Погорельский Антоний - Замечания на разбор поэмы "Руслан и Людмила", напечатанный в 34, 35, 36 и 37 книжках "Сына отечества"

Замечания на разбор поэмы "Руслан и Людмила", напечатанный в 34, 35, 36 и 37 книжках "Сына отечества"

(Письмо к издателю)

Прекрасная поэма, коею мастерское перо Пушкина обогатило словесность нашу, дала повод к пространному разбору оной в издаваемом вами журнале. -- Хотя снисхождение, заставившее вас напечатать сие плодовитое сочинение, дает нам право думать, что вы, милостивый государь, движимы были некоторым пристрастием к неизвестному нам критику, но надежда на справедливость вашу рождает в нас твердое уверение, что вы не откажетесь принять и наши замечания. Писав оные, мы не имели иной цели, кроме желания показать, что решительный тон, который себе позволяют иногда гг. критики, нимало не доказывает познаний их в тех предметах, кои они берутся разбирать. Поэма Пушкина, конечно, свыше критики г. В., и мы бы не обратили никакого на оную внимания, если б не опасались, что учительский вид, им на себя взятый, может привесть в заблуждение некоторых читателей вашего журнала. Люди, одаренные слишком пужливою совестью, могут, упираясь на остроумное изречение г. В., подумать, что стихи Пушкина в самом деле грешные; другие опасаться будут, что нежный слух их потерпит от рифм, кои примерная учтивость г. разбирателя назвала мужицкими; -- зачем же, милостивый государь, и тех и других лишить удовольствия читать превосходное сочинение?

Но, не имея плодовитости г. В. и желая, чтоб замечания наши поместиться могли не в 4-х, а в одной книжке "Сына отечества", мы спешим приступить к делу.

Большая часть разбора состоит из переложения в скучную прозу прекрасных стихов Пушкина. От времени до времени являются рассуждения и сентенции, которые либо ничего не значат, либо совершенно ложны. -- Из уважения к терпению читателей мы быстро пробежим 34, 35 и 36 No и немного долее остановимся на 37-м, где автор разбора, представляя нам, так сказать, в экстракте мнимые ошибки Пушкина, наиболее обнаруживает, что он взялся за такое дело, которого совсем не понимает.

С самого начала (No 34, стр. 12) г. В., желая доказать нам, что поэмы должны быть писаны в стихах, говорит: "Хорошие судьи полагают, что прозаическая поэма есть противуречие в словах, чудовищное произведение в искусстве".

Если г. В. считает себя в числе сих хороших судей, то мы заметим ему, что он, вероятно, не знает различия между прозаическою поэмою и поэмою, писанною в прозе. Не стихи составляют отличительный характер поэзии. Например, в поэме "Марфа-посадница", писанной в прозе, несравненно более поэзии, нежели в поэме "Искусства и науки", писанной в стихах.1.

На стр. 13 г. критик говорит: "Поэма "Руслан и Людмила" не эпическая, не описательная и не дидактическая. -- Какая же она? богатырская: в ней описываются богатыри; волшебная: в ней действуют волшебники; шуточная, что доказывается следующими многочисленными выписками" (следуют выписки на 2 1/2 страницах). "Ныне -- продолжает г. В., -- сей род поэзии называется романтическим".

Следовательно, смесь богатырского, волшебного и шуточного составляет романтическое! Прекрасная дефиниция! Неужели не случалось никогда г. В. читать творения так называемые романтические, в коих не было ничего ни волшебного, ни богатырского, ни шуточного? Советуем ему прочитать лорда Бейрона, признанного первым сочинителем в сем роде: там он найдет многое, где нет ничего ни волшебного, ни шуточного, ни богатырского. -- Желательно бы было также знать, почему г. В. к трем определениям своим не прибавил еще четвертого: описательная, потому что в ней описываются богатыри, волшебники, сражения, сады и пр. -- Где же тут логика? Еще вопрошаем г. критика: почему он счел за нужное третье определение свое, что поэма шуточная, подкрепить выписками на двух с половиною страницах, тогда когда при первых двух определениях он полагал, что довольно одного его слова, без выписок? Где же опять логика? И не значит ли это тратить бумагу по-пустому?

Обращаемся к 35 No, стр. 66.

"В поэме Пушкина действуют: благодетельный Финн, которого имени, не знаю почему, сочинитель не объявил нам, злой колдун Черномор, голова Черноморова брата и злая волшебница Наина. Характеры их хорошо нарисованы и в продолжение шести песен постоянно и ровно выдержаны".

Легкий упрек г. В. за то, что Пушкин не объявил имени волшебника Финна, доказывает тонкую разборчивость критика. В самом деле жаль, что любопытство его остается неудовлетворенным; просим убедительно Пушкина во втором издании исправить сию важную ошибку! Но мы надеемся, что г. В. из благодарности согласится удовлетворить и нас. -- Мы, например, весьма любопытны знать: какой характер он нашел в голове Черноморова брата, выдержанный, по его словам, постоянно и ровно в продолжение шести песен?

Далее, стр. 74: "Немаловажною погрешностию в чудесном почитаю то, что автор не объявил нам причины, заставляющей волшебника Финна благодетельствовать русскому витязю, а волшебницу Наину ненавидеть и гнать его".

Сожалеем, что никак не можем согласиться считать сие погрешностию. -- Уверяем г. В., что, читая поэму Пушкина, мы без большого напряжения ума догадались, что Финн благодетельствует Руслану потому, что он добрый волшебник, а Наина его ненавидит потому, что она злая колдунья. -- Во всех почти сего рода повестях действуют добрые и злые волшебники, из которых первые защищают героя от гонений последних. -- Сверх того, ненависть Наины к Руслану объясняется злобою ее на Финна:

Уже зовет меня могила:

Но чувства прежние свои

Еще старушка не забыла,

И пламя позднее любви

С досады в злобу превратила.

Душою черной зло любя,

Колдунья старая, конечно,

Возненавидит и тебя, и проч.

Чем же виноват Пушкин, что г. В. и тут еще не догадывался, зачем Наина гонит Руслана? Если бы молодой поэт наш писал для одного только г. разбирателя, то, конечно, надлежало бы ему применяться к его понятливости, но так как поэма писана не для него одного, то Пушкину позволено было надеяться, что большая часть его читателей будет догадливее г. В. Г. критик, доказав в сем случае довольно ясно свою недогадливость, зато далее недостаток сей вознаграждает с лихвою. Suum cuique! {Каждому свое (лат.). -- Ред.}

"Характер Рогдая (говорит он, No 36, стр. 97) изображен смелою кистью Орловского, мрачными красками Корреджия:

...Угрюм, молчит -- ни слова,

Страшась неведомой судьбы,

И мучась ревностью напрасной,

Всех больше беспокоен он;

И часто взор его ужасный

На князя мрачно устремлен.

Прочитав сии стихи, мы с ужасом видим пред собою одного из тех хладнокровных воинов-убийц, которые не умеют прощать, для которых кровопролитие есть забава, а слезы несчастных -- пища".

Удивляемся пылкому воображению г. В.! Из взоров Рогдая, мучимого ревностью, мрачно устремленных на князя, он заключает с ужасом, что он из тех хладнокровных воинов-убийц, которые не умеют прощать и проч.

Объясните нам, г. В., отчего произошла у вас такая ненависть к сему несчастному? Красноречивое описание того, что вы с ужасом видите пред собою, помышляя о Рогдае, гораздо б приличнее было, говоря о Фарлафе, который хладнокровно убил спящего Руслана, тогда когда Рогдай сражался со счастливым соперником своим честным образом. -- Кто дал вам право так строго судить о Рогдае, которого, вероятно, сам Пушкин не считал таким кровопийцею, каковым он представляется в ваших очах?

На стр. 105 того же No робкое целомудрие г. В. строго вооружается против некоторых шуточных эпизодов Пушкина. Эпизоды сии, конечно, напоминают нам, что пламенный гений юного поэта не освободился еще от пылких страстей, впрочем весьма извинительных в его лета, но положим, что девственный слух г. В. справедливо оскорбился описанием приключений Ратмира в замке, все не надлежало ему упускать из виду, что самая строгая нравственность не исключает учтивости и что можно быть или казаться Катоном, не быв при том невежливым2. Называть стихи Пушкина площадными шутками -- значит не иметь понятия о достоинстве критика.

Наконец добрались мы до 37 No.

"Обращения или прологи Пушкина (говорит г. В., стр. 146) не совсем счастливы: он хотел быть в них забавным, блистать остротою ума, и вместо того почти везде остроты его натянуты, плоски".

Почти везде, г. критик? Как милостиво! что если докажем вам, что острота, коею вы блистать хотели, везде плоска? Желали бы мы привесть вам на память известную истину, что часто в глазе ближнего мы видим былинку, когда в собственном глазе не видим бревна; но опасаемся, чтоб вы не назвали сию истину общею и сто раз сказанною и пересказанною мыслию! (см. 37 No, стр. 147).

"В полной уверенности, -- продолжает г. В., -- что автор исправит их при втором издании, заметим здесь маленькие погрешности против языка".

Не знаем, на чем основывает г. критик полную свою уверенность, но надеемся, что Пушкин не слепо доверять будет его замечаниям. В доказательство неосновательности оных приведем в пример следующие:

Вот под горой путем широким

Широкий пересекся путь.

"Мы говорим: зимний путь, летний путь, но пересекается дорога другою дорогою, а не путем".

Признаемся откровенно, что до сих пор мы не знали сего тонкого различия. Нам кажется, что путь и дорога -- все равно; говорится: зимний путь, летний путь, зимняя дорога, летняя дорога. В военной терминологии даже принято выражение покрытый путь, а покрытая дорога не употребляется.

Трепеща, хладною рукой

Он вопрошает мрак немой.

"Вопрошать мрак немой -- смело до непонятности, и если допустить сие выражение, то можно будет написать: говорящий мрак, болтающий мрак, болтун мрак, спорящий мрак; мрак, делающий неблагопристойные вопросы и не краснея на них отвечающий; жалкий, пагубный мрак!"

Как остро, г. В.! какое богатство в мыслях и какая убедительная логика в доказательствах! Вы не допускаете выражения мрак немой потому, что не можно написать мрак болтающий. По сему правилу нельзя будет сказать: монумент стоит на площади, потому что нельзя сказать: монумент прыгает на площади!

С ужасным пламенным челом.

"То есть с красным, вишневым лбом".

Как это плоско, г. В.!

И пламень роковой.

"Растолкуйте мне, что это за пламень? уж не брат ли он дикому пламени?" Какая натянутая острота, г. В.! желательно знать, почему вам не нравится роковой пламень? Роковым назвать можно каждый предмет, который служит орудием року. -- Роковой меч, роковой удар, роковой пламень, роковой час и проч.

Могильным голосом.

"К стыду моему должен признаться, что я не постигаю, что такое могильный, гробовой голос. Не голос ли это какого-нибудь неизвестного нам музыкального орудия?"

Признайтесь, г. критик, что вы воображаете, что сказали тут весьма острое словцо? Крайне ошибаетесь, г. В.; оно и плоско, и натянуто, и жалко! Что же касается до того, что вы не постигаете, что такое могильный голос, то, между нами будь сказано, вы, видно, многого еще не постигаете: могильный голос значит голос, который кажется выходящим из могилы, по-нем<ецки> Grabestimme, по-франц<узски> voix sépulcrale.

От ужаса зажмуря очи.

"Славянское слово очи высоко для простонародного русского глагола жмуриться. Лучше бы автору зажмурить глаза".

И эта шутка не из последних! Но в простонародном русском языке слово очи так же употребительно, как слово глаза, следовательно, и шутка не у места, и привязка совершенно пустая.

Со вздохом витязь благодарный

Объемлет старца колдуна.

"Под словом колдун подразумевается понятие о старости; и слово старец в сем стихе совершенно лишнее".

Полно, так ли, г. В.? Колдун может быть и старый, и молодой, и средних лет; не знаем, на чем вы основываете мнение ваше о колдунах.

Копье, кольчугу, шлем, перчатки.

"Полно, существовали ли тогда рыцарские перчатки? Помнится, что еще нет".

Эй, г. В.! Так вы, видно, не только ученый критик, но и искусный антикварий? Вам помнится, что перчатки тогда не существовали? Обяжите нас, объяснив, когда именно они начали существовать, если вам о том помнится. --

Все утро сладко продремав. --

"Не опечатка ли это? -- Надобно бы сказать: все утро продремав".

Уж этого-то никак не понимаем! -- Почему же нельзя сладко дремать? -- Правда, вы тотчас найдетесь; вы скажете, что если допустить выражение сладко дремать, то можно будет написать кисло дремать (см. выше: немой мрак, болтающий мрак). Позвольте вам на сие отвечать, что мы из опыту знаем, что выражение сие справедливо, ибо, читая ваш разбор, мы несколько раз принимались дремать, и помнится, довольно сладко.

Объехав голову кругом,

Щекотит ноздри копнем, и проч.

"Мужицкие рифмы!" -- Человек, менее вас образованный, назвал бы их просто бедными. Что значит "мужицкие рифмы"? Следуя собственному примеру вашему, имеем право спросить: разве бывают мещанские рифмы, поповские рифмы, дворянские рифмы, купеческие рифмы и проч.?

Дикий пламень.

"Скоро мы станем писать: ручной пламень, ласковый, вежливый пламень".

Не знаем, что вы скоро станете писать, но не можем не заметить вам, г. изобретатель термина мужицкие рифмы, что вы благоразумнее бы поступили, оставив в покое дикий пламень.

Уста дрожащие открыты,

Огромны зубы стеснены,

"Или открыты и уста и зубы, или уста закрыты, а зубы стиснуты".

Вот это ново! Желательно бы знать, какое препятствие г. В. находит в том, чтоб открыть уста, когда зубы стиснуты? Вообще заметить должно, что понятия г. критика о наружных и внутренних действиях тела человеческого довольно необыкновенны. Так, например, в No 36, стр. 108, упоминая о стихе Пушкина:

Сердца их гневом стеснены, г. В. утверждает, что гнев не стесняет, а расширяет сердце! Советуем Пушкину не писать стихов, не изучившись прежде анатомии у г. В.

Вот мнение наше о разборе "Руслана и Людмилы!" Отдавая полную справедливость отличному дарованию Пушкина, сего юного гиганта в словесности нашей, мы, однако, уверены, что основательный разбор его поэмы, поясненный светом истинной критики, был бы полезен и занимателен. -- Мы желаем только, чтобы труд сей на себя принял писатель опытнее, ученее и учтивее г-на В.

Павловск, 1820 сентября 15 дня.

Примечания

СО. 1820. Ч. 65, No 42 (выход в свет 16 окт.). С. 72--86. Подпись: П. К--в.

Статьи, написанные в ответ на критику "Руслана и Людмилы", положили начало литературной известности Александра Алексеевича Перовского (1787--1836), хотя первые его опыты относятся еще к началу 1800-х гг. В молодости Перовский -- страстный приверженец Карамзина, в 1807 г. переводит на немецкий "Бедную Лизу". В эти же годы завязываются его дружеские отношения с Жуковским и Вяземским. Перовский пробует силы в поэзии -- занимается переводами, пишет баллады, идиллии, шуточные стихи (опыты "шутейского стихотворства" найдут отклик в творчестве его племянника, А. К. Толстого). Однако публиковать свои немногочисленные творения Перовский не стремится и к 1820 году, вероятно, даже не считает себя литератором. Те произведения, которым Перовский обязан репутацией писателя, стоящего у истоков русской романтической прозы, будут изданы им во второй половине 1820-х гг. под псевдонимом Антоний Погорельский.

Конец 1810-х гг. для Перовского стал порой разочарования в идее государственного служения, которой он успел отдать много сил. Круг его интересов сосредоточивается на литературных проблемах. Занимая необременительную должность в Департаменте духовных дел иностранных исповеданий, Перовский много общается с Карамзиным, Жуковским, А. И. Тургеневым. В это же время (1816--1820) происходит и его знакомство с Пушкиным, перешедшее в многолетние дружеские отношения.

В первой статье Перовского нашла отражение общая оценка пушкинской поэмы литераторами арзамасского круга, их неприятие критических суждений, основанных на архаичной нормативной поэтике. Перовский высмеивает смутные представления Воейкова о романтизме, мелочность его придирок к сюжетным мотивировкам в поэме, к "грубости" и "простонародности" языка, общую неспособность критика следовать за движением литературы. Перовский показал себя и незаурядным полемистом. "Яркая одаренность, острота и меткость суждений, а также способность к литературной мистификации, удачно и тонко использованной в качестве полемического приема, -- все это раскрылось в статьях Перовского в полной мере" (Турьян М. А. Жизнь и творчество Антония Погорельского // Погорельский А. Избранное. М., 1985. С. 9). Ирония Перовского заключалась уже в выбранной им для своей антикритики форме обращения к редактору журнала. "Сын отечества" в это время в отсутствие Греча редактировался Воейковым. Перовский, таким образом, адресует упреки в пристрастии неизвестному якобы критику В. -- самому Воейкову. Авторство Воейкова, разумеется, не было для Перовского тайной, вопреки его утверждению в третьей, оставшейся в рукописи статье (см. с. 361 наст. изд.). Даже подпись, по-видимому, содержала намек на редакторскую бестактность Воейкова: именно так ("П. К--в. Павловск 1820 г. сентября 5 дня") была подписана статья Воейкова, направленная против Д. Н. Блудова (СО. 1820. Ч. 64. No 37). Кроме того, Перовский вводит в свою антикритику интимный ядовитый намек, хорошо понятый в близком окружении Воейкова. "As-tu lu la ridicule et indécente satire qui se trouve dans le Fils de la Patrie <Читала ли ты смешную и нескромную сатиру в Сыне отечества (фр.) -- Ред.>: ответ антикритика на Руслана? -- спрашивала М. А. Мойер (Протасова) А. П. Елагину в письме из Дерпта 2 ноября 1820 г. -- Скажи, каково должно быть его <Воейкова -- Ред.> расположение, когда он читал такие ужасные насмешки над его девственностью" (Уткинский сборник. М., 1904. 1. С. 247).

Статьи Перовского были одобрительно встречены в арзамасской среде. Так, А. И. Тургенев еще до публикации статей положительно отзывался о них в письме к Вяземскому, характеризуя замечания критика как "довольно справедливые" (см.: ОА. Т. 2. С. 72). Сама же полемика, по свидетельству А. И. Тургенева, бывшего директором департамента, где служили и Воейков, и Перовский, вышла далеко за пределы журнальных страниц (см. с. 360 наст. изд.).

1 "Марфа-посадница, или Покорение Новагорода" (1803) -- историческая повесть Карамзина; "Искусства и науки" -- дидактическая поэма Воейкова; отрывок из нее незадолго перед тем был напечатан в "Сыне отечества" (1820. Ч. 64. No 37). "Марфа-посадница, или Покорение Новагорода" (1803) -- историческая повесть Карамзина; "Искусства и науки" -- дидактическая поэма Воейкова; отрывок из нее незадолго перед тем был напечатан в "Сыне отечества" (1820. Ч. 64. No 37).

2 Катон -- Катон Старший (234--149 гг. до н. э.) -- римский писатель и государственный деятель, известный строгостью взглядов, борьбой против порчи нравов и злоупотреблений.