Иванов-Разумник Р. В. - Великий искатель

Великій искатель.

В. Г. Бѣлинскій.

1811--1911.

"Благо тому, кто, отличенный Зевеса любовью, неугасимо носитъ въ сердцѣ своемъ прометеевъ огонь юности, всегда живо сочувствуя свободной идеѣ, и никогда не покоряясь оцѣпеняющему времени или мертвящему факту,-- благо ему: ибо эта божественная способность нравственной движимости есть столько же рѣдкій сколько и драгоцѣнный даръ неба, и немногимъ избраннымъ ниспосылается онъ!"

Такъ говорилъ Бѣлинскій въ одной изъ своихъ статей начала сороковыхъ годовъ. Думалъ ли онъ, зналъ ли онъ, что, говоря такъ, онъ говоритъ о самомъ себѣ? Вѣроятно, зналъ; во многихъ и многихъ письмахъ къ друзьямъ онъ не одинъ разъ отмѣчалъ въ себѣ эту божественную способность нравственной движимости. И онъ былъ правъ: да, это -- рѣдкій и драгоцѣнный даръ, немногимъ избраннымъ ниспосылается онъ. И въ высшей степени былъ одаренъ этимъ даромъ именно Виссаріонъ Бѣлинскій, неподвластный оцѣпеняющему времени, врагъ мертвящаго факта, провозвѣстникъ свободной идеи, вѣчный борецъ, подвижникъ и искатель.

Великія исканія -- я не знаю двухъ другихъ словъ, которыми можно было-бы ярче освѣтить всю жизнь, всю дѣятельность Бѣлинскаго; и точно также я не знаю во всей русской литературѣ никого, за исключеніемъ развѣ Льва Толстого, кто бы могъ въ этомъ отношеніи сравняться съ Бѣлинскимъ великимъ искателемъ истины.

Искатели истины! Много ихъ у насъ было, есть и будетъ. но какъ часто всѣ эти исканія оставляютъ насъ, зрителей и свидѣтелей, совершенно равнодушными. Часто мы видимъ людей, которые то съ поразительной быстротой, то съ методический постепенностью продѣлываютъ и продѣлывали эволюцію отъ одного полюса къ другому. Отъ народовольчества къ катковству, отъ марксизма къ идеализму, отъ соціалъ-демократовъ къ мирно обновленцамъ, отъ Канта, къ Тихону Задонскому, отъ атеизма къ церковности -- примѣровъ такой быстрой и шумной эволюціи у насъ непочатый уголъ, особенно въ настоящее переходное время. Исканія, очень часто искреннія, тутъ налицо; не хватаетъ мелочи, пустяка -- той страстности, той любви и ненависти, того мучительнаго горѣнія, какія только и могутъ создать великія исканія. Тутъ и разница между этими "эволюціонистами" всѣхъ временъ и Бѣлинскимъ. Они, я увѣренъ, по большей части съ полнымъ душевнымъ удовлетвореніемъ смотрятъ на свою "эволюцію": вотъ-де тотъ путь развитія, какимъ мы пришли до настоящей точки, психологически и исторически необходимой... Бѣлинскій же не умѣлъ судить себя съ такой завидной удовлетворенностью, съ такой холодной объективностью. Онъ всегда мучительно ненавидѣлъ себя въ прошломъ; въ прошломъ для него была только ложь, истина -- только въ настоящемъ. "Я теперешній-писалъ онъ какъ-то разъ своему другу Боткину -- болѣзненно ненавижу себя прошедшаго, и если бы имѣлъ силу и власть, то горе бы тѣмъ которые теперь то, чѣмъ я былъ назадъ тому годъ"... (письмо къ Боткину отъ 1 марта 1841 г. {Эта цитата, равно какъ и почти всѣ нижеслѣдующія изъ писемъ Бѣлинскаго, появляется въ печати впервые. Пользуюсь случаемъ принести глубокую благодарность наслѣдникамъ А. Н. Пыпина, любезно разрѣшившимъ мнѣ изучить неизданныя еще письма Бѣлинскаго, собранныя А, Н. Пыпинымъ и хранящіяся въ его архивѣ.}. Такъ страстно ненавидѣлъ онъ то, что считалъ ложью; такъ же мучительно ненавидѣлъ и любилъ онъ и живыхъ людей и отвлеченныя идеи.

Бѣлинскій часто примѣнялъ къ себѣ стихъ Пушкина:

Ты любишь горестно и трудно.

"Пушкинъ для меня написалъ этотъ стихъ", -- говорилъ не одинъ разъ Бѣлинскій. Горестно и трудно любилъ онъ Бакунину; горестно и трудно любилъ онъ друзей; горестно и трудно искалъ и любилъ онъ истину... Его исканія истины были тяжелыя, горестныя, мучительныя, трагическія, въ нихъ великая любовь переплеталась съ великой ненавистью; и именно потому эти страстныя исканія -- великія исканія.

Часто великіе люди, не говоря уже о малыхъ, останавливаются на одной истинѣ, посвящаютъ ей всю свою жизнь. Истина найдена, закрѣплена въ цѣльномъ ученіи, развивается въ стройную систему: въ этомъ есть свое величіе. Другая крайность -- вѣчно искать и никогда не находить, вѣчно стремиться и никогда не достигать: въ этомъ есть своя трагедія. Но вѣчно искать и вѣчно находить истину, всегда достигать и никогда не удовлетворяться, всегда стремиться въ новые просторы, горестно и трудно любить, мучительно и страстно ненавидѣть, восторженно вѣрить и надѣяться -- это величіе исканій удѣлъ слишкомъ немногихъ, вѣчныхъ мучениковъ истины, вѣчныхъ искателей правды. И именно такія великія исканія были удѣломъ великаго и неистоваго въ гнѣвѣ и въ любви Виссаріона Бѣлинскаго, вѣковой юбилей жизни котораго мы теперь празднуемъ. Я говорю: вѣковой юбилей жизни, такъ какъ до сихъ поръ живы и вѣчно будутъ живы тѣ великія исканія, которыми горѣлъ и пламенѣлъ Бѣлинскій.

-----

Бѣлинскому не было еще двадцати лѣтъ, когда онъ, "волнуясь и спѣша", высказалъ свои самыя завѣтныя упованія, выразилъ свои самыя мучительныя сомнѣнія въ не увидѣвшей тогда свѣта трагедіи "Дмитрій Калининъ". Впервые опубликованная двадцать лѣтъ тому назадъ (въ 1891 году), трагедія эта единогласно была признана замѣчательной попыткой протеста противъ крѣпостного права. И это, дѣйствительно, яркій и рѣзкій протестъ и противъ самаго института рабства, и противъ "тирановъ-помѣщиковъ",-- "этихъ зміевъ, этихъ крокодиловъ, этихъ тигровъ, питающихся костями и мясомъ своихъ ближнихъ и пьющихъ, какъ воду, ихъ кровь и слезы"... Эти соціальные мотивы юношеской трагедіи Бѣлинскаго, дѣйствительно, занимающіе въ ней видное мѣсто, почему-то заслоняли собою отъ глазъ изслѣдователей другіе параллельные мотивы, не менѣе важные и составляющіе весь смыслъ, весь "паѳосъ" этого юношескаго произведенія. На ряду съ мотивами соціальными мы найдемъ въ этой драмѣ не менѣе яркіе мотивы философскіе и, въ широкомъ смыслѣ, религіозные. Юноша Бѣлинскій рѣшалъ въ этой своей трагедіи вопросъ не только о соціальномъ злѣ, но и о "міровомъ злѣ", онъ ставилъ вопросъ не только о "тиранѣ-человѣкѣ", но также и о "тиранѣ-Богѣ". Какъ можетъ существовать, зачѣмъ существуетъ -- если существуетъ -- "Премудрая Благость", "Божественный Промыселъ" на ряду съ соціальнымъ и индивидуальнымъ зломъ? Въ этомъ вопросѣ -- главный "паѳосъ" юношеской трагедіи Бѣлинскаго, а быть можетъ, и трагедіи всей его жизни.

Не буду останавливаться на анализѣ драмы Бѣлинскаго съ этой точки зрѣнія,-- это сдѣлано мною въ другомъ мѣстѣ {Во вступительной статьѣ къ собранію сочиненій Бѣлинскаго, изданія "Библіотеки русскихъ критиковъ" (Спб. 1911 г.).}. Здѣсь достаточно будетъ сказать, что герой этой трагедіи, сынъ дворовыхъ людей, Дмитрій Калининъ, оказывается въ концѣ концовъ невольнымъ кровосмѣсителемъ, братоубійцей и убійцей своей жены-сестры. Какъ могло это случиться?-- отвѣтомъ служитъ двѣ строки эпиграфа къ трагедіи:

И всюду страсти роковыя

И отъ судебъ защиты нѣтъ.

Герой драмы, Дмитрій Калининъ -- "человѣкъ пылкій, со страстями дикими и необузданными; его мысли вольны, поступки бѣшены и слѣдствіемъ ихъ была его гибель": такъ характеризуетъ своего героя самъ Бѣлинскій. Виною его гибели являются "страсти роковыя" его самого, но также и "страсти" другихъ людей -- низкія страсти, крѣпостническіе инстинкты, "тиранство" помѣщичьей семьи "владѣльцевъ" Дмитрія Калинина. Въ большой и яркой картинѣ представляетъ Бѣлинскій "тиранство людей, присвоившихъ себѣ гибельное и несправедливое право мучить себѣ подобныхъ" (слова самого Бѣлинскаго). Но этого мало: въ слѣдующей же картинѣ соціальныя причины углубляются мотивами философскими и религіозными. "Отъ судебъ защиты нѣтъ". "Кто сдѣлалъ меня преступникомъ?-- восклицаетъ Дмитрій Калининъ:-- можетъ-ли слабый смертный избѣжать опредѣленной ему участи? А кѣмъ опредѣляется эта участь? О, я понимаю эту загадку!.." И Калининъ разражается проклятіями "Существу Всевышнему": "видно, милосердный Богъ нашъ -- съ горькимъ смѣхомъ восклицаетъ Калининъ -- отдалъ свою несчастную землю на откупъ дьяволу, который и распоряжается ею истинно по-дьявольски!" А отсюда -- "хула на Бога, какъ на тирана, который утѣшается воплями своихъ жертвъ, который упивается ихъ слезами". Но вѣдь это -- буквально то самое, что нѣсколько выше говорилъ Бѣлинскій о тиранахъ-помѣщикахъ! И въ области соціальной, и въ области религіозной Бѣлинскій видѣлъ передъ собою "крѣпостное право", тиранство человѣка человѣкомъ и тиранство человѣка Богомъ. Правда, въ послѣднемъ вопросѣ онъ еще колебался и заставилъ добродѣтельнаго "резонера" трагедіи сказать много хорошихъ словъ о "довѣренности къ Промыслу", о Премудрой Благости.

Удивительно, до чего полно предвосхищены въ этомъ юношескомъ произведеніи Бѣлинскаго почти всѣ мучительныя исканія его послѣдующей жизни! Драму свою онъ написалъ въ 1830 г. и послѣ нея еще 3--4 года пребывалъ въ мукахъ сомнѣнія и въ состояніи неудовлетворенности отъ своего воззрѣнія на міръ. Какое это было воззрѣніе?-- Мы этого точно не знаемъ, а можемъ строить только болѣе или менѣе вѣроятныя предположенія. Но за то мы навѣрное знаемъ, что все это время въ душѣ Бѣлинскаго безпрерывно продолжался процессъ исканія истины. И къ концу 1834 года ему показалось, что онъ ее нашелъ навсегда. Онъ обратился въ новую вѣру, и вѣрой этой, какъ извѣстно, было шеллингіанство. Въ немъ для Бѣлинскаго соединялось философское и эстетическое оправданіе и принятіе міра и жизни; міръ и жизнь для него теперь не "крѣпостная система", а "дыханіе единой, вѣчной идеи -- мысли единаго, вѣчнаго Бога"; Богъ для него теперь не "тиранъ", отдавшій міръ на откупъ дьяволу, а "Премудрая Благость", "Божественный Промыслъ". Словомъ, побѣдило воззрѣніе резонера изъ юношеской трагедіи Бѣлинскаго, и это радостно успокаивающее воззрѣніе росло и ширилось въ эпоху шеллингіанства, и фихтіанства, и гегеліанства Бѣлинскаго. Самодовлѣющее искусство, какъ "выраженіе великой идеи Вселенной", какъ отблескъ божественной силы, цѣлесообразной и разумной -- вотъ истина, къ которой Бѣлинскій пришелъ послѣ мучительныхъ исканій; а что исканія были дѣйствительно мучительны -- мы знаемъ это по "Дмитрію Калинину", произведенію юношескому, незрѣлому, но поистинѣ написанному "кровью сердца и сокомъ нервовъ".

Когда Бѣлинскій обратился въ эту новую вѣру и повѣдалъ объ этомъ обращеніи своему другу Станкевичу, то послѣдній скептически отвѣчалъ ему (осенью 1834 года): "не знаю, радоваться ли твоему обращенію. Новая система, вѣроятно, удовлетворитъ тебя не болѣе старой"... Какъ видимъ, Станкевичъ хорошо зналъ и понималъ своего друга, Orlando furioso,-- какъ въ кружкѣ друзей называли Бѣлинскаго. Достигнутая, постоянная, "статическая" истина не была его удѣломъ; истина въ процессѣ выработки, "динамическая" истина только и была ему свойственна. Извѣстно, что въ 1834--1839 г.г. Бѣлинскій переживалъ процессъ такого динамическаго развитія истины въ лонѣ абсолютной нѣмецкой философіи; но все же въ этомъ процессѣ -- очень сложномъ и уже довольно подробно изученномъ историками литературы -- одна истина была для него постоянной, ненарушимой и, казалось ему, прочно и навсегда пріобрѣтенной: это была "истина" о Божественномъ Промыслѣ, о Премудрой Благости, разумно управляющей міромъ и жизнью. Могъ ли думать тогда Бѣлинскій, что пройдетъ еще два-три года -- и истина эта станетъ для него нестерпимой ложью?

Такъ случилось въ началѣ сороковыхъ годовъ; но пока, въ тридцатыхъ годахъ, Бѣлинскій готовъ былъ за эту истину отдать свое счастье, отдать свою жизнь. Да и то сказать: "истина" эта помогала Бѣлинскому нести грузъ тяжелой и трудной жизни. Денежная необезпеченность, почти нищета, вѣчные долги, несчастная любовь къ А. А. Бакуниной -- вотъ жизнь Бѣлинскаго въ тридцатыхъ годахъ; вѣрить въ Разумный Промыселъ, ведущій къ опредѣленной цѣли, было легче, чѣмъ не вѣрить въ него. И Бѣлинскій вѣрилъ, старался вѣрить. "Духъ вѣчной истины, молюсь и поклоняюсь тебѣ, и съ трепетомъ, съ слезами на глазахъ отнынѣ предаю тебѣ судьбу мою: устрой ее по разумной волѣ своей, и если суждено мнѣ на землѣ высшее блаженство -- отъ тебя приму я его, или никогда не узнаю его!" Такъ восклицаетъ Бѣлинскій въ одномъ изъ пока неизданныхъ писемъ конца тридцатыхъ годовъ {Это письмо къ Боткину -- безъ даты; по нѣкоторымъ соображеніямъ его можно отнести къ первымъ мѣсяцамъ 1838 года. Въ дальнѣйшемъ мы отмѣчаемъ въ примѣчаніяхъ всѣ впервые появляющіеся въ печати отрывки изъ писемъ Бѣлинскаго.}.

Вотъ во что обратились былые вопросы Дмитрія Калинина "Существу Всевышнему"; прежде Бѣлинскій съ отчаяніемъ восклицалъ: "отъ судебъ защиты нѣтъ", а теперь онъ не одинъ разъ повторяетъ въ письмахъ народную мудрость: "все въ волѣ Божіей -- я вѣрю этой мысли, она есть догматъ моей религіи"... {Письмо къ М. Бакунину, отъ 12 окт. 1838 года.}. Прежде Бѣлинскій, устами Дмитрія Калинина, обвинялъ Бога въ "тиранствѣ" по отношенію къ людямъ; теперь онъ въ этомъ "тиранствѣ" видитъ простую муштровку, необходимую и полезную для человѣка. "Я солдатъ у Бога: Онъ командуетъ, я марширую. У меня есть свои желанія, свои стремленія, которыхъ Онъ не хочетъ удовлетворить, какъ ни кажутся они мнѣ законными; я ропщу, клянусь, что не буду Его слушаться, а между тѣмъ слушаюсь и часто не понимаю, какъ все это дѣлается"... {Ibid.}.

Вотъ какъ все хорошо устроилось. Ядовитые вопросы Дмитрія Калинина умолкли передъ этой вѣрой Бѣлинскаго въ Премудрую Благость. А вѣдь вѣра въ абсолютную истину исключаетъ уже всякія исканія, кромѣ тѣхъ исканій, которыя безсознательно и исподволь ведутъ подкопъ "аршиномъ глубже" этой самой абсолютной истины. И первый признакъ, что подкопъ уже ведется, что въ глубинѣ души Бѣлинскаго идетъ тайная борьба между абсолютной истиной и новыми исканіями -- первый признакъ этого процесса въ томъ, что Бѣлинскій начинаетъ горячо убѣждать себя; "я вѣрю, я вѣрую!" И чѣмъ горячѣе онъ убѣждаетъ себя и другихъ, тѣмъ яснѣе, что вѣра его наканунѣ жестокаго перелома. Тотъ, кто твердо вѣритъ, не нуждается въ самоубѣжденіяхъ.

Огонь вспыхиваетъ передъ концомъ горѣнія, передъ тѣмъ, какъ потухнуть. Такъ было и съ послѣдней вспышкой вѣры Бѣлинскаго. Осенью 1838 года умерла молодая и прекрасная Л. А. Бакунина, бывшая невѣстой Станкевича. Съ семьей Бакуниныхъ Бѣлинскій былъ тогда тѣсно связанъ различными нитями и больно почувствовалъ эту утрату. "Все въ волѣ Божіей", "Богъ командуетъ, человѣкъ маршируетъ": этимъ Бѣлинскій себя теперь не утѣшаетъ. Теперь ему надо понять, теперь ему надо знать, для чего жила, для чего умерла Лидія Бакунина? И Бѣлинскій.пытается убѣдить себя, что это разумно, что такъ надо, что это къ благу, къ лучшему. Вслушайтесь въ эти самоубѣжденія, въ эту пылкую проповѣдь и вы услышите въ ней новыя ноты, почувствуете "подкопъ аршиномъ глубже", который ведется гдѣ-то въ глубинѣ души Бѣлинскаго. "Боже,-- восклицаетъ онъ,-- не имѣла ли она всѣхъ правъ на жизнь, на счастіе, на блаженство? Кто же достоинъ всего этого, если не она? И что же? Она-то и выпила всю чашу страданій и мукъ. Гдѣ же справедливость? Умъ оскорбляется, сердце возмущается"... И тутъ же, непосредственно рядомъ -- самоутѣшенія: "нѣтъ, не обманчивы таинственныя предчувствія сердца: она живетъ и блаженствуетъ! Смерть была для нея не прекращеніемъ страданій, но наградою за нихъ, новою, лучшею жизнью"... {Изъ письма къ М. Бакунину отъ 17 авг. 1838 г.}. И Бѣлинскій не устаетъ развивать на всѣ лады эту обычную аргументацію, стараясь убѣдить себя, что онъ вѣритъ, что этой вѣрою жива его душа; и по прежнему новыя ноты звучатъ въ этихъ самоубѣжденіяхъ, и по прежнему чувствуется, что это уже одна изъ послѣднихъ вспышекъ вѣры. "Зачѣмъ былъ на землѣ этотъ свѣтлый ангелъ? Неужели только для того, чтобы научить людей страдать съ терпѣніемъ? Люди отъ этого въ выигрышѣ, а она? Живетъ общее, гибнутъ индивиды. Но что же такое это общее? Сатурнъ, пожирающій дѣтей? Нѣтъ, безъ личнаго безсмертія духа, жизнь -- страшный призракъ. Нѣтъ, она жива и блаженна, и мы будемъ нѣкогда живы и блаженны. Мишель, не думай, чтобы я предавался крайности. Нѣтъ, понимаю цѣну здѣшней жизни. Жизнь вездѣ одна и та же. Вопросъ не во времени, не въ мѣстѣ, а въ конечности или безконечности. Если мое я вѣчно -- для меня нѣтъ страданій, нѣтъ обманутыхъ надеждъ; не тамъ, но всегда -- вотъ въ чемъ мое вознагражденіе... И кто здѣсь, на землѣ, исчерпаетъ всю жизнь, по крайней мѣрѣ въ той возможности, какая дана ему? А гдѣ мѣра этой возможности? Безконечное -- безконечно въ буквальномъ смыслѣ. Нѣтъ старца, который бы взялъ съ жизни полную дань. Что же юноша?-- Цвѣтокъ, еще не распустившійся. И будто его жизнь кончилась? Кончилась!-- ничто не кончается, но безконечно развивается, безконечно углубляется въ жизнь. Нѣтъ смерти! Только мертвые хоронятъ мертвыхъ. Воскресеніе Христа не есть же символъ чего-нибудь другого, а не воскресенія. Наша конечность боится этихъ вопросовъ и оставляетъ ихъ въ сторонѣ! Чего мы не постигаемъ, то для насъ -- темныя мѣста въ Евангеліи. Нѣтъ, тамъ каждая буква есть міръ мысли, и скорѣе прейдетъ земля и небо, нежели одна іота изъ книги жизни. Я вѣрю и. вѣрую!.. Чего мы еще не постигли, то должно быть свято: придетъ время -- прозримъ, и непонятное будетъ понятно, и неестественное естественно. Да, живъ Богъ -- жива душа моя!" {Изъ письма къ М. Бакунину отъ 16 авг. 1838 г.}.

Во всемъ этомъ много увлеченія, много страсти, но нѣтъ, казалось бы, только одного: возможности дальнѣйшаго развитія этой точки зрѣнія. Достигнутая абсолютная истина и исканіе новой истины -- это два полюса: "волна и камень, стихи и проза, ледъ и пламень не столь различны межъ собой"... И для того, чтобы пойти впередъ, надо отвернуться отъ старой истины, въ ея абсолютности увидѣть ложь, въ ея неподвижности -- приговоръ надъ ней. Это почти всегда очень тяжелый внутренній процессъ и безконечно тяжелымъ сталъ онъ для Бѣлинскаго, который каждую истину принималъ въ свое сердце, сростался съ нею не умомъ, а чувствомъ. Голая логическая истина оставляла его всегда холоднымъ. "У меня,-- писалъ Бѣлинскій,-- всѣ убѣжденія сильны, потому что я не умѣю вполовину предаваться имъ. Иная мысль живетъ во мнѣ полчаса, но какъ живетъ? Такъ, что если сама не оставитъ меня, то ее надо оторвать съ кровью, съ нервами" {Изъ письма къ М. Бакунину отъ 13--14 авг. 1838 г.}. Что же сказать о той истинѣ нѣмецкой абсолютной философіи, соединенной съ истиной церковной вѣры, которая жила въ Бѣлинскомъ не полчаса, а больше пяти лѣтъ? Не только съ кровью и нервами вырвалъ онъ ее, но и съ частью собственнаго сердца. Апатія, страданіе, отчаяніе -- вотъ внутренняя жизнь Бѣлинскаго въ теченіе долгихъ мѣсяцевъ послѣ разрыва съ абсолютной истиной нѣмецкой философіи и русской церковности. Но именно это страданіе, это отчаяніе открывало путь новымъ исканіямъ неистоваго и въ ненависти, и въ любви Виссаріона.

Трудно сказать, когда именно сквозь кору абсолютныхъ истинъ сталъ снова пробиваться голосъ Дмитрія Калинина. Казалось, что герой юношеской драмы Бѣлинскаго навсегда похороненъ подъ грузомъ абсолютныхъ истинъ и придавленъ сверху вѣрой въ Премудрую Благость. Но въ дѣйствительности неистовый и протестующій Дмитрій Калининъ всегда жилъ въ Виссаріонѣ Бѣлинскомъ. Еще въ самомъ разгарѣ своей вѣры въ высшую разумность жизни и смерти всякаго человѣка, Бѣлинскій испытывалъ вполнѣ не мирящіяся съ этимъ "довѣріемъ къ Промыслу" чувства; противорѣчія терзали его душу. "Чудная вещь жизнь человѣческая, любезный Мишель!-- писалъ какъ-то разъ Бѣлинскій своему другу Бакунину:-- никогда такъ не стремилась къ ней душа моя и никогда такъ не ужасалась ея. Въ одно и то же время я вижу въ ней и очаровательную дѣвушку, и отвратительный скелетъ. И хочется жить, и страшно жить, и хочется умереть, и страшно умереть. Могила то манитъ меня къ себѣ прелестью своего безпробуднаго покоя, то леденитъ ужасомъ своей могильной сырости, своихъ гробовыхъ червей, ужаснымъ запахомъ тлѣнія" {Изъ письма къ М. Бакунину, помѣченному "20 іюня, понедѣльникъ" (1838),}. И подобныя противорѣчія, показатели вѣчнаго исканія, вѣчно были удѣломъ Бѣлинскаго -- даже въ періодъ его, казалось бы, спокойной и твердой вѣры. Голосъ Дмитрія Калинина никогда не былъ заглушенъ окончательно въ Бѣлинскомъ, "страсти роковыя" всегда роднили Бѣлинскаго съ героемъ его трагедіи.

Кстати сказать: "страсти роковыя", быть можетъ, первыя толкнули Бѣлинскаго въ гущу подлинной жизни, столь далекой отъ теорій и идеаловъ нѣмецкой философіи. Разорвавъ въ началѣ тридцатыхъ годовъ съ Дмитріемъ Калининымъ, Бѣлинскій все же оставался "романтикомъ" до конца этого десятилѣтія. Общеизвѣстна та романтическая теорія любви, которой держались тогда Бѣлинскій и его друзья. Любовь это -- религіозный экстазъ, заполняющій собою жизнь; женщина это -- ангелъ на землѣ, которой надо поклоняться, какъ воплощенію красоты, непосредственнаго чувства, женственности; найдя родную себѣ душу, надо убѣдиться, что она предназначена именно тебѣ, что твое чувство достойно ея. Все это дѣлало любовь романтиковъ тридцатыхъ годовъ мучительнымъ процессомъ анализа, "рефлексіи", сомнѣнія, колебаній, даже въ въ томъ случаѣ, если "она" и "онъ" глубоко любили другъ друга. Такъ было со Станкевичемъ и Лидіей Бакуниной, такъ было съ Боткинымъ, такъ было и съ Бѣлинскимъ; но послѣднему пришлось тяжелѣе всѣхъ: А. А. Бакунина, которую онъ полюбилъ -- чувствомъ надуманнымъ и вымученнымъ -- не отвѣчала ему взимностью. Бѣлинскій сомнѣвался, надѣялся, мучился, приходилъ въ отчаяніе, умиралъ и воскресалъ, и, наконецъ, взмученный и изстрадавшійся, "падалъ", снова "возставалъ",-- и снова начиналось повтореніе da capo al fine.

Біографы Бѣлинскаго обходятъ эти "паденія" молчаніемъ, говорятъ о нихъ намеками, вскользь. А между тѣмъ именно эти "паденія" были однимъ изъ первыхъ протестовъ неистовой натуры Бѣлинскаго противъ узкихъ путъ абсолютной философіи; "страсти роковыя" доказывали, что Бѣлинскій былъ подлинно живымъ человѣкомъ даже въ тѣ годы, когда онъ тщетно стремился сдѣлать изъ себя какое-то "абстрактное совершенство". Нельзя безъ глубокаго волненія читать тѣ письма Бѣлинскаго, въ кото, рыхъ онъ ярко и откровенно описываетъ сцены своего "паденія", не бичуя себя за нихъ, а требуя сочувствія и пониманія; передъ нами встаетъ не безплотный и иконописный Бѣлинскій, а Бѣлинскій съ кровью и плотью, не способный удовлетвориться сухимъ и холоднымъ "абстрактнымъ совершенствомъ", но предпочитающій лучше упасть въ грязь. Къ сожалѣнію, многое изъ этихъ писемъ никогда, вѣроятно, не станетъ достояніемъ печати; но и по приводимымъ нѣсколько ниже отрывкамъ можно видѣть, что по искренности, силѣ и страсти въ русской литературѣ нѣтъ другихъ подобныхъ человѣческихъ документовъ. "Страсти роковыя" вѣчно жили въ романтикѣ Бѣлинскомъ и изъ "абстрактнаго совершенства" дѣлали его живымъ человѣкомъ.

И самъ Бѣлинскій хотѣлъ, чтобы друзья и знакомые его видѣли его въ истинномъ свѣтѣ -- не ходульнаго героизма, а человѣческой сущности. Когда Бакунинъ или Боткинъ преклонялись предъ "великой субстанціей" души Бѣлинскаго, послѣдній всегда расхолаживалъ ихъ, подчеркивая простыя человѣческія свойства своей натуры и выражая (въ концѣ тридцатыхъ годовъ) свою глубокую ненависть къ былому надуманному и искусственному романтизму. "Ты -- писалъ онъ Боткину -- становишься на колѣни передъ моими глубокими интересами; я тебѣ скажу ихъ: жажда блаженства въ любви -- вотъ всѣ мои глубокіе интересы. Знаю, что есть и другіе, столь же сильные, но въ нихъ для меня видна какая-то ясность, противоположная таинству жизни..." {Изъ письма къ Боткину -- безъ даты; судя по содержанію, письмо относится къ 1838 году.}. Это еще изъ эпохи романтизма; года два спустя, въ письмѣ къ М. Бакунину {Отъ 26 февр. 1840 года (изъ Спб.).}, Бѣлинскій въ экстазѣ самобичеванія выражается еще ярче и сильнѣе: "меня, Мишель, не умаслишь похвалами моей глубокой субстанціи и прочихъ вздоровъ; меня не увѣришь, что я страдаю отъ того, что теперь все человѣчество страдаетъ: что общаго между мною и человѣчествомъ? Я не сынъ вѣка, а сукинъ сынъ. Я понимаю страданія какого нибудь Штрауса, котораго всякое мгновеніе было жизнью въ общемъ (не въ абстрактномъ и мертвомъ, а въ конкретномъ) и было жизнью дѣятельною: это человѣкъ великій, геніальный; моей ли рожѣ тянуться до него -- высоко, не достанешь. Я страдаю отъ гнуснаго воспитанія, отъ того, что резонерствовалъ въ то время, когда только чувствуютъ; былъ безбожникомъ и кощуномъ, не бывши еще религіознымъ; толковалъ о любви, когда еще у меня и..... {Точками отмѣчаю слова неудобныя въ печати.}...... сочинялъ, не умѣя писать по линейкамъ; мечталъ и фантазировалъ, когда другіе учили вокабулы; не былъ пріученъ къ труду, какъ къ святой, объективной обязанности, къ порядку, какъ единственному условію не безплоднаго труда, а сдѣлавшись самъ себѣ господинъ, не пріучалъ себя ни къ тому, ни къ другому, не развилъ въ себѣ элемента воли. Ко всему этому присоединилась несправедливость судьбы, глубоко оскорбившая во мнѣ самыя священныя права индивидуальнаго человѣка"...

За этимъ сознаніемъ "несправедливости судьбы", всегда слѣдовало возстаніе Бѣлинскаго противъ всѣхъ "абсолютныхъ началъ". Конечно, при этомъ нельзя буквально понимать и принимать все то, что Бѣлинскій говорилъ о себѣ въ порывахъ самоосужденія; но порывы эти въ высшей степени характерны для души вѣчно ищущей, никогда не успокаивающейся. Нельзя, напримѣръ, буквально принять слѣдующій отрывокъ изъ письма Бѣлинскаго къ Боткину {Отъ 10 сент. 1838 года.}: "обращаясь назадъ, я вижу въ своей жизни одни страданія, апатію, паденіе возстаніе, грѣхъ, покаяніе и все это вслѣдствіе отвлеченности, идеальности, пошлаго шиллеризма, натянутости, претензій на геніальность, боязни быть простымъ добрымъ малымъ. Но я хватился за умъ -- и теперь за поцѣлуй, за улыбку охотно плюну на философію, на науку, журналъ, мысль и на все {Даже три года спустя Бѣлинскій писалъ Николаю Бакунину: "любите искусство, читайте книги, но для жизни (т. е. для женщины) бросайте и то, и другое къ чорту" (неизд. отр. изъ письма отъ 6 апр. 1841 г).}. Ощущеній, волнованія, жизни -- это главное; а тамъ можно и пофилософствовать -- этакъ, какъ выкинется -- иногда прозою, а иногда и стишками"... Уже одна послѣдняя шутливая цитата изъ Гоголя заставляетъ не вполнѣ серьезно отнестись ко всему этому исповѣданію въ его цѣломъ; но сущность его глубоко правдива: Бѣлинскому дѣйствительно было душно въ надуманномъ напускномъ романтизмѣ, и эстетическомъ, и философскомъ, и религіозномъ; онъ безпрестанно искалъ выхода въ сферу "ощущеній, волнованія, жизни". Этотъ выходъ онъ долго не умѣлъ найти теоретически; его "паденія", его "страсти роковыя" были практическимъ отвѣтомъ неистовой натуры, сжатой въ несвойственныхъ ей тискахъ.

Такъ продолжалось до начала сороковыхъ годовъ, до переѣзда Бѣлинскаго изъ Москвы въ Петербургъ. Какъ извѣстно, первые годы жизни въ Петербургѣ были для Бѣлинскаго годами тяжелаго идейнаго кризиса, но кризиса этого жаждалъ самъ Бѣлинскій, лишь бы выйти изъ того романтическаго тупика, въ который завели его исканія абсолютной истины, абсолютнаго совершенства Еще въ 1837 года Бѣлинскій восклицалъ въ одномъ изъ писемъ къ М. Бакунину: "Какъ прежде просилъ или желалъ я блаженства счастливой любви (увы! не заслуживши его), семейственнаго счастія и пр. и пр., такъ прошу и жажду я теперь страданія. Въ Петербургъ, въ Петербургъ -- тамъ мое спасеніе! Мнѣ надо войти въ себя, разлучиться со всѣмъ, что мило -- и страдать" {Это письмо къ М. Бакунину написано въ концѣ 1837 года; судя по различнымъ признакамъ, между 15 и 21 ноября.}. Два года спустя этотъ планъ осуществился: Бѣлинскому пришлось переѣхать въ Петербургъ, перенестись въ самую гущу жизни изъ замкнутаго дружескаго кружка, и перенести тяжелыя духовныя страданія, которыя были въ сущности только процессомъ роста новыхъ исканій, новыхъ вѣрованій и убѣжденій. Но старыя вѣрованія, старыя убѣжденіи Бѣлинскому пришлось вырывать изъ своего сердца съ кровью и нервами, и когда онъ началъ вырывать ихъ -- имъ овладѣло отчаяніе, то застывавшее въ апатіи, то вспыхивавшее въ "оргіяхъ", по слову самого Бѣлинскаго. Такъ для него прошелъ 1840-ой, и слѣдующій, и даже 1842-ой годъ.

Въ этихъ "оргіяхъ" Бѣлинскій искалъ не выхода, а только минутнаго забвенія: отчаяніе было слишкомъ тяжело. Кружковщина, "китаизмъ", романтическое прекраснодушіе, пошлость окружающей жизни, отсутствіе женской любви, одиночество -- вотъ что видѣлъ Бѣлинскій въ своей жизни, потерявъ свою былую успокоительную вѣру. "Въ душѣ моей сухость, досада, злость, желчь, апатія, бѣшенство и проч. Вѣра въ жизнь, въ духа, въ дѣйствительность -- отложена на неопредѣленный срокъ, до лучшаго времени, а пока въ ней -- безвѣріе и отчаяніе," -- писалъ Бѣлинскій Боткину послѣ двухъ-трехъ мѣсяцевъ своей петербургской жизни. Въ результатѣ "это свыше силъ; глубоко оскорбленная натура ожесточается, внутри что то реветъ звѣремъ и хочетъ оргій, оргій и оргій, самыхъ безчинныхъ, самыхъ гнусныхъ: вѣдь нигдѣ на нашъ вопль нѣту отзыва" {Изъ письма отъ 16 дек. 1839 г.}. И съ напускнымъ беззаботнымъ цинизмомъ Бѣлинскій уже черезъ два года снова повторяетъ въ письмахъ къ тому же Боткину эти мысли о трагическомъ распутствѣ: "трагическое распутство! Звучите бокалы и стаканы, раздавайтесь нестройные клики пьяной радости, буйнаго веселія -- вѣдь нигдѣ на нашъ вопль нѣту отзыва! Эй ты милая --...да ну безъ нѣжностей..... вѣдь нигдѣ на нашъ вопль нѣту отзыва" {Изъ письма отъ 8 сент. 1841 года.}. И полгода спустя, снова разсказывая съ напускнымъ цинизмомъ о своихъ частыхъ "приключеніяхъ то на Невскомъ, то на улицѣ, то на канавѣ, то чортъ знаетъ гдѣ", Бѣлинскій прибавляетъ: "я объ этомъ никому не говорю, и не люблю, чтобы меня объ этомъ разспрашивали. Это развратъ отчаянія. Его источникъ: вѣдь нигдѣ на нашъ вопль нѣту отзыва" {Изъ письма къ Боткину отъ 31 марта 1842 г.}.

Только безкровный, засушенный моралистъ можетъ съ легкимъ сердцемъ осудить Бѣлинскаго за эту одну сплошную "оргію отчаянія". И самъ Бѣлинскій въ одномъ изъ писемъ къ Боткину цитированныхъ выше, бравурно и съ дѣланной беззаботностью разсказывая своему другу о своихъ приключеніяхъ и похожденіяхъ, совершенно невозможныхъ для печати, заканчиваетъ свой разсказъ горестнымъ воплемъ: "Боткинъ, Боткинъ! не сердись и не презирай, но пойми"... А когда другой его другъ, М. Бакунинъ, "не понялъ" и осудилъ такое паденіе Бѣлинскаго въ грязь "пошлой дѣйствительности", то Бѣлинскій отвѣтилъ ему сильнымъ и яркимъ письмомъ, рѣзко отрицая въ немъ свое "примиреніе" со всякой дѣйствительностью. "Съ чего ты взялъ, что моя дѣйствительность -- пошлая, повседневная, грязная, и до того несчастная, что надъ нею даже мальчишки подсмѣиваются {Повидимому это намекъ на младшаго брата М. Бакунина, Павла, который тогда былъ еще очень юнъ, и который иронически отзывался о статьяхъ Бѣлинскаго въ "Отеч. Запискахъ".}? Правда, моя дѣйствительность -- не твоя, но изъ этого еще не слѣдуетъ, чтобы она была такая, какою ты ее описываешь. Раны моего сердца, истекающаго живою, горячею кровью, свидѣтельствуютъ, что ты -- лжесвидѣтельствуешь на ближняго... Ты говоришь, что въ оргіяхъ я ищу выхода. Тутъ двѣ неправды: въ оргіяхъ я ищу не выхода, а минутнаго самозабвенія, ищу отрѣшенія не отъ страданія, а отъ отчаянія, отъ сухой, мертвящей апатіи. Потомъ -- я не способенъ возвыситься даже до оргіи -- судьба и въ этомъ отказала мнѣ" {Изъ письма отъ 26 февр. 1840 г.}.

Такъ мучительно проявлялся въ жизни великаго искателя кризисъ былой вѣры; по даже тогда, когда Бѣлинскій говорилъ о своей апатіи -- въ душѣ его по прежнему горѣлъ огонь исканій, не находящій себѣ исхода, по прежнему онъ "горестно и трудно" любилъ, попрежнему неистово ненавидѣлъ. Но теперь онъ начиналъ любить то, что ненавидѣлъ раньше и ненавидѣть то, что раньше любилъ. И прежде всего ненависть эта проявлялась къ "расейской дѣйствительности", къ общественному и соціальному порядку, который еще не такъ недавно восхвалялся Бѣлинскимъ. Въ интереснѣйшемъ письмѣ къ Кетчеру {Отъ 3 авг 1841 года.}, которое было извѣстно до сихъ поръ только въ меньшей своей части, Бѣлинскій обрушивается на эту "расейскую дѣйствительность" всею тяжестью ѣдкихъ сарказмовъ "Литература наша -- иронизируетъ Бѣлинскій -- процвѣтаетъ, ибо явно уклоняется отъ гибельнаго вліянія лукаваго Запада, дѣлается до того православною, что пахнетъ мощами и отзывается пономаревскимъ звономъ, до того самодержавною, что состоитъ изъ однихъ доносовъ, до того народною, что не выражается иначе, какъ по матерному. Уваровъ торжествуетъ и, говорятъ, пишетъ проектъ, чтобы всю литературу и всѣ кабаки отдать на откупъ Погодину. Носятся слухи, что Погодинъ (вмѣстѣ съ Бурачкомъ, Ѳ. Н. Глинкою, Шевыревымъ и Загоскинымъ) будетъ произведенъ во святители россійскихъ странъ... Однимъ словомъ, будущность блеститъ всѣми семью цвѣтами радуги"... Продолжая въ такомъ же духѣ горько шутить надъ "расейской дѣйствительностью", Бѣлинскій заканчиваетъ: "вообще, душа моя Тряпичкинъ, много жизни -- не изжить; возблагодаримъ же Создателя и подадимъ другъ на друга доносы. Алиллуйя!"

Въ письмѣ этомъ -- все что угодно, кромѣ апатіи: съ ней несовмѣстима эта жгучая ненависть. Но дѣло не въ этомъ, а въ рѣзкомъ контрастѣ съ былымъ умиротвореннымъ взглядомъ на окружающую дѣйствительность, такъ еще недавно восхвалявшуюся Бѣлинскимъ. Теперь, въ этотъ періодъ кризиса,-- не то: теперь Бѣлинскій ненавидитъ "глупцовъ", составляющихъ опору "дѣйствительности", и ненависть эта принимаетъ тѣ "неистовыя" формы, которыя такъ дороги въ Виссаріонѣ Бѣлинскомъ: "въ иныя минуты,-- пишетъ онъ, напримѣръ, однажды про представителей "расейскаго общества",-- хотѣлось-бы потонуть въ ихъ крови, наслать на нихъ чуму и тѣшиться ихъ муками. Ей Богу, это не фраза, бываютъ такія минуты" {Изъ письма къ Боткину отъ 16 апр. 1840 года.}. А такъ какъ старыя, отживающія формы "дѣйствительности" находятъ себѣ защитниковъ чаще всего въ отживающемъ поколѣніи, то именно на него обрушивается вдругъ поистинѣ неистовый въ вспышкѣ своего чувства Бѣлинскій: "когда читаю въ газетахъ, что такой-то дѣйствительный статскій совѣтникъ въ преклонныхъ лѣтахъ отъиде ко праотцамъ -- мнѣ становится отрадно и весело. Всѣхъ стариковъ перевѣшать!" {Ibid.}.

Какъ видимъ, это уже безконечно далеко отъ былого преклоненія передъ "Премудрой Благостью", а потому кризисъ, происходящій въ Бѣлинскомъ, имѣетъ далеко не одинъ общественный смыслъ: это, повторяю, прежде всего кризисъ философской и религіозной мысли, неудовлетворенной прежней умиротворяющей вѣрой въ высшую абсолютную разумность и справедливость. Голосъ Дмитрія Калинина, воскресшаго и возмужавшаго, все сильнѣе и сильнѣе звучитъ въ письмахъ Бѣлинскаго 1840--1842 гг.; съ ненавистью разрушаетъ теперь Бѣлинскій, гдѣ только можетъ, "блаженное счастье непосредственности" -- слѣпую, некритическую, успокоительную вѣру. Прежде Бѣлинскій считалъ святотатствомъ усомниться въ "Премудрой Благости" Абсолютнаго Духа, правящаго міромъ и жизнью; теперь онъ съ жаромъ проповѣдуетъ противоположное. "Я ругалъ тебя -- пишетъ онъ Боткину -- за Кульчицкаго, что ты оставилъ его въ теплой вѣрѣ въ Зевса-Громовержца, который... свою силу считаетъ правомъ, а свои громы и молніи -- разумными доказательствами". Мнѣ было отрадно, въ глазахъ Кульчицкаго, плевать ему въ его гнусную бороду" {Изъ письма къ Боткину отъ 8 сент. 1841 года. Къ сожалѣнію, мы лишены возможности въ этомъ мѣстѣ (какъ и во многихъ другихъ) точно привести слова Бѣлинскаго.}... Прежде Бѣлинскій, узнавъ о смерти Лидіи Бакуниной, старался убѣдить себя въ разумности этого факта, восторженно взывая: "я вѣрую и вѣрю!.. Живъ Богъ, жива душа моя"! Двумя годами позднѣе, при извѣстіи о смерти Станкевича, Бѣлинскій написалъ замѣчательное письмо къ Боткину (отъ 12 авг. 1840 г.), въ которомъ выражалъ уже свою ненависть къ "закону" Абсолютнаго Духа, присуждающему къ казни и покорнаго и не покорнаго, и праваго и виноватаго. Прошло еще полтора-два года, умерла молодая женщина, жена Краевскаго -- и съ удесятеренной ненавистью отзывается Бѣлинскій о слѣпой судьбѣ: "великъ Брама -- ему слава и поклоненіе во вѣки вѣковъ. Онъ пораждаетъ, онъ и пожираетъ, все изъ него и все въ него -- бездна, изъ которой все и въ которую все! Леденѣетъ отъ ужаса бѣдный человѣкъ при видѣ его! Слава ему, слава: онъ и бьетъ то насъ, не думая о насъ, а такъ -- надо-жъ ему что-нибудь дѣлать. Наши мольбы, нашу благодарность и наши вопли -- онъ слушаетъ ихъ съ цыгаркою во рту, и только поплевываетъ на насъ, въ знакъ своего вниманія къ намъ" {Изъ письма къ Боткину отъ 13 апрѣля 1842 года.}. Вслушайтесь и сравните: не то ли же самое говорилъ когда-то Дмитрій Калининъ о Богѣ-тиранѣ и рабовладѣльцѣ?

Мысль Бѣлинскаго завершила свой кругъ: въ началѣ сороковыхъ годовъ онъ безъ колебаній и оговорокъ высказалъ то, что десятью годами ранѣе заставлялъ говорить героя своей юношеской драмы. Но на этомъ пути дальше двигаться некуда: отказавшись отъ былой вѣры въ Премудрую Благость, надо строить свою жизнь на иныхъ основаніяхъ, надо идти иными путями. Безсознательные поиски, инстинктивныя порыванія и исканія безпрерывно свершались въ душѣ Бѣлинскаго въ эти тяжелые годы его духовнаго кризиса; мало-по-малу создавался и обозначался тотъ новый путь, по которому теперь можно было идти. И Бѣлинскій самъ чувствовалъ и отмѣчалъ эти просвѣты въ своей измученной и омраченной душѣ. "Жизнь -- ловушка, а мы -- мыши,-- восклицалъ какъ-то въ письмѣ къ Боткину Бѣлинскій: -- глупая комедія, чортъ возьми! Будемъ же пить и веселиться, если можемъ, нынѣшній день нашъ, вѣдь нигдѣ на нашъ вопль нѣту отзыва!" (9 февр. 1840 г.). Такъ восклицалъ онъ въ разгарѣ своего отчаянія. Два года спустя, снова говоря о своемъ отчаяніи, о своемъ "трагическомъ распутствѣ", снова повторяя излюбленную цитату изъ "Крейслерьяны" Гофмана о воплѣ безъ отзыва, Бѣлинскій колеблется въ своемъ отвѣтѣ на вѣчный вопросъ: "неужели-же жизнь и въ самомъ дѣлѣ ловушка? Неужели она до того противорѣчитъ себѣ, что даетъ требованія, которыхъ выполнить не можетъ? Не довели-ли мы своего байроническаго отчаянія до послѣдней крайности, съ которой долженъ начаться переломъ къ лучшему? Все это вопросы, которые я могу тебѣ предложить, но не разрѣшить. По крайней мѣрѣ, мнѣ становится какъ-то легче -- можетъ быть, отъ того, что въ Питерѣ теперь часто свѣтитъ весеннее солнце и небо часто безоблачно" {Изъ письма къ Боткину отъ 31 марта 1842 года.}. Но дѣло было не въ петербургской веснѣ: весна расцвѣтала въ измученной исканіями душѣ Бѣлинскаго, солнце новой горячей вѣры разгоняло сумракъ тяжелаго кризиса. Мѣсто абсолютно совершенной, безличной, объективной истины понемногу занимала въ душѣ Бѣлинскаго реальная человѣческая личность, великая въ своихъ несовершенствахъ, въ своей субъективности.

Процессъ этотъ -- процессъ замѣны Бога человѣкомъ -- совершался въ Бѣлинскомъ мало-по малу, постепенно, незамѣтно. Десятки мѣстъ изъ писемъ Бѣлинскаго могли бы служить иллюстраціей этого медленнаго и постепеннаго процесса; я ограничусь немногими, до сихъ поръ еще не бывшими въ печати. Еще въ пору своего преклоненія передъ "міровымъ разумомъ" Бѣлинскій вѣрно и мѣтко охарактеризовалъ самъ себя, подчеркивая свою неспособность удовлетвориться "чѣмъ-нибудь" отъ милостей свыше. "Человѣкъ, которому природа, какъ проклятіе, дала слишкомъ большія требованія на жизнь, чтобы ихъ могло удовлетворить что-нибудь легко получаемое, и который изо всѣхъ силъ рвался къ счастью -- и зналъ одно горе, одно страданіе. Это исторія моей жизни"... И нѣсколько ранѣе: "до сихъ поръ я говорилъ -- лучше хоть немножко чего-нибудь, чѣмъ совсѣмъ ничего; теперь я говорю: лучше совсѣмъ ничего, чѣмъ немножко чего-нибудь. Да, я теперь ясно вижу, что я не понималъ себя, не былъ къ себѣ справедливъ -- нѣтъ, что-нибудь никогда не удовлетворитъ требованій моего духа. Нагибаясь до чего-нибудь, я самъ всегда дѣлался ничѣмъ" {Изъ письма къ Боткину отъ начала 1838 г. (мартъ?).}. И Бѣлинскій созналъ, что такимъ онъ дѣлался, когда заставлялъ человѣка (и самого себя) довольствоваться крохами со стола "Общаго", Абсолютнаго; онъ созналъ, что субъективное "все" безконечно превышаетъ объективное "что-нибудь", слабое отраженіе общаго въ жизни личной. "Героемъ новой трагедіи сталъ человѣкъ, какъ субъективная личность,-- замѣчаетъ Бѣлинскій и прибавляетъ:-- смѣшно и досадно: любовь Ромео и Юліи есть общее, а потребность любви или любовь читателя есть частное и призрачное (такъ слѣдовало по руссифицированному гегеліанству Бѣлинскаго и его друзей. И.-P.). Жизнь въ книгахъ, а въ жизни -- ничто. Вотъ тутъ Грановскій улыбнется и скажетъ, что я поумнѣлъ; а я ему скажу на это, что онъ дуракъ: не хочу нѣмецкой жизни въ книгѣ, но французской, которая бы параллельна была нѣмецкимъ книгамъ, или совсѣмъ никакой..." {Изъ письма къ Боткину отъ дек. 1839--февр. 1840 г. Первая половина приведенной цитаты была уже давно извѣстна.} Иначе говоря, Бѣлинскій жаждалъ кипучей личной жизни, построенной на твердомъ базисѣ строгаго и опредѣленнаго міровоззрѣнія. Ненависть его къ "нѣмецкой книгѣ", къ голымъ абстрактнымъ умозаключеніямъ, къ теоретической "субстанціальности" -- неуклонно возрастала съ начала сороковыхъ годовъ. Съ какимъ неподражаемымъ сарказмомъ, напримѣръ, высмѣиваетъ Бѣлинскій одного второстепеннаго гегеліанца Ретшера, который и всю жизнь, и все искусство сводилъ къ мертвымъ словеснымъ схемамъ. "Не было человѣка пишущаго,-- восклицаетъ въ одномъ письмѣ Бѣлинскій,-- который бы такъ глубоко оскорбилъ меня своею пошлостью, какъ этотъ нѣмецкій Шевыревъ! Если бы Ретшеръ нашелъ у Шекспира или Гете драму, состоящую въ томъ, что проститутки прибили "честную женщину", а полиція передрала бы за это проститутокъ -- онъ такъ бы написалъ о ней: субстанціальное право проститутства, оскорбленное субстанціальною стихіею честности, разрѣшилось въ коллизію драки, которая, оскорбивъ субстанціальную власть полиціи, была наказана розгами, послѣ чего все пришло въ гармонію примиренія..." {Изъ письма къ Боткину отъ 31 марта -- 3 апрѣля 1843 г. Въ подлинникѣ Бѣлинскій употребляетъ болѣе рѣзкія выраженія.}. Эта мѣткая пародія на вербальныя мертвыя схемы "гегелятъ" (по презрительному выраженію Бѣлинскаго) завершаетъ возстаніе Бѣлинскаго противъ "нѣмецкой книги"; но, повторяю, еще гораздо раньше, въ началѣ своего кризиса, онъ не менѣе ярко высказывалъ новыя мысли, выступая апологетомъ и проповѣдникомъ правъ живого личнаго человѣка противъ всякой схемы и идеи, противъ всякаго "Общаго", какъ бы оно тамъ ни называлось. Въ томъ же письмѣ, въ которомъ Бѣлинскій требовалъ жизни въ жизни, а не жизни въ книгахъ {См. выше письмо отъ декабря 1839--февраля 1840 г.}, онъ уже выступилъ за права личнаго человѣка: "кто говоритъ,-- писалъ онъ,-- что надо стремиться къ Общему, надо страдать, и трудиться, и бороться, чтобы почитать себя въ правѣ на личное блаженство,-- того я буду слушать, передъ тѣмъ я обвиню себя въ тяжкихъ грѣхахъ, въ совершенномъ недостоинствѣ; но кто бы сталъ доказывать маѣ, что жить должно только въ Общемъ, презирая личное и субъективное -- я сказалъ бы тому, что онъ поросенокъ, котораго мнѣ, старому борову, слушать неприлично и смѣшно..." {Ibid.-- Въ перепискѣ этого времени Бѣлинскій, шутя, называлъ "поросенкомъ" молодого Каткова, талантъ котораго цѣнилъ очень высоко.-- Какъ извѣстно, впослѣдствіи Бѣлинскій рѣзко разошелся съ Катковымъ.}. Нѣсколькими недѣлями позже Бѣлинскій снова возвращается къ мысли о величіи человѣка, какъ человѣка; онъ вспоминаетъ, какъ, въ періодъ своего романтическаго прекраснодушія, онъ и его друзья боялись видѣть въ себѣ только людей, и старались быть еще кѣмъ-то или чѣмъ-то. "Къ чорту героизмъ и ходули!-- восклицаетъ теперь Бѣлинскій:-- я увѣренъ, что и великіе люди казались себѣ совсѣмъ не великими: такъ намъ ли смотрѣть на себя свысока, прикидываться героями и искать для своихъ знакомствъ и дружбы только героевъ. Для меня поэтъ и герой выше человѣка, но объективно, а когда онъ захочетъ со мною сблизиться, я попрошу его сбросить съ себя поэзію и героизмъ, и прежде всего быть просто человѣкомъ. Святое и великое титло!.." {Изъ письма къ Боткину отъ 24 февр.-- 1 марта 1840 г.}. Прошло еще немного времени, и Бѣлинскій сталъ признавать величіе этого "титла" безъ всякихъ оговорокъ; въ душѣ его съ неуклонной постепенностью происходилъ процессъ замѣны Бога человѣкомъ.

Бѣлинскій самъ не ясно сознавалъ, какъ это случилось, какъ это могло случиться; но фактъ тотъ, что именно въ разгаръ этого мучительнаго кризиса, въ эпоху отчаянія, апатіи, безвѣрія -- Бѣлинскій увидѣлъ себя обладателемъ новой вѣры, новой цѣнности; мѣсто Бога занялъ человѣкъ. "Странное дѣло!-- воскликнулъ какъ-то Бѣлинскій:-- жизнь моя -- сама апатія, зѣвота, лѣнь, стоячее болото, но на днѣ этого болота пылаетъ огненное море. Я все боялся, что съ лѣтами буду умирать -- выходитъ наоборотъ. Я во всемъ разочаровался, ничему не вѣрю, ничего и никого не люблю, и однако жъ интересы прозаической жизни все менѣе и менѣе занимаютъ меня, и я все болѣе -- гражданинъ вселенной. Безумная жажда любви все болѣе и болѣе пожираетъ мою внутренность, тоска тяжелѣе и упорнѣе. Это мое, и только это мое. Но меня сильно занимаетъ и не мое. Личность человѣческая сдѣлалась пунктомъ, на которомъ я боюсь сойти съ ума..." {Изъ письма къ Боткину отъ 27--28 іюня 1841 г. Вторая половина этой цитаты уже неоднократно встрѣчалась въ печати.}.

Гражданинъ вселенной и апологетъ правъ личности человѣческой -- такъ вполнѣ вѣрно опредѣлилъ теперь себя самъ Бѣлинскій.. Уже съ давнихъ поръ требовалъ онъ для личности всего и высоко цѣнилъ эту полную несовершенствъ и горя жизнь человѣческую; еще въ концѣ тридцатыхъ годовъ Бѣлинскій именно въ "несовершенствахъ" жизни видѣлъ ея величіе. "Право существованія,-- писалъ онъ,-- должно купить дорогою цѣною (страданія). Въ этомъ я вижу доказательство того, что жизнь есть великое благо. Что достается легко, то ничего и не стоитъ..." {Къ Бакунину, отъ 16--17 авг. 1838 г.}. Съ жизнью этой надо бороться, надо брать отъ нея ту полноту, которую, она не всѣмъ даетъ добровольно. "Въ самомъ дѣлѣ,-- писалъ онъ тогда же,-- если скупая жизнь не даетъ ничего -- надо вырвать у нея хоть что-нибудь, насладиться хоть чѣмъ-нибудь... (Мы знаемъ, что почти въ то же время Бѣлинскій созналъ, что человѣкъ долженъ требовать отъ жизни все, а не что-нибудь. И.-Р.). И самая чувственность, выходящая изъ полноты жизни, представляется мнѣ таинствомъ, отъ котораго трепещетъ душа моя, жадная упоенія. Богата жизнь, много сокровищъ скрываетъ она, да не всѣмъ даетъ ихъ,-- такъ отнимемъ же у нея хоть что-нибудь. А результаты, а раскаяніе?-- А, чортъ возьми! все, все давай сюда, все возьмемъ на себя, все понесемъ, только бы жить, чортъ возьми, жить!.." {Письмо безъ даты, къ М. Бакунину; судя по содержанію, оно относится ко второй половинѣ іюля 1838 г.}. Какъ видимъ, полноту жизни Бѣлинскій проповѣдывалъ еще задолго до своего кризиса; но только теперь, къ 1841--1842 году, онъ окончательно пришелъ къ сознанію, что эта полнота жизни человѣческой личности недостижима внѣ элемента общественности, соціальности; сознавъ это, онъ созналъ себя гражданиномъ вселенной: начался періодъ его "соціальности", вскорѣ принявшей формы соціализма. Бѣлинскій понялъ, что полнота жизни человѣка возможна только въ человѣчествѣ, когда человѣкъ одновременно сознаетъ себя и самоцѣльной личностью, и гражданиномъ вселенной. Такъ, Бѣлинскій отъ Бога пришелъ къ человѣку, тѣсно связанному съ человѣчествомъ; это былъ новый великій путь послѣ великихъ и трудныхъ исканій.

Къ признанію человѣка "гражданиномъ вселенной" Бѣлинскій подходилъ такъ же медленной постепенно, какъ къ признанію его самоцѣльной личностью. Въ эпоху своего гегеліанства Бѣлинскій съ пренебреженіемъ относился ко всякой политической и соціальной дѣятельности; въ знаменитыхъ статьяхъ 1839 г. о "Бородинской годовщинѣ" и "Очеркахъ бородинскаго сраженія" Бѣлинскій выступилъ съ пламеннымъ панегирикомъ самодержавію, какъ явленію мистическаго порядка. Однако, въ послѣдней статьѣ главная цѣль Бѣлинскаго, по его собственному заявленію, была иная: "хотѣлось мнѣ въ ней, главное, намекнуть пояснѣе на субстанціальное значеніе идеи общества",-- говоритъ онъ. Статья эта, какъ извѣстно, вызвала осужденіе среди читающей публики того времени, и Бѣлинскій негодовалъ и удивлялся этому: "досадно, что людъ божій ею недоволенъ,-- писалъ онъ по этому поводу Боткину:-- зарылись свиньи, какъ будто у насъ хорошихъ статей -- ѣшь, не хочу; а гдѣ онѣ, въ какихъ журналахъ? Для нихъ и эта должна быть объяденьемъ..." {Изъ письма отъ 18--19 февр. 1840 г.}. И въ связи съ этимъ Бѣлинскій обрушивается на нашихъ россійскихъ либераловъ, которые де всѣ "ужасные подлецы: они не умѣютъ быть подданными, они холопы; за угломъ любятъ побранить правительство, а въ лицо подличаютъ не по нуждѣ, а по собственной охотѣ. Такъ, холопъ за глаза только и дѣлаетъ, что ругаетъ барина, а при немъ не смѣетъ взглянуть смѣло..." {Ibid.}. Бѣлинскій былъ правъ: всегда были и до сихъ поръ есть такіе "либералы", увѣковѣченные въ свое время Салтыковымъ; но не одни они относились съ осужденіемъ къ статьямъ Бѣлинскаго, логическимъ выводомъ изъ которыхъ былъ застой, квіетизмъ, отрицаніе соціальнаго и политическаго развитія. Какъ извѣстно, Бѣлинскій самъ очень скоро это понялъ и отъ провозглашенія "субстанціальнаго значенія идеи общества" перешелъ къ идеѣ общества, исторически развивающагося; выраженіями этой. идеи переполнены всѣ письма Бѣлинскаго даже 18-10--1842 годовъ.

Черезъ годъ послѣ статьи объ "Очеркахъ бородинскаго сраженія" Бѣлинскій уже съ горечью осуждаетъ "дичь, которую изрыгалъ въ неистовствѣ, съ пѣною у рта, противъ французовъ -- этого энергическаго, благороднаго народа, льющаго кровь свою за священнѣйшія права человѣчества, этой передовой колонны au drapeau tricolore" {Изъ письма къ Боткину отъ 10--11 дек. 1840 года. Часть этой цитаты была уже напечатана.} прошло еще нѣсколько мѣсяцевъ и Бѣлинскій восклицаетъ: "хорошо прусское правительство, въ которомъ мы мнили видѣть идеалъ разумнаго правительства! Да что и говорить -- подлецы, тираны человѣчества! Членъ тройственнаго союза палачей свободы и разума. Вотъ тебѣ и Гегель!.. Разумнѣйшее правительство въ Соед. Амер. Шт., а послѣ нихъ въ Англіи и Франціи..." {Къ Боткину, отъ 1 марта 1841 года.} Наконецъ, еще годомъ позднѣе Бѣлинскій слѣдующими словами заканчиваетъ одно, къ сожалѣнію, не дошедшее до насъ, но повидимому громаднаго интереса письмо къ Боткину: "тутъ нечего объяснять: дѣло ясно, что Робеспьеръ былъ не ограниченный человѣкъ, не интриганъ, не злодѣй, не риторъ, и что тысячелѣтнее царство божіе утвердится на землѣ не сладенькими и восторженными фразами идеальной и прекраснодушной Жиронды, а террористами -- обоюдо-острымъ мечомъ слова и дѣла Робеспьеровъ и Сенжюстовъ..." {Письмо это, повидимому, написано между 13 и 20 апрѣля 1842 года.}.

Послѣдній отрывокъ относится къ апрѣлю 1842 года. Интересно замѣтить, что какъ разъ въ апрѣльской книжкѣ "Отеч. Записокъ" этого же года появилась статья Бѣлинскаго по поводу книги Лоренца "Руководство къ всеобщей исторіи", статья, въ которой мы найдемъ цѣлый рядъ тѣхъ же мотивовъ о человѣкѣ и человѣчествѣ, но только высказанныхъ въ формѣ безобидной для николаевской цензуры. Статья эта до сихъ поръ совершенно неизвѣстна {Статьи этой нѣтъ даже въ полномъ собраніи сочиненій Бѣлинскаго редакціи С. Венгерова: принадлежность ея перу Бѣлинскаго доказывается цѣлымъ рядомъ неопубликованныхъ еще мѣстъ изъ писемъ Бѣлинскаго къ Боткину. Подробнѣе объ этомъ мы говоримъ въ особой статьѣ въ "Русскихъ Вѣдомостяхъ", гдѣ нами разобрана эта неизвѣстная до сихъ поръ статья Бѣлинскаго.}; а между тѣмъ она представляетъ значительный интересъ, какъ первое и одно изъ наиболѣе яркихъ печатныхъ выраженій новыхъ соціальныхъ и уже соціалистическихъ воззрѣній Бѣлинскаго. Изъ этой статьи мы убѣждаемся, что, разорвавъ съ общимъ въ смыслѣ абсолютной и объективной истины, Бѣлинскій снова нашелъ "общее" -- въ человѣчествѣ, гармонически совмѣщающемъ въ себѣ полноту жизни всѣхъ отдѣльныхъ людей. Бѣлинскаго занимаютъ "не интересы сословія, но интересы общества, не интересы государства, но интересы человѣчества -- словомъ общее, въ идеальномъ и возвышенномъ значеніи слова..." ("Отеч. Зап.", 1842 г., т. XXI, отд. V, стр. 36). Бѣлинскій указываетъ, что "чувство общественности теперь вездѣ сильнѣе, чѣмъ когда либо прежде было. Каждый живѣе чувствуетъ себя въ обществѣ и общество въ себѣ, и каждый, по крайней мѣрѣ, претендуетъ служить обществу, служа себѣ самому"... (ibid). Но этого мало: каждый чувствуетъ себя не только въ обществѣ, но и въ человѣчествѣ, которое само есть не что иное, какъ "идеальная личность" (стр. 37); исторія развитія этой идеальной личности и есть всемірная исторія. Въ исторіи этой Бѣлинскій снова готовъ видѣть объективный смыслъ, разумный промыслъ, премудрую благость -- но уже не пересонифицируя все это и относя это не къ личности реальной, человѣку, а къ личности идеальной -- человѣчеству. "Безъ историческаго созерцанія, безъ вѣры въ разумный промыслъ, вѣчно торжествующій надъ произволомъ и случайностью -- нѣтъ истиннаго и живого знанія въ наше время",-- восклицаетъ Бѣлинскій (Ему еще не приходило въ голову, что понятіе "прогресса" можетъ быть субъективнымъ, а не объективнымъ опредѣленіемъ). И это понятіе "прогресса" и движенія позволяетъ Бѣлинскому съ глубокой вѣрой и надеждой ожидать лучшаго будущаго и человѣка и человѣчества. Съ восторженной вѣрой убѣждаетъ читателей Бѣлинскій, "что современное состояніе человѣчества есть необходимый результатъ разумнаго развитія, что отъ его настоящаго состоянія можно дѣлать посылки къ его будущему состоянію, что свѣтъ побѣдитъ тьму, разумъ побѣдитъ предразсудки, свободное сознаніе сдѣлаетъ людей братьями по духу и -- будетъ новая земля и новое небо"... (стр. 39). Конечно, нельзя было яснѣе, подъ дамокловымъ мечемъ цензуры, высказать свою вѣру въ соціалистическій идеалъ хиліазма, "тысячелѣтняго царства божія на землѣ", о которомъ Бѣлинскій тогда-же писалъ въ приведенномъ выше письмѣ къ Боткину (въ апрѣлѣ 1842 года).

Итакъ, великія исканія привели къ великому результату: Бѣлинскій сталъ проповѣдникомъ мірового ученія, которому принадлежитъ великое будущее. Я не буду останавливаться на этомъ періодѣ жизни Бѣлинскаго, періодѣ его "утопическаго соціализма" (съ конца 1841 по конецъ 1846 г.); это уже во многомъ освѣщено и разработано историками литературы. Но за то, въ видѣ иллюстраціи, остановлюсь на одномъ частномъ вопросѣ, крайне существенномъ въ утопическомъ соціализмѣ Бѣлинскаго. Это вопросъ о женщинѣ вообще, о бракѣ въ частности.

Не будетъ преувеличеніемъ сказать, что именно вопросъ о женщинѣ, о ея роли въ обществѣ, о ея значеніи въ современномъ бракѣ, о ея правахъ и обязанностяхъ -- первый натолкнулъ Бѣлинскаго на путь соціализма отъ неопредѣленной "соціальности". Еще въ одномъ изъ писемъ конца 1840 года, Бѣлинскій, возражая на мысли "гегеленка" Ретшера о бракѣ и вѣрности въ немъ хотя-бы и безъ любви, убѣжденно восклицаетъ: "для меня баядерка и гетера лучше вѣрной жены безъ любви, такъ же, какъ взглядъ сенсимонистовъ на бракъ лучше и человѣчнѣе взгляда гегелевскаго (т. е. который я принималъ за гегелевскій). Что мнѣ за дѣло, что абстрактнымъ бракомъ держится государство? Вѣдь оно держится и палачемъ съ кнутомъ въ рукахъ, однако жъ, палачъ все гадокъ"... {Изъ письма къ Боткину отъ 10--11 декабря 1840 г.}. И тутъ-же Бѣлинскій называетъ такой бракъ безъ любви "собачьимъ склещиваніемъ съ разрѣшенія церкви"... Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ Бѣлинскій снова возвращается къ вопросу о женщинѣ и бракѣ, по поводу того же Ретшера, въ гегеліанствѣ котораго онъ видитъ филистерство. "Его уваженіе къ субстанціальнымъ элементамъ общества (родству и браку) для меня омерзительно,-- пишетъ Бѣлинскій:--...бракъ, какъ видимъ мы его ежедневно: имъ держится государство, но въ лицѣ толпы презрѣнной, черни подлой. Какъ же онъ, с. с., хочетъ, чтобы я, не смѣясь и не плюя въ его филистерскую рожу, слушалъ, какъ онъ разсыпается въ гимнахъ родству и браку? Все, что есть, дѣйствительно, и все, что дѣйствительно, есть разумно; да, не все то есть, что есть, [Разныя части моего тѣла] суть, но я о нихъ не говорю не только человѣчеству,-- даже расейской публикѣ, хотя съ нею только о подобныхъ предметахъ и можно говорить. Твои и мои родители были обвѣнчаны въ церкви божіей, но мы съ тобою тѣмъ не менѣе -- незаконныя дѣти, тогда какъ всякій сынъ любви есть законное дитя. Однимъ словомъ, къ дьяволу всѣ субстанціальныя силы, всѣ преданія, всѣ чувства и ощущенія, да здравствуетъ одинъ разумъ и отрицаніе. Французы -- молодцы: у нихъ бракъ -- контрактъ въ конторѣ нотаріуса; квакеры -- молодцы: у нихъ священослуженіе -- проповѣдь въ комнатѣ; С. А. Штаты -- идеалъ государства. Да здравствуетъ разумъ и отрицаніе! Къ дьяволу преданіе, формы, обряды! Проклятіе и гибель думающимъ иначе!.." {Къ Боткину, отъ 1 марта 1841 года. Нѣсколько словъ, поставленныхъ въ прямыя скобки, не могли быть приведены нами текстуально; тамъ-же мы поступаемъ и ниже.}.

Это страстное и неистовое отрицаніе старой истины и провозглашеніе новой -- вѣчные этапы на пути великихъ исканій Бѣлинскаго. Теперь, въ началѣ 1841 года, исканія эти вели его, какъ, мы знаемъ, къ соціализму въ его утопической формѣ; выше мы слышали уже похвалу Бѣлинскаго взгляду сенсимонистовъ на бракъ. Но въ то время Бѣлинскій зналъ объ ученіи сенсимонистовъ только по наслышкѣ; по крайней мѣрѣ, уже въ одномъ изъ послѣдующихъ писемъ середины 1841 года онъ восклицалъ: "чортъ знаетъ, надо мнѣ познакомиться съ сенсимонистами; я на женщину смотрю ихъ глазами"... И непосредственно за этими словами слѣдуетъ бурная, страстная, неистовая тирада -- объясненіе того, какъ смотритъ теперь на женщину Бѣлинскій; тирада эта была въ свое время изложена своими словами А. Н. Пыпинымъ: "мы не могли -- замѣчаетъ Пыпинъ -- передать всей рѣзкой силы, съ какою говорилъ здѣсь Бѣлинскій. Довольно сказать, что онъ не щадитъ лицемѣрія существующихъ обычаевъ и несправедливости, наносимой ими женщинѣ. Взглядъ, выраженный здѣсь, остался его послѣднимъ мнѣніемъ о женщинѣ, бракѣ и пр..." (А. Н. Пыпинъ, "Бѣлинскій, его жизнь и переписка", изд. 2-ое, стр. 378). Но именно потому необходимо съ возможной полнотой привести эту удивительную по силѣ и страсти тираду, пожертвовавъ только отдѣльными словами изъ нея.

"Женщина -- восклицаетъ Бѣлинскій -- есть жертва, раба новѣйшаго общества. Честь женщины общественное мнѣніе относитъ къ ея..... а совсѣмъ не къ душѣ, какъ будто бы не душа, а тѣло можетъ грязниться. Помилуйте, господа, да тѣло можно обмыть, а душу ничѣмъ не отчистишь. Замужняя женщина любитъ тебя отъ мужа, но не [отдается] тебѣ -- она честна въ глазахъ общества; она [отдалась] тебѣ -- и честь ея запятнана какія киргизъ-кайсацкія понятія! Ты имѣешь право имѣть отъ жены сто любовницъ -- тебя будутъ осуждать, но чести не лишатъ, а женщина не имѣетъ этого права. Да почему же это...... подлые и бездушные резонеры, мистики, піетисты поганые, [грязь] человѣчества?! Женщина тогда [проститутка], когда продаетъ тѣло свое безъ любви, и замужняя женщина, не любящая мужа, есть [проститутка]; напротивъ, женщина, которая въ жизнь свою [отдавалась] 500-мъ человѣкамъ не изъ выгоды, а хотя бы по сладострастію, есть честная женщина и ужъ, конечно, честнѣе многихъ женщинъ, которыя, кромѣ глупыхъ мужей своихъ никому не [отдаются]. Странная идея, которая могла родиться только въ головахъ канибаловъ -- сдѣлать.... престоломъ чести: если у дѣвушки -- честна, если нѣтъ -- безчестна. И это калмыцкое понятіе хотятъ освящать христіанствомъ! Боже, отпусти имъ -- невѣдятъ бо, что творятъ!-- А бракъ, это что такое? Это установленіе антропофаговъ, людоѣдовъ, патагоновъ и готтентотовъ, оправданное религіею и гегелевскою философіею. Я долженъ всю жизнь любить одну женщину, тогда какъ я не могу любить ее больше году. Впрочемъ, религія позволяетъ мнѣ и не любить ее,-- она требуетъ только, чтобы я исполнялъ въ отношеніи къ ней мои супружескія обязанности -- т. е. одѣвалъ, поилъ, кормилъ и.... Чистое, духовное, идеальное воззрѣніе на таинство сочетанія душъ! Я скованъ и не могу принадлежать той, которую люблю, вся жизнь моя погибла, а жизнь и безъ того такъ коротка, такъ глупа, такъ полна горемъ и муками. Но что я -- я могу измѣнять моей женѣ, но женщина -- что она? раба моя, вещь моя; ея душа, ея лицо, ея красота -- все это только дополненія..... Наша святая православная церковь лучше другихъ поняла таинство брака: она и не скрываетъ, что тутъ все дѣдовъ тѣлѣ. Святѣйшій правительствующій синодъ не разведетъ тебя съ женою за несходство нравовъ, за отсутствіе любви, за любовь къ другой; но если ты докажешь или жена твоя докажетъ, что.....-- васъ разводятъ. Далѣе, я знакомлюсь, ухожу, дѣлаю все, что хочу и какъ хочу; жена должна все дѣлать съ моего согласія: почему это? Превосходство мужчины? Но оно тогда законное право, когда признается сознаніемъ и любовью жены, выходитъ изъ ея свободной довѣренности ко мнѣ, иначе мое право надъ нею -- кулачное право. Нѣтъ, братъ, женщина въ Европѣ столько же раба, сколько въ Турціи и въ Персіи. И мы еще можемъ фантазировать, что человѣчество стоитъ на высокой степени совершенства!.." {Къ Боткину, отъ 27--28 іюня 1841 года.}.

Многія изъ этихъ мыслей, въ настоящее время такія элементарныя и общеизвѣстныя, въ то время были поистинѣ новымъ откровеніемъ; не приходится удивляться, что именно отсюда Бѣлинскій началъ подходить къ идеаламъ утопическаго соціализма: мы видѣли, что уже дважды Бѣлинскій выражалъ свое сочувствіе сенсимонистамъ, только по наслышкѣ зная ихъ ученіе; въ этомъ же письмѣ онъ восхищается Жоржъ Зандъ, называя ее "вдохновенной пророчицей, энергическимъ адвокатомъ правъ женщины". Прошло еще два-три мѣсяца и Бѣлинскій уже познакомился съ ученіемъ соціализма и сталъ неистовымъ и рьянымъ его сторонникомъ; отъ правъ женщины онъ перешелъ къ правамъ человѣка вообще, и соціализмъ сталъ для него мірообъемлющимъ ученіемъ. "Я съ трудомъ и болью разстаюсь съ старою идеею, отрицаю ее до нельзя, а въ новую перехожу со всѣмъ фанатизмомъ прозелита,-- писалъ Бѣлинскій 8 сентября 1841 года Боткину:-- итакъ, я теперь въ новой крайности -- это идея соціализма, которая стала для меня идеею идей, бытіемъ бытія, вопросомъ вопросовъ, альфою и омегою вѣры и знанія. Все изъ нея, для нея и къ ней. Она -- вопросъ и рѣшеніе вопроса. Она, для меня, поглотила и исторію, и религію, и философію"... Съ этихъ поръ насталъ для Бѣлинскаго періодъ новой свѣтлой вѣры, которою онъ вдохновлялъ и всѣхъ своихъ друзей; такъ, напримѣръ, изъ одного письма Бѣлинскаго той же эпохи мы узнаемъ, что извѣстный И. Панаевъ "восхищается Леру и бредитъ: égalité, fraternité et liberté..." {Къ Боткину отъ 13 апрѣля 1842 года.} Но знаменемъ и пророкомъ будущаго "тысячелѣтняго царства божія на землѣ" для Бѣлинскаго еще долго была Жоржъ Зандъ. "Эта женщина -- восторженно восклицалъ Бѣлинскій -- рѣшительно Іоанна д'Аркъ нашего времени, звѣзда спасенія и пророчица великаго будущаго..." {Изъ письма къ Н. Бакунину отъ 7 ноября 1842 года.} А мѣсяцемъ позднѣе, 5 дек. 1842 г., прочитавъ жоржъ-зандовскаго "Мельхіора", Бѣлинскій тотча съ же пишетъ восторженную записку Панаеву: "мы счастливцы -- очи наши узрѣли спасеніе наше и мы отпущены съ миромъ владыкою -- мы дождались знаменій, и поняли, и уразумѣли ихъ..."

Такъ пришелъ Бѣлинскій къ соціализму,-- и мы видѣли, что подошелъ онъ къ нему именно со стороны вопроса о женщинѣ, о ея значеніи, правахъ и участи; особенно подчеркиваю это потому, что до сихъ поръ этой сторонѣ вопроса удѣлялось слишкомъ мало вниманія. А между тѣмъ это очень важно: къ соціализму, къ первымъ ступенямъ его, Бѣлинскій пришелъ не внѣшне, а отъ глубинъ своей личной жизни; я уже говорилъ выше о томъ большомъ значеніи, какое въ жизни Бѣлинскаго игралъ вопросъ о женщинѣ: сперва это была романтическая теорія любви, затѣмъ рѣзкое отрицаніе ея и, наконецъ, реалистическая постановка вопроса, придвинувшая Бѣлинскаго вплотную къ проблемамъ соціализма. А когда Бѣлинскій подошелъ къ этимъ проблемамъ, то увидѣлъ, что онѣ рѣшаютъ и тѣ мучавшіе его вопросы "общественности", которые онъ, начиная съ 1840 года, все ставилъ и не могъ рѣшить. Такъ, съ конца 1841 года сталъ Бѣлинскій прозелитомъ новаго мірообъемлющаго ученія. Великія исканія вывели его на міровую дорогу.

Около пяти лѣтъ Бѣлинскій оставался вѣренъ этой новой своей вѣрѣ и проповѣдывалъ ее съ обычной своей страстностью, увлеченіемъ, неистовствомъ; себя въ прошломъ -- онъ ненавидѣлъ за "романтическое прекраснодушіе", за подчиненіе человѣка "Общему", какъ бы оно ни называлось; былую свою вѣру въ "Премудрую Благость" -- презиралъ. Въ письмѣ къ Герцену {Отъ 26 янв. 1845 года.}, разсказывая о впечатлѣніи отъ книжки "парижскаго Ярбюхера", Бѣлинскій, между прочимъ, говоритъ: "два дня я отъ нея былъ бодръ и веселъ... Истину я взялъ себѣ -- и въ словахъ Богъ и религія вижу тьму, мракъ, цѣпи и кнутъ, и люблю теперь эти два слова, какъ слѣдующія за ними четыре"... Эту свою новую истину Бѣлинскій могъ проповѣдывать только устно друзьямъ; на головы всѣхъ противниковъ своей новой вѣры онъ слалъ яростныя проклятія и насмѣшки. Онъ сознавалъ эту свою нетерпимость -- и справедливо видѣлъ въ ней одно изъ лучшихъ качествъ своей натуры. Умѣренному оппортунисту Боткину онъ, въ одномъ изъ позднѣйшихъ писемъ, мѣтко указалъ: "вообще ты съ твоею терпимостью доходишь до нетерпимости, именно тѣмъ, что исключаешь нетерпимость изъ числа великихъ и благородныхъ источниковъ силы и достоинства человѣческаго"... {28 февр. 1847 года.} Это была боевая натура, благородно нетерпимая и неспособная ни къ какимъ компромиссамъ. И какъ разъ въ эпоху начала своего соціализма Бѣлинскій писалъ одному изъ своихъ друзей: "иногда мнѣ бываетъ досадно на себя за эту тяжелость и негибкость моей натуры; но что мнѣ дѣлать съ собою: я рожденъ, чтобы называть вещи ихъ настоящими именами, я въ мірѣ боецъ... И зато меня искренно любятъ человѣкъ десять, и ненавидятъ сотни людей"... {Изъ письма къ Н. Бакунину отъ 9 дек. 1841 года.} Такимъ благородно нетерпимымъ бойцомъ, страстнымъ апостоломъ новой вѣры прошелъ Бѣлинскій и стадію соціализма -- и подошелъ, въ концѣ своей жизни, къ новымъ сомнѣніямъ, новымъ исканіямъ, новымъ разочарованіямъ и надеждамъ: "вѣчная движимость" -- была вѣчнымъ удѣломъ Бѣлинскаго {"...Оставь свою мысль, какъ ложную и несправедливую, что во мнѣ когда-нибудь окончится движеніе",-- писалъ когда-то самъ Бѣлинскій М. Бакунину (12 окт. 1838 года).}.

Прежде -- мы видѣли -- Бѣлинскій хотѣлъ "французской жизни, параллельной нѣмецкимъ книгамъ"; ставши соціалистомъ, онъ сдѣлался и рьянымъ поклонникомъ французскаго генія -- и въ литературѣ (Жоржъ-Зандъ, Луи Бланъ) и въ политической жизни (Леру). И именно въ этой области постигло его первое разочарованіе: мало-по-малу онъ сталъ замѣчать въ своихъ герояхъ и тѣневыя стороны, а затѣмъ, по вѣчной крайности и благородной нетерпимости своей натуры, сталъ ненавидѣть то, чему раньше поклонялся. Есть основанія предполагать, что еще въ 1846 году, послѣ своей поѣздки по Россіи, Бѣлинскій разочаровался въ близкомъ практическомъ осуществленіи идеаловъ утопическаго соціализма. Послѣ поѣздки въ 1847 году за границу, онъ разочаровался и въ дѣятельности самой партіи французскихъ утопистовъ; наконецъ, около этого же времени разочаровался онъ и въ значеніи научно-литературныхъ трудовъ представителей французскаго соціализма. Отсюда было недалеко до враждебнаго отношенія ко всему французскому генію -- и Бѣлинскій, съ "безпощадной консеквентностью", вскорѣ сдѣлалъ и этотъ послѣдній шагъ.

Познакомившись, въ началѣ своего увлеченія соціализмомъ, съ извѣстной работой Луи Блана "Histoire des Hix Ans", Бѣлинскій восторженно писалъ Боткину {31 марта 1843 года. Часть этой цитаты уже была напечатана.}: "превосходное твореніе! Для меня оно было откровеніемъ. Луи Бланъ -- святой человѣкъ; личность его возбудила во мнѣ благоговѣйную любовь"... Прошло четыре года -- и Бѣлинскій снова ознакомился съ новой книгой Луи Блана "Histoire de la révolution franèaise" (Paris, 1847 {Первый и очень интересный отзывъ объ этой книгѣ мы находимъ въ письмѣ Бѣлинскаго къ Боткину отъ 6 февр. 1847 года (Пыпинъ, op. cit, стр. 513--514).}). "Прочелъ я книгу Луи Блана,-- писалъ Бѣлинскій Боткину изъ Дрездена:-- этому человѣку природа не отказала ни въ головѣ, ни въ сердцѣ, но онъ хотѣлъ ихъ увеличить собственными средствами -- и оттого у него вмѣсто великой головы и великаго сердца вышла раздутая голова и раздутое сердце. Въ его книгѣ много дѣльнаго и интереснаго; она могла бы быть замѣчательно хорошею книгою; но Блашка умѣлъ сдѣлать изъ нея прескучную и препошлую книгу. Людовикъ XIV унизилъ, видишь, монархизмъ, эманципировавши церковь во Франціи отъ Рима! О лошадь! Буржуази у него еще до сотворенія міра является врагомъ человѣчества и конспирируетъ противъ его благосостоянія, тогда какъ по его-же книгѣ выходитъ, что безъ нея не было-бы той революціи, которою онъ такъ восхищается, и что ея успѣхи -- ея законное пріобрѣтеніе. Ухъ, какъ глупъ -- мочи нѣтъ"!.. {Изъ письма отъ іюля 1847 года.}

Уже изъ одной этой цитаты можно вывести заключеніе о новыхъ взглядахъ Бѣлинскаго. Сущность этого новаго заключалась въ историческомъ пониманіи и прошлаго, и будущаго человѣчества; въ частности -- такое отношеніе появилось у Бѣлинскаго и къ буржуазіи и ея прогрессивной роли въ нѣкоторые опредѣленные періоды исторіи народа {См. въ высшей степени интересное письмо Бѣлинскаго о буржуазіи отъ декабря 1847 года (Пыпинъ, op. cit., 635--639).}. Ясно, что послѣ этого утопическій соціализмъ не могъ остаться руководящимъ міровоззрѣніемъ Бѣлинскаго; уже давно онъ говорилъ, что лучше плыть безъ всякой руководящей нити, чѣмъ пользоваться невѣрнымъ или только кажущимся руководительствомъ: "безъ руля и компаса не годится пускаться въ море; но по моему мнѣнію, лучше пуститься въ море совсѣмъ безъ руля и компаса, нежели, по невѣдѣнію, вмѣсто руля взять въ руки утиное перо, а вмѣсто компаса -- оловянные часы"... {Изъ письма къ М. Бакунину отъ 12 окт. 1838 года.}. Такими "оловянными часами" сталъ теперь для Бѣлинскаго утопическій соціализмъ; въ своихъ письмахъ 1847--1848 годовъ онъ не одинъ разъ обрушивается на представителей этой "добродѣтельной партіи", какъ онъ теперь иронически именуетъ французскихъ утопическихъ соціалистовъ. Теперь онъ ихъ называетъ "только шумливой, а въ сущности безсильной и ничтожной партіей", "новыми музульманами, у которыхъ Руссо -- Алла, а Робеспьеръ -- пророкъ его" (въ письмѣ къ Анненкову отъ 1 марта 1847 года); мѣсяцемъ раньше, въ письмѣ къ Боткину, Бѣлинскій отозвался о нихъ еще рѣзче, восхищаясь Литтре: "вотъ человѣкъ! Отъ него морщится Revue des Deux Mondes, хотя и печатаетъ его статьи; а соціальные и добродѣтельные ослы не въ состояніи понять его. Я безъ ума отъ Литтре, именно потому, что онъ равно не принадлежитъ ни къ издраченнымъ подлецамъ и ворамъ-умникамъ Journal des Débats, ни вздраченнымъ соціалистамъ -- этимъ насѣкомымъ, вылупившимся изъ навозу, которымъ заваленъ задній дворъ генія Руссо"... {6 февр. 1847 года. Цитата эта была до сихъ поръ извѣстна безъ послѣдней, наиболѣе характерной фразы о соціалистахъ.}. Зная характеръ и "неистовство" Бѣлинскаго, можно было быть увѣреннымъ, что это несправедливое презрѣніе къ французскимъ утопическимъ соціалистамъ вскорѣ распространится и обобщится; характернымъ примѣромъ этого является одинъ отрывокъ изъ письма Бѣлинскаго той же эпохи, въ которомъ онъ пренебрежительно говоритъ о "нахальной недобросовѣстности, свойственной французамъ", вспоминая Петра Леру, "который, обругавъ Гегеля, восхвалилъ Шеллинга, предполагая въ послѣднемъ своего союзника, и оправдываясь, когда его уличили въ невѣжествѣ, тѣмъ, что онъ узналъ все это отъ достовѣрнаго человѣка"... {Къ Боткину, отъ 17 февр. 1847 года.}.

Не надо думать, что разочаровавшись во французскомъ утопическомъ соціализмѣ, Бѣлинскій сталъ "либераломъ", сторонникомъ умѣреннаго и постепеннаго прогресса; мы только что видѣли, что Бѣлинскій одинаково рѣзко относился и къ соціалистамъ въ родѣ Леру, и къ либераламъ изъ J. des Débats. Если онъ возненавидѣлъ французскій геній, то это именно прежде всего за жалкое соціальное и политическое положеніе Франціи непосредственно передъ назрѣвавшей революціей 1848 года. Въ одномъ изъ своихъ писемъ къ Боткину изъ-за границы {Отъ 7/19 іюля 1847 г., изъ Дрездена.}, Бѣлинскій разсказывая новость о проворовавшихся конституціонныхъ французскихъ министрахъ, восклицаетъ: "о temporal о mores! о ХІХ-ый вѣкъ! о Франція -- земля позора и униженія! Ея лицо теперь -- плевательница для всѣхъ европейскихъ государствъ!".. Слишкомъ надо было любить "субстанцію" великой Франціи, чтобы съ такой ѣдкой горечью высказаться о ея "временномъ опредѣленіи",-- выражаясь обычными терминами эпохи гегеліанства Бѣлинскаго. Такую же ненависть испытывалъ теперь Бѣлинскій и къ нѣмцамъ -- не къ великой сущности этого народа, а къ тѣмъ проявленіямъ, съ которыми чаще всего приходится сталкиваться; именно духъ умѣренности и постепеновства въ этомъ народѣ былъ наиболѣе ненавистенъ Бѣлинскому -- и именно въ эпоху его разочарованія соціализмомъ. Въ цитированномъ выше письмѣ къ Боткину изъ Дрездена мы находимъ слѣдующее интересное мѣсто: "скука -- мой неразлучный спутникъ, и жду не дождусь, когда ворочусь домой. Что за тупой, за пошлый народъ нѣмцы -- святители! У нихъ въ жилахъ течетъ не кровь, а густой осадокъ сквернаго напитка, извѣстнаго подъ именемъ пива, которое они лупятъ и наяриваваютъ безъ мѣры. Однажды за столомъ (въ гостиницѣ -- И.-Р.) былъ у нихъ разговоръ о штендахъ. Одинъ и говоритъ: "я люблю прогрессъ, но прогрессъ умѣренный, да и въ немъ больше люблю умѣренность, чѣмъ прогрессъ". Когда Тургеневъ передалъ мнѣ слова этого истаго нѣмца, я чуть не заплакалъ, что не знаю по нѣмецки и не могу сказать ему: "я люблю супъ, сваренный въ горшкѣ, но и тутъ я больше люблю горшокъ, чѣмъ супъ"... Но всего не перескажешь объ этомъ народѣ, скроеннымъ изъ остатковъ и обрѣзковъ"... {Ibid.}.

Во всемъ этомъ интересно очень многое,-- и прежде всего то, что, уже разойдясь съ утопическимъ соціализмомъ, Бѣлинскій никоимъ образомъ не приблизился къ либеральному, умѣренному постепеновству. Другая очень важная сторона -- разочарованіе въ единоспасающей роли Европы для Россіи. Выходки противъ Франціи и Германіи обозначали собою, разумѣется, не шовинизмъ или націонализмъ Бѣлинскаго, а зарождающееся его народничество,-- ъз.родничество не въ буквальномъ смыслѣ, а въ смыслѣ вообще вѣры Бѣлинскаго въ великія силы и возможности Россіи. Элементъ вѣры въ Россію, въ богатыя силы и возможности ея, въ ея самобытное развитіе -- элементъ, такъ ярко выразившійся впослѣдствіи у Герцена, этого великаго родоначальника народничества, былъ уже на лицо и у Бѣлинскаго послѣднихъ двухъ лѣтъ жизни и дѣятельности. "Я -- натура русская,-- писалъ въ одномъ изъ своихъ писемъ послѣдняго времени Бѣлинскій;-- скажу тебѣ яснѣе: je suis un russe, et je suis fier del'être"... {Къ Боткину, отъ 8 марта 1847 года.}. Тутъ же, въ этомъ же письмѣ, Бѣлинскій открещивался отъ "нашихъ квасныхъ патріотовъ, славяноп..довъ (-- такъ онъ часто называлъ славянофиловъ,-- И.-Р.) витязей прошедшаго и обожателей настоящаго"; онъ подчеркивалъ, что, всѣ свои надежды возлагаетъ только на будущее. "Русская личность -- писалъ онъ въ томъ-же письмѣ -- пока эмбріонъ, но сколько широты и силы въ натурѣ этого эмбріона, какъ душна и страшна ей всякая ограниченность и узкость"... Смерть не дала времени Бѣлинскому развить эти свои послѣдніе взгляды на значеніе "русской личности" въ европейскомъ мірѣ; выпавшую изъ рукъ Бѣлинскаго нить поднялъ Герценъ и продолжалъ ея развитіе въ пятидесятыхъ и шестидесятыхъ годахъ.

Итакъ, неудовлетворенный утопическимъ соціализмомъ, Бѣлинскій искалъ, еще и еще разъ искалъ новыхъ путей. Отъ утопизма онъ пришелъ къ реализму, искалъ реальной опоры своимъ всечеловѣческимъ идеаламъ. Теперь, въ 1817--1848 гг., вниманіе его направлено не на коммуну и фаланстеръ, а на возможность уничтоженія рабства въ Россіи; онъ не вѣритъ въ возможность скораго освобожденія "снизу", а возлагаетъ свои надежды на "личность". Такъ было съ нимъ въ области политической и соціальной, такъ было и въ области философской мысли. Снова личность становится центромъ вниманія Бѣлинскаго (и это опять таки роднитъ его съ послѣдующимъ народничествомъ Герцена, Чернышевскаго, Лаврова и Михайловскаго); снова подтверждаетъ онъ свой отказъ отъ всякихъ абсолютныхъ нормъ, снова возвращается къ мысли о великомъ субъективномъ значеніи жизни человѣка. "Человѣкъ смертенъ, подверженъ болѣзни, голоду, долженъ отстаивать съ бою жизнь свою -- это его несовершенство, но имъ то и великъ онъ, имъ то и мила и дорога ему жизнь его. Застрахуй его отъ смерти, болѣзни, случая, горя -- и онъ турецкій наша, скучающій въ вѣковомъ блаженствѣ, хуже -- онъ превратится въ скота" {Изъ письма къ Боткину отъ 17 февр. 1847 года. Въ неполномъ видѣ цитата эта печаталась и раньше.}... И этому "несовершенному" человѣку свойственны великіе идеалы совершенства, истины, справедливости, красоты; индивидуализмъ сочетается съ общественностью, человѣкъ съ человѣчествомъ; въ итогѣ получается "историческій прогрессъ, живая связь, проходящая живымъ первомъ по животному организму исторіи человѣчества",-- какъ писалъ Бѣлинскій въ только что цитированномъ письмѣ. Однимъ словомъ, Бѣлинскій разочаровался только въ утопическомъ соціализмѣ, но такъ какъ тогда иного и не было, то ему казалось, что онъ отошелъ отъ соціализма вообще. Въ сущности-же онъ остался яркимъ "общественникомъ", чему нисколько не противорѣчило снова вспыхнувшее въ немъ преклоненіе передъ реальной человѣческой личностью. Въ другомъ мѣстѣ мнѣ уже приходилось подчеркивать, что именно въ статьяхъ Бѣлинскаго послѣднихъ лѣтъ мы имѣемъ яркій примѣръ сочетанія идей личности и общества: "индивидуализмъ и общественность не только не противорѣчивъ, но даже и обусловливаютъ другъ друга; мы видимъ это и изъ статей Бѣлинскаго въ "Современникѣ" 1847--1818 гг., и изъ его писемъ этой эпохи" {См. "Собраніе сочиненій Бѣлинскаго", изд. "Библіотеки русскихъ критиковъ" (Спб., 1911): т. I, стр. СХ1І и т. III, ст. NoNo 62--66.}... Такъ, повторяю, было въ области соціальной и политической мысли, такъ было и въ области религіозной и философской. Бѣлинскій къ концу жизни могъ бы повторить о себѣ знаменитыя слова: Богъ былъ моей первой мыслью, человѣчество -- второй, человѣкъ -- третьей и послѣдней. Всѣ эти три мысли -- и религіозныя идеи, и общественныя тенденціи, и индивидуалистическіе мотивы -- мы отмѣтили еще въ "Дмитріи Калининѣ" двадцати лѣтняго Бѣлинскаго. И мы видимъ теперь, что всю послѣдующую свою жизнь отдалъ онъ все тѣмъ же великимъ исканіямъ -- "неугасимо нося въ сердцѣ своемъ прометеевъ огонь юности, всегда живо сочувствуя свободной идеѣ, и никогда не покоряясь оцѣпеняющему времени или мертвящему факту"...

-----

Прошло уже сто лѣтъ со дня рожденія Виссаріона Григорьевича Бѣлинскаго и три-четверти вѣка со времени его великихъ исканій; мы празднуемъ теперь вѣковой юбилей жизни великаго искателя. Всякій "юбилей" есть выявленіе связи между прошлымъ и настоящимъ; въ каждомъ "юбилеѣ" неизбѣженъ и элементъ историчности и элементъ своего рода "злободневности". Этотъ второй элементъ особенно проявляется именно въ условіяхъ русской жизни. Казалось бы, что можетъ быть "историчнѣе", напримѣръ, полуторасто-лѣтняго юбилея со времени появленія "Наказа" Екатерины II (этотъ "юбилей" почти совпадаетъ со столѣтней годовщиной со дня рожденія Бѣлинскаго); а между тѣмъ стоитъ только вспомнить тѣ требованія -- чисто теоретическія,-- которыя выставляла Екатерина II въ этой книгѣ, чтобы отъ "историчности" невольно перейти къ "злободневности". Введеніе всеобщаго обученія, полная вѣротерпимость, уничтоженіе административнаго ареста,-- но вѣдь это самые острые вопросы сегодняшняго дня! Точно также, если мы обратимся къ эпохѣ юности Бѣлинскаго и припомнимъ современные ей историческіе факты -- аракчеевщину, разгромъ Магницкимъ университетовъ, побѣду изувѣра архимандрита Фотія надъ министромъ Голицынымъ, декабрьское возстаніе и пр., и пр.,-- то, вѣроятно, съ недоумѣніемъ спросимъ себя: чего здѣсь больше, историчности или злободневности? Это же самое скажемъ мы, окинувъ общимъ взглядомъ великія исканія неистоваго Виссаріона: вѣдь все то, о чемъ мы говорили выше, изучая Бѣлинскаго -- все это вопросы сегодняшняго дня, которые sub aspectis novis продолжаютъ доселѣ разрабатываться новыми поколѣніями русской интеллигенціи. Идеалистическая вѣра, мучительныя сомнѣнія, мистицизмъ и реализмъ, бунтъ религіозной и философской мысли, индивидуализмъ, общественность, глубокая вѣра въ соціализмъ и даже "разочарованіе" въ соціализмѣ -- не есть ли это исторія послѣднихъ десяти лѣтъ жизни русскаго общества? Исторія повторяется -- если не въ фактахъ, то въ общественныхъ настроеніяхъ.

Умирая въ эпоху николаевскаго террора, въ самый черный моментъ "моровой полосы николаевскаго царствованія" (по слову Герцена), могъ ли думать Бѣлинскій, что черезъ 10--15 лѣтъ произойдетъ событіе, полувѣковой юбилей, котораго русское общество недавно не имѣло возможности отпраздновать -- паденіе крѣпостного права? Могъ-ли думать Бѣлинскій, что доживи онъ до пятидесяти лѣтъ -- и онъ увидѣлъ бы зарю свободы, "народъ освобожденный"? Еслибы онъ зналъ это, ему легче было бы умирать, онъ могъ бы сказать тогда: "нынѣ отпущаеши"... Мы находимся теперь въ аналогичномъ положеніи. Въ невыносимыхъ условіяхъ современной жизни, среди ужаса смертныхъ казней, беззаконія, произвола -- мы имѣемъ твердую -- не надежду, а увѣренность, что сравнительно черезъ немного времени условія русской жизни измѣнятся еще значительнѣе, чѣмъ они измѣнились между 1848-мъ и 1861 годомъ. "Моровую полосу", говоря словами Герцена, мы переживаемъ теперь; наша "эпоха великихъ реформъ" -- впереди.

Но даже послѣ далекаго окончательнаго осуществленія великихъ -- соціалистическихъ -- реформъ, даже послѣ устроенія соціальной жизни человѣчества,-- всегда останутся въ силѣ, никогда не умрутъ философскія и, въ широкомъ смыслѣ, религіозныя исканія истины, всегда будутъ даваться отвѣты на тѣ вопросы, которые въ свое время и юноша Бѣлинскій ставилъ въ своей драмѣ, которыми онъ мучился всю жизнь, которые поистинѣ составляли трагедію всей его жизни. Мучительность и страстность его исканій, великіе порывы чувства и неутомимыя исканія великаго дня,-- дѣлаютъ значеніе Бѣлинскаго неумирающимъ и вѣчнымъ. И въ области соціальной, и въ области религіозной мысли знаменемъ русской интеллигенціи вѣчно будетъ великій искатель -- Виссаріонъ Бѣлинскій.

Ивановъ-Разумникъ.

"Русское Богатство", No 5, 1911