъ человѣкъ воплощаетъ въ себѣ голосъ толпы; и если Паскаль скорѣе всякаго другого служитъ представителемъ людей, которые, терзаясь желаніемъ рѣшить задачу жизни, рѣшили ее въ томъ смыслѣ, что стали презирать жизнь и стремиться къ небу, то мы имѣемъ не мало основаній связать съ его именемъ эту достигнутую грустнымъ путемъ славу. Никто, можетъ быть, не испыталъ больше его муки передъ неизвѣстностью, никто изъ насъ не желалъ такъ горячо знать послѣднее слово человѣческой судьбы; самая интенсивность этого желанія, перешедшаго въ томленіе, служила пружиной его краснорѣчія. Появившись въ то время, когда французскій языкъ близокъ былъ къ совершенству, онъ не мало содѣйствовалъ этому совершенству; интересъ къ его сочиненіямъ, даже написаннымъ вчернѣ и долго издававшимся въ испорченномъ видѣ, обусловленъ не только силою и глубиною его мысли, но и большою оригинальностью выраженія. Наконецъ, этотъ молодой человѣкъ получилъ отъ природы столь прекрасные и рѣдкіе дары, обладалъ столь проницательнымъ геніемъ, что, когда мы разсматриваемъ его природныя свойства, наше удивленіе доходитъ до высшей степени, и никто не можетъ сказать, на сколько онъ ушелъ-бы впередъ въ дѣлѣ человѣческаго знанія, если-бы съ первыхъ-же шаговъ не остановился и не затерялся въ созерцаніи безконечнаго. Быстро исчезнувшее) сомнѣніе, глубоко охватившая вѣра съ нѣкотораго рода отчаяніемъ, страсти скорѣе заглушенныя, чѣмъ сдержанныя, пренебреженіе къ славѣ въ томъ возрастѣ, когда иной готовъ умереть за нее, геній, замкнувшійся въ одномъ кругу предметовъ и всецѣло обрекшій себя на спасеніе душъ, величіе характера и духа, дѣлающаго постоянныя усилія, чтобы смирить себя предъ Богомъ, чахнущая и умерщвляющая себя жизнь въ слабомъ тѣлѣ, преждевременная смерть за неоконченной работой,-- вотъ исторія Паскаля, исторія болѣе трогательная, чѣмъ если-бы она была наполнена необычайными приключеніями, и достойная занять высокое мѣсто въ лѣтописяхъ человѣчества, такъ какъ она цѣликомъ составлена изъ того особаго рода тревогъ и печалей, который составляетъ достоинство нашей природы уже и потому, что ничего не имѣетъ общаго съ низменными житейскими интересами. Какъ разсказать такую жизнь даже по тому неподражаемому повѣствованію, которое оставила намъ сестра Паскаля? Простота этихъ поистинѣ христіанскихъ страницъ какъ нельзя лучше соотвѣтствуетъ этому великому человѣку. Вотъ передъ нами ребенокъ, который въ томъ возрастѣ, когда еще лепечутъ, упрямо и пытливо разспрашиваетъ обо всемъ, умѣетъ отличать отговорки и не довольствуется ими; рожденный какъ-бы для знанія, онъ уже не способенъ остановиться внѣ истины и успокоиться, не добившись полнаго свѣта.

Извѣстно, какъ онъ, будучи отстраненъ отъ занятій геометріей {Отецъ думалъ, что математическія занятія могли-бы отвлечь сына отъ изученія языковъ.}, изобрѣтаетъ ее; извѣстны его добытыя въ уединеніи открытія, тайныя слезы его отца, испуганнаго и восхищеннаго этимъ чудомъ, извѣстенъ совѣтъ добраго Палёра, который находилъ несправедливымъ держать въ плѣну этотъ духъ и прятать отъ него эту область знанія. И вотъ ему позволяютъ углубиться въ точныя науки, въ нихъ онъ свободно наслаждается истиной, которой такъ горячо искалъ. Но съ 24-хъ-лѣтняго возраста онъ прощается съ наукой и, воодушевленный любознательностью высшаго порядка, пускается въ поиски за истиной болѣе трудной дорогой; онъ надѣется тотчасъ ее постигнуть, онъ охватываетъ ее съ жаромъ, который распространяетъ и вокругъ себя. Отецъ его, уже бывшій настоящимъ христіаниномъ, получаетъ отъ своего сына уроки нравственной строгости; его сестра поступаетъ монахинею въ Портъ-Рояль; всѣ окружающіе были согрѣты тѣмъ огнемъ, который сожигалъ его.

Между тѣмъ недуги изнуряли его съ самой юности, съ 18 лѣтняго возраста онъ не зналъ ни одного дня безъ страданій. Но,)не смотря на изнурительность болѣзней, онъ кое-какъ влачилъ свое существованіе, благодаря усиліямъ врачей, которые старались внушить ему желаніе всячески поддерживать жизнь; подъ ихъ вліяніемъ онъ не прочь былъ даже искать какого-нибудь утѣшенія въ исполненіи обязанностей и развлеченіяхъ человѣческаго общества. Почти несомнѣнно, что его сердце было тронуто, что онъ испыталъ удовольствіе и сладость любви, что онъ наконецъ наслаждался и страдалъ, хотя короткое время, тѣмъ, что долго занимаетъ большую часть людей. Но что-же привело его неожиданно къ тѣмъ самымъ высокимъ мыслямъ, которыя составляютъ великое и единственное дѣло его жизни? Несчастный-ли случай, отъ котораго онъ спасся почти чудомъ? {Разсказываютъ, что однажды, когда онъ ѣхалъ по мосту безъ перилъ, лошади взбѣсились и понесли прямо въ воду, но на самомъ краю пропасти постромки оборвались и экипажъ остановился какъ-то. Случай этотъ такъ потрясъ Паскаля, что впослѣдствіи его постоянно преслѣдовали галлюцинаціи: ему казалось, что на лѣвой сторонѣ около него зіяетъ пропасть, и онъ ставилъ на это мѣсто стулъ, чтобы успокоить себя.} Не та-ли ужъ ночь, полная религіознаго экстаза, въ память о которой онъ берегъ до самой смерти какую-то записку, зашитую въ подкладку своей фуфайки? {Записка эта начинается точнымъ обозначеніемъ даты и содержитъ въ себѣ рядъ отрывочныхъ и метафорическихъ выраженій, напр.: "Огонь. Богъ Авраама, Богъ Исаака, Богъ Іакова, а не философовъ и ученыхъ. Извѣстность. Извѣстность. Чувства. Радость, Міръ" и т. д. Одни полагаютъ, что это воспоминаніе о какомъ-то видѣніи, другіе, что это продуктъ приступа религіознаго экстаза. Во всякомъ случаѣ, Паскаль свято хранилъ ее до самой смерти.} Или оно наконецъ есть результатъ благочестія и увѣщаній той самой сестры, которую онъ убѣдилъ покинуть міръ и воспламенѣть любовью къ Богу? Можетъ быть, тутъ имѣли мѣсто всѣ эти вліянія, но прежде всего, это было непреодолимымъ движеніемъ его собственнаго сердца, мучительнымъ желаніемъ рѣшить великій вопросъ о будущей жизни. Къ этому привела его невозможность удовлетвориться обычными предметами человѣческой дѣятельности или суетности, неизлѣчимое отвращеніе ко всему, что не касается близко Бога. Какъ-бы то ни было, онъ покидаетъ все мірское и начинаетъ искать Бога въ сторонѣ отъ мірской суеты. Съ этихъ поръ, начинается жизнь, полная размышленій, нравственной суровости и страданій; правда, эти страданія чаще всего посылала природа, но они были принимаемы охотно и составляли почти предметъ религіознаго утѣшенія. Что-бы онъ ни говорилъ, о чемъ-бы ни молился, что-бы ни писалъ, о чемъ-бы ни бесѣдовалъ съ нѣкоторыми друзьями, охваченными тою-же страстью къ божественнымъ предметамъ, его занимаетъ одно чувство, одна мысль: это -- будущее человѣка въ загробномъ мірѣ, средства приготовиться къ этому будущему и ничтожество всего остального. Если онъ увлекается на минуту чѣмъ-нибудь другимъ помимо этой идеи, если онъ чувствуетъ, какъ поднимается въ немъ нѣкоторая гордость оттого, что онъ обладаетъ этой идеей и сообщаетъ ее другимъ, если онъ начинаетъ находить удовольствіе въ похвалѣ, если онъ подчасъ заслушивается своихъ собственныхъ словъ, то желѣзныя вериги, опоясывающія его, напоминаютъ ему о его ничтожествѣ и о принятомъ имъ рѣшеніи. Его горячее стремленіе къ блаженству, его томленіе о спасеніи души не имѣютъ однако въ себѣ ничего эгоистическаго; ему жаль въ равной степени и другихъ, ему хочется спасти ихъ отъ страданій сомнѣнія, отъ таинственныхъ опасностей, которыми угрожаетъ другая жизнь, и вотъ, такъ какъ онъ обладалъ, по общему мнѣнію, полученною отъ неба чудесною силою проникать въ души и трогать сердца, то онъ предпринимаетъ большой трудъ, чтобы успокоить на лонѣ вѣры тѣхъ, которые изнемогаютъ въ мірѣ или, что еще хуже, которые счастливы въ немъ. Онъ хочетъ, по его словамъ, избавить ихъ отъ той болѣзни, отъ которой онъ самъ страдалъ; но изъ усилій, употребляемыхъ имъ для избавленія, можно видѣть, что онъ не излѣчилъ ихъ. Онъ пишетъ изъ чистой любви къ ближнему; ни одинъ писатель не отрѣшался настолько отъ личныхъ интересовъ въ своей работѣ и не выказывалъ такого рѣшительнаго презрѣнія къ славѣ. Между тѣмъ, его болѣзни увеличиваются; всякое усиліе въ работѣ становится невозможнымъ, его послѣдніе годы -- это постоянная агонія. Въ это время удвоивается его смиреніе, его отрѣшеніе отъ всякихъ земныхъ привязанностей, его тревожная и простодушная любовь къ бѣднымъ, его терпѣніе или скорѣе утѣшеніе въ страданіи: "Не жалѣйте меня, говоритъ онъ, болѣзнь есть естественное состояніе христіанъ, потому что, подобно больнымъ, они должны постоянно терпѣливо переносить бѣдствія, лишеніе всякихъ благъ и чувственныхъ удовольствій, должны удерживаться отъ страстей, которыя обуреваютъ человѣка всю его жизнь, должны быть безъ честолюбія, безъ жадности, въ постоянномъ ожиданіи смерти"... Онъ угасъ среди такихъ мыслей.

Если мы посмотримъ на минуту на эту короткую жизнь съ той точки зрѣнія, съ которой цѣнимъ всѣхъ остальныхъ людей, если, принимая обычную мѣрку нашихъ сужденій, мы спросимъ себя: какое мѣсто занимало въ ней то, что называется обыкновенно счастьемъ, то едва найдемъ нѣсколько счастливыхъ моментовъ въ этой длинной цѣпи физическихъ страданій и нравственнаго томленія. Паскаль былъ счастливъ несомнѣнно въ тотъ моментъ, когда его юношескій духъ, освободившись отъ путъ, въ которыхъ его держала излишняя предусмотрительность воспитателей, могъ углубиться въ точныя науки и искать въ нихъ здоровой для себя пищи. Онъ познакомился тогда, правда, на короткое время, но зато во всей полнотѣ, съ счастьемъ знать и понимать, съ невыразимою радостью открытія. Онъ былъ счастливъ и тогда, когда переживалъ тѣ разнообразныя сердечныя волненія, которыя описываетъ и объясняетъ съ удивительною тонкостью пониманія въ своихъ Discours sur les passions de l'amour. Конечно, и влюбленный Паскаль не перестаетъ быть христіаниномъ и философомъ. Его любовь -- не слѣпой восторгъ, она не имѣетъ ничего опьяняющаго, она никогда не мѣшаетъ этому невольному моралисту изучать самого себя. Его любознательный умъ старательно слѣдуетъ за движеніями души, его грустная мысль находитъ себѣ новую пищу даже въ явленіяхъ постепеннаго ослабленія любви. Онъ удивляется, что любовь не можетъ поддерживать себя постоянно на одинаковой степени, что нужно "набирать себѣ силъ, чтобы больше любить", онъ находитъ "жалкое послѣдствіе человѣческой природы" въ неизбѣжномъ утомленіи сердца. Тѣмъ не менѣе эти краснорѣчивыя страницы, достойныя быть незабвенными, освѣщены и согрѣты счастьемъ любви и ея страданіемъ. Но если эта напряженность и проницательность мысли, эта чудесная нѣжность впечатлѣній дѣлаютъ сердце столь чувствительнымъ къ несовершенствамъ любви, зато эти-же качества дѣлаютъ его болѣе способнымъ подмѣтить и извѣдать всѣ наслажденія любви. Паскаль еще долженъ былъ чувствовать себя счастливымъ, хотя на короткое время, при видѣ блестящаго успѣха своихъ "Провинціальныхъ Писемъ" (Provinciales), не только потому, что онъ страстно любилъ свое дѣло и своихъ друзей, не только потому, что подобный рьяный представитель полемики не могъ быть совершенно нечувствителенъ къ удовольствію нанести столь вѣрный ударъ и видѣть противника пораженнымъ, но и потому, что его трудъ былъ поистинѣ удивителенъ и онъ не могъ этого не чувствовать. Онъ любилъ во всемъ совершенство. "Одною изъ страстей, относительно которыхъ онъ больше всего подвергалъ себя испытанію, говоритъ его сестра, была потребность изящества во всемъ, напр. потребность пользоваться работой лучшихъ мастеровъ и т. п." Онъ часто говорилъ, напр., что бѣднымъ нужно помогать бѣдно, т. е. каждому по средствамъ, безъ гордаго самодовольства, безъ рисовки (sans excellence, безъ изящества). Однако, этотъ великій и чуткій духъ болѣе, чѣмъ хотѣлъ, былъ увлекаемъ и прельщаемъ изяществомъ", образцовое во всѣхъ отношеніяхъ произведеніе ему помимо воли доставляло удовольствіе;совершенство его "Провинціальныхъ Писемъ" не могло не волновать его сердца. Если наконецъ считать всѣ моменты его счастья, то кто скажетъ, сколько разъ, даже среди самыхъ жгучихъ тревогъ, онъ наслаждался, за неимѣніемъ другого удовольствія, тѣмъ, что боролся съ собою и побѣждалъ себя, приносилъ себя въ жертву и чувствовалъ всю цѣну своей жертвы. "Что худого будетъ, если, вы примете это изобрѣтеніе, спрашиваетъ онъ на тѣхъ приковывающихъ вниманіе страницахъ, гдѣ онъ заставляетъ невѣрующаго стать въ спорѣ на сторонѣ Бога и загробной жизни:-- "вы будете вѣрны, честны, смиренны, благотворительны, будете искренними друзьями, правдивыми. По правдѣ сказать, вы не будете вращаться въ зачумленныхъ удовольствіяхъ, среди славы, среди наслажденій, но будете-ли вы имѣть другія удовольствія?!" Это тѣ другія удовольствія, перемѣшанныя съ продолжительною печалью, которыхъ мы не знаемъ, потому что они извѣстны только Богу, да ему: въ здѣшнемъ мірѣ нельзя подвести имъ итога; инстинктивное желаніе получить когда-нибудь расплату за нихъ заставляетъ человѣка такъ часто поднимать глаза къ небу.

Но то, что мы видимъ въ его жизни, и особенно, что онъ самъ показываетъ всякій разъ, какъ изображаетъ въ столь тѣсной связи съ своею личностью и въ то-же время столь истинно природу человѣка, все это позволяетъ намъ думать, что душевный миръ былъ почти всегда чуждъ ему и что самая вѣра, которою онъ проникался силою воли, доходившею до нѣкотораго напряженія, очень часто не могла успокоить волненія его сердца. Для Паскаля была ужасающею дѣйствительностью эта непрочность человѣческихъ дѣлъ, это непостоянство самыхъ благородныхъ или самыхъ сладкихъ привязанностей, это постоянное исчезновевіе всего того, что васъ окружаетъ, и насъ самихъ -- явленія, о которыхъ моралисты любятъ толковать вамъ, не всегда, на самомъ дѣлѣ, трогаясь ими сами, о которыхъ и мы часто говоримъ, не то что не вѣря въ нихъ, но не проникаясь на столько глубоко мыслью о нихъ, чтобы страдать по этому поводу; хотя эта идея непрочности всего земнаго всегда была присуща его духу, но она никогда не ослабѣвала въ немъ въ силу привычки; онъ разсматриваетъ ее всегда съ столь живымъ и глубокимъ волненіемъ, какъ будто она только что охватила его, и всякій разъ, какъ онъ ее выражаетъ, онъ это дѣлаетъ съ такой искренней душевной тоской, съ такимъ горячимъ желаніемъ, чтобы мы прониклись ею, что мы какъ будто видимъ и слышимъ, какъ онъ возвѣщаетъ намъ о ничтожествѣ міра и умоляетъ насъ выйти изъ него, подобно тому, какъ еврейскій пророкъ предвѣщалъ жителямъ Ниневіи неизбѣжную и близкую гибель. Развиваетъ-ли онъ эту мысль на нѣсколькихъ страницахъ, какъ напр. въ удивительномъ "Письмѣ объ обращеніи грѣшника", или она у него вырывается какъ жалоба или какъ крикъ ужаса передъ "вѣчнымъ молчаніемъ этихъ безконечныхъ пространствъ", окружающихъ насъ, передъ тою "нѣмою вселенною", которая насъ поглощаетъ и сама себя поглощаетъ, онъ такъ безпокоится и мучится ею, какъ будто она была физическою болью, не дающею намъ ни минуты покоя, и преданіе, что онъ постоянно пугался матеріальной и видимой пропасти, даетъ намъ самое вѣрное и чувствительное понятіе о состояніи его души. Это было состояніе, котораго онъ не могъ сносить, и если онъ столь упрямо хотѣлъ привести въ него и другихъ, то дѣлалъ это въ надеждѣ, что они, какъ онъ самъ, найдутъ его несноснымъ и томительно зададутся вопросомъ, какимъ путемъ изъ него можно выйти? "Я могу одобрить только тѣхъ, которые ищутъ съ болью въ сердцѣ", говоритъ онъ въ началѣ своего великаго произведенія. Эти слова выражаютъ всю его жизнь: онъ искалъ съ болью въ сердцѣ. Посмотримъ, что онъ нашелъ.

II.

Какъ похожъ на развалины матеріалъ, заготовленный для какого-нибудь обширнаго зданія и разбросанный пока по землѣ! Съ одинаковою грустью глазъ разсматриваетъ и то, что не окончено человѣкомъ, и то, что разрушено временемъ. Великая апологія христіанской религіи, которую задумалъ и началъ писать Паскаль, представляетъ намъ въ точныхъ изданіяхъ, обнародованныхъ въ послѣднее время, почти тотъ-же видъ, какъ какой-нибудь древній манускриптъ, который на половину испорченъ или плохо разобранъ и оставляетъ для нашей любознательности только нѣсколько отрывковъ. Эти написанныя вчернѣ главы, едва намѣченныя подробности, напоминая сентенціи, въ которыхъ иногда мы не можемъ даже добраться до смысла, похожія на изящные портики, но безъ выхода, на гордо поднимающіяся ступени, которыя никуда однако не ведутъ, на первый взглядъ кажется, избѣжали разрушенія, лишившаго насъ наибольшей части этого прекраснаго труда; но постоянное повтореніе однихъ и тѣхъ-же мыслей въ различныхъ выраженіяхъ, слѣды многочисленныхъ поправокъ и варіацій и, безъ всякихъ другихъ указаній, приводятъ насъ къ заключенію, что авторъ не только не могъ собрать въ одно цѣлое своихъ матеріаловъ, но не имѣлъ времени и сдѣлать изъ нихъ выбора. Хотѣлъ-ли онъ методически-послѣдовательно изложить своя взгляды или только въ формѣ горячей и спѣшной полемики? Хотѣлъ-ли онъ дать рядъ діалоговъ или избрать форму переписки? Паскаль ничего еще окончательно не рѣшилъ по этому поводу, и мы не разъ въ видѣ летучихъ замѣтокъ находимъ у него обсужденіе вопроса о формѣ изложенія, которая лучше всего-бы соотвѣтствовала-бы его мысли.

Но насчетъ самой основы этой мысли, т. е. насчетъ метода доказательства истинности христіанской религіи, у него не было никакихъ сомнѣній; въ этомъ отношеніи его произведеніе вполнѣ законченно и доведено до того совершенства, до того изящества, которое такъ нравилось Паскалю помимо его воли. Намъ не зачѣмъ искать большаго освѣщенія его мысли съ этой точки зрѣнія: мысль Паскаля вполнѣ очевидна, его планъ ясенъ и не допускаетъ уклоненій, всѣ отрывки, всѣ фразы, всѣ слова, выходящіе изъ подъ его пера, могутъ занять свое мѣсто въ его методѣ доказательства, такъ что Паскалю принадлежитъ одно изъ оригинальныхъ и высокихъ мѣстъ въ ряду защитниковъ христіанства. Этотъ величавый умъ, охваченный среди точныхъ и естественныхъ наукъ любовью къ религіи и страстью ее распространять, рѣшилъ примѣнить къ доказательству истинности христіанства прямо тотъ самый методъ, которымъ пользуются въ научныхъ доказательствахъ, и не оставить для ума человѣческаго ни одной, если можно, лазейки, посредствомъ которой онъ могъ бы уклониться отъ вѣры въ истинность христіанства, подобно тому, какъ мы теперь не имѣемъ ни одной лазейки, чтобы отрицать движеніе земли. Онъ рѣшилъ дать христіанству въ общемъ знаніи человѣка ту же роль, которую играетъ гипотеза при доказательствахъ въ наукахъ, изучающихъ природу; иначе говоря, онъ хотѣлъ собрать въ одно цѣлое извѣстное число неопровержимыхъ фактовъ и, добившись разъ нашего согласія на признаніе этихъ фактовъ, доказать намъ не только то, что христіанство есть неизбѣжное объясненіе этихъ фактовъ, но и то, что оно есть единственно-возможное объясненіе и что, если бы христіянская религія не была истинной, то невозможно было бы объяснить ихъ.

Чтобы понять почти непреодолимую силу этого рода доказательства, когда его прилагаютъ къ наукамъ, допускающимъ его, достаточно припомнить, какимъ законнымъ довѣріемъ и правами гражданства пользуется теперь между людьми, напр., гипотеза, извѣстная подъ именемъ закона всеобщаго тяготѣнія. Никто не видалъ и не касался этого тяготѣнія, причина этого явленія служитъ столь же непроницаемой тайной, какъ все то, что уму человѣческому можно только предполагать; но когда все, начиная съ камня, который катится у насъ подъ ногами, начиная съ текущей воды ручья, начиная съ песчинки, которая, скользя между нашими пальцами, падаетъ на землю, и кончая тѣми огромными разстояніями небесныхъ тѣлъ, которыя такъ измѣняютъ для нашего глаза видъ неба,-- все объясняется гипотезой, что тѣла притягиваются другъ другомъ съ силою, которая опредѣляется ихъ массою и разстояніемъ; когда благодаря этой гипотезѣ, видимое движеніе міра дѣлается яснымъ и простымъ, понятнымъ даже для ребенка, межъ тѣмъ какъ безъ нея какъ великія, такъ и малыя передвиженія матеріи взорамъ самаго мощнаго генія представлялись бы только безъисходнымъ хаосомъ; когда наконецъ эта гипотеза, обнимая своимъ яркимъ свѣтомъ все то, что мы видимъ, позволяетъ нашей мысли опережать наше зрѣніе, предсказывать возвращеніе извѣстнаго рода свѣтилъ въ точно-опредѣленные сроки, даже болѣе, открывать свѣтила, не видя ихъ, на основаніи одного вліянія ихъ на ходъ своихъ сосѣдей, принимать это вліяніе даже за основаніе нашихъ вычисленій и описаній массы, тяжести и скорости этихъ невидимыхъ еще небесныхъ странниковъ, ожидая неизбѣжнаго часа, когда они появятся наконецъ, чтобы оправдать насъ; когда доказательства, такимъ образомъ, постоянно и вездѣ на нашихъ глазахъ, когда истина бросаетъ, такимъ образомъ, со всѣхъ сторонъ свои лучи, то развѣ возможно, чтобы умъ человѣческій отказался принять вѣроятность, доходящую почти до степени несомнѣнности, и не согласился съ самимъ собою, справедливо гордясь, что охватилъ своимъ пониманіемъ и владѣетъ одною изъ главныхъ пружинъ и однимъ изъ высшихъ законовъ этой обширной вселенной? Вотъ о какомъ родѣ очевидности для христіанской религіи мечталъ съ трогательнымъ честолюбіемъ Паскаль; вотъ степень убѣжденія, до которой онъ въ силу своей горячей любви къ людямъ желалъ насъ довести.

Итакъ, въ вопросахъ вѣры онъ поступаетъ въ родѣ того, какъ имѣлъ привычку поступать Сократъ въ вопросахъ философіи: онъ какъ бы сводитъ теологію на землю и хочетъ положить въ прочномъ фундаментѣ ея факты, констатированные въ самой природѣ человѣка. А если разъ допустить эти факты, если христіанство всѣ ихъ можетъ объяснить, то какъ же христіанская религія, ставшая такимъ образомъ ключемъ къ нравственному міру, послѣднимъ словомъ человѣческой природы, будетъ не истинной религіей? "Чтобы выполнить этотъ планъ", говоритъ Этьень Перье, передавая разговоръ, въ которомъ Паскаль излагалъ своимъ друзьямъ планъ своего труда, "онъ началъ съ изображенія человѣка и не забылъ ничего такого, что могло бы ознакомить съ человѣкомъ, внѣ или внутри его, достигая до самыхъ тайныхъ движеній его сердца". Вотъ какъ Паскаль по необходимости сдѣлался моралистомъ. Ему нужно хорошо обрисовать человѣка, чтобы доказать намъ, что человѣкъ есть загадка, совершенно необъяснимая и неразрѣшимая никакой другой гипотезой, кромѣ истинности христіанской религіи. Чѣмъ болѣе странна,.значитъ, природа человѣка, чѣмъ болѣе полна противорѣчій и непостижима съ помощью одного разума, тѣмъ очевиднѣе и выше та истина, которая одна только можетъ объяснить ее. Чѣмъ глубже мракъ, тѣмъ живѣе и благотворнѣе кажется намъ смѣняющій его свѣтъ. Паскаль хотѣлъ сначала привести насъ въ смущеніе видомъ противорѣчій нашей природы и нашимъ безсиліемъ примирять ихъ въ теоріи, объясняющей человѣка и міръ, которая была бы пріятна нашему разуму. Такой смыслъ имѣютъ упорныя усилія Паскаля запереть насъ въ этотъ лабиринтъ и навести насъ на христіанство, какъ на единственный выходъ, который остается для нашего отчаянія, въ ожиданіи, что мы примемъ его съ радостью, какъ свѣтлую дорогу, открытую для нашей надежды; это тотъ непоколебимый методъ, который позднѣе осуждалъ со всею горячностью юности Вовенаргъ. "Нѣтъ вовсе противорѣчій въ природѣ, восклицалъ онъ, мнимые философы усиливаются привлечь къ себѣ вниманіе людей, заставляя ихъ подмѣчать въ нашемъ духѣ противорѣчія и трудности, созданныя ими самими. Кто запутывалъ такимъ образомъ вещи, чтобы потомъ приписать себѣ заслугу распутыванія, тотъ шарлатанъ въ морали". Вовенаргъ проникнутъ былъ духомъ XVIII в.; онъ не зналъ, до какой степени Паскаль былъ искрененъ, съ какимъ волненіемъ онъ разсматривалъ самъ себя, какъ неразрѣшимую загадку, какъ проблемму, которую можно рѣшить только признаніемъ истинности религіи.

Послѣдуемъ за Паскалемъ въ его захватывающемъ и сильномъ изложеніи противорѣчій человѣческой природы и посмотримъ, какъ онъ заставляетъ насъ откровенно удивляться самимъ себѣ. Первыми признаками необычайнаго нашего ослѣпленія служитъ въ глазахъ Паскаля индифферентность огромнаго числа людей къ самымъ грознымъ вопросамъ, легкое отношеніе къ жизни и непредусмотрительность къ смерти, даже когда мы въ двухъ шагахъ отъ нея и притомъ не имѣемъ никакого оплота противъ грозящаго намъ обращенія въ ничто или гнѣва оскорбленнаго Бога, кромѣ этого столь непрочнаго обладанія жизнью. Не есть-ли это такое состояніе духа, которое противорѣчитъ здравому смыслу и необъяснимо съ помощью одного разума? Какъ же это иные люди гордятся этимъ незнаніемъ будущаго, гордятся даже этою индифферентностью, бравируютъ передъ Богомъ, который существуетъ при всемъ томъ, какъ для тѣхъ, которые не заботятся вовсе познать Его или даже хулятъ Его, такъ для тѣхъ, которые созерцаютъ и почитаютъ Его? Есть-ли состояніе болѣе жалкое, какъ сомнѣваться, не ища выхода изъ сомнѣнія, и гордиться своимъ сомнѣніемъ? Но "человѣкъ такъ исказилъ свою природу, что въ его сердцѣ есть даже сѣмя радости по этому поводу". Онъ предпочитаетъ вовсе не заботиться о рѣшеніи этой великой задачи и, чтобы избѣжать случая видѣть самого себя воочію, онъ придумалъ развлекать себя. Игры, охота, честолюбіе, политика -- вотъ сколько развлеченій. Духовная нищета человѣка положила основаніе всему этому, но все это не излѣчило этой нищеты.

Кромѣ того, увлеченіе даже самымъ важнымъ изъ нашихъ интересовъ не что иное, какъ одна изъ окружающихъ насъ со всѣхъ сторонъ иллюзій. Все вокругъ насъ есть ложь, пустая внѣшность, плохо скрывающая дѣйствительные недостатки, все лице мѣрная условность, или, какъ энергично выражается Паскаль, властвующій обманъ. За недостаткомъ истиннаго знанія и истинной правды, знаніе и справедливость инстинктивно прикрываются пышной внѣшностью и поражаютъ воображеніе человѣка; весь міровой строй покоится на взаимныхъ обманахъ, вошедшихъ въ привычку. "Человѣкъ не что иное, какъ притворство, ложь и лицемѣріе, въ отношеніи къ самому себѣ и въ отношеніи къ другимъ. Онъ не хочетъ, чтобы ему говорили истину, онъ избѣгаетъ и самъ говорить ее другимъ; всѣ эти склонности, столь уклонившіяся отъ справедливости и разумности, имѣютъ естественный корень въ его сердцѣ." И далѣе, какъ повѣрить, что мы въ состояніи достигнуть истины, когда мы привязаны или скорѣе затеряны въ небольшомъ углу этой земли, когда видимый міръ не что иное, какъ одна черта на "обширномъ лонѣ природы". Вися между двумя пропастями безконечности и ничтожества, не будучи въ состояніи обнять ни безконечно великаго, ни безконечно малаго, человѣкъ, благодаря своей несоизмѣримости, стоитъ даже далеко отъ дѣйствительности. Знаетъ-ли онъ немного больше или немного меньше, беретъ-ли онъ вещи скорѣе сверху или скорѣе снизу, онъ все равно всегда безконечно далекъ отъ конца и начала вещей; конецъ и начало постоянно одинаково ускользаютъ отъ него, онъ постоянно въ обманѣ.

Между тѣмъ, это естественное для насъ состояніе находится въ противорѣчіи съ нашей истинной наклонностью. Мы стремимся знать и притомъ знать достовѣрно. "Мы горимъ желаніемъ найти прочную кладку и самый твердый базисъ, чтобы построить на немъ башню, которая возвышалась бы въ безконечность; но весь нашъ фундаментъ рушится и земля зіяетъ пропастью". Безсиліе познать и потребность знать -- это еще только одна сторона нашего величія и нашей ничтожности. Паскаль открываетъ его въ нихъ самихъ. Имѣть величіе значитъ, въ концѣ концовъ, чувствовать себя жалкимъ; разрушенный домъ, срубленное дерево не жалки сами себѣ! Мы жалки, какъ властелинъ, какъ король, лишенный владѣній. Мы жалки до послѣдней степени, но все-таки въ насъ живъ инстинктъ, насъ возвышающій. "Человѣкъ не что иное, какъ тростникъ, очень слабый отъ природы, по этотъ тростникъ мыслитъ"... Не хочется прерывать, хотѣлось бы привести цѣликомъ тѣ приковывающія вниманіе страницы, гдѣ Паскаль говоритъ о величіи и ничтожествѣ человѣка. Онъ, такъ сказать, резюмировалъ свою мысль слѣдующими словами: "Если онъ хвалится, я его унижаю; если онъ унижаетъ себя, я его восхваляю; я противорѣчу ему постоянно, до тѣхъ поръ, пока онъ не пойметъ, что онъ непостижимое чудовище".

И такъ, вопросъ поставленъ, обнаружено противорѣчіе человѣческой природы: что скажутъ на это философы? Они водятъ только одну или другую сторону; они попадаютъ, увлекая насъ съ собой, то въ одну, то въ другую крайность. "Одни, говоритъ Паскаль, рѣшили отречься отъ страстей и стать Богомъ, другіе отречься отъ разума и стать скотомъ". Но добродѣтель стоиковъ это только "лихорадочное движеніе, которому не можетъ подражать здоровый". Что касается другихъ, тѣхъ, которые предлагаютъ намъ искать счастья въ развлеченіяхъ, то они насъ обманываютъ: болѣзни неизбѣжны. Та-же война между скептиками и догматиками и съ обѣ. ихъ сторонъ та-же ошибка. "Мы испытываемъ подчасъ безсиліе доказать, не поддающееся никакому сомнѣнію". Гдѣ же выходъ и кто намъ скажетъ, что мы такое?

Вотъ тутъ-то Паскаль и торжествуетъ: "Какую, значитъ, химеру представляетъ человѣкъ, восклицаетъ онъ, какую рѣдкость, какое чудовище, какой хаосъ, какой предметъ противорѣчій, какое диво! Это судья всѣхъ вещей, глупый червь земляной, хранитель истины, клоака неизвѣстности и ошибокъ, слава и отбросокъ вселенной". Но это самое опредѣленіе и есть то, которое даетъ намъ христіанская религія, представляя человѣка падшимъ вслѣдствіе первороднаго грѣха и все таки сохраняющимъ въ себѣ неизгладимые слѣды его славнаго происхожденія. Вотъ къ чему Паскаль хотѣлъ прійти, вотъ къ какой цѣли стремился весь его трудъ. Онъ хотѣлъ, чтобы изъ нашего собственнаго самонаблюденія, помимо всякаго религіознаго вѣрованія, вышло такое изображеніе человѣка, какое можетъ признать одно христіанство, которое согласовалось бы вполнѣ съ ученіемъ христіанства и притомъ съ нимъ однимъ, которое могла бы объяснить и оправдать одна тайна грѣхопаденія. Эта тайна можетъ "распутать эту запутанность человѣческой природы". Если бы человѣкъ никогда не былъ испорченъ, то онъ обладалъ бы невинностью, счастьемъ и истиной. Если бы онъ всегда былъ испорченнымъ, то онъ не имѣлъ бы никакого понятія объ истинѣ и красотѣ. Но онъ уклонился отъ совершенства -- отсюда это удивительное смѣшеніе инстинктивнаго величія и дѣйствительной ничтожности. Тайна грѣхопаденія, т. е. идея наслѣдственнаго грѣха, наказуемаго преемственно отъ отца къ сыну, "жестоко задѣваетъ" наше жалкое понятіе о справедливости, "между тѣмъ въ этой тайнѣ, самой непостижимой изъ всѣхъ, мы непостижимы для самихъ себя. Узелъ нашего существованія завязанъ на днѣ этой пропасти, такъ что человѣкъ болѣе непонятенъ безъ этой тайны, чѣмъ эта тайна непонятна человѣку".

Если кто здѣсь скажетъ съ улыбкою: "Только-то? это и есть рѣшеніе грознаго искателя, который такъ гордо отвергалъ всѣ другія рѣшенія и котораго, повидимому, такъ трудно удовлетворить!" Если кто скажетъ такъ, тотъ несправедливъ къ Паскалю и не совсѣмъ понялъ замѣчательную попытку этого великаго и искренняго ума рѣшить вопросъ. Прежде всего нужно сознаться" что это точное соотвѣтствіе между истинною природою человѣка и тайною грѣхопаденія имѣетъ свое значеніе и всѣ права на обсужденіе, если только оно ясно установлено; когда Паскаль восклицаетъ: "Чтобы быть истинною, религія должна понять нашу природу, наше величіе и ничтожество и объяснить то и другое; à какая религія сдѣлала это, кромѣ христіанской? Никакая другая не поняла, что человѣкъ есть самое превосходное твореніе... Ни одна религія не научила питать отвращеніе къ самому себѣ..." Когда Паскаль выражаетъ подобныя мысли и развиваетъ ихъ по своему методу, то нужно быть очень упорнымъ или вполнѣ слѣпымъ, чтобы нисколько не тронуться и не сказать вслѣдъ за нимъі "Дѣйствительно, есть странное совпаденіе между объясненіями, предлагаемыми христіанствомъ, и природой человѣка". Далѣе, Паскаль, который далекъ, насколько можно, отъ всякаго притворства и не имѣетъ ни малѣйшей склонности преувеличивать силу своихъ доводовъ или твердость своего собственнаго вѣрованія, нисколько и не заявляетъ претензіи, чтобы тайна грѣхопаденія была яснымъ рѣшеніемъ задачи, которое онъ далъ и къ которому принудилъ насъ прибѣгнуть. Онъ настаивалъ только на томъ, что если мы принимаемъ это рѣшеніе, то оно объясняетъ вопросъ, что онъ не можетъ быть объясненъ никакимъ другимъ рѣшеніемъ и что, слѣдовательно, это рѣшеніе долженъ принять нашъ умъ даже и тогда, когда онъ попытался-бы избѣжать его. Онъ признается въ то-же время, что это рѣшеніе темно, даже болѣе, что оно является "безуміемъ передъ людьми", и самъ на него смотритъ точно такъ-же, и мы не можемъ сказать, что онъ хочетъ обмануть насъ. Этотъ толкователь христіанской религіи каждую минуту признаетъ таинственность грѣхопаденія съ обычною ему чистосердечностью, потому что въ самой этой таинственности онъ видитъ большое доказательство того, къ вѣрѣ во что онъ хочетъ насъ привести. Дѣйствительно, въ нашей душѣ исчезъ даже всякій слѣдъ сознанія грѣхопаденія, оно почти невидимо для нашихъ собственныхъ глазъ, если только не откроетъ ихъ благодать. Мы не сознаемъ себя падшими, мы не сознаемъ себя спасенными и, слѣдовательно, не можемъ ими быть, если благодать, которая пребываетъ вездѣ, гдѣ хочетъ, не сдѣлаетъ нашъ духъ или скорѣе наше сердце доступнымъ для этихъ великихъ тайнъ. Эта темнота религіи для насъ служитъ, значитъ, просто признакомъ того, что благодать еще не осѣнила насъ. Такъ понималъ это Паскаль, желая, чтобы и мы также понимали его. Сомнѣніе или попытка къ сомнѣнію была для него одинаковаго значенія: сомнѣніе дѣлалось, такимъ образомъ, двойной мукой для этой тревожной дущи.

Если, однако, религія не темна только для избранныхъ душъ, хотя она одна можетъ объяснить и оправдать свойства человѣческой природы, если, выдавая тайну за рѣшеніе задачи, Паскаль сознается, что ему, можетъ быть, вовсе не удалось убѣдить насъ, то испытываетъ-ли онъ другія средства убѣжденія или такъ и оставляетъ насъ, пока мы не получимъ помощи съ неба? Нѣтъ, онъ не покидаетъ насъ такъ скоро; если онъ на минуту даетъ намъ отдохнуть. то для того только, чтобы въ слѣдующую минуту сильнѣе на насъ напасть и одолѣть насъ. Онъ показалъ намъ, что христіанская вѣра одна только способна удовлетворить наши мыслительныя способности; теперь онъ доказываетъ, что подчиненіе христіанской вѣрѣ единственный выборъ, который мы можемъ сдѣлать, если хотимъ соображаться съ нашими интересами, и эти страницы, извѣстныя прежде только въ искаженномъ и переиначенномъ видѣ, принадлежатъ, можетъ быть, къ самымъ увлекательнымъ во всемъ этомъ замѣчательномъ произведеніи.

III.

Разсчетъ Паскаля, пріобрѣтшій такую извѣстность, имѣетъ цѣлью заставить насъ, но имя самаго очевиднаго нашего интереса, держать пари, что Богъ всю христіанскую религію съ ея тайнами и требованіями основалъ на двухъ пунктахъ, которые, дѣйствительно, разъ ихъ допустить, дѣлаютъ этотъ разсчетъ непоколебимымъ: первый пунктъ состоитъ въ томъ, что религія полна неизвѣстности, и что мы неспособны постигнуть истины въ вопросѣ о религіи съ помощью изученія природы, какъ постигаемъ ее въ другихъ вопросахъ; второй,-- что мы не можемъ все-таки уклониться отъ принятія того или другого рѣшенія, потому что, если Богъ и христіанство истинны и мы откажемся ихъ признать, то подвергнемся послѣ смерти божеситенному гнѣву; выходитъ, что не принять пари значитъ стать на противную сторону, что намъ остается только одинъ выборъ -- держать пари, что Богъ существуетъ, или держать пари, что Онъ не существуетъ.

Примемъ-ли этотъ отрывокъ за настоящій діалогъ, какъ иные утверждаютъ, такъ что невѣрующій представляется ведущимъ бесѣду съ Паскалемъ, или скорѣе будемъ видѣть въ немъ бесѣду писателя съ самимъ собою, причемъ онъ одновременно ставитъ возраженія и даетъ отвѣты,-- во всякомъ случаѣ, Паскаль съ самаго начала этой бесѣды соглашается безъ колебаній, что Богъ и религія недоступны усиліямъ одного нашего ума. "Богъ, не имѣя ни частей, ни границъ, не имѣетъ никакого соотношенія съ нами. Мы неспособны постичь умомъ ни того, что такое Онъ, ни того, есть-ли Онъ". Что касается религіи, то, хотя немного можно видѣть ея скрытое содержаніе изъ Св. Писанія и пр., сами христіане признаютъ, что они не въ состояніи дать о ней самаго яснаго отчета. Они объявляютъ, излагая ученіе религіи міру, что оно глупость, съ точки зрѣнія разума. Между тѣмъ, они -- правы или не правы; Богъ есть или Его нѣтъ. Разсужденіе ничего тутъ не можетъ рѣшить: "Насъ раздѣляетъ безконечный хаосъ. Приходится биться объ закладъ о конечномъ предѣлѣ этого безконечнаго пространства: тамъ, на этомъ предѣлѣ только, выпадетъ орелъ или рѣшетка. Что вы поставите въ закладъ?" Разумъ совѣтуетъ, и Паскаль согласенъ съ этимъ, не держать пари все-таки ни за, ни противъ, потому что никакъ невозможно предвидѣть, выиграешь или проиграешь; но держать пари все-таки нужно: "Это уже не въ вашей волѣ, вы уже впутались въ дѣло". На какую-же сторону стать? Шансы равны, такъ какъ возможенъ одинъ выборъ -- знать, есть-ли Богъ или Его нѣтъ. Вѣроятность выигрыша и проигрыша одинакова, и мы не находимъ никакого повода уклониться въ одну или другую сторону. Но въ чемъ заключается этотъ выигрышъ и въ чемъ проигрышъ, другими словами: какія приходится сдѣлать ставки?

Съузивши такимъ образомъ рамки вопроса и поставивши интересъ, изъ-за котораго держится пари за или противъ, въ зависимость отъ относительной величины ставокъ, Паскаль легко добивается цѣли и заставляетъ насъ, въ силу самаго простого разсчета, держать пари за утвердительный отвѣтъ. Какую, въ самомъ дѣлѣ, можемъ мы поставить ставку? Мы должны пожертвовать всею своею жизнью -- принять обязательство повиноваться требованіямъ христіанства, если только это обязательство можно назвать жертвой. Вотъ чѣмъ мы рискуемъ, держа пари, что Богъ есть, такъ какъ, если Бога нѣтъ, то мы не будемъ вознаграждены за эту жертву, и наша ставка пропадетъ. Но если Богъ есть, взамѣнъ жалкой ставки, которою мы рискуемъ, мы выиграемъ безсмертіе и блаженство, т. е. безконечность безконечно счастливой жизни; и такъ мы рискуемъ конечнымъ (къ тому-же какъ печально это конечное!) для безконечнаго, иначе говоря, мы держимъ такое пари, какое насъ заставилъ-бы держать даже самый узкій, самый низкій, самый пошлый интересъ. Съ другой стороны, если-бы мы держали пари, что Богъ не существуетъ, или, что сводится къ одному и тому-же, если-бы мы отказались держать пари, а Богъ существуетъ, то мы, правда, сберегли-бы и промотали-бы по своей прихоти свою великую ставку, но зато мы потеряли-бы неоцѣнимый выигрышъ, предложенный намъ; даже болѣе, мы искупили бы свой грубый разсчетъ или свой отказъ сдѣлать разсчетъ вѣчными наказаніями, потому что "Богъ" означаетъ здѣсь все христіанство, а слѣдовательно, означаетъ и дѣйствительность страданій, которыя грозятъ на томъ свѣтѣ невѣрующимъ.

Положимъ, нужно держать пари, такъ какъ заставляетъ необходимость, и притомъ держать пари за дѣйствительность Бога и религіи, потому что этого требуетъ нашъ интересъ; но вѣдь для этого и самой доброй воли можетъ не хватить, вѣра не есть актъ чистой воли, бываетъ такъ, что иной не въ состояніи вѣрить. Извѣстно, что сказалъ на это Паскаль. Онъ съ удивительнымъ чистосердечіемъ, которое будетъ вѣчной прелестью его произведенія, ставитъ самого себя въ примѣръ; онъ испыталъ это; онъ знаетъ эту дорогу; нужно поступать такъ, какъ поступаютъ вѣрующіе, посѣщать богослуженія, исполнять требованія и обряды церкви, поглупѣть, т. е., какъ это видно изъ "Мыслей" Паскаля, наложить молчаніе на опасныя тонкости разума и склониться подъ постоянно возрастающимъ бременемъ привычки: "Привычка это наша природа, говоритъ онъ; кто пріучаетъ себя къ вѣрѣ, тотъ вѣритъ и не можетъ уже не бояться ада". И такъ, вѣра придетъ сама собою, по привычкѣ, не говоря уже о благодати; и человѣкъ тотчасъ пойметъ, что то конечное, которымъ онъ рисковалъ, ничто въ сравненіи съ безконечнымъ; мало того, онъ пойметъ, что изъ этой жизни нельзя сдѣлать лучшаго употребленія, какъ поставить ее на ставку, что ее нельзя лучше устроить даже съ точки зрѣнія земного счастья, тѣмъ болѣе, что моментъ жизни, которымъ человѣкъ рискнетъ для вѣчнаго блаженства, вмѣсто того, чтобы посвятить его удовольствію, почти мимолетенъ: "Что вы мнѣ обѣщаете помимо печалей? вѣдь только лѣтъ десять безуспѣшныхъ попытокъ угодить самолюбію?" Десять лѣтъ жизни или около -- вотъ и вся ставка.

Таково содержаніе той чудной главы, которой Паскаль, столь отличающійся умѣньемъ выразить мысль однимъ словомъ, одной чертой, далъ въ своихъ замѣткахъ названіе: "Безконечное ничто", желая этимъ сказать, что тутъ дѣло идетъ о томъ, чтобы заставить человѣка поставить въ закладъ "ничто" за "безконечность", т. е. человѣческую жизнь за вѣчность. Онъ могъ-бы обнять все и другимъ названіемъ, которое точно резюмируетъ его мысли: "Средства достигнуть вѣры: разумъ, привычка, вдохновеніе", если подъ разумомъ понимать ясный практическій разсчетъ, основанный на разумѣ, который принуждаетъ насъ держать пари, что Богъ существуетъ и христіанская религія истинна, а подъ привычкой -- тѣ испытанные имъ практическіе пріемы, которые онъ рекомендуетъ, чтобы исправить по должному пути человѣческую природу, заставить ее принять привычки, отъ которыхъ она не могла-бы потомъ отказаться, чтобы вызвать вѣру, идя впереди ея; наконецъ, подъ вдохновеніемъ нужно понимать помощь свыше, благодать, которая увѣнчаетъ, если это угодно Богу, наши великія усилія и которая одна можетъ сдѣлать истиннымъ христіаниномъ человѣка, который сначала былъ побужденъ однимъ практическимъ разсчетомъ идти къ религіи, заставляющей отказаться отъ всѣхъ личныхъ интересовъ.

И такъ, вотъ, насколько можно вывести изъ сопоставленія отрывковъ, основные пункты апологіи или скорѣе доказательства, на которомъ Паскаль задумалъ утвердить истинность христіанства, выставить тѣ главные мотивы, которые побуждаютъ насъ вѣрить. Оставляя въ сторонѣ не безъ нѣкотораго пренебреженія обычные способы доказательствъ бытія Божія, созерцаніемъ, напр., устройства природы, чисто метафизическими доводами или древностью и всеобщностью вѣрованій, избѣгая избитыхъ путей и идя прямо къ сердцу человѣка, онъ такъ изображаетъ послѣдняго, что дѣлаетъ иначе необъяснимымъ положеніе его въ этомъ мірѣ, какъ съ помощью тайнъ грѣхопаденія и наслѣдственности первороднаго грѣха; а чтобы сдѣлать эти тайны основами религіи, ему не было нужды быть янсенистомъ, ему достаточно было быть христіаниномъ. Потомъ, допуская, что этотъ родъ доказательства можетъ не оказать дѣйствія на человѣческій разумъ, окутанный, какъ онъ самъ это описалъ, густою тьмою, которую прорѣзываютъ только нѣсколько лучей свѣта, онъ, помимо своихъ собственныхъ усилій, ставитъ нашу тревожную душу лицомъ къ лицу передъ тѣмъ неизвѣданнымъ пространствомъ, въ которое готова насъ кинуть смерть, и повелительно требуетъ отъ насъ выбора между легкопереносимымъ подчиненіемъ вѣрѣ и ужасною будущностью среди вѣчныхъ мученій. И такъ, если проникнуть въ сущность вещей, вотъ два естественныхъ основанія для вѣры, предложенныя Паскалемъ уму и сердцу человѣка, по крайней мѣрѣ, въ томъ, что до насъ дошло отъ него. Они имѣютъ свою силу, но нужно-ли прибавлять, что они не совсѣмъ безспорны, что трудъ Паскаля, даже если-бы онъ былъ окончательно отдѣланъ и даже если-бы міръ управлялся логикой, не былъ-бы способенъ изгнать изъ міра невѣріе?

Мы не говоримъ, что методъ, которому Паскаль рѣшилъ слѣдовать, устанавливая между нравственнымъ состояніемъ человѣка и тайной грѣхопаденія столь же необходимое соотношеніе, какъ между слѣдствіемъ и причиной,-- методъ его не могъ-бы привести къ несомнѣнности; но этотъ методъ приводитъ къ такому концу только тогда, когда его прилагаютъ къ предметамъ, которые человѣческій разумъ способенъ понять несомнѣнно, съ полной достовѣрностью. Когда, напр., кто-нибудь, показывая намъ обрѣзъ банковаго билета, заявляетъ, что билетъ этотъ отрѣзанъ изъ такой-то книги и что между обрѣзомъ оставшагося въ книгѣ листа и обрѣзомъ билета существуетъ точное соотвѣтствіе, и въ доказательство приставляетъ одинъ билетъ къ другому, такъ что дѣйствительно обрѣзъ листа въ книгѣ совпадаетъ и точно дополняетъ обрѣзъ билета, то мы имѣемъ на лицо полное доказательство, которое убѣждаетъ насъ съ высшею степенью достовѣрности, на какую только можетъ человѣкъ претендовать. Точно также, когда геологъ показываетъ, что двѣ горы, всѣ выемки и выступы которыхъ настолько соотвѣтствуютъ, повидимому, другъ другу, что выходящіе углы одной горы могутъ наполнить входящіе углы другой, нѣкогда были соединены вмѣстѣ и потомъ какою-то силою были раздѣлены, то онъ даетъ намъ фактъ, который, если не можетъ быть доказанъ съ такою очевидностью, какъ предыдущій, за то имѣетъ признаки вѣроятности, близкой къ достивѣрности. Наконецъ, если какая-нибудь научная гипотеза, въ родѣ закона всеобщаго тяготѣнія, не можетъ быть постигнута осязаніемъ и должна быть принята, какъ необходимое умозаключеніе, она все таки имѣетъ то преимущество, что объясняетъ намъ факты матеріальные и очевидные, и притомъ столь многочисленные, что никому не придетъ въ голову оспаривать ихъ; и хотя-бы эти факты можно было объяснять иначе, она ихъ объясняетъ такимъ простымъ образомъ, который ни въ чемъ не можетъ задѣть человѣческаго ума; она не ведетъ за собой никакого противорѣчія, не нарушаетъ ни одного изъ тѣхъ первичныхъ понятій, которыя составляютъ, такъ сказать, основы нашего разумѣнія.

Паскаль, въ силу того, что онъ христіанинъ и понимаетъ христіанство, не можетъ приписать и дѣйствительно не приписываетъ подобнаго значенія тайнѣ грѣхопаденія, выставленной имъ, какъ объясненіе нравственнаго міра. Эту тайну нельзя видѣть тѣлесными очами, какъ мы видимъ листъ, отъ котораго оторванъ банковый билетъ, или совпаденіе выступовъ и выемокъ горы; ее можно только представить въ умѣ; и вмѣсто того, чтобы съ готовностью принять ее, какъ напр. принимаемъ гипотезу всеобщаго тяготѣнія, умъ человѣческій, предоставленный самому себѣ, тотчасъ отвергаетъ эту наслѣдственность грѣха и преемственность наказанія, какъ несовмѣстимыя съ его собственными понятіями о справедливости и какъ еще болѣе непримиримыя съ тѣмъ представленіемъ, которое онъ дерзаетъ имѣть о Божеской справедливости. Паскаль самъ заявляетъ, что эта тайна сильно задѣваетъ своимъ противорѣчіемъ разумъ; а чтобы обязать разумъ подчиниться, для этого не достаточно настаивать, что задача нравственнаго состоянія человѣка можетъ быть объяснена только этой тайной. Въ самомъ дѣлѣ, разумъ имѣетъ не одинъ исходъ, чтобы ускользнуть отъ заключенія, выведеннаго Паскалемъ. Можно сказать, что эта задача имѣетъ и какое-нибудь другое рѣшеніе, которое Паскаль не замѣтилъ: допуская даже вслѣдъ за Паскалемъ, что подобное лучшее рѣшеніе никому неизвѣстно, все-таки приходится сказать, что отсутствіе хорошаго рѣшенія не должно необходимо заставить насъ принять худшее. Кромѣ того, можно оспаривать основанія задачи, можно сказать, какъ это сдѣлалъ Вовенаргъ, что она невѣрно поставлена, что природа человѣка вовсе не такова, какою ее изображаетъ Паскаль, потому что подробности человѣческаго сердца менѣе доступны наблюденію и менѣе ярко поражаютъ взоръ, чѣмъ обрѣзъ бумаги, выемки горы или передвиженіе небесныхъ свѣтилъ. И такъ, ни изложеніе задачи, ни рѣшеніе, данное Паскалемъ, не уничтожаютъ всякаго повода къ сомнѣнію; все это, вмѣстѣ съ другими вопросами, можетъ быть вовлечено въ потокъ спорныхъ человѣческихъ размышленій.

Что касается пари и рѣшительной необходимости держать его, поставленной въ основу тонкой аргументаціи Паскаля, то эта необходимость существуетъ только для того, кто сомнѣвается въ истинности христіанской религіи и въ реальности ада, а не для того, кто абсолютно отрицаетъ то и другое, потому что для ума, настроеннаго подобнымъ образомъ, не существуетъ альтернативы, въ которую заключаетъ насъ Паскаль; шансы выигрыша, составляющіе необходимый элементъ заклада, исчезаютъ, и какъ бы ни коротка была жизнь, все-таки нѣтъ резона ставить ее на ставку за ничто. Правда, что цѣлый трудъ Паскаля имѣетъ цѣлью доказать намъ, что мы одинаково неспособны ни утверждать, ни отрицать что-либо; правда, что Паскаль искусно старается поставить насъ въ такое состояніе всеобъемлющаго сомнѣнія, при которомъ предложеніе пари становится разумнымъ. Но можно и не быть въ такомъ состояніи, можно сомнѣваться во многомъ и въ то-же время нѣкоторыя вещи вполнѣ отрицать, и лишь только адъ окажется въ числѣ послѣднихъ, аргументація Паскаля тотчасъ перестаетъ убѣждать. И такъ, необходимость держать пари оказывается, если держаться Паскаля, нисколько не болѣе неизбѣжной, чѣмъ рѣшеніе задачи нравственной жизни, и можно прочитать всю его безсмертную книгу и все-таки не найти секрета, который долженъ-бы покончить всѣ наши сомнѣнія. Есть на этихъ краснорѣчивыхъ страницахъ чѣмъ привести въ замѣшательство умъ, но нечѣмъ его покорить. Тутъ за то есть чѣмъ и тронуть его. Если Паскаль не достигъ намѣченной цѣли, которая, можетъ быть, и недостижима, за то онъ оставилъ на своемъ пути неизгладимые слѣды, передъ которыми всегда будетъ возобновляться удивленіе человѣка. Не одинъ онъ хотѣлъ остановить наше вниманіе на непрочности нашихъ привязанностей и на суетности нашихъ стремленій. Монтэнь, напр., еще до него осмѣивалъ наше знаніе, нашу справедливость, наши честолюбивыя занятія, нашу дѣланую жизнь, наше высокое мнѣніе о самихъ себѣ. Но онъ это дѣлалъ для собственнаго удовольствія и безъ особой цѣли. Паскаль же, тронутый аргументами Монтэня больше, чѣмъ самъ Монтэнь, дѣлалъ это съ такою болью, съ такимъ желаніемъ насъ убѣдить, что его удары, менѣе многочисленные, но за то сильнѣе поражающіе, всѣ доходятъ до самаго сердца. А когда среди этого часто гордаго и строгаго краснорѣчія пробивается наружу смягченный языкъ христіанина, какъ глубоко и живо онъ трогаетъ душу! "Іисусъ Христосъ, говоритъ онъ, Божество, къ которому приближаются безъ гордости и передъ которымъ унижаются безъ отчаянія". Это глубокое смиреніе и дало его языку такую грусть и прелесть, которыя способны вызвать новое эхо во всѣхъ душахъ.

Наконецъ, если Паскаль не вездѣ правъ, онъ все таки часто очень правъ; онъ трогаетъ все способное чувствовать и мыслить въ родѣ человѣческомъ, когда съ несравнимымъ краснорѣчіемъ распространяется о безполезности нашихъ развлеченій и о таинственномъ, но несомнѣнномъ законѣ, который соединилъ въ нашемъ смертномъ существованіи неутомимую жажду счастья съ невозможностью достичь его. Есть возрастъ, въ которомъ человѣкъ не достаточно чувствуете что Паскаль правъ, но есть возрастъ, въ которомъ онъ чувствуетъ, что Паскаль слишкомъ правъ. Но даже и тогда природа беретъ свое и насмѣхается надъ нами, подстрекая насъ постоянно надѣяться, вопреки всякой надеждѣ. "Если то-то со мною случилось бы, я былъ-бы счастливъ", вотъ слова, которыя до смерти твердятъ уста и сердце человѣка; но, произнося ихъ, мы поддаемся той самой иллюзіи, въ которой Лукрецій упрекаетъ тѣхъ, которые черезъ мѣру озабочены, какъ бы не быть лишеннымъ погребенія. "Вы, сами того не замѣчая, говоритъ жестокій поэтъ, воображаете себя стоящими около вашего трупа и съ печалью смотрящими, какъ его растерзали птицы и звѣри":

"Иной еще живъ, а только представитъ себѣ,

Какъ будутъ по смерти трупъ его птицы и звѣри терзать,

И жаль ему станетъ себя, не въ силахъ себя онъ спасти,

Не въ силахъ отъ трупа себя отдѣлить; стоитъ онъ безсильно

И съ болью сердечною видитъ, какъ оскверняютъ его".

Точно также и мы въ своихъ мечтахъ о счастьи всегда воображаемъ себя такими, что будто мы уже обладаемъ тѣмъ, чего желали; но если съ нами случается это неожиданное благо, если даже оно какимъ-нибудь чудомъ окажется тѣмъ самымъ, о которомъ мы мечтали, то малѣйшее измѣненіе нашего существа, неуловимая перемѣна въ пружинахъ нашего тѣла или нашей души мѣшаютъ намъ имъ наслаждаться, и мы тогда говоримъ: "только-то?" Если-же сверхъ ожиданія мы примемъ это счастье отъ всего сердца, если мы охватимъ его всѣми своими силами, то это увлеченіе продолжается вѣдь не больше минуты; не успѣетъ наше сердце забиться, какъ уже все кончилось или помрачилось:

"Surgit amari aliquid quod in ipsis floribus angat...

Паскаль говоритъ правду: все, что только есть подъ солнцемъ, оказывается жалкимъ и несовершеннымъ; онъ самъ служитъ тому доказательствомъ. Какъ несовершенна матерія, какую жалкую она ведетъ борьбу съ духомъ! Какъ скоро изнашивается и какъ часто болѣетъ это тѣло, заключающее въ себѣ такой источникъ свѣта, помрачающее его и наконецъ погашающее! А какую удивительную смѣсь величія и ничтожества, правды и химеръ, проницательности и грёзъ представляетъ этотъ самый духъ! Какія терзанія сердца получаются въ обмѣнъ за нѣсколько чистыхъ радостей, испытываемыхъ мыслью! Плодъ, съѣденный червемъ, поле битвы, покрытое трупами, дитя, умирающее среди болѣзней, свободный народъ, впадающій въ рабство, не представляютъ такой печальной задачи для нашей любознательности и не заявляютъ себя такъ громко, какъ такая жизнь заявляетъ о несовершенствѣ всего, что есть въ мірѣ. Но это еще не все: въ самомъ зрѣлищѣ этихъ терзаній и этихъ развалинъ заключается какая-то красота, которая ласкаетъ самыя таинственныя фибры человѣческаго сердца. Если-бы Паскаль былъ столько-же проницателенъ, но болѣе удовлетворялъ-бы разуму, если-бы онъ былъ столько-же краснорѣчивъ, но менѣе истерзанъ, то онъ менѣе останавливалъ-бы на себѣ нашъ взоръ! Но мы не можемъ оторвать глазъ отъ пламени, которое его сожигаетъ, подобно тому, какъ римляне удивлялись измѣняющимся краскамъ, которыми переливалась медленно умирающая мурена, или какъ мы сами удивляемся страннымъ и блестящимъ краскамъ, которыя можно наблюдать въ извѣстнаго рода цвѣтахъ, если напоить ихъ ядомъ.

------------------------------------------------------------------------------------------------

Текст издания: Блез Паскаль. Мысли. С предисловием Прево-Парадоля. ПереводъП. Д. Первова. -- СПб: Издание журнала "Пантеон Литературы". 1888.