Погодин Михаил Петрович - Из воспоминаний о Пушкине

ИЗЪ ВОСПОМИНАНІЙ О ПУШКИНѢ.

Получивъ эту статью отъ многоуважаемаго и неутомимаго дѣятеля русской мысли М. П. Погодина, заявляемъ нашу глубокую признательность за эхо дорогое вниманіе къ Русск. Архиву. Статья доставлена при слѣдующемъ письмѣ:

"Вы требуете у меня настоятельно записокъ о Пушкинѣ. Я обѣщалъ ихъ уже нѣсколько лѣтъ тому назадъ П. В. Анненкову, котораго біографія доставила мнѣ тогда большее удовольствіе. Но что дѣлать, я не имѣлъ времени до сихъ поръ приняться за нихъ. У меня одна работа погоняетъ другую, и сколько я ни дѣлаю, а все остается больше и больше дѣла впереди. Вотъ и теперь: у меня на рукахъ біографія Карамзина, которой я преданъ всецѣло. Вслѣдъ за нею я долженъ начать печатаніе своей древней Русской Исторіи, съ большимъ атласомъ, по милости царской теперь обезпеченное. Между тѣмъ для Общества Любителей Русской Словесности необходимо написать воспоминаніе о Шевыревѣ. Эта послѣдняя обязанность даетъ мнѣ однакожъ возможность удовлетворить отчасти и васъ: одинъ эпизодъ изъ жизни Шевырева, какъ и моей, имѣетъ непосредственное отношеніе къ Пушкину, а именно -- прибытіе Пушкина въ Москву въ 1826 году, чтеніе Бориса Годунова и основаніе Московскаго Вѣстника. Я обратился къ своимъ запискамъ и воспоминаніямъ, и посылаю вамъ этотъ отрывокъ, а вмѣстѣ съ нимъ еще два, кой попались мнѣ на глаза, при разборѣ бумагъ: мнѣніе объ исторіи Пугачевскаго бунта, и слова, сказанныя мною на лекціи при полученіи извѣстія о кончинѣ Пушкина. Вашъ М. Погодинъ.

Декабря 23. 1864."

I.
Чтеніе Бориса Годунова. Основаніе Московскаго Вѣстника въ 1826 году.

Успѣхъ Ураніи {Литературный Альманахъ на 1826 годъ.} ободрилъ насъ. Мы составили съ Дмитріемъ Веневитиновымъ планъ изданія другаго литературнаго сборника, посвященнаго переводамъ изъ классическихъ писателей, древнихъ и новыхъ, подъ заглавіемъ: Гермесъ. У меня цѣло оглавленіе, написанное Шевыревымъ, изъ какихъ авторовъ надо переводить отрывки для знакомства съ ними русской публики. Рожалинъ долженъ былъ перенести Шиллерова Мизантропа {Напечатано въ Москвитянинѣ.}, Д. Веневитиновъ брался за Гетева Эгмонта {Переведено и напечатано первое дѣйствіе.}, я за Геца Фонъ-Берлихингена {Переводъ мой напечатанъ особою книгою въ 1828 съ посвященіемъ (1826) Дмитрію Веневитинову.}, Шевыревъ за Валленштейновъ Лагерь {Отрывки напечатаны въ Московскомъ Вѣстникѣ. Вполнѣ долго не было цензурнаго разрѣшенія, и лишь гораздо позже онъ напечатавъ вполнѣ.}. Программы смѣнялись программами, и въ эту то минуту, когда мы были, такъ сказать, въ попыхахъ, рвались работать, думали безпрестанно о журналѣ, является въ Москву Александръ Пушкинъ, возвращенный Государемъ изъ его псковскаго заточенія {Пушкинъ пріѣхалъ въ Москву въ коляскѣ съ фельдъегеремъ и прямо во дворецъ -- 8 сентября 1826. Въ этотъ же день на балу у герцога Девонширскаго (въ Шепелевомъ домѣ за Яузскимъ мостомъ) Государь подозвалъ къ себѣ Блудова и сказалъ ему: "Знаешь, что я нынче долго говорилъ съ умнѣйшимъ человѣкомъ въ Россіи?" На вопросительное недоумѣніе Блудова, Николай Павловичь назвалъ Пушкина. Съ многолюднаго бала радостная вѣсть о пріѣздѣ Пушкина облетѣла всю Москву. П. Б.}. Мы всѣ бросились къ нему на встрѣчу.

Представьте себѣ обаяніе его имени, живость впечатлѣнія отъ его первыхъ поэмъ, только что напечатанныхъ, Руслана и Іюдмилы, Кавказскаго Плѣнника, Бакчис. Фонтана и въ особенности мелкихъ стихотвореній, каковы: Празднество Бакха, Деревня, къ Домовому, Съ морю, -- которыя приведи въ восторгъ всю читающую публику, особенно молодежь, молодежь нашу, архивную, университетскую. Пушкинъ представлялся намъ какимъ-то геніемъ, ниспосланнымъ оживить русскую словесность.

Семейство Пушкиныхъ было знакомо и, кажется, въ родствѣ съ Веневитиновыми. Чрезъ нихъ и чрезъ Вяземскаго познакомились и всѣ мы съ Александромъ Пушкинымъ,

Онъ обѣщалъ прочесть всему нашему кругу Бориса Годунова. Можно себѣ представить, съ какимъ нетерпѣніемъ мы ожидали назначеннаго дня. Наконецъ наступило, послѣ разныхъ превратностей, это вожделѣнное число. Октября 12, поутру, спозаранку мы собрались всѣ къ Веневитинову (между Мясницкою и Покровкою на поворотѣ къ Армянскому переулку) {Нынѣ домъ Мейера. П. Б.}, и съ трепещущимъ сердцемъ ожидали Пушкина. Въ 12 часовъ онъ является.

Какое дѣйствіе произвело на всѣхъ насъ это чтеніе, передать невозможно. До сихъ поръ еще, а этому прошло почти 40 лѣтъ, кровь приходитъ въ движеніе при одномъ воспоминаніи. Надо припомнить, -- мы собрались слушать Пушкина, воспитанные на стихахъ Ломоносова, Державина, Хераскова, Озерова, которыхъ всѣ мы знали наизусть. Учителемъ нашимъ былъ Мерзляковъ. Надо припомнить и образъ чтенія стиховъ, господствовавшій въ то время. Это былъ распѣвъ, завѣщанный французскою декламаціей, которой мастеромъ считался Кокошкинъ, и послѣднимъ представителемъ былъ, въ наше время, графъ Блудовъ. Наконецъ надо представить себѣ самую фигуру Пушкина. Ожиданный нами величавый жрецъ высокаго искусства, -- это былъ средняго роста, почти низенькій человѣчикъ, вертлявый, съ длинными, нѣсколько курчавыми по концамъ волосами, безъ всякихъ притязаній, съ живыми быстрыми глазами, съ тихимъ, пріятнымъ голосомъ, въ черномъ сюртукѣ, въ темномъ жилетѣ, застегнутомъ на глухо, въ небрежно-подвязанномъ галстукѣ. Вмѣсто высокопарнаго языка боговъ, мы услышали простую, ясную, обыкновенную и между тѣмъ піитическую, увлекательную рѣчь!

Первыя явленія выслушаны тихо и спокойно, или, лучше сказать, въ какомъ-то недоумѣніи. Но чѣмъ дальше, тѣмъ ощущенія усиливались. Сцена лѣтописателя съ Григоріемъ всѣхъ ошеломила. Мнѣ показалось, что мой родной и любезный Несторъ поднялся изъ могилы и говоритъ устами Пимена, мнѣ послышался живой голосъ русскаго древняго лѣтописателя. А когда Пушкинъ дошелъ до разсказа Пимена о посѣщеніи Кириллова монастыря Іоанномъ Грознымъ, о молитвѣ иноковъ "да ниспошлетъ Господь покой его душѣ страдающей и бурной", мы просто всѣ какъ будто обезпамятѣли. Кого бросало въ жаръ, кого въ ознобъ. Волосы поднимались дыбомъ. Не стало силъ воздерживаться. Кто вдругъ вскочитъ съ мѣста, кто вскрикнетъ. То молчаніе, то взрывъ восклицаній, напримѣръ при стихахъ Самозванца:

Тѣнь Грознаго меня усыновила,

Димитріемъ изъ гроба нарекла,

Вокругъ меня народы возмутила,

И въ жертву мнѣ Бориса обрекла.

Кончилось чтеніе. Мы смотрѣли другъ на друга долго, и потомъ бросились къ Пушкину. Начались объятія, поднялся шумъ, раздался смѣхъ, полились слезы, поздравленія. Эванъ, эвое, дайте чаши!

Явилось шампанское, и Пушкинъ одушевился, видя такое свое дѣйствіе на избранную молодежь. Ему было пріятно наше волненіе. Онъ началъ намъ, поддавая жару, читать пѣсни о Стенькѣ Разинѣ, какъ онъ выплывалъ ночью по Волгѣ на востроносой своей лодкѣ, предисловіе къ Руслану и Людмилѣ:

У лукоморья дубъ зеленый,

Златая цѣпь на дубѣ томъ;

И днемъ и ночью котъ ученый

Тамъ ходитъ по цѣпи кругомъ,

Идетъ на право -- пѣснь заводитъ,

На лѣво сказку говоритъ (1).

(1) Написано нѣсколько лѣтъ спустя послѣ самой поэмы и появилось лишь при второмъ ея изданіи.

началъ разсказывать о планѣ для Дмитрія Самозванца, о палачѣ, который шутитъ съ чернію, стоя у плахи на Красной площади въ ожиданіи Шуйскаго, о Маринѣ Мнишекъ съ Самозванцемъ, сцену, которую написалъ онъ, гуляя верхомъ, и потомъ позабылъ въ половину, о чемъ глубоко сожалѣлъ,

О, какое удивительное то было утро, оставившее слѣды на всю жизнь. Не помню, какъ мы разошлись, какъ докончили день, какъ улеглись спать. Да едва ли кто и спалъ изъ насъ въ эту ночь. Такъ былъ потрясенъ весь нашъ организмъ.

На другой день было назначено чтеніе Ермака, только что конченнаго и привезеннаго Хомяковымъ изъ Парижа. Ни Хомякоку читать, ни намъ слушать не хотѣлось, но этого требовалъ Пушкинъ. Хомяковъ чтеніемъ приносилъ жертву. Ермакъ, разумѣется, не могъ произнести никакого дѣйствія послѣ Бориса Годунова, и только нѣкоторыя лирическія мѣста вызвали хвалу. Мы почти его не слыхали. Всякой думалъ свое. Въ антрактѣ, мнѣ представился образъ Марѳы Посадницы, о которой я давно думалъ, искавъ языка. Жуковскаго Орлеанская Дѣва дала мнѣ нѣкоторое понятіе объ искомомъ языкѣ, а Борисъ Годуновъ рѣшилъ его окончательно. Пушкинъ знакомился съ нами со всѣми ближе и ближе. Мы видѣлись всѣ очень часто. Шевыреву выразилъ онъ свое удовольствіе за его Я есмь {Стихотвореніе, напечатанное въ Ураніи.}, и прочелъ наизусть нѣсколько стиховъ. Мнѣ сказалъ любезности за повѣсти, напечатанныя въ Ураніи. Толки о журналѣ, начатые еще въ 1824 или 1823 году, въ обществѣ Раича, усилились. Множество дѣятелей молодыхъ, ретивыхъ было, такъ сказать, на лицо, и сообщили ему общее желаніе. Онъ выразилъ полную готовность принять самое живой участіе. Послѣ многихъ переговоровъ, редакторомъ назначенъ былъ я. Главнымъ помощникомъ моимъ былъ Шевыревъ. Много толковъ было о заглавіи. Рѣшено: Московскій Вѣстникъ. Рожденіе его положено отпраздновать общимъ обѣдомъ всѣхъ сотрудниковъ. Мы собрались въ домѣ бывшемъ Хомякова (гдѣ нынѣ кондитерская Люке): Пушкинъ, Мицкевичъ, Баратынскій, два брата Веневитиновыхъ, два брата Хомяковыхъ, два брата Кирѣевскихъ, Шевыревъ, Титовъ, Мальцевъ, Рожалинъ, Раичъ Рихтеръ, Оболенскій, Соболевскій.... И какъ подумаешь -- изъ всего этого сборища осталось въ живыхъ только три-четыре человѣка, да и тѣ по разнымъ дорогамъ! Нечего описывать, какъ веселъ былъ этотъ обѣдъ. Сколько тутъ было шуму, смѣху, сколько разсказано анекдотовъ, плановъ, предположеній! Напомню одинъ, насмѣшившій все собраніе. Оболенскій, адьюнктъ греческой словесности, добрѣйшее существо, какое только можетъ быть, подпивъ за столомъ, подскочилъ послѣ обѣда къ Пушкину, и взъерошивая свой хохоликъ, любимая его привычка, воскликнулъ: Александръ Сергѣевичъ, Александръ Сергѣевичъ, я единица, единица, а посмотрю на васъ, и покажусь себѣ милліономъ. Вотъ вы кто! -- Всѣ захохотали и закричали: милліонъ, милліонъ!

Въ Москвѣ наступило самое жаркое литературное время. Всякой день слышалось о чемъ-нибудь новомъ, Языковъ присылалъ изъ Дерпта свои вдохновенные стихи, славившіе любовь, поэзію, молодость, вино; Денисъ Давыдовъ съ Кавказа; Баратынскій выдавалъ свои поэмы. Горе отъ ума Грибоѣдова только что начало распространяться. Пушкинъ прочелъ Пророка (который послѣ Бориса произвелъ наибольшее дѣйствіе) и познакомилъ насъ съ слѣдующими главами Онѣгина, котораго до тѣхъ поръ напечатана была только первая глава. Между тѣмъ на сценѣ представлялись водевили Писарева съ острый его куплетами, и музыкою Верстовскаго. Шаховской ставилъ свои комедіи вмѣстѣ съ Кокошкинымъ, Щепкинъ работалъ надъ Мольеромъ, и Аксаковь, тогда еще не старикъ, переводамъ ему Скупаго. Загоскинъ писалъ Юрія Милославскаго. Дмитріевъ выступилъ на поприще со своими переводами изъ Шиллера и Гете. Всѣ они составляли особый отъ вашего приходъ, который вскорѣ соединился съ нами, или вѣрнѣе, къ которому мы съ Шевыревымъ присоединились; потому что всѣ наши товарищи, оставаясь въ постоянныхъ впрочемъ сношеніяхъ съ нами, отправились въ Петербургъ. Оппозиція Полеваго въ Телеграфѣ, союзъ его съ Сѣверной Пчелой Булгарина, желчныя выходки Каченовскаго, къ которому явился вскорѣ на помощь Надоумко {Псевдонимъ Н. И. Надеждина. П. Б.}, давали новую пищу. А тамъ еще Дельвигъ съ Сѣверными Цвѣтами, Жуковскій съ новыми балладами, Крыловъ съ баснями, которыхъ выходило по одной, по двѣ въ годъ, Гнѣдичъ съ Иліадой, Раичъ съ Тассомъ, и Павловъ съ лекціями о натуральной философіи, гремѣвшими въ университетѣ, Давыдовъ съ философскими статьями. Вечера живые и веселые, слѣдовали одинъ за другимъ, у Елагиныхъ и Кирѣевскихъ за Красными воротами, у Веневитиновыхъ, у меня, у Соболевскаго въ домѣ на Дмитровкѣ, у княгини Волнонской на Тверской. Въ Мицкевичѣ открылся даръ импровизаціи. Пріѣхалъ Глинка, связанный болѣе другихъ съ Мельгуновымъ, и присоединилась музыка.

Горько мнѣ сознаться, что я пропустилъ нѣсколько изъ этихъ драгоцѣнныхъ вечеровъ страха ради іудейска....

Для первой книжки Шевыревъ написалъ разговоръ о возможности найти единый законъ для изящнаго и шутливую статью о правилахъ критики.

Я началъ подробнымъ обозрѣніемъ книги Эверса о древнѣйшемъ правѣ Руси (тогда еще не переведенной), гдѣ выразилъ мои мысли о различіи удѣльной системы отъ феодальной. Тогда же началъ печатать свои афоризмы, доставившіе мнѣ много насмѣшекъ, особенно вслѣдствіе неудачнаго употребленія Ивана Великаго для сравненія высшихъ взглядовъ.

Мы были увѣрены въ громадномъ успѣхѣ; мы думали, что публика бросится за именемъ Пушкина, котораго лучшій отрывокъ, сцена лѣтописателя Пинена съ Григорьемъ, долженъ былъ начать первую книжку. Но увы, мы жестоко ошиблись въ своихъ разсчетахъ, и главной виною былъ я, не смотря на всѣ убѣжденія Шевырева. 1, я не хотѣлъ пускать, опасаясь лишнихъ издержекъ, болѣе 4 листовъ въ книжку, до тѣхъ поръ, пока не увеличится подписка, между тѣмъ какъ Телеграфъ выдавалъ книжки въ 10 и 12 листовъ. 2, я не хотѣлъ прилагать картинокъ модъ, которыя, по общимъ тогдашнимъ понятіямъ, служили первою поддержкою Телеграфа. Въ 3-хъ, я не употребилъ никакого старанія, чтобъ привлечь и обезпечить участіе князя Вяземскаго, который перешелъ окончательно къ Телеграфу, и на первыхъ порахъ своими остроумными статьями и любопытными матеріалами содѣйствовавъ больше всѣхъ его успѣху, обратилъ читателей на его сторону, Наконецъ, 4, Московской Вѣстникъ все-таки былъ мой hors d'oeuvre. Я не отдавался ему весь, а продолжалъ заниматься Русскою Исторіей и лекціями о Всеобщей, которая была мнѣ поручена въ университетѣ. Съ Шевыревымъ споры доходили у насъ чуть не до слезъ, -- и запивались, когда уже силъ не хватало у спорщиковъ и горло пересыхало, Кипрскимъ виномъ, котораго какъ то случилось намъ запасти по случаю большую провизію. Вино играло роль на нашихъ вечерахъ, но не до излишковъ, а только въ мѣру: пока оно веселитъ сердце человѣческое. Пушкинъ не отказывался подъ веселый часъ выпить. Одинъ изъ товарищей былъ знаменитый знатокъ, и передъ началомъ Московскаго Вѣстника было у насъ въ модѣ алеатико, прославленное Державинымъ.

Весь 1827 годъ Шевыревъ работалъ неутомимо. Тогда кончилъ онъ переводъ Валленштейнова Лагеря, труднѣйшей вещи для перевода, и заслужилъ полное одобреніе всѣхъ насъ, начиная съ Пушкина.

Въ мартѣ весь нашъ кругъ былъ потрясемъ извѣстіемъ о внезапной кончинѣ въ Петербургѣ Дмитрія Веневитинова. Мы любили его всею душою. Это былъ юноша дивный, -- но объ немъ послѣ, особо..

II.
Нѣсколько словъ объ Исторіи Пугачевскаго бунта, А. C. Пушкина (1).

(1) Было послано къ редактору Московскаго Наблюдателя при слѣдующей запискѣ: "Вы желали имѣть отъ меня рецензію Исторіи Пугачевскаго бунта. Ей-Богу, не имѣю времени, а вотъ вамъ нѣсколько словъ, которыя вы можетъ употребить какъ и гдѣ угодно, М. Погодинъ."

... Для исторіи нѣтъ тайны, слѣдовательно эта исторія, не распечатавшая пакета о Пугачевскомъ бунтѣ, должна называться повѣстью, или лучше военною реляціею, реляціею съ мѣста {Какъ извѣстно, Пушкинъ не имѣлъ доступа къ подлинному дѣлу о Пугачевѣ, о чемъ самъ онъ говоритъ въ предисловіи. П. Б.}. Въ самомъ дѣлѣ, она имѣетъ гораздо больше достоинства литературнаго, чѣмъ историческаго, хотя богата и послѣднимъ.

Въ литературномъ отношеніи -- кто самое важное явленіе въ Русской словесности послѣдняго времени, и большой шагъ впередъ въ историческомъ искусствѣ. Простота слога, безъискуственность, вѣрность и какая-то мѣткость выраженій, -- вотъ чѣмъ отличается особенно первый опытъ. Пушкина на новомъ его поприщѣ. Пушкинъ давшій въ Борисѣ Годуновѣ языкъ нашей трагедіи, Пугачевскимъ бунтомъ нанесъ рѣшительный ударъ ораторской Исторіи, въ коей Карамзинъ былъ у насъ первымъ и послѣднимъ мастеромъ. И съ самомъ дѣлѣ -- можно ли послѣ Карамзина писать въ его родѣ? Онъ поставилъ свои Геркулесовы столбы и сказалъ: не далp3;е. Пушкинъ пролагаетъ теперь новую дорогу.

Многіе читатели, привыкшіе къ риторикѣ, обманываются наружностію Исторіи Пугачевскаго бунта и не отдаютъ ей справедливости за мнимую простоту и легкость. О еслибъ они знали, какъ еще трудно и мудрено писать по русски легко и просто, то они стали бы говорить иначе, и воздали бы хвалу автору, который овладѣлъ языкомъ до такой степени, что можетъ говорить имъ какъ хочетъ. Но Пушкинъ въ послѣднее время долженъ былъ привыкнуть къ несправедливостямъ и кривымъ толкованіямъ. Въ утѣшеніе мы можемъ прочесть ему его собственные стихи:

...Ты самъ -- свой высшій судъ.

Всѣхъ строже оцѣнить умѣешь ты свой трудъ.

Ты имъ доволенъ ли, взыскательный художникъ?

Доволенъ! Такъ пускай толпа его бранитъ,

И плюетъ на алтарь, гдѣ твой огонь горитъ,

И въ дѣтской рѣзвости колеблетъ твой треножникъ.

Возвратимся къ Исторіи, такъ названной. Ее читаешь какъ повѣсть самую занимательную, и при всей сухости формы (25 числа Пугачевъ былъ тамъ-то, а 26 пошелъ туда-то) не оставляешь книги отъ начала до конца. Такъ было и съ тѣми, которые послѣ стали порицать ее. Вотъ сила таланта! Но когда вы прочтете ее, когда вниманіе, увлеченное разсказомъ, вступитъ во всѣ права свои, тогда возникнутъ у васъ въ головѣ вопросы, на которые вы не вспомните отвѣтовъ, а по справкѣ не всегда найдете цѣлые, полные, удовлетворительные, и останетесь въ недоумѣніи, напримѣръ:

Пугачевъ былъ только орудіемъ нѣкоторыхъ Яицкихъ казаковъ, находился подъ ихъ властію и дѣйствовалъ по ихъ указаніямъ (стр. 46. 84), но по чьей же мысли, съ какою цѣлію распускалъ онъ самъ первые слухи, подговаривая казаковъ бѣжать въ Турцію (14)? Кто приготовилъ ему въ Казани тройку, на которой онъ спасся бѣгствомъ?

Первые руководители его, зачинщики, были взяты въ плѣнъ послѣ сраженія при Татищевой, а онъ продолжалъ дѣйствовать безъ нихъ еще съ большою силою -- какъ объяснить это противорѣчіе?

Какую цѣль имѣли зачинщики и самъ Пугачевъ, начавъ возмущеніе?

Отъ чего собственно они имѣли такой быстрый успѣхъ? Въ чемъ именно состояли ошибки начальниковъ?

Ясно, что пожаръ сначала потушить было легко, но послѣ могли ли дѣла происходить иначе?

Происхожденіе бунта у казаковъ видно, но въ городахъ, деревняхъ?

Постепенное распространеніе заразы также не обозначено.

Съ чего Бибиковъ, окончилъ почти съ успѣхомъ возложенное порученіе, передъ смертію сожалѣлъ объ отечествѣ, какъ будтобъ оно подвергалось какой великой опасности?

Отъ чего Голицынъ, одержавъ прежде всѣхъ такую блистательную побѣду, ничего почти не сдѣлалъ послѣ?

Кто особенно далъ средство Пугачеву поправиться послѣ смерти Бибикова?

Какимъ образомъ, нѣсколько разъ разбиваемый на голову, онъ собирался тотчасъ съ новыми силами?

Что собственно сдѣлали Бибиковъ, Панинъ? Чѣмъ, напримѣръ, отличаются распоряженія Бибикова отъ Рейнсдорфовыхъ?

Отъ чего бунтъ показался столь опаснымъ, что сама императрица рѣшалась принять начальство надъ войскомъ?

Отъ чего сообщники Пугачева вздумали предать его, бывъ прежде еще въ тѣснѣйшихъ обстоятельствахъ, и умѣвъ выходить изъ нихъ? . . .

Отъ чего не рѣшились они разбѣжаться по одиначкѣ въ разныя стороны?

Какія дѣйствія принадлежатъ Михельсону лично? (Ни слова не сказано, чѣмъ онъ награжденъ, между тѣмъ какъ едва ли не онъ больше всѣхъ дѣйствовалъ въ этомъ случаѣ, и однакожъ лишился команды надъ своимъ отрядомъ, когда все дѣло подходило къ концу).

Что значатъ слова на с. 137: "Должно сказать, что рѣдкій изъ тогдашнихъ начальниковъ былъ въ состояній управиться съ Пугачевымъ или съ менѣе извѣстными его сообщниками" (NB. Оборотъ неправильный).

Какимъ образомъ произошла мысль о самозванствѣ? {Къ сожалѣнію вопросы, предложенные здѣсь 30 лѣтъ тому назадъ многоуважаемымъ историкомъ, доселѣ остаются вопросами. Такъ мало разработана у насъ наша исторія XVIII вѣка, хотя съ тѣхъ поръ по предмету пугачевщины обнародовано нѣсколько новыхъ важныхъ бумагъ. Особенное вниманіе изслѣдователя должны будутъ обратить на себя слова Екатерины въ письмѣ къ Москов. ген. губернатору кн. М. H. Волхонскому отъ 29 августа 1774 г. о Голштинскомъ знамени Дельвигова драгунскаго полка, которое было отбито у Пугачева. П. Б. (П. coбp. соч. Екатерины, Спб. 1850, III. 289-290).} -- Надо замѣтить, что въ тамошнихъ краяхъ съ древнихъ временъ ведется она по преданію.

Собраніе документовъ во 2-й части драгоцѣнное, но къ сожалѣнію мы не находимъ здѣсь подлинныхъ донесеній императрицѣ, писемъ Бибикова (хранящихся, я слышалъ, въ библіотекѣ гвардейскаго штаба) {Нынѣ изданныхъ Я. К. Гротомъ. П. Б.}.

Извѣстите также читателей вашихъ, что мнѣ обѣщано подробное описаніе Пугачевскаго бунта, сдѣланное однимъ образованнымъ современникомъ, и до сихъ поръ бывшее неизвѣстнымъ. Получивъ, я доставлю свѣдѣніе объ немъ Наблюдателю, а можетъ быть и любопытные отрывки {Кажется, эти слова относятся къ сочиненію Рычкова, которое я надѣялся получить.}.

III
Въ память о Пушкинѣ;.

Въ началѣ нынѣшней лекціи мы должны помянуть нашего незабвеннаго поэта изъявить нашу сердечную горесть объ его преждевременной кончинѣ. Имя Пушкина принадлежитъ Русской исторіи -- это одна изъ лучезарныхъ звѣздъ отечественной славы, и я не считаю словъ моихъ неумѣстными на исторической лекціи: какъ сотвореніемъ Ломоносовымъ первой его оды основался настоящій нашъ языкъ, какъ жизнью Карамзина, этого добраго генія-хранителя нашего просвѣщенія, такъ и сочиненіями Пушкина начинается новая эпоха въ Русской литературѣ, эпоха національности. Другіе объяснятъ вамъ подробно, въ чемъ состоятъ его піитическія достоинства, -- я долженъ смотрѣть только со стороны Исторіи. Онъ внесъ въ нее много новыхъ дорогихъ страницъ. Въ его Борисѣ Годуновѣ мы увидѣли въ первый разъ піитическую сторону русскихъ происшествій, и никто не понималъ такъ вѣрно нашихъ лѣтописателей, какъ онъ въ монахѣ Пименѣ; въ его Пугачевскомъ бунтѣ мы получили образецъ простоты, безыскуственности разсказа; въ его Онѣгинѣ и другихъ повѣстяхъ представили намъ русскіе люди съ ихъ физіономіями; отъ его сказокъ вѣетъ русскимъ духомъ. Въ послѣдніе годы онъ выдавалъ очень мало въ свѣтъ: гордому поэту низко было выходить на этотъ безславный рынокъ, этотъ шумный таборъ, который раскинутъ на полѣ Русской литературы незванными пришельцами. Ему не хотѣлось метать своего бисера передъ этой челядью, передъ этими смѣшными и отвратительными судьями, которые и не хотѣли и не умѣли понять его. Петръ Великій занималъ все его вниманіе. Съ усердіемъ перечиталъ онъ всѣ документы, относящіеся къ жизни великаго нашего преобразователя, всѣ сочиненія, о немъ писанныя. Не должно было, разумѣется, ожидать отъ Пушкина мелочныхъ изслѣдованій о неважныхъ происшествіяхъ; но можно было быть увѣрену, что зоркой его глазъ проникъ бы очень далеко, онъ увидѣлъ бы многое и представилъ бы главныя черты, главныя краски, живо, вѣрно, какъ представлялись бы онѣ въ его пылкомъ и сильномъ воображеніи. И все это погибло для насъ, погибло невозвратно! Оплачемъ преждевременную кончину нашего дорогаго поэта, и -- горько, тяжело мнѣ это выговорить -- да послужитъ она вамъ вмѣстѣ и поучительнымъ урокомъ.

"Русскій Архивъ", 1865