Книговод

Бессмертный

Доде Альфонс


   

БЕЗСМЕРТНЫЙ.

Романъ Альфонса Додэ.

I.

   Въ Словарѣ современныхъ знаменитостей, изданія 1880 года, статья "Астье-Рею" гласитъ такъ:
   "Астье, извѣстный подъ именемъ Астье-Рею (Пьеръ-Александръ-Леонаръ), членъ французской академіи, родился въ 1816 году, въ Сованья (департ. Пюи-де-Домъ). Сынъ бѣднаго земледѣльца, онъ съ самаго ранняго дѣтства выказалъ необыкновенныя способности къ изученію Экоріи. Солидная научная подготовка, какой въ наше время нельзя уже встрѣтить, начатая въ ріонской коллегіи, закончилась въ коллегіи Людовика Великаго, куда онъ впослѣдствіи вернулся профессоромъ, и широко раскрыла передъ нимъ двери высшей нормальной школы. По окончаніи въ ней курса, Астье-Рею занялъ каѳедру исторіи въ лицеѣ въ Мендѣ и тамъ написалъ Опытъ изслѣдованія о Маркѣ-Авреліѣ, увѣнчанный французскою академіей. Призванный на слѣдующій годъ въ Парижъ г-номъ де-Сальванди, молодой, блестящій профессоръ оправдалъ оказанное ему просвѣщенное вниманіе. Онъ издалъ въ свѣтъ одну за другою книги: Великіе министры Людовика XIV (увѣнчана французскою академіей), Бонтартъ и конкордатъ (увѣнчана академіей) и замѣчательное Введеніе къ исторіи Орлеанскаго дома, этотъ грандіозный портикъ колоссальнаго труда, которому историкъ посвятилъ потомъ двадцать лѣтъ жизни. На этотъ разъ академія не могла уже предложить ему никакихъ новыхъ лавровъ и дала ему мѣсто среди своихъ избранниковъ. Онъ и ранѣе былъ уже, до нѣкоторой степени, своимъ въ этомъ кругу, такъ какъ вступилъ въ супружество съ дѣвицею Рею, дочерью слишкомъ рано умершаго Паулина Рею, знаменитаго архитектора, члена академіи Надписей и Изящной Словесности, внучкою маститаго Жана Рею, одного изъ старѣйшихъ членовъ французской академіи, изящнаго переводчика Овидія и автора Писемъ къ Ураніи, бодрая старость котораго служитъ предметомъ удивленія для членовъ Института.
   "Всѣмъ извѣстно, съ какимъ благороднымъ безкорыстіемъ Леонаръ Астье-Рею, призванный г. Тьеромъ, старымъ товарищемъ и другомъ, къ завѣдыванію архивами иностранныхъ дѣлъ, отказался отъ этой должности (1878 г.), не желая преклонить своего пера и безпристрастія историка передъ требованіями лицъ, нынѣ правящихъ Франціей. Но, лишенный дорогихъ его сердцу архивовъ, нашъ уважаемый писатель не пересталъ посвящать свои досуги служенію наукѣ. Въ два года онъ далъ намъ три послѣдніе тома своей исторіи и готовитъ къ печати книгу: Неизвѣстный Галилей, написанную по необыкновенно любопытнымъ и никогда не опубликованнымъ документамъ. Всѣ произведенія Астье-Рею находятся въ продажѣ у Пети-Секара, книгопродавца академіи".
   Полная достовѣрность этихъ біографическихъ свѣдѣній не можетъ подлежать ни малѣйшему сомнѣнію уже потому, что издатель Словаря знаменитостей предоставляетъ каждому, заносимому въ это изданіе, разсказать самому про себя. Но для чего же было говорить, будто Астье-Рею добровольно оставилъ должность завѣдующаго архивами, когда всѣмъ хорошо извѣстно, что отъ этой должности онъ былъ отставленъ, просто ссаженъ съ мѣста, какъ ссаживаютъ съ козелъ кучера, за неосмотрительную фразу, сорвавшуюся у историка Орлеанскаго дома, въ V томѣ, страница 327: "Тогда, какъ теперь, Франція, залитая демагогическимъ потокомъ..."?
   Вотъ каковы онѣ, эти метафоры! Двѣнадцать тысячъ франковъ жалованья, казенная квартира на набережной Орсе, отопленіе, освѣщеніе, на придачу дивная сокровищница историческихъ документовъ, изъ которой почерпнули свое существованіе его книги,-- все унесено этимъ "демагогическимъ потокомъ"!... Несчастный ученый не могъ утѣшиться. Даже по прошествіи двухъ лѣтъ воспоминанія о такой благодати и объ утраченныхъ почестяхъ грызли его сердце, особенно больно въ извѣстныя числа каждаго мѣсяца и въ нѣкоторые дни недѣли, преимущественно же въ дни Тейседра.
   Тейседръ -- полотеръ; онъ много лѣтъ приходилъ къ Астье по средамъ, и въ тотъ же день, послѣ обѣда, мадамъ Астье принимала гостей въ рабочемъ кабинетѣ мужа, единственной приличной комнатѣ во всей квартирѣ на третьемъ этажѣ въ улицѣ Бонъ. Можно себѣ представить, какъ эти неумолимо возвращающіяся каждую недѣлю среды разстраивали знаменитаго историка, внося обязательные перерывы въ его кропотливый и методическій трудъ. Ученый мужъ возненавидѣлъ полотера, своего "земляка", съ желтымъ лицомъ, непривѣтливымъ и плоскимъ, какъ его крутъ воска. А Тейседръ, на томъ основаніи, что онъ изъ Fiona, "тогда какъ мёшьё Аштье изъ какого-нибудь Шованья", самымъ непочтительнымъ образомъ передвигалъ столъ, заваленный тетрадями, выписками, рефератами, гонялъ изъ комнаты въ комнату бѣднягу великаго человѣка, доводилъ его до необходимости укрыться, наконецъ, на маленькой вышкѣ, устроенной надъ кабинетомъ и настолько низкой, что въ ней нашъ историкъ, даже при своемъ небольшомъ ростѣ, могъ только сидѣть, да и то согнувшись, на старомъ, обитомъ ковромъ креслѣ передъ ободраннымъ ломбернымъ столомъ и картонною коробкой. Это послѣднее убѣжище ученаго освѣщалось полукруглою верхушкой кабинетнаго окна, выходившаго на дворъ, откуда можно было видѣть, съ головы до ногъ, всю фигуру академика, согнутую въ три погибели, напоминающую кардинала Ля-Валю, засаженнаго въ клѣтку Людовикомъ XI. Въ этой-то щели сидѣлъ онъ разъ утромъ, когда сквозь шумъ и громъ, производимый полотеромъ, до него донесся звонокъ входной двери.
   -- Кто тамъ? Вы, Фажъ?-- спросилъ академикъ глухимъ! басомъ.
   -- Нѣтъ, мёшьё-Аштье... это вашъ шынокъ...
   По средамъ двери отпиралъ полотеръ потому, что Корентина одѣвала барыню.
   -- Какъ поживаете, учитель?-- крикнулъ Поль Астье, на правляясь къ комнатѣ матери.
   Академикъ ничего не отвѣтилъ. Его всегда раздражалъ ироническій тонъ сына, называвшаго его "учителемъ" и "дорогимъ учителемъ", какъ бы въ насмѣшку надъ этими почетными титулами, которыми всѣ обыкновенно величали его,
   -- Какъ придетъ г. Фажъ, пусть сюда поднимется,-- сказалъ онъ, избѣгая прямаго обращенія къ полотеру.
   -- Шкажу, мёшьё Аштье...
   Грохотъ передвигаемой мебели раздался съ новою силой по всему дому.

-----

   -- Здравствуй, m'man...
   -- Ты, Поль?... Войди... Оборки-то осторожнѣе, Корентина...
   Мадамъ Астье надѣвала юбку передъ зеркаломъ. Это была высокая, стройная женщина, еще красивая, несмотря на немного поблекшія черты лица и слишкомъ тонкую кожу. Не трогаясь съ мѣста, она подставила сыну щеку, покрытую пудрой. Молодой человѣкъ едва прикоснулся къ ней своею вострякомъ подстриженною бѣлокурою бородкой. Ни съ той, ни съ другой стороны не замѣчалось проявленія особенной нѣжности.
   -- Завтракать дома будете?-- спросила Корентина, здоровенная баба съ лоснящимся лицомъ, изрытымъ оспой, сидя на полу и подшивая низъ барыниной истрепанной черной юбки.
   Тонъ, какимъ это было сказано, поза и все обращеніе свидѣтельствовали о большой фамильярности единственной въ домѣ и плохо оплачиваемой прислуги.
   Поль отъ завтрака отказался. Его ждутъ. Внизу у него кабріолетъ, и онъ зашелъ сказать матери два слова.
   -- А, новый англійскій кабріолетъ?... Посмотримъ.
   Мадамъ Астье подошла къ открытому окну и немного отодвинула стору, на которой полосами играло яркое майское солнце,-- отодвинула осторожно, какъ разъ настолько, чтобы можно было разсмотрѣть щегольской легкій экипажъ, сверкающій новизною кожи и лакированнымъ деревомъ, и держащаго лошадь подъ уздцы слугу Стена въ новой ливреѣ.
   -- Ахъ, какъ хорошо-то!...-- шептала Корентина, глядя тоже въ окно,-- Ужь и красавчикомъ же поѣдетъ нашъ мосье Поль...
   Маменька сіяла. На другой сторонѣ улицы открывались окна, прохожіе останавливались: хорошенькая запряжка волновала весь этотъ конецъ улицы Бонъ. Мадамъ Астье отпустила служанку, сѣла на край кушетки и принялась сама чинить юбку, выжидая, что скажетъ сынъ, и дѣлая видъ, будто все вниманіе ея занято работой. Она отчасти догадывалась, о чемъ предстоитъ разговоръ. Поль Астье сидѣлъ, развалившись въ креслѣ, и вертѣлъ въ рукахъ вѣеръ слоновой кости, старую вещь, знакомую ему со дня рожденія. Сходство между матерью и сыномъ было поразительное: тѣ же тоны тѣла креоловъ, такая же гибкая талія, сѣрые непроницаемые глаза, одинаковые недостатки обоихъ лицъ, тонкіе носы, чуть-чуть вздернутые и придающіе насмѣшливое выраженіе, оттѣнокъ чего-то такого, на что нельзя полагаться. Молча, они оба какъ бы выжидали, кто заговоритъ первый. Вдали бушевалъ Тейседръ своими щетками.
   -- А, вѣдь, очень мило все это...-- сказалъ Поль.
   -- Что -- все это?
   Концомъ вѣера, дѣлая жестъ, обычный въ мастерскихъ художниковъ, онъ показалъ на голыя руки, на очертанія плечъ, мягкими линіями спускающихся въ корсажъ изъ тонкаго батиста. Она разсмѣялась.
   -- Да, а вотъ это...-- она показала на свою длинную шею, на которой морщины изобличали ея лѣта.-- И потомъ еще...
   Она не договорила и лишь про себя подумала: "Пустяки все это, когда ты-то у меня такъ хорошъ"... Эта знаменитая говорунья, мастерица на всякую болтовню, искусившаяся во всевозможной свѣтской лжи, умѣющая ловко все сказать или дать понять, не находила словъ для выраженія единственнаго истиннаго чувства, когда-либо жившаго въ ея сердцѣ.
   Въ дѣйствительности она не принадлежала къ разряду тѣхъ женщинъ, которыя никакъ не могутъ рѣшиться состарѣться. Далеко ранѣе того времени, когда наступаетъ пора тушить огни молодости,-- очень можетъ быть, впрочемъ, что большаго-то огня у нея никогда и не было,-- все свое кокетство, всѣ женскія желанія одерживать побѣды и плѣнять, все честолюбіе свое во всѣхъ его свѣтскихъ проявленіяхъ она перенесла на своего сына, высокаго, красиваго, двадцати-восьми-лѣтняго молодаго человѣка, одѣтаго съ изяществомъ современнаго артиста, съ нѣжною бородкой и короткими волосами, во всѣхъ движеніяхъ котораго проглядывала граціозная ловкость военнаго, пріобрѣтаемая нашею молодежью на службѣ вольноопредѣляющимися.
   -- Наняли у тебя первый этажъ?-- спросила, наконецъ, мать.
   -- Да, какъ же, наняли!... Ни кошки!... Билетики, публикаціи -- ничто не дѣйствуетъ... Поневолѣ вспомнишь Ведрина, какъ онъ на своей частной выставкѣ говорилъ: "Понять не могу, отчего не идетъ ни души".
   Онъ тихо разсмѣялся, вспомнивши, съ какою спокойною и самоувѣренною гордостью Ведринъ, безъ тѣни досады, удивлялся, что публика не идетъ смотрѣть на его эмали и скульптурныя произведенія. Мадамъ Астье было не до смѣху: великолѣпный нижній этажъ стоялъ пустымъ уже два года... Улица Фортуни, кварталъ отличный, домъ -- въ стилѣ Людовика XII... выстроенъ ея сыномъ, наконецъ!... Чего же имъ еще надо?... "Имъ"! Эти "они", конечно, все тѣ же самые, что не шли къ Ведрину... Она перегрызла нитку своего шитья зубами:
   -- Дѣло, однако же, хорошее!
   -- Превосходное! Нужны только деньги, чтобы поддержать его... Все уходитъ на проценты банку... А тутъ покоя нѣтъ отъ подрядчиковъ. Къ концу мѣсяца надо заплатить 10,000 франковъ за столярныя работы, а въ карманѣ хоть бы какая несчастная монетка!
   Мать надѣвала лифъ передъ трюмо, поблѣднѣла и видѣла въ зеркало, что блѣднѣетъ. По тѣлу пробѣжала дрожь, какъ на дуэли передъ поднимающимся и наводимымъ прямо на васъ пистолетомъ противника.
   -- Ты получилъ за реставрацію Муссо?
   -- Муссо? Давнымъ давно.
   -- А памятникъ Розена?
   -- Не конченъ... Ведринъ все копается съ своею статуей.
   -- Охота была связываться! Отецъ предупреждалъ тебя...
   -- Знаю я... Они терпѣть не могутъ его тамъ, въ своей академіи.
   Онъ всталъ и безпокойно заходилъ по комнатѣ.
   -- Ты, кажется, меня знаешь. Я человѣкъ практическій... И если я поручилъ сдѣлать статую Ведрину, то, надо полагать, имѣлъ къ тому достаточныя основанія.
   И вдругъ, обратившись къ матери, онъ проговорилъ:
   -- У тебя не найдется ли гдѣ-нибудь моихъ десяти тысячъ франковъ?
   Этого-то именно она и ждала съ той минуты, какъ онъ вошелъ; только за этимъ онъ и заѣзжалъ къ ней.
   -- Десять тысячъ? Да откуда же?...
   Безъ словъ, горькое выраженіе рта и взгляда ясно говорили: "Ты отлично знаешь, что я отдала тебѣ все, что у меня было, что я одѣваюсь, кое-какъ перетряхивая старые обноски, что ношу третьегодничную шляпку, что Корентина моетъ въ кухнѣ мое бѣлье потому, что мнѣ стыдно отдавать прачкѣ такіе лохмотья. И ты знаешь также, что тяжелѣе всего этого для меня крайность, вынуждающая отказать тебѣ. Для чего же ты спрашиваешь?..."
   Этотъ нѣмой укоръ матери былъ такъ краснорѣчивъ, что Поль Астье отвѣтилъ на него вслухъ:
   -- Разумѣется, разумѣется... Я и не думалъ просить у тебя... Если бы у тебя были...-- и тономъ холодной шутки онъ прибавилъ:-- А тамъ, на вышкѣ, у учителя... Можетъ быть, тебѣ удастся заполучить... Ты, вѣдь, умѣешь...
   -- Нѣтъ, у него кончено.
   -- Однако, онъ работаетъ, книги его идутъ, вы ничего не проживаете...
   Онъ окинулъ взглядомъ жалкую, обветшалую обстановку комнаты, полинявшія драпировки, вытертый коверъ, лежащій на полу тридцать лѣтъ, со дня ихъ свадьбы. Куда же уходятъ всѣ деньги старика?
   -- А что... ужь не вздумалъ ли покучивать авторъ моихъ дней?
   Предположеніе, будто Леонаръ Астье-Рею можетъ "покучивать", было такъ неправдоподобно, такъ несодѣянно, что его жена не могла удержаться отъ смѣха, несмотря на гнетущую ее печаль. Нѣтъ, что этого касается, то, по ея мнѣнію, можно быть совершенно покойной:
   -- Тутъ дѣло не въ томъ. Онъ просто скрываетъ отъ насъ, не вѣритъ... мужикъ прячетъ свои гроши; мы уже много ихъ повытаскали у него.
   Они говорили шепотомъ, какъ сообщники, не поднимая глазъ ютъ ковра.
   -- А твой милѣйшій дѣдушка?-- сказалъ Поль неувѣренно.-- Попытала бы...
   -- Дѣдушка? Ты съ ума сошелъ!
   Онъ, впрочемъ, и самъ хорошо зналъ чуть не столѣтняго Рею и его безпощадный старческій эгоизмъ, изъ-за котораго онъ, не поморщившись, оставитъ ихъ скорѣе помереть съ голоду, чѣмъ лишитъ себя щепотки табаку или одной изъ булавокъ, постоянно натыканныхъ за отворотами его сюртука. Должно быть, плохо приходилось бѣдняжкѣ Полю, если онъ могъ подумать о дѣдушкѣ.
   -- Послушай... хочешь, я спрошу?
   -- У кого?
   -- Въ улицѣ Курсель, впередъ въ счетъ памятника.
   -- И заикаться не смѣй!
   Онъ говорилъ рѣзко, тономъ господина, съ нехорошимъ выраженіемъ рта и глазъ, но тотчасъ же овладѣлъ собою и прибавилъ шутливо:
   -- Брось, не думай больше объ этомъ... Это просто временное затрудненіе... Я бывалъ и не въ такихъ передѣлкахъ.
   Мать подала ему шляпу, которую онъ искалъ, собираясь уѣхать, такъ какъ убѣдился, что съ родительницы взять нечего. Чтобы удержать его хотя на нѣсколько минутъ еще, она заговорила о крупномъ дѣлѣ, о сватовствѣ, которое ей поручила настроить. При словѣ "сватовство" онъ вздрогнулъ и искоса посмотрѣлъ на мать.
   -- Кого съ кѣмъ?
   Она поклялась никому не говорить пока ни слова, но ему-то...
   -- Князя д'Атисъ...
   -- Сами!... И съ кѣмъ?
   Мадамъ Астье повернула въ сторону свой маленькій, хитрый носикъ:
   -- Ты не знаешь ее... Иностранка, очень богатая... Если мнѣ удастся, тогда я буду имѣть возможность помочь тебѣ... Условіе сдѣлано и даже на бумагѣ...
   Онъ улыбнулся, окончательно успокоенный.
   -- А герцогиня?
   -- Разумѣется, ничего не подозрѣваетъ!
   -- Ея Сами, ея князекъ... пятнадцати-лѣтняя связь, вѣдь... Мадамъ Астье сдѣлала жестъ, выражающій жестокое равнодушіе женщины къ судьбѣ другой женщины.
   -- Тѣмъ хуже для нея. Ей, вѣдь, ужь и годочковъ-то...
   -- Сколько ей, въ самомъ дѣлѣ?
   -- Она родилась въ 1827... теперь 1880... вотъ и сочти. Она ровно на годъ старше меня.
   -- Герцогиня-то!-- воскликнулъ удивленный Поль.
   -- Нечего сказать, вѣжливо...-- разсмѣялась мать.-- Что же тебя такъ удивляетъ? Ты считалъ ее лѣтъ на двадцать моложе... Вотъ и правда, что ни одинъ-то изъ васъ ничего въ этомъ не понимаетъ... Ну, да какъ бы то ни было, не можетъ же бѣдняжка князь всю жизнь таскать этотъ хомутъ, тѣмъ болѣе, что не нынче -- завтра старый герцогъ умретъ, и тогда ему придется жениться. Хорошъ онъ будетъ съ этою старушищей на шеѣ!...
   -- Вотъ такъ!... Пріятно имѣть тебя другомъ.
   Она вспыхнула: герцогиня -- другъ!... Нечего сказать, хороши друзья!... У нея шестьсотъ тысячъ франковъ годоваго дохода, и при ихъ-то короткихъ отношеніяхъ она ни разу не подумала чѣмъ-нибудь помочь имъ, хотя отлично знала, въ какой они нуждѣ... Платьишко тамъ какое-нибудь или шляпку отъ времени до времени подаритъ отъ своей портнихи... подарки полезные, только удовольствія отъ нихъ никакого...
   -- Какъ милѣйшій дѣдушка Рею,-- подсказалъ Поль,-- Въ новый годъ географическій атласъ или глобусъ.
   -- О, я думаю, что Антонія еще скупѣе... Помнишь, въ Муссо, въ разгаръ лѣта, какія намъ подавались сливы, когда не бывало Сами? А ужь тамъ ли мало садовъ и всякихъ фруктовъ! Нѣтъ, все отправляется на рынки въ Блуа и въ Вандомъ... Это, впрочемъ, у нихъ въ роду. Ея отецъ, маршалъ, прославился своимъ скряжничествомъ при дворѣ Людовика-Филиппа... Хорошъ, должно быть, если при такомъ дворѣ съумѣлъ прославиться скупостью!... Всѣ онѣ таковы, эти знатныя фамиліи: богаты, чванны и... грязны... На серебряныхъ тарелкахъ съ фамильными гербами ѣдятъ каштаны, отъ которыхъ свиньи морды воротятъ... Герцогиня! Да она каждый день сама считаетъ всякую копѣйку, израсходованйую метръ-д'отелемъ, каждое утро ей носятъ показывать говядину для стола, а вечеромъ, вся въ кружевахъ, лежа въ постели,-- мнѣ это самъ князь разсказывалъ,-- чуть не въ его объятіяхъ, она подводитъ итоги...
   Мадамъ Астье срывала свою досаду негромкимъ, щебечущимъ и свистящимъ голосомъ, напоминающимъ крикъ морской птицы на верху корабельной мачты. Сначала это забавляло сына, подъ конецъ онъ уже слушалъ нетерпѣливо, думая только, какъ бы скорѣе уѣхать.
   -- Я бѣгу...-- вдругъ сказалъ онъ.-- Дѣловой завтракъ... очень важное дѣло...
   -- Заказъ?
   -- Нѣтъ... На этотъ разъ безъ архитектоники...
   Отъ ея любопытства и разспросовъ онъ поспѣшилъ отдѣлаться:
   -- Потомъ... послѣ скажу... дѣло въ ходу...
   На прощанье, цѣлуя мать на лету, онъ прошепталъ ей на ухо:
   -- Ты, все-таки, попомни о моихъ десяти тысячахъ.

-----

   Безъ этого взрослаго сына, вносившаго скрытый раздоръ въ семью, супружество Астье-Рею могло бы почитаться чуть не образцовымъ союзомъ, по свѣткимъ понятіямъ и, особливо, по академическимъ. Послѣ тридцати лѣтъ брачной жизни, ихъ обоюдныя чувства оставались неизмѣнными подъ охраной температуры снѣга.
   Когда въ 1850 году профессоръ Астье, лавреатъ академіи, просилъ руки. Аделаиды Рею, жившей въ казенной квартирѣ своего дѣда, во дворцѣ Мазарини, почтенный ученый увлекался въ дѣйствительности не ея изящною красотой, не высокою, стройною фигурой и не блестящимъ цвѣтомъ лица; никакихъ разсчетовъ на приданое онъ тоже не имѣлъ, такъ какъ зналъ, что родители Аделаиды, скоропостижно умершіе отъ холеры, оставили ей очень скудное наслѣдство, а дѣдушка, креолъ изъ Мартиники, бывшій красавецъ временъ Директоріи, игрокъ, кутила, мистификаторъ и дуэлистъ, заявлялъ во всеуслышаніе, что не дастъ отъ себя за внучкой ни сантима. Нѣтъ, сына овернскихъ земледѣльцевъ, честолюбиваго, но не жаднаго, соблазняла только академія. Два огромныхъ двора, которые онъ проходилъ, принося невѣстѣ ежедневно букеты, длинные, внушительнаго вида корридоры, съ выходящими въ нихъ пыльными лѣстницами, были для него скорѣе путемъ къ славѣ, чѣмъ дорогою къ любви. Паулинъ Рею изъ академіи Надписей и Изящной Словесности, Жанъ Рею, авторъ Писемъ къ Ураніи, весь Институтъ, его львы, его куполъ, все грандіозное зданіе влекли его къ себѣ, какъ Мекка правовѣрнаго; со всѣмъ этимъ онъ обручался и провелъ свою первую брачную ночь.
   Эти прелести не блекнутъ и не старѣютъ. Подобная страсть не поддается вліянію времени, и охватила она его съ такою силой, что по отношенію къ женѣ онъ сохранилъ положеніе одного изъ тѣхъ смертныхъ временъ миѳологическихъ, которымъ боги давали иногда въ супруги своихъ дочерей. Послѣ четырехъ избраній онъ самъ забрался на Олимпъ, въ среду безсмертныхъ, отношенія же къ женѣ остались прежнія.. Что касается мадамъ Астье, то она согласилась на этотъ бракъ лишь потому, что это было единственное средство уйти отъ дѣда, съ его анекдотами, эгоизмомъ и черствостью. Ей не много понадобилось времени на то, чтобы разобрать, какое скудоуміе трудолюбиваго мужика, какую узкость пониманія прикрываютъ торжественные академическіе лавры у этого фабриканта толстыхъ книгъ, съ его фразами и тромбоннымъ голосомъ, пригодными только для каѳедры. Тѣмъ не менѣе, когда ей удалось, при помощи интригъ, ходатайствъ и всякаго попрошайничества, возвести его въ академики, она почувствовала къ нему своего рода уваженіе, забывая, что сама же облекла его въ мундиръ съ пальмами, за которыми спряталось его ничтожество.
   Въ этомъ образцовомъ союзѣ, безъ радостей семейныхъ, безъ сердечнаго сочувствія, безъ какой бы то ни было взаимности, явилась одна человѣческая и живая нота -- ребенокъ. И эта-то нота нарушила гармонію. Началось съ того, что не осуществилось ни одно изъ желаній отца, мечтавшаго объ университетскихъ лаврахъ для сына, о допущеніи его до диспута, о Нормальной школѣ и о профессурѣ. Поль получалъ въ лицеѣ награды только за гимнастику и фехтованіе, во всемъ остальномъ отличался упорнѣйшею лѣнью, за которою скрывались практическія наклонности и желаніе хорошо пожить. Одѣтый франтомъ, вѣчно занятый своею наружностью, онъ иначе не выходилъ гулять, какъ съ заявленною между товарищами-мальчишками цѣлью "подцѣпить богатую женщину". Два или три раза, видя полное нежеланіе сына учиться, отецъ хотѣлъ расправиться съ нимъ по-своему, по-овернски. Мать являлась всегдашнею заступницей и защитницей. Астье-Рею ругался, щелкалъ челюстью,-- знаменитою выдающеюся впередъ нижнею челюстью, за которую, во дни учительства, его прозвали крокодиломъ,-- и грозилъ уложить свои пожитки въ чемоданъ и уѣхать на родину сажать виноградъ.
   -- О, Леонаръ, Леонаръ!-- съ затаенною насмѣшкой восклицала мадамъ Астье, и дѣло на этомъ кончалось.
   Разъ, однако же, онъ совсѣмъ было уложилъ свой чемоданъ, когда, послѣ трехъ лѣтъ занятія архитектурой въ школѣ Изящныхъ Искуствъ, Поль Астье отказался отъ конкурса на премію, дающую право на поѣздку въ Римъ на казенный счетъ. Отецъ задыхался отъ гнѣва: "Несчастный! Вѣдь, Римъ... Не понимаешь ты, что ли?... Римъ... вѣдь, это путь въ академію!..."
   Нужна была очень ему академія! Молодой человѣкъ денегъ хотѣлъ, состояніе нажить... Много даетъ ихъ академія, а за примѣрами не далеко ходить: доказательства -- его отецъ, родной дѣдъ и прадѣдъ, старикъ Рею. Взяться за дѣла, за аферы, за крупныя аферы, ворочать деньгами сейчасъ же,-- вотъ что нужно ему, а не пальмы на зеленомъ фракѣ!
   Леонаръ Астье изъ себя выходилъ. Слышать онъ не могъ такихъ богохульныхъ рѣчей сына, выносить не могъ, что его жена, дочь и внучка Рею, ихъ одобряетъ! На этотъ разъ чемоданъ былъ снесенъ съ чердака,-- его старый чемоданъ провинціальнаго учителя, сбитый здоровенными гвоздями, съ желѣзными петлями, годными для воротъ,-- настолько объемистый, что въ немъ онъ привезъ громадную рукопись своего Марка-Аврелія и съ нею всѣ свои мечты о славѣ, все свое честолюбіе, стремившееся на приступъ академіи. Напрасно мадамъ Астье лукаво повторяла:
   -- О, Леонаръ... Леонаръ!...
   Ничто не помѣшало ему уложить чемоданъ, цѣлыхъ два дня загромождавшій собою его кабинетъ, потомъ перешедшій въ прихожую, гдѣ онъ и нашелъ свой послѣдній пріютъ, будучи превращенъ въ ящикъ для дровъ.
   Вначалѣ Поль Астье быстро пошелъ въ гору; при помощи матери и ея большихъ связей въ свѣтѣ, а также благодаря собственной ловкости и личной привлекательности, онъ-скоро получилъ такія работы, которыя сразу поставили его на виду. Герцогиня Падовани, супруга бывшаго посланника и министра, поручила ему реставрацію чуднаго замка Муссо-на-Луарѣ, стараго королевскаго жилища, остававшагося долгое время въ запустѣніи. Молодой архитекторъ съумѣлъ возстановить его былой характеръ съ удивительною ловкостью и пониманіемъ дѣла, какихъ нельзя было ожидать отъ посредственнаго ученика школы Изящныхъ Искусствъ. За то ему тотчасъ же была отдана постройка новаго отеля турецкаго посольства, и, наконецъ, княгиня Розенъ довѣрила ему сооруженіе мавзолея князю Герберту, трагически погибшему въ экспедиціи Христіана Иллирійскаго. Тогда-то Астье-отецъ, склоняясь на убѣжденія жены, далъ восемьдесять тысячъ франковъ изъ своихъ сбереженій на покупку участка земли на улицѣ Фортуни, гдѣ Поль выстроилъ себѣ отель или, вѣрнѣе, лишь одинъ флигель отеля, очень красивый, но расположенный такъ, чтобы быть доходнымъ домомъ. Поль былъ, прежде всего, практическимъ человѣкомъ, и если желалъ имѣть отель, какъ всѣ шикарные худохники, то непремѣнно такой отель, который приносилъ бы хорошій доходъ.
   На бѣду, доходные дома не всегда легко сдаются внаймы, а образъ жизни молодаго архитектора, его двѣ лошади на конюшнѣ, одна упряжная, другая верховая, клубъ, выѣзды въ свѣтъ, тугія поступленія доходовъ,-- все это лишало его возможности выжидать. Къ тому же, отецъ вдругъ заявилъ, что не дастъ больше ни франка, и, что мать ни дѣлала, что ни говорила въ пользу своего ненагляднаго сынка,-- все разбивалось объ это непоколебимое рѣшеніе, объ упорное сопротивленіе ея волѣ, до тѣхъ поръ имѣвшей всегда перевѣсъ. Тутъ-то и началась постоянная борьба: мать хитрила, выгадывала на хозяйствѣ, какъ невѣрный управитель, чтобы никогда не отказывать сыну въ деньгахъ; Леонаръ подозрѣвалъ и противодѣйствовалъ тѣмъ, что сталъ самъ провѣрять счеты. Въ такихъ унизительныхъ спорахъ жена, болѣе благовоспитанная, сдалась первою, и, надо полагать, что ея Поль дошелъ до большой крайности, если она рискнула сдѣлать новую попытку.
   Войдя въ столовую, длинную, мрачную комнату, тускло освѣщенную узкими окнами, высоко приподнятыми отъ пола (здѣсь когда-то была монашеская трапеза), мадамъ Астье нашла мужа уже сидящимъ, съ озабоченнымъ, почти сердитымъ лицомъ. Обыкновенно же онъ являлся къ столу улыбающимся, яснымъ и ровнымъ, какъ его аппетитъ, и тутъ уже ничто не могло противустоять его здоровеннымъ зубамъ, не уступающимъ крѣпостью зубамъ горной собаки,-- ни черствый хлѣбъ, ни подошвообразная говядина, ни всякія черныя невзгоды, которыми ихъ приправлялъ каждый день его жизни.
   "Это Тейседръ его разстроилъ, конечно",-- подумала мадамъ Астье и, шурша платьемъ, надѣтымъ для пріема, сѣла на свое мѣсто, не много удивленная тѣмъ, что мужъ не дѣлаетъ ей обычнаго комплимента, которымъ онъ по средамъ привѣтствовалъ ея туалетъ, далеко, впрочемъ, не безукоризненный. Разсчитывая, что дурное расположеніе духа разсѣется послѣ первыхъ кусковъ, она отложила на время свой приступъ. Но ученый мужъ поглощалъ кусокъ за кускомъ, а его раздраженіе все усиливалось: и вино-то пахло пробкой, и клёцки изъ вареной говядины пригорѣли.
   -- Это вы все отъ того, что мосье Фажъ заставилъ васъ прождать цѣлое утро,-- крикнула изъ кухни обозлившаяся Корентина, высовывая свое лоснящееся, рябое лицо въ продѣланное въ стѣнѣ окошечко, черезъ которое подавались кушанья монахамъ.
   Когда окошко шумно захлопнулось, Леонаръ Астье пробормоталъ:
   -- Экая грубая дѣвка!
   Ему, въ сущности, стало очень неловко отъ того, что имя Фажа было произнесено при женѣ. И, навѣрное, во всякое другое время мадамъ Астье не пропустила бы случая сказать: "Ага... опять этотъ Фажъ... опять вашъ переплетчикъ!..." -- а затѣмъ послѣдовала бы одна изъ семейныхъ сценъ, на что и расчитывала Корентина, выпаливая своею предательскою фразой. Но въ данную минуту задача состояла въ томъ, чтобы не раздражать главу дома, а, напротивъ, искусными подходами подготовить и добиться желаемаго, затѣять какой-нибудь разговоръ, напримѣръ, о здоровьѣ Луазильона, безсмѣннаго секретаря академіи, которому, говорятъ, съ каждымъ днемъ дѣлается все хуже. Мѣсто Луазильона и его помѣщеніе въ академіи должны перейти къ Леонару Астье въ видѣ вознагражденія за потерянную имъ службу. Хотя онъ и былъ связанъ самыми сердечными отношеніями съ умирающимъ товарищемъ, тѣмъ не менѣе, разсчетъ на хорошее жалованье, на просторную, удобную квартиру и на нѣкоторыя другія выгоды заслонялъ эту близкую кончину самыми пріятными перспективами, которыхъ Леонаръ, быть можетъ, немного стыдился, но заглядываться на которыя не стѣснялся въ интимной семейной бесѣдѣ. Такъ вотъ нѣтъ же, на этотъ разъ ничто не дѣйствовало.
   -- Бѣдняга Луазильонъ,-- щебетала мадамъ Астье,-- совсѣмъ говорить не можетъ, слова забылъ... Вчера Гаво разсказывалъ намъ у герцогини... только и выговариваетъ: "Вы... бибело... бы... бибело!..." А, вѣдь, онъ членъ коммиссіи по составленію словаря, -- договорила она, поджимая губы и вытягивая свою длинную шею.
   Астье-Рею бровью не повелъ:
   -- Не лишено язвительности...-- сказалъ онъ докторальнымъ тономъ, щелкая челюстью.-- Но я гдѣ-то въ моей исторіи написалъ: "Во Франціи долго держится только временное..." Луазильонъ уже десять лѣтъ при смерти... И всѣхъ насъ похоронитъ... всѣхъ, всѣхъ до одного!-- повторилъ онъ злобно.
   Очевидно, полотеръ разстроилъ его не на шутку. Тогда мадамъ Астье заговорила о торжественномъ соединенномъ засѣданіи пяти академій, на которое ожидается великій герцогъ Леопольдъ. Какъ разъ засѣданіе приходилось въ очередной триместръ Астье-Рею, онъ долженъ предсѣдательствовать и открыть собраніе рѣчью съ привѣствіемъ его высочеству. На ловкіе разспросы жены объ этой рѣчи, планъ которой онъ уже составилъ, Леонаръ объяснилъ въ общихъ чертахъ, что онъ намѣревается говорить, какъ онъ будетъ побивать новѣйшую литературную школу, какихъ основательныхъ шлепковъ падаетъ онъ публично этимъ негодяямъ, этимъ литературнымъ клоунамъ.
   Крупные зрачки жаднаго ѣдока разгорѣлись изъ-подъ, нависшихъ, густыхъ и черныхъ, какъ смоль, бровей, составлявшихъ полный контрастъ съ бѣлою каймой бороды, облегавшей его четырехъугольное, раскраснѣвшееся лицо.
   -- А кстати, -- сказалъ онъ вдругъ, -- мой парадный мундиръ?... Осмотрѣли его?... Когда въ послѣдній разъ я надѣвалъ его на похороны Монтрибо...
   О, женщина всегда и обо всемъ позаботится... Мадамъ Астье еще утромъ тщательно осмотрѣла парадное дѣяніе: шелковое шитье пальмъ немного обтрепалось, подкладка никуда не годится. Да и сколько же лѣтъ этому мундиру. Шитъ, вѣдь, ко дню принятія въ академію, 12 октября 1866 года. Самое лучшее было бы заказать новый для такого случая. Пять академій, иностранный принцъ, весь Парижъ будетъ... Есть, кажется, изъ-за чего...
   Леонаръ довольно слабо отговаривался, ссылаясь на слишкомъ большую трату денегъ. Къ новому мундиру придется заказать и новый жилетъ,-- по крайней мѣрѣ, жилетъ, такъ какъ палталоны еще годятся.
   -- А, вѣдь, необходимо, мой другъ.
   Она продолжала настаивать: самъ того не замѣчая, онъ доходитъ съ своею экономіей до смѣшнаго. Въ домѣ очень многое приходитъ въ негодность, мебель въ ея комнатѣ, напримѣръ... просто совѣстно дѣлается, когда войдетъ какая-нибудь близкая знакомая... За ничтожную, сравнительно сумму...
   -- Фу-э!... для всякихъ дураковъ!...-- тихо проговорилъ Астье-Рею, охотно заимствовавшій выраженія изъ классическаго репертуара.
   На лбу ученаго образовалась рѣзкая складка, и за ней, какъ за желѣзною полосой оконнаго ставня, исчезло за минуту еще широко открытое выраженіе его лица. Сколько разъ давалъ онъ денегъ на уплату по счетамъ модистки, бѣлошвейки, на покупку новой обивки, столоваго бѣлья, и никогда ничего не покупалось, никому не уплачивалось, денежки уходили въ улицу Фортуни, въ эту бездонную прорву. Теперь -- довольно, на эту штуку его уже не поддѣнутъ. Онъ сгорбилъ спину, опустилъ глаза въ тарелку, на которой лежалъ огромный ломоть овернскаго сыра, и замолчалъ.
   Мадамъ Астье было хорошо знакомо это упорное молчаніе, наступавшее всякій разъ, когда дѣло касалось денегъ. Но теперь она во что бы то ни стало порѣшила заставить его отвѣчать..
   -- Ага! Вы опять съежились... Мы уже знаемъ, что это значитъ, когда вы ежомъ свертываетесь!... Денегъ нѣтъ, разумѣется? Совсѣмъ, совсѣмъ-таки нѣтъ?
   Спина академика скруглялась все сильнѣе и сильнѣе.
   -- А для Фажа у васъ находятся деньги?
   Леонаръ Астье вздрогнулъ, выпрямился и тревожно посмотрѣлъ на жену. Деньги... у него... для Фажа!...
   -- Я думаю, не дешево обходятся ваши переплеты,-- продолжала она, очень довольная, что одолѣла, наконецъ, его молчаливое сопротивленіе.-- Нечего сказать, стоитъ для какого-то стараго хлама!
   Онъ вздохнулъ свободно. Ясно было, что она ничего не знаетъ и говоритъ наудачу. Но слова "старый хламъ" задѣли его за живое. "Старый хламъ" -- это неимѣющіе себѣ подобныхъ автографы, письма за подписью Ришелье, Кольбера, Ньютона, Галилея, Паскаля, диковиннѣйшія рѣдкости, пріобрѣтенныя за ничто и представляющія собою цѣлое состояніе. Да, сударыня, цѣлое состояніе!-- Онъ горячился, перечислялъ суммы, которыя ему за нихъ предлагали.-- Босъ, знаменитый Босъ, на улицѣ Аббейе,-- надо полагать, что этотъ-то кое-что смыслитъ,-- готовъ сейчасъ заплатить двадцать тысячъ франковъ всего за три штуки изъ его коллекціи, за три письма Карла V къ Франсуа Рабле.
   -- Старый хламъ!... Вотъ это какой хламъ, да!
   Мадамъ Астье ушамъ своимъ не вѣрила. Она знала, что уже года два-три онъ началъ собирать какія-то старыя бумаги, иногда онъ сообщалъ ей о своихъ находкахъ, и она разсѣянно слушала его съ тѣмъ равнодушнымъ невниманіемъ, съ какимъ женщина слушаетъ одинъ и тотъ же мужской голосъ, раздающійся около нея въ теченіе тридцати лѣтъ. Но никогда ей въ голову не приходило... Двадцать тысячъ франковъ за три лоскутка бумаги!... И онъ не отдаетъ?...
   Почтеннаго ученаго взорвало, какъ мину.
   -- Продать Карла V!... Никогда!... Да если вы всѣ съ голоду будете умирать, подъ окнами побираться, такъ и тогда я не разстанусь... Понимаете вы это?
   Блѣдный, съ выпяченною челюстью, съ безумнымъ, озвѣрѣлымъ лицомъ, онъ стучалъ кулакомъ по столу. Это былъ совсѣмъ необыкновенный Астье-Рею, такимъ она во всю жизнь его не видывала и не могла даже себѣ представить. Такъ, въ минуту вспышки страсти, человѣкъ вдругъ становится совершенно неузнаваемымъ для самыхъ близкихъ людей. Почти тотчасъ академикъ опомнился, притихъ и, спокойно, немного сконфуженно, началъ объяснять, что эти документы ему необходимы для писанья его книгъ, въ особенности теперь, когда нѣтъ въ его распоряженіи архивовъ иностранныхъ дѣлъ. Продать эти историческіе матеріалы значило бы отказаться отъ писанья. А онъ, напротивъ, находитъ нужнымъ продолжать ихъ собираніе. Онъ закончилъ грустнымъ и нѣжнымъ тономъ, въ которомъ слышалась вся горечь родительскаго разочарованія:
   -- Когда меня не будетъ на свѣтѣ, пусть уже сынокъ продаетъ, если ему угодно. Онъ мечтаетъ о богатствѣ, такъ могу васъ завѣрить, что богатъ онъ будетъ.
   -- Да, а пока...
   Это "а пока" было сказано такъ ужасающе естественно и спокойно, что Леонаръ, въ ревнивомъ негодованіи на сына, отнявшаго у него всецѣло сердце жены, возразилъ, щелкая челюстью:
   -- А пока, сударыня, пусть другіе поступаютъ такъ же, какъ я... У меня нѣтъ отеля, нѣтъ лошадей, нѣтъ англійскихъ запряжекъ. Куда мнѣ нужно, я ѣзжу по конкѣ, живу въ третьемъ этажѣ, на антресоляхъ, гдѣ меня изводитъ Тейседръ... Я работаю день и ночь, успѣваю написать въ годъ два-три тома; я занять въ двухъ академическихъ коммиссіяхъ, не пропускаю ни одного засѣданія, обязательно присутствую на всѣхъ похоронахъ и даже лѣтомъ не принимаю ни отъ кого приглашенія погостить въ деревнѣ, чтобы не лишиться ни одного жетона. Очень желаю моему милѣйшему сынку сохранить такую же бодрость до шестидесяти-пяти-лѣтняго возраста.
   Давно, очень давно уже онъ не говорилъ такъ рѣзко о сынѣ. Мать была сильно смущена этимъ; въ ея взглядѣ, которымъ она смотрѣла изподлобья на мужа, видна была почти ненависть и, вмѣстѣ съ тѣмъ, нѣчто вродѣ уваженія, котораго за минуту не было и признака.
   -- Звонокъ!...-- быстро проговорилъ Леонаръ, вскакивая съ мѣста и бросая салфетку на спинку стула.-- Это ко мнѣ... онъ, должно быть.
   -- Нѣтъ, къ барынѣ... Раненько начинаютъ сегодня...-- Корентина положила на край стола карточку гостя.
   Мадамъ Астье однимъ взглядомъ прочла: "Виконтъ де-Фрейде", и въ ея глазахъ сверкнулъ огонекъ.
   -- А я и не знала, что monsieur де-Фрейде въ Парижѣ,-- сказала она ровнымъ голосомъ, стараясь скрыть свою радость.
   -- Да, какъ же, по случаю книги...
   -- Ахъ, Боже мой! его книга... А я ее даже еще и не разрѣзала. Что такое, въ чемъ тамъ дѣло, въ этой книгѣ?
   Она спѣшно доѣдала послѣдніе куски и мыла пальцы въ стаканѣ, въ то время какъ мужъ съ разсѣяннымъ видомъ сообщалъ ей нѣкоторыя подробности новой книгѣ Фрейде... Философская поэма: Богъ въ природу... Домогается получить премію Буассо...
   -- О, и получитъ, конечно!... Надо, чтобы получилъ!... Они такіе милые люди, онъ и его сестра... Онъ такъ хорошъ къ этой бѣдняжкѣ, разбитой параличомъ.
   Астье отвѣчалъ уклончиво. Онъ не можетъ ничего сказать утвердительно, но, разумѣется, поддержитъ Фрейде, такъ какъ находитъ, что онъ, дѣйствительно, идетъ впередъ.
   -- Мое личное мнѣніе, если онъ у васъ объ этомъ спроситъ, таково: и въ этой книгѣ у него, все-таки, еще многонько, хоть значительно уже меньше, чѣмъ въ другихъ его книгахъ. Скажите ему, что его старый учитель доволенъ.
   Чего "многонько" и чего "меньше, чѣмъ въ другихъ книгахъ"? Вѣроятно мадамъ Астье знала, такъ какъ, не спрашивая объясненія, встала изъ-за стола и почти выпорхнула въ кабинетъ, превращенный на этотъ день въ салонъ.
   Оставшись одинъ, Леонаръ Астье становился все больше и больше озабоченнымъ; нѣсколько минутъ онъ крошилъ ножомъ остатки овернскаго сыра на своей тарелкѣ. Потомъ, когда Корентина, не обращая вниманія на хозяина, начала спѣшно убирать посуду и тѣмъ помѣшала его думамъ, онъ тяжело поднялся съ мѣста, по приставной лѣсенкѣ, вродѣ мельничной, забрался на свою вышку и, съ лупою въ рукѣ, принялся за какія-те стародавнія каракули, надъ разборомъ которыхъ сидѣлъ все утро.
   

II.

   На двухколесномъ англійскомъ кабріолетѣ, вытянувшись, по всей формѣ и высоко поднявши возжи, Поль Астье катитъ на таинственный дѣловой завтракъ. Онъ миновалъ Pont-Royal, набережныя, площадь Согласія. Въ этой чудесной панорамѣ, будь у Поля немного фантастически настроена голова, онъ могъ бы вообразить себѣ, что несется на крыльяхъ Фортуны,-- такъ гладка была дорога, такъ великолѣпно было утро. Но въ головѣ молодаго человѣка нѣтъ мѣста для миѳологіи; онъ внимательно осматриваетъ новую кожу своей запряжки, разспрашиваетъ про поставщика овса широкоплечаго грумма, съ отчаянно нахальною и надутою рожей сидящаго рядомъ съ нимъ въ обычной позѣ кабріолетнаго завсегдатая. Кажется, и этотъ поставщикъ уже начинаетъ пофыркивать.
   -- А-а...-- произноситъ Поль разсѣянно и занятый уже другимъ. Ему приходятъ на память откровенности матери... Пятьдесятъ три года красавицѣ Антоніи!... Эта спина, эти плечи -- восхитительнѣйшее декольте сезона. Просто, невѣроятно!...
   -- "Гей, берегись!..." -- Онъ помнитъ, прошлымъ лѣтомъ въ Муссо,-- встаетъ она раньше всѣхъ въ домѣ, бѣгаетъ съ своими собаками по росѣ въ паркѣ, волосы распущены по вѣтру, лицо сіяетъ свѣжестью... Нѣтъ ничего похожаго на фабрикованную женщину... Разъ даже, въ ландо, такъ и высадила его... о! да какъ еще высадила то, не говоря ни слова, только глазомъ повела, какъ лакея турнула за то, что чуть-чуть дотронулся до ноги, божественной, упругой, словно выточенной... Пятьдесятъ три года! Да развѣ бываютъ такія ноги въ пятьдесятъ лѣтъ?... "Гепъ, гепъ! берегись! Сущая бѣда на этихъ поворотахъ и на перекресткахъ улицы Антенъ"... Сколько бы тамъ ей ни было, а дрянную штуку подстраиваютъ ей, бѣдняжкѣ, усватывая ея князя. Что мамаша ни растолковывай, а салонъ герцогини здорово помогъ всѣмъ имъ... Развѣ бы отецъ попалъ безъ нея въ академію? А его всѣ заказы... а мѣсто Луизильона, перспектива чудесной казенной квартиры подъ сѣнью купола?... Нѣтъ, рѣшительно это женское сословіе, чортъ бы его взялъ!... Оно, положимъ, хороши я мужчины... Хотя бы д'Атисъ: надо только знать, что она для него сдѣлала... Промотавшійся, общипанный, такъ, оборвышъ какой-то, когда они познакомились. А теперь -- полномочный министръ и посланникъ, членъ академіи нравственныхъ и политическихъ наукъ за книгу: La Mission de la femme dans le monde, которую и написалъ-то совсѣмъ не онъ. И вотъ, пока она выклянчиваетъ тутъ для него посольство, онъ только ждетъ декрета о назначеніи, чтобъ ушмыгнуть по-англійски откланиваясь... и послѣ пятнадцати лѣтъ ненарушимаго счастья преподнести герцогинѣ такую-то дулю! Вотъ этотъ такъ понялъ "призваніе женщины въ мірѣ"!... Надо похлопотать о томъ, чтобы распорядиться собою не хуже, чѣмъ онъ... "Гепъ, гепъ!... Пожалуйста, ворота!"...
   Монологъ конченъ, кабріолетъ остановился въ улицѣ Бурсель передъ отелемъ, ворота котораго отворяются медленно, тяжело, точно давнымъ-давно уже отвыкли отъ этого.
   Тутъ жила, запершись отъ свѣта со дня трагическаго событія, сдѣлавшаго ее вдовою въ двадцать шесть лѣтъ, княгиня Колетта Розенъ. Въ свое время газеты разсказывали о надѣлавшемъ много шума отчаяніи молодой вдовы, о томъ, какъ она обрѣзала бѣлокурые волосы и положила ихъ въ гробъ, какъ превратила "его" комнату въ траурную часовню, объ ея одинокихъ обѣдахъ и завтракахъ за столомъ, накрытымъ на два прибора, о шляпѣ, перчаткахъ и трости князя, лежащихъ на ихъ обычномъ мѣстѣ въ прихожей, какъ будто онъ дома и вотъ вотъ сейчасъ выйдетъ. Объ одномъ только никто не говорилъ,-- о дружескомъ участіи, почти материнской заботливости, которую въ это горестное время выказывала мадамъ Астье "милой бѣдняжкѣ".
   Добрыя отношенія между ними начались нѣсколькими годами раньше, со времени присужденія академіей преміи князю Розену за одно историческое сочиненіе. Докладчикомъ былъ Астье-Рею. Но, все-таки, разница лѣтъ и положеній мѣшала полной интимности двухъ женщинъ; трауръ княгини устранилъ всѣ препятствія къ сближенію. При ея окончательномъ разрывѣ съ обществомъ исключеніе было сдѣлано для одной мадамъ Астье; одна она сохранила право переступать порогъ отеля, превращеннаго въ монастырь, гдѣ лила слезы бѣдная черная кармелитка съ гладко остриженною головой, одна мадамъ Астье была допущена къ заупокойной службѣ, совершавшейся два раза въ недѣлю въ церкви св. Филиппа, ей одной читала Коллета свои письма, которыя каждый вечеръ писала отсутствующему милому и въ которыхъ разсказывала ему, какъ живетъ, какъ проводитъ день за днемъ. Всякій трауръ, даже самый скромный, соединенъ, все-таки, съ нѣкоторыми матеріальными подробностями, оскорбляющими искреннее горе, но неизбѣжными по требованіямъ свѣта, таковы: заказы ливрей, траурныхъ драпировокъ экипажей, противные разговоры съ поставщиками, притворно-печальными и приторно-сладкими. Все это взяла на себя мадамъ Астье; съ неутомимымъ терпѣніемъ приняла она на себя опеку надъ всѣмъ домомъ, распоряжаться которымъ была не въ состояніи обливающаяся слезами молодая вдова, и тѣмъ избавила ее отъ всего, что могло нарушить благоговѣйное отчаяніе, разстроить часы молитвы, слезъ, писанья писемъ "туда" и отвоза цѣлыхъ вороховъ рѣдкихъ цвѣтовъ на кладбище отца Ляшеза, гдѣ. Поль Астье наблюдалъ за постройкой гигантскаго мавзолея изъ достопамятныхъ камней, привезенныхъ съ мѣста ужаснаго событія, по желанію княгини.
   Съ сожалѣнію, извлеченіе и перевозка этихъ далматскихъ скалъ, обдѣлка твердаго гранита, затѣмъ безпрестанныя измѣненія въ первоначальномъ проектѣ, по капризамъ вдовы, находившей все недостаточно большимъ и великолѣпнымъ, недостойнымъ ея почившаго героя, причиняли такъ много остановокъ и заняли столько времени, что въ маѣ 1880 года, ровно черезъ два года послѣ катастрофы и начала работъ, монументъ не былъ еще оконченъ. Два года -- много времени для демонстративнаго горя, прорывающагося всегда пароксизмами и готоваго вылиться сразу. Конечно, трауръ такъ же строго соблюдался съ внѣшней стороны, попрежнему отель былъ молчаливъ, унылъ и запертъ наглухо, какъ склепъ; но, вмѣсто живой статуи, олицетворенія печали и молитвы, въ глубинѣ крипты, была теперь молоденькая и хорошенькая женщина, волосы которой отростали, своевольно вились и кудрявились, напоминали о жизни, требовали жизни. Ихъ бѣлокурыя, золотистыя волны такъ расцвѣтили собою трауръ, что черное платье казалось просто надѣтымъ къ лицу, какъ бы по капризу свѣтской женщины. Въ движеніяхъ, въ голосѣ княгини чувствовался возвратъ весны, покоя и нѣги, которыя замѣчаются у молодыхъ вдовъ во второй періодъ ихъ траура. Положеніе прелестное. Женщина впервые начинаетъ вкушать сладость независимости, права располагать собою, которыхъ она не знала, перейдя совсѣмъ юною изъ-подъ власти семьи во власть мужа; она освободилась отъ грубости мужчины и, въ особенности, отъ страха имѣть ребенка, этого пугала любви, такъ ужасающаго нынѣшнихъ свѣтскихъ женщинъ. Совершенно естественный переходъ отъ рѣзко проявлявшагося горя къ полному спокойствію плохо уживался, въ данномъ случаѣ, со всею обстановкой неутѣшнаго вдовства, которою продолжала окружать себя княгиня Коллета, не изъ притворства, конечно, но... какъ, не возбуждая улыбки прислуги, вдругъ приказать унести шляпу, ожидающую выхода князя въ прихожую, его стоящую на виду палку, какъ велѣть принять приборъ со стола, какъ сказать: "Князь сегодня не будетъ кушать"?... Только мистическая корреспонденція, адресуемая: "Герберту на небо", съ каждымъ днемъ все сокращалась и превратилась въ простой дневникъ, самаго спокойнаго тона, которымъ, про себя, забавлялась умная пріятельница Коллеты.
   А у нея, у мадамъ Астье, уже составлялся свой планъ, въ ея основательной маленькой головкѣ зрѣла мысль, запавшая ей однажды въ театрѣ Французской Комедіи, когда князь д'Атисъ, въ минуту откровенности, прошепталъ ей: "Ахъ, дорогая моя, вотъ каторга-то!... Если бы вы знали, какая скука!" Тотчасъ же мадамъ Астье подумала, какъ было бы хорошо женить его на княгинѣ, и безотлагательно повела другую игру, какъ разъ противуположную прежней, но не менѣе тонкую и занимательную. Теперь дѣло было уже совсѣмъ не въ томъ, чтобы растолковывать о вѣчной ненарушимости клятвъ и подыскивать у Жубера и у другихъ почтенныхъ философовъ подходящія изреченія вродѣ слѣдующаго, выписаннаго княгиней подъ заголовкомъ ея дневника: On n'est épouse et veuve avec dignité gu'une fois {"Съ истиннымъ достоинствомъ женщина можетъ только разъ въ жизни быть супругою и вдовою".}, и не въ томъ была задача, чтобы восхищаться мужественною красотой молодаго героя, изображенія котораго во весь ростъ и въ видѣ бюстовъ, въ профиль и въ три четверти, скульптурныя и живописныя, были развѣшаны на всѣхъ стѣнахъ, разставлены по всему отелю.
   Совсѣмъ наоборотъ, -- теперь надо было постепенно и умѣло вести своего рода подкопы:
   -- Не находите ли вы, chère amie, что на этомъ портретѣ у князя какъ-то слишкомъ тяжелъ подбородокъ?... Конечно, у него и въ дѣйствительности онъ былъ немного великъ, толстоватъ...-- и тонкимъ ядомъ, подпускаемымъ очень нѣжно и необыкновенно искусно, ловко увертываясь, когда заходила слишкомъ далеко, подкарауливая улыбку Коллеты при удачномъ ехидствѣ, мадамъ Астье доводила свою пріятельницу до сознанія, что ея Гербертъ былъ всегда порядочнымъ-таки солдафономъ, а джентельменомъ -- болѣе по имени, чѣмъ по обращенію, и никогда не имѣлъ такого аристократическаго вида, какъ, напримѣръ, князь д'Атисъ, котораго они встрѣтили въ прошедшее воскресенье на паперти церкви св. Филиппа.
   -- Если бы заговорило сердечко... вѣдь, онъ въ женихи годится, ma chère...-- какъ бы шутя, вскользь говорила она, потомъ повторяла въ удобную минуту, выражалась прямѣе.-- А почему бы и не такъ? Партія какъ нельзя болѣе приличная: громкое имя, видное дипломатическое положеніе; къ тому же, не пришлось бы мѣнять ни короны, ни титула, что имѣетъ тоже не маловажное значеніе... Наконецъ, ma chère, если говорить откровенно, такъ, вѣдь, онъ къ вамъ очень серьезно неравнодушенъ...
   Отъ такихъ словъ княгиня приходила сначала въ негодованіе, оскорблялась, но понемногу привыкла къ нимъ. Съ молодымъ человѣкомъ. она встрѣчалась нѣсколько разъ въ церкви, потомъ въ квартирѣ мадамъ Астье, подъ большимъ секретомъ; и Колетта скоро пришла къ сознанію, что только онъ одинъ могъ бы заставить ее отказаться отъ вдовства... Только какъ же это? Ея несчастный Гербертъ любилъ ее такъ свято, такъ безраздѣльно!
   -- Ну, ужь и безраздѣльно...-- возражала мадамъ Астье съ лукавою улыбкой, за которою слѣдовали намеки, полу-слова и тотъ скрытый ядъ, какимъ женщина всегда умѣетъ отравлять женщину.
   -- Ахъ, другъ мой, не бываетъ ни любви безраздѣльной, ни мужей вѣрныхъ... Которые почестнѣе и поблаговоспитаннѣе, тѣ устраиваютъ свои дѣла такъ, чтобы не оскорблять, не унижать своихъ женъ, не разрушать семейнаго согласія...
   -- И вы думаете, что Гербертъ...
   -- Ахъ, Боже мой! Мужъ -- какъ всѣ мужья.
   Княгиня волновалась, дулась, обливалась слезами, далеко не горючими, а такими, послѣ которыхъ женщина дѣлается покойною и свѣжею, какъ цвѣтущій лутъ послѣ весенняго дождя. Тѣмъ не менѣе, она не сдавалась, къ великой досадѣ мадамъ Астье, нисколько не подозрѣвавшей настоящей причины такого сопротивленія.
   А настоящая причина заключалась въ томъ, что, разбирая вмѣстѣ проекты мавзолея, соприкасаясь то руками, то волосами надъ планами и эскизами склеповъ, погребальныхъ урнъ и статуй, Поль и Колетта почувствовали взаимную симпатію товарищей, перешедшую мало-по-малу въ болѣе нѣжное чувство. И въ одинъ прекрасный день Поль Астье примѣтилъ остановившійся на немъ взглядъ молодой вдовы, въ которомъ свѣтилось нѣчто, очень похожее на признаніе. Передъ Полемъ мелькнула возможность, мечта, чудное видѣніе, будто Колетта Розенъ сдѣлается его женою, принесетъ ему свои двадцать или тридцать милліоновъ. О, не теперь, позднѣе, послѣ терпѣливаго выжиданія и правильной осады. Самое главное -- остерегаться маменьки, очень хитрой, очень ловкой, но слишкомъ ретивой, особливо тамъ, гдѣ дѣло идетъ объ ея Полѣ. Она способна все погубить изъ желанія ускорить счастливую развязку. А потому онъ таился отъ мадамъ Астье, никакъ не предполагая, что она ведетъ для иныхъ цѣлей свои подкопы въ томъ же направленіи, въ какомъ и онъ работаетъ совсѣмъ одинъ и очень медленно, очаровывая княгиню своею молодостью, изяществомъ, веселостью, шутливымъ остроуміемъ, тщательно пряча, однако же, когти, такъ какъ,-- онъ отлично зналъ это,-- женщины, какъ простой народъ, какъ дѣти, какъ всѣ существа наивныя и непосредственныя, ненавидятъ иронію, передъ которою онѣ теряются и въ которой чуятъ злѣйшаго врага энтузіазма, мечтаній любви.
   Въ это весеннее утро молодой Астье пріѣхалъ съ большею увѣренностью, чѣмъ когда-либо. Онъ въ первый разъ завтракалъ въ отелѣ княгини Розенъ подъ тѣмъ предлогомъ, что имъ надо вмѣстѣ осмотрѣть на кладбищѣ работы по постройкѣ мавзолея. По нѣмому соглашенію, для этого была выбрана среда, пріемный день мадамъ Астье, что даетъ возможность не брать съ собою лишняго свидѣтеля. Вотъ почему молодой человѣкъ, несмотря на свою сдержанность и разсчетливую осторожность, войдя на крыльцо, обвелъ небрежнымъ взглядомъ вступающаго во владѣніе хозяина обширный дворъ и великолѣпныя службы. Но онъ тотчасъ же охладѣлъ, какъ только вступилъ въ прихожую, гдѣ швейцаръ и лакеи въ глубочайшемъ траурѣ дремали на скамейкахъ, представляя собою какъ бы почетный погребальный караулъ вокругъ шляпы покойника, прекрасной сѣрой шляпы, свидѣтельствующей о наступившей веснѣ и объ упорствѣ княгини на вѣкъ сохранять такіе сувениры. Поль почувствовалъ такое же недовольство, какъ если бы повстрѣчалъ соперника. Онъ не могъ себѣ представить, какъ трудно было Колеттѣ отдѣлаться отъ этого громаднѣйшаго траура, въ который она сама себя закабалила.
   -- Ужь не вздумаетъ ли она кормить меня завтракомъ "съ нимъ"?-- раздраженно разсуждалъ Поль, когда лакей, взявшій его шляпу и палку, доложилъ, что ея сіятельство ожидаетъ его въ маленькой гостиной.
   Войдя подъ стеклянную ротонду, заставленную рѣдкими растеніями, молодой человѣкъ успокоился при видѣ двухъ приборовъ на маленькомъ столикѣ, за установкой котораго наблюдала сама княгиня.
   -- Увидала я это чудное солнце и вотъ мнѣ пришла фантазія... Мы будемъ здѣсь, какъ въ деревенскомъ саду...
   Она цѣлую ночь придумывала, какъ бы устроить, чтобы не сидѣть за столомъ съ этимъ красивымъ молодымъ человѣкомъ передъ пустымъ приборомъ "того", и, не зная, какъ быть съ прислугой, рѣшилась перемѣнить мѣсто, приказала вдругъ, какъ бы по капризу, "накрыть въ цвѣточной".
   Вообще, дѣловой завтракъ начался превосходно: бѣлое романэ въ холодной водѣ бассейна маленькой скалы среди папоротниковъ, переливы солнца на граняхъ хрусталя, на причудливой зелени тропической листвы, а за столомъ другъ противъ друга двое молодыхъ людей и такъ близко другъ къ другу, что ихъ колѣни почти соприкасаются; онъ -- очень спокоенъ, его яркіе глаза жгучи и холодны, она -- бѣленькая, розовая, отросшіе волосы мягкими волнами обрисовываютъ красивую форму маленькой головки безъ какихъ бы ни было вычуръ женской прически. Говоря о самыхъ ничтожныхъ предметахъ, оба думали совсѣмъ о другомъ, и Поль Астье торжествовалъ, посматривая на дверь, поминутно отворяемую молчаливыми слугами; тамъ, въ пустой столовой, виднѣлся приборъ покойника, въ первый разъ осужденный на тоскливое одиночество.
   

III.

Мадемуазель Жерменѣ де Фрейде,
въ Кло-Жалянжъ,
черезъ Муссо
(департ. Луары и Шеры.)

Милая сестра!

   Вотъ тебѣ подробнѣйшій отчетъ о моей жизни въ Парижѣ. Я буду писать его каждый вечеръ и посылать тебѣ два раза въ недѣлю въ теченіе моего пребыванія здѣсь.
   И такъ, я пріѣхалъ сегодня утромъ, т.-е. въ понедѣльникъ, и остановился въ маленькомъ, тихомъ отелѣ, въ улицѣ Сервандони, куда отъ громады Парижа доносятся только звонъ колоколовъ святаго Сульпиція и стукъ молотковъ сосѣдней кузницы. Я люблю этотъ мѣрный стукъ желѣза,-- онъ напоминаетъ мнѣ деревню. Тотчасъ же, по пріѣздѣ, побѣжалъ я къ издателю.
   -- Когда выйдетъ?
   -- Ваша книга? Мы ее выпустили тому назадъ недѣля.
   Выпустили и даже спустили въ пасть громаднаго чудовища торговли Маниве, вѣчно спѣшащаго, задыхающагося, алчущаго новой книги. Какъ разъ, въ понедѣльникъ, вышелъ большой романъ Гершера: Лѣсная нимфа, отпечатанный ужь я не знаю во сколькихъ десяткахъ тысячъ экземпляровъ. Весь магазинъ до потолка заваленъ пачками и тюками этого романа. Можешь себѣ представить разсѣянныя лица прикащиковъ и потерянный, удивленный видъ самого милѣйшаго Маниве, когда я заговорилъ о жалкомъ томикѣ моихъ стиховъ и о шансахъ получить премію Буассо. Я захватилъ нѣсколько экземпляровъ для раздачи членамъ коммиссіи и пустился по улицамъ, загроможденнымъ домами, какъ магазинъ Маниве Лѣсною нимфой. Въ каретѣ перелистовалъ книжку, и она мнѣ понравилась; заглавіе внушительно: Богъ въ природѣ,-- немного тонка, быть можетъ, обертка блѣдновата, не бросается въ глаза... Ну, да не бѣда, твое милое имя, Жермена, красуется въ посвященіи и принесетъ намъ счастье. Два экземпляра оставилъ въ улицѣ Бонъ, у Астье. Они, какъ ты знаешь, уже не имѣютъ казенной квартиры въ министерствѣ иностранныхъ дѣлъ; но мадамъ Астье, попрежнему, принимаетъ по средамъ. Явлюсь узнать мнѣніе учителя о моемъ произведеніи. Направляюсь въ Институту и застаю тамъ работу на всѣхъ парахъ.
   Дѣятельность Парижа просто поразительна, особливо для фѣхъ, кто, какъ мы съ тобой, живетъ круглый годъ въ тиши и на просторѣ полей. Разыскалъ я Пишераля,-- знаешь, того любезнаго господина изъ секретаріата, который усадилъ тебя на такое хорошее мѣсто три года тому назадъ на засѣданіи, въ которомъ мнѣ присуждена была премія. У Пишераля и его помощниковъ голова кругомъ идетъ отъ настоящаго хаоса именъ, адресовъ, перекидываемыхъ съ одного бюро на другое изъ пачки въ пачку разноцвѣтныхъ карточекъ, голубыхъ, желтыхъ, зеленыхъ, съ обозначеніемъ трибунъ, галлерей, амфитеатровъ, входовъ А, входовъ Б...-- отъ всей возни съ разсылкой приглашеній на большое годичное засѣданіе, которое почтитъ на этотъ разъ своимъ присутствіемъ странствующее высочество, великій герцогъ Леопольдъ.
   -- Извините, господинъ виконтъ.-- Пишераль всегда меня такъ титулуетъ, въ память Шатобріана, вѣроятно.-- Прошу подождать...
   -- Не стѣсняйтесь, не стѣсняйтесь, месье Пишераль.
   Презабавный это господинъ и преуслужливый; онъ напоминаетъ мнѣ Боникара во время нашихъ танцовальныхъ уроковъ въ крытой галлереѣ у бабушки де Жаланжъ,-- такой же раздражительный, какъ нашъ учитель танцевъ, когда что не по немъ. Послушала бы ты, какъ онъ говорилъ съ графомъ де Бретиньи, бывшимъ министромъ, однимъ изъ академическихъ тузовъ, явившимся при мнѣ требовать недоданныхъ ему жетоновъ. Надо тебѣ пояснить, что за каждое засѣданіе присутствующимъ выдаются жетоны, стоящіе шесть франковъ, старинные экю въ шесть ливровъ. Всѣхъ академиковъ сорокъ,-- стало быть, на засѣданіе приходится двѣсти сорокъ франковъ, которые распредѣляются между присутствующими; такимъ образомъ, чѣмъ меньше академиковъ на лицо, тѣмъ, разумѣется, больше достается на долю каждаго. Расплата производится ежемѣсячно шестифранковиками въ мѣшечкахъ изъ толстой бумаги съ пришпиленными булавкою росписаніями,-- точь-въ-точь какъ счеты прачекъ. Бретиньи обсчитали,-- у него не хватало двухъ жетоновъ,-- и нельзя себѣ представить ничего болѣе потѣшнаго, чѣмъ этотъ богатѣйшій изъ богачей, предсѣдатель безчисленныхъ правительственныхъ совѣтовъ, пріѣхавшій въ собственномъ экипажѣ требовать свои двѣнадцать франковъ. Получилъ онъ, однако, только шесть, которые, послѣ долгихъ препирательствъ, выбросилъ ему Пишераль, какъ швыряютъ деньги посыльному, и "безсмертный" съ неописуемою радостью запряталъ ихъ въ карманъ. Что ни говори, сладки денежки, въ потѣ лица пріобрѣтенныя! Не думай, чтобы эти господа сидѣли сложа руки въ своей академіи,-- мало ли у нихъ дѣлъ: принятіе завѣщанныхъ имуществъ, пожертвованій, число которыхъ прибавляется съ года на годъ, чтеніе новыхъ сочиненій, изготовленіе докладовъ, а затѣмъ лексиконъ, рѣчи...
   -- Развезите вашу книгу, а сами не показывайтесь,-- сказалъ мнѣ Пишераль, узнавши, что я конкуррирую на премію.-- Наши не любятъ, когда ихъ утруждаютъ, и становятся свирѣпыми къ соискателямъ.
   И дѣйствительно, я припомнилъ пріемъ Рипо-Бабена и Ланибуара при представленіи моей книги на прошедшій конкурсъ. Совсѣмъ другое дѣло, когда является просительница, и, притомъ, хорошенькая: Ланибуаръ пускается въ вольности, Рипо-Бабенъ, пылкій, несмотря на свои восемьдесять лѣтъ, подчуеть кандидатку конфеткой и шамшитъ: "Откусите... а я доѣмъ". Мнѣ разсказывали эти исторіи въ самой канцеляріи, гдѣ относятся къ безсмертнымъ съ очень милою развязностью.
   -- Премія Буассо? Постойте, кто назначенъ?... Вы будете имѣть дѣло съ двумя герцогами, тремя petdeloup, двумя "скоморохами"
   Такъ, по-канцелярски, подраздѣляются академики: герцогами называютъ всѣхъ дворянъ и духовныхъ, petdeloup -- это профессора и всякіе ученые, скоморохи -- адвокаты, драматурги, журналисты, романисты.
   Забравши адресы моихъ petdeloup, герцоговъ и скомороховъ, я преподнесъ одинъ экземпляръ милѣйшему Пишераля, другой, для формы, надписалъ бѣднягѣ Дуазильону, безсмѣнному секретарю, находящемуся, какъ говорятъ, при смерти, и остальныя книжки поспѣшилъ развести во всѣ концы Парижа. Погода была чудесная. Булонскій лѣсъ, которымъ я проѣхалъ, возвращаясь отъ Рипо-Бабена ("откусите, а я доѣмъ"), благоухалъ фіалками и боярышникомъ. На меня повѣяло родной, нашею деревенской весной, когда въ воздухѣ еще свѣжо, а солнце уже сильно пригрѣваетъ. Такъ бы и бросилъ я все тутъ и уѣхалъ бы сейчасъ въ Жалянжъ къ тебѣ. Пообѣдалъ гдѣ-то на бульварѣ, одинъ одинёшенекъ, тоскливо, и закончилъ день въ театрѣ Французской Комедіи: давали Послѣдняго Фронтена, Деминьера. Этотъ Деминьеръ въ числѣ моихъ судей, и потому я только тебѣ, по секрету, могу сказать, какъ скучны мнѣ показались его стихи. Отъ жары и газа разболѣлась голова. Актеры играли какъ для самого великаго короля; но въ то время, какъ они тянули академическія александрины, похожія на бинты,-- обвертывающіе муміи, меня всюду преслѣдовалъ ароматъ нашихъ садовъ, и я повторялъ про себя милые стихи дю Белэ, почти земляка:
   
   Plus que le marbre dur me plait l'ardoise fine,
   Plus mon Loire Gaulois que le Tibre latin,
   Plus mon petit Liré que le mont Palatin,
   Et plus que l'air marin la douceur angevine.
   
   Вторникъ. Все утро бѣгалъ по Парижу, останавливался передъ книжными магазинами, высматривая моя книгу въ окнахъ. Лѣсная нимфа... Лѣсная нимфа... Только и видишь вездѣ эту нимфу, перетянутуя бандеролья съ словами: "vient de paraître", и лишь кое-гдѣ Богъ въ природѣ, мой бѣдный томикъ, засунутый куда-нибудь въ уголъ. Когда никто не смотрѣлъ на меня, я вытаскивалъ его, клалъ сверху на виду, но ни одинъ человѣкъ не притронулся даже... Нѣтъ, впрочемъ, на бульварѣ Итальянцевъ остановился одинъ негръ, очень приличный, повидимому, образованный, взялъ книжку, минутъ пять перелистывалъ и положилъ опять на мѣсто. Мнѣ очень хотѣлось подарить ему мое произведеніе.
   За завтракомъ, въ уголкѣ англійской таверны, пробѣжалъ газеты. Нигдѣ ни слова обо мнѣ, ни даже объявленія. Изъ рукъ вонъ, до чего небреженъ этотъ Маниве... Клянется, что разослалъ книгу. А разослалъ ли? Да и книгъ же выходитъ! Парижъ просто наводненъ ими. А, все-таки, грустно становится, когда вспомнишь, съ какимъ восторгомъ, съ какимъ лихорадочнымъ трепетомъ писались эти стихи, какими они казались жгучими и прекрасными, способными міръ потрясти, освѣтить собою... И вотъ они явились въ этотъ міръ -- никому невѣдомые, никому ненужные. Та же исторія, что съ бальными туалетами, надѣтыми при общемъ восторгѣ семьи, мечтающей всѣхъ затмить, всѣхъ убить ими, и теряющимися въ многолюдствѣ залитой огнями залы. Счастливецъ Гершеръ! Его читаютъ, его всѣ понимаютъ. Я встрѣчалъ женщинъ съ его желтенькою, только что вышедшею книгой въ рукахъ... Намъ плохо! Плохо тѣмъ, кто хочетъ выдѣлиться изъ толпы, стать выше толпы. Какъ бы то ни было, а пишемъ мы, все-таки, для нея. Оторванный отъ людей, на своемъ островѣ, безъ надежды увидать когда-либо парусъ на горизонтѣ, Робинзонъ, будь онъ величайшій поэтическій геній, едва ли бы сталъ писать стихи. Долго раздумывалъ я на эту тему, затерянный, какъ моя книга, въ волнахъ равнодушной массы народа, снующаго по Елисейскимъ Полямъ.
   Я шелъ обѣдать домой порядочно таки унылый, какъ ты можешь себѣ представить, когда на набережной Орсе, передъ заросшими зеленью развалинами Счетной Палаты, столкнулся съ большимъ, неуклюжимъ и разсѣяннымъ малымъ.
   -- Фрейде!
   -- Ведринъ!
   Ты помнишь, конечно, моего пріятеля скульптора, работавшаго въ Муссо и пріѣзжавшаго разъ вечеромъ съ своею милою, молодою женой къ намъ въ Кло-Жалянжъ. Онъ нисколько не измѣнился, только на вискахъ немного засеребрились волосы. Онъ велъ за руку хорошенькаго мальчика съ лихорадочными глазами, которымъ ты такъ любовалась, и шелъ, поднявши голову, съ видомъ человѣка, гордо парящаго въ недосягаемыхъ высотахъ. На нѣкоторомъ разстояніи позади его жена катила передъ собою колясочку съ улыбающеюся дѣвчуркой, родившеюся уже послѣ ихъ возвращенія изъ Турени.
   -- Итого у нея трое на рукахъ, считая со мною, -- сказалъ Ведринъ, показывая на жену.
   И это правда: въ ея взглядѣ, останавливавшемся на мужѣ, видна была тихая и нѣжная материнская любовь. Мы долго бесѣдовали, стоя у парапета набережной; мнѣ было необыкновенно хорошо съ этими милыми людьми. Вотъ онъ такъ знать не хочетъ никакихъ успѣховъ, ни публики, ни академическихъ премій. При его родствѣ,-- онъ двоюродный братъ Луазильонамъ и барону Ушенару,-- стоило ему только захотѣть, стоило только развести водицей свое слишкомъ крѣпкое вино, и онъ имѣлъ бы заказы, получалъ бы преміи, завтра могъ бы стать членомъ Института. Ничто его не соблазняетъ, ни даже слава.
   -- Слава!-- говорилъ онъ мнѣ,-- знаю я, что это такое, отвѣдалъ раза два или три... Случалось тебѣ когда-нибудь, куря сигару, взять ее въ ротъ не тѣмъ концомъ?... Такъ вотъ такова-то и есть слава. Это хорошая сигара, попавшая въ ротъ горящимъ концомъ съ пепломъ...
   -- Однако, Ведринъ, если ты работаешь не для славы, не для денегъ...
   -- Ужь разумѣется не для денегъ!
   -- Да, я знаю твое великолѣпное презрѣніе къ звонкому металлу... Но, въ такомъ случаѣ , изъ-за чего и для чего ты бьешься?
   -- Для себя, для собственнаго наслажденія, изъ-за потребности творить, изъ-за необходимости высказаться.
   Очевидно, этотъ и на необитаемомъ островѣ не бросилъ бы своего дѣла. Онъ настоящій артистъ, вѣчно ищущій новыхъ формъ и пытающійся, во время перерывовъ въ работѣ, создать изъ другихъ матеріаловъ, иными способами нѣчто, могущее удовлетворить его творческіе запросы. Онъ занимался керамикой, дѣлалъ эмаль, сработалъ превосходныя мозаики, украшающія одну изъ залъ замка Муссо. А разъ дѣло сдѣлано, трудности побѣждены, онъ бросаетъ его и берется за другое. Теперь онъ мечтаетъ написать картину, какъ только кончитъ своего паладина, большую бронзовую статую для могилы Розена; тогда,-- говоритъ онъ,-- "примусь за масло!" И жена все это одобряетъ, вмѣстѣ съ нимъ увлекается всѣми его мечтами. Вотъ истинная жена артиста,-- тихая, восторженная, заботливо устраняющая отъ начинающаго сѣдѣть ребенка все то, что могло бы помѣшать полету его фантазіи. Такая женщина, милая моя Жермена, способна вызвать желаніе жениться. Если бы я встрѣтилъ подобную ей, я привезъ бы ее въ Кло-Жалянжъ и убѣжденъ, что ты полюбила бы ее. Но не пугайся, такихъ мало на бѣломъ свѣтѣ, и мы, попрежнему и до конца, будемъ жить съ тобою только вдвоемъ.
   Мы разстались, условившись увидаться въ четвергъ не у нихъ въ Нейльи, а въ его мастерской на набережной Орсе, гдѣ они проводятъ цѣлые дни вмѣстѣ. Эта мастерская представляетъ собою, кажется, нѣчто совсѣмъ необычайное. Устроена она въ развалинахъ бывшей Счетной Палаты; скульпторъ получилъ разрѣшеніе работать среди дикой заросли и обваливающихся камней. Уходя, я нѣсколько разъ оглядывался на отца, мать и дѣтишекъ, продолжавшихъ свой путь и облитыхъ золотистымъ блескомъ заходящаго солнца. Подъ впечатлѣніемъ этой встрѣчи, вечеромъ въ отелѣ я набросалъ нѣсколько стиховъ; но сосѣди меня стѣсняютъ, неудобно декламировать вслухъ. То ли дѣло дома, въ моемъ большомъ кабинетѣ съ тремя окнами на рѣку и на склонъ горы, покрытой виноградниками.
   Наконецъ, наступила и среда, день важныхъ новостей, о которыхъ я намѣренъ писать тебѣ подробно. Признаюсь, я съ замираніемъ сердца отправился съ визитомъ къ Астье, и волненіе мое еще болѣе усилилось, когда я всходилъ по величественной и сырой лѣстницѣ ихъ квартиры въ улицѣ Бонъ. Что-то скажутъ они о моей книгѣ? Мой бывшій учитель имѣлъ ли время хотя бы только заглянуть въ нее? Для меня было чрезвычайно важно мнѣніе этого прекраснѣйшаго человѣка, сохранившаго въ моихъ глазахъ престижъ профессора на каѳедрѣ, передъ которымъ я все еще сознаю себя ученикомъ. Отъ его безпристрастной и вѣрной оцѣнки будетъ зависѣть присужденіе Академіей преміи Буассо. А потому нечего и говорить, съ какимъ тревожнымъ нетерпѣніемъ я ждалъ въ большомъ рабочемъ кабинетѣ, который почтенный ученый уступаетъ женѣ разъ въ недѣлю для ея пріемовъ.
   А! здѣсь далеко уже не то, что было въ казенномъ помѣщеніи въ министерствѣ. Столъ историка задвинутъ въ какой-то уголъ и заставленъ большими ширмами, обтянутыми старою матеріей и закрывающими часть библіотеки. На видномъ мѣстѣ виситъ портретъ мадамъ Астье, молодой еще, необыкновенно похожей на сына и такъ же на старика Рею, съ которымъ я тутъ же имѣлъ честь познакомиться. Портретъ очень хорошъ и изященъ, но холоденъ и точно вылощенъ, какъ эта комната безъ ковра и съ темными драпировками на окнахъ, выходящихъ на уныло-мрачный дворъ. Но вотъ вошла мадамъ Астье и своимъ любезнымъ пріемомъ скрасила все вокругъ себя. Должно быть, здѣсь, въ самомъ воздухѣ Парижа, есть что-то такое, что способствуетъ сохраненію прелести женскаго лица, вопреки годамъ, какъ стекло сохраняетъ свѣжесть пастэли. Я нашелъ хозяйку помолодѣвшею на нѣсколько лѣтъ. Она тотчасъ же заговорила о тебѣ, разспрашивала о твоемъ здоровьѣ, о нашемъ житьѣ-бытьѣ, потомъ оживленно заговорила о моей книгѣ:
   -- Ахъ, да... ваша книга!... Что за прелесть! Я цѣлую ночь не могла отъ нея оторваться...-- и осыпала меня самыми милыми похвалами, припомнила два или три стиха, завѣрила, что мой учитель Астье въ восторгѣ; онъ поручилъ ей передать мнѣ это на случай, если самъ не выйдетъ изъ своего архива.
   Я всегда красенъ, а тутъ сталъ пунцовымъ, какъ подъ конецъ охотничьяго обѣда. Но радость моя скоро исчезла, когда несчастная женщина заговорила со мною откровенно о своемъ тяжеломъ положеніи. Они понесли значительныя денежныя потери, лишились мѣста, профессоръ работаетъ день и ночь надъ своими историческими книгами, писаніе которыхъ требуетъ много времени и стоитъ дорого, а публика ихъ не покупаетъ. А тутъ еще дѣдушка, старикъ Рею, приходится ему помогать, такъ какъ у него нѣтъ ничего, кромѣ жетоновъ, въ его-то года, въ девяносто восемь лѣтъ; надо баловать старика, угождать ему. Конечно, Поль -- прекрасный сынъ, добрый работникъ, стоитъ на хорошей дорогѣ, только надо знать, какъ страшно трудно начало карьеры. И вотъ мадамъ Астье скрываетъ отъ него, что они находятся въ крайности, скрываетъ это и отъ мужа, милѣйшаго бѣдняги, великаго человѣка, тяжелые и спокойные шаги котораго я слышу надъ своею головой, тогда какъ его жена, дрожащимъ голосомъ, не находя словъ, очевидно, дѣлая надъ собою громадное насиліе, спрашиваетъ, не могу ли я... О, чудная, чудная женщина! я готовъ былъ цѣловать кружева ея платья... Теперь, дорогая сестра, ты понимаешь значеніе полученной отъ меня телеграммы и знаешь, для кого я прошу у тебя десять тысячъ франковъ. Ты, конечно, тотчасъ же послала къ Гобино. Если я не извѣстилъ его прямо отъ себя, то лишь потому, что, вѣдь, у насъ съ тобою "все вмѣстѣ", и наши порывы великодушія и жалости должны быть тоже общими, какъ и все остальное... Ахъ, другъ мой, какъ ужасна блестящая, великолѣпная внѣшность этого Парижа, прикрывающая собою столько горя!
   Черезъ пять минутъ послѣ этихъ тяжелыхъ признаній начали являться гости, салонъ сталъ наполняться, и мадамъ Астье принимала всѣхъ такъ любезно, съ такимъ счастливымъ лицомъ и беззаботнымъ голосомъ, что у меня морозъ пробѣгалъ по кожѣ. Видѣлъ я тутъ мадамъ Луазильонъ, жену безсмѣннаго секретаря. Было бы много лучше, если бы она сидѣла у постели больнаго мужа, чѣмъ утомлять общество разсказами о прелести своей квартиры, самой удобной во всемъ Институтѣ, увеличенной на три комнаты со времени Вилльмена. Разъ десять повторяла она это рѣзкимъ голосомъ аукціоннаго оцѣнщика, и, къ тому же, повторяла пріятельницѣ, живущей въ тѣсномъ помѣщеніи какого-то стариннаго таблъ-д'ота!
   Ничего подобнаго, ужь конечно, не позволитъ себѣ мадамъ Анселенъ, о которой такъ часто упоминаютъ здѣшнія свѣтскія газеты. Эта полная, круглая барыня съ излишне румянымъ, но хорошенькимъ лицомъ, отпускаетъ острыя "словечки", или, вѣрнѣе, собираетъ ихъ и разноситъ по городу; премилая, прелюбезная она особа. Эта тоже цѣлую ночь не могла оторваться отъ моей книги. Кто ихъ знаетъ, можетъ быть, у нихъ тутъ уже формула такая установилась. Мадамъ Анселенъ самымъ радушнымъ образомъ пригласила меня бывать въ ея домѣ, одномъ изъ трехъ, гдѣ собирается академія. Пишераль, навѣрное, сказалъ бы, что мадамъ Анселенъ, сходящая съ ума отъ театра, принимаетъ преимущественно "скомороховъ", мадамъ Астье -- петделуповъ, а герцогиня Падовани собираетъ у себя академическую знать -- "герцоговъ". Вообще же, эти три салона, гдѣ слава переплетается съ интригой, довольно тѣсно связаны другъ съ другомъ, такъ какъ въ среду, въ улицѣ Бонъ, я видѣлъ очень разнородный ассортиментъ безсмертныхъ всѣхъ категорій: Данжу, драматическаго писателя, Русса, Буассье, Дюма, де Бретиньи, барона Ушенара изъ Академіи Надписей, князя д'Атиса изъ Академіи нравственныхъ и политическихъ наукъ. Въ настоящее время налаживается еще одинъ салонъ -- у мадамъ Эвиза, еврейки съ полнымъ лицомъ и длинными, узкими глазами, которая флиртуетъ со всѣмъ Институтомъ, носитъ академическіе цвѣта, зеленыя вышивки на весенней кофточкѣ и маленькую шляпку съ крыльями кадуцея. Но ужь флиртуетъ же она, до непристойности... Я самъ слышалъ, какъ она говорила Данжу, приглашая его къ себѣ:
   -- У мадамъ Анселенъ можно сказать: здѣсь обѣдаютъ; у меня: здѣсь любятъ.
   -- Одобряю то и другое... накорми и спать уложи,-- холодно отвѣтилъ Данжу, большой циникъ, какъ мнѣ кажется, подъ прикрытіемъ безстрастной и суровой маски, густо обросшей черными волосами, роскошными, какъ у пастуха въ Лаціумѣ.
   Мадамъ Эвиза очень бойкая говорунья, не пассующая ни передъ какою эрудиціей; барону Ушенару она цитировала цѣлыя фразы изъ его Обитателей пещеръ, спорила о поэтѣ Шелли съ критикомъ одного толстаго журнала, юнымъ господиномъ, держащимъ себя съ подобающею важностью и затянутымъ въ высокій стоячій воротничокъ подъ острымъ подбородкомъ.
   Въ моей молодости всѣ дебютировали стихами, куда бы потомъ ни привела ихъ судьба, къ прозѣ, къ службѣ или къ адвокатурѣ. Теперь начинаютъ съ критики и, по большей части, съ этюда о Шелли. Мадамъ Астье представила меня этому господинчику, мнѣнія котораго имѣютъ значеніе въ литературномъ мірѣ; но мои усы и загаръ солдата-земледѣльца ему, повидимому, не понравились и мы обмѣнялись лишь очень немногими словами. Меня, въ особенности, занимала комедія кандидатовъ, спѣшащихъ заявить о себѣ, понюхать, чѣмъ пахнетъ въ воздухѣ, такъ какъ Рипо-Бабенъ совсѣмъ одряхлѣлъ, а Луазильонъ вотъ-вотъ умретъ. Стало быть, въ перспективѣ имѣется два академическихъ кресла и изъ-за нихъ-то расточаются всякимъ ядомъ отравленныя рѣчи, изъ-за нихъ горятъ ненавистью взгляды.
   Вотъ хотя бы Дадьзонъ, твой любимый романистъ,-- онъ тоже былъ тамъ,-- добродушная, искренняя и остроумная личность, такая же симпатичная, какъ его талантъ. До чего непріятно было бы тебѣ видѣть его заискивающимъ и унижающимся передъ такимъ ничтожествомъ, какъ Бретиньи, который не сдѣлалъ въ жизнь свою ничего путнаго и занимаетъ въ академіи мѣсто, спеціально отведенное великосвѣтскому барину,-- понашему, по-провинціальному,-- мѣсто "нищаго" за ужиномъ въ крещенскій сочельникъ,-- и не передъ Бретиньи только, а и передъ каждымъ изъ бывшихъ тутъ академиковъ. Онъ восхищался анекдотами стараго Рею, смѣялся при всякой выходкѣ Данжу дряннымъ смѣхомъ школьника,-- тѣмъ смѣхомъ, про который Ведринъ говаривалъ въ лицеѣ, что имъ "подлятъ передъ профессоромъ". И все изъ-за того, чтобы, вмѣсто прошлогоднихъ двѣнадцати голосовъ, добиться необходимаго большинства.
   Старикъ Жанъ Рею на короткое время зашелъ въ своей внучкѣ. Онъ необыкновенно бодръ и прямъ, затянутъ въ длинный сюртукъ, лицо сморщенное, какъ печеное яблоко, коротенькая борода мохорчиками напоминаетъ мохъ, обросшій старый камень; глаза замѣчательно блестящіе, память удивительная. Одно его печалить: онъ глухъ и потому вынужденъ ограничиваться монологами, разсказами изъ своихъ личныхъ воспоминаній. Сегодня онъ намъ говорилъ о домашней жизни императрицы Жозефины въ Мальмезонѣ, называя ее своею "землячкой", такъ какъ она была тоже креолка съ Мартиники; старикъ изображалъ ее въ кисеѣ и шаляхъ, продушенною мускусомъ до одуренія, окруженною привозимыми изъ колоній цвѣтами, которые непріятельскіе флоты даже во время войнъ любезно пропускали для нея. Разсказывалъ онъ еще о мастерской Давида во время консульства и представлялъ художника съ его опухшею щекой, съ кривымъ ртомъ, набитымъ вареною говядиной, говорящаго ученикамъ "ты", обращающагося съ ними грубо и рѣзко. По окончаніи каждаго разсказа, этотъ послѣдній изъ свидѣтелей давно минувшаго всякій разъ кивалъ головой и своимъ громкимъ голосомъ прибавлялъ: "все это я видѣлъ, да, своими глазами",-- и тѣмъ какъ бы скрѣплялъ достовѣрность нарисованной имъ картины..
   Надо, впрочемъ, замѣтить, что, кромѣ Дальзона, притворно упивавшагося его словами, я одинъ въ этомъ салонѣ интересовался повѣствованіями патріарха, болѣе любопытными для меня, чѣмъ разсказцы нѣкоего Гаво, журналиста, корреспондента какихъ-то иностранныхъ журналовъ, страшнаго болтуна, но, во всякомъ случаѣ, человѣка хорошо освѣдомленнаго. Какъ только онъ вошелъ, такъ со всѣхъ сторонъ раздалось: "А, Гаво... Гаво пришелъ"...-- и тотчасъ же около него образовался кружокъ, послышались возгласы, смѣхъ. Самый угрюмый изъ безсмертныхъ наслаждается анекдотами этого толстяка съ бритымъ, румянымъ лицомъ и съ глазами на-выкатъ, напоминающаго собою монаха ханжу. Свои были и небылицы онъ постоянно приправляетъ фразами: "Я сказалъ де-Брогли... Дюма мнѣ вчера разсказывалъ... Я слышалъ это отъ герцогини". Такъ и сыплятся у него ссылки на самыя громкія имена, на знаменитости; всѣ здѣшнія дамы ухаживаютъ за нимъ, отъ него узнаютъ о всякихъ интригахъ, академическихъ, дипломатическихъ, литературныхъ и великосвѣтскихъ; онъ на "ты" съ Данжу, въ пріятельскихъ отношеніяхъ съ княземъ д'Атисомъ, свысока третируетъ Дальзона и юнаго критика,-- однимъ словомъ, пользуется такимъ авторитетомъ и такою силой, которыхъ я никакъ не могу себѣ объяснить.
   Въ кучѣ анекдотовъ, выложенныхъ имъ изъ своего неистощимаго запаса и по большей части непонятныхъ для меня, какъ шарады; въ особенности поразилъ меня одинъ, это -- приключеніе молодаго офицера папской дворянской гвардіи, графа Адріани: попалъ онъ въ Парижъ съ порученіемъ доставить кому-то кардинальскую шляпу и скуфью и забылъ оба эти знака высшаго духовнаго сана у какой-то ночной нимфы, которую поймалъ на станціи, только что выйдя изъ вагона. Второпяхъ бѣдный малый забылъ и имя, и адресъ красавицы, и теперь онъ вынужденъ писать папскому двору о высылкѣ другихъ знаковъ кардинальскаго достоинства. Самое пикантное то, что этотъ графчикъ доводится роднымъ племянникомъ папскому нунцію и что на послѣднемъ вечерѣ у герцогини,-- здѣсь всѣ зовутъ ее просто герцогиней, какъ въ Муссо,-- онъ пренаивно самъ разсказывалъ эту исторію своимъ потѣшнымъ итальянскимъ жаргономъ. Гаво передразниваетъ его восхитительно,-- всѣ хохочутъ, всѣ въ восторгѣ:
   -- Прелесть!... Прелесть!... Ахъ, Гаво!...
   Я обращаюсь въ сидящей рядомъ со мною мадамъ Анселенъ:
   -- Кто такой этотъ господинъ Гаво?
   -- Гаво?-- удивилась моя сосѣдка.-- Вы не знаете Гаво? Да онъ же зебръ герцогини...
   Она встала и побѣжала за Данжу, а я такъ и остался при одномъ "зебрѣ". Удивительный народъ эти парижане,-- что ни сезонъ, то у нихъ новый языкъ. Зебръ, зебръ! Что бы могло означать это слово? Я замѣчаю, однако, что засидѣлся съ визитомъ дольше, чѣмъ принято, а учитель не показывается. Надо уходить. Я пробираюсь между креслами, чтобы откланяться хозяйкѣ, и вижу мадемуазель Мозеръ, хнычащую передъ Бретиньи, чуть не обливающую слезами его бѣлый жилетъ. Бѣдняга Мозеръ два года бьется съ своею кандидатурой и уже не смѣетъ показываться самъ, а посылаетъ дочь, некрасивую, перезрѣвающую дѣвицу. Усердствуетъ она, какъ Антигона, бѣгаетъ съ лѣстницы на лѣстницу, добровольно исполняетъ должность посыльнаго, состоитъ чуть не на барщинѣ у академиковъ и ихъ женъ, правитъ корректуры, ухаживаетъ за больными, всю печальную жизнь старой дѣвы убиваетъ въ погонѣ за академическимъ кресломъ, до котораго никогда не добраться ея папашѣ. Вся въ черномъ, скромно одѣтая, въ плохой шляпкѣ, она загородила выходъ, недалеко отъ Дальзона, распинающагося передъ двумя академиками съ суровыми лицами неумолимыхъ судей.
   -- Не правда это...-- протестуетъ онъ сдавленнымъ голосомъ.-- Злостная напраслина! Никогда я не писалъ...
   Въ чемъ дѣло? Мадамъ Астье могла бы разъяснить мнѣ, но она занята очень интимною, повидимому, бесѣдой съ Гаво и съ княземъ д'Атисомъ.
   Ты, вѣроятно, видала князя въ экипажѣ съ герцогиней, когда они катались по дорогѣ въ Муссо. Этотъ д'Атисъ, или Сами, какъ его здѣсь зовутъ,-- длинный, худой, съ облѣзлою головой, весь изломанный, съ истасканнымъ лицомъ, блѣднымъ, какъ воскъ, и съ длинною черною бородой, доходящею до половины груди, точно всѣ выпавшіе волосы ушли у него въ бороду,-- никогда не говоритъ и смотритъ на всѣхъ съ видомъ человѣка, скандализованнаго тѣмъ, что кто-либо осмѣливается дышать однимъ съ нимъ воздухомъ. Его очень высоко цѣнятъ въ Институтѣ и на набережной Орсе, какъ будущаго полномочнаго посла, сдержаннаго и тонкаго дипломата на англійскій ладъ,-- онъ двоюродный внукъ лорда Пальмерстона. Говорятъ, Бисмаркъ побаивается его одного изъ всѣхъ нашихъ дипломатовъ, и д'Атису будетъ скоро поручено очень важное посольство. Какъ поступитъ тогда герцогиня? Ѣхать за нимъ, оставить Парижъ? Вопросъ въ высшей степени серьезный для великосвѣтской женщины. Къ тому же, какъ-то еще отнесутся въ чужихъ краяхъ къ ихъ нелегальной, но всѣми признанной связи, принимаемой наравнѣ съ бракомъ, благодаря ихъ сдержанности, соблюденію извѣстныхъ приличій, а также въ виду жалкаго положенія герцога, разбитаго параличомъ старика, женившагося на своей племянницѣ, которая моложе его двадцатью годами.
   Очень можетъ быть, что князь именно объ этомъ важномъ дѣлѣ говорилъ съ Гаво и съ мадамъ Астье, когда я подошелъ къ нимъ. Явившись въ какое бы то ни было незнакомое общество, очень скоро замѣчаешь, что и самъ тутъ чужой, и тебѣ все чуждо, слова, мысли, интересы. Я уже уходилъ, когда добрѣйшая мадамъ Астье подозвала меня и сказала:
   -- Зайдите къ нему, онъ такъ вамъ радъ будетъ...
   Я направился къ моему бывшему учителю по узенькой лѣсенкѣ.
   -- Это вы, Фажъ?-- окликнулъ онъ меня своимъ громкимъ голосомъ.
   -- Нѣтъ, дорогой учитель.
   -- А-а, Фрейде! Осторожнѣе, нагните голову...
   На самомъ дѣлѣ въ этомъ чуланѣ нельзя было стоять прямо. Какая разница съ министерскими архивами, гдѣ я видѣлъ его послѣдній разъ въ высокой галлереѣ, обставленной картонами.
   -- Что? Конура собачья?-- сказалъ, улыбаясь, милѣйшій старикъ.-- За то, если бы вы знали, какія сокровища!...
   И онъ показалъ мнѣ большой рядъ папокъ, заключающихъ въ себѣ, по крайней мѣрѣ, десять тысячъ рѣдчайшихъ автографовъ, собранныхъ имъ за послѣдніе годы.
   -- Есть-таки кое-что по части исторіи, -- продолжалъ онъ, оживляясь и потрясая своею лупой,-- и не мало новенькаго, и такого основательнаго, что нигдѣ не разыщешь!
   Мнѣ онъ показался, однако же, мрачнымъ и разстроеннымъ. Правда, съ нимъ жестоко поступили, грубо и неприлично лишили службы. А затѣмъ, когда онъ продолжалъ издавать свои историческія книги съ богатыми ссылками на документы, пошли толки, будто онъ многимъ попользовался изъ бурбонскаго собранія. Откуда вышла эта клевета? Изъ самого же Института, отъ барона Ушенара, похваляющагося, будто онъ первый автографофилъ Франціи, и страшно завидующаго коллекціи Астье. Изъ-за этого ведется теперь ожесточенная, измѣнническая война, пускаются въ ходъ всякія вѣроломства и тайные подкопы.
   -- Добираются даже до моихъ Карловъ Пятыхъ... пытаются оспаривать мои письма Карла V... И какъ бы вы думали, на какихъ основаніяхъ? Придираются къ пустяку, къ простой опискѣ: "Maître Rabelais" написано вмѣсто "frère Rabelais", точно императоры никогда не дѣлали описокъ... Придирка! Недобросовѣстная придирка!
   Видя, что я раздѣляю его негодованіе, мой добрѣйшій учитель взялъ меня за руки:
   -- Оставимъ эти гадости... Мадамъ Астье, конечно, говорила съ вами о вашей книгѣ. Въ ней еще многонько, на мой взглядъ... Ну, да не бѣда! Я доволенъ.
   А многонько въ моихъ стихахъ того, что онъ называетъ "плевелами",-- многонько фантазіи, воображенія. Еще въ лицеѣ онъ воевалъ съ нами за это, уничтожалъ и вырывалъ "плевелы". Теперь слушай, моя Жермена, вотъ слово въ слово конецъ нашего разговора:
   -- Вы полагаете, дорогой учитель, что у меня есть нѣкоторые шансы на полученіе преміи Буассо?
   -- За эту книгу, дитя мое,-- сказалъ учитель,-- вамъ не премію надо дать, а кресло въ академіи. Луазильонъ при смерти, Рипо наживетъ недолго... Сидите смирно и предоставьте все мнѣ... Съ этой минуты вы -- мой кандидатъ...
   Что я отвѣчалъ, что говорилъ -- ничего не помню. Я такъ былъ счастливъ, такъ взволнованъ, что мнѣ все это кажется какимъ-то сномъ. Я, я во Французской Академіи!... О, милая, дорогая сестра, лечись, вылечи свои несчастныя ноги, чтобы тебѣ можно было пріѣхать въ Парижъ къ великому дню, посмотрѣть, какъ твой братъ, со шпагой на боку, въ мундирѣ, расшитомъ пальмами, займетъ мѣсто въ средѣ величайшихъ знаменитостей Франціи. Голова даже кружится... Наскоро обнимаю тебя и иду спать.

Искренно любящій тебя братъ
Авель де Фрейде.

   

IV.

   -- Берегись, милѣйшій мой Фрейде... Эти штуки я знаю, это простая вербовка... Эти люди чуютъ, что ихъ пѣсенка спѣта и остается имъ мирно плѣсневѣть подъ своимъ куполомъ... Время академіи проходитъ, и сама она выходить изъ моды... Ея успѣхъ -- только кажущійся... Вотъ уже нѣсколько лѣтъ, какъ эта корпорація знаменитостей не ждетъ прихода кліентовъ, а сама сходитъ на тротуаръ и занимается ловлей. Повсюду, въ обществѣ, въ мастерскихъ, у издателей, за кулисами театровъ, въ любомъ литературномъ или артистическомъ кружкѣ, вы непремѣнно встрѣтите академика-вербовщика, улыбающагося молодымъ талантамъ, подающимъ надежды: "Молодой человѣкъ, академія слѣдитъ за вашими успѣхами..." Если же извѣстность уже имѣется, если авторъ смастерилъ три-четыре книжонки, вотъ какъ ты, напримѣръ, тогда приглашеніе дѣлается въ болѣе прямой формѣ: "Не пора ли о насъ подумать, милѣйшій?... Вѣдь, рѣшительно -- время". Или совсѣмъ уже напрямикъ, по-пріятельски: "Да что же вы, въ самомъ дѣлѣ, не хотите, что ли, къ намъ?..." Нѣсколько иначе, помягче и съ подходцемъ, продѣлывается то же самое съ человѣкомъ свѣтскимъ, переводчикомъ Аріоста или фабрикантомъ комедій для великосвѣтскихъ любителей: "Эге, вотъ вы какой!... А знаете, вѣдь..." И если тотъ вздумаетъ возражать, начнетъ толковать, что недостоинъ, дескать, и багажъ мой маловатъ, тогда вербовщикъ преподноситъ ему обычную фразу: "Академія есть ничто иное, какъ гостиная..." Боже мой, Господи! и попользовались только этою фразой!... "Академія -- гостиная... ей не однѣ заслуги нужны, но человѣкъ..." А, пока тамъ что, вербовщика принимаютъ, за нимъ ухаживаютъ, приглашаютъ на обѣды, на всякія пиршества. Онъ дѣлается излюбленнымъ паразитомъ, благодаря надеждамъ, которыя самъ же зародилъ и которыя усердно подогрѣваетъ.
   Тутъ Фрейде не выдержалъ и возразилъ, что его учитель, Астье, никогда не пойдетъ на такія низости. Ведринъ пожалъ плечами:
   -- Астье... да онъ худшій изъ всѣхъ, онъ вербовщикъ убѣжденный, безкорыстный... Онъ вѣритъ въ академію, онъ живетъ ею и, когда говоритъ вамъ: "Если бы вы знали, какъ хорошо!" -- онъ языкомъ прищелкиваетъ, точно спѣлую сливу смакуетъ. А говоритъ онъ то, что думаетъ, и тѣмъ привлекательнѣе, тѣмъ опаснѣе его приманка. Разъ кто пошелъ на удочку, клюнулъ и попался, академія перестаетъ заниматься своею жертвой, предоставляетъ ей биться и выковыриваться, какъ ей угодно... Вотъ ты рыболовъ: когда тебѣ попадетъ на крючокъ большая рыба и ты ведешь ее за своею лодкой,-- какъ это, по-вашему, называется?
   -- Рыбу топить?...
   -- Именно! Посмотри на Мозера... Не похожъ онъ на рыбу, которую топятъ?... Десять лѣтъ водятъ его вотъ такъ-то на крючкѣ. Или еще -- Салель, или Герино... да мало ли ихъ такихъ, что уже и биться перестали.
   -- Попадаютъ же, наконецъ, люди въ академію, достигаютъ цѣли...
   -- Съ крючка -- никогда...Но, допустимъ, удалось попасть,-- дальше что? Что дастъ тебѣ академія?... Денегъ? Во всякомъ случаѣ, меньше, чѣмъ ты получишь на своемъ сѣнѣ... Извѣстность? Да, въ уголкѣ церкви, величиною съ дно моей шляпы... Еще туда-сюда, если бы избраніе въ академію давало талантъ, если бы тѣ, у кого онъ есть, попавши туда, не утрачивали его въ застывшей атмосферѣ этого учрежденія. Академія -- ничто иное, какъ гостиная, -- понимаешь ты это? Тамъ есть извѣстный тонъ, котораго обязательно держаться, есть вещи, о которыхъ нельзя говорить или надо говорить условно. Простись со всякою выдумкой, забудь смѣлые, головоломные полеты творчества. Самые пылкіе не смѣютъ шевельнуться изъ боязни за свой расшитый мундиръ,-- все равно, что дѣти, когда ихъ разрядятъ и скажутъ: "Забавляйтесь и веселитесь, только не перепачкайтесь". Можно себѣ представить, какъ они веселятся... Я отлично знаю, что въ утѣшеніе имъ остаются академическія кормежки и ухаживанья прекрасныхъ дамъ, дающихъ эти кормежки. Но ужь и скучно же это! Я говорю тебѣ по собственному опыту, такъ какъ иногда самъ бывалъ на нихъ. Могу сказать, какъ старикъ Рею: "все это я видѣлъ, да, своими глазами!"... Умничающія дуры выкладывали передо мной цѣлыя фразы, выхваченныя изъ непонятыхъ ими книжекъ; видалъ я мадамъ Анселенъ, толстую кумушку, безсмысленную, какъ несчастный случай; слыхалъ я, какъ она захлебывается отъ восторга, слушая остроты Данжу, топорно-водевильнаго издѣлія, такія же нелѣпыя, какъ кудри его парика...
   Фрейде не могъ опомниться отъ удивленія: Данжу, пастухъ Лаціума, въ парикѣ!
   -- О, только полупарикъ, breton... У мадамъ Астье я претерпѣвалъ этнографическія чтенія, способныя убить гиппопотама; а за обѣдами у герцогини, у строго-чопорной и неприступно-гордой герцогини, я видалъ обезьяну Лянибуара сидящимъ на почетномъ мѣстѣ и откалывающимъ такія игривыя штучки, что всякаго другаго, не безсмертнаго, г-жа Падовани приказала бы тотчасъ же выставить за дверь... Всего забавнѣе, что сама же герцогиня протащила его въ академію, а этотъ самый Лянибуаръ униженно ползалъ у ея ногъ, молилъ и клянчилъ, чтобы его выбрали... "Выберите вы его,-- говорила она моему кузену Луазильону,-- выберите хотя бы ради того, чтобы меня отъ него избавить"... Теперь она чуть только Богу на него не молится, за столомъ сажаетъ всегда рядомъ съ собой, былое презрѣніе смѣнилось самымъ дурацкимъ обожаніемъ... Точь-въ-точь дикари, которые падаютъ ницъ и трепещутъ передъ истуканомъ, слѣланнымъ ихъ собственными руками. Знаю я ихъ, отлично знаю эти академическіе салоны: сплошная дрянь, забавная пошлость, гаденькое, мелкое интригантство!... И ты лѣзешь туда? Понять не могу, зачѣмъ. Живешь ты, какъ лучше и желать нельзя жить на бѣломъ свѣтѣ. Я и то чуть не позавидовалъ тебѣ, глядя на васъ съ сестрою въ Кло-Жалянжѣ: идеальный домъ на полугорьѣ, высокія комнаты, громадные камины, хоть съ головой въ нихъ входи, столѣтніе дубы, хлѣба, луга и виноградники, чудесная рѣка,-- словомъ, привольная жизнь барина-помѣщика, какъ ее описываетъ Толстой въ своихъ романахъ, -- охота, рыбная ловля, добрыя книги, не очень глупые сосѣди, не слишкомъ плутоватые арендаторы... А чтобы ты не облѣнился, не зажирѣлъ въ этомъ вѣчномъ благополучіи, у тебя ость милая подруга, твоя больная сестра, остроумная, живая, на зло недугу, приковавшему ее къ креслу. Какъ счастлива она, когда, по возвращеніи съ поля, изъ лѣсу, ты читаешь ей прелестный сонетъ, самою природой навѣянные стихи, набросанные карандашемъ, сидя въ сѣдлѣ или лежа въ травѣ, какъ вотъ мы теперь... Только тамъ нѣтъ этого отвратительнаго грохота фургоновъ и завыванья трубъ...
   Ведринъ принужденъ былъ замолчать. Громъ тяжелыхъ, нагруженныхъ желѣзомъ подводъ, потрясающихъ мостовую и дома, рѣзкіе звукъ трубъ въ сосѣдней драгунской казармѣ, визгъ сирены на буксирномъ пароходѣ, нытье шарманки, звонъ колоколовъ святой Клотильды смѣшались, перепутались въ одномъ изъ тѣхъ общихъ взрывовъ, которые порою покрываютъ содою вѣчный гулъ большаго города. Было нѣчто поразительное въ контрастѣ между этимъ гигантскимъ шумомъ Вавилона, грохочущимъ въ такой близи, и площадкой, заросшей злаками и папоротникомъ въ тѣни высокихъ деревьевъ, гдѣ курили и задушевно бесѣдовали два бывшихъ ученика лицея Людовика Великаго.
   Это происходило на улу набережной Орсе и улицы Бельшасъ, на террасѣ бывшей Счетной Палаты, заросшей душистою, задичалою зарослью, какъ весною каррьера среди лѣса. Большіе кусты отцвѣтшей сирени, густые платаны и клены вдоль балюстрады, обвитой плющомъ, образовали зеленый, тѣнистый пріютъ, гдѣ ворковали голуби и жужжали пчелы. Пробившійся сквозь листву золотистый лучъ освѣщалъ спокойный и прекрасный профиль супруги художника, кормящей грудью свою меньшую дѣвочку въ то время, какъ старшій сынишка гонялъ камнями многочисленныхъ кошекъ, сѣрыхъ, черныхъ, желтыхъ, пестрыхъ, прятавшихся въ этой глуши среди Парижа, какъ тигры въ дикихъ заросляхъ Индіи.
   -- Мы заговорили о твоихъ стихахъ, такъ позволь же мнѣ сказать тебѣ по-товарищески: твоя книга... Видишь ли, я только перелистовалъ ее и не нашелъ въ ней чудеснаго аромата фіалокъ и луговыхъ цвѣтовъ, которыми вѣяло на меня отъ твояхъ прежнихъ стиховъ. Отъ этой книги пахнетъ академическими лаврами, и я очень боюсь, ужь не этимъ ли лаврамъ принесены въ жертву хорошенькія нотки à la Бризё и вся прелесть искренности,-- не откупался ли ты этою жертвой отъ крокодила!
   Они оба разсмѣялись надъ прозвищемъ учителя, не забытымъ Ведринымъ. Имъ припомнился Астье-Рею на каѳедрѣ, съ вспотѣвшимъ лбомъ, въ сдвинутой на затылокъ шапочкѣ, съ цѣлымъ футомъ красной ленты на черной тогѣ, припомнились его торжественные жесты и плоскія шуточки, его дубоватыя декламаціи въ стилѣ Викъ-д'Азира, кресло котораго онъ занялъ потомъ въ академіи. Фрейде стало жаль смѣяться надъ старымъ учителемъ, и онъ началъ хвалить его историческія сочиненія, его архивные труды, извлекшіе на свѣтъ Божій столько новаго.
   -- Вздоръ все это,-- сказалъ Ведринъ презрительно.
   По мнѣнію художника, самые любопытные архивы въ рукахъ полуумнаго ученаго имѣютъ не больше значенія, чѣмъ пресловутые "человѣческіе документы" подъ перомъ глупаго романиста. Золотая монета превращается въ грязную ассигнацію!...
   -- Посуди самъ,-- продолжалъ Ведринъ, оживляясь,-- заслуживаетъ ли названія серьезнаго историческаго труда это разсыропливаніе неизданныхъ документовъ въ тяжелыхъ книжищахъ, которыхъ никто не читаетъ, которыя стоятъ на полкахъ библіотекъ въ отдѣленіи поучительныхъ, показныхъ книгъ, для наружнаго употребленія... "передъ употребленіемъ встряхнуть хорошенько"... Только французское легкомысліе можетъ принимать въ серьезъ такія компиляціи. За то и смѣются же надъ нами нѣмцы и англичане! Ineptissimus vir Astier-Réhu!-- говоритъ Момзенъ въ одной изъ своихъ замѣтокъ.
   -- Да, и ты же, безжалостная твоя душа, далъ бѣднягѣ прочесть эту замѣтку при цѣломъ классѣ.
   -- Ужь и наградилъ же онъ меня руганью, почти такою же, какъ въ тотъ день, когда мнѣ надоѣло слушать его вѣчныя разглагольствованія, что воля есть домкратъ, что при помощи этого домкрата можно до всего достигнуть, и я крикнулъ ему съ своей лавки его же голосомъ: "А на крыльяхъ, мосьё Астье, на крыльяхъ!"
   Фрейде разсмѣялся и, оставляя въ сторонѣ книги, попытался защищать Астье-Рею, какъ профессора университета. Ведринъ разгорячился еще больше:
   -- Толкуй тамъ -- профессоръ!... Не профессоръ онъ, а гадъ зловредный, вся жизнь котораго ушла на то, чтобы уничтожать, изъ тысячи головъ вырывать то, что онъ называетъ "плевелами", то-есть все оригинальное, самобытное, тѣ зачатки жизни, которые учитель, прежде всего, обязанъ охранить и поддержать... Грязная гадина!... Вспомни, какъ онъ насъ обрабатывалъ... Иные не поддавались ни скобелю, ни рубанку; старикъ только пуще свирѣпѣлъ и добивался своего, обдѣлывалъ всѣхъ подъ одну мѣрку, чисто, гладко, какъ школьныя скамьи. И полюбуйся теперь на тѣхъ, что прошли черезъ его руки, за исключеніемъ такихъ отпѣтыхъ, какъ Гершеръ, который изъ ненависти къ условному впадаетъ въ крайности и въ непристойности, или какъ и, доведенный старымъ шутомъ до страсти къ необычайному, къ отчаянно-рѣзкому, до скульптуры, напоминающей мѣшки съ картофелемъ, какъ они говорятъ... Всѣ остальные принижены, вылощены, лишены всякаго нутра...
   -- Какъ же такъ! И я, стало быть?-- сказалъ Фрейде съ отчаяніемъ, не лишеннымъ комизма.
   -- О, тебя спасала пока природа, но берегись!... Плохо будетъ, если попадешь опять въ руки крокодила. И вотъ на то-то и существуютъ у насъ національныя школы, чтобы надѣлять насъ такими педагогами, -- за то имъ и жалованье платятъ, и ордена даютъ, и въ академію сажаютъ!...
   Лежа въ травѣ, опершись на локоть, а другою рукой покачивая папоротникъ, защищавшій его отъ солнца, Ведринъ говорилъ все это тихо, не возвышая голоса. Ни одинъ мускулъ не дрогнулъ на его широкомъ, одутловатомъ, бѣломъ лицѣ, и только маленькіе, смѣющіеся глаза придавали ему выраженіе безпечной мечтательности. Фрейде растерянно слушалъ эти непривычныя для него, непочтительныя рѣчи.
   -- Послушай, однако, какъ же ты умудряешься быть въ дружбѣ съ сыномъ, когда такъ ненавидишь отца?
   -- Нѣтъ тутъ ровно никакой дружбы... Меня просто занимаетъ этотъ Поль Астье, съ своимъ апломбомъ завзятаго нахала и съ рожицей хорошенькой негодницы... Очень любопытно посмотрѣть, что-то изъ него выйдетъ...
   -- Ахъ, monsieur Фрейде,-- вмѣшалась въ разговоръ мадамъ Ведринъ съ своего мѣста,-- если бы вы знали, какъ онъ эксплуатируетъ моего мужа... Представьте себѣ только, что всю реставрацію Муссо, новую галлерею къ рѣкѣ, концертный павильонъ, капеллу, все это сдѣлалъ Ведринъ... А памятникъ Розену! Мужу заплатятъ лишь за скульптурныя работы, тогда какъ идея, весь проектъ, все, все до послѣдней мелочи принадлежитъ ему.
   -- Оставь, оставь это,-- сказалъ художникъ все такъ же невозмутимо.-- Гдѣ-жь ему, шалопаю! Да онъ не разыскалъ бы въ Муссо ни одного карниза настоящаго подъ всѣми глупостями, которыя лѣпили тамъ разные ахтитехторы въ теченіе тридцати лѣтъ... А мѣстность тамъ чудесная, хозяйка любезная и не привередливая, но сосѣдству разыскался старый товарищъ Фрейде... Къ тому же, въ головѣ слишкомъ много идей; онѣ удручаютъ меня, поѣдомъ ѣдятъ... Тотъ оказываетъ мнѣ услугу, это даетъ возможность освободиться отъ нѣкоторыхъ изъ нихъ. Моя голова похожа на одну изъ тѣхъ станцій, гдѣ перекрещиваются желѣзныя дороги и гдѣ локомотивы снуютъ на всѣхъ путяхъ, пыхтятъ во всѣхъ направленіяхъ... Молодецъ понялъ это, у самого-то пусто, вотъ онъ и крадетъ мое, пускаетъ въ ходъ своимъ кліентамъ, въ полной увѣренности, что я протестовать не буду... Меня онъ не надуетъ. Я отлично вижу, когда онъ подбирается стащить у меня что-нибудь... Рожица нахальная, глазки беззаботные, вдругъ -- маленькая гримаска, нервная судорога въ углу рта... и готово -- сцапалъ!... Про себя онъ, навѣрное, думаетъ: какой дуракъ этотъ Ведринъ!-- и не подозрѣваетъ, что я вижу его насквозь, наслаждаюсь имъ... А теперь,-- сказалъ художникъ, вставая,-- пойдемъ, я покажу тебѣ моего паладина, потомъ пройдемся въ "воробью"... Прелюбопытная, самъ увидишь.
   Они покинули заросшій дворъ и вошли во дворецъ черезъ круглое крыльцо въ нѣсколько ступеней, миновали квадратную залу, бывшій Секретаріатъ Государственнаго Совѣта, гдѣ не было ни пола, ни потолка; они провалились во всѣхъ этажахъ, уцѣлѣли только раздѣлявшія этажи громадныя желѣзныя поперечины, изогнутыя пламенемъ пожара. Надъ ними видно было голубое небо. Въ углу у стѣны, съ закрѣпленными въ нее длинными металлическими трубами, обхваченными вьющимися растеніями, валялась въ травѣ и мусорѣ гипсовая модель памятника Розена въ трехъ отдѣльныхъ кускахъ.
   -- Вотъ видишь, -- сказалъ Ведринъ,-- или нѣтъ, такъ ты ничего не разберешь...-- и онъ описалъ ему памятникъ.-- Не легко угодить капризамъ молодой вдовушки, пришлось сдѣлать нѣсколько моделей въ стилѣ египетскомъ, ассирійскомъ, ниневійскомъ, прежде чѣмъ былъ одобренъ проектъ Ведрина, изъ-за котораго архитекторы поднимутъ крики, но который въ исполненіи окажется не лишеннымъ величія. Памятникъ будетъ имѣть чисто военный характеръ: палатка съ приподнятыми полами, внутри, передъ жертвенникомъ, стоитъ широкій, низкій саркофагъ, сдѣланный въ видѣ походной кровати; на ней лежитъ рыцарь крестоносецъ, павшій за вѣру и за своего короля, рядомъ съ рыцаремъ переломленный мечъ, у ногъ воина протянулась большая охотничья собака.
   Вслѣдствіе трудности исполненія и твердости далматскаго гранита, на которомъ княгиня упорно настаивала, Ведринъ принужденъ былъ взяться за рѣзецъ и молотокъ и работать подъ парусиннымъ навѣсомъ на кладбищѣ, какъ простой поденщикъ. Наконецъ, послѣ долгаго и упорнаго труда, часть памятника была готова.
   -- А вся честь достанется бездарному шалопаю, Полю Астье...-- добавилъ скульпторъ съ улыбкой, безъ малѣйшей горечи.
   Потомъ онъ приподнялъ старый коверъ, прикрывавшій отверстіе въ стѣнѣ, служившее когда-то дверью, и пропустилъ Фрейде въ громадныя сѣни съ досчатымъ потолкомъ, обитымъ циновками, со стѣнами, прикрытыми драпировками. Тутъ была его мастерская, имѣвшая видъ какого-то сарая или, вѣрнѣе, крытаго двора, такъ какъ въ освѣщенномъ солнцемъ углу росъ великолѣпный фиговый кустъ, съ причудливо-декоративною листвой на узловатыхъ вѣтвяхъ; остовъ взорваннаго колорифера напоминалъ старый колодезь, обвитый плющомъ и каприфоліей. Здѣсь художникъ работалъ два года, лѣто и зиму, въ туманѣ сосѣдней рѣки, подъ ледянымъ, убійственнымъ вѣтромъ, и даже "не чхнулъ ни разу",-- увѣрялъ Ведринъ, спокойный и сильный, какъ одинъ изъ великихъ артистовъ эпохи Возрожденія, которыхъ онъ напоминалъ своею внѣшностью и богатствомъ творческой фантазіи.
   -- Теперь конецъ... Довольно повозился съ архитектурой и скульптурой, все равно что трагедію написалъ! Какъ кончу статую, получу деньги, сейчасъ же уѣду, поднимусь по Нилу, буду жить въ палаткѣ и рисовать, рисовать съ утра до ночи...-- Говоря это, онъ отодвинулъ скамейку и подвелъ пріятеля къ огромной вылѣпленной массѣ.-- Вотъ и мой паладинъ... Скажи прямо, не стѣсняясь, какъ ты его находишь?
   Фрейде немного растерялся, пораженный колоссальными раз мѣрами лежащаго воина, слишкомъ смѣлою лѣпкой мускулатуры, придающею произведеніямъ Ведрина, не терпящаго ничего зализаннаго, видъ недоконченнаго, грубо обдѣланнаго, но превосходнаго созданія первобытнаго, доисторическаго творчества. Однако, чѣмъ дольше смотрѣлъ Фрейде, чѣмъ больше вдумывался, тѣмъ неотразимѣе становилось впечатлѣніе внутренней силы, не дающей оторваться отъ громадной статуи,-- той притягательной силы, которая опредѣляетъ собою прекрасное въ искусствѣ.
   -- Превосходно!-- сказалъ онъ убѣжденнымъ тономъ.
   Художникъ слегка прищурилъ глаза и проговорилъ съ добродушною улыбкой:
   -- Только не на первый взглядъ, кажется? Къ моей скульптурѣ надо приглядѣться, и я очень опасаюсь, какъ бы княгиня при видѣ этого страшнаго идолища...
   Поль Астье долженъ былъ привести ее черезъ нѣсколько дней, когда все будетъ отдѣлано, отглажено и готово для литья. Это посѣщеніе тревожило Ведрина, такъ какъ онъ зналъ вкусы свѣтскихъ женщинъ, слыхалъ на выставкахъ, въ дни увеличенной платы за входъ, стереотипную болтовню, неизмѣнно повторяющуюся во всѣхъ залахъ и въ особенности въ залахъ, занятыхъ скульптурой. Сколько тамъ лжи, сколько насилія надъ собой!... И ничего-то -- отъ души, ничего, кромѣ весеннихъ туалетовъ, которые выставка даетъ случай обновить на-показъ.
   -- Надо замѣтить, вдругъ,-- говорилъ Ведринъ, уводя пріятеля изъ мастерской,-- что изъ всѣхъ парижскихъ гримасъ, изъ всего свѣтскаго вранья нѣтъ ничего ни болѣе нахальнаго, ни болѣе забавнаго, какъ страсть къ произведеніямъ искусства. Со смѣху умереть можно надъ этимъ поголовнымъ притворствомъ, которому ни одна душа не вѣритъ. Взять хотя бы музыку... если бы ты видѣлъ ихъ по воскресеньямъ...
   Друзья прошли въ длинный переходъ съ арками, тоже заросшій странною зеленью, пробившеюся сквозь убитую почву, густо засѣвшею на живописи стѣнъ, закоптѣлой и потрескавшейся во время пожара. Потомъ они очутились на парадномъ дворѣ, когда-то усыпанномъ пескомъ и превратившемся теперь въ лугъ, на которомъ овесъ мѣшался съ придорожникомъ, съ донникомъ и крестовникомъ, пестрѣвшими тысячами цвѣтковъ, среди которыхъ былъ досками отгороженъ садикъ съ вызрѣвающею клубникой, подсолнечниками и тыквами,-- настоящій садикъ переселенца на опушкѣ какого-нибудь дѣвственнаго лѣса. Для дополненія сходства, къ загородкѣ примыкало маленькое кирпичное строеніе.
   -- Палисадникъ переплетчика и его лавка!-- сказалъ Ведринъ, указывая на вывѣску надъ полуотворенною дверью.
   Надпись полуаршинными буквами гласила:

Альбенъ Фажъ.

Переплеты всѣхъ родовъ.

   Фажъ, переплетчикъ Счетной Палаты и Государственнаго Совѣта, получилъ дозволеніе остаться въ своей прежней квартирѣ, уцѣлѣвшей отъ пожара. Во всемъ дворцѣ жилъ только онъ, да привратница.
   -- Зайдемъ къ нему на минуту,-- сказалъ Ведринъ.-- Увидишь недурной типъ...
   Подойдя къ домику, онъ крикнулъ:
   -- Эй! дядя Фажъ...
   Но скромная мастерская переплетчика была пуста. Столъ у окна заваленъ обрѣзками бумаги и картона, затиснутыми въ пресъ зелеными книгами съ мѣдными наугольниками. Особенность этого помѣщенія заключалась въ томъ, что швальный станокъ, верстакъ, стоящій передъ нимъ стулъ, этажерки съ книгами, все -- до ручнаго зеркальца, висящаго на крючкѣ, было очень небольшихъ размѣровъ, подходящихъ къ росту двѣнадцати-лѣтняго ребенка. Можно было подумать, что тутъ живетъ карликъ, переплетчикъ-лиллипутъ.
   -- Онъ горбунъ,-- шепталъ Ведринъ своему спутнику,-- и, при томъ, горбунъ-бабникъ, вѣчно раздушенный и распомаженный...
   Противный запахъ парикмахерской смѣшивался съ такою затхлою кислятиной клея, что становилось тошно. Ведринъ позвалъ хозяина еще разъ, обращаясь въ ту сторону, гдѣ была его комната; затѣмъ они вышли. Потѣшаясь надъ горбуномъ-ловеласомъ, Фрейде сказалъ:
   -- Онъ, можетъ быть, отправился на любовное свиданіе.
   -- Ты смѣешься... А этотъ уродецъ поплачивается и заполучаетъ самыхъ хорошенькихъ женщинъ Парижа, если вѣрить стѣнамъ его комнаты, увѣшаннымъ фотографическими портретами съ собственноручными подписями и надписями: "Моему милому Альбену", "Милому, маленькому Фажу". И все это не дрянь какая-нибудь, а театральныя, все высокой котировки, la haute bicherie. Сюда онъ никогда не приводитъ; но отъ времени до времени, послѣ двухъ-трехъ-дневнаго прогула, онъ является козыремъ ко мнѣ въ мастерскую и разсказываетъ, съ отвратительными гримасами, что раскутился на чудеснѣйшее in-octavo, или на хорошенькое маленькое in-douze,-- такъ онъ называетъ побѣжденныхъ имъ красавицъ, сообразно болѣе или менѣе крупному ихъ формату.
   -- Ты говоришь, онъ дуренъ собой?
   -- Чудовище.
   -- И не богатъ?
   -- Маленькій, ничтожный переплетчикъ, картонщикъ, живущій своею работой, своими овощами, но умница, съ большою эрудиціей и страшною памятью. Мы, вѣроятно, встрѣтимъ его бродящимъ по какимъ-нибудь закоулкамъ дворца. Чудачина Фажъ большой мечтатель, какъ всѣ страстные люди... Иди за мной и посматривай подъ ноги,-- ходить здѣсь надо съ опаскою.
   Они стали подниматься по широкой лѣстницѣ, первыя ступени которой были еще цѣлы, а также заржавленныя, мѣстами полопавшіяся и изогнутыя перила; потомъ надо было перейти черезъ деревянный мостъ, кое-какъ настланный на поперечины лѣстницы вдоль высокихъ стѣнъ, сохранившихъ слѣды растрескавшихся и обвалившихся фресковъ, прокопченныхъ дымомъ; мѣстами виднѣлся крупъ лошади или торсъ голой женщины, съ едва замѣтными надписями на потерявшихъ позолоту картушахъ: La Méditation... le Silence... le Commerce raproche les peuples..~
   Въ первомъ этажѣ длинный корридоръ съ стрѣльчатыми сводами, какъ въ циркахъ Арля или Мима, терялся между закопченными, обгорѣвшими стѣнами; въ расщелинахъ, на обломкахъ штукатурки и металлическаго литья засѣлъ густой кустарникъ. При входѣ на стѣнѣ уцѣлѣла надпись: Corridor des huissiers. Онъ былъ почти такой же, какъ находящійся подъ нимъ корридоръ нижняго этажа; только здѣсь крыша обрушилась, и. весь онъ превратился въ длинную террасу сплошнаго кустарника, тянущагося къ уцѣлѣвшимъ аркамъ и ниспадающаго висячими ліанами до уровня параднаго двора. Отсюда видны были: крыши сосѣднихъ домовъ, бѣлыя стѣны казармы улицы Пуатье, большіе платаны отеля Падовани, на вершинахъ которыхъ покачивались покинутыя вороньи гнѣзда; а внизу разстилался пустынный дворъ, залитый солнцемъ, маленькій палисадникъ переплетчика и его домишко.
   -- Посмотри-ка, другъ, эка заросль-то, эка глушь!-- говорилъ Ведринъ, указывая товарищу на дикую, необыкновенно роскошную и разнообразную растительность, заполонившую собою весь дворецъ.-- Показать бы нашему крокодилу, вотъ пришелъ бы въ неистовый гнѣвъ!... Позвольте, однако, это еще что такое?-- воскликнулъ онъ, отодвигаясь назадъ.
   Внизу къ домику переплетчика подходилъ Астье-Рею, котораго не трудно было узнать по его долгополому сюртуку, змѣино-зеленаго цвѣта, по его широкой и плоской шляпѣ, всегда сдвинутой на затылокъ, надъ развѣвающимися сѣдыми кудрями,-- по шляпѣ, знаменитой на лѣвомъ берегу Сены, гдѣ она являлась грозою баккалавровъ. Не могло быть сомнѣнія въ томъ, что это -- крокодилъ, собственною своею персоной. Онъ о чемъ-то горячо разговаривалъ съ маленькимъ человѣчкомъ безъ шляпы, съ лоснящеюся отъ помады головой и съ горбомъ, точно нарочно, ради щегольства, обтянутымъ узкимъ, свѣтлымъ пиджакомъ. Ихъ словъ нельзя было разслышать, но видно было, что Астье сильно волнуется, потрясаетъ тростью и нагибается къ самому лицу маленькаго человѣчка, стоящаго передъ нимъ очень спокойно, заложивши руки назадъ подъ свой горбъ.
   -- Этотъ авортонъ работаетъ на Институтъ?-- спросилъ Фрейде, припомнивши, что его бывшій учитель называлъ при немъ имя Фажа.
   Ведринъ ничего не отвѣтилъ и внимательно слѣдилъ за мимикой обоихъ собесѣдниковъ, разговоръ которыхъ вдругъ оборвался. Горбунъ ушелъ къ себѣ, сдѣлавши такое движеніе, какъ будто говорилъ:
   -- Не хотите, такъ какъ угодно...
   Астье-Рею, видимо раздосадованный, направился большими шагами къ выходу изъ дворца на улицу Лилль, постоялъ немного въ нерѣшительности, потомъ вернулся и вошелъ къ переплетчику.
   -- Очень странно это,-- пробормоталъ скульпторъ.-- Почему Фажъ никогда не говорилъ мнѣ ни слова? Скрытенъ-то до чего!... А, впрочемъ, кто ихъ знаетъ, можетъ быть, они вмѣстѣ продѣлываютъ свои штуки... вдвоемъ охотятся за in-octavo и in-douze.
   -- О, Ведринъ!...
   Фрейде, распростившись съ пріятелемъ, тихо шелъ по набережной Орсе и раздумывалъ о своей книгѣ, о своихъ честолюбивыхъ стремленіяхъ къ академіи, сильно потрясенный только что слышанными рѣзкими истинами. Какъ люди, однако, мало мѣняются! Какъ рано они становятся тѣмъ, чѣмъ оказываются въ зрѣломъ возрастѣI... По прошествіи двадцати пяти лѣтъ, съ морщинами на лицахъ и съ сѣдинами въ головахъ, со всею фальшью, которую жизнь нещадно накладываетъ на людей, старые лицейскіе товарищи нашли другъ друга какъ разъ такими же, какими они были на школьной скамьѣ: одинъ -- рѣзкій, восторженный, вѣчно возмущающійся, другой -- кроткій, чино-почтительный, съ большою дозой безпечнаго спокойствія, развившагося въ тиши деревни. Въ сущности, Ведринъ, быть можетъ, правъ, даже при увѣренности въ успѣхѣ, стоитъ ли хлопотать такъ много? Въ особенности Фрейде боялся за больную сестру, принужденную оставаться въ полномъ одиночествѣ въ Кло-Жалянжѣ въ то время, какъ онъ будетъ тутъ дѣлать визиты и биться изъ-за своей кандидатуры. Немногіе дни разлуки уже тревожили и огорчали бѣдняжку больную, отъ которой онъ въ это самое утро получилъ крайне грустное письмо.
   Въ эту минуту Фрейде проходилъ мимо драгунской казармы и невольно обратилъ вниманіе на толпу голодныхъ оборванцевъ, ожидающихъ на улицѣ раздачи остатковъ солдатскаго супа. Придя спозаранку, чтобы занять переднія мѣста, сидя на лавкахъ, или стоя, опершись на парапетъ набережной, исхудалые и несчастные, лохматые, какъ задичалыя собаки, оборванные, точно послѣ кораблекрушенія, они не двигались съ мѣста, не обмѣнивались между собою ни словомъ, и только жадными глазами впивались въ глубину обширнаго двора казармы, выжидая появленія котловъ и знака адъютанта подходить къ ѣдѣ. Подъ яркимъ освѣщеніемъ чуднаго дня, ужасъ хваталъ за сердце, при видѣ этого молчаливаго ряда звѣрскихъ глазъ, голодныхъ ртовъ, тянущихся, съ однимъ и тѣмъ же животнымъ выраженіемъ, къ широко раскрытымъ воротамъ.
   -- Что это вы тутъ подѣлываете, мое дорогое дитя?-- и сіяющій отъ удовольствія Астье-Рею продѣлъ руку подъ локоть своего бывшаго ученика.
   Поэтъ указалъ ему на тротуаръ по другую сторону улицы, на потрясающую картину парижской нищеты.
   -- А, да, да... это такъ...
   Но крупные глаза педагога умѣли смотрѣть только въ книги, не имѣя ни прямаго представленія о жизни, ни способности волноваться ея мрачными сторонами. Даже въ томъ, какъ онъ подхватилъ Фрейде и какимъ тономъ проговорилъ: "Проводите-ка меня лучше до Института", -- чувствовалось, что учитель не одобряетъ такого уличнаго ротозѣйства и требуетъ большой серьезности.
   Слегка опираясь на руку любимаго ученика, онъ дѣлился съ нимъ своею радостью, восторгомъ по случаю необычайной находки, только что сдѣланной имъ: онъ пріобрѣлъ письмо великой Екатерины къ Дидро объ Академіи, и это какъ разъ въ то время, когда ему приходится привѣтствовать высокаго гостя. Онъ предполагаетъ на засѣданіи прочесть письмо, это чудо изъ чудесъ, и даже, быть можетъ, поднести его высочеству, отъ имени корпораціи, автографъ столь славной императрицы. Баронъ Ушенаръ лопнетъ отъ злости и зависти.
   -- Да, кстати, знаете, мои письма Карла Пятаго... Вздоръ все, клевета, чистѣйшая клевета... У меня есть здѣсь нѣчто такое, что онъ вынужденъ будетъ замолчать, этотъ Зоилъ!-- Своею короткою, широкою рукой Астье-Рею похлопывалъ по кожѣ тяжелаго свертка и, въ порывѣ радости, желая, чтобы Фрейде тоже возликовалъ душою, онъ навелъ разговоръ на вчерашную тему, на кандидатуру поэта на первое имѣющее стать вакантнымъ кресло. Какъ бы мило это вышло,-- учитель и ученикъ сидятъ рядышкомъ, бокъ-о-бокъ, подъ куполомъ!...
   -- Вотъ тогда узнаете, до чего хорошо это, какъ тамъ чудесно... не побывавши, нельзя даже представить себѣ.
   По его словамъ выходило, что разъ человѣкъ попалъ туда, и -- конецъ всѣмъ горестямъ, всѣмъ невзгодамъ житейскимъ. Толкутся онѣ себѣ за порогомъ и не могутъ переступить его. Высоко, высоко витаютъ избранные и посвященные въ мирѣ, въ свѣтѣ, недосягаемые для зависти и критики. Все дано имъ, все... и желать больше нечего!... О, Академія, Академія! ея хулители говорятъ о ней, не зная ея, или же -- изъ злобной зависти, потому что не могутъ попасть въ нее, обезьяны безхвостыя!...-- Его рѣзкій голосъ громко раздавался по набережной и заставлялъ прохожихъ оглядываться. Нѣкоторые узнавали его, произносили имя Астье-Рею. У дверей лавокъ книгопродавцы, торговцы рѣдкостями и эстампами, привыкшіе видѣть, какъ юнъ проходитъ въ извѣстные часы, кланялись ему, почтительно отступая назадъ.
   -- Фрейде, вотъ смотрите!...-- учитель указалъ ему на дворецъ Мазарини, къ которому они подходили.-- Вотъ онъ, вотъ мой Институтъ... Такимъ представлялся онъ мнѣ съ самой ранней юности, когда я видалъ его на оберткахъ изданій Дидо...и тогда же я сказалъ себѣ: я войду въ него,-- и вошелъ... Теперь ваша очередь, дитя мое,-- надо умѣть хотѣть!... До скораго свиданія!
   Бодрымъ шагомъ вошелъ онъ въ лѣвый подъѣздъ главнаго зданія и пустился дальше по цѣлому ряду большихъ, мощеныхъ дворовъ, величественныхъ и молчаливыхъ... Онъ давно скрылся изъ вида, а Фрейде все еще смотрѣлъ ему вслѣдъ, неподвижный, вторично уловленный. И на его загорѣвшемъ, полномъ лицѣ, въ его кроткихъ глазахъ появилось то же выраженіе, которое было на звѣроподобныхъ мордахъ оборванцевъ, ждавшихъ тамъ, у казармы, солдатскихъ объѣдковъ. Съ этого времени, при видѣ Института, его лицо уже неизмѣнно и всегда будетъ принимать такое выраженіе.
   

V.

   Въ отелѣ Падовани былъ парадный обѣдъ, потомъ пріемъ для самыхъ близкихъ людей. Великій герцогъ Леопольдъ, за обѣдомъ у своей "parfaite amie", какъ онъ называетъ герцогиню, принимаетъ нѣкоторыхъ избранныхъ изъ числа членовъ разныхъ отдѣловъ Института и расплачивается съ пятью академіями за ихъ пріемъ, за куренье кадильное ихъ предсѣдателя... По обыкновенію, у супруги бывшаго посла собраны самые блестящіе представители дипломатическаго міра, но первое мѣсто принадлежитъ Институту, и самое распредѣленіе мѣстъ указываетъ на значеніе этого обѣда. Великій герцогъ сидитъ противъ хозяйки дома, по его правую руку мадамъ Астье, по лѣвую -- графиня Федеръ, жена перваго секретаря иллирійскаго посольства, исправляющаго должность посланника. Рядомъ съ герцогиней справа помѣстился Леонаръ Астье, слѣва монсиньоръ Адріани, папскій нунцій; затѣмъ слѣдуютъ: баронъ Ушенаръ -- отъ Академіи Надписей и изящной словесности, Мурадъ-бей -- турецкій посланникъ, химикъ Дель-пешъ -- отъ Академіи наукъ, за нимъ бельгійскій посолъ, музыкантъ Ляндри -- отъ Академіи изящныхъ искусствъ, Данжу, драматическій писатель -- изъ тѣхъ, что Пишераль называетъ "скоморохами"; наконецъ, князь д'Атисъ -- въ качествѣ полномочнаго посла и члена Академіи политическихъ и нравственныхъ наукъ -- является какъ бы соединительнымъ звеномъ въ этомъ салонѣ. Конецъ стола занимаютъ генералъ-адъютантъ его высочества, молодой папскій гвардеецъ графъ Альбани, племянникъ нунція, и Гаво, непремѣнный участникъ всѣхъ празднествъ.
   Женская половина могла бы обладать большими пріятностями. Рыжая и живая, очень миніатюрная, укутанная кружевами до кончика своего маленькаго, востренькаго носика, графиня Федеръ имѣетъ видъ кролика, страдающаго насморкомъ. Баронеса Ушенаръ, усастая, безъ лѣтъ, похожа на стараго, очень толстаго и декольтированнаго мужчину. Мадамъ Астье, въ бархатномъ полуоткрытомъ платьѣ, подаренномъ герцогиной, принесла въ жертву своей дорогой Антоніи удовольствіе, которое ей доставило бы выставить на-показъ руки, плечи и что еще у нея осталось. По милости такого дружескаго вниманія, герцогиня Падовани одна за столомъ смотритъ настоящею женщиной. Высокая, бѣлая, въ платьѣ отъ Шоза, съ маленькою головкой и восхитительными глазами, гордыми, подвижными, то добрыми и нѣжными, то сверкающими гнѣвомъ изъ-подъ длинныхъ, черныхъ, почти сросшихся бровей, съ короткимъ носомъ, съ яркимъ, страстнымъ и жестокимъ ртомъ, съ блестящимъ цвѣтомъ лица тридцатилѣтней женщины,-- хозяйка вправѣ гордиться свѣжестью молодости, сохраненной благодаря привычкѣ проводить въ постели нѣсколько часовъ передъ вечерними пріемами и выѣздами. Проживши долго въ чужихъ краяхъ, посланницей въ Вѣнѣ, Петербургѣ и въ Константинополѣ, она вездѣ давала тонъ французской моды и усвоила себѣ нѣкоторую докторальность и авторитетность, и ей не мало достается отъ парижанокъ за то, что она говоритъ съ ними свысока, какъ съ иностранками, объясняетъ такія вещи, которыя онѣ сами знаютъ не хуже ея. Герцогиня продолжаетъ изображать представительницу Парижа у курдовъ въ своемъ салонѣ улицы Пуатье, и въ этомъ единственный недостатокъ ея благородной и блестящей личности.
   Несмотря на почти совершенное отсутствіе женщинъ, ихъ свѣтлыхъ туалетовъ, открытыхъ рукъ и плечъ, сверкающихъ брилліантами и цвѣтами и такъ пріятно нарушающихъ монотонное однообразіе черныхъ фраковъ, обѣденный столъ, все-таки, оживляется фіолетовою сутаной нунція, пурпурною фескою Мурадъ-бея, краснымъ мундиромъ папскаго гвардейца, его голубымъ шитьемъ, золотыми галунами и красующимся на нихъ огромнымъ крестомъ Почетнаго Легіона, который Елисейскій дворецъ счелъ своимъ долгомъ навѣсить на молодаго итальянца въ воздаяніе за счастливо оконченную миссію по доставленію знаковъ кардинальскаго достоинства. Кромѣ того, вездѣ пестрѣли красныя, голубыя, зеленыя ленты, матовое серебра, и эмаль всевозможныхъ орденовъ.
   Десять часовъ. Обѣдъ подходитъ къ концу, и ни одинъ цвѣтокъ не помятъ на благоухающей скатерти, не произнесено ни одного слишкомъ громкаго слова, не замѣчено ни одного слишкомъ оживленнаго движенія. А, между тѣмъ, въ отелѣ Падовани кормятъ превосходно, въ Парижѣ это одинъ изъ немногихъ столовъ, гдѣ еще можно пить вино. Чувствуется, что въ домѣ есть лакомка-знатокъ,-- не герцогиня, конечно, истая свѣтская француженка, une mondaine, находящая обѣдъ отличнымъ, когда на ней платье къ лицу, когда столъ разукрашенъ, весь въ цвѣтахъ, убранъ со вкусомъ... Покушать любитъ кавалеръ хозяйки, князь д'Атисъ, человѣкъ съ утонченнымъ вкусомъ, съ поконченнымъ желудкомъ, уничтоженнымъ клубною кухней, и далеко не удовлетворяющійся серебряною посудой, ни видомъ парадныхъ ливрей, безукоризненныхъ шелковыхъ чулокъ прислуги. Ради него заботы о меню занимаютъ такое важное мѣсто въ жизни прекрасной Антоніи, для него -- изысканно приправленныя блюда и старыя береговыя вина, которыя, по правдѣ сказать, никого не оживили въ этотъ вечеръ.
   Та же натянутость, та же чопорная сдержанность неизмѣнно царятъ отъ начала обѣда до дессерта, лишь едва замѣтно усилился румянецъ на щекахъ дамъ. Это настоящій обѣдъ восковыхъ куколъ, оффиціальный, торжественный -- тою торжественностью, которая обусловливается широтою обстановки, высотою комнатъ, разстояніемъ между стульями, устраняющимъ всякую возможность интимной бесѣды. Ледяной холодъ, гнетущій холодъ мрачнаго колодца стоитъ между приборами, несмотря на тепло іюньской ночи, дыханіе которой доносится изъ садовъ черезъ полуоткрытыя жалюзи и слегка вздуваетъ шелковыя сторы. Всѣ говорятъ свысока, издали, едва процѣживая слова, съ неподвижными, застывшими улыбками. Фразы выходятъ такими же притворными, каковы лица,-- и прекрасно, такъ какъ невообразимый переполохъ произошелъ бы въ этомъ избранномъ обществѣ, если бы каждый изъ присутствующихъ вздумалъ высказать открыто свои мысли.
   Великій герцогъ, блѣдный и широколицій, съ подстриженными, слишкомъ черными баками,-- физіономія царствующей особы какъ, разъ для иллюстрированныхъ журналовъ,-- внимательно разспрашиваетъ барона Ушенара о его послѣдней книгѣ, а про себя думаетъ: "Боже мой, до чего надоѣлъ мнѣ этотъ ученый своими хижинами въ формѣ деревьевъ... То ли бы дѣло сидѣть теперь въ балетѣ Рокселана... танцуетъ милочка Дея, которую я обожаю... Говорятъ, авторъ Рокселаны здѣсь, но онъ препротивный и прескучный старичишка... О, ножки! о, щебечущій голосокъ моей маленькой Деи!"
   Нунцій, съ длиннымъ острымъ носомъ, съ тонкими губами на умномъ и желчномъ римскомъ лицѣ, тоже слушаетъ, склонивши на бокъ голову, историческое повѣствованіе о первобытныхъ жилищахъ человѣка, посматриваетъ на свои блестящіе, какъ перламутръ, ногти и соображаетъ: "Сегодня я поѣлъ въ нунціатурѣ чудеснѣйшее misto-frito, и поѣлъ усердно, а Гіоахомо постарался -- стянулъ мнѣ поясъ... Очень бы хорошо было поскорѣе выйти изъ-за стола".
   Турецкій посланникъ, губастый, желтый, обрюзгшій, въ фескѣ, надвинутой на глаза, съ выдающимся затылкомъ, наливаетъ пить баронесѣ Ушенаръ и разсуждаетъ самъ съ собой: "Что за омерзительный обычай у этихъ руми привозить въ общество своихъ женъ въ такой степени разложенія!... Соглашусь лучше быть посаженнымъ на колъ, уѣмъ допустить, чтобы подумали, будто я былъ когда-нибудь любовникомъ этой толстой барыни!" А подъ кокетливою улыбкой ея сіятельства скрывается: "Какъ гадокъ этотъ турокъ... отвратителенъ!"
   Разговоры мадамъ Астье тоже не имѣютъ никакого отношенія къ занимающимъ ее мыслямъ: "Какъ бы Поль не забылъ съѣздить за дѣдушкой... Будетъ очень эффектно,-- войдетъ маститый старецъ, опираясь на плечо своего правнука... Хорошо было бы вытянуть какой-нибудь заказъ у его высочества"... Мадамъ Астье нѣжно посмотрѣла на герцогиню: "Она въ красотѣ сегодня,-- должно быть, получила хорошія вѣсти насчетъ посольства... Порадуйся на-послѣдяхъ, душенька,-- черезъ мѣсяцъ Сами будетъ женатъ"...
   Мадамъ Астье не ошиблась. Великій герцогъ сообщилъ своей "parfaite amie" обѣщаніе Елисейскаго дворца д`Атису,-- это дѣло нѣсколькихъ дней. Герцогиня себя не помнитъ отъ сдерживаемой радости, освѣщающей ее какимъ-то внутреннимъ свѣтомъ и придающей ей необычайный блескъ. Вотъ что сдѣлала она изъ любимаго человѣка, вотъ куда его вывела!... И она уже мечтаетъ о томъ, какъ сама устроится недалеко отъ посольства въ той же столицѣ, гдѣ будетъ д'Атисъ... А князь, блѣдный, съ истасканнымъ лицомъ, съ поблекшимъ; взглядомъ,-- съ тѣмъ взглядомъ, проницательности котораго никогда не могъ выносить Бисмаркъ,-- сдерживаетъ презрительную и загадочную улыбку и про себя соображаетъ: "Необходимо, чтобы Колета рѣшилась теперь же... Она пріѣдетъ туда, повѣнчаемся втихомолку... Пока герцогиня узнаетъ, все будетъ обдѣлано и покончено безповоротно".
   И въ головѣ каждаго изъ сидящихъ за столомъ бродили болѣе или менѣе нелѣпыя, забавныя и безсвязныя мысли, прикрытыя однимъ и тѣмъ же свѣтскимъ лоскомъ. Блаженствуетъ Леонаръ Астье, утромъ получившій орденъ отъ его высочества за поднесеніе экземпляра своей рѣчи съ пришпиленнымъ къ первой страницѣ автографомъ великой Екатерины, очень ловко обрамленномъ привѣтствіемъ высокому гостю. Письмо это, торжественно прочтенное на засѣданіи, два дня занимаетъ газеты, разноситъ по всей Европѣ славу Астье, славу его коллекціи и его научныхъ трудовъ, которые гремятъ теперь, точно повторяемые оглушительнымъ, безмѣрно разростающимся горнымъ эхо, благодаря громадной прессѣ, подхватывающей всякую современную новинку. Пусть-ка баронъ Ушенаръ попробуетъ теперь кусать и грызть, бурчать своимъ слащавымъ тономъ: "Позволяю себѣ обратить ваше вниманіе, дорогой коллега..." -- никто и слушать не станетъ. И онъ,-- первый автографофилъ,-- отлично понимаетъ это; за то какіе бѣшеные взгляды онъ кидаетъ на дорогаго коллегу между двумя фразами своего научнаго шарлатанства, сколько яду въ каждой морщинѣ его длиннаго, фальшиваго лица!
   Красавецъ Данжу тоже бѣсится, только совсѣмъ по иной причинѣ: герцогиня не пригласила его жену. Такое исключеніе больно задѣло самолюбіе мужа,-- пожалуй, больнѣе даже, чѣмъ задѣто самолюбіе барона,-- и, несмотря на все желаніе блеснуть передъ великимъ герцогомъ, весь запасъ принесенныхъ Данжу, почти совершенно свѣженькихъ, острыхъ словечекъ такъ и застрялъ у него въ горлѣ. А тамъ, дальше, корчитъ кислую улыбку химикъ Дельпешъ, которому его высочество наговорилъ, при представленіи, много лестнаго по поводу труда о гвоздеобразныхъ надписяхъ, смѣшавши химика съ его коллегой изъ Академіи Надписей. Надо и то сказать, что, кромѣ Данжу, комедіи котораго популярны и въ чужихъ краяхъ, великій герцогъ никогда въ жизни не слыхивалъ объ академическихъ знаменитостихъ, представленныхъ ему на этомъ обѣдѣ. Еще утромъ Гаво, вмѣстѣ съ адъютантомъ, нафабриковалъ для сего цѣлую серію маленькихъ меню; каждое было помѣчено именемъ одного изъ приглашенныхъ и заключало въ себѣ перечисленіе его главнѣйшихъ произведеній. И если его высочество напуталъ такъ немного, то это доказываетъ только его отличную ловкость и поистинѣ королевскую память. Вечеръ, однако, еще не конченъ, имѣютъ появиться новыя академическія знаменитости, слышно уже, какъ подъѣзжаютъ кареты и хлопаютъ у подъѣзда ихъ дверцы; высокій гость можетъ еще провраться. А тѣмъ временемъ, вялымъ, медленнымъ голосомъ, пріискивая слова, изъ которыхъ половина уходитъ у него въ носъ и тамъ пропадаетъ, его высочество споритъ съ Астье-Рею о какой-то исторической подробности по поводу письма Екатерины II. Обѣдъ конченъ, никто уже не пьетъ и не ѣстъ, никто не дышетъ даже, изъ боязни помѣшать диспуту; весь столъ, точно гипнотизированный, замеръ подъ вліяніемъ охватившаго всѣхъ подобострастія. Вдругъ гнусливый голосъ высокаго оппонента смолкаетъ, и Астье-Рею, поддерживавшій споръ только для формы, чтобы сдѣлать тріумфъ противника наиболѣе блестящимъ, опускаетъ руки, какъ бы роняя выбитое оружіе, и восклицаетъ убѣжденнымъ тономъ:
   -- Ваше высочество, я побитъ... сдаюсь!...
   Очарованіе разрушено, всѣ выходятъ изъ-за стола съ легкими возгласами удивленія. Двери распахиваются, герцогиня беретъ подъ руку своего августѣйшаго друга, Муратъ-бей -- баронессу... Гости вереницей переходятъ въ гостиную; важный метръ-д'отель Фирменъ бормочетъ про себя:
   :-- Во всякомъ другомъ домѣ мнѣ отъ такого обѣда прилипла бы къ рукамъ тысяча франковъ, а съ нашею цацей -- поди-ка вотъ... трехсотъ не натянулъ!-- и уже громко, вслѣдъ ушедшей хозяйки, пустилъ, какъ плевокъ на шлейфъ гордой герцогини:-- Ишь, скаредъ!...

-----

   -- Ваше высочество, позвольте представить... мой дѣдъ, monsieur Жанъ Рею, старѣйшій изъ членовъ пяти академій.
   Визгливо-рѣзкій голосъ мадамъ Астье раздается въ огромныхъ, почти пустыхъ комнатахъ, куда уже собрались короткіе знакомые, приглашенные на вечеръ. Она кричитъ очень громко, чтобы дѣдушка понялъ, кому его представляютъ, и отвѣтилъ надлежащимъ образомъ. Старикъ имѣетъ видъ очень представительный, держитъ высоко и прямо свою маленькую голову креола, совсѣмъ почернѣвшую и сморщившуюся отъ лѣтъ. Подъ руку его поддерживаетъ красивый и элегантный Поль Астье, дочь стоитъ по другую сторону, позади ихъ Астье-Рею; такъ сгруппированная семья представляетъ собою сантиментальную картину à la Грёзъ, очень подходящую къ свѣтлымъ тканымъ шпалерамъ на стѣнахъ салона, которымъ необыкновенный старикъ приходится чуть-чуть не ровесникомъ. Великій герцогъ очень тронутъ, ищетъ подходящей фразы, но въ его меню нѣтъ имени автора Писемъ къ Ураніи, и ему приходится отдѣлываться общими мѣстами. Старикъ Рею, воображая, что, по обыкновенію, его спрашиваютъ о лѣтахъ, отвѣчаетъ:
   -- Девяносто восемь лѣтъ и пятнадцать дней, ваше высочество, -- и затѣмъ прибавляетъ, столь же мало въ соотвѣтствіе съ любезностями великаго герцога:-- Но съ 1803 года, monseigneur... городъ, вѣроятно, очень измѣнился...
   А пока происходитъ этотъ странный разговоръ, Поль шепчетъ матери:
   -- Отвези ужь ты его, если угодно, а я -- слуга покорный... Онъ золъ, какъ волкъ... Въ каретѣ все время брыкалъ меня ногами,-- чтобы успокоить нервы, говоритъ.
   Въ голосѣ самого Поля слышится нервное раздраженіе, злость какая-то; его обыкновенно мягкое выраженіе лица теперь страшно натянуто. Мать замѣтила это, какъ только вошла въ комнату. Что еще случилось? Она зорко слѣдитъ за нимъ, старается угадать по глазамъ, но они остаются непроницаемыми, лишь взглядъ ихъ болѣе рѣзокъ и непріятенъ, чѣмъ всегда.
   А холодъ, царившій за обѣдомъ, торжественно-парадный холодъ перешелъ и сюда, охватываетъ приглашенныхъ, носится между ихъ разрозненными группами. Немногія дамы разсѣлись въ кружокъ на низенькихъ креслахъ, мужчины стоятъ или ходятъ, дѣлаютъ видъ, будто серьезно разговариваютъ, и каждый, очевидно, занятъ лишь тѣмъ, чтобы какъ-нибудь привлечь на себя вниманіе его высочества. Ради этого музыкантъ Ландри мечтаетъ у камина, откинувши вверхъ свой геніальный лобъ и апостольскую бороду; изъ-за того же, у другаго угла камина, ученый Дельпешъ задумчиво склонилъ на руку подбородокъ, нахмурилъ брови и смотритъ такъ сосредоточенно, будто наблюдаетъ за смѣсью, долженствующею дать взрывчатый составъ. Философъ Лянибуаръ, извѣстный своимъ сходствомъ съ Паскалемъ, бродитъ по комнатѣ, проходитъ взадъ и впередъ мимо дивана, на которомъ Жанъ Рею удручаетъ бесѣдой его высочество. Философа забыли представить, и слоняется онъ, жалкій, опустивши свой длинный носъ, выжидая удобнаго момента и какъ бы заявляя: "Да посмотрите же,-- ну, чѣмъ это не носъ Паскаля?" Къ тому же дивану, сквозь едва открытыя рѣсницы, устремлены взоры мадамъ Эвиза,-- взоры, обѣщающіе все, когда будетъ угодно его высочеству, гдѣ и какъ ему угодно, лишь бы monseigneur пожаловалъ къ ней, лишь бы его видѣли на ея будущемъ понедѣльникѣ. О, сколько ни мѣняй обстановку, пьеса останется все та же: тщеславіе, низость, страсть къ низкопоклонству, лакейская потребность холуйствовать и пресмыкаться. Пусть жалуютъ къ намъ высокіе иноземные гости: въ нашемъ старинномъ запасѣ найдется все, что нужно для ихъ пріема.
   -- Генералъ!
   -- Ваше высочество?
   -- Въ балетъ я такъ, вѣдь, и не попаду...
   -- Да чего же мы сидимъ тутъ, ваше высочество?
   -- Самъ не знаю... сюрпризъ какой-то готовятъ... Ждутъ только, чтобы уѣхалъ нунцій...
   Они тихо, скороговоркой обмѣнялись этими словами, не глядя другъ на друга, причемъ ни одинъ мускулъ не дрогнулъ на ихъ оффиціальныхъ лицахъ. Адъютантъ сидѣлъ рядомъ съ великимъ герцогомъ на краю дивана, неподвижно вытянувшись, какъ на парадѣ. Передъ ними стоитъ старикъ Рею, онъ не хочетъ садиться, не хочетъ и перестать говорить, выкладывать свои "быльемъ поросшія" вѣковыя воспоминанія. Онъ зналъ столькихъ людей, пережилъ столькихъ разныхъ модъ! И чѣмъ дальше отъ теперешняго времени, тѣмъ онъ лучше помнитъ.
   -- Я видѣлъ это своими глазами...
   Онъ на минуту умолкаетъ послѣ каждаго анекдота, устремляетъ взоръ куда-то въ даль, на убѣгающее прошлое, и начинаетъ другую исторію. То онъ у Тальмы, въ Брюнуа, то въ будуарѣ Жозефины, заставленномъ музыкальными ящиками, сдѣланными изъ брилліантовъ колибри; они щебечутъ и трепещутъ крыльями. Вотъ онъ завтракаетъ съ мадамъ Тальенъ въ улицѣ Бабилонъ. Онъ описываетъ ее почти голою, прикрытою лишь длиннымъ передникомъ изъ кашемира и локонами завитыхъ волосъ. Онъ видѣлъ это, видѣлъ все тѣло испанки, полное и матовое, питающееся только blancs-mangers, и при такомъ воспоминаніи вспыхиваютъ его маленькіе глаза безъ рѣсницъ.
   На террасѣ, въ сумракѣ теплой ночи, слышны разговоры въ полголоса, сдержанный смѣхъ; во мракѣ свѣтятся красными точками огоньки сигаръ. Гаво забавляется тѣмъ, что заставляетъ молодаго папскаго гвардейца разсказывать Полю Астье и Данжу исторію про кардинальскую шляпу и zuccheto.
   -- Монсиньоръ мнѣ и говоритъ: Пепино...
   -- Нѣтъ, дама-то, графъ, дама съ вокзала?...
   -- Cristo, qu'elle était bella!-- глухо восклицаетъ итальянецъ и тотчасъ же, чтобы смягчить нѣсколько игривость такого признанія, онъ тихо прибавляетъ:-- Sympathica, surtout, sympathica!...
   Всѣ парижанки кажутся ему необыкновенно хороши и симпатичны. Ахъ, если бы не обязанность явиться опять на службу!... И, воодушевленный французскими винами, онъ разсказываетъ про службу въ папской дворянской гвардіи, про ея прелести, про надежды всѣхъ вступающихъ въ нее сдѣлать хорошую партію, побѣдить на папской аудіенціи сердце какой-нибудь католички, англичанки или фанатической испанки, пріѣхавшей изъ Южной Америки съ приношеніями Ватикану.
   -- L'ouniforme est zouli, поймите... и, притомъ, унфортуна del святой отецъ придаетъ намъ, его солдатамъ, унъ престижіо романицеское, рыцарское, нѣцто таково, цево нравится дамамъ généralementé.
   И правда, своею красивою головой, своимъ золотымъ шитьемъ, блестящимъ подъ луннымъ свѣтомъ, лосинами въ обтяжку онъ напоминаетъ героевъ Аріоста или Тасса.
   -- Ну, что-жь, милѣйшій мой Пепино, -- говоритъ толстякъ Гаво недобрымъ, насмѣшливымъ тономъ,-- за чѣмъ дѣло стало и чего вы ищите, когда у васъ тутъ же подъ руками...
   -- Comé!... подъ руками!...
   Поль Астье вздрогнулъ и навострилъ уши. Какъ только заговоритъ кто о выгодной женитьбѣ, такъ ему представляется, что подбираются къ намѣченной имъ невѣстѣ.
   -- А герцогиня-то!... Старый Падовани вотъ-вотъ покончится...
   -- Ma... а князь д'Атисъ?
   -- Никогда онъ на ней не женится...
   Гаво можно повѣрить: онъ другъ князя. Положимъ, онъ тоже и другъ герцогини, но, въ предвидѣніи близкаго разрыва, онъ сталъ на ту сторону, которую считаетъ болѣе солидною.
   -- Дѣйствуйте смѣло, милѣйшій графъ... Деньга тутъ есть, большая деньга... связи... барыня она не особенно деликатная...
   -- Cristo! qu'elle est bella...-- вздыхаетъ папскій гвардеецъ.
   -- Симпатичная, въ особенности,-- посмѣивается Данжу.
   -- Si, si... sympathica... именно, я самъ хотѣлъ сказать,-- обрадовался молодой человѣкъ тому, что сходится во взглядахъ съ такимъ умнѣйшимъ академикомъ.
   -- И, притомъ,-- продолжаетъ Гаво,-- если вы любитель разныхъ красильныхъ водъ, накладокъ, вставокъ, бандажей и всякихъ приспособленій, такъ большаго и желать нельзя... Говорятъ, она вся на пружинахъ, да на каркасахъ... лучшая кліентка Шаррьера...
   Гаво говоритъ громко, нисколько не стѣсняясь тѣмъ, что стоитъ противъ столовой, полуотворенная дверь которой освѣщаетъ его раскраснѣвшееся, широкое, циническое лицо римскаго отпущеника-паразита и вѣетъ въ него еще неостывшимъ ароматомъ трюфелей, соусовъ, всѣхъ лакомыхъ блюдъ только что съѣденнаго обѣда, за который онъ и отплачиваетъ низкою, подлою клеветой, Вотъ тебѣ, -- получи за твои трюфели и фарширокки, вотъ тебѣ за пулярокъ и за всякія "шато" въ двадцать франковъ стаканъ! Данжу охотно вторитъ всей этой ругани, очень принятой въ обществѣ. Да и знаютъ же они всю подноготную, ужь и умѣютъ же разсказать! Выкинетъ Гаво мерзость, Данжу подхватываетъ и начинаетъ размазывать. Наивный гвардеецъ не знаетъ, чему вѣрить, чему нѣтъ, пытается обратить все въ шутку, съ замираніемъ сердца думаетъ, что вотъ-вотъ услышитъ ихъ герцогиня, и радъ онъ радёшенекъ, когда на концѣ террасы раздается зовущій его голосъ дяди:
   -- О! Пепино...
   Нунціатура ложится спать рано и заставляетъ гвардейца скромнымъ образомъ жизни искупать приключенія съ кардиналь скою шляпой.
   -- Покойной ночи, господа.
   -- Желаемъ вамъ успѣха, молодой человѣкъ.
   Нунцій уѣхалъ. Скорѣй -- сюрпризъ! По знаку герцогини, авторъ Ракселаны садится въ фортепіано, поводитъ бородой надъ клавишами и беретъ два нѣжныхъ аккорда. Тотчасъ же въ глубинѣ комнаты распахиваются широкія портьеры, по амфиладѣ ярко освѣщенныхъ залъ, легенькимъ бѣжкомъ на кончикахъ золоченыхъ башмачковъ приближается восхитительная брюнетка въ балетномъ мальо и коротенькихъ юбочкахъ колокольчикомъ; ее ведетъ за концы пальцевъ мрачная фигура съ подвитыми волосами, съ макабрскою физіономіей, перерѣзанною на-двое длинными, черными, деревянными усами... Деа, деа! Очаровательница дня, модная игрушка и съ нею ея профессоръ танцевъ, Валеръ, балетмейстеръ Опернаго театра. Въ этотъ вечеръ представленіе нарочно было начато Ракселаной, и вся пышущая еще отъ тріумфа своей сарабанды, маленькая волшебница явилась протанцовать ее еще разъ для высокаго гостя герцогини.
   Лучшаго сюрприза хозяйка, въ качествѣ искренняго друга, не могла придумать. Какое наслажденіе видѣть ее такъ близко отъ себя и только для себя, почти чувствовать на своемъ лицѣ чудный вихрь тюля, ускоренное дыханіе молодой, свѣжей груди, слышать, какъ дрожатъ напряженныя мышцы этого маленькаго, красиваго существа!... И великій герцогъ не одинъ упивается блаженствомъ. Съ первымъ же пируэтомъ мужчины приблизились, составили грубый и тѣсный кружокъ черныхъ фраковъ, внѣ котораго немногія присутствующія женщины принуждены смотрѣть издали. Великій герцогъ замѣшанъ, затертъ въ толпѣ; по мѣрѣ ускоренія темпа сарабанды, крутъ сдвигается до того, что начинаетъ стѣснять движенія танцовщицы. Подавшись впередъ, захлебываясь собственнымъ дыханіемъ, академики и дипломаты вытягиваютъ шеи и наклоняются до того, что ихъ кресты и ордена болтаются, какъ подвѣски; изъ-за влажныхъ губъ, широко раздвинутыхъ плотоядными улыбками, виднѣются беззубые рты, вырывается всхлипывающій смѣхъ, похожій на ржанье. Даже презрительный профиль князя д'Атиса смягчается передъ этимъ чудомъ молодости и граціи, которое въ вихрѣ танца срываетъ носками своихъ ножекъ всѣ свѣтскія маски. Самъ Мурадъ-бей, не сказавшій во весь вечеръ ни слова, жестикулируетъ теперь въ первомъ ряду, раздуваетъ ноздри, таращитъ глаза, издаетъ какіе-то гортанные звуки непристойнаго и непозволительнаго Гарагусса {Гарагуссъ -- комическое лицо арабской комедіи" нѣчто вродѣ полишинеля. Примѣч. переводчика.}. Среди взрывовъ: браво! виватъ!-- дѣвочка вертится, прыгаетъ, такъ гармонично скрываетъ мускульное напряженіе всего тѣла, что танецъ могъ бы показаться легкимъ, веселымъ порханьемъ стрекозы, если бы нѣсколько капель пота на нѣжномъ, полненькомъ декольте и судорожная, рѣзкая, почти злая улыбка не выдавала усилій и утомленія восхитительнаго маленькаго животнаго.
   Поль Астье не любитъ танцевъ и остался курить на террасѣ. До него глухо доносятся аплодисменты и слабые аккорды фортепіано, составляя какъ бы акомпаниментъ къ его глубокимъ думамъ, въ которыхъ онъ мало-по-малу ясно сознаетъ свое положеніе,-- такъ же ясно, какъ привыкшіе къ темнотѣ глаза видятъ теперь высокія деревья сада, ихъ вздрагивающіе листья, тонкій и частый трельяжъ въ старинномъ стилѣ на противуположной стѣнѣ, видной въ перспективѣ... Трудно добиться успѣха, много нужно усилій, чтобы добраться до цѣли, которую, казалось бы, вотъ-вотъ можно руками взять въ то время, какъ она все уходитъ дальше, выше... О, Колета! каждую минуту она готова, повидимому, броситься ему на шею; потомъ, когда онъ является въ слѣдующій разъ, приходится начинать все сначала, съизнова вести атаку. Точно кто-нибудь въ его отсутствіе забавляется тѣмъ, что уничтожаетъ плоды его стараній. Но кто же?... Покойникъ... конечно, этотъ отвратительный покойникъ... Надо бы съ утра до ночи быть съ нею, не отходить... Но какъ сдѣлать это, когда жизнь не даетъ вздохнуть свободно, когда необходимо бѣгать изъ-за денегъ?
   Легкіе шаги, шелестъ бархатнаго платья,-- мать ищетъ его, безпокоится о немъ: отчего онъ не идетъ въ залу, туда, гдѣ всѣ? Она облокачивается о балюстраду рядомъ съ нимъ, разспрашиваетъ о причинѣ его задумчивости.
   -- Такъ, ничего...-- Затѣмъ, на болѣе настоятельные вопросы о томъ, что съ нимъ, онъ отвѣчаетъ, что съ нимъ то... то... что не можетъ онъ далѣе выносить этого околѣванія съ голоду! Каждый день взысканія, протесты... Затыкаешь одну дыру затѣмъ лишь, чтобы ототкнуть другую... Силъ его не хватаетъ, не можетъ онъ жить такъ!...
   Изъ залы доносятся громкіе крики, безумный хохотъ и командующій голосъ балетмейстера Валера, заставляющаго Дею изобразить балетно-мимическую сцену стараго стиля:
   -- Батманъ... два батмана... Амуръ задумываетъ плутовство...
   -- Что же нужно тебѣ?-- шепчетъ трепещущая мать. Никогда она не видала его такимъ.
   -- Нѣтъ, не стоитъ говорить, ты не можешь,-- слишкомъ много.
   -- Сколько?-- настаиваетъ она.
   -- Двадцать тысячъ... и завтра же представить приставу до пяти часовъ... Въ противномъ случаѣ арестъ имущества, продажа, куча всякихъ грязныхъ гадостей, такъ что ужь лучше, чѣмъ переживать весь срамъ,-- лучше пулю въ лобъ!...-- договариваетъ онъ, грызя свою сигару.
   О, это уже слишкомъ!
   -- Молчи, молчи... завтра, до пяти...-- и страстныя руки отчаянно хватаютъ его губы, чтобы стереть съ нихъ, уничтожить ужасныя слова...
   

VI.

   Мадамъ Астье во всю ночь не сомкнула глазъ, въ головѣ неотступно вертѣлась страшная цифра: двадцать тысячу! двадцать тысячъ! Откуда взять ихъ? Къ кому обратиться? И въ такой короткій срокъ... Имена, лица проносились, какъ въ вихрѣ, мелькали на мгновенье въ голубоватомъ отблескѣ ночника и исчезали, уступая мѣсто другимъ именамъ, другимъ лицамъ, пропадавшимъ такъ же быстро. Фрейде?-- съ него она только что сорвала... Сами?-- до свадьбы самъ безъ копѣйки... Да, къ тому же, развѣ можно занять двадцать тысячъ франковъ, развѣ дастъ кто-нибудь? Хорошо -- подвернулся поэтъ-провинціалъ... Въ Парижѣ, "въ обществѣ", деньги играютъ лишь роль таинственной силы. Все держится на предположеніи, что у каждаго онѣ есть и что всѣ живутъ на высотѣ, недоступной для такихъ ничтожныхъ мелочей, точь-въ-точь какъ въ изящныхъ комедіяхъ. Нарушить это условное правило значило бы исключить самого себя изъ хорошаго круга.
   Мадамъ Астье билась и изнывала въ лихорадочной тревогѣ, а рядомъ невозмутимо покоилась широкая, круглая спина ея сладко почивающаго супруга. Тридцать лѣтъ печально раздѣляютъ они эту буржуазно-двуспальную кровать, тридцать лѣтъ спять бокъ-о-бокъ, не имѣя ничего общаго, кромѣ этой постели; но никогда еще равнодушіе угрюмаго сожителя не возмущало, не оскорбляло мадамъ Астье такъ, какъ теперь. Разбудить его? Да что толку? Заговорить о сынѣ, о его отчаянной угрозѣ покончить самоубійствомъ? Она отлично знала, что онъ не повѣрить, не повернетъ даже своей громадной спины, въ которую онъ укрывается, какъ въ будку. Ей вдругъ захотѣлось броситься на эту спину, осыпать ее ударами, исцарапать, потревожить тяжелый, эгоистическій сонъ крикомъ: "Леонаръ, ваши архивы горятъ!..." При воспоминаніи объ архивахъ, въ ея головѣ блеснула нелѣпая мысль, чуть не заставившая ее вскочить съ постели. Найдены двадцать тысячъ франковъ, найдены! Тамъ, наверху, въ картонѣ... какъ не сообразила она этого раньше? И до утра, до послѣдней вспышки ночника, обдумывала она свое предпріятіе, неподвижно, тихо, со взглядомъ воровки въ несмыкающихся глазахъ.
   Она встала рано и все утро бродила по комнатамъ, выжидая ухода мужа, то собиравшагося уходить, то остававшагося и до завтрака приводившаго въ порядокъ свои бумаги. Леонаръ переходилъ изъ кабинета на вышку и обратно, перетаскивалъ вороха рукописей, беззаботно напѣвалъ что-то себѣ подъ носъ; слишкомъ тяжеловѣсный и мало впечатлительный, онъ не чувствовалъ нервной тревоги, какъ бы наэлектризовавшей атмосферу ихъ тѣсной квартиры. Все онъ дѣлалъ неторопливо, за завтракомъ разболтался, разсказалъ идіотскую исторію, которую жена давно знала наизусть, безконечно долго крошилъ ножомъ свой вѣчный овернскій сыръ и все подкладывалъ его себѣ на тарелку, и все разсказывалъ анекдотъ за анекдотомъ. Какъ невыносимо медленно собирался онъ на засѣданіе Института, какъ копался за всякою мелочью, точно на зло женѣ, не знавшей, какъ бы выжить его поскорѣй изъ дому.
   Когда мадамъ Астье увидала, что мужъ повернулъ за уголъ улицы, то, не закрывая даже окна, крикнула Корентинѣ:
   -- Скорѣй карету!
   Наконецъ-то, она осталась одна и кинулась къ маленькой лѣсенкѣ архива. Согнувшись подъ низкимъ потолкомъ, мадамъ Астье подбирала изъ связки ключи къ замку, которымъ запертъ былъ поперечникъ картоновъ; дѣло не ладилось, время уходило, и она хотѣла уже, не колеблясь, сломать поперечникъ. Но силы не хватало въ рукахъ, только ногти себѣ обломала напрасно. Необходимо было добыть ломъ, хоть что-нибудь подходящее. Мадамъ Астье отодвинула ящикъ стараго ломбернаго стола, и ея глазамъ представились три письма, три пожелтѣвшихъ письма Карла V, которыя она разыскивала. Бываютъ же такія чудеса!... Она поднесла ихъ къ окну и жадно всматривалалась, чтобы увѣриться, тѣ ли это самыя. А Franèois Rabelais, maître en toutes sciences et bonnes lettres...-- дальше она не стала читать, выпрямляясь, сильно ударилась головой о потолокъ, но даже ничего не почувствовала прежде, чѣмъ сѣла въ фіакръ и поѣхала къ Босу, въ улицу Аббейе.
   Она вышла изъ экипажа при въѣздѣ въ эту улицу, очень короткую и тихую, пріютившуюся въ тѣни церкви Сенъ-Жерменъ-де-Пре и стараго кирпичнаго зданія хирургической школы, передъ которой стояло нѣсколько богатыхъ каретъ господъ профессоровъ. Прохожихъ тутъ мало; она спугнула нѣсколькихъ голубей съ тротуара и подошла къ магазину, на половину книжному, на половину антикварному, подъ архаическою вывѣской, очень идущею къ этому мирному уголку стараго Парижа: Босъ, архивистъ-палеографъ. И чего-чего не было въ витринахъ этого магазина: старые манускрипты, счетныя книги съ изъѣденными временемъ краями, древніе служебники церковные, застежки, книжные футляры, прилѣпленныя къ стекламъ ассигнаціи, старыя афиши, планы Парижа, прошенія, денежные переводы военной почты, испачканные кровью, автографы всѣхъ эпохъ, стихотвореніе г-жи Лафаржъ, два письма Шатобріана къ сапожнику Петруцію... имена знаменитостей, старинныхъ и современныхъ, подъ записками съ приглашеніемъ на обѣдъ, иногда съ просьбою денегъ, подъ признаніями въ крайней нуждѣ или въ дѣлахъ любовныхъ, способными внушить ужасъ или отвращеніе ко всякому писанію. На всѣхъ автографахъ выставлена ихъ продажная цѣна, и мадамъ Астье, остановившись на минуту передъ витриной, могла прочесть, рядомъ съ письмомъ Рашели, помѣченнымъ тремя стами франковъ, записку Леонара Астье-Рею къ издателю Пети-Секару, оцѣненную въ два съ половиной франка. Но не этого искала супруга академика за зелеными шелковыми занавѣсками, скрывавшими внутренность лавки и профиль архивиста-палеографа, съ которымъ ей предстоитъ имѣть дѣло. Въ послѣднюю минуту вся ея тревога сосредоточилась на одномъ, лишь бы застать его въ магазинѣ.
   Мысль, что Поль ждетъ, заставила ее, наконецъ, войти въ темную, пыльную лавку и потомъ въ маленькій кабинетъ позади лавки, гдѣ она и принялась объяснять Босу ихъ временное затрудненіе въ деньгахъ и то обстоятельство, что мужъ не могъ рѣшиться придти лично. Босъ, всклокоченный, красный толстякъ съ лицомъ оратора публичныхъ собраній, не сталъ даже слушать до конца ея лганья.
   -- О, сударыня, сдѣлайте одолженіе... съ большимъ удовольствіемъ...
   Тотчасъ же хозяинъ вручилъ ей чекъ на Ліонскій Кредитъ и съ почтительными поклонами проводилъ до фіакра.
   -- Съ большимъ достоинствомъ дама,-- думалъ онъ, очень довольный своею покупкой.
   А тѣмъ временемъ она развернула чекъ и, радостно перечитывая выставленную на немъ цифру, рѣшила:
   -- Какой милѣйшій человѣкъ!
   Не шевельнулось въ ней ни малѣйшаго укора совѣсти, ни даже сознанія, что совершилось дурное дѣло. Ничего подобнаго не знаетъ женщина; она живетъ всецѣло желаніями данной минуты, по природѣ своей, ничего не способна видѣть внѣ круга этихъ желаній, что и избавляетъ ее отъ разсужденій, которыя мужчина нагромождаетъ передъ своими обдуманными дѣяніями. Отъ времени до времени ей приходило въ голову, что мужъ разсвирѣпѣетъ, когда откроется кража; но и это представлялось ей въ очень смутной формѣ, какъ нѣчто далекое. Быть можетъ, она была даже счастлива сознаніемъ, что и это испытаніе прибавится еще къ тѣмъ мученіямъ, которыя она переживала со вчерашняго дня: "И это для него же, для моего сына"... Дѣло въ томъ, что подъ спокойною внѣшностью, подъ лоскомъ академической свѣтскости въ ней живо было то, что есть у всякой свѣтской и не-свѣтской женщины,-- страсть. Мужъ не всегда умѣетъ найти эту педаль, заставляющую звучать клавіатуру женщины. Иногда не находитъ ее и любовникъ; только сынъ играетъ на ней постоянно. Въ печальномъ романѣ безъ любви, какимъ представляется жизнь большинства женщинъ, на долю сына выпадаетъ капитальная роль героя. Только ему, своему Полю, особливо съ тѣхъ поръ, какъ онъ сталъ взрослымъ мужчиной, была обязана мадамъ Астье истинными волненіями, сладкими тревогами ожиданій, страхами и замираніями, жгучими ощущеніями поцѣлуевъ въ ладонь, тѣмъ непонятнымъ чутьемъ, которое безошибочно говоритъ: "это онъ",-- прежде чѣмъ остановился экипажъ. Ничего подобнаго она не испытывала во всю свою жизнь, ни въ первые годы замужства, ни даже тогда, когда свѣтъ обвинялъ ее въ легкомысліи и когда Леонаръ Астье благодушно говорилъ:
   -- Какія странности бываютъ!... Я не курю, а отъ вуалетки моей жены пахнетъ табачнымъ дымомъ...
   Смертельная тревога охватила мадамъ Астье у подъѣзда отеля въ улицѣ Фортуни, гдѣ первый звонокъ ея остался безъ отклика. Молчаливый, запертой маленькій отель въ стилѣ Людовика XII, всегда восхищавшій маменьку строителя, показался ей вдругъ необыкновенно мрачнымъ; не менѣе зловѣще смотрѣлъ доходный домъ, въ окнахъ котораго пестрѣли ярлычки: "Сдается внаймы"... По второму звонку, на этотъ разъ уже очень громкому и лихорадочному, на порогѣ показался Стенъ, слуга съ надутою мордой, и забормоталъ, запинаясь:
   -- Господинъ Поль Астье дома, конечно... только... только...
   Несчастная мать, со вчерашняго дня намучившись страхами за сына, вообразила, что онъ уже покончилъ съ собою; не переводя духъ, пробѣжала она прихожую и три ступенки мастерской-салона.
   Поль работалъ, стоя передъ высокимъ столомъ въ амбразурѣ великолѣпнаго окна, открытая половина котораго освѣщала большой, неконченный акварельный рисунокъ, въ то время, какъ глубина комнаты утопала въ ароматномъ, таинственномъ полумракѣ. Молодой человѣкъ продолжалъ свою работу съ такимъ видомъ, будто не слыхалъ ни двухъ звонковъ, ни торопливаго шелеста женскаго платья. Но не это бѣдное, истрепанное платье ожидалъ онъ встрѣтить, погруженный въ свое рисованіе, не для этой женщины позировалъ онъ передъ акварелью, не для нея приготовилъ нѣжные букеты ирисовъ и тюльпановъ, вазы съ лакомствами и граненые графинчики на англійскомъ столикѣ.
   Всякая другая женщина, -- не мать, -- сразу поняла бы это по тону, какимъ произнесены были слова: "Это ты?" -- но она уже ничего не слыхала, ничего не видала, кромѣ своего Поля, щеголеватаго, красиваго, живаго и здороваго. Не говоря ни слова, она быстро разстегнула перчатку, достала чекъ и, съ торжествующимъ видомъ, подала сыну. Онъ не спросилъ, откуда взяла она эти деньги, чего онѣ ей стоили, а нѣжно прижалъ ее къ груди, стараясь не измять бумажку, и проговорилъ:
   -- М'man, m'man...-- и только.
   Ей было и этого довольно, она была за все вознаграждена, но, все-таки, чувствовала, что не такъ радостна встрѣча, какъ она ожидала, что ея присутствіе какъ будто стѣсняетъ сына.
   -- Ты куда отсюда?-- спросилъ онъ разсѣянно и все еще держа въ рукѣ чекъ.
   -- Отсюда?-- она посмотрѣла на сына растеряннымъ, грустнымъ взглядомъ. Уѣзжать, когда она только что вошла, разсчитывала побыть съ нимъ. Но... если это его стѣсняетъ.-- Отсюда?... Къ княгинѣ... О, мнѣ не къ спѣху... Она такъ надоѣдаетъ вѣчнымъ оплакиваніемъ своего Герберта... Думаешь, вотъ совсѣмъ забыла, и вдругъ начинаетъ ее опять забирать.
   Поль хотѣлъ было что-то сказать, но промолчалъ.
   -- M'man, окажи мнѣ услугу... Я жду одну особу... Поѣзжай, получи деньги и внеси приставу, возьми у него документы... Можешь сдѣлать это для меня?...
   Для него!... Да развѣ заниматься его дѣломъ, за него и для него -- не все равно, что быть съ нимъ? Пока онъ подписывалъ чекъ, мать осмотрѣлась кругомъ: мастерская обтянута коврами и гипюромъ; кромѣ одного X изъ стараго орѣха да нѣсколькихъ слѣпковъ и фрагментовъ архитектурныхъ украшеній, ничто не указывало на профессію хозяина. Вспоминая о только что пережитыхъ страхахъ, мадамъ Астье находила, что роскошные букеты и приготовленный передъ диваномъ люнчь не очень похожи на приготовленія къ самоубійству. Она улыбнулась безъ малѣйшей горечи.
   -- Ахъ, злодѣй-красавецъ!...-- и, показывая зонтикомъ на столикъ, уставленный лакомствами, прибавила: -- Это -- чтобы пустить себѣ... пустить... какъ это ты говорилъ-то?
   Онъ тоже разсмѣялся.
   -- О, со вчерашняго дня все измѣнилось... Мое дѣло... помнишь, я говорилъ о важномъ дѣлѣ?... Ну, такъ я думаю, что теперь оно налажено...
   -- Ну, и мое тоже...
   -- Ахъ, да... Женитьба Сами...
   Ихъ красивые, фальшивые глаза на мгновенье встрѣтились, зорко всматриваясь другъ въ друга.
   -- Вотъ увидишь, мы будемъ очень богаты, слишкомъ даже...-- сказалъ онъ тихо, подводя мать къ двери.-- А теперь -- уходи... скорѣй, скорѣй уходи...

-----

   Утромъ княгиня Розенъ увѣдомила Поля запиской, что заѣдетъ за нимъ, чтобы ѣхать "туда". "Туда" означало кладбище отца Лашеза. Съ нѣкоторыхъ поръ "ее опять забирало", какъ говорила мадамъ Астье. По два раза въ недѣлю вдовушка возила на кладбище цвѣты, подсвѣчники для часовни, торопила рабочихъ,-- словомъ, увлекалась возвратомъ къ своему супружескому культу. Суть дѣла заключалась въ томъ, что, послѣ долгой и упорной борьбы между тщеславіемъ и любовью, искушеніемъ остаться княгиней и очаровательною привлекательностью восхитительнаго Поля Астье,-- послѣ борьбы тѣмъ болѣе жестокой, что молодая женщина никому не повѣряла волновавшихъ ее чувствъ, кромѣ бѣднаго Герберта, къ которому обращалась каждый вечеръ въ своемъ дневникѣ,-- назначеніе Сами посланникомъ вдругъ повліяло на ея рѣшеніе. Чтобы соблюсти приличія, она хотѣла, прежде выхода замужъ, окончательно раздѣлаться съ первымъ супругомъ, достроить мавзолей и прервать опасную короткость съ черезъ-чуръ увлекательнымъ, архитекторомъ.
   Поль Астье забавлялся измѣнчивыми порывами молодой, безъ ума влюбленной вдовушки, но не понималъ ихъ и видѣлъ въ нихъ самый благопріятный для себя признакъ наступленія рѣшительнаго кризиса. Онъ находилъ только, что это тянется слишкомъ долго, а для него -- дѣло было къ спѣху. Необходимо было, во что бы ни стало, добиться развязки, воспользоваться визитомъ Колеты, который она столько разъ откладывала, несмотря на любопытство посмотрѣть обстановку молодаго художника. Княгиня боялась этого свиданія въ его квартирѣ, гдѣ ихъ tête-à-tête окажется болѣе полнымъ, чѣмъ въ ея отелѣ или въ каретѣ, на глазахъ у прислуги. Нельзя сказать, чтобы онъ позволялъ себѣ какія-нибудь излишнія вольности. Но она боялась себя самой и, въ этомъ случаѣ, оказывалась о себѣ одного мнѣнія съ дерзкимъ артистомъ, большимъ мастеромъ въ дѣлахъ любовной стратегіи, причислившимъ ее съ перваго взгляда къ категоріи "открытыхъ городовъ". Такъ называлъ онъ свѣтскихъ женщинъ, окруженныхъ, повидимому, всяческими бастіонами, рвами и укрѣпленіями, стоящихъ на недоступно высокихъ позиціяхъ и сдающихся по первому приступу. На этотъ разъ онъ не разсчитывалъ, однако же, производить рѣшительную атаку, предполагая только подвинуться нѣсколько ближе, пофлиртовать часъ-другой настолько, чтобы покрѣпче захватить ее въ свои руки, не унижая женщины, прописать покойнику чистую отставку, потомъ жениться и заполучить тридцать милліоновъ. Вотъ такія-то блаженныя мечты оборвалъ пріѣздъ мадамъ Астье и за нихъ же принялся было Поль опять у того же стола, въ той же изящной позѣ, когда раздался новый звонокъ. Послышались какіё-то переговоры, въ чемъ-то оказывалась задержка. Поль отворилъ дверь и нетерпѣливо спросилъ:
   -- Что тамъ такое?
   Голосъ высокаго выѣзднаго лакея, въ траурной ливреѣ, отвѣтилъ ему издали съ почтительнымъ нахальствомъ, что ея сіятельство дожидается его въ каретѣ. Поль Астье сдѣлалъ надъ собой усиліе и крикнулъ:
   -- Сейчасъ иду...-- а мысленно осыпалъ покойника цѣлымъ градомъ ругательствъ: это все онъ, этотъ негодный покойникъ, не пускаетъ ее войти. Но почти тотчасъ же надежда реванша, очень забавнаго, по. всей вѣроятности, и очень близкаго, разгладила лицо молодаго человѣка, дала ему возможность вполнѣ овладѣть собою, и только щеки слегка поблѣднѣли отъ досады.
   Жарко было въ купэ съ поднятыми стеклами, по случаю внезапнаго дождя. Огромные букеты фіалокъ и тяжелые вѣнки лежали на подушкахъ, вокругъ княгини Розенъ, на ея колѣняхъ.
   -- Васъ стѣсняютъ эти цвѣты?... Хотите, я открою окно?-- спросила княгиня тономъ милой, заискивающей ласки, который умѣетъ принимать женщина, когда сыграетъ нехорошую штучку и, все-таки, хочетъ сохранить, во что бы то ни стало, добрыя отношенія.
   Поль отвѣтилъ уклончиво и съ большимъ достоинствомъ: угодно открыть окно или не угодно -- ему рѣшительно все равно. Разрумянившаяся вдовушка чувствовала себя очень неловко подъ своимъ траурнымъ вуалемъ, который она надѣвала въ дни поѣздокъ на кладбище; она предпочла бы слышать его упреки, сознавая, какъ жестоко она поступаетъ съ молодымъ человѣкомъ,-- гораздо болѣе жестоко, чѣмъ онъ думаетъ, увы!... Колета нѣжно дотронулась до его руки:
   -- Вы сердитесь на меня?
   -- Сердиться? Съ какой стати и за что?
   -- За то, что я не вошла... Правда, я обѣщала... но въ послѣднюю минуту... Я никакъ не думала, что это васъ такъ огорчитъ.
   -- Неизмѣримо больше, чѣмъ вы полагаете.
   Сущая бѣда съ этими сдержанными, неизмѣнно приличными господами. Всякое вырвавшееся у нихъ прочувствованное слово производитъ необыкновенное впечатлѣніе на сердце женщины, дѣйствуетъ почти такъ же, какъ видъ офицера, плачущаго въ мундирѣ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, прошу васъ, не огорчайтесь этимъ... скажите, что не сердитесь...
   Она говорила, близко наклоняясь къ нему и не обращая вниманія на свалившіеся съ колѣнъ цвѣты. При видѣ двухъ широкихъ спинъ и высокихъ шляпъ съ черными кокардами, укрывающихся подъ дождевымъ зонтомъ на козлахъ, молодая вдова чувствовала себя въ полной безопасности.
   -- Послушайте, я обѣщаю вамъ... обѣщаю пріѣхать, по крайней мѣрѣ, одинъ разъ, прежде чѣмъ...
   Она не договорила, ужаснувшись того, что въ порывѣ нѣжности у нея едва не сорвалось съ языка признанія въ ихъ близкой разлукѣ, въ ея скоромъ, отъѣздѣ въ чужіе края. Колета быстро оправилась и дала слово пріѣхать къ нему какъ-нибудь нечаянно послѣ обѣда, съ тѣмъ, чтобы уже отъ него не ѣхать "туда".
   -- А туда-то вы ѣздите каждый день?-- проговорилъ онъ, стиснувши зубы и.съ такимъ комическимъ выраженіемъ холоднаго бѣшенства, что вдовушка улыбнулась и, чтобы скрыть улыбку, опустила стекло.
   Ливень кончился. Карета быстро катилась по бѣдной и веселой улицѣ предмѣстья, залитой яркимъ, почти лѣтнимъ блескомъ солнца, освѣщавшимъ нищенскія лавчонки, маленькія ручныя телѣжки у тротуаровъ, лохмотья, вывѣшенныя изъ оконъ. Княгиня смотрѣла на все равнодушнымъ взглядомъ, такъ какъ уличная нищета не существуютъ для людей, привыкшихъ только проноситься мимо нея на мягкихъ подушкахъ своихъ экипажей, лежащихъ на два фута выше земли. Покойная качка и зеркальныя стекла вырабатываютъ у этихъ привилегированныхъ особливое зрѣніе, безучастное ко всему, лежащему ниже уровня ихъ взглядовъ.
   Княгиня Розенъ думала: "Какъ онъ меня любитъ и какъ онъ милъ!... У того, конечно, видъ болѣе аристократическій, но съ этимъ было бы не въ примѣръ пріятнѣе. Ахъ! Самая счастливая жизнь есть, все-таки, ничто иное, какъ разрозненный сервизъ,-- никогда не бываетъ полнаго ассортимента!"
   Они подъѣзжали къ кладбищу. По обѣимъ сторонамъ улицы тянулись сараи мраморщиковъ и выставляли напоказъ бѣлые памятники, плиты, статуи, кресты, перевитые золотистыми иммортелями и разноцвѣтными вѣнками.
   -- А Ведринъ?... его статуя?... На чемъ же мы покончимъ?-- спросилъ Поль тономъ человѣка, рѣшившагося говорить только о дѣлѣ.
   -- Видите ли...-- на ея глазахъ показались слезы.-- Ахъ, Боже мой! Я опять сдѣлаю вамъ непріятное...
   -- Мнѣ... за что же?
   Наканунѣ они еще разъ заѣзжали посмотрѣть паладина до отправки его въ отливку. Въ первый визитъ на княгиню произвела дурное впечатлѣніе не столько скульптура Ведрина,-- на нее молодая женщина едва взглянула,-- сколько его странная мастерская, въ которой ростутъ деревья, бѣгаютъ ящерицы и по стѣнамъ ползаютъ мокрицы, а кругомъ развалины, обвалившіеся потолки, слѣды пожара и революціи. Но послѣ втораго помѣщенія несчастная женщина вернулась, буквально, больною.
   -- L'horreur des horreurs, ma chère... Страхъ и ужасъ!
   Такъ выражала она свое истинное впечатлѣніе мадамъ Астье въ тотъ же вечеръ; но не осмѣлилась сказать того же Полю потому, во-первыхъ, что онъ другъ скульптора, а, во-вторыхъ, и потому еще, что имя Ведрина принадлежало къ числу трехъ или четырехъ именъ художниковъ, которыхъ свѣтская мода дѣлаетъ своими избранниками, вопреки свѣтскимъ вкусамъ и привычкамъ, произведеніями которыхъ принято обязательно восхищаться, неизвѣстно почему, а такъ, изъ-за претензіи на артистическую оригинальность. Вдовушка приходила въ ужасъ отъ мысли, что эта безобразная, грубая фигура будетъ лежать на могилѣ ея Герберта. Ни за что въ мірѣ!... Только вотъ затрудненіе,-- надо же придумать какую-нибудь причину...
   -- Послушайте, monsieur Поль, говоря между нами... конечно, статуя превосходная... Великолѣпный Ведринъ, разумѣется... Ло, согласитесь, это, все-таки, немного печально!
   -- Гм... для могилы-то?...
   -- Къ тому же, если хотите, я ужь вамъ признаюсь...
   И она признавалась съ немалыми колебаніями, что ей казалась просто неприличной эта голая фигура человѣка, лежащаго на походной постели; ее могутъ принять, пожалуй, за портретъ.
   -- Тогда какъ бѣдный Гербертъ былъ всегда такой приличный, такой скромный... Ну, посудите сами, на что же это похоже?
   -- Да, конечно, если разобрать хорошенько, -- отвѣтилъ Поль очень серьезно и, отправляя своего друга Ведрина за борть такъ же спокойно, какъ выкидываютъ слѣпыхъ котятъ, прибавилъ:-- Какъ бы то ни было, если вамъ эта фигура не нравится, мы положилъ на ея мѣсто другую или даже совсѣмъ никакой не положимъ... Будетъ еще эффектнѣе: пустая палатка, въ ней постель и -- никого.
   Княгиня пришла въ восторгъ при мысли, что никто не увидитъ этого гадкаго, противнаго голаго человѣка.
   -- Ахъ, какъ я рада... какой вы милый!... Такъ и быть, ужь признаюсь вамъ,-- я, вѣдь, цѣлую ночь проплакала объ этомъ.
   Карета остановилась, по обыкновенію, у большихъ воротъ;, лакей взялъ вѣнки и въ почтительномъ разстояніи послѣдовалъ за Колетой и Полемъ. Они шли по дорожкѣ, размягченной только что прекратившимся ливнемъ. Княгиня опиралась на руку своего спутника и отъ времени до времени повторяла:
   -- Вамъ тяжело такъ...
   Онъ отрицательно качалъ головой и грустно улыбался. На кладбищѣ почти никого не было. Садовникъ и сторожъ поклонились княгинѣ, какъ обычной посѣтительницѣ. Далѣе, когда они свернули съ главной дорожки и миновали верхнія террасы, была уже совершенная пустыня, слышались только крики птицъ въ тѣнистой листвѣ, да визгъ пилъ, удары металлическихъ инструментовъ, обдѣлывающихъ камень,-- звуки, которые всегда раздаются на кладбищѣ отца Лашеза, точно въ нескончаемомъ, вѣчно строящемся городѣ.
   Два или три раза княгиня Розенъ подмѣтила раздраженные взгляды своего спутника на долговязаго лакея въ черной ливреѣ, ихъ постояннаго, мрачнаго провожатаго. Желая на этотъ, разъ всячески угодить молодому человѣку, Колета остановилась, и сказала:
   -- Подождите.
   Затѣмъ взяла цвѣты и вѣнки и отпустила лакея.
   Они остались совершенно одни. Но и такое милое вниманіе не разгладило складки между бровей Поля; напротивъ, его вражда къ покойному еще усиливалась отъ того, что на свободной рукѣ пришлось тащить нѣсколько вѣнковъ изъ русскихъ фіалокъ, иммортелей и персидской сирени: "Погоди, раздѣлаюсь я: съ тобой за это!" -- раздумывалъ онъ злобно. А она чувствовала себя необыкновенно счастливою подъ наплывомъ эгоистическаго сознанія здоровья и силы, охватывающаго человѣка среди могилъ. Быть можетъ, теплый воздухъ, ароматъ цвѣтовъ, мѣшающійся съ запахомъ тисовыхъ и буксовыхъ кустовъ, съ испареніями влажной земли, согрѣтой весеннимъ солнцемъ, и съ тѣмъ особливымъ запахомъ смерти, который былъ такъ знакомъ ей, понемногу опьяняли ее. Вдругъ она дрогнула. Молодой человѣкъ схватилъ ея руку, лежавшую на его рукѣ,-- сжалъ, обхватилъ, какъ тѣло женщины, эту маленькую ручку, у которой не хватило духу вырваться. Онъ старался разжать ея нѣжные пальчики, скрестить ихъ съ своими пальцами, овладѣть ею сполна. Но ручка сопротивлялась.
   -- Нѣтъ, нѣтъ... не надо этого!
   А они все шли рядомъ, не говоря ни слова, не глядя другъ на друга, оба очень взволнованные. Наконецъ, маленькая ручка разжалась, отдалась ему, пальцы скрестились съ такою силой, что трещали перчатки. Чудная минута настоящаго признанія, полнаго обладанія. Но тотчасъ же проснулась гордость женщины. Она хотѣла говорить, доказать, что ровно ничего не случилось, что все это происходитъ далеко отъ нея и даже такъ, что она ничего не знаетъ, и, не находя словъ для разговора, она читала вслухъ эпитафіи на памятникахъ: "Августа... 1847 года..." А онъ, задыхаясь, шепталъ:
   -- Романическая исторія, навѣрное.
   Надъ ихъ головали свистали дрозды, выкрикивали ласточки, вдали не смолкалъ визгъ пилы, стукъ непрерывной стройки.
   Они пришли въ двадцатое отдѣленіе, въ ту часть кладбища, которая представляетъ собою нѣчто вродѣ стараго Парижа у отца Лашеза: дорожки здѣсь уже, деревья выше, могилы ближе одна къ другой, безпорядочно тѣснятся рѣшетки, колонны, греческіе храмы, пирамиды, ангелы, бюсты, геніи съ широко раскрытыми и съ опущенными крыльями. Всюду виднѣются знакомыя имена, фамиліи настоящихъ парижанъ, нотаріусовъ, судей, извѣстныхъ коммерсантовъ. И княгиня Розенъ прочитывала ихъ вслухъ: "А... такіе-то..." -- съ выраженіемъ удивленія и почти радости, съ которыми она встрѣчала экипажи знакомыхъ къ Булонскомъ лѣсу.
   -- Маріо!... Ужь не пѣвецъ ли?
   И все это для того, чтобы притвориться, будто она не замѣчаетъ, что дѣлается съ ея рукой.
   Неподалеку отъ нихъ скрипнула дверка, вышла полная дама жъ траурѣ, свѣжая, румяная; въ рукахъ она держала маленькую лейку, хозяйничала на могилѣ, ухаживала за цвѣтами такъ же спокойно, какъ въ деревнѣ, на какой-нибудь марсельской дачкѣ. Она взглянула на молодыхъ людей и привѣтливо улыбнулась имъпокорною улыбкой, будто хотѣла сказать: "Любите, жизнь коротка, въ ней только и есть хорошаго -- любовь". Ихъ руки разъединились. Точно вырвавшись изъ-подъ злаго очарованія, княгиня, немножко сконфуженная, пошла впередъ прямо между могилами, чтобы скорѣе добраться до мавзолея князя.
   Мавзолей занималъ на самомъ верху "двадцатаго" отдѣла обширную площадку, покрытую газономъ и цвѣтами и огороженную низкою тяжелою рѣшеткой изъ кованаго желѣза, во вкусѣ рѣшетки у могилы Скалигера. Общій видъ памятника, согласно задуманному плану, носилъ характеръ основательной, нѣсколько грубой старины, представлялъ собою настоящую первобытную палатку изъ грубой ткани красноватаго цвѣта далматскаго камня. Три широкихъ ступени изъ того же камня, вели къ открытымъ поламъ, передъ которыми стояли пьедесталы, и погребальные треножники черной бронзы, какъ бы вороненой. Надъ входомъ красовался гербъ князей Розенъ, тоже бронзовый, въ видѣ повѣшеннаго передъ палаткой щита доблестнаго, почившаго рыцаря.
   Пройдя ограду и разложивши вѣнки, гдѣ можно было, на двухъ пьедесталахъ, на наклоненныхъ тумбахъ у подножія палатки, княгиня опустилась на колѣни въ глубинѣ мавзолея, украшеннаго серебряною и золоченою бахромой. Хорошо было молиться въ тишинѣ и прохладѣ мраморныхъ плитъ, на которыхъ, блестѣло имя князя Герберта съ перечисленіемъ всѣхъ его титуловъ, противъ стиховъ изъ "Экклезіаста" и "Пѣсни Пѣсней". Но молитва не шла на умъ княгинѣ, разсѣянно произносимыя слова не могли отогнать грѣховныхъ мыслей. Молодая женщина, вставала, ходила вокругъ жардиньерокъ, отходила въ сторону, чтобы судить о впечатлѣніи, производимомъ постелью въ видѣ саркофага. На немъ уже была положена подушка черной бронзы съ серебрянымъ шифромъ. И княгиня находила, что такъ, безъ какой бы то ни было фигуры, это пустое ложе будетъ проще и эффектнѣе. Но, все-таки, необходимо посовѣтоваться съ monsieur Полемъ, нетерпѣливо ходившимъ по усыпанной пескомъ дорожкѣ садика. Такая скромность нравилась Колетѣ, однако же, молодая, вдова рѣшилась позвать его, когда въ мавзолеѣ вдругъ потемнѣло; дождевыя капли застучали по стеклянной крышѣ памятника.
   -- Monsieur Paul... monsieur Paul...
   Онъ неподвижно сидѣлъ на краю пьедестала подъ дождемъ и на первый зовъ отвѣчалъ нѣмымъ отказомъ.
   -- Да войдите же!
   -- Не войду... не хочу... вы все еще любите его...-- отозвался онъ тихо, скороговоркой.
   -- Да идите же... идите!
   Не выходя изъ каменной палатки, она взяла его за руку; брызги дождя заставили ихъ понемногу отодвинуться вплоть до саркофага, на который они облокотились, стоя очень близко другъ отъ друга. Передъ ними, у ихъ ногъ, подъ сумрачнымъ небомъ, разстилался старый Парижъ смерти съ своими минаретами, статуями и безчисленными камнями среди блестящей зелени. Не слышно было ни птицъ, ни визга и стука инструментовъ; только дождь лилъ кругомъ, да невдалекѣ, подъ крышей строящагося памятника, раздавались голоса рабочихъ, монотонно разсуждавшихъ о трудностяхъ жизни. Цвѣты благоухали въ удушливой атмосферѣ закрытаго помѣщенія, особенно ощутительной во время дождя, и опять къ ихъ аромату примѣшивался все тотъ же неопредѣленный запахъ кладбища. Княгиня подняла вуаль, она задыхалась, во рту было сухо, какъ тогда, когда они шли въ гору по дорожкѣ. Оба стояли молча, неподвижно, точно составляли часть этого мраморнаго сооруженія,-- такъ неподвижно, что маленькая сѣренькая птичка, попрыгивая, вскочила въ дверь, встряхнула свои мокрыя перышки и схватила червяка между плитами.
   -- Соловей,-- тихо проговорилъ Поль среди гнетущей и сладостной тишины.
   -- Развѣ они поютъ еще въ это время?
   Вмѣсто отвѣта, онъ обхватилъ ее страстными объятіями, привлекъ къ себѣ на колѣни на краю гранитнаго ложа, запрокинулъ ей голову и долгимъ поцѣлуемъ впился въ ея полуоткрытыя губы. Она отвѣтила безумнымъ поцѣлуемъ... "Ибо любовь сильнѣе смерти",-- гласилъ стихъ Суламиты, блестѣвшій надъ ними въ черномъ мраморѣ стѣны...

-----

   Вернувшись домой, въ улицу Курсель, княгиня долго плакала, припавши въ плечу ожидавшей ее мадамъ Астье. Изъ объятій сына она попала прямо въ столь же мало надежныя объятія матери.
   -- Ахъ, другъ мой, какая я несчастная!... Если бы вы знали... если бы знали...-- горько стонала молодая женщина.
   Ея отчаяніе было настолько же велико, насколько безысходно неразрѣшимымъ представлялось положеніе невѣсты, формально давшей слово князю д'Атису и связанной теперь съ этимъ очарователемъ, съ колдуномъ, котораго она проклинала всѣми силами своей души. Всего ужаснѣе было то, что она не могла довѣрить свою тайну преданному другу, такъ какъ отлично знала, что, при первомъ намекѣ на признаніе, мать станетъ на сторону сына противъ д'Атиса, на сторону чувства противъ разума, и, пожалуй, принудитъ ее вступить въ неровный, въ невозможно унизительный бракъ.
   -- Ну, что!... Ну, что еще!...-- говорила мадамъ Астье, ни мало не волнуясь такими взрывами отчаянія.-- Вижу, что опять съ кладбища, опять зря разстроила себѣ нервы... Перестаньте же, наконецъ, моя неутѣшная Артемиза!...
   Мадамъ Астье знала слабыя стороны тщеславной пріятельницы и начала подсмѣиваться надъ ея слишкомъ уже продолжительными сокрушеніями, смѣшными въ глазахъ свѣта и, во всякомъ случаѣ, опасными для хорошенькаго личика. Еще туда-сюда, если бы дѣло шло о новомъ бракѣ по-любви! А тутъ -- не болѣе, какъ союзъ двухъ громкихъ именъ, двухъ одинаковыхъ титуловъ... Самъ Гербертъ, если бы могъ видѣть изъ горнихъ высотъ, навѣрное, остался бы очень доволенъ.
   -- Правда, правда, онъ все понималъ, мой бѣдный другъ!...-- вздыхала Колета Розенъ, урожденная Соваданъ, которую манили и прельщали посольство и возможность сохранить княжескій титулъ.
   -- Хотите, моя крошка, послушаться добраго совѣта?... Отправляйтесь-ка отсюда, уѣзжайте скорѣе... Сами ѣдетъ черезъ недѣлю. Не дожидайтесь его, возьмите съ собою Гаво. Онъ поможетъ вамъ устроиться пока. Такимъ образомъ вы избѣгнете непріятныхъ сценъ съ герцогиней. Вы знаете этихъ корсиканокъ,-- отъ нихъ можно ожидать всего на свѣтѣ.
   -- Да, уѣхать... можетъ быть...
   Княгиня Розенъ видѣла въ скоромъ отъѣздѣ возможность, прежде всего, избавиться отъ дальнѣйшихъ преслѣдованій, убѣжать отъ того, что тамъ случилось, отъ своего минутнаго увлеченія.
   -- Памятникъ?...-- продолжала мадамъ Астье, видя ея колебаніе.-- Васъ это безпокоитъ? Такъ Поль кончитъ его и безъ васъ... Перестаньте плакать, моя милочка, слезы къ вамъ идутъ, но, въ концѣ-концовъ, испортятъ ваше личико.
   Мадамъ Астье ушла передъ вечеромъ и, поджидая омнибусъ, утомленно вздыхала: "Уфъ!... если бы только зналъ д'Атисъ, чего мнѣ стоитъ его женитьба!..." Тогда-то ощущеніе большой усталости, желаніе хорошенько отдохнуть послѣ столькихъ хлопотъ заставили ее вдругъ вспомнить, что впереди, по возвращеніи домой, ее ждетъ самая утомительная изъ всѣхъ тяжелыхъ сценъ. До сихъ поръ ей некогда было серьезно подумать объ этомъ; теперь она ѣхала на эту сцену, каждый поворотъ колеса приближалъ ее къ объясненію съ мужемъ. И заранѣе она уже вздрагивала всѣмъ тѣломъ,-- не отъ страха, нѣтъ; но пойдутъ крики, безумныя слова, оглушительно-грубый голосъ Астье-Рею... Что отвѣчать ему? А потомъ -- чемоданъ! Опять явится на глаза старый чемоданъ... Боже мой, какъ все это несносно! Страшно устала она за ночь, за весь этотъ день... Какъ хорошо было бы оттянуть эту исторію до завтра... И ее бралъ соблазнъ не признаваться тотчасъ же, а отклонить на кого-нибудь подозрѣніе,-- на Тейседра, напримѣръ, до завтрашняго дня. По крайней мѣрѣ, она хотя ночь проведетъ спокойно.
   -- Ахъ, вернулись... Ужь и новости же у насъ!-- встрѣтила ее сильно взволнованная Корентина.
   Мадамъ Астье хотѣла пройти въ свою комнату, но дверь кабинета отворилась и повелительный окликъ: "Аделаида!" -- заставилъ ее войти къ мужу. Лицо Леонара, при свѣтѣ лампы, показалось ей совсѣмъ необыкновеннымъ. Онъ взялъ жену за обѣ руки, подвелъ близко къ свѣту и дрожащимъ голосомъ проговорилъ:
   -- Луазильонъ... умеръ!...
   Потомъ онъ обнялъ ее и поцѣловалъ въ обѣ щеки. Онъ ничего еще не зналъ, не влѣзалъ на свою архивную вышку. Цѣлыхъ два часа ходилъ онъ по кабинету, нетерпѣливо поджидая жену, чтобы сообщить ей такую важную для нихъ новость,-- вся жизнь ихъ мѣняется отъ этихъ двухъ словъ:
   -- Луазильонъ умеръ!
   

VII.

Мадемуазель Жерменѣ де Фрейде,
въ Кло-Жалянжъ.

   Твои письма приводятъ меня въ отчаяніе, милая сестра. Ты скучаешь, ты больна, желала бы видѣть меня... Но какъ же быть? Вспомни совѣть моего учителя: "Показывайтесь всюду... надо, чтобы васъ видѣли..." Посуди сама, могу ли я, сидя въ Кло-Жалянжѣ въ гетрахъ и въ охотничьей курткѣ, подготовить мою кандидатуру? А надо замѣтить, что времени остается немного. Луазильону съ каждымъ днемъ становится хуже, и я пользуюсь отсрочкою, которую даетъ мнѣ его медленная агонія, для того, чтобы заручиться въ Академіи симпатіями, которыя превратятся въ избирательные голоса. Леонаръ Астье уже представилъ меня нѣкоторымъ изъ этихъ господъ. Я часто захожу за нимъ въ Институтъ. Какъ дивно хорошъ выходъ изъ Института, послѣ засѣданія, этихъ почтенныхъ мужей, почти всѣхъ обремененныхъ годами и увѣнчанныхъ славой! Группами, въ три, въ четыре человѣка, они идутъ, взявшись подъ руки, одушевленные и сіяющіе, говорятъ громко, занимаютъ весь тротуаръ; глаза еще влажны отъ дружныхъ взрывовъ смѣха, раздававшагося тамъ, въ засѣданіи: "Ахъ, Пальеронъ! Вотъ остроуміе!... А каково отвѣчалъ ему Данжу!..." Я важно выступаю подъ руку съ Астье-Рею въ сонмѣ безсмертныхъ, какъ будто уже самъ принадлежу къ этому сонму. Потомъ группы разбиваются; всѣ прощаются на углу у моста, покрикивая другъ другу: "До четверга! Приходите непремѣнно"... А я отправляюсь въ улицу Бонъ проводить моего учителя. Онъ ободряетъ меня, даетъ совѣты и, увѣренный въ успѣхѣ, говоритъ съ громкимъ, добродушнымъ смѣхомъ:
   -- Посмотрите на меня, Фрейде: я молодѣю на двадцать лѣтъ, когда тамъ бываю!
   На самомъ дѣлѣ, я думаю, что куполъ сохраняетъ ихъ. Гдѣ найдешь такого бодраго старика, какъ Жанъ Рею? Вчера вечеромъ мы отпраздновали у Вуазена девяносто восьмой годъ дня его рожденія. Фестиваль этотъ придумалъ Гаво, и хотя онъ обошелся мнѣ въ пятьдесятъ полуимперіаловъ, за то далъ мнѣ возможность пересчитать моихъ. Насъ было за столомъ двадцать пять человѣкъ, все академики, за исключеніемъ Пишераля, Гаво и меня; изъ нихъ семнадцать или восемнадцать голосовъ обезпечены навѣрное, остальные еще колеблятся, но относятся доброжелательно. Обѣдъ былъ отличный и прошелъ очень оживленно...
   Да, кстати, я пригласилъ Гаво въ Кло-Жалянжъ. Мы помѣстимъ его въ большой угольной комнатѣ противъ фазаньяго садка. Я считаю, этого Гаво не особенно хорошимъ, человѣкомъ, но имъ необходимо заручиться: онъ зебръ герцогини. Не знаю, писалъ ли я тебѣ, что наши модныя барыни называютъ такъ своего холостаго друга, ничѣмъ незанятаго, скромнаго, расторопнаго, имѣющагося всегда подъ рукою для посылокъ, для такихъ порученій, которыя неудобно довѣрить слугѣ. Зебръ представляетъ собою нѣчто вродѣ дипломатическаго агента, не акредитованнаго оффиціально; а если онъ молодъ, то иногда исправляетъ временно и болѣе нѣжную должность. Обыкновенно же это животное скромное, на ѣду неприхотливое, удовлетворяющееся небольшими знаками поощренія, мѣстомъ за обѣдомъ на концѣ стола и честью поважничать своею дамой и ея салономъ. Я думаю, что Гаво съумѣлъ извлечь для себя и еще кое-что изъ этой должности. Онъ очень ловкій человѣкъ, и его побаиваются, несмотря на его добродушный видъ. Себя онъ въ шутку называетъ старшимъ поваренкомъ при двухъ кухняхъ, академической и дипломатической; мнѣ онъ указываетъ на ямы и западни, которыми минированъ путь въ Академію и которыхъ не знаетъ мой учитель Астье-Рею. Въ своемъ великомъ простосердечіи онъ шелъ прямою дорогой, не сводя взора съ купола и не подозрѣвая опасностей, вѣря въ свою силу и въ свои заслуги; сто разъ сломалъ бы онъ себѣ шею, если бы, незамѣтно для него самого, его не провела жена, тончайшая изъ самыхъ ловкихъ.
   Гаво отсовѣтовалъ мнѣ издавать впредь до новой ваканціи академическаго кресла мои Деревенскія думы. "Нѣтъ, нѣтъ,-- говорилъ онъ, -- вы достаточно сдѣлали... и если бы вы дали понять, что ничего больше не напишете, что вы человѣкъ поконченный, исписавшійся, просто -- свѣтскій человѣкъ... Академія обожаетъ это". Я принялъ это къ свѣдѣнію, вмѣстѣ съ совѣтомъ Пишераля не носить имъ самому моей книги. Я вижу, чѣмъ меньше кто написалъ, тѣмъ болѣе цѣнятся его заслуги. Очень вліятельный человѣкъ Пишераль. Онъ тоже будетъ у насъ лѣтомъ. Надо помѣстить его во второмъ этажѣ, можно -- въ бывшей кладовой, впрочемъ, гдѣ ты найдешь удобнѣе. Сколько хлопотъ тебѣ, бѣдная моя Жермена, и при твоемъ-то нездоровьѣ!... Но что же дѣлать? И то ужь крайне досадно, что мы не можемъ провести зиму въ Парижѣ, принимать у себя, какъ Дальзонъ, Мозеръ и всѣ другіе мои конкурренты. О, лечись, Бога ради, лечись и выздоравливай скорѣй!...
   Возвращаюсь къ моему обѣду: на немъ, разумѣется, много говорено объ Академіи, о выборахъ, о ея значеніи, о хорошихъ и дурныхъ мнѣніяхъ, сложившихся о ней въ публикѣ. По словамъ нашихъ безсмертныхъ, всѣ хулители этого учрежденія, всѣ безъ исключенія -- несчастные бѣдняки, которымъ не удалось попасть въ Институтъ. Что же касается не вошедшихъ туда по необъяснимой, повидимому, забывчивости, то на каждый такой случай имѣются достаточные мотивы. И когда я робко произнесъ имя Бальзака, нашъ великій землякъ, романистъ Деминьеръ, извѣстный сочинитель шарадъ, разыгрывавшихся когда-то въ Компьенѣ, вышелъ даже изъ себя:
   -- Бальзакъ! Да знали ли вы Бальзака? Знаете ли вы, о комъ говорите?... Безпорядочнѣйшій человѣкъ... олицетворенная безалаберщина!... Человѣкъ, у котораго никогда не было двадцати франковъ въ карманѣ... Это говоритъ его другъ, Фредерикъ Леметръ... Никогда двадцати франковъ... и вы бы хотѣли, чтобы Академія...
   Старикъ Жанъ Рею, вслушивавшійся, приложивши руку трубкой къ уху, вообразилъ, что говорятъ о жетонахъ, и разсказалъ хорошенькую исторійку про своего друга Сюара, который явился въ академію 21 января 93 года, въ тотъ день, когда приговорили къ смерти короля, и, воспользовавшись отсутствіемъ своихъ коллегъ, загребъ одинъ всѣ двѣсти сорокъ франковъ, положенные на засѣданіе.
   Старичина мастеръ разсказывать, съ вѣчнымъ припѣвомъ: "Я видѣлъ это"... и если бы не глухота, онъ былъ бы блестящимъ собесѣдникомъ. На маленькое стихотвореніе, сказанное мною въ видѣ тоста, привѣтствующаго его удивительную старость, онъ отвѣчалъ очень любезно и назвалъ меня "милымъ коллегой". Мой учитель Астье поправилъ его: "будущій коллега". Смѣхъ, крики браво... и потомъ, при прощаньи, они всѣ титуловали меня будущимъ коллегой, задушевно и многозначительно жали мнѣ руюі, всѣ говорили: "до свиданія... до скораго свиданія!" и тѣмъ намекали на неотложность моего визита. Глупѣйшая вещь эти академическіе визиты; но ничего не подѣлаешь, когда всѣ ихъ дѣлаютъ. Астье-Рею разсказалъ мнѣ, послѣ обѣда у Вуазена, какъ передъ его избраніемъ старикъ Дюфоръ не принялъ его десять разъ. Ну, а учитель упрямъ и на одиннадцатый разъ онъ былъ принятъ какъ нельзя лучше. Надо только умѣть хотѣть.
   Въ дѣйствительности, когда умретъ Рипо-Бабенъ или Луазильонъ,-- оба при смерти, но я разсчитываю больше на Рипо-Бабена,-- моимъ единственнымъ серьезнымъ конкуррентбмъ будетъ Дальзонъ. Онъ человѣкъ талантливый, съ хорошимъ состояніемъ, въ отличныхъ отношеніяхъ съ "герцогами", погребъ у него превосходный. Противъ него есть только одинъ недавно дознанный грѣхъ молодости: книженка въ шесть сотъ стиховъ,-- Вся голая, "изданная въ Эрополисѣ", безъ имени автора и пренепристойная. Говорятъ, будто онъ скупилъ и уничтожилъ все изданіе, но, все-таки, остается въ обращеніи нѣсколько собственноручно надписанныхъ экземпляровъ. Бѣдняга Дальзонъ отпирается, старается всячески вывернуться, но Академія остается очень сдержанною до окончательнаго разъясненія дѣла. Вотъ почему мой добрый учитель, не входя въ дальнѣйшія подробности, важно объявилъ мнѣ тогда, вечеромъ: "Я не подамъ своего голоса за Дальзона". Академія -- салонъ, вотъ что надо понять прежде всего. Войти туда можетъ только человѣкъ безукоризненно приличный и съ незамаранными руками. Какъ бы то ни было, я настолько уважаю себя и своего противника, что никогда не воспользуюсь такимъ предательскимъ оружіемъ. Фажъ, переплетчикъ Счетной Палаты, котораго я встрѣчаю иногдѣ въ мастерской Ведрина, странный маленькій горбунъ, отличный знатокъ библіографическихъ рѣдкостей, вздумалъ было предложить мнѣ одинъ изъ надписанныхъ экземпляровъ книженки Дальзона и живо отлетѣлъ прочь.
   -- Купить господинъ Мозеръ,-- отвѣтилъ онъ преспокойно.
   Въ слову о Ведринѣ: мое положеніе становится довольно неловкимъ. Расчувствовавшись при нашихъ первыхъ свиданіяхъ, я пригласилъ его пріѣхать къ намъ въ деревню съ женою и дѣтьми; а теперь ужь и не знаю, какъ быть, когда, въ то же время, пріѣдутъ супруги Астье и Гаво, которые его терпѣть не могутъ. Необыкновенно онъ рѣзокъ, слишкомъ оригиналенъ. Представь только себѣ,-- онъ дворянинъ, маркизъ де Ведринъ, и еще въ школѣ скрывалъ свой титулъ и частицу "де", которой многіе позавидовали бы въ наше демократическое время, когда можно все получить, кромѣ этого только. Объясняетъ это онъ желаніемъ, чтобы его любили ради его самого. Вотъ и понимай тутъ какъ знаешь. А, между тѣмъ, княгиня Розенъ отказалась отъ паладина, изготовленнаго для памятника князю. На этого паладина возлагались всѣ надежды въ домѣ художника, гдѣ не рѣдко даетъ себя чувствовать нужда. "Когда получатся деньги за паладина, мнѣ купятъ механическую лошадку", -- говорилъ сынишка, и бѣдняжка мать разсчитывала тоже на паладина, чтобы пополнить пустые комоды, а Ведринъ видѣлъ въ деньгахъ, вырученныхъ за это удивительное произведеніе, возможность пофланировать мѣсяца три по Нилу. И что же? Денегъ за паладина они не получатъ, или получатъ Богъ знаетъ когда, послѣ процесса, послѣ экспертизы, а имъ и горя мало... Пришелъ я въ мастерскую на другой день послѣ отказа княгини и нашелъ Ведрина довольнымъ и счастливымъ передъ мольбертомъ. Онъ уже дѣлаетъ на большомъ полотнѣ набросокъ дикой заросли, заполонившей сожженный дворецъ. Позади его ликующія лица матери и ребенка. Мадамъ Ведринъ укачиваетъ дѣвочку и очень важно шепчетъ мнѣ:
   -- Какъ мы счастливы!... Ведринъ взялся, наконецъ, за живопись...
   Глядя на нихъ, и смѣхъ разбираетъ, и слеза навертывается.
   Милая сестра, по моему нескладному писанью ты поймешь ту лихорадочную тревогу, которую я переживаю съ тѣхъ поръ, какъ началъ подготовлять свою кандидатуру. Я ѣзжу по журъ-фиксамъ, по обѣдамъ и вечерамъ. Меня, пожалуй, запишутъ въ "зебры" милѣйшей мадамъ Анселенъ за то, что я не пропускаю ея пятницъ и по средамъ бываю у нея въ ложѣ. Зебръ я, во всякомъ случаѣ, довольно захолустный, несмотря на измѣненія, которымъ я счелъ нужнымъ подвергнуть свою персону, согласно доктринальнымъ и свѣтскимъ требованіямъ. Ты, навѣрное, очень удивишься, когда увидишь меня. Въ прошедшій понедѣльникъ, у герцогини Падовани я имѣлъ честь быть представленнымъ великому герцогу Леопольду. Его высочество въ самыхъ лестныхъ выраженіяхъ говорилъ со мной о моей послѣдней книгѣ, да и обо всѣхъ моихъ книгахъ, которыя онъ знаетъ не хуже меня самого. Необыкновенные люди эти иностранцы! Но съ большимъ удовольствіемъ, чѣмъ гдѣ-нибудь, бываю я у Астье. Какая патріархальная, дружная, простая семья! На-дняхъ, послѣ завтрака, принесли моему дорогому учителю новый академическій мундиръ. Мы его вмѣстѣ примѣривали; я говорю "мы" потому, что онъ хотѣлъ посмотрѣть, какъ идутъ ко мнѣ пальмы. Я надѣлъ мундиръ, шляпу, шпагу,-- настоящую шпагу, моя милая,-- которая вынимается и имѣетъ даже желобокъ по срединѣ для стока крови... И, признаюсь, я былъ взволнованъ. Разсказываю тебѣ объ этомъ, чтобы дать понятіе о степени нашей, дорогой для меня, короткости.
   Возвращаясь домой въ тишину моей маленькой кельи, если уже слишкомъ поздно писать тебѣ, я немножко подсчитываюсь. На полномъ спискѣ академиковъ я отмѣчаю тѣхъ, въ чьихъ голосахъ я увѣренъ, и тѣхъ, что за Дальзона. Я сосчитываю, вычитаю... Это восхитительное развлеченіе. Сама увидишь, покажу тебѣ. Какъ я уже говорилъ тебѣ, за Дальзона стоятъ "герцоги", но мой учитель, авторъ Дома Ормановъ, хорошо принять въ Шантильи и скоро меня тамъ представитъ. Если я понравлюсь,-- ради этого я наизусть заучиваю старую исторію о нѣкоемъ сраженіи при Рокруа, видишь, твой братъ начинаетъ набираться коварства,-- и такъ, если я тамъ понравлюсь, авторъ книженки Вся голая, въ Эрополисѣ, потеряетъ самую надежную свою поддержку. Что же касается моихъ политическихъ убѣжденій, то я отъ нихъ не отступаюсь: я -- республиканецъ, да; конечно; но съ этою республикой заходятъ слишкомъ далеко. А, впрочемъ и прежде всего, я -- кандидатъ. Тотчасъ же послѣ этой поѣздки я разсчитываю возвратиться къ моей Жерменѣ и умоляю ее не скучать, думать о радости, которую дастъ намъ торжественный, великій день. Вѣрь, милая сестра, мы войдемъ туда,-- въ этотъ "садокъ гусаковъ", какъ говоритъ безшабашная голова Ведринъ,-- нужны только бодрость духа и терпѣніе.

Любящій тебя братъ
Авель де Фрейде.

   Я распечатываю письмо: въ утреннихъ газетахъ прочелъ, что Луазильонъ умеръ. Такіе случаи невольно волнуютъ даже тогда, когда ихъ ожидаешь и предвидишь. Какая огромная потеря для французской литературы!... Вотъ мой отъѣздъ опять отложенъ, бѣдненькая моя Жермена. Сосчитайся съ арендаторами. Что будетъ новаго, сообщу тотчасъ же.
   

VIII.

   Такъ уже предопредѣлено было, вѣроятно, чтобы Луазильону всю жизнь везло, даже умереть ему удалось какъ разъ вовремя. Недѣлей позднѣе салоны были бы закрыты, весь Парижъ разъѣхался бы, наступили бы вакаціи для національнаго собранія и для Института, и на похоронахъ за его гробомъ плелись бы лишь очень немногіе представители различныхъ обществъ, въ которыхъ онъ состоялъ предсѣдателемъ или секретаремъ, да нѣсколько жадныхъ до жетоновъ академиковъ,-- и никого больше. Но ловкій человѣкъ оказался обдѣлистымъ до конца и на тотъ свѣтъ отправился наканунѣ присужденія большой академической преміи, точно нарочно выбралъ "порожнюю" недѣлю, въ теченіе которой не было ни громкаго преступленія, ни дуэли, ни знаменитаго процесса, никакого политическаго событія, -- такъ что торжественныя похороны безсмѣннаго секретаря представляли собою единственное развлеченіе для Парижа.
   Въ полдень назначено отпѣваніе. Задолго до этого часа громадная толпа народа собралась въ церкви Сенъ-Жерменъ-де-Пре, движеніе по улицѣ прекращено, на площадь пропускаются только экипажи приглашенныхъ подъ строгимъ наблюденіемъ городовыхъ, разставленныхъ въ видѣ стрѣлковой цѣпи. Что такое былъ Луазильонъ, что онъ сдѣлалъ за время своего семидесяти-лѣтняго пребыванія среди людей, что означала крупная, серебромъ вышитая буква на траурной драпировкѣ,-- это знали очень немногіе въ густой толпѣ, привлеченной единственно изъ ряда выходящимъ развитіемъ полицейской дѣятельности и широкимъ просторомъ, преуготованнымъ ею для слѣдованія покойника, для оказанія ему особенной почести въ ознаменованіе его высокаго значенія. Вслѣдствіе распространившагося слуха о томъ, что явятся актрисы и разныя знаменитости, въ густой толпѣ парижскихъ зѣвакъ, тѣснившихся вокругъ церкви, слышались имена узнанныхъ лицъ, шли громкіе разговоры.
   Вотъ тутъ-то, въ этой толпѣ, слѣдовало послушать надгробныя рѣчи Луазильону, настоящія, а не такія, которыя должны быть произнесены на Монпарнасѣ, вотъ тутъ-то дѣлалась истинная оцѣнка человѣка и его трудовъ, весьма отличная отъ статей, заготовленныхъ для завтрашнихъ газетъ. Его труды: Путешествіе въ Валь-д'Андоръ {Валь-д'Андоръ -- долина въ Пиренеяхъ, составляющая полу-независимую республику, вродѣ республики Санъ-Марино въ Италіи. Въ Андорской республикѣ 6,000 жителей. Примѣч. переводчика.} и два доклада, изданные національною типографіей и относящіеся къ тому времени, когда Луазильонъ былъ главнымъ инспекторомъ изящныхъ искусствъ. Человѣкъ -- типъ пройдохи-стряпчаго, гаденькаго и низкопоклоннаго, точно въ чемъ-то извиняющагося постоянно, точно выклянчивающаго не ставить ему въ вину его орденовъ, пальмъ на мундирѣ, мѣста въ академіи, гдѣ его плутоватость дѣльца являлась связующимъ агентомъ между множествомъ разнородныхъ элементовъ, изъ которыхъ онъ лично ни съ однимъ не сливался, какъ бы умоляющаго простить его необычайный успѣхъ, возвеличеніе его ничтожества и протискивающейся вверхъ низости. Припоминалась, между прочимъ, фраза, сказанная имъ съ особенною гордостью за однимъ академическимъ обѣдомъ, гдѣ онъ съ салфеткою въ рукахъ суетился вокругъ стола: "Какой бы изъ меня вышелъ превосходный лакей!" -- какъ разъ подходящая эпитафія для его памятника.
   Въ то время, какъ въ толпѣ люди судили и рядили объ этомъ ничтожествѣ, само-то ничтожество торжествовало, являлось тріумфаторомъ даже въ гробу. Вереница экипажей подъѣзжала къ церкви; мелькали разноцвѣтныя ливреи слугъ, хлопали дверцы каретъ, стучали подножки, группы журналистовъ почтительно разступались передъ герцогиней Падовани, входившей гордою походкой, высоко поднявши голову, передъ мадамъ Анселенъ, пышущею яркимъ румянцемъ, передъ мадамъ Эвиза, сверкающею сквозь вуаль своими длинными глазами такъ, что того гляди обратитъ вниманіе агентъ полиціи нравовъ. Тутъ была налицо вся конгрегація академическихъ дамъ, поклонницъ и служительницъ Института, явившихся не столько за тѣмъ, чтобы почтить память покойнаго Луазильона, сколько ради того, чтобы насладиться лицезрѣніемъ своихъ кумировъ -- безсмертныхъ, сфабрикованныхъ, состряпанныхъ ихъ ловкими маленькими ручками, не нашедшими лучшаго приложенія своихъ силъ, своей ловкости, болѣе достойнаго дѣла для удовлетворенія женской гордости, самолюбія и желаній. Къ этимъ дамамъ присоединились актрисы подъ тѣмъ предлогомъ, что покойникъ былъ предсѣдателемъ общества попеченія о какихъ-то "драматическихъ" сиротахъ,-- въ сущности же, вслѣдствіе снѣдающей всѣхъ потребности во что бы то ни стало пристроиться къ торжеству. Обливающихся слезами, убитыхъ трагическимъ горемъ, ихъ можно было принять з а ближайшихъ родственницъ. Останавливается карета, выходить дама въ глубокомъ траурѣ, на лицѣ отчанье, смотрѣть -- душа надрывается. Кто это? Вдова покойнаго, конечно? Нѣтъ! Маргарита Оже, знаменитая драматическая актриса. Ея появленіе вызываетъ долгій ропотъ и любопытство во всѣхъ углахъ площади. Одинъ журналистъ стремительно кидается съ подъѣзда на встрѣчу артисткѣ, жметъ ей руки, поддерживаетъ ее, старается ободрить.
   -- Да, вы правы... Но много нужно силы...
   Справившись кое-какъ съ душащими ее слезами, смочивши ими платокъ такъ, что хоть выжми, она идетъ... нѣтъ, не идетъ,-- выходитъ на сцену, т.-е. не на настоящую: она входитъ въ полутемную церковь, опускается на колѣни, чуть не падаетъ, убитая скорбью, потомъ поднимается, едва держась на ногахъ отъ горя, и обращается къ стоящему рядомъ съ нею товарищу-актеру:
   -- Каковъ сборъ вчера въ театрѣ Водевиля?
   -- Слишкомъ четыре тысячи!-- отвѣчаетъ онъ тѣмъ же тономъ безпросвѣтнаго отчаянья.
   Затерянный въ толпѣ на площади, Авель де Фрейде слышалъ, какъ кругомъ него говорили: "Маргарита!... Это Маргарита!... Вошла великолѣпно..." Маленькій ростъ не давалъ Фрейде многаго видѣть, продраться же впередъ онъ никакъ не могъ. Вдругъ кто-то положилъ ему руку на плечо.
   -- Все еще въ Парижѣ?... Бѣдняжка сестра, надо полагать, не особенно довольна,-- говорилъ Ведринъ, увлекая его за собой и расталкивая сильными локтями толпу, въ которой онъ чуть не цѣлою головой былъ выше всѣхъ.
   -- Позвольте, господа... родственники покойника!-- и онъ вывелъ въ передній рядъ провинціала, восхищеннаго такою встрѣчей и, вмѣстѣ съ тѣмъ, порядочно конфузящагося отъ того, что скульпторъ, по обыкновенію, говорилъ громко и не стѣсняясь.
   -- А, каковъ счастливчикъ Луазильонъ!... Народу-то -- не меньше, чѣмъ на похоронахъ Беранже... Поучительно для молодежи, придастъ ей бодрости.
   Фрейде снялъ шляпу при приближеніи погребальнаго шествія.
   -- Что это съ тобою?-- удивился художникъ.-- Повернись-ка, повернись... Несчастный, да, вѣдь, ты -- двѣ капли воды Людовикъ-Филиппъ!...
   Усы были сбриты, прическа съ маленькимъ кокомъ, добродушное красное лицо обрамлено баками съ просѣдью. Вся некрупная фигура поэта дышала церемонною натянутостью. Ведринъ смѣялся:
   -- А, понимаю... Сочинилъ себѣ физіономію для герцоговъ, для Шантильи!... Стало быть, все еще академія на умѣ?...Ну, посмотри ты только на этотъ маскарадъ!...
   При яркомъ свѣтѣ солнца, на очищенномъ полиціей просторѣ, эффектъ получался преотвратительный: позади катафалка шли члены бюро, точно на пари подобранные изъ самыхъ смѣшныхъ стариковъ Института, обезображенныхъ, къ тому же, костюмомъ, сочиненнымъ Давидомъ, фракомъ съ зеленымъ шитьемъ, французскою трехъуголкой, шпагой, болтающейся на безобразныхъ ногахъ, которыхъ Давидъ, конечно, не могъ предвидѣть. Первымъ выступалъ Газанъ въ шляпѣ, криво сидящей на неровностяхъ его черепа; зеленое шитье еще сильнѣе оттѣняло землисто-муругій жиръ чешуйчатаго лица съ безобразнымъ хоботовиднымъ носомъ. За нимъ шагалъ мрачный, долговязый Ланибуаръ, весь въ сине-багровыхъ пятнахъ, скосивши на сторону параличомъ сведенный ротъ и пряча свои пальмы подъ слишкомъ короткимъ пальто, изъ-подъ котораго торчалъ конецъ шпаги и мотались фалды фрака. Все это, вмѣстѣ съ трехъуголкой, придавало ему видъ похороннаго факельщика, неизмѣримо менѣе приличнаго, чѣмъ идущій впереди бюро академическій сторожъ съ чернымъ жезломъ. Далѣе слѣдовали Астье-Рею, Деминьеръ и другіе. Всѣмъ неловко, стыдно: всѣ какъ бы совѣстятся и стараются своею скромною приниженностью извиниться передъ публикой за уродливое и потѣшное представленіе, допустимое еще при холодномъ и, такъ сказать, историческомъ освѣщеніи подъ куполомъ, но при свѣтѣ яркаго дня, среди многолюдной улицы, вызывающее улыбки, какъ торжественная процессія престарѣлыхъ мартышекъ.
   -- Молодцы! Такъ бы вотъ и бросилъ имъ горсть орѣховъ, чтобы посмотрѣть, какъ они бѣгаютъ на четверенькахъ...
   Фрейде не слыхалъ, однако же, этой дерзкой выходки способнаго скомпрометировать его спутника. Онъ успѣлъ проскользнуть, пристроиться къ шествію и пробраться въ церковь между двумя рядами солдатъ съ опущенными дуломъ внизъ ружьями. Въ сущности, онъ былъ несказанно радъ тому, что Луазильонъ умеръ; никогда онъ не видалъ и не зналъ Луазильона, не могъ любить человѣка за его труды по той простой причинѣ, что никакихъ его трудовъ никогда не существовало; единственно за что онъ могъ быть благодаренъ покойнику, такъ это именно лишь за то, что онъ умеръ какъ разъ во-время и освободилъ академическое кресло для его кандидатуры. Тѣмъ не менѣе, вся эта погребальная обстановка, давно приглядѣвшаяся парижанамъ, ряды солдатъ въ полной парадной формѣ, дружное бряцаніе ружей по командѣ маленькаго, очень юнаго и безпокойнаго офицерика, для котораго эти похороны были первымъ серьезнымъ дѣломъ, въ особенности же погребальная музыка съ затянутыми въ трауръ барабанами сильно подѣйствовали на Фрейде. Охваченный почтительнымъ волненіемъ, онъ, какъ всегда съ нимъ бывало при сильныхъ душевныхъ движеніяхъ, уже принялся складывать стихи и риѳмы. Начало выходило очень хорошо, широко и образно выражались тревога и печаль, охватывающія цѣлую страну, при утратѣ одного изъ ея великихъ людей. Онъ оборвался на половинѣ стиха, чтобы пропустить запоздавшаго Данжу, провожаемаго шепотомъ и взглядами женщинъ, гордо шествующаго впередъ, высоко закинувши голову и проводя по ней рукою тѣмъ привычнымъ жестомъ, который онъ усвоилъ себѣ для того, конечно, чтобъ убѣдиться, на своемъ ли мѣстѣ его полупарикъ.
   "Не узналъ меня"...-- подумалъ Фрейде, сильно сконфуженный уничтожающимъ взглядомъ, которымъ академикъ смѣрилъ это ничтожество, дерзнувшее дѣлать ему знаки.-- "Мои баки, вѣроятно"...-- и, сбитый съ поэтическаго настроенія, кандидатъ сталъ обдумывать планъ атаки, свои визиты, содержаніе оффиціальнаго письма на имя безсмѣннаго секретаря. Однако, какъ же это? Вѣдь, безсмѣнный то умеръ... Будетъ ли назначенъ Астье-Рею до каникулъ? Когда состоятся выборы? Мало-по-малу онъ дошелъ до мелкихъ подробностей, до заказа мундира... Кому? Конечно, портному, шившему на Астье-Рею. А этотъ портной доставляетъ ли такъ же шляпу и шпагу?...
   "Ріе Jesu, domine"... пѣлъ чудесный театральный голосъ, молилъ объ упокоеніи души Луазильона, которой, должно быть, грозили жестокія муки, судя по тому, что вся церковь взывала, во всевозможныхъ тонахъ и регистрахъ, то соло, то хоромъ: "упокой, упокой, Боже!... Ниспошли миръ душѣ его послѣ столькихъ хлопотъ и интригъ!"... И въ отвѣтъ на печальные звуки пѣснопѣній раздавались рыданія женщинъ, раззадоренныхъ трагическимъ стономъ Маргариты Оже, превосходнымъ стономъ четвертаго акта Мюзидоры. Эти громкія выраженія скорби взволновали добряка кандидата, напомнили ему другія горести, другія утраты,-- смерть его родителей, больную сестру, замѣнившую ему мать; ея положеніе безнадежно, она знаетъ это и говоритъ объ этомъ во всѣхъ своихъ письмахъ. Доживетъ ли бѣдняжка до дня его тріумфа?... Слезы подступили къ его глазамъ; онъ принужденъ былъ утереть ихъ.
   -- Вотъ это уже совсѣмъ лишнее... пересолили... Никто вамъ не повѣритъ...-- насмѣшливо шепталъ ему на ухо толстякъ Гаво.
   Фрейде обернулся въ негодованіи, но въ это самое время молодой офицерикъ отчаянно крикнулъ: "На пле-чо!..." -- ружья брякнули, органъ заигралъ "маршъ на смерть героя". Процессія двинулась къ выходу, -- передомъ, какъ прежде, бюро: Газанъ, Ланибуаръ, Деминьеръ, добрѣйшій учитель поэта Астье Рею. Теперь, подъ высокими сводами церкви, они были даже очень представительны и красивы; не рѣзалъ глазъ цвѣтъ зеленыхъ попугаевъ на ихъ мундирахъ. Парами, очень медленно, какъ бы съ сожалѣніемъ, направлялись они къ большому, ярко освѣщенному солнцемъ четырехъугольнику двери. За ними шла вся корпорація, уступая первое мѣсто старѣйшему по лѣтамъ, необычайному Жану Рею. Онъ точно еще выросъ въ своемъ длинномъ пальто, бодро, высоко держалъ маленькую головку, изрытую морщинами, какъ кокосовый орѣхъ. Презрительное и разсѣянное выраженіе лица ясно говорило, что онъ "видѣлъ это" несчетное число разъ. И на самомъ дѣлѣ, въ теченіе своего шестидесяти-лѣтнаго полученія жетоновъ онъ, надо полагать, вдоволь наслушался подобныхъ псалмопѣній и довольно-таки разбрызгалъ святой воды на катафалки прославленныхъ покойниковъ.
   Но если Жанъ Рею, всѣмъ на удивленіе, оправдывалъ названіе "безсмертнаго", за то слѣдовавшіе за нимъ "праотцы" представляли собою лишь забавную и жалкую пародію на живыхъ людей. Разслабленные, согнувшіеся, они едва волочили немощныя ноги, мигали полуослѣпшими глазами, и тѣ, кого никто не велъ подъ руки, плелись ощупью; ихъ имена, произносимыя въ толпѣ, напоминали о давно похороненныхъ и давно забытыхъ произведеніяхъ. Рядомъ съ этими выходцами съ того свѣта, "съ безсрочно-отпускными отца Лашеза", какъ назвалъ ихъ какой-то острякъ, другіе академики казались молодцами. Они выпячивали впередъ груди, красовались передъ восторженными и жгучими взглядами женщинъ, среди тѣснящейся толпы, среди киверовъ и ранцевъ удивленныхъ солдатъ. Поклоны Фрейде двумъ или тремъ "будущимъ коллегамъ" были и на этотъ разъ встрѣчены холодными и презрительными улыбками, напоминавшими тяжелые сны, въ которыхъ васъ не узнаютъ ваши лучшіе друзья. Но поэтъ не успѣлъ даже огорчиться этимъ, такъ какъ его подхватила давка двойнаго движенія толпы, стремящейся вглубь церкви и къ выходу.
   -- Ну, господинъ виконтъ, теперь извольте-ка пошевеливаться, хлопотать...
   Этотъ совѣтъ, данный шепотомъ милѣйшимъ Пишералемъ, заставилъ встрепенуться кандидата. Но въ то время, какъ онъ проходилъ мимо катафалка, Данжу подставилъ ему кропильницу и тихо проговорилъ:
   -- Теперь сидите смирнехонько... не шевелитесь...
   У него, просто, ноги подкосились: "Извольте пошевеливаться!"... "Не шевелитесь!"... Какъ тутъ быть, кому вѣрить, какому совѣту слѣдовать? Научитъ, конечно, учитель Астье, и Фрейде поспѣшилъ догнать его наружи. Сдѣлать это было довольно трудно въ толкотнѣ на паперти, пока распредѣлялось шествіе и ставился на колесницу гробъ, заваленный безчисленными вѣнками. Трудно вообразить себѣ что-либо болѣе оживленное, чѣмъ выходъ изъ церкви послѣ отпѣванія на просторъ улицы, залитой яркимъ свѣтомъ солнца. Поклоны, разговоры, не имѣющіе никакого отношенія къ печальной церемоніи, а на лицахъ выраженіе удовольствія, что наконецъ-то отдѣлались отъ томительной неподвижности и погребальнаго пѣнія; обмѣнъ предположеній, уговоровъ, гдѣ встрѣтиться, показывали, что суета житейская вступаетъ опять въ свои права послѣ короткаго перерыва и отодвигаетъ бѣднягу Луазильона далеко въ прошедшее, которому онъ и принадлежитъ отнынѣ.
   -- Вечеромъ въ театрѣ... не забудьте... прошлый вторникъ...-- жеманится мадамъ Анселенъ.
   Поль обращается къ Гаво:
   -- Вы за ними, до конца?
   -- Нѣтъ, я провожаю мадамъ Эвиза.
   -- Такъ въ шесть часовъ у Кейзера. Послѣ рѣчей-то недурно будетъ...
   Траурныя кареты вытягивались длинною вереницей, въ то время, какъ другіе экипажи быстро разъѣзжались въ разныя стороны. Въ окнахъ на площади и по бульвару Сенъ-Жерменъ тѣснилась публика, ряды головъ на остановленныхъ вагонахъ конки вырѣзывались темными силуэтами на голубомъ небѣ. Фрейде, ослѣпленный солнцемъ, закрываясь отъ него шляпой, смотрѣлъ на эту безконечную толпу и съ чувствомъ гордости относилъ это посмертное торжество на счетъ Академіи, такъ какъ нельзя же было въ самомъ дѣлѣ принять его за чествованіе памяти автора Путешествія въ Андору, но, въ то же время, поэтъ замѣчалъ съ прискорбіемъ, что "будущіе коллеги" видимо сторонятся отъ него, при его приближеніи дѣлаютъ видъ, будто заняты чѣмъ-то, а то и просто отворачиваются, даютъ понять, что онъ лишній,-- даже тѣ, которые всего два дня назадъ у Вуазена заманивали его словами: "Такъ какъ же, когда же будете нашимъ?"... Тяжелѣе всего показалась ему перемѣна въ Астье-Рею.
   -- Какое несчастье, дорогой учитель!...-- обратился къ нему кандидатъ, находя умѣстнымъ выразить печаль и соболѣзнованіе, а, главное, чтобы сказать что-нибудь.
   А тотъ, стоя у катафалка и не отвѣчая, перелистывалъ рѣчь, которую долженъ былъ прочесть на могилѣ. Фрейде повторилъ:
   -- Какое несчастье!...
   -- Милѣйшій Фрейде, вы неприличны...-- проговорилъ учитель громко и грубо, щелкнулъ челюстью и принялся за свое чтеніе.
   Неприличенъ!... чѣмъ?... Бѣдняга инстинктивнымъ движеніемъ обревизовалъ свои пуговицы, тревожно осмотрѣлъ себя до носковъ сапогъ и, все-таки, не понялъ значенія этого рѣзкаго слова. Что случилось? Что такое онъ сдѣлалъ?... Въ теченіе нѣсколькихъ минутъ онъ не могъ придти въ себя. Въ какомъ-то туманѣ видѣлъ онъ, какъ двинулась погребальная колесница, заваленная цѣлою пирамидой цвѣтовъ, по угламъ ея четыре зеленыхъ фрака, другіе такіе же мундиры сзади, потомъ вся корпорація, а тотчасъ за нею, но на почтительномъ разстояніи, группа людей, въ которур попалъ и онъ, самъ не зная какъ. Тутъ были молодые и старые, всѣ необыкновенно унылые, съ опущенными головами; съ одинаковою на всѣхъ лбахъ глубокою складкой idée fixe, съ однимъ и тѣмъ же взглядомъ ненависти и недовѣрія къ сосѣду. И когда, оправившись отъ своего смущенія, Фрейде оглядѣлся кругомъ, то узналъ поблекшее, полное безнадежной тоски лицо Мозера, вѣчнаго кандидата, приличную фигуру Дальзона, автора неприличной книги, забаллотированнаго на предшествовавшихъ выборахъ, и Салеля, и Герино... всѣхъ, попавшихъ на буксиръ, тѣхъ, кѣмъ академія уже не занимается больше, разъ захвативши ихъ крѣпкою удочкой. Тутъ были налицо всѣ потопленныя рыбы, поконченныя и еще продолжающія биться и болѣзненно смотрѣть жаднымъ взоромъ, алчнымъ, просящимъ, осужденнымъ вѣчно просить. Фрейде внутренно клялся себѣ избѣжать этой участи, а самъ шелъ за тою же приманкой, тащился на такой же удочкѣ, зацѣпившей его такъ, что уже не было возможности сорваться.
   Вдали, на очищенныхъ для процессіи улицахъ, слышался глухой бой барабановъ въ перемежку съ звуками трубъ, привлекая массы любопытныхъ на тротуары и къ окнамъ; затѣмъ опять раздавался "маршъ на смерть героя". При видѣ этихъ грандіозныхъ почестей, этихъ національныхъ похоронъ, гордаго протеста униженнаго человѣка, побѣжденнаго смертью и, все-таки, торжествующаго въ самомъ пораженіи, необыкновенно отрадно было сознавать, что дѣлается все это для Луазильона, для безсмѣннаго секретаря Французской Академіи, т.-е. для полнѣйшаго ничтожества, для чего-то худшаго, чѣмъ ничтожество.
   

IX.

   Ежедневно между четырьмя и шестью часами, немного ранѣе или позднѣе, смотря по сезону, Поль Астье пріѣзжалъ брать душъ въ "водолечебницѣ Кейзера", въ предмѣстьи Сентъ-Оноре. Двадцать минутъ фехтованія, бокса или боя на палкахъ, потомъ холодный душъ, плаванье въ бассейнѣ, маленькій отдыхъ, потомъ визитъ къ цвѣточницѣ въ улицѣ Цирка, чтобы пришить себѣ цвѣтокъ въ петлицу; для реакціи, прогулка пѣшкомъ до тріумфальной арки de l'Etoile въ сопровожденіи Стена, ѣдущаго сзади въ кабріолетѣ какъ разъ у самаго тротуара; затѣмъ катанье подъ Акаціями,-- таковы были привычки шикарной гигіены, благодаря которымъ Поль щеголялъ цвѣтомъ лица и нѣжностью женской кожи, на зависть всѣмъ женщинамъ. Кромѣ того, сеансъ у Кейзера избавлялъ его отъ чтенія газетъ. Тамъ, безъ стѣсненія и во всеуслышаніе, передавались всѣ новости клубовъ и салоновъ, палаты, биржи и суда подъ лязгъ рапиръ и стукъ палокъ, подъ громкое хлопанье по голому тѣлу, подъ стукъ катящихся креселъ для ревматиковъ и всплески воды въ бассейнѣ, отражаемые высокимъ, гулкимъ сводомъ. Покрывая собою весь этотъ шумъ, съ трибуны раздается голосъ добряка доктора Кейзера, неизмѣнно повторяющаго свой вѣчный припѣвъ: "перевернитесь".
   На этотъ разъ Поль Астье съ особеннымъ удовольствіемъ "перевертывался" подъ благодѣтельными струями воды, смывавшими съ него мигрень и пыль, и воспоминаніе объ академически-похоронномъ бормотаньи въ стилѣ Астье-Рею: "Металла звонъ отсчитывалъ его часы... оледенѣвшая рука Луазильона... опорожненъ до дна кубокъ счастья"... О, папаша! О, дорогой учитель! Сколько воды, въ видѣ дождя, струй и каскадовъ, нужно, чтобы отмыть всю грязь этого дряннаго пустословія! У входа въ бассейнъ Поль повстрѣчалъ высокаго, сильно сгорбившагося господина въ каучуковой шапкѣ, закрывавшей не только голову, но и часть лица. Дрожа всѣмъ тѣломъ, онъ кивкомъ головы поздоровался съ молодымъ человѣкомъ. Судя по его блѣдности, худобѣ и по болѣзненной походкѣ, Поль Астье принялъ его за одного изъ несчастныхъ невропатовъ, постоянныхъ паціентовъ Кейзера, появлявшихся въ гимнастическомъ залѣ лишь затѣмъ, чтобы свѣситься на вѣсахъ, и представлявшихъ собою разительный контрастъ съ дышащими здоровьемъ, силой и веселостью фехтовальщиками. Потомъ длинный, горбатый носъ, презрительная складка губъ, выражающая какое-то отвращеніе, смутно напомнили архитектору лицо, встрѣчавшееся ему въ обществѣ. Войдя въ свой кабинетикъ, онъ спросилъ у слуги:
   -- Раймондъ, кто это со мною раскланялся?
   -- Князь д'Атисъ, -- сказалъ Раймондъ тѣмъ особливымъ гордымъ тономъ, какимъ простонародье произноситъ обыкновенно громкіе титулы.-- Князь съ нѣкоторыхъ поръ пріѣзжаетъ каждый день утромъ брать душъ. Сегодня опоздалъ по случаю какихъ-то похоронъ, какъ онъ сказалъ Жозефу...
   Дверь кабинетика была полуотворена и въ нее видна была противуположная келейка, въ которой толстый Гаво, жирный и безобразный, сидя голый, застегивалъ надъ колѣнками подвязки длинныхъ чулокъ, какіе носятъ женщины и духовные.
   -- Слушайте-ка, Поль... видѣли вы Сами?... Хлопочетъ, силъ набирается...-- и Гаво насмѣшливо подмигнулъ глазомъ.
   -- Силъ набирается?
   -- Эге! Конечно. Вы, вѣдь, знаете, онъ женится черезъ двѣ недѣли... Такъ вотъ бѣдняга, чтобъ укрѣпить поясницу, храбро взялся за холодную воду и за наколы каленымъ желѣзомъ.
   -- А когда же посольство?
   -- Теперь же. Княгиня уѣхала впередъ. Они тамъ и повѣнчаются.
   Поль Астье зачуялъ бѣду:
   -- Княгиня?... Да онъ на комъ женится?
   -- Изъ какихъ вы странъ пріѣхали?... Два дня уже, какъ весь Парижъ говоритъ... На Колетѣ... на неутѣшной Колетѣ... Рожу герцогини любопытно бы теперь посмотрѣть... На Луазильоновщинѣ она держала себя очень хорошо, только вуаля не поднимала и не сказала ни съ кѣмъ ни слова... Не легко это проглотить!... Подумайте только, не дальше, какъ вчера, мы ѣздили съ нею выбирать матерію для спальни измѣнника.
   Онъ болталъ жирнымъ и злымъ голосомъ великосвѣтской салопницы, продолжая возиться съ своими подвязками. А тутъ, черезъ два номера, какъ бы въ видѣ аккомпанимента къ отвратительному разсказу, слышались звонкіе шлепки по голому тѣлу и голосъ князя, ободряющій слугу при душахъ:
   -- Сильнѣй, Жозефъ... Еще сильнѣй... Не бойтесь...-- Разбойникъ усердствовалъ, набирался силъ.
   При первыхъ же словахъ Гаво Поль Астье вышелъ въ корридоръ, чтобы лучше слышать, и почувствовалъ страстное желаніе выбить ногою дверь къ князю, броситься на него, грубо потребовать объясненія отъ негодяя, вырывавшаго у него изъ рукъ громадное состояніе. Вдругъ онъ сообразилъ, что стоитъ совсѣмъ голый, что всякія объясненія были бы несвоевременны, и вернулся одѣваться, немного успокоиться. Прежде всего, необходимо было переговорить съ матерью, узнать отъ нея доподлинно, въ какомъ положеніи находится дѣло.
   Вслѣдствіе такого исключительнаго случая, въ его петличкѣ на этотъ разъ не было цвѣтка, и отъ бездѣлья катающіяся женщины напрасно искали глазами красиваго молодаго человѣка въ его обычной аллеѣ подъ Акаціями. Онъ быстро помчался въ улицу Бонъ. Корентина встрѣтила его съ засученными рукавами, въ грязномъ фартукѣ; она воспользовалась отсутствіемъ хозяйки и занялась большою стиркой.
   -- Не знаете ли, гдѣ обѣдаетъ мать?
   Нѣтъ. Мадамъ ничего не сказала; а мёсьё Астье наверху, роется въ своихъ бумагахъ. Маленькая лѣсенка архива заскрипѣла подъ тяжелыми шагами Леонара.
   -- Это ты, Поль?
   Въ полумракѣ корридора, и, къ тому же, самъ сильно взволнованный, молодой человѣкъ не замѣтилъ необыкновеннаго выраженія лица своего родителя, ни страннаго, потеряннаго тона, которымъ онъ отвѣчалъ на его вопросы:
   -- Какъ поживаете, учитель?... M'man нѣтъ дома?...
   -- Нѣтъ... обѣдаетъ у мадамъ Анселенъ; съ нею будетъ въ театрѣ... Я за нею туда заѣду.
   Больше отцу не о чемъ было говорить съ сыномъ: чужіе они другъ другу, и не только чужіе, но люди двухъ враждебныхъ расъ. Впрочемъ, Поль Астье, изнывавшій отъ нетерпѣнія, хотѣлъ было спросить, не знаетъ ли чего Леонаръ про замужство княгини, но тотчасъ же рѣшилъ: "Нѣтъ, онъ слишкомъ глупъ, и m'man, навѣрное, ничего ему не говорила". Отца тоже мучилъ вопросъ, который онъ хотѣлъ сдѣлать молодому человѣку:
   -- Послушай, Поль,-- позвалъ онъ, запинаясь, сына.-- Представь себѣ, у меня пропали... Я вотъ ищу, ищу...
   -- Чего ищешь?...
   Астье-Рею поколебался съ секунду, зорко всматриваясь въ хорошенькое личико сына, выраженіе котораго никогда не внушало ему довѣрія, потомъ проговорилъ сердитымъ и мрачнымъ голосомъ:
   -- Нѣтъ, такъ... ничего... можешь уходить...
   Полю Астье ничего больше не оставалось, какъ встрѣтиться съ матерью въ театрѣ, въ ложѣ мадамъ Анселенъ. Приходилось какъ-нибудь убить два-три часа времени, остававшагося до спектакля. Поль отправилъ домой экипажъ, приказалъ Стену придти переодѣть себя въ клубъ и тихо пошелъ по улицамъ, тонущимъ въ нѣжныхъ сумеркахъ. Чудесное время для неопредѣленныхъ мечтаній и для дѣловыхъ думъ. Экипажи рѣдѣютъ; мелькаютъ спѣшащія куда-то тѣни; можно безъ помѣхи отдаться своимъ мыслямъ. И молодой честолюбецъ раздумывалъ спокойно и обстоятельно. Къ нему вернулось полное самообладаніе. Онъ раздумывалъ, какъ Наполеонъ въ послѣдніе часы сраженія при Ватерлоо: въ теченіе цѣлаго дня побѣда была на его сторонѣ, и вдругъ -- совершенное пораженіе. Почему? Какая сдѣлана ошибка? Онъ возстановлялъ въ памяти всѣ подробности проигранной партіи, искалъ и не понималъ, въ чемъ причина неудачи. Быть можетъ, онъ поступилъ неосторожно тѣмъ, что не видалъ ее два дня. Но, вѣдь, самыя элементарныя правила тактики требовали, послѣ эпизода на кладбищѣ, оставить женщину одну переварить свой маленькій грѣшокъ. Могъ ли кто предвидѣть такое поспѣшное бѣгство? Вдругъ у него явилась надежда, что княгиня,-- эта птичка, мѣняющая рѣшенія такъ же легко, какъ жердочки, на которыхъ сидѣла,-- еще не уѣхала, что онъ застанетъ ее за приготовленіями, въ отчаяньи незнающею, что дѣлать, обращающеюся къ портрету Герберта съ словами: "Посовѣтуй мнѣ"... Поль сообразилъ, что однимъ объятіемъ можетъ опять захватить ее въ свои руки.
   Теперь онъ понималъ и ясно видѣлъ всѣ перепетіи романа, пережитыя ея маленькою головкой.
   Онъ поѣхалъ въ улицу Курсель. Пусто. Ему сказали, что княгиня уѣхала въ это самое утро. Совсѣмъ обезкураженнымъ вернулся онъ домой, чтобы не быть вынужденнымъ разговаривать въ клубѣ, отвѣчать на вопросы. Видъ его большаго барака въ средне-вѣковомъ стилѣ, напоминающемъ Башню Голода, ряды оконъ, облѣпленныхъ ярлыками, заставили болѣзненно сжаться его сердце передъ массою неоплаченныхъ счетовъ. При входѣ въ потемкахъ ощупью его охватила атмосфера жаренаго лука, наполнявшая весь отель въ тѣ дни, когда хозяинъ обѣдалъ въ клубѣ, а его надутый слута стряпалъ себѣ духовую говядину. Въ мастерской было еще не совсѣмъ темно. Поль бросился на диванъ и, все еще раздумывая надъ тѣмъ, по чьей милости преслѣдуютъ его неудачи и уничтожаютъ всѣ его осторожные и ловкіе разсчеты, уснулъ на два часа. Проснулся онъ совсѣмъ другимъ человѣкомъ. Подобно тому, какъ сномъ изощряется память, во время короткаго отдыха не переставали работать ни воля, ни способность къ интригамъ молодаго человѣка. Въ его головѣ созрѣлъ новый планъ, возникла холодная и твердая рѣшимость, неизмѣримо болѣе рѣдкая у молодыхъ французовъ, чѣмъ боевая храбрость съ оружіемъ въ рукахъ.
   Быстро одѣвшись, подкрѣпившись двумя яйцами и чашкой чаю, съ легкимъ ощущеніемъ жара отъ щипцовъ въ бородѣ и усахъ, вошелъ онъ въ театръ и направился къ ложѣ мадамъ Анселенъ. Самый зоркій наблюдатель не подсмотрѣлъ бы ни малѣйшей тревоги въ этомъ безукоризненномъ свѣтскомъ щеголѣ, не заподозрилъ бы того, что заключаетъ въ себѣ эта модно-салонная фигурка подъ чернымъ и бѣлымъ лакомъ.
   Для культа французской литературы у мадамъ Анселенъ было два храма: Французская Академія и театръ Французской Комедіи. А такъ какъ первый бывалъ открытъ для поклоненія вѣрныхъ болѣе или менѣе случайно, то она и усердствовала во второмъ, аккуратно посѣщала его службы, не пропускала ни одного перваго представленія, каково бы оно ни было, большое или малое, и ни одного абонементнаго вторника. Книги она читала только одобренныя Академіей и съ благоговѣніемъ слушала только артистовъ Комедіи, передъ ними одними приходила къ умиленіе и въ неистовые восторги, охватывавшіе ее при самомъ входѣ, передъ двумя священными изображеніями изъ бѣлаго мрамора, созданными воображеніемъ добрѣйшей женщины въ предверіи "Мольерова дома", передъ статуями Рашели и Тальмы.
   -- Что за обстановка!... Что за прислуга!... Что за театръ!...
   Порывистые взмахи коротенькихъ ручекъ и возгласы запыхавшейся толстушки наполняли весь корридоръ экспансивнымъ, шумнымъ восхищеніемъ; во всѣхъ ложахъ слышалось: "Мадамъ Анселенъ пріѣхала!" Въ особенности по вторникамъ равнодушіе великосвѣтской публики представляло собою полнѣйшій контрастъ съ тѣмъ, что дѣлалось у авансцены, гдѣ трещала и всхлипывала толстая "пижонка", повторяя: "О, Кокленъ!... О, Делоне!... Какая прелесть!... Что за театръ!"... Ни о чемъ другомъ не позволялось говорить; во время антрактовъ она встрѣчала посѣтителей возгласами удивленія передъ геніальностью автора-академика, передъ необычайною прелестью актрисы-пайщицы.
   Занавѣсъ былъ поднятъ, когда вошелъ Поль Астье. Зная всѣ обряды культа, строжайшій запретъ говорить, кланяться, передвигать кресло, онъ тихо присѣлъ въ маленькой аванложѣ, отдѣленной одною ступенькой отъ ложи, гдѣ мадамъ Анселенъ утопала въ блаженствѣ между Аделаидою Астье и госпожею Эвиза; Данжу и Фрейде сидѣли позади, какъ невольники, не смѣя шевельнуться. На совершенно своеобразный стукъ, производимый затворяющеюся дверью ложи, и на послѣдовавшій за тѣмъ ожесточенный: "Тшши!"... на дерзкаго, осмѣлившагося нарушить благоговѣйную тишину, мать обернулась и вздрогнула, увидавши своего Поля. Что случилось? Какое спѣшное и важное дѣло заставило его придти сюда, въ этотъ садокъ скуки? На скуку онъ никогда не шелъ иначе, какъ съ цѣлью. Сомнѣнья нѣтъ -- опять нужны деньги, эти ужасныя деньги. Къ счастью, онѣ скоро будутъ, женитьба Сами обогатитъ ихъ. Несмотря на все желаніе пойти къ нему, успокоить", сообщить радостную новость, которой онъ, можетъ быть, еще не знаетъ, мать принуждена была оставаться на мѣстѣ, смотрѣть на сцену, вторить хозяйкѣ: "О, Кокленъ!... О, Делоне!... Ахъ!... О!"... Жестокою казнью была для мадамъ Астье эта задержка, для Поля -- тоже. Онъ ничего не видѣлъ, кромѣ ярко освѣщенной рампы и отраженья въ зеркалѣ части залы, креселъ, ложъ и партера, рядовъ лицъ, нарядовъ, шляпъ, какъ бы тонувшихъ въ голубоватомъ туманѣ, имѣющихъ неясный и призрачный видъ предметовъ, покрытыхъ водой. Въ антрактѣ -- новое мученье выслушивать похвалы.
   -- Каково платье на Рейхенбергъ! Видѣли мёсьё Поль?... А фартукъ изъ розоваго муара?... Ленты-то, ленты каковы!... Замѣтили?... Нѣтъ, надо правду сказать, только здѣсь и умѣютъ -одѣться.
   Явились посѣтители. Мать могла, наконецъ, сойтись съ сыномъ, усадить его съ собою на диванъ между боа и накидками.
   -- Отвѣчай скорѣй, коротко и прямо,-- заговорилъ Поль тихо, близко нагибаясь къ лицу матери.-- Сами женится?
   -- Да, герцогиня узнала объ этомъ вчера... но, все-таки, пріѣхала въ театръ... Страшно горды эти корсиканки!
   -- А имя богатой иностранки... Теперь ты можешь сказать его?
   -- Да Колета же! Точно ты не подозрѣвалъ.
   -- И не воображалъ... И сколько ты получишь за это?
   -- Двѣсти тысячъ франковъ!-- прошептала она, вся сіяя отъ торжества.
   -- А мнѣ эти твои интриги стоятъ двадцать милліоновъ!... Двадцать милліоновъ и женитьбы...
   И, бѣшено стиснувши ея руку, онъ бросилъ ей въ лицо:
   -- Побирушка!
   Она такъ и замерла на мѣстѣ. Такъ это онъ, онъ былъ причиной того сопротивленія, которое встрѣчала она въ иные дни; такъ это о немъ всхлипывала та дурища: "если бы вы знали"...-- рыдая въ ея объятіяхъ? И вотъ, послѣ всѣхъ подкоповъ, которые каждый изъ нихъ велъ къ кладу съ свой стороны такъ хитро, терпѣливо и таинственно, при послѣднемъ ударѣ лопаты, они очутились лицомъ къ лицу и съ пустыми руками. Они молчали и смотрѣли другъ на друга злобно сверкавшими въ тѣни глазами въ то время, какъ посѣтители входили, уходили, разговаривали. И такова сила дисциплины, свѣтской выдержки, что она могла подавить въ этихъ обоихъ существахъ охватившіе ихъ порывы, потребность кричать, топать ногами, вопить и избивать. Мадамъ Астье первая подумала вслухъ:
   -- Если бы княгиня еще не уѣхала.
   И по ея губамъ пробѣгала судорога бѣшенства: сама же она посовѣтовала скорѣе уѣхать.
   -- Заставимъ вернуться,-- сказалъ Поль.
   -- Какъ?
   Не отвѣчая, онъ спросилъ:
   -- Сами въ театрѣ?
   -- О, не думаю... Куда ты? Что ты хочешь дѣлать?
   -- Молчи ты!... Не смѣй никогда мѣшаться въ мои дѣла,-- тебѣ рѣшительно не везетъ.
   Онъ вышелъ съ толпою посѣтителей, удалявшихся въ концѣ антракта; а мать опять заняла свое мѣсто рядомъ съ мадамъ Анселенъ, попрежнему, восторженной, обожающей и умиляющейся.
   -- О, Кокленъ... сколько остроумія!... Смотрите, смотрите, ma chère.
   Ея "ma chère" было не до того: съ растеряннымъ взглядомъ, съ болѣзненною улыбкой освистанной танцовщицы, она поминутно отворачивала голову отъ сцены подъ предлогомъ, что ее ослѣпляетъ рампа, въ дѣйствительности же, чтобы искать глазами сына. Можетъ произойти дуэль съ княземъ, если онъ тутъ... И по ея винѣ, по милости ея безсмысленной недогадливости...
   -- Ахъ, Делоне!... Видѣли вы... видѣли?
   Ничего она на видала, кромѣ ложи герцогини, куда вошелъ кто-то, изящный и молодой,-- какъ будто ея Поль. Нѣтъ, это маленькій графъ Адріани, знающій о разрывѣ, какъ весь Парижъ, и уже пускающійся въ ухаживанье. И до конца спектакля мать терзалась всякими тревогами, придумывала разные проекты, которые перепутывались въ ея головѣ съ воспоминаніями о прошедшемъ, о сценахъ, которыя могли заставить ее догадаться.
   "Ахъ, дура, дура!"... Какъ она проглядѣла?...
   Наконецъ-то выходятъ, но до чего медленно, съ остановками на каждомъ шагу, съ поклонами, улыбками и разговорами... "Какъ проводите лѣто? Пріѣзжайте къ намъ въ Давиль"... Въ узкомъ корридорѣ тѣснится толпа; женщины заканчиваютъ свое укутыванье и красивымъ жестомъ оправляютъ серги пуговки; публика неторопливо сходить по широкимъ мраморнымъ лѣстницамъ. Продолжая разговаривать, мадамъ Астье зорко всматривается, прислушивается, старается уловить въ шумѣ громаднаго свѣтскаго роя, разлетающагося на нѣсколько мѣсяцевъ, какое-нибудь слово или намекъ на сцену въ корридорѣ. Какъ разъ тутъ же сходить гордая и величественная герцогиня въ длинномъ бѣломъ плащѣ, расшитомъ золотомъ, подъ руку съ юнымъ папскимъ гвардейцемъ. Она знаетъ, какую подлую штуку сыграла съ нею пріятельница, и обѣ женщины обмѣниваются холодными взглядами, лишенными всякаго выраженія, но болѣе страшными, чѣмъ самая отчаянная ругань прачекъ на рѣчномъ плоту. Обѣ отлично понимаютъ, чего имъ ждать теперь другъ отъ друга,-- не сомнѣваются въ томъ, что каждый обоюдный ударъ будетъ мѣтко направленъ искусною рукой въ самое чувствительное мѣсто и что въ этой войнѣ отравленнымъ оружіемъ, послѣ ихъ задушевной дружбы, не будетъ никакой пощады. Но онѣ -- рабы условій свѣта, налагающихъ на нихъ одинаковыя маски холоднаго спокойствія, и обоюдная ихъ ненависть, ни въ какомъ случаѣ, ни при какихъ обстоятельствахъ, не проявится ни самомалѣйшею вспышкой.
   Внизу, въ толпѣ ливрейныхъ слугъ и молодыхъ клубъ-мэновъ, Леонаръ Астье поджидалъ жену, чтобы отвезти домой, какъ обѣщалъ.
   -- А, вотъ и учитель!-- воскликнула мадамъ Анселенъ и на прощанье опять посыпала славословіемъ учителю Астье-Рею, Данжу и Коклену, и Делоне... Опять раздались "ахи" и "охи"... Леонаръ ничего не отвѣчалъ и велъ подъ руку жену, сердито поднявши воротникъ по случаю сильнаго сквозняка.
   Шелъ дождь. Мадамъ Анселенъ предложила довезти ихъ до дому, но не особенно настоятельно, какъ дѣлаютъ люди, имѣющіе собственный экипажъ и не желающіе утомлять своихъ лошадей, въ особенности же боящіеся прогнѣвить своего кучера,-- разумѣется, лучшаго во всемъ Парижѣ. Къ тому же, у Астье былъ фіакръ. Учитель рѣзко прервалъ любезности толстой барыни, трещавшей: "да, да, я уже васъ знаю... чтобы скорѣе остаться вдвоемъ... Счастливое, счастливое супружество!..." -- и потащилъ жену по галлереямъ, забрызганнымъ дождемъ.
   Послѣ вечера или бала, при видѣ свѣтскихъ супруговъ, уѣзжающихъ въ каретѣ, всегда возникаетъ вопросъ: о чемъ то они будутъ говорить теперь? По большей части очень не о многомъ. Мужъ обыкновенно уѣзжаетъ измученный скукой и усталостью, тогда какъ жена и въ темнотѣ экипажа продолжаетъ еще про себя сравнивать свой туалетъ и свою красоту съ тѣмъ, что она видѣла, припоминаетъ обстановку дома или подробности нарядовъ. И, все-таки, дѣланныя для свѣта лица до того безстыдно фальшивы, свѣтское притворство такъ огромно, что было бы любопытно посмотрѣть на супруговъ тотчасъ же, какъ только сброшена натянутость оффиціальныхъ гримасъ, интересно уловить правдивые тоны и характеры, истинныя отношенія между супругами, вдругъ освободившимися отъ стѣсненій и условности,-- посмотрѣть, послушать ихъ съ глазу на глазъ въ каретѣ, мчащейся по пустымъ улицамъ Парижа между рядами фонарей.
   Что касается супруговъ Астье, то подобныя возвращенія были очень характерны. Едва оставшись наединѣ съ мужемъ, жена тотчасъ же бросала полный уваженія и нѣжной заботливости тонъ, съ которымъ относилась къ "учителю" въ обществѣ, начинала говорить рѣзко, вымѣщала ему всѣ исторіи, которыя принуждена была выслушивать сотни разъ и которыя нагоняли на нее одуряющую скуку. Онъ же, по природѣ человѣкъ благодушный, неизмѣнно довольный собою и другими, возвращался всегда въ наилучшемъ расположеніи духа и всякій разъ бывалъ сильно озадаченъ тѣми ужасами, которыя жена плела про хозяевъ дома -- своихъ друзей, про всѣхъ, кого они видѣли, преспокойно взводя на нихъ омерзительныя обвиненія съ тою легкостью и съ тѣмъ безсознательнымъ преувеличеніемъ въ выраженіяхъ, которыя составляютъ главную отличительную черту взаимныхъ отношеній въ парижскомъ обществѣ. Тогда, чтобы не раздражаться еще больше, мужъ молчалъ, уходилъ въ свою спину, втихомолку подремливалъ въ своемъ уголкѣ. Ну, а на этотъ разъ Леонаръ Астье ощетинился, не обратилъ никакого вниманія на окрикъ жены: "Нельзя ли поосторожнѣе, вы мнете мнѣ платье..." -- окрикъ, сдѣланный визгливымъ голосомъ женщины, которой портятъ ея туалетъ. Наплевать Леонару на ея, платье!
   -- Меня обокрали, сударыня!-- сказалъ онъ такимъ голосомъ, что стекла зазвенѣли.
   Ахъ, Боже мой... автографы!... Она совсѣмъ забыла о нихъ и въ особенности въ эту минуту, когда ее мучили иныя, неизмѣримо болѣе серьезныя тревоги; а потому въ ея удивленіи не сказалось ни малѣйшаго притворства.
   Обокрали!-- да, унесли письма Карла V, три драгоцѣннѣйшихъ документа его коллекціи... Но его голосъ уже значительно понизился въ той же мѣрѣ, въ какой убавились его подозрѣнія передъ удивленіемъ Аделаиды. Она тѣмъ временемъ успѣла оправиться.
   -- На кого же вы думаете?...-- Корентину она считала вѣрною женщиной... вотъ развѣ Тейседръ... но какъ предположить, чтобы такое неотесанное животное...
   -- Тейседръ!-- старикъ такъ и завопилъ, настолько дѣлопоказалось ему очевиднымъ. Ненависть къ полотеру помогла объяснить кражу какъ нельзя лучше. Астье могъ прослѣдить вора съ того момента, когда за столомъ шла рѣчь о цѣнности рукописей; Корентина слышала, въ простотѣ сердца передала полотеру... Ахъ, негодяй! И всегда-то онъ смотрѣлъ отчаяннымъ злодѣемъ. До чего глупо было не слушаться предостереженій инстинкта. Безъ этого неестественна была бы антипатія, ненависть, которыя внушалъ полотеръ ему, Леонару Астье, члену Института! Теперь уже не вывернется эта подлая рожа, живоупрячутъ на галеры.
   -- Мои Карлы Пятые!... Вотъ задамъ же я!...-- Тотчасъ же, не заѣзжая домой, онъ рѣшилъ отправиться съ жалобой къ полицейскому коммиссару.
   -- Вы съ ума сошли,-- пыталась отговорить его жена.-- Въ полночь ѣхать къ коммиссару...-- Онъ ничего не хотѣлъ слушать, подъ дождемъ высовывался изъ фіакра и отдавалъ приказанія кучеру. Мадамъ Астье принуждена была силой усадить его на мѣсто. Усталая, измученная, не смѣя дольше поддерживать ложь, вывертываться и запутывать дѣло, она выговорила все сразу:
   -- Не Тейседръ это, а я... вотъ что!...-- и, не переводя духъ, она разсказала про поѣздку къ Босу, про деньги, двадцать тысячъ франковъ, которыя необходимо было достать во что бы ни стало.
   Послѣдовавшее за тѣмъ молчаніе было такъ продолжительно, что она подумала, не сдѣлалось ли дурно съ мужемъ, не хватилъ ли его ударъ. Нѣтъ,-- но, какъ упавшій или сильно ударившійся обо что-нибудь ребенокъ, несчастный "крокодилъ" безмѣрно широко раскрылъ ротъ и, чтобы выпалить всю свою злобу, вдохнулъ такое количество воздуха, что не могъ проговорить бы слова. Наконецъ, раздался неистовый ревъ на всю площадь Каруселя, черезъ которую ѣхалъ ихъ фіакръ по дождевымъ лужамъ.
   -- Обокрали! Ограбили!... Жена ограбила для своего сына...-- Въ припадкѣ бѣшенства у него вырывались мужичьи ругательства его родныхъ горъ:-- Ахъ, такая-то... ахъ, сякая...-- цѣлый репертуаръ дикихъ словъ.-- Пропалъ я!... Погибъ!...-- гремѣли вопли Гарпагона о шкатулкѣ и другія избранныя мѣста въ томъ же родѣ, столько разъ читанныя имъ ученикамъ.
   На большой площади было свѣтло, какъ днемъ, отъ электрическихъ фонарей; разъѣзжающіеся изъ театровъ экипажи сновали по ней во всѣхъ направленіяхъ.
   -- Да замолчите вы, наконецъ,-- сказала мадамъ Астье,-- васъ, вѣдь, всѣ знаютъ.
   -- Кромѣ васъ, сударыня!
   Она ждала уже, что вотъ-вотъ онъ изобьетъ ее, и въ томъ состояніи нервнаго напряженія, въ какомъ она находилась, она была бы, пожалуй, рада этому. Но онъ вдругъ сразу притихъ, струсивши передъ скандаломъ, и только клялся прахомъ своей матери, что тотчасъ же, по пріѣздѣ домой, уложитъ свой чемоданъ и отправится во-свояси, въ Сованья, а ей предоставитъ, вмѣстѣ съ ея негодяемъ, съ ея замотыгой, наслаждаться плодами ихъ грабежа.
   Еще разъ огромная старая коробья съ толстыми гвоздями пропутешествовала изъ прихожей въ кабинетъ. Отъ зимы въ ней еще оставалось нѣсколько полѣнъ, но это не остановило безсмертнаго; въ теченіе цѣлаго часа по дому раздавались грохотъ расшвыриваемыхъ дровъ, хлопанье шкафовъ, изъ которыхъ академикъ выбрасывалъ грязное бѣлье, платье, ботинки, свой зеленый мундиръ и парадный шитый жилетъ, аккуратно завернутые въ салфетку. Его гнѣвъ нашелъ для себя нѣкоторый исходъ въ этой вознѣ и спадалъ по мѣрѣ того, какъ наполнялся чемоданъ. Отъ всей бури вскорѣ остались лишь небольшая зыбь и глухіе раскаты, настолько незначительные, что мадамъ Астье, сидя на ручкѣ кресла, въ ночномъ дезабилье съ кружевомъ на головѣ, смотрѣла на эти сборы, апатично позѣвывала и насмѣшливо повторяла:
   -- Ну, перестань... Леонаръ... Леонаръ!...
   

X.

   -- Для меня люди, какъ всякія вещи, имѣютъ одинъ смыслъ -- ту сторону, за которую ихъ слѣдуетъ брать, если хочешь вертѣть ими, какъ тебѣ вздумается, держать ихъ крѣпко... Эту сторону я знаю, и въ томъ моя сила!... Кучеръ, къ Черной Головѣ!...
   По этому приказанію Поля Астье, открытое ландо, въ которомъ ѣхали Фрейде, Ведринъ и молодой архитекторъ въ черныхъ, похоронныхъ цилиндрахъ, остановилось вправо отъ моста Сенъ-Клу передъ рестораномъ Черная Голова. При каждомъ толчкѣ тяжелаго экипажа можно было видѣть, какъ въ его открытомъ задкѣ подпрыгаетъ длинный, хорошо знакомый парижанамъ чехолъ изъ зеленой саржи. Для дуэли съ д'Атисомъ Поль выбралъ въ секунданты де Фрейде, какъ человѣка титулованнаго, и графа Адріани. Но въ нунціатурѣ такъ встревожились этимъ новымъ скандаломъ послѣ приключенія съ кардинальскою шляпой, что пришлось замѣнить юнаго Пепино скульпторомъ въ надеждѣ, что онъ согласится въ послѣднюю минуту признать себя маркизомъ для газетныхъ отчетовъ.
   Повидимому, не предстояло, впрочемъ, ничего особенно серьзнаго,-- простое недоразумѣніе въ клубѣ за карточнымъ столомъ, къ которому князь присѣлъ въ послѣдній разъ передъ своимъ отъѣздомъ изъ Парижа. Тѣмъ не менѣе, для князя неудобно было замять дѣло и покончить ничѣмъ съ такимъ молодцомъ, какъ Поль Астье, пользовавшійся очень громкою репутаціей въ фехтовальныхъ залахъ и въ тирѣ улицы Антенъ, гдѣ его картоны красовались въ витринахъ.
   Карета стояла у подъѣзда ресторана, на виду у смышленныхъ и молчаливыхъ слугъ, когда изъ переулка вышелъ невысокій, толстый господинъ, въ бѣлыхъ гетрахъ, въ бѣломъ галстукѣ, въ шелковой шляпѣ, съ игривыми манерами врача минеральныхъ водъ, и уже издали началъ дѣлать знаки своимъ зонтомъ.
   -- Это Гомесъ,-- сказалъ Поль.
   Докторъ Гомесъ, служившій когда-то ординаторомъ въ парижскихъ госпиталяхъ, игрокъ и жуиръ, "дядя" всѣхъ легкихъ дѣвицъ, кондотьеръ низкаго разряда, не злой, но готовый на все, сдѣлалъ себѣ спеціальность изъ практики этого рода, цѣна -- два полуимперіала и завтракъ. Въ данную минуту онъ жилъ на дачѣ у Клокло, въ Вилль-д'Авре, и пришелъ къ назначенному мѣсту, запыхавшись, таща свой мѣшокъ съ инструментами, съ аптечкой, съ бинтами и лубками, со всякимъ припасомъ, котораго хватило бы на цѣлый перевязочный пунктъ.
   -- Царапина или рана?-- сказалъ онъ, усаживаясь въ экипажъ противъ Поля.
   -- Царапина... булавочный уколъ, докторъ... Институтъ ссорится... Французская Академія противъ Наукъ нравственныхъ и политическихъ.
   Гомесъ улыбнулся и опустилъ мѣшокъ въ ноги.
   -- Не зналъ... забралъ съ собою на крупную игру!
   -- Надо ее разложить. Это произведетъ впечатлѣніе на непріятеля,-- спокойно проговорилъ Ведринъ.
   Докторъ какъ-то странно подмигнулъ, смущенный присутствіемъ этихъ двухъ секундантовъ, совершенно неизвѣстныхъ на бульварахъ. Поль Астье, третировавшій его, какъ слугу, не счелъ нужнымъ ихъ представить.
   Въ ту минуту, когда ландо двинулось съ мѣста, въ первомъ этажѣ открылось окно "отдѣльнаго кабинета", въ немъ показалась парочка любопытныхъ: высокая, стройная дѣвушка съ голубыми глазами, въ корсетѣ, заткнутая за который салфетка не скрывала ни голыхъ рукъ, ни обнаженныхъ низко плечъ; рядомъ съ дѣвушкой -- бородатый авортонъ, карликъ ярмарочнаго балагана. Густо напомаженная голова уродца едва выставлялась изъ-за подоконника; несоразмѣрно длинная рука обвивалась вокругъ таліи высунувшейся изъ окна Маріи Донваль, ingenue театра Гимназіи. Докторъ узналъ ее и громко назвалъ по имени.
   -- Съ кѣмъ это она?
   Всѣ оглянулись. Но актриса исчезла; изъ-за окна, точно отрѣзанная, торчала одна длинная голова горбуна.
   -- Эге! Это дядя Фажъ...
   Ведринъ привѣтливо махалъ ему рукой и потѣшался надъ негодованіемъ Фрейде:
   -- Говорилъ я тебѣ!... Самыя красивыя женщины Парижа...
   -- Какой ужасъ!
   -- А васъ это удивляетъ, мёсьё де Фрейде?-- и Поль Астье началъ жестоко раздѣлывать женщинъ.-- Что онѣ такое? Испорченныя дѣти, дрянныя, негодныя... какъ дѣти, всегда готовыя своровать, солгать, сдѣлать всякую гадость и подлость... Жадныя на лакомство, хвастливыя, любопытныя и болтливыя! А болтовня ихъ безсмысленна, ни одной своей мысли въ головѣ; споръ ихъ -- прыганье по какимъ-то ямамъ, какіе-то выверты, хожденіе въ потемкахъ по обледенѣвшему, скользкому тротуару... Да развѣ можно о чемъ бы то не было разговаривать съ женщиной?! Нѣтъ въ ней ничего, ни доброты, ни жалости, ни пониманія вещей, ни даже какого-либо чувства. Мужа она обманываетъ для любовника, котораго тоже не любитъ, имѣть ребенка боится больше всего на свѣтѣ... Вотъ такова-то нынѣшняя женщина... Изъ-за модной шляпки, изъ-за новаго платья отъ Шприхта, готова идти воровать, такъ какъ на самомъ дѣлѣ она только одно и любитъ -- наряжаться!... А чтобы узнать, до какой степени онѣ обожаютъ свои тряпки, надо съ ними поѣздить къ знаменитому ихъ портному, какъ онъ ѣздилъ съ свѣтскими барынями, съ самыми модными и расфранченными! Съ "премьерками" {Premières -- главныя прикащица въ модныхъ магазинахъ. "Премьеры" отдѣлываютъ шляпф, изготовляютъ модели (парижское арго). Примѣч. переводчика.} дружба, приглашаютъ ихъ на завтраки въ свои замки, передъ старымъ Шприхтомъ чуть не падаютъ ницъ, какъ передъ его святѣйшествомъ папой... Маркиза Рока-Пера возитъ къ нему дочерей-дѣвочекъ, готова подводить ихъ къ нему подъ благословеніе...
   -- Это вѣрно...-- поддакивалъ докторъ, наклоняя голову привычнымъ движеніемъ наемника, постоянно соглашающагося и одобряющаго.
   Наступила минута неловкаго молчанія и удивленія; разговоръ вдругъ оборвался послѣ рѣзкой и необъяснимой выходки молодаго человѣка, очень холоднаго, обыкновенно, и очень сдержаннаго.
   Солнце сильно пекло, отраженное каменными стѣнами домовъ, окаймляющихъ крутой подъемъ, на который лошади съ трудомъ тащили экипажъ.
   -- По части милосердія женщинъ и ихъ сердечности, я былъ свидѣтелемъ вотъ чего,-- заговорилъ Ведринъ, откинувши голову къ спинкѣ экипажа и полузакрывши глаза.-- Не у знаменитаго дамскаго портнаго, -- нѣтъ, а въ Отель-Дьё, въ отдѣленіи Бушеро... Въ маленькой комнаткѣ стоитъ желѣзная кровать, одѣяла сброшены, постель въ безпорядкѣ, на ней голый, въ страшныхъ судорогахъ, съ пѣною у рта, корчится и воетъ на весь корридоръ бѣшеный человѣкъ въ послѣднихъ припадкахъ... У изголовья двѣ молодыя женщины... стоятъ по обѣ стороны... монахиня и маленькая студентка курса Бушеро... Наклонившись къ несчастному, къ которому никто не смѣетъ близко подойти, онѣ безъ отвращенія и безъ страха отираютъ ему лобъ и губы, его предсмертный потъ, душащую его пѣну... Монахиня все время читала молитвы; студентка не молилась. Но въ одинаковомъ выраженіи ихъ глазъ, въ нѣжности, съ какою ихъ маленькія руки касались страдальца, въ безстрашіи, съ какимъ онѣ дотрогивались до рта, до самыхъ зубовъ умирающаго, въ ихъ самоотверженномъ и чисто-материнскомъ геройствѣ, не знавшемъ усталости, одинаково въ обѣихъ видна была... женщина!... На колѣни хотѣлось бы стать передъ ними, до земли имъ поклониться и зарыдать.
   -- Благодарю, Ведринъ,-- тихо проговорилъ Фрейде. Онъ былъ сильно взволнованъ, вспоминалъ своего друга-сестру.
   -- О, это вѣрно...-- кивалъ головой докторъ.
   Его прервалъ нервный, сухой голосъ Поля Астье:
   -- Ну, да, больничныя... статья особая... Сами онѣ больныя. Первое наслажденіе для нихъ ухаживать, перевязывать, вытирать, грѣть простыни... Онѣ обожаютъ это... изъ-за того, чтобы господствовать надъ страдающими, ослабленными болѣзнью...
   Въ его голосѣ слышались свистящіе звуки, доходившіе до визгливыхъ нотъ его матери; въ холодныхъ глазахъ пробѣгали злые огоньки, такъ что его спутники невольно задавали себѣ вопросъ: "Что съ нимъ такое?..." А докторъ про себя разсуждалъ: "Хороша, должно быть, выйдетъ царапина! По всему замѣтно, что Институтъ поссорился... Не желалъ бы я быть на мѣстѣ князя..."
   Споръ продолжался подъ мѣрный стукъ колесъ,-- вѣчный и нескончаемый споръ между мужчинами о женщинахъ и о любви.
   -- Вниманіе, господа...-- сказалъ докторъ, увидавшій съ своего мѣста на передней лавочкѣ два быстро катившіеся въ гору экипажа. Въ ѣхавшей впереди открытой коляскѣ сидѣли секунданты князя. Гомесъ то привставалъ, то садился и тихо, съ подобострастнымъ выраженіемъ, называлъ ихъ по именамъ:
   -- Маркизъ д'Урбенъ... генералъ де Бонёйль... изъ Жокей-клуба... прешикарный!... и мой коллега Обуи.
   Тоже, въ своемъ родѣ, голодный и прожорливый этотъ докторъ Обуи, только съ орденомъ въ петличкѣ: въ то время это стоило сто франковъ. За коляской слѣдовала собственная карета, въ которой, съ своимъ неизмѣннымъ Гаво, прятался князь д'Атисъ, очень недовольный всею этою исторіей. Минуть пять три экипажа ѣхали одинъ за другимъ, точно свадебный или похоронный поѣздъ; слышны были лишь стукъ колесъ и фырканье лошадей, потряхивавшихъ удилами.
   -- Объѣзжай!-- прогнусилъ повелительный голосъ.
   -- И прекрасно, -- сказалъ Поль, -- пусть ѣдутъ нашими квартирьерами...
   Колеса экипажей близко проскользнули другъ подлѣ друга на узкой дорогѣ; секунданты обмѣнялись поклонами, врачи -- улыбками, какъ подобаетъ "своимъ людямъ". Въ каретѣ, сквозь поднятое, несмотря на жару, стекло, виденъ былъ мрачный, неподвижный и мертвенно-блѣдный профиль князя.
   "Едва ли блѣднѣе будетъ черезъ часъ, когда повезутъ его назадъ съ проткнутымъ бокомъ",-- подумалъ Поль.
   Мысленно онъ уже отлично все разсчиталъ: притворная "секунда" и валяй прямо между третьимъ и четвертымъ ребромъ.
   На горѣ воздухъ посвѣжѣлъ, напоенный ароматомъ цвѣтущихъ липъ, акацій, ремонтантныхъ розъ; за низкою оградой парка разстилались широкія зеленыя поляны, испещренныя тѣнями деревьевъ. Раздался звонокъ у рѣшетчатыхъ воротъ.
   -- Пріѣхали,-- сказалъ докторъ, хорошо знавшій мѣстность, старинный конный заводъ маркиза д'Урбена, распродававшійся въ теченіе двухъ лѣтъ и теперь почти совершенно опустѣвшій.
   Дуэль должна была происходить у самой усадьбы, на лужайкѣ, позади каменной, бѣлой конюшни. Туда вели заглохшія дорожки, поросшія травой и мохонъ. Обѣ группы шли вмѣстѣ, перемѣшавшись, но молча, соблюдая всѣ правила строгаго приличія. Только Ведринъ, не выносившій всѣхъ этихъ свѣтскихъ штукъ, къ превеликому отчаянью торжественно выступавшаго Фрейде, радостно восклицалъ: "А, ландыши!..." -- срывалъ вѣтки, потомъ, очарованный неподвижною прелестью всего окружающаго тревожное людское безуміе, восхищенный лѣсами, громоздящимися по склонамъ горъ, далекою массою крышъ, блескомъ воды, голубоватою прозрачностью знойнаго воздуха,-- повторялъ: "Хорошо-то какъ! Что за тишина"!...-- и машинальнымъ жестомъ указывалъ на окрестности, обращаясь, безъ разбора, къ тому, кто шелъ позади его. О, какимъ презрѣніемъ былъ за то награжденъ неприличный Ведринъ, а съ нимъ уже за одно и пейзажъ, и все синее небо! Мастеръ былъ на это князь д'Атисъ, онъ умѣлъ презирать, какъ никто. Презиралъ онъ взглядомъ, знаменитымъ взглядомъ, котораго не выносилъ Бисмаркъ, презиралъ своимъ длиннымъ лошадинымъ носомъ, широкимъ ртомъ съ опущенными углами губъ, презиралъ, самъ не зная за что, не говоря ни слова, никого не слушая, не читая ничего и ничего не понимая. И своею дипломатическою карьерой, своими успѣхами у женщинъ и въ свѣтѣ онъ былъ обязанъ исключительно этому всеобъемлющему презрѣнію.
   Въ сущности, этотъ Сами былъ фантошъ пустоголовый, котораго умная женщина изъ жалости вытащила изъ отбросовъ ночныхъ ресторановъ, поставила на ноги, подняла очень высоко, подсказывая ему, что нужно говорить или, вѣрнѣе, о чемъ слѣдуетъ молчать, научая, что дѣлать, какъ вести себя, до тѣхъ поръ, пока, добравшись до вершины, онъ ногой отшвырнулъ прочь ненужную ему больше подставку. Въ большомъ свѣтѣ всѣ находили это необыкновенно ловкимъ. Совершенно иного мнѣнія былъ Ведринъ, и слова, мѣтко сказанныя про Талейрана: "шелковый чулокъ, набитый грязью", приходили ему на память при видѣ того, насколько этотъ величественный господинъ превосходитъ его своимъ высокомѣрнымъ и достохвальнымъ приличіемъ.
   Герцогиня, несомнѣнно, умная женщина и, чтобы скрыть ничтожество своего любовника, сдѣлала его дипломатомъ и академикомъ, нарядила въ двойное домино оффиціальнаго карнавала. Оба костюма одинаково истрепаны, но передъ ними, по старой памяти, все еще продолжаетъ преклоняться общество. Все это понятно; но вотъ чего никакъ не могъ уяснить себѣ Ведринъ, -- какъ могла она любить этого изжившагося, пустоголоваго и бездушнаго шута?... Его княжескій титулъ? Она сама не менѣе знатнаго рода. Его англійскій шикъ, модный сюртукъ въ обтяжку на спинѣ повѣшеннаго, панталоны невозможнаго цвѣта, особенно-отвратительнаго между свѣжею зеленью парка?... Неужели правъ поганецъ Поль Астье, насмѣхающійся надъ склонностью женщинъ ко всему низкому, уродливому нравственно или физически?...
   Князь подошелъ къ загородкѣ въ половину человѣческаго роста, отдѣляющей дорогу отъ луга, и -- потому ли, что не понадѣялся на свои разслабленныя ноги, или же потому, что счелъ прыжокъ неприличнымъ для своей столь важной особы, -- остановился въ нерѣшимости. Его, въ особенности, стѣснялъ здоровенный художникъ, присутствіе котораго онъ чувствовалъ за своею спиной. Наконецъ, онъ рѣшился сдѣлать обходъ до воротъ, ведущихъ къ лѣсу. Ведринъ подмигнулъ своими маленькими глазами: "Ступай, ступай, пріятель, а какъ ни вертись, къ бѣлой стѣнѣ, все-таки, придешь. И кто знаетъ, можетъ быть, тутъ-то и ждетъ тебя расплата за всѣ твои негодяйства... Въ концѣ-концовъ, отъ расплаты никто не уйдетъ"... Успокоившись такимъ разсужденіемъ, онъ самымъ "непорядочнымъ" образомъ перескочилъ черезъ перегородку, не дотрогиваясь даже до нея рукой, и подошелъ къ группѣ секундантовъ, занятыхъ бросаньемъ жребія о мѣстахъ и о шпагахъ.
   При всей серьезности и важности лицъ, глядя, какъ они бросаютъ монету, бѣгутъ поднимать ее, смотрѣть -- орелъ или рѣшетка, ихъ можно было счесть за большихъ школьниковъ, морщинистыхъ и сѣдѣющихъ. Пока обсуждался вопросъ о сомнительномъ ударѣ, Ведринъ разслышалъ, что его тихо зоветъ Астье, раздѣвавшійся за домикомъ и опорожнявшій свои карманы.
   -- Что тамъ городитъ этотъ генералъ?-- заговорилъ онъ совершенно хладнокровно.-- Хочетъ стать около насъ съ своею палкой, чтобы предупредить несчастье!... Не желаю я этого, понимаешь?... Я не хочу дуэли новобранцевъ,-- мы оба не новички, старые драбанты...
   Поль шутилъ, но его зубы были стиснуты, въ глазахъ сверкала злоба.
   -- Стало быть, дѣло серьезное?-- спросилъ Ведринъ, глядя на него въ упоръ.
   -- Какъ нельзя болѣе серьезное!
   -- Странно, а я, вѣдь, догадывался объ этомъ.
   Скульпторъ подошелъ къ генералу, старому рубакѣ, командиру кавалерійской бригады, и сдѣлалъ ему заявленіе въ этомъ смыслѣ. Тотъ вспыхнулъ до ушей такъ, что, казалось, вотъ-вотъ изъ нихъ брызнетъ кровь.
   -- Ха-ашо, мсьё! Пэк-асно, мсьё!-- обрывалъ генералъ, точно хлыстомъ щелкалъ.
   Слышалъ ли этотъ разговоръ Сами, которому докторъ Обуи помогалъ засучить рукавъ сорочки, или же на него подѣйствовало появленіе стройнаго, гибкаго и сильнаго молодаго человѣка, съ открытыми, словно точеными, руками и шеей,-- но дѣло въ томъ, что, явившись сюда для исполненія условныхъ требованій свѣта, д'Атясъ не ощущалъ ни тѣни тревоги, какъ джентльменъ, уже видавшій эти виды и хорошо понимающій, что значитъ имѣть двухъ хорошихъ секундантовъ; теперь же онъ вдругъ весь измѣнился, изъ блѣднаго сдѣлался землистымъ,-- видно было, какъ вздрагиваетъ нижняя челюсть, прикрытая длинною бородой, какъ по лицу пробѣгаетъ отвратительная гримаса страха. Тѣмъ не менѣе, онъ крѣпился и довольно благопристойно сталъ въ позицію.
   -- Господа... начинайте!
   Да, за все бываетъ расплата. Онъ глубоко почувствовалъ это передъ безжалостнымъ остріемъ, добиравшимся до него, примѣривавшимся издали и какъ бы щадившимъ его лишь для того, чтобы нанести болѣе вѣрный ударъ. Его хотятъ убить... это ясно. Онъ отступалъ, вытянувши впередъ свою длинную, худую руку. Подъ стукъ шпагъ, въ первый разъ въ жизни закрылось въ его душу раскаянье въ томъ, что онъ такъ безсовѣстно бросилъ любовницу, вытащившую его изъ грязи и введшую опять въ общество; онъ понималъ также, что гнѣвъ этой женщины не чуждъ грозящей ему опасности, которая, казалось, наполняла собою окружающую его атмосферу, придавала фантастическую окраску кружащемуся и разростающемуся надъ его головой небу, силуэтамъ встревоженныхъ секундантовъ, врачей и даже фигурамъ двухъ конюховъ, отгонявшихъ прочь пасшихся на лугу лошадей. Вдругъ раздались громкіе, рѣзкіе голоса: "Стойте... довольно... стойте!..." Что случилось? Опасности нѣтъ, небо опять неподвижно, все получило свою настоящую окраску, очутилось на своемъ настоящемъ мѣстѣ. А у его ногъ, на истоптанной землѣ, широкимъ пятномъ чернѣетъ лужа крови, на желтомъ, глинистомъ грунтѣ лежитъ Поль Астье, съ проткнутою насквозь шеей; изъ раны бьетъ кровь струей, какъ изъ зарѣзанной свиньи...
   А, между тѣмъ, Поль мастерски владѣлъ шпагой; въ его крѣпко стиснутой рукѣ она сверкала, какъ молнія, со свистомъ разсѣкала воздухъ, побѣдно носилась и уже разила, тогда какъ его противникъ безпомощно и трусливо махалъ своею шпагой, какъ вертеломъ. Какъ же это могло случиться? Секунданты скажутъ, за ними повторятъ газеты, а за газетами -- весь Парижъ, что Поль Астье поскользнулся и, выпадая, самъ наткнулся на шпагу противника; все это будетъ передано очень подробно и точно. Но, когда дѣло касается обстоятельствъ нашей жизни, не находится ли точность нашихъ словъ въ постоянномъ противорѣчіи съ нашею увѣренностью? Даже для тѣхъ, кто былъ свидѣтелемъ-очевидцемъ, для самихъ дравшихся навсегда останется нѣчто не совсѣмъ ясное, какъ бы скрытое, относительно рѣшительнаго момента, той развязки, въ которую вмѣшивается судьба и, вопреки всякому предвидѣнію, наперекоръ логикѣ, наноситъ послѣдній ударъ, прикрывшись темнымъ облакомъ, постоянно заволакивавшимъ исходъ гомерическихъ битвъ.
   Перенесенный въ маленькую квартирку конюха Поль Астье открылъ глаза послѣ продолжительнаго обморока и съ желѣзной кровати, на которую его положили, увидалъ, прежде всего, портретъ императорскаго принца надъ коммодомъ съ разложенными хирургическими инструментами. Къ раненому быстро вернулось сознаніе дѣйствительности; видъ меланхолическаго лица, съ блѣдными глазами, полинявшими отъ сырости стѣны, и несчастная судьба этого юноши показались ему дурнымъ предзнаменованіемъ. Но его честолюбивая и лживая душа не лишена была настоящей смѣлости; съ трудомъ приподнимая голову, едва двигая шеей, стянутой бинтами, онъ спросилъ измѣнившимся, ослабѣвшимъ, но, все-таки, насмѣшливымъ голосомъ:
   -- Рана или царапина, докторъ?
   Гомесъ, свертывавшій свою гигроскопическую марлю, сдѣлалъ ему рѣзкій знакъ молчать:
   -- Царапина, счастливчикъ вы эдакой!... Ну, а недалеко было... Обуи и я думали, что задѣта артерія...
   На щекахъ молодаго человѣка показался румянецъ, глаза блеснули. Хорошо остаться живымъ! Тотчасъ же вернулось и честолюбіе; онъ захотѣлъ знать, во сколько времени выздоровѣетъ, поправится совершенно.
   -- Недѣли въ три... въ мѣсяцъ,-- небрежно отвѣчалъ врачъ, съ оттѣнкомъ довольно забавнаго презрѣнія къ ничтожной ранѣ, и въ глубинѣ души сильно раздосадованный неудачею своего кліента.
   Поль, между тѣмъ, смотрѣлъ въ стѣну и раздумывалъ: Д'Атисъ уѣдетъ, Колета выйдетъ замужъ, прежде чѣмъ онъ успѣетъ подняться съ постели... Сорвалось, надо искать чего-нибудь другаго!
   Дверь отворилась, и въ каморку полились широкія волны свѣта. О! Жизнь, солнце яркое... Ведринъ, въ сопровожденіи Фрейде, подошелъ къ кровати и радостно протянулъ руку.
   -- Ужь и напугалъ же ты насъ!
   Онъ на самомъ дѣлѣ любилъ эту дрянную мордочку, дорожилъ ею, какъ артистическою вещицей.
   -- Да, напугали,-- сказалъ виконтъ, отирая лобъ съ облегченнымъ видомъ успокоившагося человѣка.
   Онъ только что видѣлъ лежащими на землѣ, въ крови, свои шансы на выборы, свои академическія надежды. Старикъ Астье ни за что не сталъ бы хлопотать за человѣка, причастнаго къ такой катастрофѣ. Честный малый этотъ Фрейде, но неотступная мысль о кандидатурѣ намагничивала его, какъ стрѣлку компаса; какъ бы его ни встряхивали, какъ бы ни вертѣли, а онъ, все-таки, обращался къ академическому полюсу.
   Раненый улыбался своимъ пріятелямъ, порядочно сконфуженный тѣмъ, что лежитъ и шевельнуться не можетъ,-- онъ, такой ловкій и сильный; а Фрейде не переставалъ восхищаться "порядочностью" секундантовъ, съ которыми только что уговорились относительно протокола, "порядочностью" доктора Обуи, предложившаго свои услуги совмѣстно съ коллегой, "порядочностью" князя, уѣхавшаго въ коляскѣ и оставившаго Полю свою, очень покойную карету, чтобы довести его до дому. О! все прилично, какъ нельзя болѣе порядочно.
   -- Какъ онъ несносенъ съ своею порядочностью!-- сказалъ Ведринъ, замѣтивши невольную гримасу Поля.
   -- Необыкновенно странно все это...-- задумчиво прошепталъ молодой человѣкъ, соображая, что на этотъ разъ повезутъ въ каретѣ не "того", а его блѣдное и окровавленное лицо будетъ видно рядомъ съ докторомъ сквозь стекла ѣдущаго шагомъ купе.-- А! Сорвалось, сорвалось...
   Вдругъ онъ приподнялся, несмотря на запрещеніе доктора, и слабою рукой быстро написалъ карандашомъ на своей карточкѣ: "Судьба поступила такъ же предательски, какъ люди. Я хотѣлъ отомстить за васъ... Не удалось. Простите..." Слѣдовала подпись. Онъ прочелъ, подумалъ, перечиталъ еще разъ, вложилъ записку въ конвертъ,-- ужасный лавочный конвертъ, съ цвѣточками, разысканный въ пыли коммода,-- надписалъ: "Герцогинѣ Падовани", и попросилъ Фрейде передать лично и какъ можно скорѣй.
   -- Будетъ исполнено черезъ часъ, дорогой мой Поль.
   Поль поблагодарилъ и простился движеніемъ руки, потомъ вытянулся, закрылъ глаза и такъ, не шевельнувшись, не вымолвивши ни слова, пролежалъ до самаго отъѣзда, прислушиваясь къ гудѣнью и трещанью насѣкомыхъ на залитомъ солнцемъ лугу. Въ полузабытьи начинающейся лихорадки, въ его головѣ складывался планъ новой интриги, нисколько не похожей на прежнюю и необычайно быстро импровизованной въ минуту полнаго пораженія.
   Была ли эта, однако, импровизація? Такъ могло лишь казаться молодому честолюбцу потому, что основная причина нашихъ поступковъ часто ускользаетъ отъ нашего сознанія, теряется въ массѣ того, что насъ волнуетъ въ часы кризиса, подобно тому, какъ исчезаетъ въ толпѣ вожакъ, поднявшій народную массу. Единичный человѣкъ -- та же толпа. Состоящій изъ разнородныхъ и сложныхъ элементовъ, онъ, какъ толпа, поддается безотчетнымъ, безпорядочнымъ порывамъ; но вожакъ тутъ, налицо, и какими бы ни казались внезапными наши движенія, они, подобно уличнымъ, были непремѣнно подготовлены. Съ того вечера, когда Гаво на террасѣ отеля Падовани указалъ на герцогиню юному папскому гвардейцу, въ головѣ Поля Астье зародилась мысль, что, въ случаѣ неудачи съ княгиней Розенъ, ему останется красавица Антонія. Та же мысль промелькнула въ его головѣ, когда онъ за день передъ дуэлью увидалъ графа Адріани въ ложѣ герцогини, но -- промелькнула очень смутно, такъ какъ вся его энергія была еще направлена въ иную сторону, и онъ еще вѣрилъ въ возможность побѣды. Разъ партія оказалась проигранною окончательно, первая мысль съ возвратомъ къ жизни была о герцогинѣ.
   И такъ, почти безсознательно для него самого, внезапное рѣшеніе было ничѣмъ инымъ, какъ результатомъ продолжительной, скрытой работы мысли, и выразилось словами: "Я хотѣлъ отомстить за васъ,-- не удалось"... Несомнѣнно, добрая, но пылкая и мстительная, та, которую ея корсиканцы зовутъ Мари'Анто, будетъ завтра же утромъ у его изголовья. Онъ настолько зналъ ее, что не сомнѣвался въ этомъ; а тамъ уже его дѣло будетъ устроиться такъ, чтобъ она не ушла отъ него.
   Возвращаясь вдвоемъ въ ландо, опередившемъ карету Сами, въ которой шагомъ везли раненаго, Ведринъ и Фрейде философствовали передъ дуэльными шпагами, лежавшими въ саржевомъ чехлѣ на переднемъ сидѣньи.
   -- Не такъ уже подпрыгиваютъ, подлыя, какъ въ то время, когда туда ѣхали,-- сказалъ Ведринъ, толкая ихъ концомъ сапога.
   -- Да, вѣдь, правда, дрались этими,-- замѣтилъ Фрейде и тотчасъ, напуская на себя важный и совершенно "порядочный" видъ, приличествующій секунданту, прибавилъ:
   -- Всѣ шансы были на нашей сторонѣ: мѣсто, шпаги... къ тому же, первоклассный боецъ... Необыкновенно это странно вышло, какъ онъ сказалъ...
   На нѣсколько минуть они примолкли, увлекшись чуднымъ видомъ на рѣку, освѣщенную лучами заходящаго солнца, заливавшими ея зеленоватую гладь золотомъ и пурпуромъ. За мостомъ экипажъ быстро понесся по Булонской улицѣ.
   -- Да,-- говорилъ Ведринъ такимъ тономъ; какъ будто ихъ бесѣда не была прервана молчаніемъ,-- да, въ сущности, при всѣхъ кажущихся его успѣхахъ, малый-то, все таки, неудачникъ. Я уже нѣсколько разъ видалъ его въ разныхъ житейскихъ передѣлкахъ, при такихъ обстоятельствахъ, по которымъ можно составить себѣ понятіе о судьбѣ человѣка, такъ какъ ему приходится пускать въ ходъ все, что у него есть въ нутрѣ. И что же? Какъ онъ ни хитрить, сколько ни разсчитываетъ, какъ ни обдумываетъ, какъ удивительно ни подготовляетъ свою палитру, въ самую рѣшительную минуту вдругъ что-то такое лопается и, не уничтожая его въ конецъ, не даетъ ему добраться до желанной цѣли... Почему?... Очень просто, потому, что у него носъ немного кривъ... Увѣряю тебя, такія уклоненія служатъ почти всегда признаками внутренней фальши, не совсѣмъ прямаго направленія ума. А потому и все выходить вкривь... Ты какъ думаешь?
   Они посмѣялись надъ этою мыслью, потомъ, разсуждая объ удачахъ и неудачахъ, Ведринъ разсказалъ про странное событіе, случившееся у него на глазахъ, во время его пребыванія въ Корсикѣ, у Падовани, въ Барбикагліи, на берегу моря, какъ разъ противъ маяка des Sanguinaires. При маякѣ былъ старикъ сторожъ, хорошій служака, которому уже немного оставалось до пенсіи. Ночью, во время его дежурства, старикъ задремалъ ровно на пять минуть и вытянутою ногой задержалъ вертящійся фонарь съ перемѣннымъ огнемъ. Въ это самое время старшій инспекторъ, объѣзжающій разъ въ годъ маяки, проходилъ на вѣстовомъ суднѣ мимо Сангинера, приказалъ остановиться, удостовѣрился въ томъ, что фонарь не вертится, и на другой день казенная шлюпка доставила на островъ новаго сторожа, а несчастнаго старика удалили со службы.
   -- Я думаю,-- продолжалъ Ведринъ,-- что такое совпаденіе времени и мѣста проѣзда инспектора съ короткимъ сномъ сторожа представляетъ собой крайне рѣдкій примѣръ бѣды, постигшей человѣка.
   Спокойнымъ жестомъ художникъ указалъ на темнѣющее небо, на которомъ кое-гдѣ загорались звѣзды въ блескѣ яркой зари. Черезъ минуту ландо въѣхало въ улицу Пуатье и остановилось у подъѣзда отеля Падовани, въ которомъ всѣ окна были закрыты сторами. Герцогиня уѣхала въ Муссо на лѣтній сезонъ.
   Фрейде не зналъ, что дѣлать съ привезеннымъ посланіемъ. Онъ уже соображалъ, какъ войдетъ къ красавицѣ Антоніи, приготовлялъ эффектный разсказъ про дуэль, разсчитывалъ, при случаѣ, ввернуть словцо о своей кандитатурѣ, и теперь не зналъ, какъ поступить лучше,-- оставить ли письмо, или отвезти самому, такъ какъ онъ собирался черезъ три четыре дня уѣхать въ Кло-Жаланжъ. Наконецъ, онъ рѣшилъ оставить пакетъ и, садясь въ экипажъ, проговорилъ:
   -- Бѣдный малый!... Онъ такъ настаивалъ на томъ, что это дѣло крайне спѣшное!
   -- Конечно,-- разсуждалъ Ведринъ въ то время, какъ ихъ экипажъ несся по набережной къ мѣсту свиданія, условленному для составленія протокола.-- Конечно... Я не знаю, что онъ тутъ написалъ, но, судя по тому, что писано это въ такую минуту, надо полагать, это что-нибудь очень ловкое, необыкновенно тонкое, какая-нибудь удивительно хитрая штука... Только, поди-ка-на: крайне спѣшное, а герцогиня-то уѣхала.
   И, важно сжимая двумя пальцами конецъ носа, онъ договорилъ:
   -- Вотъ оно дѣло-то какое, самъ разсуди.
   

XI.

   Рана, отъ которой чуть не умеръ Поль, заставила супруговъ Астье забыть ихъ семейную ссору. Потрясенный до глубины родительскаго сердца, Леонаръ расчувствовался, простилъ, мадамъ Астье въ теченіе трехъ недѣль все время проводила у постели больнаго сына, домой въ улицу Бонъ только забѣгала взять бѣлье, смѣнить платье. Этимъ устранялась опасность намековъ, прямыхъ и косвенныхъ упрековъ, поддерживающихъ при житьѣ вмѣстѣ обоюдное раздраженіе даже послѣ прощенія и примиренія. Потомъ оправившійся Поль уѣхалъ въ Муссо, куда его настоятельно приглашала герцогиня. А подоспѣвшее къ этому времени вступленіе Астье въ должность безсмѣннаго секретаря и водвореніе въ квартирѣ покойнаго Луазильона окончательно умиротворило это примѣрное академическое супружество, или по меньшей мѣрѣ возстановило прежнія спокойныя и холодныя отношенія между мужемъ и женою. Вдова Луазильюна получила мѣсто въ Экуанской школѣ и своимъ быстрымъ отъѣздомъ дала возможность новому "безсмѣнному" перебраться въ казенное помѣщеніе чуть не на другой день послѣ избранія.
   Не много времени потребовалось на то, чтобы устроиться на новой, такъ долго ожидаемой квартирѣ, подкарауливаемой съ такою завистью и съ такимъ нетерпѣніемъ, знакомой въ мельчайшихъ подробностяхъ со всѣми ея удобствами. Глядя на точность, съ какою мебель улицы Бонъ уставлялась въ этой квартирѣ, можно было подумать, что ее перевозятъ обратно съ дачи, и она сама собою возвращается на свое старое мѣсто, въ ею же оставленные слѣды на стѣнахъ и на полу. О какихъ либо улучшеніяхъ и помина не было. Почистили лишь немного комнату, гдѣ умеръ Луазильонъ, да оклеили новыми обоями прежнюю гостиную Вильмена, которую Леонаръ превратилъ въ свой рабочій набинетъ потому, что эта комната выходила окнами на тихій и свѣтлый дворъ, а рядомъ, подъ руками, была небольшая, очень высокая и свѣтлая комната для его автографовъ, перевезенныхъ въ три поѣздки въ фіакрѣ, при помощи Фажа, переплетчика.
   Каждое утро новыя ликованія возбуждалъ этотъ "архивъ", почти такой же удобный, какъ въ помѣщеніи иностранныхъ дѣлъ: старикъ входилъ въ него не сгибаясь въ три погибели, не нужно было лазить по дрянной лѣстницѣ, какъ въ конуру улицы Бонъ, о которой онъ вспомнить не могъ безъ злости и отвращенія, безъ естественнаго въ человѣкѣ чувства ненависти къ тѣмъ мѣстамъ, гдѣ онъ страдалъ, чего онъ ни забыть, ни простить не можетъ. Примиреніе возможно съ живыми существами, способными измѣняться и представляться въ иномъ видѣ, но оно немыслимо по отношенію къ предметамъ съ ихъ каменною неподвижностью. Въ своемъ ликованіи отъ переѣзда Астье Рею могъ забыть свой гнѣвъ, вину жены, даже непріязнь свою къ Тейседру, которому разрѣшено было, попрежнему, являться утромъ по середамъ; но при одной мысли объ отвратительной клѣткѣ, куда его загоняли на цѣлый день разъ въ недѣлю, историкъ принимался скрежетать выдающеюся челюстью, превращался въ настоящаго крокодила.
   На Тейседра, однако же, никакого впечатлѣнія не производила выпавшая на его долю честь натирать полы въ Институтѣ, во дворцѣ Мазарини; къ этому онъ относился съ непостижимымъ равнодушіемъ и продолжалъ такъ же непочтительно передвигать столъ съ бумагами и съ безчисленными докладами безсмѣннаго секретаря, посматривая на все съ обычнымъ спокойнымъ высокомѣріемъ гражданина Ріона передъ уроженцемъ какого-нибудь "Шованья".
   Астье-Рею, не сознаваясь въ томъ, въ глубинѣ души былъ затронутъ такимъ подавляющимъ презрѣніемъ и пытался иногда заставить это животное понять все величіе мѣста, гдѣ онъ орудовалъ своими щетками и воскомъ.
   -- Тейседръ,-- обратился онъ однажды къ полотеру,-- здѣсь была когда-то гостиная великаго Вильмена... Примите это къ свѣдѣнію...
   И, въ то же время, чтобы умилостивить гордаго овернца, онъ немного сподличалъ, сказалъ Корентинѣ:
   -- Поднесите-ка ему стаканчикъ винца.
   Удивленная Корентина принесла стаканъ вина; опираясь на свою палку, полотеръ выпилъ его залпомъ съ расширенными отъ удовольствія глазами, потомъ вытеръ рукавомъ ротъ, поставилъ стаканъ, на которомъ остался слѣдъ его жадныхъ губъ, и проговорилъ:
   -- А жнаете, мошьё Аштье, штаканчикъ холоднаго винца шамая прекрашнѣйшая штука въ жижни.
   Въ его голосѣ звучало такое непоколебимое убѣжденіе, его лицо расплывалось въ такую блаженную улыбку, что безсмѣнный секретарь тотчасъ же ретировался въ свой архивъ и сердито хлопнулъ дверью. На самомъ дѣлѣ, стоило ли биться всю жизнь, стоило ли, начавши изъ ничего, докарабкиваться до такой высоты, до вершины литературной славы историка Орлеановъ и главнаго воротилы Французской Академіи, когда стаканъ холоднаго вина можетъ простому человѣку дать не меньшее счастіе? Но черезъ минуту, услыхавши, какъ полотеръ посмѣивается съ Корентиной и говоритъ, что "начхать ему на гоштиную Вильмена",-- Леонаръ Астье пожалъ плечами, и минутный порывъ зависти уступилъ мѣсто глубокой, снисходительной жалости къ столь громадному невѣжеству.
   Что же касается мадамъ Астье, выросшей и воспитавшейся въ Институтѣ, то для нея съ каждымъ камнемъ мощенаго двора, съ каждою ступенькой пыльной лѣстницы B были соединены воспоминанія дѣтства, и ей казалось, будто она возвратилась къ себѣ домой послѣ долгаго отсутствія. Къ тому же, для нея были еще ощущительнѣе и пріятнѣе, чѣмъ для мужа, матеріальныя выгоды ихъ новаго положенія: не платить за квартиру, ни за отопленіе и освѣщеніе -- большая экономія для зимнихъ пріемовъ, не считая прибавки жалованья, сношеній съ высокопоставленными лицами и очень вліятельныхъ связей, что особенно важно для ея Поля, для погони за заказами! Когда мадамъ Луазильонъ, бывало, выхваляла прелести своей квартиры въ Институтѣ, что неизмѣнно повторяла съ особенною важностью:
   -- Я принимала въ ней даже государей.
   -- Да, въ маленькомъ кабинетикѣ...-- ехидничала добрѣйшая Аделаида, вытягивая свою длинную шею.
   На самомъ дѣлѣ, въ дни торжественныхъ засѣданій, долгихъ и утомительныхъ, не рѣдко случалось, что какая-нибудь знатная особа, путешествующая принцесса или вліятельная въ министерствахъ свѣтская дама заходила къ супругѣ безсмѣннаго секретаря съ короткимъ, но не безцѣльнымъ визитомъ. Этого-то рода гостепріимству и была обязана г-жа Луазильонъ тѣмъ, что получила мѣсто директриссы. Мадамъ Астье съумѣетъ, конечно, не хуже своей предшественницы воспользоваться "маленькимъ кабинетикомъ". Одно омрачало нѣсколько ея тріумфъ въ данную минуту -- это ея личная ссора съ герцогиней, вслѣдствіе чего она не могла уѣхать къ Полю въ Муссо. Но тутъ очень кстати подошло приглашеніе изъ Кло-Жаланжа, находящагося въ близкомъ сосѣдствѣ съ замкомъ герцогини. Это давало мадамъ Астье возможность быть не вдалекѣ отъ сына, и она не теряла надежды мало-по-малу войти опять въ милость къ красавицѣ Антоніи, къ которой почувствовала новый приливъ нѣжности за доброту къ ея Полю.
   Леонаръ, задержанный въ Парижѣ службою, такъ какъ дѣла, за время болѣзни Луазильона, были очень запущены, отпустилъ жену, обѣщаясь пріѣхать погостить нѣсколько дней у ихъ друзей, въ дѣйствительности же твердо рѣшивши не разставаться ни на минуту съ милымъ его сердцу Институтомъ. Хорошо въ немъ, хорошо и покойно! Въ недѣлю два засѣданія, а ему только дворъ перейти; засѣданія -- лѣтнія, пріятельскія, по-домашнему; пять-шесть "жетонщиковъ" мирно подремливаютъ, пригрѣвшись подъ стеклянною крышей, и затѣмъ всю недѣлю полная свобода. Трудолюбивый старикъ пользовался досугомъ, чтобы выправить корректуры своего только что оконченнаго Галилея, готоваго появиться въ свѣтъ къ началу осени. Онъ выглаживалъ, выскребалъ и выпалывалъ, хлопоталъ, "чтобы не было ихъ, чтобы признака не было плевелъ, ненавистныхъ, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, готовилъ второе изданіе своей Исторіи Орлеанскаго дома, обогащенное новыми неизданными документами, удвоивающими значеніе его труда. Міръ дряхлѣетъ; исторія есть память человѣчества и, какъ таковая, подвержена всѣмъ недугамъ, страдаетъ отъ пропусковъ, ослабѣваетъ; а потому необходимо, чтобы она болѣе, чѣмъ когда-нибудь, подкрѣплялась текстами, оригинальными документами, освѣжалась обращеніемъ въ источникамъ, подъ опасеніемъ серьезныхъ ошибокъ или прямаго вранья. Какою гордостью наполнялось сердце Астье-Рею, какъ сладостна билось оно въ знойные августовскіе дни, при чтеніи этихъ прекрасныхъ страницъ, полныхъ документальной достовѣрности, почерпнутой изъ подлинныхъ и никому неизвѣстныхъ актовъ, при отправленіи обратно къ издателю Пети-Секару корректурныхъ листовъ съ подписью, на которой въ первый разъ подъ именемъ автора красовались слова: "Безсмѣнный секретарь Французской Академіи". Его глаза еще не успѣли присмотрѣться къ этому титулу, который всякій разъ ослѣплялъ его, какъ дворъ, залитой солнцемъ передъ его окнами, -- громадный второй дворъ Института, тихій и величественный, едва оживляемый чириканьемъ воробьевъ и криками ласточекъ, украшенный бронзовымъ бюстомъ Миневры.
   Около четырехъ часовъ, когда начинаетъ удлиняться тѣнь отъ бюста въ каскѣ, по плитамъ раздаются нервные, рѣзкіе шаги стараго Жана Рею. Онъ жилъ надъ квартирою Астье и каждый день въ опредѣленный часъ отправлялся на продолжительную прогулку, сопровождаемый, на довольно, впрочемъ, большомъ разстояніи, слугою, пользоваться поддержкою котораго онъ упорно отказывался. Онъ еще болѣе оглохъ, отъ сильныхъ лѣтнихъ жаровъ стали слабѣть его умственныя способности, въ особенности измѣняла память, ее уже не въ состояніи были направлять "памятныя" булавки, натыканныя за отворотами его сюртука. Онъ путался въ своихъ разсказахъ, заблудился въ воспоминаніяхъ, какъ старикъ Ливингстонъ въ болотахъ центральной Африки, топтался на одномъ мѣстѣ до тѣхъ поръ, пода кто-нибудь не подскажетъ. Это казалось ему унизительнымъ, приводило его въ мрачное настроеніе, и онъ уже ни съ кѣмъ не говорилъ, а на ходу бормоталъ что-то про себя, отмѣчая конецъ исторіи внезапною остановкой и движеніемъ головы, означавшимъ неизбѣжное: "Я видѣлъ это своими глазами..." Но, все еще бодрый на видъ, онъ сохранилъ свою страсть къ мистификаціямъ и, какъ во времена Директоріи, потѣшался тѣмъ, что лишалъ вина, мясной пищи, подвергалъ самой необычайной и забавной діэтѣ многихъ охотниковъ пожить долго, обращавшихся къ нему ежедневно съ запросами о томъ, соблюденію какихъ гигіеническихъ правилъ онъ обязанъ своимъ долголѣтіемъ. Однимъ онъ прописывалъ растительную пищу, другимъ молоко или сидръ, третьимъ -- исключительно молюсковъ, самъ же ни отъ чего не отказывался, ѣлъ и пилъ очень исправно, послѣ того отдыхалъ, много ходилъ. Каждый вечеръ Леонаръ Астье цѣлыми часами слышалъ его тяжелые шаги надъ своею головой.
   Прошло два мѣсяца, августъ и сентябрь, со времени вступленія въ должность новаго безсмѣннаго секретаря,-- два мѣсяца счастливаго и плодотворного покоя для удовлетвореннаго честолюбія, какими, быть можетъ, еще никогда не наслаждался историкъ во всю свою долгую жизнь. Мадамъ Астье уже поговаривала о своемъ возвращеніи изъ Кло-Жаланжа; небо Парижа начинало принимать сѣроватый оттѣнокъ отъ первыхъ тумановъ, начинали съѣзжаться академики, засѣданія стали менѣе интимными, и въ часы занятій въ бывшемъ салонѣ Вильмена Леонару Астье уже не приходилось спускать сторы для защиты отъ знойнаго солнца, накалявшаго обширный дворъ. Разъ, послѣ полудня, старикъ сидѣлъ за столомъ и писалъ милѣйшему Фрейде, сообщая ему добрыя вѣсти относительно его кандидатуры. Въ прихожей раздался сильный звонокъ стариннаго треснувшаго колокольчика.
   Корентина куда-то отлучилась. Академикъ пошелъ самъ отпереть дверь и крайне удивился, встрѣтивши барона Ушенара и Боса. Съ растеряннымъ взглядомъ, съ всклокоченною рыжею бородой и растрепанными волосами ворвался архивистъ палеографъ въ кабинетъ ученаго и, размахивая руками, прохрипѣлъ:
   -- Документы фальшивые... Могу доказать... докажу!
   Астье-Рею не сразу понялъ, въ чемъ дѣло, и смотрѣлъ на барона, который, въ свою очередь, смотрѣлъ куда-то вверхъ, на карнизъ; потомъ, когда изъ безсвязныхъ воплей палеографа выяснилось, что онъ отрицаетъ подлинность писемъ Карла Пятаго, проданныхъ ему г-жею Астье, а имъ перепроданныхъ Ушенару, Леонаръ очень свысока усмѣхнулся и объявилъ, что готовъ выкупить обратно три автографа, подлинность которыхъ не подлежитъ сомнѣнію и, въ его глазахъ, ничѣмъ, рѣшительно ничѣмъ не можетъ быть опровергнута.
   -- Позвольте мнѣ, господинъ безсмѣнный секретарь, обратить ваше вниманіе...
   Говоря это, баронъ Ушенаръ разстегнулъ верхнія путовицы своего пальто и досталъ изъ большаго конверта три знаменитыхъ документа. Они совершенно преобразились, были неузнаваемы, утратили свой желтовато-дымчатый цвѣтъ и блистали самою безукоризненною бѣлизной; на каждомъ изъ нихъ ниже подписи Карла Пятаго можно было безъ труда и совершенно явственно разсмотрѣть фабричные знаки:

В. В.
Angoulême.
1836.

   -- Дельпешъ -- нашъ ученый собратъ изъ академіи наукъ...
   Эти объясненія лишь какимъ-то неяснымъ гуломъ доходили до слуха несчастнаго Леонара, страшно поблѣднѣвшаго до конца своихъ толстыхъ, волосатыхъ пальцевъ, въ которыхъ дрожали три историческихъ документа.
   -- Сегодня вечеромъ вы получите двадцать тысячъ франковъ, господинъ Босъ,-- едва смогъ онъ проговорить высохшимъ языкомъ.
   -- Господинъ баронъ заплатилъ мнѣ за нихъ двадцать двѣ тысячи,-- жалобно сказалъ Босъ.
   -- Хорошо, двадцать двѣ!-- отвѣтилъ Астье-Рею и нашелъ въ себѣ еще достаточно силъ на то, чтобы проводить гостей до дверей квартиры.
   Въ темной передней онъ задержалъ своего собрата по Академіи надписей и приниженнымъ тономъ сталъ умолять его, для чести Института, никому не говорить объ этомъ несчастномъ дѣлѣ.
   -- Очень охотно, дорогой учитель... только при одномъ условіи.
   -- Говорите, говорите...
   -- Вы скоро получите письменное заявленіе о моей кандидатурѣ на кресло Луазильона...
   Крѣпкимъ рукопожатіемъ безсмѣнный секретарь далъ обѣщаніе за себя и за своихъ друзей.
   Оставшись одинъ, бѣднякъ повалился въ кресло передъ столомъ, заваленнымъ корректурами, на которыхъ лежали три подложныхъ письма къ Рабле. Онъ безсмысленно смотрѣлъ на нихъ и безсознательно читалъ: "Maître Rabelais, vous qu'auez l'esprit fin à subtil"...
   Буквы прыгали передъ его глазами, кружились и расплывались все ширящимися пятнами тронутыхъ реактивами чернилъ изъ желѣзнаго купороса на никуда негодной бумагѣ. Онъ видѣлъ, какъ ростутъ эти пятна, какъ разлѣзаются, добираются до его коллекціи, захватываютъ его десять-двѣнадцать тысячъ автографовъ, всѣ -- увы!-- одинаковаго происхожденія... Если эти три поддѣльные... стало быть, его Галилей... стало быть, Орлеанскій домъ... его письмо императрицы Екатерины, поднесенное великому герцогу, письмо Ротру, которое онъ торжественно принесъ въ даръ Академіи... стало быть... Что же это такое?... Сдѣлавши отчаянное усиліе, онъ поднялся на ноги.
   -- Къ Фажу... сію же минуту къ Фажу!...
   Его сношенія съ переплетчикомъ начались за нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ, съ того дня, когда маленькій человѣчекъ пришелъ въ архивъ министерства иностранныхъ дѣлъ просить знаменитаго ученаго директора высказать свое мнѣніе относительно письма Маріи Медичи къ папѣ Урбану VIII съ просьбою за Галилея. Какъ разъ въ это время Пети Секаръ издавалъ серію мелкихъ историческихъ разсказовъ подъ общимъ заглавіемъ: Школьныя забавы, и анонсировалъ, между прочимъ, Галилея Астью-Рею, члена Французской Академіи. На основаніи своего многолѣтняго опыта, онъ призналъ и удостовѣрилъ подлинность представленнаго ему письма и, узнавши, что у Фажа есть, кромѣ того, отвѣтъ папы Урбана, благодарственное письмо Галилея къ королевѣ и другіе документы, почтенный ученый задумалъ написать солидную историческую книгу, вмѣсто ничтожной дѣтской книжонки. Въ немъ, однако же, какъ въ человѣкѣ безукоризненной честности, зародилось сомнѣніе насчетъ того, какимъ образомъ столь драгоцѣнные документы очутились въ рукахъ переплетчика. Зорко, такъ же внимательно, какъ разсматривалъ автографъ, вглядѣлся онъ въ длинное, блѣдное лицо горбуна, въ его глаза съ красными, мигающими вѣками и, строго щелкая челюстью, спросилъ:
   -- Документы эти вамъ принадлежатъ, мёсьё Фажъ?
   -- О, нѣтъ, глубокоуважаемый учитель...-- Въ этомъ дѣлѣ онъ является только посредникомъ, по порученію одной особы... старой дѣвицы хорошей дворянской фамиліи, вынужденной обстоятельствами распродавать въ розницу очень богатую коллекцію, составлявшую родовое достояніе ея семьи еще при Людовикѣ XVI. И посредничество то этого рода онъ не иначе соглашался принять на себя, какъ спросивши предварительно мнѣнія знаменитаго ученаго, первѣйшаго знатока этого дѣла. Теперь, заручившись удостовѣреніемъ такого спеціалиста, онъ намѣренъ обратиться къ богатымъ собирателямъ рукописей, къ барону Ушенару, напримѣръ.
   Астье-Рею не далъ ему договорить:
   -- Не дѣлайте этого! Приносите мнѣ все, что касается Галилея. Я найду покупателя.
   Въ залу начинала собираться и усаживаться за маленькіе столики архивная публика искателей, охотниковъ рыться въ пыли,-- молчаливыя фигуры, напоминающія раскопщиковъ катакомбъ, отзывающіяся плѣсенью, подваломъ, гробокопательствомъ.
   -- Наверхъ... въ мой кабинетъ приносите, а не сюда...-- прошепталъ директоръ архивовъ на ухо горбуну, затянутому въ перчатки, распомаженному, съ проборомъ по серединѣ лба, сіяющему гордымъ самодовольствомъ, очень часто встрѣчающимся у этого сорта уродцевъ.
   Сущимъ кладомъ оказалась коллекція Мениль-Казэ,-- Альбенъ Фажъ, подъ величайшимъ секретомъ открылъ фамилію старой дѣвицы,-- неисчерпаемымъ кладомъ документовъ шестнадцатаго и семнадцатаго вѣковъ, чрезвычайно разнообразныхъ и любопытныхъ, освѣщающихъ прошедшее новымъ свѣтомъ, ниспровергающихъ иногда однимъ словомъ, одною датой установившіеся взгляды на событія и на людей. Какъ ни дорого приходилось платить, Леонаръ Астье не упускалъ изъ рукъ ни одного изъ этихъ документовъ, почти всегда подходившихъ къ работамъ, которыми онъ былъ занятъ или которыя задумывалъ. Не промелькнуло у него ни тѣни сомнѣнія въ правдивости разсказовъ горбатаго человѣчка о томъ, что непочатыя еще связки автографовъ лежать въ пыли чердака стараго отеля въ Менильмонтанѣ. Если иногда, послѣ ядовитыхъ замѣчаній "перваго автографофила", и проскальзывало нѣчто, похожее на сомнѣніе, то оно тотчасъ же разсѣивалось передъ невозмутимостью переплетчика, сидящаго за своимъ столомъ или же спокойно поливающаго салатъ въ своемъ маленькомъ огородѣ, и никакъ уже не могло устоять передъ вполнѣ естественными доводами, которыми горбунъ объяснялъ иной lapsus или видимую подчистку на нѣкоторыхъ листахъ, причемъ разсказывалъ про опасность отъ бури на морѣ, которой подвергалась коллекція Менилъ-Казэ, когда ее увозили въ Англію во время эмиграціи. Успокоенный и убѣжденный, Астье-Рею весела уходилъ черезъ заросшій дворъ, унося съ собою всякій разъ какое-нибудь новое пріобрѣтеніе и оставивши за него чекъ въ пятьсотъ, тысячу, даже въ двѣ тысячи франковъ, смотря по важности историческаго документа.
   Въ сущности,-- какими бы соображеніями онъ ни старался успокоивать свою совѣсть -- въ этихъ крупныхъ тратахъ, которыхъ еще никто вокругъ него не подозрѣвалъ, историкъ былъ несравненно менѣе повиненъ, чѣмъ собиратель коллекціи. Въ этомъ никто не могъ бы ошибиться, если бы только видѣлъ, какъ обыкновенно происходитъ торгъ на темной вышкѣ улицы Бонъ.
   Притворно равнодушный голосъ, пересыхающія губы, шепчущія: "дайте, посмотрю"... Жадное дрожаніе пальцевъ,-- все изобличало разростающуюся страсть, быстро переходящую въ манію, въ страшный недугъ, захватывающій и пожирающій человѣка въ своемъ чудовищномъ развитіи. Астье превращался въ классическаго и звѣроподобнаго Гарпагона, безжалостнаго въ близкимъ и къ себѣ самому, вопящаго о своей крайней нищетѣ, лазающаго по конкамъ, въ то время, какъ въ два года сто шестьдесятъ тысячъ франковъ его сбереженій понемногу и тихохонько уплывали въ карманъ горбуна. А чтобы объяснить мадамъ Астье, Корентинѣ, Тейседру частыя посѣщенія маленькаго человѣчка, академикъ давалъ ему переплетать связки бумагъ, которыя уносились и приносились на виду у всѣхъ. Говорили они намеками, условнымъ языкомъ. Альбенъ Фажъ извѣщалъ открытымъ письмомъ:
   "Имѣю для васъ желѣзныя застежки, переплетъ шестнадцаго вѣка въ исправномъ видѣ, очень рѣдкій".
   Леонаръ Астье колебался:
   "Благодарю. Ничего не нужно. Подожду".
   Новое посланіе:
   "Не стѣсняйтесь, дорогой учитель. Я покажу другимъ".
   На это академикъ неизмѣнно отвѣчалъ:
   "Завтра утромъ, пораньше, приносите застежки".
   Одна бѣда отравляла всѣ радости собирателя, а именно -- то, что приходилось покупать, безпрестанно покупать подъ опасеніемъ, что эта чудная коллекція можетъ достаться Босу, Ушенару, другимъ любителямъ. Порою, раздумывая о томъ времени, когда денегъ, наконецъ, не хватитъ, Леонаръ Астье приходилъ въ мрачную ярость и рѣзко обращался къ горбуну, бѣсившему его своимъ невозмутимымъ и самодовольнымъ лицомъ:
   -- Больше ста шестидесяти тысячъ франковъ въ два года!... А вы говорите, что она опять нуждается въ деньгахъ... Какую же это такую жизнь ведетъ ваша старая благородная дѣвица?
   Въ такія минуты онъ желалъ смерти старой дѣвицы, погибели переплетчика, или же войны, коммуны, какого-нибудь громаднаго соціальнаго катаклизма, который поглотилъ бы собраніе Мениль-Казэ и его ненасытныхъ эксплуататоровъ.
   И вотъ, катаклизмъ приближался, не такой, какого онъ желалъ, такъ какъ судьба не всегда имѣетъ подъ руками какъ разъ то, чего мы у нея просимъ,-- приближалась нежданная и страшная развязка, грозившая погубить всѣ его труды, его имя, состояніе, славу,-- все, чѣмъ онъ былъ, все, что онъ имѣлъ. Чуть не бѣгомъ пустился онъ по направленію къ Счетной Палатѣ; на немъ лица не было; на ходу онъ самъ съ собою громко разговаривалъ, не отвѣчалъ ни на одинъ поклонъ, тогда какъ обыкновенно высматривалъ эти поклоны до глубины, книжныхъ лавокъ,-- словомъ, былъ въ такомъ состояніи, что книгопродавцы и торговцы эстампами не узнавали своего Астье-Рею. Онъ ничего и никого не видалъ. Мысленно онъ уже держалъ горбуна за горло, встряхивалъ его за щегольской галстукъ, зашпиленный булавкой, тыкалъ ему въ носъ письмами Карла Пятаго, опозоренными реактивами Дельпеша, кричалъ ему: "Ну-ка, на этотъ разъ что вы отвѣтите?"
   Дойдя до улицы Лилль, онъ отворилъ досчатую, плохо сбитую дверь въ заборѣ, окружающемъ дворецъ, миновалъ крыльцо и позвонилъ у рѣшетки, потомъ позвонилъ еще разъ, пораженный мрачнымъ видомъ громаднаго зданія, лишеннаго теперь всей своей зелени, своихъ цвѣтовъ, смотрящаго настоящею разваливающеюся руиной, обвитою засохшими ліанами. Во дворѣ послышалось шмыганье сваливающихся башмаковъ; появилась привратница, здоровенная баба съ метлой въ рукѣ, и, не отпирая рѣшетки, сказала:
   -- Вы къ переплетчику?... Нѣтъ его у насъ больше...
   Уѣхалъ дядя Фажъ, уѣхалъ и адреса не оставилъ. Привратница уже и квартиру чиститъ для того, кто поступитъ на его мѣсто при Счетной Палатѣ, такъ какъ горбунъ и отъ мѣста отказался.
   Астье-Рею пробормоталъ еще нѣсколько словъ, но стая черныхъ птицъ, спустившаяся на дворъ, заглушила его голосъ рѣзкими и зловѣщими криками, повторенными эхомъ уцѣлѣвшихъ сводовъ.
   -- Ишь ты! вороны отеля Падовани,-- проговорила женщина, почтительно указывая на безлистныя, сѣрыя вѣтви платановъ, возвышавшіяся надъ сосѣдними крышами.-- Прилетѣли въ нынѣшнемъ году раньше герцогини... Должно быть, зима будетъ ранняя...
   Академикъ ушелъ, охваченный ужасомъ.
   

XII.

   На другой день послѣ того спектакля, въ которомъ была герцогиня Падовани, чтобы ее видѣли, въ которомъ она улыбалась, несмотря на постигшій ее ударъ, и тѣмъ хотѣла дать свѣтскимъ женщинамъ величайшій урокъ умѣнья держать себя, Антонія уѣхала въ Муссо, какъ всегда это дѣлала съ наступленіемъ лѣтняго сезона. Съ внѣшней стороны въ ея жизни не было никакихъ измѣненій. Сдѣланныя на лѣто приглашенія не были отмѣнены; но до прибытія первой серіи приглашенныхъ, во время одиночества въ теченіе нѣсколькихъ дней, которые она обыкновенно посвящала заботамъ объ удобствахъ для своихъ гостей, она цѣлыми днями, съ утра до ночи, проводила въ паркѣ, раскинувшемся на громадное пространство по холмистому берегу Луары. Тамъ бѣгала она и металась, какъ раненый звѣрь, преслѣдуемый злобною стаей, пріостанавливалась на минуту, утомленная до изнеможенія, и опять неслась дальше, не находя мѣста отъ душевной боли. "Подлецъ!... Подлецъ!... Каналья!"... Она осыпала оскорбленіями отсутствующаго, какъ будто онъ былъ тутъ и шелъ рядомъ съ нею такимъ же лихорадочнымъ шагомъ по зеленымъ аллеямъ, сбѣгающимъ къ рѣкѣ длинными, тѣнистыми изгибами. Это была уже не герцогиня, не великосвѣтская женщина; маска слетѣла, сказался человѣкъ и выливались наружу все отчаянье, весь гнѣвъ, быть можетъ, даже большій, чѣмъ отчаянье, такъ какъ гордость ея была уязвлена всего сильнѣе, и слезы, выступавшія на ея рѣсницахъ, скатывались съ нихъ рѣдкими, жгучими, какъ огонь, каплями. Месть, месть!... Она выискивала кровавое средство мести,-- готова была послать одного изъ своихъ егерей, Бертоли или Сальвіато, посадить ему свинцовый жеребій между глазъ въ самый день вѣнчанья... Нѣтъ, не то!-- нанести ударъ самой, ощутить наслажденіе вендеттой своею собственною рукой... Она завидовала женщинамъ низшихъ классовъ, подкарауливающимъ мужчину за дверью для того, чтобы пустить ему въ лицо флаконъ купороснаго масла и цѣлый градъ ужасныхъ словъ... О! зачѣмъ, зачѣмъ не знаетъ она этихъ мерзостей? Ей, все-таки, было бы легче, если бы она могла крикнуть отвратительное ругательство измѣннику и предателю, котораго она, казалось, все еще видитъ съ его увертывающимися глазами, съ фальшивою и натянутою улыбкой ихъ послѣдней встрѣчи. Но даже на простонародномъ, ихъ корсиканскомъ нарѣчіи патриціанка не знала "нехорошихъ" словъ, и вдоволь накричавши: "Подлецъ!... Подлецъ!... Каналья!"... ея прекрасный ротъ искажался судорогой безсильнаго бѣшенства.
   Вечеромъ, послѣ одинокаго обѣда въ обширной залѣ, обтянутой старинною кожей, облитой золотыми лучами заходящаго солнца, начинался тотъ же бѣгъ загоняемаго звѣря, но уже не въ паркѣ, а въ висящей надъ рѣкою галлереѣ, такъ артистически реставрированной Полемъ Астье, украшенной сквознымъ мраморнымъ кружевомъ по аркадамъ и по выступамъ двухъ хорошенькихъ башенъ. Внизу широко, какъ озеро, разливалась Луара, сверкала вечернимъ серебристымъ блескомъ, тянулась къ Шомону, усѣянная ивовыми зарослями и песчаными островками. Но несчастная Мари'Анто, измученная безплодными попытками убѣжать отъ своего горя, не видала прекраснаго пейзажа, опершись обоими локтями на перила и устремивши взоръ куда-то вдаль. Ея жизнь представлялась ей разбитою, загубленною, и въ такихъ лѣтахъ, когда мудрено начинать ее съизнова. Смутный шумъ голосовъ доносился съ поселка въ нѣсколько домовъ, лѣпившихся по скату берега; въ свѣжѣющемъ ночномъ воздухѣ раздавался скрипъ причаливаемой лодки. Какъ легко было бы все покончить, стоило только немного перегнуться, податься впередъ... Но что сказалъ бы свѣтъ? Женщина въ ея лѣта, при ея общественномъ положеніи, и вдругъ -- кончаетъ самоубійствомъ, какъ покинутая гризетка!...
   На третій день пришла записка Поля Астье и, въ то же время, были получены газеты съ обстоятельнымъ протоколомъ дуэли. Радостнымъ чувствомъ, точно въ жаркихъ объятіяхъ, дрогнуло сердце Антоніи. Есть же на свѣтѣ еще человѣкъ, который любитъ ее, отомстить хотѣлъ за нее, жизнь готовъ былъ отдать. И не любви она приписывала это, а благодарной преданности человѣка, помнящаго сдѣланное ему добро и его близкимъ, и, быть можетъ, также потребности загладить предательское поведеніе матери. Благородное сердце, смѣлый, честный юноша! Въ Парижѣ она тотчасъ же поѣхала бы къ нему; но гости извѣщали уже о своемъ пріѣздѣ, и она могла только написать ему, послать своего врача.
   Гости съѣзжались черезъ Блуа и Онзенъ, двѣ станціи, находящіяся въ одинаковомъ разстояніи отъ Муссо. Экипажи останавливались у большаго параднаго подъѣзда, раздавались звонки, являлись обычные знаменитые посѣтители отеля Падовани, въ улицѣ Пуатье, академики и дипломаты, графъ и графиня Фодеръ, графъ и виконтъ де Бретиньи, супруги Деминьеръ, философъ Ланибуаръ, пріѣхавшій въ замокъ писать докладъ Академіи для назначенія наградъ "за добродѣтель", юный критикъ Шелли, сильно выдвигаемый впередъ салономъ герцогини, и Данжу, красавецъ Данжу, одинъ, безъ жены, хотя и получившей приглашеніе, но оставленной имъ дома потому, что она могла стѣснить его, помѣщать осуществленію проектовъ, слагавшихся цодь кудрями его новаго парика. Тотчасъ же все пошло по примѣру прежнихъ лѣтъ. Утромъ -- визиты или занятія въ своихъ комнатахъ, завтраки, общія бесѣды, отдыхъ; потомъ, когда спадалъ жаръ, прогулки въ экипажахъ по лѣсамъ или по рѣкѣ въ легкой флотиліи, стоящей у пристани въ концѣ парка. Потомъ -- люнчъ на какомъ-нибудь островкѣ, маленькія экскурсіи къ вершамъ, наполнять которыя каждое утро лежало на обязанности рѣчнаго сторожа-рыболова. По возвращеніи -- туалеты къ парадному обѣду, послѣ котораго мужчины курили въ билліардной, и затѣмъ все общество собиралось въ чудномъ салонѣ, бывшемъ когда-то "залой совѣта" Екатерины Медичи.
   На шпалерахъ стѣнъ была изображена исторія любви Дидоны и отчаяніе покинутой при видѣ бѣгства троянскихъ галеръ,-- странное и ироническое совпаденіе съ дѣйствительностью, чего, впрочемъ, никто не замѣчалъ, вслѣдствіе обычной въ свѣтскомъ кругу невнимательности въ обстановкѣ, происходящей не столько отъ равнодушія къ ней, сколько отъ привычки быть исключительно занятымъ своею особой, тѣмъ, какъ себя держать и какой отъ того получается эффектъ. А, между тѣмъ, контрастъ оказывался поразительный между трагическимъ неистовствомъ покинутой царицы съ поднятыми руками и заплаканными глазами, воспроизведенными мелкимъ вышиваньемъ по канвѣ, и невозмутимымъ спокойствіемъ улыбающейся герцогини, дающей тонъ всему обществу, сохраняющей свое превосходство надъ присутствующими женщинами, распоряжающейся ихъ туалетами и чтеніемъ, вмѣшивающейся въ споры Ланибуара съ молодымъ критикомъ, въ дебаты Деминьера и Данжу о кандидатахъ на кресла Луазильона. Если бы могъ все это видѣть князь д'Атисъ, измѣнникъ Сами, о которомъ всѣ думали и никто не говорилъ ни слова, его гордость сильно пострадала бы отъ той ничтожной пустоты, которую оставило его отсутствіе въ жизни этой женщины, равно какъ и въ веселомъ, шумномъ замкѣ Муссо, гдѣ снизу доверху были закрыты сторами всего три окна въ отдѣленіи, носившемъ названіе павильона князя.
   -- Ведетъ себя молодцомъ,-- говорилъ Данжу съ перваго же вечера по пріѣздѣ.
   А маленькая графиня Фодеръ съ востренькимъ, всюду любопытно сующимся носикомъ, торчащимъ изъ вороха кружевъ, и сантиментальная мадамъ Деминьеръ, совсѣмъ уже изготовившаяся выслушивать сокрушенныя жалобы и откровенности, въ себя не могли придти отъ такого великолѣпнаго спокойствія. Въ глубинѣ души онѣ были очень недовольны тѣмъ, что она ихъ "обманули", лишила драматическаго представленія, на которое онѣ очень разсчитывали. Что же касается мужчинъ, то ясная невозмутимость этой Аріадны представлялась имъ какъ бы поощреніемъ состязанія на занятіе открывшейся ваканціи. Въ жизнь герцогини это внесло очень существенную перемѣну: всѣ или почти всѣ мужчины стали держать себя съ нею иначе: свободнѣе и настойчивѣе сдѣлались ихъ ухаживанья; старанія понравиться, отличиться, ихъ соперничество относилось уже прямо къ женщинѣ, а не къ ея вліянію.
   Надо, впрочемъ, и то сказать, что Марія-Антонія была такъ хороша, какъ никогда въ жизни. При ея появленіи въ столовой, матовый блескъ цвѣта лица, ея плечи, открытыя свѣтлымъ, лѣтнимъ декольте, освѣщали весь столъ вокругъ нея даже тогда, когда бывала маркиза де Рока-Нера, пріѣзжавшая изъ сосѣдняго замка съ противуположнаго берега Луары. Маркиза была много моложе; но, глядя на нихъ, едва ли кто мотъ это заподозрить. Къ тому же, внезапный отъѣздъ любовника придавалъ герцогинѣ совсѣмъ особливую, невысказываемую вслухъ привлекательность, таинственную дьявольскую прелесть, соблазнъ еще теплаго мѣстечка, на что такъ падки бываютъ мужчины. Философъ Ланибуаръ, докладчикъ о поощреніи Академіей добродѣтели, съ особенною силой испытывалъ на себѣ эту таинственную и нехорошую привлекательность; вдовый, пожилой, съ синеватымъ румянцемъ на меланхолическомъ лицѣ, онъ пытался плѣнить красавицу проявленіями силы и ловкости въ различныхъ видахъ спорта, за что слегка и поплачивался. Однажды, желая повернуть лодку энергичнымъ движеніемъ правила, онъ упалъ въ воду; въ другой разъ, когда онъ верхомъ гарцовалъ у дверцы ландо, лошадь такъ прижала его къ колесу, что ему пришлось нѣсколько дней просидѣть въ своей комнатѣ облѣпленному пластырями. Въ особенности же хорошъ онъ бывалъ въ гостиной, когда "выплясывалъ передъ ковчегомъ", -- какъ говорилъ Данжу,-- когда весь извивался своею долговязою фигурой, вызывалъ на діалектическій бой молодаго критика, отважнаго двадцати-трехълѣтняго пессимиста, и подавлялъ его своимъ непоколебимымъ оптимизмомъ. Жена Ланибуара умерла отъ крупа, полученнаго у постели больныхъ дѣтей, умершихъ одновременно съ матерью; но у почтеннаго философа были свои соображенія, въ силу которыхъ онъ находилъ жизнь хорошею и даже восхитительною, и всякій разъ онъ заканчивалъ изложеніе своихъ доктринъ и свои жизнерадостные диѳирамбы, какъ бы демонстраціей къ изображенной картинѣ, льстивымъ жестомъ по направленію открытаго лифа герцогини.
   -- Мыслимо ли недовольство жизнью, когда есть на свѣтѣ такія плечи!
   Молодой критикъ велъ свои ухаживательскіе подходы очень тонко, можно сказать -- злодѣйски. Большой поклонникъ князя д'Атиса еще съ самыхъ юныхъ лѣтъ, когда поклоненіе выражается подражаніемъ, онъ съ первыхъ же шаговъ въ свѣтъ копировалъ всѣ замашки князя, его походку, даже выраженіе лица, какъ онъ, горбилъ спину, свысока и презрительно улыбался. Теперь онъ старался усилить сходство дѣтскимъ обезьянствомъ въ туалетѣ, въ манерѣ закалывать галстукъ булавкой, въ англійскомъ фасонѣ клѣтчатыхъ, муругихъ панталонъ. Къ сожалѣнію, по милости густыхъ волосъ на головѣ и отсутствія какой бы то ни было растительности на подбородкѣ, всѣ его старанія гибли безрезультатно и не вызывали въ бывшей любовницѣ князя ни малѣйшей тревоги. Къ его англійскимъ клѣткамъ она относилась съ такимъ же невозмутимымъ равнодушіемъ, съ какимъ смотрѣла на умирающіе отъ страсти взгляды Бретиньи-сына, и на выразительныя пожатія руки Бретиньи-отца, когда онъ бралъ ее подъ руку, чтобы вести къ столу. Но, какъ бы то ни было, все это поддерживало вокругъ герцогини пріятную атмосферу ухаживанья и нѣжной услужливости, къ которой пріучилъ ее д'Атисъ, разыгрывая много лѣтъ свою роль униженнаго обожателя. И гордость женщины не такъ сильно страдала отъ удара, нанесеннаго ей измѣной.
   Изъ всѣхъ претендентовъ одинъ Данжу держалъ себя совершенно иначе, забавлялъ герцогиню своею закулисною болтовней, смѣшилъ ее. Иногда такая тактика отлично удается съ женщинами. Потомъ, когда, по его разсчетамъ, красавица была достаточно подготовлена, въ одно прекрасное утро, только что она начала обычную прогулку въ сопровожденіи своихъ собакъ, вѣрнѣе же, не прогулку, а неистовый бѣгъ, которымъ она хотѣла развѣять свой гнѣвъ по кустамъ, полнымъ ранняго щебетанья птицъ, смыть его и охладить росою травы и листвы,-- на одномъ изъ поворотовъ аллеи неожиданно показался Данжу и сдѣлалъ рѣшительную попытку. Въ бѣлой шерстяной парѣ, въ высокихъ сапогахъ, въ баскской шапочкѣ, онъ искалъ развязку трехъактной пьесы, которую обѣщалъ дать къ зимѣ артистамъ Французской Комедія. Заглавіе -- Les Apparences, дѣйствіе -- въ большомъ свѣтѣ, сюжетъ очень сильный. Все написано, кромѣ послѣдней заключительной сцены.
   -- Ну, что-жь, давайте придумывать вмѣстѣ,-- сказала герцогиня весело, щелкая длиннымъ бичомъ съ серебрянымъ свисткомъ, которымъ она сзывала свою стаю.
   Съ первыхъ же словъ онъ заговорилъ о любви, о тоскѣ одиночества для нея, наконецъ, прямо предложилъ себя, цинично, à la Данжу. Герцогиня гордо выпрямилась, подняла голову и сжимала рукоятку собачьяго бича, готовая ударить имъ по лицу нахала, осмѣлившагося обращаться съ нею, какъ съ фигурантками за кулисами театра. Но оскорбленіе, нанесенное ея достоинству, было, въ то же время, данью ея далеко не юной красотѣ, и внезапно залившій ея щеки румянецъ былъ вызванъ столько же удовольствіемъ, сколько и негодованіемъ. А онъ, между тѣмъ, продолжалъ, говорилъ все настоятельнѣе, старался отуманить ее трескучими словами, обсуждая дѣло не съ сердечной стороны, а скорѣе съ разумной точки зрѣнія обоюдныхъ интересовъ. Такой человѣкъ, какъ онъ!... Такая женщина, какъ она!... Вдвоемъ они будутъ держать весь міръ въ рукахъ.
   -- Благодарю покорно, милѣйшій мой Данжу... Всѣ эти прекрасныя разсужденія я слыхала, знаю. Отъ нихъ я до сихъ поръ еще пличу...-- и высокомѣрнымъ жестомъ, не допускающимъ возраженій, она указала драматургу на тѣнистую аллею.-- Придумывайте одни вашу развязку, я иду домой...
   Онъ остался на мѣстѣ, сильно сконфуженный, гляди вслѣдъ удаляющейся герцогини.
   -- Ни даже въ качествѣ зебра?-- проговорилъ онъ жалобно.
   Она оглянулась и, сдвинувъ черныя брови, сказала:
   -- Ахъ, да!... Мѣсто вакантное...
   Ей припомнился Гаво, низкій паразитъ, которому она сдѣлала такъ много добра... И, безъ смѣху, утомленнымъ голосомъ, она прибавила:
   -- Въ качествѣ зебра, пожалуй, если хотите...
   Потомъ она исчезла за кустами чудныхъ палевыхъ розъ, пышно разцвѣтшихъ и готовыхъ разсыпать свои лепестки при первомъ сильномъ дуновеніи вѣтра.
   Было уже и то слишкомъ хорошо, что она выслушала его до конца, эта гордая Мари'Анто! Навѣрное, никогда и ни одинъ человѣкъ, ни даже ея князь, не говорилъ съ нею такимъ тономъ. Полный надеждъ и воодушевленія, возбужденный прекрасными, только что импровизованными тирадами, драматургъ скоро придумалъ свою заключительную сцену. Онъ возвращался написать ее до завтрака, какъ вдругъ остановился, пораженный тѣмъ, что окна въ комнатахъ князя открыты настежь. Что это значить? Какому избраннику предоставлялась честь занять это роскошное, удобное помѣщеніе съ видомъ на Луару и на паркъ? Данжу навелъ справки и успокоился. Оказалось, что комнаты отданы архитектору герцогини, пріѣхавшему въ замокъ поправляться послѣ болѣзни. Всѣмъ были извѣстны добрыя, пріятельскія отношенія, существовавшія между семействомъ Астье и хозяйкой дома и ничего особеннаго не представлялось въ томъ, что Поль принятъ какъ свой въ замкѣ, отчасти имъ же созданномъ. Однако же, когда новый гость явился къ завтраку, его хорошенькое, похудѣвшее личико, казавшееся еще болѣе блѣднымъ отъ бѣлаго китайскаго платка, его дуэль, его рана, романическій ореолъ, всегда прикрашивающій этого рода приключенія, казалось, произвели живое впечатлѣніе на женщинъ; сама герцогиня относилась къ нему съ такою заботливостью, съ такимъ нѣжнымъ вниманіемъ, что красавецъ Данжу, одинъ изъ тѣхъ ненасытныхъ, которымъ всякій успѣхъ другаго человѣка кажется посягательствомъ на его достояніе и почти кражей, почувствовалъ нѣчто вродѣ ревнивой зависти. Опустивши глаза въ тарелку и пользуясь своимъ почетнымъ мѣстомъ, онъ тихимъ голосомъ началъ разгромъ красиваго молодаго человѣка, на его несчастье немного попорченнаго кривымъ носомъ, унаслѣдованнымъ отъ матери. Драматургъ подтрунивалъ надъ дуэлью и надъ его раной, надъ репутаціей, сдѣланной въ фехтовальныхъ залахъ и лопающейся, какъ мыльный пузырь отъ укола, при первомъ серьезномъ столкновеніи.
   -- Знаете, пустое все это, ихъ ссора за картами... Дѣло было изъ-за женщины...-- прибавилъ онъ, не воображая даже, какъ это вышло кстати.
   -- Дуэль?... вы думаете?
   -- Навѣрное знаю,-- подтвердилъ онъ и, восхищенный своею коварною выходкой, принялся занимать общество, ослѣпляя всѣхъ острыми словечками, анекдотами, обильный запасъ которыхъ онъ всегда имѣлъ при себѣ и пускалъ въ ходъ, какъ маленькій карманный фейерверкъ. По этой части Поль Астье былъ не силенъ, и женскія симпатіи быстро вернулись на сторону прославленнаго разговорныхъ дѣлъ мастера, въ особенности же, когда онъ объявилъ, что развязка найдена, пьеса готова и онъ прочтетъ ее въ гостиной во время жары. Крикомъ восторга привѣтствовали дамы этотъ рѣдкій случай нарушенія обычной монотонности; къ тому же, каково счастье для этихъ привилегированныхъ, уже и безъ того очень гордящихся возможностью ставить въ заголовкѣ своихъ писемъ: "Муссо-на-Луарѣ",-- сообщить своимъ отсутствующимъ добрымъ пріятельницамъ подробности о новой пьесѣ Данжу, прочитанной самимъ Данжу, и затѣмъ имѣть право сказать зимой, пока будутъ идти репетиціи: "Пьеса Данжу! я ее знаю, онъ намъ читалъ ее въ замкѣ".
   Въ то время, какъ всѣ выходили изъ-за стола въ восхищеніи отъ такой пріятной новости, герцогиня подошла къ Полю Астье и взяла его подъ руку съ своею обычною, немного деспотическою граціей.
   -- Пройдемтесь по галлереѣ,-- здѣсь дышать нечѣмъ...
   Душно было и на воздухѣ, даже на высотѣ галлереи, куда отъ рѣки, какъ отъ нагрѣтаго котла, поднимались горячія испаренія, въ которыхъ тонули зеленые берега и полузалитые островки. Герцогиня увела молодаго человѣка на самый конецъ, къ послѣдней аркѣ, далеко отъ курильщиковъ, и, сжимая его руки, проговорила:
   -- Такъ за меня это... за меня...
   -- За васъ, герцогиня...
   И онъ прибавилъ, едва разжимая губы:
   -- Дѣло не кончено... придется еще разъ...
   -- Молчите вы, негодный мальчикъ!
   Она смолкла, заслышавши чьи-то шаги.
   -- Данжу!
   -- Герцогиня?...
   -- Я забыла вѣеръ въ столовой, гдѣ сидѣла... будьте милы...
   Когда онъ удалился, она обратилась къ молодому человѣку:
   -- Я вамъ запрещаю, Поль... Начать съ того, что съ такими мерзавцами не дерутся... Если бы мы были одни... если бы я могла сказать вамъ...
   Ея нервный голосъ и порывистыя движенія удивили Поля Астье. По прошествіи мѣсяца онъ расчитывалъ встрѣтить ее болѣе успокоившеюся. Онъ, очевидно, ошибся и не выговорилъ своего неотразимаго: "Я люблю васъ... всегда любилъ"...-- какъ мечталъ это сдѣлать при первомъ же объясненіи. Онъ ограничился тѣмъ, что сталъ разсказывать про дуэль, повидимому, очень ее интересовавшую, когда академикъ вернулся съ вѣеромъ.
   -- Добрый зебръ Данжу,-- сказала она въ знакъ благодарности.
   Драматургъ сдѣлалъ легкую гримасу и тѣмъ же тономъ, въ полголоса, отвѣтилъ:
   -- Да... но при обѣщаніи повышенія... безъ чего...
   -- Какъ, уже начинаются требованія?!
   Въ наказаніе она слегка ударила его вѣеромъ и, желая, чтобы къ предстоящему чтенію онъ былъ въ духѣ, направилась съ нимъ подъ руку въ гостиную, гдѣ уже лежала рукопись на кокетливомъ столикѣ противъ полуоткрытаго, высокаго окна, выходящаго въ тѣнистый, прохладой паркъ.
   -- Обманчивая внѣшность... въ трехъ дѣйствіяхъ... дѣйствующія лица...
   Дамы сѣли тѣснымъ кружкомъ, какъ можно ближе, съ милымъ, легкимъ вздрагиваніемъ, которое служитъ явнымъ признакомъ нетерпѣливаго ожиданія предстоящаго наслажденія. Данжу читалъ какъ подобаетъ настоящему "скомороху", по Пишералю,-- съ остановками, чтобы смочить губы стаканомъ воды, вытереть ихъ тонкимъ батистовымъ платкомъ; покончивши каждую страницу, исписанную его мелкимъ почеркомъ, онъ небрежно бросалъ ее на коверъ къ своимъ ногамъ. И всякій разъ, мадамъ Фодеръ, чужестранка, незнакомая съ повадками знаменитостей, безшумно нагибалась, поднимала упавшій листокъ и почтительно клала рядомъ съ собою на кресло въ должномъ порядкѣ. Это скромное и восхитительное занятіе приближало ее въ великому писателю, дѣлало и ее до нѣкоторой степени участницей въ его произведеніи такъ же точно, какъ если бы Листъ или Рубинштейнъ игралъ на фортепіано, а она перевертывала бы листы нотъ. Все шло отлично до конца перваго акта; веселая, бойкая и завлекательная экспозиція вызывала сдержанные крики восторга, оживленный смѣхъ и взрывы "браво". Потомъ, послѣ довольно продолжительнаго молчанія, среди котораго изъ парка явственно доносилось гудѣнье насѣкомыхъ въ верхушкахъ деревьевъ, авторъ отеръ губы платкомъ и опять принялся за чтеніе:
   -- Дѣйствіе второе... Сцена представляетъ...
   Но съ каждою репликой голосъ его становился менѣе увѣреннымъ, замѣтно падалъ. Драматургъ замѣтилъ пустое кресло въ первомъ ряду, какъ разъ -- кресло Антоніи, и, взглядывая поверхъ лорнета, началъ отыскивать ее глазами въ огромномъ салонѣ, заставленномъ группами растеній и ширмочками, за которыми укрывались нѣкоторые изъ присутствующихъ, чтобы лучше слушать или покойнѣе вздремнуть... Наконецъ, въ одну изъ частыхъ и методическихъ остановокъ, посвященныхъ стакану съ водой, онъ разслышалъ тихій шепотъ, запримѣтилъ край свѣтлаго платья и въ самой глубинѣ комнаты, на диванѣ, увидалъ герцогиню рядомъ съ Полемъ Астье, занятую продолженіемъ разговора, прерваннаго на галлереѣ. Для человѣка, избалованнаго всяческими успѣхами, какимъ былъ Данжу, это показалось очень чувствительнымъ оскорбленіемъ. Тѣмъ не менѣе, у него хватило силы продолжать чтеніе втораго акта, только прочитанные листы такъ летѣли въ разныя стороны, что бѣдняжка Фодеръ принуждена была гоняться за ними на четверенькахъ. Въ концѣ-концовъ, онъ, однако, не выдержалъ, и такъ какъ шепотъ не смолкалъ, то прекратилъ чтеніе, ссылаясь на внезапное нездоровье, вынуждающее его отложить продолженіе до завтра. Герцогиня, увлеченная бесѣдой о дуэли, вообразила, что пьеса кончена, и съ одушевленными жестами своихъ маленькихъ ручекъ крикнула:
   -- Браво, Данжу... развязка прелестна!
   Вечеромъ великій человѣкъ разнемогся, или притворился, и на зарѣ уѣхалъ изъ Муссо, ни съ кѣмъ не простившись. Былъ ли въ немъ, просто, оскорбленъ авторъ, или онъ въ самомъ дѣлѣ думалъ, что молодой Астье вотъ-вотъ займетъ мѣсто князя? Какъ бы то ни было, съ его отъѣзда прошла цѣлая недѣля, а Полю едва удавалось вставить въ разговоръ нѣжное словечко. Къ нему были очень внимательны, выказывали почти материнскую заботливость, справлялись о здоровьѣ, освѣдомлялись, не слишкомъ ли жарко въ его комнатѣ, выходящей окнами на югъ, не утомляютъ ли его катанья въ ландо, или -- не опасно ли для него оставаться слишкомъ поздно на рѣкѣ; но какъ только онъ пытался заговорить о любви, герцогиня быстро удалялась, дѣлая видъ, что ничего не понимаетъ. Только это была уже далеко не та неприступная Антонія, которую онъ видалъ въ прежнее время. Та -- гордая и спокойная -- однимъ движеніемъ бровей умѣла любаго смѣльчака поставить на свое мѣсто. То былъ невозмутимый покой чудной рѣки, заключенной въ плотины. Теперь плотина начинала подаваться, въ ней уже чувствовалась трещина, черезъ которую прорывался настоящій характеръ женщины. Порою она возмущалась противъ обычаевъ, противъ условій свѣта, къ которымъ относилась всегда съ такимъ уваженіемъ, и поддавалась потребности безпрерывно двигаться, уставать до изнеможенія. Проектировались празднества, иллюминаціи, осенью большія охоты съ гончими подъ ея личнымъ предводительствомъ, хотя ода уже много лѣтъ не ѣздила на лошади. Молодой человѣкъ, внимательно всматривался во всѣ проявленія ея душевной тревоги, за всѣмъ зорко слѣдилъ хищнымъ взоромъ, твердо рѣшившись ни въ какомъ случаѣ не тянуть канители два года, какъ съ Колетой Розенъ.
   Послѣ утомительнаго дня катаній и всякихъ экскурсій общество разошлось рано по своимъ комнатамъ. Поль ушелъ тоже къ себѣ, снялъ фракъ и жилетъ, надѣлъ шелковую рубашку, туфли, закурилъ хорошую сигару и принялся писать матери, обсуждая и взвѣшивая каждое слово. M'man гостила въ Кло-Жаланжѣ и всѣ глаза просмотрѣла, силясь разглядѣть на горизонтѣ, за поворотомъ рѣки, четыре башенки замка Муссо; необходимо увѣрить ее, что примиреніе невозможно, и въ настоящее время даже немыслимо свиданіе съ ея бывшею пріятельницей... Слуга покорный! Побирушка она, добрѣйшая m'man, и всего лучше, если побудетъ подальше отъ его личныхъ дѣлъ... Надо было ей такъ же напомнить о предстоящемъ платежѣ по векселю въ концѣ мѣсяца и объ ея обѣщаніи послать денегъ Стену, оставленному въ улицѣ Фортуни защищать отъ кредиторовъ домъ, въ стилѣ Людовика XII. Если еще не получены деньги отъ Сами, тогда слѣдуетъ занять у Фрейде; они, конечно, не откажутъ выручить на нѣсколько дней, такъ какъ полученныя утромъ парижскія газеты, въ иностранныхъ корреспонденціяхъ, уже извѣстили о свадьбѣ нашего посланника въ Петербургѣ, сообщили даже подробное описаніе туалетовъ новобрачной и имя польскаго епископа, совершавшаго бракосочетаніе. М'man можетъ себѣ представить, какъ прошелъ завтракъ по полученіи этой новости, которую всѣ знали, которую хозяйка дома читала во всѣхъ взглядахъ и въ стараніяхъ гостей говорить о другомъ. Несчастная герцогиня все время молчала, а выйдя изъ-за стола, почувствовала непреодолимую потребность встряхнуть себя и, не смотря на страшную жару, забрала все общество и въ трехъ экипажахъ повезла въ замокъ Пуассоньеръ, гдѣ родился поэтъ Ронсаръ. Шесть верстъ ѣзды по солнцу въ пыли ради удовольствія слушать, какъ, забравшись на старый цоколь, такой же ободранный, какъ онъ самъ, Ланибуаръ декламируетъ: "Mignonne, allons voir si la rose"... На возвратномъ пути -- осмотръ пріюта для сиротъ земледѣльцевъ, основаннаго старымъ Падовани. М'man знаетъ, вѣроятно, этотъ пріютъ. Осматривали дортуары, прачешныя, земледѣльческіе инструменты, классныя тетрадки -- до тошноты, а солнце такъ и жарило, Ланибуаръ говорилъ рѣчь маленькимъ воспитанникамъ, имѣвшимъ видъ арестантовъ, и восхвалялъ имъ прелести жизни. Въ заключеніе останавливались еще разъ и въ конецъ измучились на чугунно-плавильномъ заводѣ близъ Онзена; цѣлый часъ провели на солнечномъ припекѣ, въ каменно угольномъ дыму трехъ громадныхъ доменныхъ печей, чуть ногъ не переломали, спотыкаясь по рельсамъ, отскакивая отъ катящихся вагончиковъ и отъ глыбъ раскаленнаго металла... А герцогиня, возбужденная и неутомимая, ни на что не смотрѣла, нечего не слушала, ходила все время подъ руку съ Бретиньи-отцомъ и, казалось, о чемъ-то горячо спорила, ничуть не интересуясь ни заводомъ съ его домнами, ни поэтомъ Ронсаромъ, ни сиротскимъ пріютомъ.
   Въ разсчетѣ уменьшить, по возможности, сожалѣнія своей мамаши, Поль приложилъ особенное стараніе къ тому, чтобы самыми мрачными красками изобразить скуку, удручающую Муссо въ этомъ году. Онъ дошелъ до этого мѣста своего письма, когда раздался легкій стукъ въ дверь. Поль подумалъ, что пришелъ юный критикъ или Бретиньи-сынъ, быть можетъ, даже Ланибуаръ, очень волновавшійся за послѣднее время и часто засиживавшійся до поздняго времени въ его комнатѣ, самой просторной и удобной, съ прилегающимъ къ ней хорошенькимъ кабинетомъ для куренья. Молодой человѣкъ былъ крайне удивленъ, когда, отворивши дверь, увидалъ, что длинная галлерея перваго этажа, освѣщенная луною, совершенно пуста. Онъ вернулся и хотѣлъ уже сѣсть, но стукъ повторился, и на этотъ разъ онъ явственно слышался изъ курильнаго кабинета, соединеннаго маленькою, замаскированною обоями дверью съ узкимъ ходомъ въ стѣнѣ башни, ведущимъ на половину герцогини. Сообщеніе это существовало задолго до реставраціи Муссо и было неизвѣстно архитектору. Ему тотчасъ же припомнились нѣкоторые разговоры въ мужской компаніи за послѣдніе дни, въ особенности же -- отчаянно-скоромные разсказы Ланибуара. "Ахъ, чортъ возьми! Вотъ штука, если она насъ слышала..." -- подумалъ молодой человѣкъ. Дверь была отперта; герцогиня молча подошла къ столу, на которомъ онъ писалъ, и положила связку пожелтѣвшихъ бумагъ, смятыхъ нервнымъ движеніемъ руки.
   -- Посовѣтуйте мнѣ,-- заговорила хозяйка очень серьезно.-- Вы другъ... вамъ одному я довѣряю...
   Ему одному, несчастная женщина!... Ее не предостерегъ взглядъ хищника, прячущійся и подкрадывающійся, перебѣгающій отъ недоконченнаго письма на столѣ, которое она могла прочесть, къ чуднымъ открытымъ рукамъ въ кружевномъ пеньюарѣ, къ тяжелымъ косамъ, заложеннымъ на ночь. Онъ раздумывалъ: "что ей нужно? Зачѣмъ она пришла?" -- А она, себя не помня отъ гнѣва, отъ возврата бѣшеной злобы, душившей ее съ самаго утра, говорила задыхающимся, прерывистымъ голосомъ:
   -- За нѣсколько дней до вашего пріѣзда онъ присылалъ ко мнѣ Гаво... да, онъ осмѣлился... присылалъ требовать свои письма... О, и приняла же я его... въ другой разъ не явится... Письма! хороши письма!... вотъ до чего онъ добирался.
   Она подала ему связку, исторію ихъ любви, цѣлое "дѣло", заключающее въ себѣ доказательства, чего стоилъ ей этотъ человѣкъ, сколько переплатила она для того, чтобы вытащить его изъ грязи.
   -- О, возьмите, возьмите... посмотрите, это любопытно.
   Поль перелистывалъ эту странную коллекцію бумагъ, пропитанныхъ ароматомъ ея духовъ и достойную фигурировать въ витринахъ Боса: тутъ были фантастическіе счеты мнимыхъ торговцевъ рѣдкостями, ювелировъ-закладчиковъ, прачекъ и строителей яхтъ, агентовъ по продажѣ туренскихъ игристыхъ винъ, векселя въ сотню тысячъ франковъ извѣстнымъ кокоткамъ, теперь уже умершимъ, исчезнувшимъ или сдѣлавшимъ богатыя партіи, росписки метръ д'отелей, клубныхъ лакеевъ, -- словомъ, документы всѣхъ видовъ парижскаго ростовщичества, свидѣтельства конечнаго разоренія "вивера".
   -- Видите,-- глухимъ голосомъ говорила Мари'Анто,-- дороже Муссо обошлась мнѣ реставрація этого князька!... Это много лѣтъ лежало у меня въ шифоньеркѣ... я все прибираю; но, клянусь Богомъ, никогда не имѣла въ виду воспользоваться этими бумагами... Теперь я разсудила иначе... онъ богатъ... я хочу получить обратно мои деньги и съ процентами на нихъ, въ противномъ случаѣ -- потребую судомъ... Что вы скажете, къ правѣ я?...
   -- Совершенно... только...-- Онъ крутилъ кончикъ своей русой бородки.-- Не былъ развѣ князь д'Атисъ объявленъ несостоятельнымъ въ то время, какъ подписывалъ эти обязательства?
   -- Конечно... я знаю это. Мнѣ Бретиньи сказалъ... Черезъ Гаво ничего отъ меня не добились, тогда написали Бретиньи, просили его устроить сдѣлку... по-товарищески, какъ подобаетъ между академиками!...
   Въ ея рѣзкомъ смѣхѣ звучало одинаковое презрѣніе и къ посланнику, и къ бывшему министру, и къ общему обоимъ титулу академиковъ.
   -- Само собою разумѣется, что я могла не платить за него, но я хотѣла хоть сколько-нибудь выбѣлить его... и не нуждаюсь я ни въ какихъ посредничествахъ, ни въ какихъ сдѣлкахъ... Я платила, пусть и мнѣ заплатятъ... или обращусь къ суду, подниму скандаль, грязью закидаю его имя, его званіе посланника Франціи... Удастся мнѣ опозорить этого негодяя, и мнѣ больше ничего не нужно...
   -- Это такъ,-- сказалъ Поль Астье, кладя на столъ бумаги и припрятывая стѣснявшее его письмо къ матери,-- это такъ! Но какъ могъ онъ оставить въ вашихъ рукахъ такія улики противъ себя... человѣкъ настолько ловкій...
   -- Онъ-то ловкій?...-- она недоговорила и презрительно пожала плечами.
   Поль сталъ уже ради потѣхи подзадоривать ее, такъ какъ нельзя никогда предвидѣть, до чего можетъ договориться женщина, раздосадованная до бѣшенства.
   -- Однако, онъ одинъ изъ нашихъ лучшихъ дипломатовъ...
   -- Дипломатомъ я его гримировала. Знаетъ онъ по этой части лишь то, чему я его выучила.
   -- Въ такомъ случаѣ, легенда про Бисмарка?...
   -- Что тотъ не могъ смотрѣть ему въ глаза?... Ха-ха-ха! Еще бы! Кто же не отвернется, когда онъ заговоритъ?... Не ротъ у него -- клоака...
   И, какъ бы стыдясь, она закрыла лицо руками, силилась подавить рыданія, злобно хрипѣла:
   -- Легко... легко сказать только... двѣнадцать лѣтъ жизни отдала такому-то человѣку... А теперь онъ бросилъ, онъ не хотѣлъ... онъ!...
   Ея гордость жестоко страдала отъ этой мысли. Быстро ходя по комнатѣ, отъ широкой низкой кровати, закрытой старинною драпировкой, до освѣщеннаго лампой стола, герцогиня старалась уяснить себѣ причину ихъ разрыва, вслухъ повторяла вопросъ:
   -- Почему?... почему?...-- Двусмысленность ихъ положенія?
   Но онъ хорошо, вѣдь, зналъ, что это скоро кончится, что не пройдетъ года, какъ они будутъ повѣнчаны... Состояніе, милліоны этой дурочки?... Точно будто у меня-то нѣтъ состоянія, и, къ тому же, связей, вліянія въ свѣтѣ, которыхъ нѣтъ у Сонадонъ... Что же, въ такомъ случаѣ? Молодость?...-- Она въ бѣшенствѣ захохотала...-- ха-ха-ха! Бѣдняжка вдовушка! на что нужна ему ея молодость?!
   -- Какъ на что?...-- тихо проговорилъ Поль, улыбаясь и осторожно подвигаясь къ герцогинѣ.
   Вотъ тутъ-то и было самое больное мѣсто; она особенно налегала на этомъ, какъ бы нарочно усиливала свои страданія. Молодость... молодость!... да начать съ того, что развѣ годами опредѣляется молодость женщины?... Очень легко можетъ быть, что господинъ посланникъ прогадаетъ...-- и быстрымъ движеніемъ обѣихъ рукъ она раздвинула кружева ночнаго пеньюара на своей круглой шеѣ безъ единой морщинки, на своихъ великолѣпныхъ плечахъ.
   -- Вотъ гдѣ... вотъ по чему распознается молодость женщинъ...
   Быстро, прежде чѣмъ она успѣла опомниться, страстныя руки докончили, начатое ею движеніе: пеньюаръ, застежки, все трещало, разлеталось по комнатѣ; сама она подхвачена, унесена, какой-то пламень вихремъ проносится надъ нею; нѣчто могучее и сладкое, и непреодолимое, о чемъ она до этого дня не имѣла никакого представленія, сжимаетъ ее, захватываетъ все ея существо, стихаетъ лишь затѣмъ, чтобы охватить съ новою силой, вновь поглотить ее... Этого ли она ожидала, входя сюда? За этимъ ли приходила, какъ онъ можетъ, пожалуй, подумать? Нѣтъ, то было увлеченіе оскорбленной гордости, отвращеніе къ прошлому, безумный взрывъ бѣшенства, лишающій женщину всякаго самообладанія, какъ въ ночь кораблекрушенія. Но никогда въ жизни не была она доступна ничему низкому, никакому дрянному разсчету.
   И вотъ она опомнилась, пришла въ себя, наконецъ, сама себѣ не вѣритъ... Она... Этотъ молодой человѣкъ!... Бадъ могло это случиться?... Умереть надо со стыда! А онъ вздыхаетъ:
   -- Я люблю васъ... всегда любилъ... вспомните только...
   И на своихъ рукахъ она чувствуетъ горячіе поцѣлуи, всѣмъ существомъ своимъ опять ощущаетъ приливъ тѣхъ же пламенныхъ волнъ. Вдали раздаются удары колокола, ясные звуки разносятся въ утреннемъ воздухѣ... Она вырывается, убѣгаетъ, какъ потерянная, забываетъ даже унести съ собою свои бумаги, орудіе своей мести.
   Мстить? за что? для чего мстить? въ эту минуту въ ея сердцѣ не было мѣста ненависти,-- она любила. И такъ ново было, такъ необычайно для этой свѣтской женщины чувство любви, настоящей, полной любви, съ ея самозабвеніемъ и восторгами, что въ пылу перваго увлеченія она наивно подумала, будто умираетъ. Съ этого дня въ ней вдругъ все стихло, она какъ бы выздоровѣла, спокойнѣе сдѣлалась походка, мягче голосъ. Она стала другою женщиной,-- такою, про которыхъ простой народъ, видя ихъ подъ руку съ любовникомъ или мужемъ, говоритъ: "Она нашла то, чего искала". Подобный типъ встрѣчается рѣже, чѣмъ предполагаютъ, особливо же въ такъ называемомъ "обществѣ". Здѣсь же онъ усложнялся еще необходимостью соблюдать извѣстныя условія, исполнять обязанности хозяйки дома, провожающей однихъ гостей и встрѣчающей новую серію приглашенныхъ, болѣе многочисленныхъ и не такихъ уже близкихъ, всю академическую знать: герцога де Курсовъ-Лона, князя и княгиню Фицъ-Рой, де Сиркуръ, супруговъ Ушенаръ, посланника Сентъ-Аволя, Мозера съ дочерью, господина и госпожу Анри изъ американской миссіи.
   Тяжелая задача -- накормить и занять всѣхъ, соединить между собою такое разнородное общество. На это герцогиня была всегда необыкновенною мастерицей; теперь же это было ей въ тягость. Ей бы хотѣлось не двигаться съ мѣста, наслаждаться своимъ счастьемъ, отдаться ему всецѣло; и она не находила ничего лучшаго для развлеченія своихъ гостей, какъ возить ихъ къ вѣчнымъ рыбнымъ вершамъ на рѣкѣ, въ замокъ Ронсара, въ сиротскій пріютъ, и бывала всегда довольна, когда могла случайно въ экипажѣ или въ лодкѣ дотронуться рукою до руки Поля.
   Во время одной изъ такихъ скучнѣйшихъ прогулокъ по Луарѣ, флотилія заика Муссо, съ шелковыми тентами и съ флагами, украшенными герцогскими гербами, проплыла дальше, чѣмъ обыкновенно. Поль Астье, находившійся въ передней лодкѣ, шедшей впереди герцогининой, сидѣлъ на кормѣ рядомъ съ Ланибуаромъ, повѣрявшимъ ему свои сердечныя тайны. Получивши дозволеніе остаться въ Муссо до окончанія своего доклада, старый шутъ вообразилъ, что его дѣла по части завоеванія наслѣдства Сами отлично подвигаются впередъ и, какъ это всегда бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, онъ дѣлился съ Полемъ своими надеждами, передавалъ ему, что онъ сказалъ, какъ ему отвѣтили, обращался съ вопросами:
   -- Что бы вы, молодой человѣкъ, на моемъ мѣстѣ сдѣлали?
   Изъ плывущей за ними лодки звучно раздался по водѣ голосъ Антоніи:
   -- Мёсьё Астье!...
   -- Герцогиня?
   -- Посмотрите вонъ туда, въ тростники... Кажется, это Ведринъ.
   На самомъ дѣлѣ, въ плоскодонной лодкѣ, привязанной къ сучку ольхи у зеленаго островка, Ведринъ рисовалъ картину; жена и дѣти были съ нимъ. Катающіеся быстро подъѣхали, стали бортъ съ бортомъ. Вѣчно скучающимъ свѣтскимъ людямъ все представлялось развлеченіемъ. Въ то время, какъ герцогиня съ привѣтливою улыбкой здоровалась съ женою Ведрина, когда-то гостившею у нея въ Муссо, другія дамы любопытно осматривали семью художника, его прелестныхъ дѣтей, пріютившихся въ этой тиши, подъ раскидистою тѣнью деревьевъ, на гладкой лазури воды, въ которой отражалась картина ихъ счастья.
   Ведринъ поздоровался со всѣми и, не выпуская изъ рукъ палитры, сообщалъ Полю о томъ, что дѣлается въ Кло-Жаланжѣ, виднѣвшемся въ полугорѣ сквозь дымку стелящейся надъ рѣкою мглы.
   -- Тамъ, мой милѣйшій, всѣ съ ума сходятъ! Всѣмъ вскружило головы кресло Луазильона. Цѣлыми днями только и дѣлаютъ, что считаютъ голоса,-- всѣ, твоя матушка, Пишераль и бѣдняжка больная въ своемъ креслѣ на колесахъ... Она тоже заразилась академическою лихорадкой и теперь собирается переѣзжать въ Парижъ, давать пиры, помогать кандидатурѣ брата.
   И вотъ онъ, Ведринъ, чтобы не видать этого безумія, уходитъ на цѣлые дни съ своею семьей, работаетъ на просторѣ, и, указывая на старую лодку, посмѣивается безъ малѣйшей тѣни горечи:
   -- Вотъ оно, видишь... мое большое путешествіе по Нилу.
   Вдругъ его маленькій сынишка, не обращавшій вниманія ни на красивыхъ дамъ, ни на ихъ туалеты, все время не сводившій глазъ съ Ланибуара, звонкимъ голоскомъ обратился къ академику:
   -- Скажите, это вы тотъ старичокъ изъ Академіи, которому скоро будетъ сто лѣтъ?
   Почтенный докладчикъ, выдѣлывавшій весломъ разныя щегольскія эволюціи передъ красавицей Антоніей, чуть не упалъ навзничь въ лодку. Когда дружный хохотъ немного стихъ, Ведринъ разсказалъ о томъ, какъ необыкновенно странно интересуется ребенокъ Жакомъ Рею, котораго совсѣмъ не знаетъ и даже въ глаза не видалъ, а единственно потому, что ему скоро будетъ сто лѣтъ. Мальчикъ каждый день справляется о старикѣ, спрашива етъ, какъ онъ поживаетъ. Въ маленькомъ ребенкѣ сказывалось уваженіе къ долголѣтію, почти эгоистическое, безсознательная надежда дожить тоже до ста лѣтъ, такъ какъ доживаютъ же другіе.
   Между тѣмъ, въ воздухѣ засвѣжѣло, вѣтеръ заигралъ дамскими вуалями, флагами и вымпелами маленькой флотиліи. Отъ Блуа поднималась туча и подвигалась въ Муссо, сверкавшему окнами своихъ четырехъ башенокъ на потемнѣвшемъ небѣ; плотная завѣса дождя закрыла горизонтъ. Всѣ засуетились, заспѣшили домой. Лодки двинулись вереницей одна за другою между песчаными отмелями по узкому фарватеру. Весело глядя на всю эту пестроту, на красивые силуэты лодочниковъ, сильно напирающихъ на свои длинные шесты, Ведринъ обратился къ женѣ, закутывавшей дѣтей и убиравшей ящикъ съ красками, стоя на колѣняхъ въ лодкѣ:
   -- Посмотри, maman... знаешь, когда я говорю тебѣ про кого-нибудь изъ товарищей, что мы съ нимъ съ одной лодки... вотъ тебѣ теперь, можетъ быть, ясно и понятно это выраженіе... всѣ эти лодки вытянулись одна за другою, по вѣтру убѣгаютъ отъ надвигающейся ночи... таковы наши поколѣнія артистовъ... Какъ тамъ ни церемонься въ одной лодкѣ, всѣ знаютъ другъ друга, сидятъ бокъ-о-бокъ; всѣ друзья поневолѣ, и даже не сознавая этого, потому только, что плывутъ на одномъ бортѣ. Но тѣ, что впереди, тѣ замѣшкались, дорогу загораживаютъ! Между ихъ лодкой и нашей нѣтъ ничего общаго. Мы далеки другъ отъ друга и другъ друга не понимаемъ. Мы и занимаемся-тj ими лишь для того, чтобы кричать: "Подвигайтесь вы впередъ!... Чего стали?"... Тогда какъ другой лодкѣ, слѣдующей за нами, нагоняющей насъ въ порывѣ молодости, готовой налетѣть на насъ, потопить и пройти по нашимъ тѣламъ, мы гнѣвно кричимъ: "Тише вы!... Куда спѣшите?..." Ну, такъ вотъ я,-- продолжалъ онъ, выпрямляясь во весь ростъ,-- я плыву въ своей лодкѣ и, конечно, люблю свою лодку; но и тѣ, что впереди, и тѣ, что идутъ сзади, интересуютъ меня столько же, какъ и моя лодка. Я кричу имъ, дѣлаю знаки, стараюсь поддерживать связь со всѣми потому, что всѣмъ намъ, переднимъ и отдавшимъ, грозятъ однѣ и тѣ же опасности, для каждой изъ нашихъ лодокъ путь труденъ, погода измѣнчива и вечеръ наступаетъ быстро... Теперь въ путь, мои дорогіе,-- сейчасъ хлынетъ дождь.
   

XIII.

   "Молитесь за упокой души высокороднаго, могущественнаго владѣтельнаго сеньора и герцога Карла-Генриха-Франциска Падовани, князя Ольмюцкаго, бывшаго сенатора, посланника и министра, кавалера ордена Почетнаго Легіона большаго креста, преставившагося 20 сего сентября 1880 года, въ своихъ владѣніяхъ въ Барбикагліи, гдѣ и покоятся его останки. Заупокойная обѣдня имѣетъ быть въ слѣдующее воскресенье въ домовой церкви замка. Васъ просятъ къ оной пожаловать".
   Чувство радости, необычайной гордости охватило Поля Астье, когда, выходя изъ своей комнаты къ завтраку, онъ услыхалъ эту странную прокламацію, выкрикиваемую отъ Муссо до Онзена по обоимъ берегамъ Луары посыльными конторы Вафляра въ высокихъ шляпахъ, обвернутыхъ чернымъ крепомъ, спускающимся до земли, съ большими колокольчиками въ рукахъ, которыми они позванивали на ходу. Вѣсть о смерти герцога достигла только на четвертый день до Муссо, какъ ружейный выстрѣлъ въ стадо куропатокъ, спугнула и разсѣяла всѣхъ приглашенныхъ второй серіи. Герцогиня вынуждена была наскоро собраться и ѣхать въ Корсику; въ замкѣ остались лишь очень немногіе короткіе знакомые. Какъ бы то ни было, печальныя выкрикиванія и звуки позванивающихъ на ходу колокольчиковъ, разносимые вѣтромъ по берегамъ Луары, это сообщеніе о смерти, возвѣщаемое по-королевски и по обычаямъ давно прошедшей старины, придавали замку Муссо характеръ своеобразнаго величія, отъ чего какъ будто выше становились его четыре башни и вершины его вѣковыхъ деревьевъ. А такъ какъ теперь все это должно достаться Полю, такъ какъ его любовница, уѣзжая, умоляла его остаться въ замкѣ для рѣшенія очень важныхъ вопросовъ по ея возвращеніи, печальная декламація казалась молодому человѣку чѣмъ-то вродѣ оповѣщенія о его близкомъ вступленіи во владѣніе... "Молитесь за упокой души..." Наконецъ-то, вотъ оно, тутъ, въ его рукахъ, огромное состояніе, и уже на этотъ разъ никому не дастъ онъ вырвать у себя это богатство... "бывшаго сенатора, посланника и министра..."
   -- Какое уныніе наводятъ эти колокола, не правда ли, мёсьё Поль?-- обратилась къ нему мадемуазель Мозеръ, сидя за завтракомъ между отцомъ и академикомъ Ланибуаромъ.
   Герцогиня удержала ихъ въ Муссо отчасти для развлеченія Поля Астье въ его одиночествѣ, отчасти же для того, чтобы дать немного отдохнуть и поправиться несчастной Антигонѣ, измученной рабствомъ ради вѣчной кандидатуры отца. Къ тому же, не было ни малѣйшаго повода опасаться какого-либо женскаго соперничества со стороны дѣвицы Мозеръ, съ ея взглядомъ забитой собаки, съ ея точно выцвѣтшими волосами и единственною заботой униженно вымаливать недоступное академическое кресло. Въ это утро, однако же, она похлопотала прикраситься и принарядиться, надѣла новое платье съ вырѣзомъ сердечкомъ. Открытое этимъ вырѣзомъ могло казаться и сомнительнымъ, и скуднымъ, но, вѣдь, на безрыбьѣ... И Ланибуаръ расходился, заигрывалъ съ нею, говорилъ такія вещи... На него не наводили унынія ни похоронный звонъ, ни выкрикиванія: "Молитесь за упокой..." -- доносившіяся до замка. Напротивъ, жизнь ему казалась еще прекраснѣе, вино въ графинахъ еще золотистѣе, и его довольно сальныя исторіи отдавались страннымъ диссонансомъ въ слишкомъ обширной столовой. Кандидатъ Мозеръ, жалкая фигура съ подобострастнымъ лицомъ, смѣялся заискивающимъ смѣхомъ, хотя его и стѣсняло присутствіе дочери; но философъ былъ силою въ Академіи.
   Послѣ кофе на террасѣ Ланибуаръ, раскраснѣвшійся, какъ американскій индѣецъ, крикнулъ:
   -- Пойдемте заниматься, мадемуазель Мозеръ. Сегодня я въ особенномъ расположеніи и думаю, что закончу мой докладъ.
   Бѣдняжка Мозеръ, иногда замѣнявшая ему секретаря, покорно, хотя и не безъ сожалѣнія, поднялась съ мѣста. Въ такую прекрасную погоду первыхъ осеннихъ дней она бы предпочла большую прогулку въ паркѣ, охотнѣе осталась бы на галлереѣ разговаривать съ мёсьё Полемъ, такимъ хорошенькимъ, такимъ благовоспитаннымъ, чѣмъ идти писать подъ диктовку старика Ланибуара похвалы старымъ преданнымъ кухаркамъ и образцовымъ больничнымъ служителямъ. Но отецъ торопилъ ее:
   -- Иди, иди, моя милая,-- нашъ знаменитый другъ ждетъ...
   Она повиновалась и пошла за философомъ въ сопровожденіи старика Мозера, отправлявшагося вздремнуть послѣ завтрака. Что произошло потомъ? Какая драма разыгралась въ комнатѣ Ланибуара, который, хотя и былъ съ носа похожъ на Паскаля, но сдержанностью Паскаля похвалиться не могъ? Возвращаясь съ длинной прогулки по лѣсу, предпринятой, чтобы утишить свое честолюбивое нетерпѣніе, Поль Астье увидалъ у главнаго подъѣзда экипажъ, запряженный парой бойкихъ лошадей. Мадемуазель Мозеръ уже сидѣла въ немъ, обложенная дорожными мѣшками и сумками; растерянный Мозеръ стоялъ на крыльцѣ, обшаривалъ свои карманы и раздавалъ "на-водки" двумъ или тремъ лакеямъ съ насмѣшливо улыбающимися лицами. Поль подошелъ въ экипажу:
   -- Вы покидаете насъ, мадемуазель?
   Она протянула ему длинную, холодную и влажную руку, на которую забыла надѣть перчатку, и, не отвѣчая ни слова, не отнимая платка отъ заплаканныхъ глазъ, только кивала ему головой въ знакъ прощанія и тихо рыдала. Ничего не удалось ему добиться и отъ старика Мозера, печально и сердито бурчавшаго, уже поставивши одну ногу на подножку:
   -- Это она все... она хочетъ непремѣнно уѣхать... говоритъ, будто бы съ ней поступили... но я не могу повѣрить...-- и съ глубокимъ вздохомъ, съ рѣзкою складкой на лбу, съ академическою складкой, красною, какъ рубецъ отъ сабельнаго удара, онъ договорилъ: -- сущее несчастіе, какъ разъ передъ выборами...
   За обѣдомъ Ланибуаръ, не выходившій все время изъ своей комнаты, садясь противъ Поля, обратился къ нему съ вопросомъ:
   -- Не знаете ли, почему наши друзья Мозеры покинули насъ такъ внезапно?
   -- Нѣтъ, мой уважаемый... а вы?
   -- Странно это, очень странно!
   Онъ притворялся какъ нельзя болѣе спокойнымъ на виду у прислуги, знавшей объ его приключеніи; но видно было, что онъ смущенъ и труситъ, находится въ положеніи стараго развратника, который, надѣлавши гадостей, боится послѣдствій. Мало-по-малу онъ опять набрался смѣлости, за столомъ сталъ опять находить жизнь прекрасною и кончилъ тѣмъ, что признался своему молодому другу, какъ онъ позволилъ себѣ немного лишняго съ милою дѣвушкой.
   -- Но примите во вниманіе, самъ же отецъ навязываетъ ее мнѣ, не даетъ проходу съ нею... Можно быть докладчикомъ о преміяхъ за добродѣтель и, все-таки, чортъ возьми!...
   Онъ побѣдно потрясалъ своею рюмкой, но Поль Астье остановилъ его словами:
   -- А что скажетъ герцогиня? Мадемуазель Мозеръ, навѣрное, написала ей, пожаловалась или, по крайней мѣрѣ, должна же была чѣмъ-нибудь объяснить свой отъѣздъ.
   -- Вы думаете?
   Ланибуаръ поблѣднѣлъ.
   Поль настаивалъ, чтобы избавиться отъ несноснаго болтуна. Если не сама дѣвушка, то кто-нибудь изъ прислуги могъ донести герцогинѣ.
   -- На вашемъ мѣстѣ, многоуважаемый мой...-- говорилъ молодой человѣкъ, подергивая плутовскимъ носомъ.
   -- Э, пустяки все, я отдѣлаюсь какою-нибудь сценой, которая только подвинетъ впередъ мои дѣла... Такія исторіи дѣйствуютъ на женщинъ такъ же, какъ на насъ, приводятъ ихъ въ наилучшее расположеніе.
   Онъ храбрился, но наканунѣ возвращенія герцогини заговорилъ о близости академическихъ выборовъ, сталъ жаловаться на сырость по вечерамъ, вредную для его ревматизмовъ, и удралъ, увозя съ собою наконецъ-то дописанный докладъ.
   Герцогиня вернулась къ назначенной на воскресенье заупокойной обѣднѣ, отслуженной очень торжественно въ замковой капеллѣ стиля Ренесансъ, мастерски реставрированной Ведринымъ. Капелла и парадный дворъ были переполнены огромною толпой въ ужаснѣйшихъ сюртукахъ, въ засаленныхъ синихъ блузахъ, въ бѣлыхъ чепцахъ и туго накрахмаленныхъ косынкахъ на коричневыхъ отъ загара лицахъ. Собрался весь этотъ народъ изъ окрестныхъ селъ совсѣмъ не ради религіозной церемоніи и отнюдь не изъ уваженія къ памяти стараго герцога, котораго никто не зналъ въ этомъ краю; пришли всѣ потому, что послѣ обѣдни должно было происходить угощеніе на чистомъ воздухѣ, въ безконечной аллеѣ, ведущей къ замку, по обѣ стороны которой были приготовлены столы на двѣ или на три тысячи человѣкъ. Вначалѣ крестьяне стѣснялись при видѣ прислуги, одѣтой въ трауръ, лѣсниковъ съ чернымъ крепомъ на фуражкахъ, и говорили тихо въ величавой тѣни столѣтнихъ вязовъ. Но мало-по-малу подогрѣтая виномъ заупокойная трапеза оживилась и перешла въ настоящую попойку.
   Чтобы не видать этого отвратительнаго пьянства, герцогиня и Поль Астье уѣхали кататься въ открытомъ ландо, задрапированномъ чернымъ. Лакеи въ шляпахъ съ черными кокардами и длинная вдовья вуаль спутницы напомнили молодому человѣку другія катанья того же рода. "Мнѣ рѣшительно на роду написано постоянно путаться съ покойниками..." -- раздумывалъ онъ съ легкою грустью о Колетѣ Розенъ, ея хорошенькомъ, свѣженькомъ личикѣ съ короткими кудряшками, составлявшими такой прелестный контрастъ съ траурнымъ нарядомъ. Герцогиня была утомлена дорогой, и трауръ ее не красилъ, но за нею оставалось преимущество аристократизма, той величественности, которой рѣшительно недоставало Колетѣ. Къ тому же, теперешній покойникъ никого не стѣснялъ; герцогиня была слишкомъ правдива для того, чтобы продѣлывать гримасы огорченія, почитаемыя обязательными большинствомъ заурядныхъ женщинъ даже въ тѣхъ случаяхъ, когда онѣ ненавидѣли мужей и всячески ихъ обманывали.
   Бойкій топотъ лошадей гулко раздавался по дорогѣ, вьющейся между маленькими дубовыми рощицами и обширными полями, на которыхъ кое-гдѣ виднѣлись скирды убраннаго хлѣба. Въ воздухѣ пахло дождемъ, по небу низко ползли сѣрыя облака, лишь изрѣдка въ перерывы между ними проглядывало осеннее солнце. Ноги герцогини и ея спутника были укрыты отъ вѣтра однимъ теплымъ пледомъ, сближавшимъ ихъ колѣни. Она разсказывала про свою Корсику, про удивительное мосего, импровизованное на похоронахъ ея горничною.
   -- Матеей?
   -- Да, Матеей!... Представьте, замѣчательный поэтическій талантъ...-- и она повторяла нѣкоторые стихи импровизаціи на звучномъ корсиканскомъ нарѣчіи.
   О рѣшеніи важныхъ вопросовъ -- ни слова. А, между тѣмъ, это-то именно и интересовало Поля въ неизмѣримо большей степени, чѣмъ поэзія горничной. Вѣроятно, откладываетъ разговоръ до вечера. И Поль потихоньку смѣшилъ ее разсказомъ о приключеніи Ланибуара, о томъ, какъ ловко онъ выпроводилъ академика.
   -- Бѣдняжка Мозеръ,-- говорила, смѣясь, герцогиня,-- надо устроить, наконецъ, чтобы ея отца выбрали... За это рѣшительно стоить...
   Потомъ они обмѣнялись лишь нѣсколькими короткими фразами, какъ бы убаюканные покойною качкой экипажа, нѣгой близости другъ къ друту въ наступающихъ сумеркахъ, прорѣзываемыхъ перемежающимися взрывами полымя изъ доменныхъ печей и блескомъ далекой молніи. Конецъ ихъ катанья былъ, къ сожалѣнію, испорченъ криками и пьяными пѣснями крестьянъ, возвращавшихся съ поминальнаго пира, попадавшихъ, какъ скотина, подъ лошадей и подъ колеса, падавшихъ въ канавы по сторонамъ дороги, откуда слышалось пьяное храпѣнье, отвратительные звуки, нисколько не похожіе на молитвы объ упокоеніи души "высокороднаго и могущественнаго владѣтельнаго сеньора и герцога".
   Во время обычной прогулки по галлереѣ, склонивши голову на плечо молодаго человѣка, герцогиня любовалась ночью и тихо шептала:
   -- Хорошо такъ... вдвоемъ... никого, кромѣ насъ...-- и, все-таки, не заговаривала о томъ, чего Поль ждалъ съ такимъ нетерпѣніемъ.
   Онъ пытался навести разговоръ на это, потихоньку, касаясь губами ея волосъ, спрашивалъ о ея планахъ на зиму: разсчитываетъ ли она вернуться въ Парижъ? О, конечно, нѣтъ; ей опостылѣлъ Парижъ, съ его изолгавшимся обществомъ, съ вѣчнымъ притворствомъ и предательствами! Но она сама еще не рѣшила, запереться ли ей въ Муссо, или отправиться въ далекое путешествіе въ Сирію, въ Палестину. Какого онъ мнѣнія объ этомъ? Ясно было, что въ этомъ-то и состояли важные вопросы, рѣшить которые необходимо было вмѣстѣ; въ сущности же таковъ былъ предлогъ, придуманный женщиной, чтобы задержать его на время ея отсутствія, изъ боязни, что въ Парижѣ его отнимутъ у нея другія женщины. Поль счелъ это за мистификацію, кусалъ губы: "А, если такъ, то хорошо же, душечка... посмотримъ!" Утомленная дорогой и цѣлымъ днемъ, проведеннымъ на воздухѣ, она ушла въ свою комнату, едва волоча ноги, послѣ многозначительнаго рукопожатія, на которое онъ отвѣчалъ обыкновенно очень тихимъ и нѣжнымъ: "не надолго". Она придетъ, онъ будетъ ждать ее, у двери прислушиваться въ ея шагамъ... И они наверстаютъ свое за долгій день невыносимаго стѣсненія. Цѣлый міръ наслажденій заключался въ шепотомъ сказанномъ, короткомъ: "не надолго"... Но въ этотъ вечеръ Поль Астье не сказалъ обычныхъ словъ. Какъ ни было ей это непріятно, но въ его сдержанности она видѣла проявленіе уваженія къ ея слишкомъ недавнему трауру, къ едва смолкшимъ звукамъ заупокойной службы, и, засыпая, нашла даже, что съ его стороны это было очень деликатно.
   Все утро слѣдующаго дня они совсѣмъ не видались: герцогиня была занята дѣлами, сводила счеты съ своимъ метръ-д'отелемъ, съ фермерами, къ превеликому восхищенію нотаріуса, maître Гадино, который за завтракомъ говорилъ Полю, съ хитрою улыбкой на старомъ, морщинистомъ лицѣ:
   -- Вотъ эту такъ ужь не проведешь.
   -- Много ты смыслишь!-- раздумывалъ сторожащій охотникъ, покручивая свою бѣлокурую бородку.
   Однако же, рѣзкій и сухой тонъ, которымъ звучалъ прелестный контральто во время дѣловыхъ переговоровъ, давалъ знать молодому человѣку, что играть придется во-всю.
   Послѣ завтрака прибыли изъ Парижа ящики, "премьерка" отъ Шприхта и съ нею двѣ мастерицы. Наконецъ, къ четыремъ часамъ герцогиня вышла въ чудномъ костюмѣ, дѣлавшемъ ее совсѣмъ молодою и тоненькою, и предложила пройтись пѣшкомъ по парку. Они шли рядомъ, бодрымъ, веселымъ шагомъ, стараясь избѣгать тѣхъ аллей, гдѣ грабли садовниковъ по три раза въ день вели борьбу съ падающимъ съ деревьевъ листомъ. Но, какъ ни хлопотали рабочіе, а черезъ часъ дорожки были имъ снова покрыты, какъ восточнымъ ковромъ, сверкающимъ необычайнымъ разнообразіемъ самыхъ причудливыхъ красокъ, и опять раздавался шелестъ шаговъ гуляющихъ подъ косыми лучами слабо пригрѣвающаго солнца. Герцогиня говорила объ умершемъ мужѣ, отъ котораго ей многое пришлось вынести въ годы молодости; она въ особенности настаивала на томъ, что носитъ лишь свѣтскій трауръ, налагаемый на нее условіями ея общества и отнюдь не служащій выраженіемъ печали, которой и не было въ ея сердцѣ. Поль отлично понималъ, въ чемъ дѣло, улыбался и мысленно рѣшилъ твердо держаться своей тактики, не измѣнять своей холодности.
   Въ нижней части парка они присѣли у прикрытаго кленами и бирючиной павильона, въ которомъ хранились верши и весла маленькой флотиліи. Отсюда видны были сбѣгающія къ рѣкѣ зеленыя лужайки, живописныя группы кустарниковъ и полуобнаженныхъ деревьевъ, надъ которыми возвышался замокъ съ закрытыми окнами, съ опустѣвшими террасами, съ гордо возносящимися башнями и башенками, ставшими какъ будто еще выше, вернувшимися къ своему историческому прошлому.
   -- Какъ грустно, тяжело разставаться совсѣмъ этимъ...-- проговорилъ Поль со вздохомъ.
   Герцогиня взглянула на него недоумѣвающимъ взоромъ; ея брови сдвинулись, лобъ нахмурился... Разстаться! Онъ уѣхать хочетъ... почему?
   -- Съ жизнью, увы, ничего не подѣлаешь... это необходимо.
   -- Разстаться!... А я-то? А наше путешествіе, въ которое мы собирались вмѣстѣ?
   -- Я не возражалъ вамъ...
   Но развѣ бѣдный художникъ, какимъ былъ онъ, можетъ дозволить себѣ роскошь поѣздки въ Палестину? Все это мечты, неосуществимыя мечты... египетскія грезы Ведрина въ дырявой лодкѣ на Луарѣ.
   Она пожала своими чудными аристократическими плечами.
   -- Перестаньте, Поль, что за ребячество!... Развѣ все, что я имѣю, не ваше?
   -- Въ качествѣ чего же?
   Слово было сказано. Но она все еще не понимала, къ чему ведетъ онъ рѣчь. А онъ, боясь, что высказался слишкомъ быстро, прибавилъ:
   -- Да, въ качествѣ чего, по узкому пониманію свѣта, буду я съ вами путешествовать?
   -- Въ такомъ случаѣ, останемся въ Муссо...
   Поль поклонился и съ нѣжною ироніей сказалъ:
   -- Вашему архитектору тутъ нечего больше дѣлать.
   -- Ба! мы найдемъ ему дѣло... если бы даже мнѣ пришлось для этого поджечь замокъ сегодня ночью...
   И она смѣялась своимъ дивнымъ, страстнымъ смѣхомъ, прижималась къ нему, брала его руки и ласкала ими свое лицо... Глупости все это! Не того ждалъ Поль, не того онъ отъ нея добивался.
   -- Если вы меня любите, Марія-Антонія,-- проговорилъ онъ порывисто,-- то позвольте мнѣ уѣхать. Я обязанъ и себя содержать, и родителей... Мнѣ никогда не простятъ, что я живу на счетъ женщины, которую не могу назвать моею женой, которая никогда моею женой не будетъ.
   Она поняла, наконецъ, и закрыла глаза, точно передъ нею раскрылась пропасть. Наступило долгое молчаніе, слышно было, какъ подъ дуновеніемъ легкаго вѣтерка падаютъ листья по всему парку, одни, еще полные сока, цѣлыми кучами скользятъ съ вѣтки на вѣтку, другіе -- несутся съ легкимъ шорохомъ, и казалось, будто кто-то тихо бродитъ вокругъ павильона, подъ кленами, осторожными, крадущимися шагами. Герцогиня вздрогнула и встала.
   -- Холодно... пойдемте домой...
   Жертва была принесена. Мари'Анто не перенесетъ этого, умретъ, конечно, но свѣтъ не увидитъ ей униженія, постыднаго превращенія герцогини Падовани въ мадамъ Поль Астье, въ жену своего архитектора.
   Весь вечеръ Поль, безъ малѣйшей аффектаціи, занимался сборами къ отъѣзду, отдавалъ приказанія объ укладкѣ чемодановъ, по-княжески одѣлялъ прислугу деньгами, справлялся о времени отхода поѣзда, держалъ себя совершенно непринужденно, былъ разговорчивъ, и, все-таки, ему не удалось нарушить сердитаго молчанія красавицы Антоніи, погруженной въ чтеніе какого-то журнала, страницы котораго она забывала перевертывать. Лишь въ ту минуту, когда онъ сталъ прощаться, благодарить ее за продолжительное и доброе гостепріимство, увидалъ онъ при свѣтѣ лампы, покрытой громаднымъ кружевнымъ абажуромъ, выраженіе мучительной тревоги на ея гордомъ лицѣ, нѣжную мольбу въ прекрасныхъ глазахъ на смерть пораженнаго звѣря.
   Придя въ свою комнату, молодой человѣкъ осмотрѣлъ, заперта ли потайная дверь курильной комнаты, потушилъ огонь и сталъ ждать, неподвижно сидя на диванѣ у дверки. Если она не придетъ, значитъ, онъ ошибся въ разсчетѣ, и придется начинать все сначала. Но вотъ послышался легкій шумъ, шелестъ шелковаго пеньюара и, послѣ минутнаго удивленія, что дверь не отворяется сразу, тихій стукъ въ дверь концомъ пальца. Поль не шевельнулся, не двинулся съ мѣста даже когда раздалось осторожное покашливаніе. Онъ выждалъ, пока она удалилась нервными, неровными шагами.
   -- Теперь попалась, -- подумалъ онъ,-- что захочу, то съ нею и сдѣлаю...
   Онъ спокойно раздѣлся и легъ въ постель.
   "Если бы меня звали княземъ д'Атисъ, согласились ли бы вы стать моею женой, по окончаніи вашего траура?... А, между тѣмъ, князь д'Атисъ не любилъ васъ, тогда какъ Поль Астье любить и, гордый этою любовью, хотѣлъ бы заявить объ этомъ громко, во-всеуслышанье, а не скрывать, какъ нѣчто позорное. О, Мари'Анто! Мари'Анто!... Какой чудный сонъ пронесся передо мной... Прощайте навсегда".
   Она прочла это письмо, едва открывши глаза, опухшіе отъ слезъ послѣ безсонной ночи.
   -- Мёсьё Астье еще не уѣхалъ?
   Горничная, высунувшаяся изъ окна закрѣпить жалюзи, какъ разъ въ эту минуту видѣла экипажъ, увозившій Поля, въ концѣ проѣзда настолько далеко, что никакой крикъ уже не могъ быть услышанъ. Герцогиня вскочила съ постели, подбѣжала къ часамъ.
   -- Девять... Курьерскій проходитъ черезъ Онзенъ въ десять... Скорѣй верховаго... Бертоли... лучшую лошадь...
   Напрямикъ лѣсомъ можно поспѣть раньше коляски. Пока ея приказанія спѣшно передавались, она писала, стоя, почти совершенно голая:
   "Вернитесь... все сдѣлается, какъ вы хотите"...-- Нѣтъ, это слишкомъ холодно. По такой запискѣ онъ не пріѣдетъ. Она разорвала, написала другую: "Твоею женой, твоею любовницей, чѣмъ хочешь, но твоею, твоею!..." и подписала: "Герцогиня Падовани". Потомъ въ ужасѣ отъ мысли, что онъ, пожалуй, все-таки, не вернется, она крикнула:
   -- Ѣду сама... амазонку, скорѣй!...-- и въ окно она приказала уже готовому къ отъѣзду Бертоли осѣдлать для нея "Мадемуазель Оже".
   Пять лѣтъ она не ѣздила верхомъ. Амазонка трещала на ея пополнѣвшей таліи, недоставало нѣсколькихъ крючковъ.
   -- Оставь, Матеа... оставь, не надо...
   Она сбѣжала съ лѣстницы, неся тренъ на рукѣ, между одурѣвшими отъ удивленія слугами, и въ карьеръ помчалась по проѣзду. Она въ лѣсу, несется въ бѣшеной скачкѣ подъ тѣнью деревьевъ, по заросшимъ травою дорогамъ. Она хочетъ догнать, онъ нуженъ ей, необходимъ, во что бы ни стало, этотъ человѣкъ, любовникъ, въ объятіяхъ котораго она то умираетъ, то оживаетъ вновь! Она знаетъ теперь, что такое любовь, и ни до чего иного въ мірѣ ей нѣтъ дѣла! Наклонившись впередъ, она прислушивается къ шуму поѣзда, къ свисту пара, оглашающему тишину лѣсовъ и полей. Лишь бы поспѣть во-время!... Несчастная, безумная женщина! Если бы она шагомъ ѣхала, то все равно догнала бы его, догнала бы своего хорошенькаго бѣглеца, потому что онъ -- ея злая судьба, отъ которой нѣтъ спасенія.
   

XIV.

Мадемуазель Жерменѣ де Фрейде,
на виллу Босежуръ,
Парижъ-Пасси.

Кафе д'Орсе. Одиннадцать часовъ. За завтракомъ.

   Черезъ каждые два часа и даже чаще, если возможно будетъ, я стану посылать тебѣ такую же синюю депешу, чтобы ты не слишкомъ волновалась, милая, дорогая сестра, и чтобы быть какъ бы съ. тобою въ продолженіе всего этого великаго для меня дня, который, надѣюсь, закончится бюллетенемъ о моей побѣдѣ, несмотря на измѣну нѣкоторыхъ въ послѣднюю минуту. Пишераль передалъ мнѣ сейчасъ про выходку Ланибуара: "Въ Академію входятъ со шпагой на боку, а не со шпагой въ рукахъ". Намекъ на дуэль Астье. Дрался не я, но это животное изъ за своего остраго словца знать уже не хочетъ данныхъ мнѣ обѣщаній. Не слѣдуетъ разсчитывать и на Данжу. То онъ твердилъ: "Когда же вы будете нашимъ?"... а сегодня утромъ подошелъ ко мнѣ въ секретаріатѣ и шепчетъ: "Заставьте просить себя"... Это едва ли не лучшее словцо его репертуара. Но все равно! Мои дѣла великолѣпны. Конкуррентовъ я не боюсь. Баронъ Ушенаръ, авторъ Обитателей пещеръ, заберется вдругъ во Французскую Академію! Да весь Парижъ взбунтуется. Что же касается господина Дальзона, то я дивлюсь его смѣлости. Его книга, знаменитая его книжица у меня въ рукахъ... Я не рѣшаюсь пока воспользоваться ею, но... плохо ему будетъ!
   

Два часа.

   Я въ Институтѣ, у моего милѣйшаго учителя; буду здѣсь дожидаться исхода выборовъ... Не дурно я придумалъ? Мнѣ показалось, что мой приходъ, хотя я извѣстилъ о немъ заранѣе, надѣлалъ здѣсь хлопотъ. Наши друзья кончали завтракъ. Произошла какая-то суматоха, захлопали двери, Корентина, вмѣсто того, чтобы провести въ гостиную, втолкнула меня въ архивъ. Пришедшій туда ко мнѣ мой учители казался встревоженнымъ, говорилъ шепотомъ, совѣтовалъ мнѣ быть какъ можно сдержаннѣе. И самъ онъ такъ печаленъ!... Я спросилъ, не получилъ ли онъ какихъ дурныхъ вѣстей? "Нѣтъ, нѣтъ, мое дорогое дитя"... Потомъ онъ крѣпко пожалъ мнѣ руку и прибавилъ: "Ничего, не падайте духомъ..." Съ нѣкоторыхъ поръ бѣдняга сильно измѣнился, сталъ уже совсѣмъ не тотъ. Онъ, видимо, удрученъ какимъ-то тайнымъ и глубокимъ горемъ, едва осиливаетъ скрывать слезы. Къ моей кандидатурѣ это не имѣетъ никакого отношенія, но въ моемъ положеніи не можетъ меня не безпокоить.
   Прождалъ я больше часа и развлекался тѣмъ, что смотрѣлъ черезъ дворъ на громадныя стекла залы засѣданій, сквозь которыя видны ряды бюстовъ академиковъ. Не предзнаменованіе ли это?
   

Безъ четверти три часа.

   Я видѣлъ, какъ прошли всѣ мои судьи, -- тридцать семь, если не ошибаюсь. Академія въ полномъ сборѣ, такъ какъ Эпеншаръ въ Ницѣ, Рипо-Бабенъ не встаетъ съ постели, а Луазильонъ на кладбищѣ отца Ляшеза. Необыкновенно величественно шествіе всѣхъ этихъ знаменитыхъ мужей на совѣтъ и судъ! Молодые идутъ медленно, важно, опустивши головы, какъ бы клонящіяся подъ гнетомъ лежащей на нихъ тяжелой отвѣтственности; старики бодры и сильны; нѣкоторые подагрики и ревматики, какъ Курсовъ-Лонэ, подъѣзжаютъ въ экипажахъ, выходятъ, опираясь на руку кого-йибудь изъ товарищей. Всѣ останавливаются, прежде чѣмъ взойти наверхъ, разговариваютъ, разбившись на небольшія группы, сильно жестикулируютъ. Чего бы я не отдалъ за то, чтобы слышать эъ послѣднія сужденія объ имѣющихся на моей сторонѣ шансахъ! Я тихонько пріотворяю окно; въ эту минуту съ громомъ въѣзжаетъ во дворъ карета, нагруженная чемоданами; изъ нея выходитъ путешественникъ въ шубѣ, въ мѣховой шапкѣ: Эпеншаръ, моя милая, Эпеншаръ, прикатившій прямо изъ Ницы, чтобы подать за меня свой голосъ. Превосходнѣйшій человѣкъ!... Прошелъ и мой учитель, сгорбившись, въ своей широкополой шляпѣ и перелистывая экземпляръ книженки Дальзона: Вся голая, который я рѣшился передать ему на всякій случай... Дѣлать, вѣдь, нечего, защищаться надо!
   Дворъ опустѣлъ, стоять лишь двѣ кареты, да красуется бюстъ Минервы. Помоги, о, богиня! А тамъ, наверху, идетъ перекличка и опросъ, причемъ каждый академикъ обязанъ словомъ удостовѣрить передъ собраніемъ, что никому не обѣщалъ своего голоса. Простая формальность, разумѣется, и на вопросъ предсѣдателя отвѣчаютъ улыбкою, отрицательнымъ покачиваніемъ головы китайскихъ болванчиковъ.
   
   Происходитъ нѣчто неправдоподобное. Я только что отдалъ мою депешу Корентинѣ и открылъ окно, пытаясь угадать мою судьбу, рѣшавшуюся въ стоящемъ насупротивъ темномъ зданіи, какъ вдругъ увидалъ у сосѣдняго, тоже открытаго окна, рядомъ, бокъ-о-бокъ со мною барона Ушенара... Ушенаръ, мой соперникъ, злѣйшій врагъ Астье-Рею, расположился въ его кабинетѣ! Оба одинаково удивленные, мы раскланялись другъ съ другомъ и тотчасъ же оба отодвинулись отъ оконъ... Но онъ тутъ, я слышу это, чувствую, что онъ здѣсь за перегородкой. Ясно, что онъ такъ же, какъ и я, ждетъ рѣшенія Академіи, только на просторѣ бывшей гостиной Вильмена, тогда какъ я задыхаюсь въ этой щели, набитой старыми бумагами. Теперь я понимаю суматоху, которую произвелъ мой приходъ... Но что же это значитъ? Какъ это случилось? Милая сестра, у меня голова идетъ кругомъ. Надъ кѣмъ же тутъ потѣшаются?
   
    Измѣна и пораженіе! низкая академическая интрига, которой я не могу еще понять!

Первая баллотировка:

   Баронъ Ушенаръ 17 голосовъ.
   Дальзонъ 15 "
   Биконть де Фрейде 5 "
   Мозеръ 1 "

Вторая баллотировка:

   Баронъ Ушенаръ 19 голосовъ.
   Дальзонъ 15 "
   Виконтъ де Фрейде 8 "
   Мозеръ. 1 "

Третья баллотировка:

   Баронъ Ушенаръ 83 голоса.
   Дальзонъ 4 "
   Виконтъ де Фрейде 0 " (!!)
   Мозеръ 1.
   
   Очевидно, что между второй и третьей баллотировкой былъ пущенъ въ ходъ экземпляръ книжки Вся голая, но только въ пользу барона Ушенара... Объясненія! Я хочу... я требую объясненія... не выйду отсюда, пока не добьюсь его.
   

Четыре часа.

   Ты не можешь себѣ представить, милая сестра, какъ я былъ взволнованъ, когда услыхалъ, что въ сосѣдней комнатѣ Астье-Рею, его жена, старикъ Рею и цѣлая толпа посѣтителей поздравляютъ автора Обитателей пещеръ, въ особенности же, когда отворилась дверь архива, вошелъ мой учитель съ протянутыми ко мнѣ руками и заговорилъ: "Простите меня, дорогое мое дитя...-- онъ былъ тоже взволнованъ, задыхался.-- Простите... этотъ человѣкъ держалъ меня въ своихъ рукахъ... держалъ за горло... Я вынужденъ былъ... обязанъ... хотѣлъ предотвратить страшное, грозящее мнѣ несчастье... Но своей участи не избѣжишь даже цѣною подлаго поступка". Онъ раскрылъ мнѣ свои объятіи, и я бросился въ нихъ, не помня зла, не понимая даже хорошенько, что именно могло его до такой степени встревожить.
   Въ концѣ-концовъ, мое дѣло скоро поправится; я имѣю превосходнѣйшія вѣсти о Рипо-Бабенѣ: едва ли онъ переживетъ эту недѣлю. Предстоитъ еще одна избирательная кампанія, дорогая сестра. На бѣду, салонъ Падовани закрытъ на всю зиму по случаю траура. Для нашей дѣятельности остаются "журъ-фиксы" у госпожъ Астье, Анселенъ и Эвиза, понедѣльники которой рѣшительно входятъ въ моду, по милости великаго герцога. Но, прежде всего, милая сестра, необходимо намъ самимъ переѣхать. Пасси слишкомъ далеко; туда Академія не ѣздитъ. Ты скажешь, что я опять треплю тебя, но это чрезвычайно важно! Ушенаръ -- живой тебѣ примѣръ, не было у него никакихъ правъ на кресло, кромѣ его пріемовъ... Я обѣдаю у моего добраго учителя, не жди меня.

Нѣжно любящій тебя братъ
Авель де Фрейде.

   P. S. Единственный голосъ за Мозера при всѣхъ трехъ баллотировкахъ подалъ Ланибуаръ, докладчикъ о наградахъ за добродѣтель. По этому поводу здѣсь разсказываютъ анекдотъ изъ крайне игривыхъ... Что дѣлать, бываютъ веселенькіе анекдоты и подъ куполомъ... Сущая комедія!...
   

XV.

   -- Это омерзительно!...
   -- Отвѣтить необходимо. Академія не можетъ этого пропустить такъ...
   -- Да развѣ же это возможно? Академія обязана, напротивъ, сохранять собственное достоинство...
   -- Господа, господа, истинное достоинство Академіи...
   Въ залѣ частныхъ собраній съ огромнымъ каминомъ, надъ которымъ стоитъ портретъ кардинала Ришельё, безсмертные горячо спорили передъ началомъ засѣданія. Свѣтъ сумрачнаго и холоднаго зимняго дня падалъ изъ широкаго стекляннаго колпака въ потолкѣ и какъ бы усиливалъ ледяную торжественность мраморныхъ бюстовъ на стѣнахъ, и громадное жерло камина, накаленное почти до красноты одежды кардинала, не въ состояніи было согрѣть этотъ своего рода маленькій парламентъ, полутрибуналъ, съ его креслами, обитыми зеленымъ сафьяномъ, съ длиннымъ подковообразнымъ столомъ передъ бюро и съ приставомъ въ цѣпи, стерегущимъ дверь не вдалекѣ отъ секретаря Пишераля.
   Обыкновенно эти граціонныя четверть-часа, оставляемыя для поджиданія опоздывающихъ,-- самое пріятное время засѣданія: всѣ мило болтаютъ, втихомолку сплетничаютъ, разбившись на маленькія, пріятельскія группы, грѣются у камина, безцеремонно раздвинувши фалды. На этотъ разъ разговоръ былъ общимъ, принималъ тонъ самыхъ рѣзкихъ публичныхъ дебатовъ, въ которые вновь прибывающіе вступали, едва войдя въ дверь залы и еще подписывая листъ "прибытій". Иные, не входя даже и еще не снимая шубы, кашне и калошъ въ пустой залѣ академіи наукъ, пріотворяли дверь, чтобы громкими криками выразить свое негодованіе.
   Весь этотъ шумъ произошелъ отъ того, что одна изъ утреннихъ газетъ воспроизвела крайне дерзкій рефератъ, сдѣланный въ Флорентинской академіи о книгѣ Астье Рею Галилей и о приложенныхъ къ ней историческихъ документахъ,-- очевидно, апокрифическихъ и шутовски-потѣшныхъ (sic). Этотъ рефератъ, сообщенный подъ большимъ секретомъ президенту Французской Академіи, уже въ теченіе нѣсколькихъ дней вызывалъ глухое волненіе въ Институтѣ, ожидавшемъ съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ, на что рѣшится Астье-Рею, ограничивавшійся лишь не опредѣленнымъ отвѣтомъ: "Знаю я... знаю... дѣлаю свое дѣло"... И вотъ, рефератъ, который, они думали, извѣстенъ имъ однимъ,-- тррахъ!-- появляется въ это утро на первой страницѣ одной изъ самыхъ распространенныхъ газетъ Парижа, съ оскорбительными комментаріями по адресу безсмѣннаго секретаря и всей академической корпораціи.
   Изъ-за этого -- всеобщая тревога, злость, ругательства на безстыднаго журналиста и на глупость Астье-Рею, подавшую поводъ къ нападкамъ, отъ которыхъ они давно отвыкли, съ тѣхъ поръ, какъ Академія благоразумно открыла свои двери "разбойникамъ пера". Пылкій Ланибуаръ, мастеръ во всѣхъ видахъ спорта, собирался уже идти обрубить уши дерзкому писакѣ, и двое или трое коллегъ съ трудомъ удерживали его.
   -- Перестаньте, Ланибуаръ... Ну, перестаньте, успокойтесь... Со шпагой на боку, а ни въ какомъ случаѣ не въ рукѣ... Ваше же это выраженіе, чортъ возьми! Институтъ усвоилъ его себѣ...
   -- Вамъ не безъизвѣстно, господа, что Плиній старшій въ XIII книгѣ своей естественной исторіи...-- пыхтѣлъ толстобрюхій Газанъ, вваливаясь въ залу и громко отдуваясь,-- ...въ XIII книгѣ уже говоритъ о поддѣлкѣ автографовъ и, между прочимъ, о подложномъ письмѣ Пріама на папирусѣ...
   -- Мёсьё Газанъ, вы не росписались?-- визжалъ рѣзкій фальцетъ Пишераля.
   -- А, виноватъ,-- и толстякъ направился къ столу росписываться, продолжая свою исторію о папирусѣ и о царѣ Пріамѣ. Но его рѣчь была заглушена все разростающимся шумомъ голосовъ, среди котораго явственно слышалось только одно слово: "Академія... Академія". Всѣ говорили о ней, какъ о существѣ реальномъ, живомъ, и каждый былъ убѣжденъ, что ему одному только достовѣрно извѣстны сокровенныя мысли и желанія этого существа, что онъ одинъ изъ всѣхъ присутствующихъ является ихъ вѣрнѣйшимъ выразителемъ. Вдругъ крики смолкли передъ вошедшимъ въ залу Астье-Рею. Онъ росписался, очень спокойно положилъ на свое мѣсто безсмѣннаго секретаря тяжелый свертокъ, который держалъ подъ мышкой, потомъ подошелъ къ своимъ коллегамъ.
   -- Господа, я долженъ сообщить вамъ непріятную новость... Я препроводилъ въ Библіотеку, для экспертизы, двѣнадцать или пятнадцать тысячъ автографовъ, составлявшихъ то, что я называлъ своею коллекціей... И оказалось, господа, что всѣ они подложные, всѣ до единаго. Флорентинская академія высказала сущую правду. Я былъ жертвою огромной мистификаціи.
   Въ то время, какъ онъ отиралъ лобъ, смоченный крупными каплями пота, свидѣтельствовавшими о томъ усиліи, котораго ему стоило отъ признаніе, кто-то нахально спросилъ:
   -- И тогда вы, господинъ безсмѣнный секретарь?...
   -- Тогда, господинъ Данжу, мнѣ ничего не оставалось, какъ подать жалобу, что я и сдѣлалъ.
   Послышались протесты, всѣ говорили, что подобный процессъ невозможенъ, что онъ выставитъ на посмѣшище всю корпорацію.
   -- Глубоко сожалѣю, мои дорогіе коллеги,-- сказалъ Астье-Рею,-- но мое рѣшеніе неизмѣнно... Къ тому же, виновникъ уже въ тюрьмѣ и слѣдствіе начато.
   Такихъ воплей, какими было встрѣчено это заявленіе, зала частныхъ собраній никогда еще не слыхивала. И, какъ всегда, наибольшимъ неистовствомъ отличался Ланибуаръ, оравшій, что Академія должна избавиться отъ столь опаснаго члена. Въ первомъ порывѣ раздраженія нѣкоторые громко обсуждали это предложеніе. Но исполнимо ли это? Могла ли Академія, компрометированная однимъ изъ своихъ членовъ, сказать ему: "Убирайтесь вонъ, я перерѣшаю на ново... Безсмертный, я разжалую васъ въ рядоваго смертнаго"? Вдругъ, уловивши ли кое-что изъ этихъ дебатовъ, или по удивительной догадкѣ, на какую оказывается иногда способною самая герметическая глухота,-- старый Рею, стоявшій въ сторонѣ и далеко отъ огня изъ боязни удара, проговорилъ своимъ громкимъ безъ діапазона голосомъ:
   -- Во время Реставраціи, изъ-за чисто политическихъ соображеній, мы выгнали одиннадцать членовъ!...-- и предокъ утвердительно качнулъ головой, какъ бы призывая въ свидѣтели своихъ современниковъ, бѣлоглазые бюсты которыхъ стояли на пьедесталахъ по стѣнамъ залы.
   -- Одиннадцать... круто!...-- пробормоталъ Данжу среди наступившей тишины.
   А Ланибуаръ съ обычнымъ ему цинизмомъ прибавилъ:
   -- Всѣ корпораціи не безъ изъяна!... Таковъ законъ природы... всякому жить хочется.
   Тогда Эпеншаръ, толковавшій у двери съ секретаремъ Пишералемъ, подошелъ къ спорящимъ и тихимъ голосомъ, прерываемымъ кашлемъ, объявилъ, что въ этомъ дѣлѣ виноватъ не одинъ только безсмѣнный секретарь, доказательствомъ чего можетъ служить протоколъ засѣданія 8 іюля 1879 года, который и долженъ быть прочтенъ. Съ своего мѣста Пишераль началъ тоненькимъ, веселымъ голосомъ и очень быстро: "8 іюля 1879 года Леонаръ-Пьеръ-Александръ Астье-Рею принесъ въ даръ Французской Академіи письмо Ротру къ кардиналу Ришелье о статутахъ этой корпораціи. Академія, ознакомившись съ этимъ неизданнымъ и въ высшей степени любопытнымъ документомъ, привѣтствуетъ дарителя и постановляетъ занести письмо Ротру въ протоколъ. Вотъ оно дословно..." Здѣсь секретарь сталъ читать медленнѣе, умышленно налегая на каждое слово.... "дословно, то-есть со всѣми описками, встрѣчающимися въ частной перепискѣ и подтверждающими подлинность документа".
   Всѣ слушали, стоя неподвижно, стараясь не глядѣть другъ на друга, точно ошеломленные.
   -- Читать и письмо?-- Пишераль улыбался; его очень забавляла вся эта исторія.
   -- Читайте письмо...-- сказалъ Эпеншаръ.
   Но съ первыхъ же фразъ раздались крики: "Довольно... довольно... больше не надо!..." Всѣ со стыда сгорали теперь отъ этого письма Ротру, подложность котораго въ глаза бросалась. Поддѣлка была грубая, школьническая, обороты неправильные, половина словъ -- неизвѣстныхъ тому времени. Какая слѣпота на нихъ напала? Какъ могли они?...
   -- И такъ, вы видите, господа, что не намъ нападать на нашего несчастнаго коллегу...-- говорилъ Эпеншаръ и, обратившись къ безсмѣнному секретарю, онъ началъ заклинать его отказаться отъ скандальнаго процесса, долженствующаго сильно довредить всей корпораціи и даже самому великому кардиналу.
   Но ни пылкость рѣчи, ни эффектность ораторскаго жеста, указывавшаго на камаль кардинала-основателя, не въ состояніи были побѣдить ожесточеннаго упрямства Астье-Рею. Онъ стоялъ посерединѣ залы у маленькаго столика, служившаго трибуной для чтеній и сообщеній, крѣпко сжавши кулаки, какъ бы изъ боязни, чтобы кто не вырвалъ у него воли изъ рукъ,-- стоялъ твердо и непоколебимо и повторялъ, что "ничто въ мірѣ, слышите ли, ничто!" не измѣнитъ его рѣшенія. И его толстые, сжатые пальцы гнѣвно стучали по звонкому, сухому дереву.
   -- А, господа, я и такъ уже слишкомъ долго медлилъ, сдѣлалъ слишкомъ много уступокъ соображеніямъ этого рода... Поймите, наконецъ, что меня давить, душитъ этотъ Галимй, скупить котораго у меня средствъ не хватаетъ и котораго я вижу въ витринахъ книгопродавцевъ съ моимъ именемъ на оберткѣ въ сообществѣ съ негодяемъ, сдѣлавшимъ подлоги!-- Чего же онъ хотѣлъ, въ концѣ-концовъ? Вырвать, самому вырвать своими руками негодныя страницы изъ своихъ трудовъ, предать ихъ публичному сожженію, на что процессъ и дастъ ему возможность.
   -- Вы говорите объ осмѣяніи? Но Академія стоитъ слишкомъ высоко для того, чтобы бояться осмѣянія. Что же меня касается, то я разоренъ и опозоренъ, и мнѣ останется лишь гордое сознаніе, что я снялъ нареканіе съ моего имени, съ моихъ трудовъ и оградилъ достоинство исторіи. Большаго я не добиваюсь.
   Сквозь напыщенность этихъ фразъ, въ нихъ слышались искренность и прямота, звучавшія диссонансомъ въ этой средѣ, точно ватой, устланной всевозможными компромиссами и прикрышками.
   Вдругъ приставъ провозгласилъ:
   -- Господа, четыре часа...
   Четыре часа! А относительно похоронъ Рипо-Бабена еще ничего не рѣшено.
   -- Да, правда... бѣдняга Рипо-Бабенъ...-- шутливо сказалъ Данжу.
   -- Во-время онъ убрался!-- мрачно замѣтилъ Ланибуаръ.
   Но никто не обратилъ вниманія на эту выходку. Приставъ кричалъ: "По мѣстамъ, господа!..." Президентъ звонилъ въ колокольчикъ, сидя между канцлеромъ Академіи Демильеромъ и безсмѣннымъ секретаремъ, успѣвшимъ уже вполнѣ овладѣть собою и читавшимъ съ невозмутимою самоувѣренностью докладъ коммиссіи погребеній, подъ оживленный шепотъ присутствующихъ и подъ шорохъ тололедки о стеклянный потолокъ.

-----

   -- Какъ вы поздно кончили сегодня, -- ворчала Корентина, отворявшая дверь хозяину.
   Къ Институту она относилась такъ же мало уважительно, какъ полотеръ.
   -- Мёсьё Поль въ вашемъ кабинетѣ, и мадамъ съ нимъ... проходите черезъ архивъ... гостиная полна народа, ждутъ васъ.
   Тяжелое впечатлѣніе производилъ этотъ архивъ съ пустыми полками, лишенными картоновъ, какъ послѣ разграбленія или пожара. Обыкновенно Леонаръ старался не заходить въ него; теперь же онъ прошелъ гордо, ободренный принятымъ рѣшеніемъ и заявленіемъ, только что сдѣланнымъ въ засѣданіи. Послѣ огромнаго усилія води, послѣ смѣлаго поступка, чѣмъ-то нѣжнымъ повѣяло на него отъ ожиданія встрѣчи съ сыномъ; на душѣ легко стало. Онъ не видалъ Поля со времени дуэли, съ тѣхъ поръ, какъ, охваченный тревогою, онъ смотрѣлъ на своего мальчика, лежащаго въ постели, болѣе блѣднаго, чѣмъ его подушки; и теперь онъ шелъ къ нему съ радостнымъ чувствомъ, готовый раскрыть ему объятія, прижать его къ сердцу крѣпко-крѣпко, не говоря ни слова.
   Но вошелъ онъ, увидалъ, что сынъ стоитъ рядомъ съ матерью, шепчутся, опустивши глаза въ землю, съ своимъ вѣчно таинственнымъ видомъ какихъ то заговорщиковъ, -- и готовое вырваться наружу чувство вдругъ упало.
   -- Да идите же, наконецъ!-- встрѣтила его мадамъ Астье, одѣтая для выѣзда, потомъ полусерьезно, тономъ церемоннаго представленія проговорила:
   -- Мой другъ... графъ Поль Астье.
   -- Дорогой учитель...-- Поль низко поклонился.
   Астье-Рею смотрѣлъ то на сына, то на жену и хмурилъ свои густыя брови.
   -- Графъ Поль Астье?...
   Молодой человѣкъ, все такой же хорошенькій, несмотря на загаръ оѣь шестимѣсячнаго пребыванія на чистомъ воздухѣ, разсказалъ, что нашелъ нужнымъ благопріобрѣсти титулъ римскаго графа не столько для себя, сколько для особы, которая будетъ носить его имя.
   -- Ты женишься?-- спросилъ отецъ съ возростающимъ недовѣріемъ.-- И на комъ?
   -- На герцогинѣ Падовани.
   -- Да ты съ ума сошелъ!... Она, вѣдь, на двадцать пять лѣтъ старше тебя, эта герцогиня... да, къ тому же... къ тому же...-- онъ колебался, подыскивалъ неоскорбительное выраженіе и, наконецъ, рѣзко договорилъ:-- не женятся на женщинѣ, которая завѣдомо и на виду у всѣхъ въ продолженіе многихъ лѣтъ жила съ другимъ.
   -- Что, однако же, никогда не мѣшало намъ обѣдать у нея аккуратно и принимать отъ нея множество одолженій...-- провизжала мадамъ Астье, задорно поднимая свою маленькую головку.
   Не отвѣчая ей и даже не глядя на жену, какъ бы не считая ее компетентною въ дѣлахъ чести, старикъ подошелъ къ сыну и тономъ убѣжденія, въ сильномъ волненіи, говорилъ:
   -- Не дѣлай этого, Поль... ради имени, которое ты носишь, не дѣлай, дитя мое... прошу тебя!...
   Онъ схватилъ его за плечо въ порывѣ нѣжности, расчувствовавшись отъ собственныхъ словъ. Но молодой человѣкъ высвободился,-- не любилъ онъ такихъ изліяній чувствъ,-- и старался отдѣлаться общими фразами:
   -- Я не нахожу... держусь иного взгляда...
   Передъ холодною замкнутостью этого лица съ вѣчно-прячущимся взглядомъ, передъ сыномъ, который такъ далекъ отъ него, отецъ инстинктивно возвышалъ голосъ, опираясь на свое право главы семейства. Подмѣченная имъ улыбка, которою Поль обмѣнялся съ матерью, послужила новымъ доказательствомъ ихъ сообщества въ этой мерзости и окончательно вывела старика изъ себя. Онъ заоралъ, заговорилъ вздоръ, грозилъ, что будетъ публично протестовать, въ газетахъ пропечатаетъ, обоихъ ихъ, и мать, и сына, заклеймитъ въ своей исторіи. Для него это была самая страшная изъ всѣхъ угрозъ. Когда онъ говорилъ о какой-нибудь личности изъ далекаго прошлаго: "я заклеймилъ такого-то въ моей исторіи"...-- никакая кара, казалось ему, не могла идти въ сравненіе съ этою. Однако, оба союзника ни капельки не испугались.
   Мадамъ Астье, давно привыкшая къ угрозѣ "заклеймить" почти столько же, какъ и къ вознѣ съ чемоданомъ, ограничилась тѣмъ, что, застегивая перчатки, сказала:
   -- Обратите вниманіе, что рядомъ все слышно.
   Несмотря на затворенную дверь и драпировки, изъ гостиной доносился шумъ разговоровъ. Тогда, сдерживая голосъ и хрипя, Леонаръ Астье опять обратился къ сыну:
   -- Слушай, Поль, -- онъ поднялъ указательный палецъ передъ самымъ лицомъ молодаго человѣка, -- если случится то, о чемъ ты говорилъ, никогда въ жизни ты меня не увидишь... На твоей свадьбѣ я не буду... Умирать буду, не пущу тебя къ себѣ на глаза... Тогда -- не сынъ ты мнѣ... Я выгоню тебя и... прокляну!
   Поль отодвинулся отъ пальца, который чуть не задѣвалъ его по носу, и спокойно отвѣтилъ:
   -- О, вы знаете, милый папаша... проклятія, благословенія, это все такія вещи, которыя давно вышли изъ употребленія въ порядочныхъ домахъ. Даже въ театрахъ, на сценѣ, уже не проклинаютъ и не благословляютъ.
   -- Но за то бьютъ еще, негодяй!-- зарычалъ старикъ и поднялъ руку.
   -- Леонаръ!-- вскрикнула мать отчаянно.
   Ловкимъ движеніемъ боксера Поль отклонилъ ударъ такъ же спокойно, какъ будто это происходило въ залѣ Кейзера, и, не выпуская крѣпко стиснутой руки Леонара, прошепталъ:
   -- Ну, нѣтъ... этого-то ужь не надо... никогда!
   Старый овернецъ напрасно дѣлалъ бѣшеныя попытки высвободиться; какъ ни былъ онъ еще силенъ, его противникъ оказался сильнѣе. Въ этотъ страшный мигъ, когда отецъ и сынъ стояли другъ передъ другомъ съ лицами, искаженными ненавистью, обмѣниваясь взглядами убійцъ, дверь изъ гостиной пріотворилась, въ ней показалась голова мило и добродушно улыбающейся толстой дамы въ шляпкѣ, уснащенной перьями и цвѣтами.
   -- Простите, дорогой учитель... мнѣ только два слова... А-а! и Аделаида тутъ... и мёсьё Поль... прелестно... божественно!... О!... А!... семейная картина!...
   Дѣйствительно, семейная картина, но только -- картина современной, новѣйшей семьи, пораженной страшною язвой, разъѣдающей сверху до низу европейское общество, подрывающей въ немъ принципы іерархіи, авторитета, -- язвой, въ особенности ужасающей здѣсь, въ Институтѣ, подъ величественнымъ куполомъ, гдѣ производится оцѣнка семейнымъ, традиціоннымъ добродѣтелямъ, гдѣ за нихъ выдаются награды.
   

XVI.

   Была необыкновенная давка въ восьмой залѣ суда, гдѣ предстояло разбирательство дѣла Альбена Фажа послѣ безконечнаго слѣдствія и всевозможныхъ махинацій со стороны вліятельныхъ лицъ, чтобы замять эту исторію. Никогда еще эта зала Исправительнаго Суда, съ ея грязно-голубыми стѣнами и полинявшею позолотой, пропитанная запахомъ лохмотьевъ и нищеты, не видала на своихъ истертыхъ скамьяхъ и въ тѣсныхъ проходахъ такой нарядной, элегантной толпы, столькихъ шляпъ съ цвѣтами и самыхъ модныхъ весеннихъ туалетовъ, составлявшихъ рѣзкій контрастъ съ матово-черными тогами и шапочками адвокатовъ. И публика все прибывала, дверь входнаго тамбура безостановочно хлопала подъ напоромъ валомъ-валящаго народа.
   Все знакомыя, архи-знакомыя фигуры, пошлыя до того, что плакать хочется, глядя на нихъ, на этихъ жалкихъ фантошей всѣхъ парижскихъ торжествъ, шикарныхъ похоронъ и первыхъ представленій: Маргарита Оже -- въ авангардѣ и маленькая графиня Фодеръ, и красавица мадамъ Анри изъ американской миссіи. За ними -- дамы академической конгрегаціи: мадамъ Анселенъ подъ руку съ старшиной адвокатовъ Ревераномъ, мадамъ Эвиза вся въ мелкихъ розанахъ, окруженная чернымъ роемъ молодыхъ адвокатовъ; а позади судейскихъ мѣстъ, въ качествѣ привилегированнаго, -- Данжу, стоя, со скрещенными на груди руками, возвышаясь надъ публикой и судьями, выставляетъ напоказъ свой рѣзкій, правильный профиль стараго театрала, котораго вездѣ встрѣчаешь лѣтъ сорокъ сряду,-- прототипъ свѣтской банальности и ея безсмысленно однобразныхъ проявленій. Кромѣ Астье-Рею и барона Ушенара, вызванныхъ въ качествѣ свидѣтелей, онъ одинъ изъ всѣхъ академиковъ осмѣлился появиться въ судѣ, зная, что Альбена Фажа защищаетъ знаменитый и страшный своими издѣвательствами Маржери, одно гнусливое хныканье котораго моритъ со смѣху залу и судей.
   Будетъ потѣха,-- это чувствовалось въ воздухѣ, угадывалось по оживленнымъ движеніямъ наклоненныхъ судейскихъ шапочекъ, по блеску глазъ и по сдержаннымъ улыбкамъ, которыми обмѣнивались между собою посвященные, знакомые съ дѣломъ. Въ публикѣ ходили пикантныя розсказни о любовныхъ подвигахъ маленькаго горбуна, котораго привели на скамью подсудимыхъ. Поднявши распомаженную голову, онъ изъ-за рѣшетки окинулъ залу однимъ изъ тѣхъ ястребиныхъ взглядовъ, въ значеніи которыхъ женщины никогда не ошибаются. Говорили про компрометирующія письма, про объяснительную записку обвиняемаго, называвшаго въ ней прямо по именамъ двухъ или трехъ свѣтскихъ женщинъ, давнымъ давно извѣстныхъ, безсчетное число разъ замѣшанныхъ во всѣхъ грязныхъ дѣлахъ. Одинъ экземпляръ этой записки переходилъ изъ рукъ въ руки на скамьѣ журналистовъ; это была наивная и претенціозная автобіографія, въ которой самохвальство авортона переплеталось съ хвастливостью рабочаго, "образовавшагося самоучкой". Въ концѣ-концовъ, о томъ, что разсказывалось, не было и помина. Фажъ ограничился сообщеніемъ господамъ судьямъ, что родился онъ въ Васси, въ департаментѣ Верхней Марны, родился прямымъ, какъ всѣ,-- обычная всѣмъ горбунамъ претензія, -- и что паденіе съ лошади въ пятнадцать лѣтъ попортило и изогнуло ему спину. Какъ большинство ему подобныхъ, онъ развивался физически очень медленно, и склонность къ женщинамъ появилась у него поздно, за то съ необыкновенною силой, въ то время, какъ онъ служилъ у одного книгопродавца въ пассажѣ Панорамы. Уродство являлось помѣхой для его побѣдъ, и онъ сталъ изыскивать средства добывать большія деньги. Далѣе слѣдовала исторія его любовныхъ похожденій въ перемежку съ повѣствованіями о сдѣланныхъ имъ подлогахъ, о способахъ, имъ употреблявшихся, о чернилахъ и пергаментахъ. Главы этого произведенія носили такого рода названія: Моя первая жертва.-- Анжелина, брошюровщица.-- За пунцовую ленту.-- Пряничная ярмарка.-- Начало моихъ сношеній съ Астье-Рею.-- Таинственныя чернила.-- Вызовъ химикамъ Института...
   Въ результатѣ чтенія этой записки получалось, главнымъ образомъ, впечатлѣніе полнаго недоумѣнія, какъ безсмѣнный секретарь Французской Академіи, какъ представители оффиціальной науки и литературы допустили одурачивать себя въ продолженіе двухъ или трехъ лѣтъ сряду, какъ могли они поддаться обманамъ невѣжественнаго уродца, набившаго себѣ голову всякимъ библіотечнымъ хламомъ, обрывками непонятыхъ имъ книгъ? Вотъ въ чемъ заключалась необычайная смѣхотворность этого дѣла, вотъ что привлекло сюда такую толпу. Всѣ бѣжали посмотрѣть на Академію, выставленную на позорище въ лицѣ Астье-Рею, котораго искали взоры всѣхъ присутствующихъ въ первомъ ряду свидѣтелей. Онъ сидѣлъ неподвижный и мрачный, едва отвѣчалъ, не оборачивая головы, на льстивыя плоскости Фрейде, стоящаго позади него въ черныхъ перчаткахъ, съ крепомъ на шляпѣ, по случаю траура по недавно умершей сестрѣ. Вызванный въ свидѣтели защитой, благодушный кандидатъ боялся, какъ бы это не повредило ему во мнѣніи учителя, и онъ оправдывался, объяснялъ, какъ встрѣтилъ этого негодяя Фажа у Ведрина. Но его шепотъ терялся въ шумѣ залы, въ возгласахъ суда, въ вызовахъ и объявленіяхъ постановленій, въ монотонныхъ:
   "Отложить на недѣлю... отложить на недѣлю"... падающихъ, какъ удары гильотины, обрывающихъ заявленія авдокатовъ, жалобныя мольбы бѣдняковъ, раскраснѣвшихся, отирающихъ мокрые лбы передъ рѣшеткой: "Позвольте, господинъ предсѣдатель"... "Отложить на недѣлю!" Порою изъ глубины залы раздается слезный вопль: "Здѣсь я... здѣсь, господинъ предсѣдатель... не продерусь... ишь народу-то".-- Отложить на недѣлю..." О, кто видѣлъ такое проявленіе усердія, такую быстроту въ работѣ символическихъ вѣсовъ, тотъ навсегда сохранитъ очень высокое мнѣніе объ отправленіи у насъ правосудія. Впечатлѣніе получалось приблизительно такое же, какъ при отпѣваніи "на почтовыхъ" безроднаго нищаго.
   Наконецъ, предсѣдатель объявилъ: "Дѣло Альбена Фажа"... Всѣ сразу притихли въ залѣ и даже на площадкѣ лѣстницы, гдѣ люди влѣзали на скамьи, чтобы лучше видѣть. Затѣмъ, послѣ короткаго бормотанья передъ судейскимъ столомъ, свидѣтели потянулись вереницей между плотными рядами адвокатскихъ тотъ въ отведенную для нихъ комнату, унылую, голую, плохо освѣщенную изъ какого-то узкаго закоулка. Астье-Рею, котораго должны были вызвать первымъ, не вошелъ туда и шагалъ по темному корридору между двумя залами. Фрейде хотѣлъ было остаться съ нимъ, но тотъ глухо проговорилъ:
   -- Нѣтъ, нѣтъ... оставьте меня... я хочу быть одинъ!...
   И сконфуженный кандидатъ принужденъ былъ идти съ другими свидѣтелями, бесѣдовавшими, разбившись на мелкія группы: баронъ Ушенаръ, палеографъ Босъ, химикъ Дельпешъ -- членъ Академіи Наукъ, эксперты почерковъ, двѣ или три хорошенькихъ дѣвицы изъ тѣхъ, портреты которыхъ украшали комнату Альбена Фажа, восхищенныя тѣмъ, что процессъ послужитъ имъ хорошею рекламой, громко смѣющіяся, щеголяющія неправдоподобными шляпами "директуаръ", составляющими поразительный контрастъ съ полотнянымъ чепцомъ и вязаными митенами привратницы Счетной Палаты. Ведринъ былъ тоже вызванъ. Фрейде подошелъ къ нему и сѣлъ рядомъ на широкій подоконникъ отрытаго окна. Захваченные и унесенные разными теченіями, разлучающими людей въ Парижѣ, старые товарищи видѣлись съ прошедшаго лѣта всего одинъ только разъ на недавнихъ похоронахъ Жермены. И Ведринъ жалъ руки пріятеля, справлялся о его здоровьѣ, о душевномъ состояніи послѣ постигшаго его страшнаго удара. Кандидатъ пожалъ плечами:
   -- Тяжело это, конечно... очень тяжело. Но что же дѣлать? Привыкать надо...
   Ведринъ глаза вытаращилъ передъ такимъ отчаяннымъ эгоизмомъ.
   -- Подумай только... два раза въ одинъ годъ они меня прокатываютъ...
   Для него только одинъ и былъ страшный ударъ -- неудачная попытка занять кресло Рипо-Бабена, только что ускользнувшее отъ него, какъ и кресло Луазильона. Потомъ онъ сообразилъ, глубоко вздохнулъ... Ахъ, да... его Жермена... Много было ей хлопотъ въ послѣднюю зиму изъ-за этой несчастной кандидатуры... Два обѣда въ недѣлю, гости до двѣнадцати часовъ, до часу ночи; ей приходилось вертѣть свое механическое кресло по всѣмъ угламъ гостиной... На это потратила она свои послѣднія силы, увлеченная кандидатурой даже больше, чѣмъ братъ... Въ послѣднія минуты, въ самыя послѣднія, когда она не могла уже говорить, едва двигая сведенными пальцами, она, все-таки, считала и отмѣчала голоса на краю своей простыни.
   -- Да, другъ мой, и скончалась она, отмѣчая, высчитывая мои шансы на это проклятое кресло... О! теперь, хотя бы ради нея, а я добьюсь, буду я въ ихъ Академіи, вопреки имъ, на радость моей дорогой...
   Онъ вдругъ оборвался, потомъ измѣнившимся, упавшимъ голосомъ продолжалъ:
   -- Я, впрочемъ, самъ не знаю, для чего говорю тебѣ это... Дѣло въ томъ, что съ тѣхъ поръ, какъ они засадили мнѣ въ голову это желаніе, я уже не могу думать ни о чемъ другомъ... Умерла у меня сестра, я даже не оплакалъ ее путемъ. Необходимо было дѣлать визиты, выпрашивать Академію, какъ говоритъ одинъ пріятель. Я сохну отъ этого, околѣваю... настоящее сумасшествіе.
   Выраженія были такъ грубы, лихорадочный голосъ такъ рѣзокъ, что Ведринъ не узнавалъ своего Фрейде, нѣжнаго, деликатнаго, всегда жизнерадостнаго. Разсѣянный взглядъ, складка тяжелой заботы на лбу, пылающія ладони свидѣтельствовали о страсти, о маніи. Однако же, встрѣча съ Ведринымъ, казалось, подѣйствовала на него благотворно, и онъ сталъ дружески разспрашивать:
   -- Что ты подѣлываешь?... какъ поживаешь?... что жена, дѣтки?...
   Художникъ отвѣчалъ съ своею всегдашнею спокойною улыбкой. Вся семья, слава Богу, живетъ хорошо. Дѣвочку собираются отнимать, мальчикъ ростетъ, хорошъ попрежнему, продолжаетъ нетерпѣливо поджидать, когда старику Рею сравняется сто лѣтъ. Самъ онъ работаетъ; выставлялъ въ этомъ году двѣ картины, поставлены были не дурно и не дурно проданы. За то одинъ свирѣпый и глупый кредиторъ отобралъ за долгъ паладина, который и пошелъ странствовать изъ рукъ въ руки, загромождалъ собою великолѣпный rez-de-chaussée въ улицѣ Рима, попалъ потомъ въ какую-то конюшню въ Батиньоляхъ, теперь, валяется подъ сараемъ у содержателя молочной въ Левалуа, куда они отъ времени до времени отправляются всею семьей посмотрѣть на него.
   -- Вотъ тебѣ и слава!-- прибавилъ Ведринъ, смѣясь, въ то время, какъ голосъ пристава вызывалъ Астье-Рею.
   Силуэтъ безсмѣннаго секретаря промелькнулъ на мгновеніе въ пыльномъ туманѣ; вся фигура держалась очень прямо, очень твердо, только спина, за которою онъ не наблюдалъ, да широкія плечи замѣтно вздрагивали, выдавали его сильное волненіе.
   -- Бѣдняга крокодилъ!-- тихо сказалъ скульпторъ.-- Тяжелыя испытанія приходится ему переносить... Эта исторія съ автографами, женитьба сына...
   -- Поль женился?
   -- Три дня тому назадъ, на герцогинѣ... Нѣчто вродѣ морганатическаго брака. На свадьбѣ никого, кромѣ его мамаши и четырехъ свидѣтелей... И представь, я былъ въ томъ числѣ, точно какой-то странный рокъ дѣлаетъ меня участникомъ всѣхъ дѣяній и подвиговъ этой семьи.
   И Ведринъ разсказалъ, какъ пораженъ онъ былъ, увидавши въ залѣ меріи герцогиню Падовани блѣднѣе мертвеца, попрежнему, гордую, но разбитую, разочарованную, съ массою сѣдыхъ волосъ на головѣ,-- несчастныхъ волосъ, которые она уже не трудилась красить. Рядомъ съ нею -- Поль Астье, римскій графъ, улыбающійся, спокойный, хорошенькій, какъ всегда... Всѣмъ неловко, никто слова не находитъ вымолвить, кромѣ чиновника, который, при видѣ двухъ старыхъ дамъ, расшаркался и любезно заявилъ:
   -- Мы ждемъ только прибытія невѣсты...
   -- Невѣста здѣсь,-- отвѣтила герцогиня, высоко поднявши голову.
   Дежурный помощникъ мера имѣлъ достаточно такта и не сказалъ никакой рѣчи. Изъ меріи всѣ отправились въ католическій институтъ, въ улицѣ Вожираръ. Церковь аристократическая, вся въ золотѣ, въ цвѣтахъ, полное освѣщеніе и -- ни души. Только мы, свадбешные, сидимъ рядкомъ на стульяхъ и слушаемъ, какъ монсиньоръ Адріани, папскій нунцій, читаетъ какую-то безконечную рацею по печатной книгѣ съ рисунками. Необычайно это было восхитительно: свѣтскій прелатъ съ длиннымъ носомъ, съ тонкими хитрыми губами, съ плечами, обтянутыми фіолетовою пелериной, растолковываетъ "о преданіяхъ чести, охраняемыхъ супругомъ, о юныхъ прелестяхъ супруги", а самъ косится преехиднѣйшимъ взглядомъ на бархатный аналой съ колѣнопреклоненною плачевною парочкой. Потомъ выходъ изъ церкви, обоюдные холодные поклоны подъ аркадой маленькаго монастыря и облегченный вздохъ герцогини, ея: "Покончено, слава Богу!" съ выраженіемъ отчаянья женщины, смѣрившей пропасть и бросающейся въ нее съ открытыми глазами, чтобы исполнить данное обязательство.
   -- О, видалъ я въ моей жизни не мало мрачнаго и печальнаго,-- продолжалъ Ведринъ,-- но ничего не видалъ болѣе надрывающаго сердце, чѣмъ эта свадьба Поля Астье!
   -- Большой, все-таки, негодяй этотъ нашъ молодой пріятель!-- проговорилъ Фрейде сквозь зубы.
   -- Да, одинъ изъ нашихъ милыхъ стрёджфорлейферовъ!
   И скульпторъ повторилъ съ надлежащимъ акцентомъ: "Struggle-for-lifeurs!" {Struggle-for-lifeur -- борецъ за существованіе. Прим. переводчика.}, называя такъ тотъ новый сортъ мелкихъ озвѣрѣлыхъ людишекъ, которымъ прекрасное открытіе Дарвина -- "борьба за существованіе" -- служитъ научнымъ оправданіемъ всякихъ гадостей. Фрейде продолжалъ:
   -- Какъ бы то ни было, а онъ теперь богатъ... добился того, чего хотѣлъ. На этотъ разъ не помѣшалъ ему и кривой носъ!
   -- Поживемъ -- увидимъ!... Герцогиня не изъ покладистыхъ, а у него въ меріи взглядъ былъ чертовски скверный!... Если старушища окажется въ тягость ему, то сынъ и внукъ безсмертныхъ легко можетъ очутиться въ судѣ съ присяжными!
   -- Свидѣтель Ведринъ!-- крикнулъ во все горло приставъ.
   Въ то же время, изъ отворенной двери вырвался громкій хохотъ.
   -- Ишь ты, веселье у нихъ тамъ какое!-- проговорилъ національный гвердеецъ, стоящій на караулѣ въ корридорѣ.
   Въ комнатѣ свидѣтелей, мало-по-малу опустѣвшей во время бесѣды старыхъ товарищей, остались только Фрейде и привратница Счетной Палаты, совершенно потерянная отъ предстоящаго появленія на судѣ. Непроизвольнымъ и безсознательнымъ движеніемъ она теребила завязки своего чепца. Что же касается кандидата, то, напротивъ, ему представлялся единственнымъ, въ своемъ родѣ, случай публично воскурить фиміамъ Французской Академіи и ея безсмѣнному секретарю въ маленькомъ спичѣ, который будетъ, конечно, перепечатанъ всѣми газетами и послужитъ какъ бы прологомъ къ его рѣчи на пріемѣ въ Академіи. По вызовѣ привратницы, онъ остался одинъ, ходилъ изъ угла въ уголъ по комнатѣ, останавливался у окна, округляя періоды своей рѣчи и репетируя красивые жесты рукъ, затянутыхъ въ черныя перчатки. И вдругъ кто-то ошибкою принялъ ихъ на свой счетъ изъ дома на противуположной сторонѣ улицы, изъ дрянной, ободранной и темной лачуги, одною внѣшностью своею говорившей объ отвратительномъ и постыдномъ ремеслѣ, ютящемся въ ней... Жирная, голая по плечо рука открыла розовую занавѣску и отвѣтила пригласительнымъ движеніемъ...
   -- О! этотъ Парижъ!-- Кандидатъ въ академики покраснѣлъ отъ стыда, быстро отошелъ отъ окна и скрылся въ корридоръ.
   -- Обвинитель рѣчь говоритъ...-- прошепталъ ему часовой, а въ душной до одурѣнія атмосферѣ залы гремѣлъ притворно негодующій голосъ:
   --... Вы злостно воспользовались невинною страстью старика...
   -- Какъ же это?... А меня-то?...-- проговорилъ Фрейде вслухъ.
   -- Про васъ они, должно быть, забыли...
   -- Стало быть, всегда такъ будетъ!-- грустно разсуждалъ самъ съ собою бѣдняга.
   Потрясающій взрывъ общаго хохота встрѣтилъ въ эту минуту разсмотрѣніе фальшивой коллекціи Мениль Казэ: письма королей, папъ, императрицъ, Тюреня, Бюффона, Монтеня, Ля-Боэси, Клементины Изоръ {Clémence Isaure -- знаменитая женщина XV вѣка, о которой сохранились только легенды, положительнаго же ничего не извѣстно, кромѣ того, что она уроженка Тулузы. Примѣчаніе переводчика.}, и при каждомъ новомъ имени этого фантастическаго списка, свидѣтельствующаго о громадной наивности оффиціальнаго историка, объ одурачиваньѣ Института ничтожнымъ гномомъ, веселость толпы все возростала. Фрейде не въ силахъ былъ переносить долѣе непочтительнаго хохота, которымъ осмѣивали его покровителя и учителя Астье-Рею, тѣмъ болѣе, что это жестоко должно было отразиться и на немъ самомъ, еще разъ провалить его кандидатуру. Онъ выбѣжалъ изъ корридора, сошелъ внизъ, долго бродилъ по дворамъ, потомъ по тротуару у рѣшетки и, наконецъ, замѣшался въ толпу, массой выходившую изъ суда, при суетливой бѣготнѣ ливрейныхъ лакеевъ, при стукѣ экипажей, въ догорающемъ блескѣ чуднаго іюньскаго дня, игравшемъ на раскрытыхъ розовыхъ, бѣлых ъ, лиловыхъ, зеленыхъ зонтикахъ, какъ на гигантскихъ движущихся цвѣткахъ. Взрывы хохота все еще раздавались изъ всѣхъ группъ, точно послѣ окончанія въ театрѣ необыкновенно смѣшнаго фарса... Хорошо пристроили маленькаго горбуна: на пять лѣтъ въ тюрьму и взыскать убытки... Но за то и морилъ же со смѣху защитникъ!... Маргарита Оже такъ и заливалась своимъ удивительнымъ смѣхомъ втораго акта Мюсидоры: "Ахъ-ха-ха!... друзья мои... друзья мои..." Данжу провожалъ мадамъ Анселенъ до кареты и громко, цинично говорилъ:
   -- Это плевокъ въ лицо Академіи... прямёхонько... и влѣпили ловко!...
   Леонаръ Астье уходилъ одинъ, не оглядываясь; онъ слышалъ эти разговоры и другіе, несмотря на предостереженія: "Осторожнѣе, смотрите, вотъ онъ..." Для него это было началомъ утраты всеобщаго уваженія; весь Парижъ зналъ, какъ его осмѣяли, и потѣшался надъ нимъ.
   -- Обопритесь на мою руку, мой дорогой учитель,-- догналъ его Фрейде, уступая непреодолимому порыву своего добраго сердца.
   -- Ахъ, другъ мой, какъ отрадно мнѣ это!-- сказалъ старикъ глухимъ голосомъ, въ которомъ слышались слезы.
   Они долго шли молча. Зелень на набережныхъ оттѣняла и скрашивала камни; шумъ улицъ и всплески воды весело раздавались въ тихомъ воздухѣ. Казалось, что въ такой чудный день нужда и горе человѣческія на время куда-то исчезли.
   -- Куда мы пойдемъ?-- спросилъ Фрейде.
   -- Куда хотите... только не ко мнѣ...-- отвѣтилъ старикъ въ дѣтскомъ ужасѣ при мысли о сценѣ, которую готовитъ ему жена.
   Они пообѣдали вдвоемъ въ ресторанѣ, послѣ долгой прогулки по берегу рѣки. Слова сочувствія ученика и прелесть лѣтняго вечера нѣсколько успокоили Астье-Рею. Онъ вернулся домой очень поздно, оправившись отъ пятичасовой пытки на скамьѣ восьмаго отдѣленія суда, гдѣ ему пришлось, связанному по рукамъ и ногамъ, выдержать оскорбительное глумленіе толпы и отвратительныя выходки адвоката. "Смѣйтесь, смѣйтесь, обезьяны негодныя!... потомство оцѣнитъ",-- такъ утѣшалъ онъ себя, проходя по обширнымъ дворамъ Института, гдѣ уже все спало, все было темно и просвѣты лѣстницъ зіяли то справа, то слѣва черными прямоугольниками. Взойдя ощупью, онъ пробрался въ свой кабинетъ, не зажигая огня, крадучись, какъ воръ. Тутъ, со времени женитьбы Поля и своего разрыва съ сыномъ, спалъ старикъ на какомъ-то диванѣ, чтобы избѣжать безпрерывныхъ ночныхъ препирательствъ, въ которыхъ сила всегда на сторонѣ женщины, даже въ томъ случаѣ, если она перестала быть женою, единственно благодаря неутомимой стойкости нервовъ, передъ которою мужчина не выдерживаетъ, наконецъ, все уступаетъ и все обѣщаетъ, лишь бы его оставили въ покоѣ, лишь бы дали ему заснуть безпрепятственно.
   Заснуть! Никогда въ жизни онъ не испытывалъ такой потребности заснуть скорѣе, какъ по окончаніи этого долгаго, утомительнаго дня терзаній. При самомъ входѣ въ темный кабинетъ его уже охватило чувство покоя, какъ вдругъ онъ разглядѣлъ неясныя очертанія какой-то человѣческой фигуры у окна.
   -- Что, довольны теперь?...
   Его жена! она поджидала, подкарауливала его... Ея негромкій, визгливый голосъ какъ бы приковалъ старика къ мѣсту.
   -- Вы добивались процесса,-- получили... Хотѣли смѣха надѣлать,-- осмѣяны, съ головы до ногъ осмѣяны, такъ что въ люди нельзя показаться... А! стоило же орать, что вашъ сынъ позоритъ имя Астье! Теперь, по вашей милости, это имя стало синонимомъ невѣжества и глупости; его нельзя произнести безъ смѣха... И все это -- изъ-за чего?-- чтобы спасти ваши историческіе труды?... Шутъ вы гороховый!... Кому они извѣстны, ваши историческіе труды? Кому какое дѣло, подлинные ваши документы или подложные? Сами вы отлично знаете, что никто вашихъ книгъ не читаетъ...
   Она такъ и сыпала, такъ и сыпала; ея визгливый голосъ становился все рѣзче, доходилъ до самыхъ высокихъ нотъ; для него это было продолженіемъ только что пережитаго опозориванія, публичнаго издѣвательства, и выслушивалъ онъ все это такъ же точно, какъ тамъ, въ судѣ, молча, не возражая, не двигаясь, съ сознаніемъ непоколебимости своего авторитета, его непререкаемости. Но безпощаденъ былъ этотъ невидимый ротъ, кусавшій его, язвившій гдѣ только можно, добиравшійся своими острыми зубами до чести мужчины и писателя... Хороши его книги! Ужь не воображаетъ ли онъ и вправду, что за нихъ попалъ въ Академію? Ей, ей одной обязанъ онъ тѣмъ, что носитъ мундиръ съ зелеными пальмами! Вся жизнь ея пошла на интриги, на всякія ухищренія, чтобы пролѣзть, его протащить... Вся молодость принесена въ жертву, загублена на выслушиваніе объясненій въ любви, на поощреніе ухаживаній слишкомъ предпріимчивыхъ, беззубыхъ, омерзительныхъ стариковъ...
   -- Нельзя было иначе, мой милѣйшій... Въ Академію-то пускаютъ людей съ талантомъ,-- а у васъ его не имѣется,-- или съ громкимъ именемъ, или съ виднымъ положеніемъ... Ничего у васъ не было... Тогда я взялась за дѣло!...
   Изъ боязни, какъ бы онъ не усомнился въ этомъ, какъ бы не подумалъ, что слова ея вызваны раздраженіемъ оскорбленной женщины, униженіемъ, отъ котораго страдаетъ самолюбіе супруги и слѣпая любовь матери, мадамъ Астье припоминала подробности его избранія, напомнила мужу его знаменитую фразу о ея вуалеткахъ, пахнущихъ табачнымъ дымомъ, тогда какъ онъ никогда не куритъ.
   -- Этою фразой, милѣйшій, вы прославились больше, чѣмъ всѣми вашими книгами...
   У него вырвался тихій, жалобный стонъ, глухой вопль человѣка, которому распороли животъ, и онъ обѣими руками пытается удержать вываливающіяся внутренности. А тонкій, визгливый голосъ продолжалъ, какъ ни въ чемъ не бывало:
   -- Ну, что же вы? За чемоданъ принимайтесь... Хоть разъ въ жизни уложите его, наконецъ, по-настоящему!... и слуха объ васъ чтобы не было... Нашъ Поль богатъ, къ счастью... будетъ высылать вамъ на пропитаніе... такъ какъ сами понимаете, я думаю, что теперь вы не найдете ни издателя, ни журнала, который согласился бы печатать вашъ вздоръ, и только по милости воображаемаго вами безчестья вашего сына вы не умрете съ голоду.
   -- Это уже слишкомъ...-- прошепталъ несчастный старикъ, уходя изъ комнаты, убѣгая отъ неистовой жестокости.
   Хватаясь за стѣны, едва, волоча ноги по корридорамъ, лѣстницамъ и пустымъ дворамъ, онъ, чуть не плача, повторялъ:
   -- Это слишкомъ... это слишкомъ...
   Куда шелъ онъ? Никуда, шелъ прямо, какъ во снѣ, миновалъ площадь, прошелъ половину моста. Свѣжесть ночи оживи, да бѣднягу. Онъ снялъ шляпу, отворотилъ рукава, чтобы утишить бьющую въ виски кровь. Мало-по-малу тихій и равномѣрный плескъ воды успокоилъ его; старикъ оправился, но лишь затѣмъ, чтобы припомнить все и опять;страдать... Что это за женщина! что за чудовище! И онъ могъ прожить съ нею тридцать пять лѣтъ и не знать ее... Дрожь ужаса пробѣжала по его тѣлу при воспоминаніи о всѣхъ, только что слышанныхъ имъ мерзостяхъ. Она ничего не пощадила, мѣста живаго въ немъ не оставила, ни даже поддерживавшаго его сознанія права гордиться своими учеными трудами, ни вѣры въ Академію. При мысли объ Академіи онъ инстинктивно оглянулся. За пустыннымъ мостомъ, широкою полосой тянущимся до подножія историческаго зданія, въ сумракѣ лѣтней ночи возвышается дворецъ Мазарини съ своимъ портикомъ и куполомъ, точь-въ-точь такимъ, какимъ Астье такъ подолгу засматривался въ молодости на оберткахъ изданій Дидо... О! этотъ куполъ, эта груда камней -- цѣль обманчивая, причина всѣхъ его несчастій... Оттуда взялъ онъ себѣ жену безъ любви, безъ радостей увлеченія, изъ-за того только, что ему обѣщано было мѣсто въ Институтѣ. Получилъ онъ его, это мѣсто, достигъ желанной цѣли... и знаетъ теперь, какими средствами... чистыми, нечего сказать!...
   На мосту послышались шаги, смѣхъ; вотъ они близко: это студенты возвращаются съ своими любовницами въ Латинскій кварталъ. Старикъ боится, какъ бы его не узнали, встаетъ и опирается на перила. Толпа проходитъ мимо, не обращая на него вниманія, и въ его головѣ встаетъ горькая дума, что никогда-то въ жизни не зналъ онъ веселья, никогда не воспользовался такимъ чуднымъ вечеромъ, какъ этотъ, чтобы беззаботно пѣть пѣсни подъ усѣяннымъ звѣздами небомъ: вѣчно напряженное честолюбіе безостановочно тянуло его къ этому куполу храма, который далъ ему взамѣну... что далъ? Ничего, необъятное ничто... Давно, въ день своего принятія, послѣ рѣчей, послѣ обмѣна шутками, онъ испыталъ подобное же ощущеніе пустоты и обманутыхъ надеждъ; возвращаясь въ фіакрѣ домой снять свой новый мундиръ, онъ разсуждалъ самъ съ собою: "Добился! Принятъ!... И что же? Только-то всего!..." Съ тѣхъ поръ, благодаря постоянному самообману, безпрестанному повторенію въ кругу товарищей, какъ хорошо это, какъ восхитительно, какъ дивно несказанно, онъ кончилъ тѣмъ, что самъ повѣрилъ этому... Теперь завѣса спала съ глазъ, онъ ясно видитъ все и хотѣлъ бы громко, сотней голосовъ закричать французской молодежи: "Не правда все это, не вѣрьте!... Васъ обманываютъ... Академія -- приманка только и миражъ!... Идите своею дорогой, дѣлайте свое дѣло внѣ ея... Въ особенности же, не приносите ничего ей въ жертву потому, что не можетъ она дать вамъ ничего такого, чего вы не принесете съ собою, ни таланта, ни славы, ни большаго довольства самимъ собой... Академія -- не пристань тихая, не убѣжище!... Это -- храмъ безъ божества, и религія его не даетъ утѣшенія. Всѣ жизненныя невзгоды удручаютъ тамъ, какъ и вездѣ въ другихъ мѣстахъ... Тамъ, подъ этимъ куполомъ, люди кончали самоубійствомъ, тамъ сходили съ ума! И кто обращался къ ней скорбною душой, кто протягивалъ къ ней руки, извѣрившись въ любовь или уставши проклинать, тотъ хваталъ тѣнь своими объятіями, пустоту... ничто..."
   Съ открытою головой, схватившись руками за парапетъ, бывшій профессоръ говорилъ вслухъ, громко, какъ читывалъ когда-то лекціи, опершись о край каѳедры. Внизу струится рѣка, чернѣетъ подъ сумракомъ ночи между рядами фонарей, мигающихъ живымъ и молчаливымъ свѣтомъ, тревожащимъ, какъ все, что движется, смотритъ и не подаетъ голоса. Гдѣ-то у рѣки обрывается, удаляясь, пьяная пѣсня:
   
   Когда поутру... не шпитъ купидонъ...
   
   Какой-нибудь загулявшій овернецъ возвращается къ своей лодкѣ съ углемъ. Это напоминаетъ одинокому старику полотера Тейседра и его стаканъ холоднаго вина, его сладко ухмыляющійся ротъ, его слова: "Шамая это хорошая штука въ жижни!" Даже такихъ скромныхъ, простыхъ радостей онъ не зналъ, принужденъ и имъ завидовать. Одинъ, совсѣмъ одинъ на свѣтѣ, нѣтъ пристанища у него, нѣтъ плеча, куда бы голову преклонить и выплакать свое несчастье, и понимаетъ онъ, что права была негодница тамъ наверху въ его кабинетѣ и что пора, наконецъ, разъ навсегда уложить свой чемоданъ по-настоящему...
   Поутру городовые нашли на скамейкѣ моста Искусствъ широкополую шляпу, одну изъ тѣхъ шляпъ, которыя сохраняютъ до нѣкоторой степени отпечатокъ личности своихъ владѣльцевъ. Въ шляпѣ лежали толстые золотые часы, визитная карточка: "Леонаръ Астье-Рею, безсмѣнный секретарь Французской Академіи", на ней вкось, съ угла на уголъ, карандашомъ написано: "Я умираю здѣсь добровольно"... О! да, совершенно добровольно! И когда послѣ долгихъ поисковъ лодочники вытащили его изъ широкихъ клѣтокъ желѣзной сѣти, окружающей женскія купальни у самаго моста, то выраженіе его лица, стиснутые зубы, выдающаяся, рѣзко очерченная нижняя челюсть лучше короткой фразы, написанной крупнымъ, характернымъ почеркомъ, удостовѣрили его твердую рѣшимость покончить съ жизнью. Его тѣло отнесли сперва на спасательную станцію, куда для удостовѣренія его личности явился секретарь Института. Это уже не перваго "безсмѣннаго" вытаскивали изъ Сены; то же самое случилось во времена Пишераля-отца и почти при такихъ же обстоятельствахъ. А потому Пишераль-сынъ не очень-то, казалось, взволновался и скорѣе съ любопытствомъ, чѣмъ съ тревогой, смотрѣлъ на голую голову, сверкавшую на солнцѣ, какъ жетонъ.
   Часы дворца Мазарини пробили часъ, когда рабочіе увѣсистымъ шагомъ прошли подъ сводомъ, таща носилки, оставлявшія за собою на дорогѣ страшный мокрый слѣдъ. У лѣстницы B носильщики остановились вздохнуть. Голубое небо вырѣзывалось большимъ четырехъугольникомъ надъ залитымъ солнцемъ дворомъ. Изъ-за приподнятаго на минуту полотна носилокъ члены коммиссіи словаря, прекратившіе засѣданіе въ ознаменованіе траура, въ послѣдній разъ взглянули на лицо своего бывшаго товарища. Они стояли кругомъ съ открытыми головами, на лицахъ не замѣчалось особенной печали, но ясно было видно, что всѣ поражены и скандализованы. Останавливались тутъ же и любопытные, рабочіе, мелкій служащій людъ, ученики ремесленниковъ, такъ какъ дворъ Института служитъ проходомъ между улицей Мазарини и набережной. Въ числѣ прохожихъ оказался и кандидатъ Фрейде; онъ отиралъ слезы, оплакивалъ учителя, своего милаго учителя, и, какъ ни совѣстно ему было, не могъ отдѣлаться отъ мысли, что еще одно кресло стадо вакантнымъ.
   Какъ разъ въ это время старый Жанъ Рею вышелъ на свою обычную прогулку послѣ завтрака. Онъ еще ничего не зналъ, какъ будто удивился, увидавши такую толпу съ послѣднихъ ступеней лѣстницы, и подошелъ взглянуть, что случилось, не смотря на растерянные жесты, которыми хотѣли его удалить. Понялъ ли онъ? Узналъ ли? Черты его лица остались неподвижны, глаза смотрѣли безъ всякаго выраженія, какъ глаза Минервы подъ бронзовымъ шлемомъ. Потомъ, вдоволь насмотрѣвшись, въ то время, какъ надвинутымъ полосатымъ полотномъ закрывали лицо несчастнаго покойника, онъ удалился, прямо и гордо поднявши голову, сопровождаемый своею длинною тѣнью. Вотъ этотъ -- такъ настоящій Безсмертный... И покачиваніемъ головы онъ какъ будто говорилъ:
   -- Видѣлъ я и это, видѣлъ своими глазами!

М. Р.

"Русская Мысль", кн.V--VII, 1888

   
   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов