Пильняк Борис Андреевич - Год из жизни

БOP. ПИЛЬНЯКЪ

БЫЛЬЕ

ИЗДАТЕЛЬСТВО "БИБЛІОФИЛЪ"
РЕВЕЛЬ / 1922

ГОДЪ ИЗЪ ЖИЗНИ.

На югъ и сѣверъ, востокъ и западъ, -- во всѣ стороны на сотни верстъ, -- шли лѣса и лежали болота, закутанныя, затянутыя мхами. Стояли бурые кедры и сосны. Подъ ними -- непролазной чащей росли елки, ольшаникъ, черемуха, можжевельникъ, низкорослая береза. А на маленькихъ полянахъ, среди кустарника, въ пластахъ торфа, обрамленныхъ брусникой и клюквой, во мху лежали "колодца" -- жуткіе, съ красноватой водой и бездонные.

Въ сентябрѣ приходили морозы -- пятьдесятъ ниже нуля. Снѣгъ лежалъ твердый и синій. Только на три часа поднимался свѣтъ; остальное время была ночь. Небо казалось тяжелымъ и низко спускалось надъ землей. Была тишина; лишь въ сентябрѣ ревѣли, спариваясь, лоси; въ декабрѣ выли волки; остальное время была тишина, такая, которая можетъ быть только въ пустынѣ.

На холмѣ у рѣки стояло село.

Голый, изъ бураго гранита и бѣлаго сланца, изморщенный водою и вѣтромъ, шелъ къ рѣкѣ скатъ. На берегу лежали неуклюжія, бурыя лодки. Рѣка была большой, мрачной, холодной, щетинившейся сумрачными синевато-черными волнами. Избы бурѣли отъ времени, крыши, высокія, выдвинувшіяся впередъ, досчатыя, покрылись зеленоватымъ мхомъ. Окна смотрѣли слѣпо. Около сохнули сѣти. Здѣсь жили звѣроловы. Зимой они уходили надолго въ тайгу и били тамъ звѣря.

II.

Весною разливались рѣки: широко, свободно и мощно.

Шли тяжелыя волны, рябя рѣчное тѣло, и отъ нихъ расходился влажный, придавленный шумъ, тревожащій и неспокойный. Стаивали снѣга. На соснахъ выростали смолистыя свѣчи и пахли крѣпко. Небо поднималось выше и синѣло, а въ сумерки оно было зеленовато-зыбкимъ и грустно-манящимъ. Въ тайгѣ, послѣ зимней смерти, творилось первое звѣриное дѣло -- рожденіе. И всѣ лѣсные жители, -- медвѣди, волки, лоси, лисицы, песцы, совы, филины, -- всѣ уходили въ весеннюю радость рожденія. На рѣкѣ кричали шумно гагары, лебеди, гуси. Въ сумерки, когда небо становилось зеленымъ и зыбкимъ, чтобы ночью перейти въ атласно синее и многозвѣздное, когда стихали гагары и лебеди, засыпая на ночь, и лишь свирбили воздухъ, мягкій и теплый, медвѣдки и коростели, -- на обрывѣ собирались дѣвушки пѣть о Ладѣ и водить хороводы. Приходили изъ тайги съ зимовій парни, и тоже собирались здѣсь.

Круто падалъ яръ къ рѣкѣ. Шелестѣла внизу рѣка. А наверху стлалось небо. Притихало все, но чуялось въ то же время, какъ копошится и спѣшитъ жизнь. На вершинѣ обрыва, гдѣ на гранитѣ и сланцѣ росли чахлый мохъ и придорожныя травы, сидѣли дѣвушки, сбившись въ тѣсную кучу. Были онѣ въ яркихъ платьяхъ всѣ, крѣпкія и ядреныя; пѣли онѣ грустныя и широкія, старинныя пѣсни; смотрѣли куда-то въ темнѣющую, зеленоватую мглу. И казалось, что поютъ дѣвушки неизбытыя, широкія свои пѣсни эти -- для парней. А парни стояли темными, взъерошенными силуэтами вокругъ дѣвушекъ, рѣзко всгогатывая и дебоширя, точно такъ же, какъ самцы на лѣсныхъ звѣриныхъ токахъ.

У гулянокъ былъ свой законъ.

Приходили парни и выбирали себѣ женъ, спорили за нихъ и враждовали другъ съ другомъ; а дѣвушки были безразличны и во всемъ подчинялись мужчинамъ. Спорили, всгогатывая, и бились парни, шумѣли, и тотъ, кто побѣждалъ, -- тотъ первымъ выбиралъ себѣ жену.

И тогда они, онъ и она, уходили съ гулянокъ.

III.

Маринѣ было двадцать лѣтъ, и она пошла на откосъ.

Удивительно было сложено ея высокое, тяжелое немного тѣло, съ крѣпкими мышцами и матово-бѣлой кожей. Грудь ея, животъ, спина, бедра, ноги очерчивались рѣзко -- крѣпко, упруго и выпукло. Высоко поднималась круглая, широкая грудь. У нея были черны очень -- тяжелыя косы, брови и рѣсницы. Черны, влажны, съ глубокими зрачками были глаза. Щеки ея сизо румянились. А губы казались мягкими, звѣриными, красныя очень и большія. Ходила она всегда медленно переставляя высокія свои, сильныя ноги и едва покачивая упругія бедра.

Она приходила на откосъ къ дѣвушкамъ.

Пѣли дѣвушки свои пѣсни -- затаенно, зовуще и неизбыто.

Марина забивалась въ кучу дѣвушекъ, откидывалась на спину, закрывала затуманенные свои глаза и тоже пѣла. Шла пѣсня, расходилась широкими и свѣтлыми кругами, и въ нее, въ пѣсню, уходило все. Закрывались истомно глаза. Ныло сладкою болью неизбытое тѣло. Сжималось зыбко сердце, будто нѣмѣло, а отъ него, по крови, шла эта нѣмота въ руки и голени, обезсиливая ихъ, и туманила голову. И Марина вытягивалась страстно, нѣмѣла вся, уходила въ пѣсню, и пѣла; и вздрагивала лишь при возбужденныхъ, всгогатывающихъ голосахъ парней.

А потомъ дома, въ душной клѣти ложилась Марина на свою постель; закидывала руки за голову, отчего высоко поднималась ея грудь; вытягивала ноги; открывала широко темные, туманные глаза; сжимала губы и, снова замирая въ весенней томѣ, пролеживала такъ долго.

Двадцать лѣтъ было Маринѣ, и отъ дня рожденія росла она, какъ чертополохъ на обрывѣ, -- свободно и одиноко -- со звѣроловами, тайгой, обрывомъ и рѣкою.

IV.

Демидъ жилъ на урочищѣ.

Такъ же, какъ село, стояло урочище надъ рѣкой. Только выше былъ холмъ и круче. Близко пододвинулась тайга; къ самому дому протянули лѣсныя свои лапы темно-зеленые, буростволые кедры и сосны. Далеко было видно отсюда: неспокойную, темную рѣку, займища за ней, тайгу, зубчатую у горизонта и темно-синюю, и небо -- низкое и тяжелое.

Домъ съ бревенчатыми стѣнами, съ бѣлыми некрашенными потолкомъ и полами, сдѣланный изъ огромныхъ сосенъ, весь заваленъ былъ шкурами медвѣдей, лосей, волковъ, песца, горностая. Висѣли шкуры на стѣнахъ и лежали на полу. На столахъ лежали порохъ, дробь, картечь. Въ углахъ были свалены силки, петли, капканы. Висѣли ружья. Пахло здѣсь остро и крѣпко, будто собраны были всѣ запахи тайги. Было двѣ комнаты здѣсь и кухня.

Въ одной изъ комнатъ посрединѣ стоялъ столъ, самодѣлковый и большой, и около него низкіе козлы, крытые медвѣжьей шкурой. Въ этой комнатѣ жилъ Демидъ, въ другой комнатѣ жилъ молодой медвѣдь Макаръ.

Дома Демидъ лежалъ на своей медвѣжьей постели, долго и неподвижно, прислушиваясь къ большому своему тѣлу, къ тому, какъ живетъ оно, какъ течетъ въ немъ крѣпкая кровь. Къ нему подходилъ медвѣдь Макаръ, клалъ ему на грудь тяжелыя свои лапы и дружелюбно нюхалъ его тѣло. Демидъ шарилъ у медвѣдя за ухомъ, и чуялось, что они, человѣкъ и звѣрь, понимаютъ другъ друга. Въ окна глядѣла тайга.

Былъ Демидъ кряжистъ и широкоплечъ, съ черными глазами, большими, спокойными и добрыми. Пахло отъ него тайгой, здорово и крѣпко. Одѣвался онъ, -- какъ и всѣ звѣроловы, -- въ мѣха и въ грубую, домашней пряжи, бѣлую съ красными прожилками, ткань. Ноги его были обуты въ высокіе, тяжелые сапоги, сшитые изъ оленьей шкуры, а руки, красныя и широкія, покрылись крѣпкой коркой мозоли.

Макаръ былъ молодъ и, какъ всѣ молодые звѣри, -- нелѣпъ. Онъ ходилъ вперевалку и часто озорничалъ: грызъ сѣти и шкуры, ломалъ силки, слизывалъ порохъ. Тогда Демидъ Макара наказывалъ, -- дралъ. А Макаръ переваливался на спину, дѣлалъ наивные глаза и жалобно повизгивалъ.

Демидъ пошелъ на яръ къ дѣвушкамъ, увелъ Марину съ яра къ себѣ въ урочище, и Марина стала женой Демида.

VI.

Лѣтомъ росли, поспѣшно и сочно, буйныя, темнозеленыя травы. Днемъ свѣтило солнце съ синяго и влажнаго, такъ казалось, небо. Ночи были бѣлыми, и тогда казалось, что неба нѣтъ совсѣмъ: растворялось оно въ блѣдной мглѣ. Ночи были короткими и бѣлыми, все время алѣли слитыя зори -- вечерняя и утренняя -- и ползли зыбкіе туманы надъ землей. Крѣпко, поспѣшно шла жизнь, чуя, что дни ея коротки здѣсь.

У Демида Марина стала жить въ комнатѣ Макара.

Макаръ же былъ переведенъ къ Демиду.

Макаръ встрѣтилъ Марину недружелюбно. Когда онъ увидѣлъ ее первый разъ, онъ зарычалъ, скалясь, и ударилъ ее лапой. Демидъ за это его высѣкъ, и медвѣдь стихъ. Потомъ же Марина съ нимъ сдружилась.

Днемъ Демидъ уходилъ въ тайгу. Марина оставалась одна.

Свою комнату она убрала по-своему, съ грубой и подчеркнутой какой-то граціей. Развѣсила симметрично шкуры и тряпки, расшитыя ярко-краснымъ и синимъ, пѣтухами и оленями; повѣсила въ углу образъ Богоматери; обмыла полы; и ея комната, пестрая и все попрежнему пахнущая тайгой, стала походить на лѣсную молельню, гдѣ лѣсные люди молятся своимъ божкамъ.

Блѣдно-зеленоватыми сумерками, когда приходила безнебная ночь и лишь кричали въ тайгѣ филины, а у рѣки скрипѣли медвѣдки, Демидъ шелъ къ Маринѣ. Марина не умѣла думать, -- ея мысли ворочались, какъ огромныя, тяжелыя булыжины, -- медленно и неуклюже. Она умѣла чуять, она вся отдалась Демиду-мужу, и блѣдными, безнебными ночами, жаркая, пахнущая тѣломъ, разметавшись на своей медвѣжьей шкурѣ, она принимала Демида; и отдавалась, подчинялась ему вся, желая раствориться въ немъ, въ его силѣ и страсти, избывая свою страсть.

Бѣлыя, зыбкія, туманныя были ночи. Таежная, ночная стояла тишина. Шли туманы. Ухали филины и лѣшаки. Утромъ же красйымъ пожаромъ горѣлъ восходъ и поднималось большое солнце на влажно-синее небо. Поспѣшно и сочно росли травы.

VII.

Въ сентябрѣ пошелъ снѣгъ.

Еще съ августа замѣтно стали сжиматься и сѣрѣть дни, и выросли большія, черныя ночи. Тайга сразу затихла, занѣмѣла и стала казаться пустой. Пришелъ холодъ и заковалъ льдомъ рѣку. Были длинными очень сумерки, и въ нихъ снѣгъ и ледъ на рѣкѣ казались синими. Ночами, спариваясь, ревѣли лоси. Они ревѣли такъ громко и такъ необычно, что становилось жутко и вздрагивали стѣны.

Осенью Марина забеременѣла.

Разъ ночью, передъ разсвѣтомъ Марина проснулась. Въ комнатѣ было душно отъ натопленныхъ печей и пахло медвѣдемъ. Чуть начинало свѣтать, и на темныхъ стѣнахъ едва замѣтно синими пятнами свѣтлѣлись рамы оконъ. Гдѣ-то близко около урочища ревѣлъ старый лось: по грубому голосу съ басовыми, шипящими нотами можно было узнать, что это старикъ.

Марина сѣла на своей постели. У нея кружилась голова и ее немного тошнило. Рядомъ съ ней лежалъ мѣдвѣдь. Онъ уже проснулся и глядѣлъ на Марину. Его глаза свѣтились тихими зеленоватыми огоньками, будто сквозь щелочки было видно небо весеннихъ сумерокъ, покойное и зыбко-тихое.

Еще разъ подступила къ горлу тошнота, накатило головокруженіе, -- и эти огоньки глазъ Макара, подсознательно и углубленно переродились въ душѣ Марины въ огромную, нестерпимую радость, отъ которой затрепетало больно ея тѣло, -- беременна. Билось сердце, точно перепелъ въ силкахъ, и накатывало головокруженіе, зыбкое и туманное, какъ лѣтнія утра.

Марина поднялась съ своей постели, -- съ медвѣжьей шкуры, -- и быстро, нелѣпо-неувѣренными шагами, голая пошла къ Демиду. Демидъ спалъ, -- обхватила голову его горячими своими руками, прижала ее къ широкой своей груди и прошептала:

-- Ребеночекъ... Беременна я...

Понемногу сѣрѣла ночь, и въ окна шелъ синій свѣтъ. Лось пересталъ ревѣть. Въ комнатѣ закопошились сѣрыя тѣни. Подошелъ Макаръ, вздохнулъ и положилъ лапы на постель. Демидъ свободной рукой взялъ его за шиворотъ и, трепля любовно, сказалъ ему:

-- Такъ-то, Макаръ Иванычъ, -- домекаешь?

Потомъ добавилъ, обращаясь къ Маринѣ:

-- Какъ думаешь, -- домекаетъ? Маринка!.... Маринка! Маринка!

Макаръ лизнулъ руку Демида и умно, понимающе опустилъ голову на лапы. Ночь сѣрѣла, вскорѣ не снѣгу пошли лиловыя полосы, зашли въ домъ. Красное, круглое, далекое поднялось солнце. Подъ обрывомъ лежали синіе льды рѣки, за нею рубчато поднималась тайга.

Демидъ не пошелъ въ тайгу въ этотъ день, какъ и много еще дней послѣ этого.

VIII.

Пришла, пошла, проходила зима.

Снѣгъ лежалъ глубокими пластами, былъ онъ синимъ -- днемъ и ночью, -- и лиловымъ при короткихъ закатахъ и восходахъ. Солнце, блѣдное и немощное, едва восходя надъ горизонтомъ, поднималось на три часа, казалось далекимъ и чужимъ. Остальное время была ночь. Ночами зыбкими стрѣлами лучилось сѣверное сіяніе. Морозъ стоялъ молочно-бѣлымъ туманомъ, нацѣпливающимъ всюду иней. Была тишина пустыни, которая говорила о смерти.

У Марины измѣнились глаза. Были раньше они затуманенно-темными и пьяными, стали теперь -- ясными удивительно, спокойно-радостными, прямыми и тихими, и цѣломудренная стыдливость появилась въ нихъ. У нея стали шире бедра и увеличился очень животъ, и это ей давало нѣкую новую грацію, неповоротливо-мягкую и тяжелую, и опять -- цѣломудренность.

Марина мало двигалась, сидя въ своей комнатѣ, похожей на лѣсную молельню, гдѣ молятся божкамъ. Днями справляла она несложное свое хозяйство: топила печь, рубила дрова, варила мясо и рыбу, сдирала шкуры съ убитыхъ Демидомъ звѣрей, чистила свое урочище. Вечерами -- вечера были длинны -- Марина сучила на веретенѣ основу и на станѣ ткала полотно; шила для своего ребенка. И, когда шила, думала о ребенкѣ, пѣла и улыбалась тихо.

Марина думала о ребенкѣ, -- неизбытая, крѣпкая, всеобъемлющая радость полонила ея тѣло. Билось сердце и еще сильнѣе подступала радость. А о томъ, что она, Марина, будетъ родить -- страдать -- не было мыслей.

Демидъ, утренними лиловыми разсвѣтами, когда стояла на юго-западѣ круглая луна, уходилъ на лыжахъ, съ винтовкой и финскимъ ножемъ въ тайгу. Стояли сосны и кедры, вычерченные твердыми и тяжелыми узорами снѣга, подъ ними тѣснились колючія елки, можжуха, ольшаникъ. Стояла тишина, задавленная снѣгомъ. Въ мертвыхъ беззвучныхъ снѣгахъ шелъ Демидъ отъ капкана къ капкану, отъ силка къ силку, глушилъ звѣря. Стрѣлялъ, и долго въ безмолвіи плясало эхо. Выслѣживалъ лосей и волчьи стаи. Спускался къ рѣкѣ, караулилъ бобровъ, ловилъ въ полыньяхъ очумѣлую рыбу, ставилъ верши. Было кругомъ все, что зналъ всегда. Медленно меркнуло красное солнце и начинали лучиться зыбкія стрѣлы сіянія.

Вечеромъ, на урочищѣ, стоя, разрѣзывалъ рыбу и мясо, вѣшалъ морозиться, кидалъ куски медвѣдю, самъ ѣлъ, мылся ледяною водой и садился около Марины, -- большой, кряжистый, широко разставивъ сильныя свои ноги и тяжело опустивъ на колѣни руки, отъ него тѣсно становилось въ комнатѣ. Онъ улыбался спокойно и добродушно.

Горѣла лампа. За стѣнами были снѣга, тишина и морозъ. Подходилъ Макаръ и шебаршилъ на полу. Въ комнатѣ, похожей на молельню, становилось уютно и спокойно-радостно. Трескались въ морозѣ стѣны, въ промерзшія окна смотрѣлъ мракъ. Висѣли на стѣнахъ полотенца, шитыя краснымъ и синимъ, оленями и пѣтухами. Потомъ Демидъ поднимался со своей скамьи, нѣжно и крѣпко бралъ Марину на руки и относилъ на постель. Тухнула лампа, и во мракѣ теплились тихо глаза Макара.

Макаръ за зиму выросъ и сталъ такимъ, какими бываютъ взрослые медвѣди: сумрачно-серіознымъ, тяжелымъ и неуклюже-ловкимъ. Была у него широкая очень, лобастая морда съ сумрачно-добродушными глазами.

IX.

Съ послѣднихъ дней декабря, съ Снѣжнаго праздника, когда выли волки, Марина стала чувствовать, какъ въ ней, подъ сердцемъ у нея сталъ двигаться ребенокъ. Онъ двигался тамъ внутри, нѣжно и такъ мягко, точно гладилось тѣло поручней изъ гагачьяго пуха. Марина полонилась радостью, -- чуяла только того маленькаго, кто былъ внутри ея, кто извнутри взялъ ее крѣпко, и безстыдныя, безсвязныя слова говорила Демиду.

По разсвѣтамъ тамъ, внутри, двигался ребенокъ. Марина прижимала руки -- удивительно нѣжно -- къ животу своему, гладила его заботливо и пѣла колыбельныя пѣсни о томъ, чтобы изъ ея сына вышелъ охотникъ, который убилъ бы на своемъ вѣку триста и тысячу оленей, триста и тысячу медвѣдей, триста и еще триста горностаевъ и взялъ бы въ жены первую на селѣ красавицу. А внутри ея, едва замѣтно, чрезмѣрно мягко, двигался ребенокъ.

За домомъ же, за урочищемъ были въ это время: туманный морозъ, ночь и тишина, говорящая о смерти, и лишь иногда начинали выть волки; подходили къ урочищу, садились на заднія лапы и выли въ небо, долго и нудно.

Весною Марина родила.

Весною всполошились и разлились широко рѣки, зарябились сумрачными, щетинящимися свинцовыми волнами, берега облѣпили бѣлыми стаями -- лебеди, гуси, гагары. Въ тайгѣ пошла жизнь. Тамъ творилось звѣриное, лѣсъ настороженно гудѣлъ шумами медвѣдей, лосей, волковъ, песцовъ, филиновъ, глухарей. Зацвѣли и поросли буйныя темно-зеленыя травы. Сжались ночи и выросли дни. Лиловыми и широкими были зори. Сумерки были блѣдно-зелеными и зыбкими, и въ нихъ на яру у рѣки, въ селѣ дѣвушки пѣли о Ладѣ. Утренними зорями поднималось большое солнце на влажно-синее небо, чтобы много весеннихъ часовъ проходить свой небесный путь. Пришелъ весенній Праздникъ, когда, по легендѣ, улыбается солнце, люди мѣняются красными яйцами, символами солнца.

Въ этотъ день Марина родила.

Роды начались днемъ. Весеннее, большое и радостное солнце шло въ окно и обильными снопами ложилось на стѣны и на полъ, покрытыя шкурами,

Марина помнила только, что была звѣрская боль, корчащая и рвущая тѣло. Она лежала на медвѣжей своей постели, въ окна свѣтило солнце, -- это она помнила, помнила, что лучи его легли на стѣну и на полъ такъ, какъ показывали они полдень, затѣмъ отодвинулись налѣво, на полъ-часа, на часъ. Потомъ, дальше все ушло въ боль, въ корчащія судороги живота.

Когда Марина опомнилась, были уже сумерки, зеленыя и тихія. Въ ногахъ, въ крови весь, лежалъ красный ребенокъ и плакалъ. Около стоялъ медвѣдь и особенно, понимающе и строго смотрѣлъ добродушно-сумрачными своими глазами.

Въ это время пришелъ Демидъ, -- онъ оборвалъ пуповину, обмылъ ребенка и положилъ Марину, какъ слѣдуетъ. Онъ далъ ей ея ребенка, -- удивительно много цѣломудрія было въ свѣтлыхъ ея глазахъ. На рукахъ у Марины былъ маленькій, красный человѣчекъ, который безпричинно плакалъ. Боли уже не было.

XI.

Въ эту ночь ушелъ отъ Демида медвѣдь. Вѣрно, почуялъ весну и ушелъ въ тайгу, чтобы искать себѣ пару.

Ушелъ медвѣдь поздно ночью, выломивъ дверь. Была ночь. У горизонта легла едва-замѣтная полоса восхода. Гдѣ-то далеко дѣвушки пѣли о Ладѣ. На обрывѣ изъ бураго гранита и бѣлаго сланца, сидѣли тѣсною кучею дѣвушки, пѣли, и около нихъ, темными, взъерошенными силуэтами, стояли парни, вернувшіеся съ зимовій изъ тайги.

Декабрь, 1915 г.