Пильняк Борис Андреевич - У Николы, что на белых колодезях

БOP. ПИЛЬНЯКЪ

БЫЛЬЕ

ИЗДАТЕЛЬСТВО "БИБЛІОФИЛЪ"
РЕВЕЛЬ / 1922

У НИКОЛЫ, ЧТО НА БѢЛЫХЪ КОЛОДЕЗЯХЪ.

Всему свое время и время всякой вещи подъ
небомъ: время рождаться и время умирать.
Экклезіастъ.

Вечеромъ ходили въ театръ, въ оперу, что на Дмитровкѣ. Солдаты со своими страдашками щелкали сѣмечки, въ полумракѣ рядомъ былъ слышенъ женскій шепотъ: "Лексѣй Семенычъ, прошу васъ, не щипись. Лексѣй Семенычъ-жа!" Кто-то, должно быть конторщики, подпѣвали за артистами знакомыя аріи.

-- А, сосалъ-макалу Максиму Горькому.

-- А, мое почтеніе. Какъ поживаете -- кого прижимаете?

-- Гдѣ ужъ намъ-ужъ!-- Мы ужъ такъ-ужъ!...--. Смѣшокъ.-- Больно ты яровитый.

Пахло махоркой, дешевой пудрой, дегтемъ и потомъ. На второе дѣйствіе уже не остались, вышли, спустились къ Театральной, прошли на Мясницкую, докоротать вечеръ. Стемнѣло по апрѣльски зыбко, призрачно. Китай-городъ, въ отсвѣтахъ фонарей, съ облаками, ставшими надъ нимъ, напоминалъ Чурляниса, на улицахъ было пустынно, тихо.-- Гребенская Божья матерь, застрявшая на углу Мясницкой отъ иныхъ столѣтій, не показалась анахронизмомъ, какъ всегда, стояла вросшая въ землю, посинѣвшая въ зеленоватомъ апрѣльскомъ мракѣ. Проскакалъ нарядъ всадниковъ. Подъ ногами потрескивали льдинки подмерзшихъ дневныхъ ручейковъ.

На Мясницкой, Нѣмецкой улицѣ, въ одномъ изъ небоскребовъ, въ комнатѣ устланной коврами и со стѣнами въ книжныхъ полкахъ, человѣкъ, извѣстный всей Россіи, въ толстыхъ книгахъ искавшій и доказывавшій Бога, сказалъ, что въ Россіи поднялъ голову вѣковой хамъ, показалъ свою грязную морду, -- если русскаго человѣка поскрести, всегда окажется татаринъ. Андрей думалъ о томъ, что за Москвой, въ безкрайнихъ степяхъ приплюснулись къ землѣ гнилыя избушки со слѣпыми окнами, что тамъ живетъ народъ, тотъ, котораго благословляли всѣ собравшіеся сейчасъ въ небоскребѣ и который показалъ -- рожу-ли?-- не прекрасное ли свое лицо?-- Народъ, который хочетъ строить свою справедливость, -- пусть не умѣетъ. Андрей сидѣлъ въ углу на диванѣ, говорилъ о томъ, что завтра уѣдетъ къ полямъ, еще сырымъ и съ ручьями въ долинахъ, къ разливу, -- о томъ, что обрѣлъ покой -- уже навсегда, дала его революція.

Домой Андрей шелъ одинъ, -- на Полянку въ Замоскворѣчье. Улицы были пустынны, пахло навозомъ и весенней прѣлью. Звѣзды были четки и бѣлы, у востока небо уже бѣлѣло, было въ облакахъ, точно болотная заводь, облака прходили на бѣлыхъ коней. Шелъ Александровскимъ садомъ, у Боровицкихъ воротъ замѣтилъ двухъ всадниковъ, одинъ сидѣлъ на~ лошади, другой опирался на луку, лошади были маленькія и мшистыя, сторожевые въ папахахъ съ пиками и винтовками -- громоздки, подъ Боровицкими воротами, у Кремля, всадники, нище одѣтые, молчаливые напоминали XVII вѣкъ. Тоскливо перекликались ночные сторожевые свистки. Съ моста широко стало видно зеленое небо, зыбкое и манящее, и по весеннему защемило сердце, -- вдаль, вдаль, туда, гдѣ подлинная Россія. Странно, Петръ I, Антихристъ, увелъ Россію въ Петербургъ, теперь опять она вернулась въ Москву.

II.

Въ ту ночь, когда Андрей пріѣхалъ къ Николѣ, что на Бѣлыхъ Колодезяхъ, въ барскій, графскій домъ нежданно пришли, неизвѣстно откуда, анархисты, размѣщались ночью, везли со станціи воза съ пулеметами, винтовками, и припасами, -- и утромъ уже висѣлъ надъ фронтономъ флагъ: "Да вѣетъ черное знамя свободныхъ". Андрей шелъ пѣшкомъ съ тощимъ своимъ чемоданчикомъ, земля разбухла и налипала на ноги, слѣва, за суходолами, широкомъ просторомъ лежала Ока, небо было болотно-зеленымъ, кричали первые коростели. Во мракѣ нагнали возы, подошелъ человѣкъ въ буркѣ и кавказской шапкѣ.

-- Будьте добгы, товагищъ, гдѣ тутъ Погечье?

Указалъ, сказалъ, что туда же идетъ. Пошли рядомъ, впереди обоза, вдвоемъ.

-- Какая у васъ тихая весна, -- сказалъ спутникъ.-- Мы съ Укгайны. Тамъ уже цвѣтутъ каштаны. И какія у васъ тихія звѣзды, кажется, онѣ пустятъ. Вы никогда не увлекались астгономіей? Когда думаешь о звѣздахъ, начинаешь чувствовать, какъ мы ничтожны. Земля -- это міговая тюгьма: -- что же мы, люди? Что значитъ наша геволюція и неспгаведливость?

Андрей откликнулся живо:

-- Да, да! Я тоже это думаю! Надо быть свободнымъ и отказаться отъ всего. Удивительно совпали наши мысли! Нужна свобода -- извнутри, не извнѣ.

-- Да?-- Конечно-же...

Спутникъ хотѣлъ еще что-то сказать, но отъ обоза его окликнули.

-- Юзикъ!-- и сказали нѣсколько фразъ по англійски.

-- Пагдонъ!-- Спутникъ поклонился, манерно, какъ въ старыхъ испанскихъ пьесахъ, и ушелъ къ обозу.

Церковь Николы, что на Бѣлыхъ Колодезяхъ, сложенная изъ бѣлаго известняка, стояла на холмѣ надъ Окою. Нѣкогда здѣсь былъ монастырь, теперь осталась бѣлая церковь, вросшая въ землю, поросшая зеленымъ мхомъ, со слюдяными, слѣпыми оконцами, глядящими долу, съ острой крышей, покосившейся и прогнившей. Съ холма былъ широкій видъ на Оку, на заокскіе синіе еловые лѣса, на вѣчный просторъ. Около церкви росли мѣдностволыя сосны. Изъ земли, справа отъ церковныхъ стоптанныхъ ступенекъ, билъ студеный ключъ, вдѣланный въ липовую кору -- (отъ него и пошло названіе Бѣлые Колодези), -- ключъ столѣтіями стекалъ подъ откосъ, пробилъ въ холмѣ промоину, по нему пошелъ проселокъ, а съ той стороны на холмѣ сталъ колонный бѣлый домъ архитектуры классической, графовъ Орловыхъ, съ флигелями, службами, заросшій паркомъ. За Мезенкой лежало село -- Порѣчье. Андрей поселился съ попомъ Иваномъ, оконца ихъ избы смотрѣли на церковь, на Оку. Въ тѣсной избѣ были бѣлыя стѣны, обмазанныя известью, огромная бѣлая печь. Попъ Иванъ приносилъ утромъ картошку, молоко, кислую капусту и уходилъ съ кригой на рѣку. Андрей ходилъ на ключъ за водой, топилъ печь и готовилъ приварокъ, садился къ столу, къ книгамъ. Въ Москвѣ закружила-было, замела въ своемъ вихрѣ революція, жилъ днями, не работая, уставалъ, тосковалъ, -- затѣмъ обрѣлъ покой: какъ ушло нѣкогда Смутное время, уйдетъ и Осемнадцатый годъ, -- надо работать для вѣчности, отстраниться отъ сегодня, жить внѣ его, не пускать его къ себѣ въ домъ, въ душу. И отказался отъ него. Отошедши отъ революціи, всеже увидѣлъ, что творитъ революцію народъ, русскій нашъ, изъ деревень пришедшій народъ, -- и потянуло къ семнадцатому нашему вѣку, къ старымъ пѣснямъ, стариннымъ иконамъ, церквамъ, къ Іуліаніи Лазоревой, Андрею Рублеву, Прокопію Чирину. Но, -- потому что сегодня врывалось властно, потому, что въ буйной стихіи человѣческой былъ онъ листкомъ, -- оторвавшись отъ времени, пришелъ къ мысли объ истинной свободѣ, -- свободѣ извнутри, не извнѣ: отказаться отъ вещей, отъ времени, ничего не имѣть, не желать, не жалѣть, -- только жить, чтобы видѣть, -- съ картошкой-ли, кислой капустой, въ избѣ-ли, свободнымъ-ли, связаннымъ-ли,-- безразлично: пусть стихіи взвихрятъ и забросятъ -- всегда останется душа, свѣжая и тихая!.. По землѣ ходили черная оспа и голодный тифъ. Утромъ приносили къ Николѣ покойниковъ, попъ Иванъ отпѣвалъ; иногда, заполднями, къ четыремъ часамъ, приносили крестить младенцевъ. Подъ праздникъ и въ праздникъ у Николы звонили колокола, слышанные еще татарами и Дмитріемъ Донскимъ, проходившими этими мѣстами къ Куликову полю, -- тогда въ синемъ сумракѣ, отъ села на холмъ къ Николѣ тянулись черныя, согбенныя тѣни, несущія скорбь свою Богу. Каждый вечеръ на холмъ къ Николѣ приходили дѣвушки изъ села -- пѣть по веснѣ и водить хороводы, метелить метелицу. Въ зеленыхъ сумеркахъ, за церковью, на холмѣ, надъ обрывомъ, дѣвушки въ пестрыхъ платьяхъ пѣли старинныя наши пѣсни и около нихъ взърошенными черными силуэтами стояли парни. Первый же вечеръ постучали Андрею въ оконце.

-- Андрюша. Выходи гулять, -- разсмѣялись и прыснули отъ оконъ.

Андрей вышелъ къ избѣ, въ зеленомъ тепломъ мракѣ слышалъ сдавленные голоса.

-- Что надо, изъ Ветрограда?!

-- Андрюша! Выходи, не бойся!.. Ѣсть нечего -- жить весело! Метелицу играть будемъ!..

Стала на минуту тишина, вдалекѣ кричали коростели, затѣмъ зазвенѣла "наборная":

"Стоитъ елочка на горочкѣ,

На самой высотѣ!

Создай, Боже, помоложе --

По моей по красотѣ!..."

Вечеръ былъ тихій и ясный, съ бѣлыми звѣздами. Никола, что на Бѣлыхъ Колодезяхъ, -- церковь казалась синей, строгой, высокая черная ея крыша и крестъ уходили въ небо, къ бѣлымъ звѣздамъ. Были надъ Окою тишина и миръ.

Андрей принялъ революцію, -- попъ Иванъ пошелъ въ нее. Тридцать лѣтъ попъ Иванъ пилъ горькую. Пришла иная година -- Второе Смутно" время, -- попъ Иванъ съ краснымъ крестомъ пошелъ ставить правду, правду искалъ своими путями, божьими, очень помнилъ старую иконописную Русь. Вечерами къ Ивану приходили для бесѣдъ, былъ горячъ, какъ протопопъ Аввакумъ, былъ въ коммунистической партіи, но былъ и въ тюрьмѣ. Въ тотъ вечеръ, когда пришелъ Андрей, ловили кригою рыбу. Вода была быстрая, свободная, мутная, шелестѣла, точно дышала. Долго были болотно зеленыя сумерки съ бѣлыми конями облаковъ, затѣмъ пришла черная ночь, холодная и влажная, рѣка стала черной, углубленной. Стояли у суводи, нитку держалъ попъ Иванъ, вода кружилась воронками, шипѣла, шалыя щуки, метая икру, били сѣть сильно, -- Андрей ловилъ ихъ на лету, холодныхъ и склизкихъ, блестящихъ подъ звѣздами сталью. Былъ смутный весенній шумъ, и все же стояла тишина, та, которую творитъ ночь.

-- Домекни-ка, -- попъ Иванъ сказалъ шопотомъ, -- когда пошла эта крига?.. Думаешь, теперь выдумали? Какъ?...

-- Не знаю.

-- А я думаю, что ей и прадѣды наши ловили. Какъ?.. Когда Николу ставили, -- пятьсотъ лѣтъ тому, -- тогда крига уже была... Тутъ допрежь монастырь былъ, пятьсотъ лѣтъ стоялъ, разбойникъ его поставилъ, Редедя, -- ну вотъ, говорю, монастырь этотъ сколько разъ татары брали. За это меня изъ коммунистовъ прямо въ кутузку.

-- За что?

-- Ходила Россія подъ татарами, -- было татарское иго. Ходила Россія подъ Петромъ антихристомъ, Катериной -- нѣмкой, Александрами, Николаями, -- было нѣмецкое иго. Россія сама себѣ умная. Нѣмецъ -- онъ умный, да умъ-то у него дуракъ, -- про ватеры припасенъ. Говорю на собраніи: нѣтъ никакого интернаціонала, а есть народная русская революція, Второе Смутное Время, и больше ничего. "А Карла Марксовъ?" -- спрашиваютъ.-- "Нѣмецъ, говорю, а стало быть -- дуракъ". "А Ленинъ?" Сѣленинымъ, говорю, не знакомъ, не представлялся. Мужики дѣлаютъ революцію, а не Ленинъ. Должны, говорю, трезвонить колокола объ освобожденіи отъ ига. Мужикамъ -- землю. Купцовъ -- вонъ, помѣщиковъ -- вонъ, поповъ -- вонъ. Попы, говорю, не на высотѣ призванія, -- шкурники. Учредилку -- вонъ, а надо Земскій Соборъ, чтобы всѣ приходили, кто хочетъ, и подъ небомъ рѣшали. Чай -- вонъ, кофій -- вонъ!-- Брага. Чтобы была вѣра и правда. Столица -- Москва. Попы избранные. Вѣрь во что хоть, хоть въ чурбанъ. Ну, меня за дисциплину -- прямымъ майеромъ въ кутузку.

Плеснулась въ черной водѣ щука и ушла, испугавшись голоса громкаго отца Ивана.

-- Экъ расшумѣлся!-- сказалъ шепотомъ.-- Вотъ Шекспирова Гамлета ты читалъ, а русскую метелицу, что дѣвки водятъ, не знаешь. Или положимъ, "Во субботу день ненастный"... Знаешь? Какъ?

-- Нѣтъ, не знаю.

-- То-то...

Ночь шла черная, настороженная, гулкая, шелестѣлъ слитный шелестъ струй, булькала заводь. Ночь была подъ праздникъ и когда шли домой, въ разсвѣтной мути, -- къ церкви, гдѣ древнимъ звономъ звонили колокола, тянулись черныя согбенныя человѣческія тѣни.

-- Будетъ день, пойдутъ толпами. Погоди. Ко красному звону. Народъ дѣлаетъ революцію, черная кость, мужикъ. Погоди... Ленинъ, -- онъ умный!.. Щучекъ поймали первобытнымъ способомъ, -- ты пожарь.

III.

Проходилъ апрѣль, шелъ май, отцвѣли черемуха, сирень, ландыши, пѣли въ заросли подъ усадьбою соловьи. Анархисты, что пріѣхали ночью, неизвѣстно откуда, нежданно, негаданно, ночью же устраивались жить, жилыми сдѣлали флигеля и рабочимъ главный домъ. Надъ фронтономъ рѣялъ флагъ: "да вѣетъ черное знамя свободныхъ". Были дни разгрома Украйны, наступленія донцовъ, чехословацкаго бунта. Въ поляхъ, деревняхъ отходила навозница, пахали, сѣяли яровые, бороновали, сажали картошку. Анархисты на второе же утро, въ синихъ рабочихъ блузахъ и въ кэпи, выѣхали въ поле работать. Вскорѣ Андрей ушелъ къ анархистамъ въ коммуну. Въ первый же день попъ Иванъ ходилъ на усадьбу, чтобы ознакомиться, и нашелъ тамъ себѣ друга, казака-студента Павленку. Вечеромъ Павленко побывалъ у попа Ивана, они сидѣли на ступенькахъ паперти и говорили. Днемъ прошелъ поспѣшный весенній дождь на четверть часа, облака еще не разошлись, вечеръ былъ парнымъ, смутнымъ, тихимъ. Андрей сидѣлъ у окна въ избѣ, попъ Иванъ и Павленко виднѣлись смутно, сосны и церковный крестъ сливались съ небомъ.

-- Антихристъ Петръ, -- говорилъ Павленко сороковедернымъ басомъ, -- разорвалъ Россію на пополамъ, приставилъ къ народу опекуновъ.

-- Разорвалъ? Опекуновъ? Во-во!-- говорилъ попъ.

-- У Россіи есть опекуны -- Стенька Разинъ, Емельянъ Пугачевъ. Россію аршиномъ не вымѣришь.

-- Не вымѣряешь, нѣтъ.

-- Сейчасъ мы съ Украйны, отецъ, съ нѣмцемъ дрались. А до этого я колесилъ на Кавказѣ, на Дону, въ Сибири. Вся Россія поднялась, -- океанъ, взбаломученное море. Каждая изба поднялась.

-- Взбаломученное море, во-во! Вотъ къ этой церкви пойдетъ Степанъ Тимофеевичъ, нищая она. наша, не Петромъ ставленная.

Затѣмъ попъ Иванъ и Павленко ушли къ рѣкѣ. Ночью была первая гроза, шла съ востока, громыхала, свѣтила молніями, дождь прошелъ грозный, поспѣшный, нужный для зеленей. Андрей бродилъ по откосамъ, сосны качали вершинами, во мракѣ подошелъ отецъ Иванъ въ развѣянной рясѣ, со спутанными волосами, безъ шляпы, съ орѣховымъ подожкомъ.

-- Гроза. Въ церкви -- слышишь?-- отъ вѣтра колокола гудятъ. Татары слышали.

У анархистовъ встрѣтилъ Андрея дозорный.

-- Кто идетъ?

Попъ Иванъ отвѣтилъ паролью: -- "Гайда".

Дорога отъ воротъ со львами пролегала около каменнаго забора, съ вазами на столбахъ, огораживавшаго паркъ; по косогору шли тропки къ огороду на лугъ, къ Мезенкѣ и къ Окѣ. За купами деревьевъ, за зеленымъ плацемъ, стоялъ хмурый колонный домъ и по бокамъ тянулись флигеля; на крыльцѣ, изъ-за колоннъ смотрѣлъ тупорылый пулеметъ, Максимъ. На дворѣ никого не было. Тропинкой обогнули домъ, зарослями миндаля и сирени пробрались на терассу. Въ столовой за длинными столами сидѣли анархисты, кончали ужинать. Послѣ ужина пили на терассѣ чай. Николай со станціи привезъ почту, вслухъ читали газеты. Пригнали коровъ, женщины пошли доить. Павленко ушелъ въ ночное. Уже былъ поздній часъ, но блѣдное небо еще зеленѣло. Отъ Мезенки, на лугу поползъ туманъ. Многіе пошли спать, чтобы встать завтра на зарѣ. Андрей сидѣлъ съ товарищемъ Юзикомъ, иниціаторомъ коммуны, въ кабинетѣ, со свѣчей; стѣны блестѣли золочеными корешками книгъ.

-- Это мы съ вами тогда говогили о звѣздахъ?-- спросилъ Юзикъ.

-- Да, да, я помню этотъ разговоръ.

-- Нигдѣ нѣтъ такихъ звѣздъ, какъ въ Индійскомъ океанѣ -- Южный Кгестъ... Я исколесилъ весь мігъ и нигдѣ нѣтъ такой стганы, какъ Госсія. Мы пгіѣхали сюда, чтобы жить на землѣ, чтобы дѣлать жизнь. Какъ здѣсь хогошо, и какія книги въ этихъ шкафахъ, книги собигались два столѣтія.-- Юзикъ помолчалъ.-- Но, знаете, -- стганно -- этотъ домъ мнѣ чуждъ, онъ гнететъ. Въ этомъ домѣ жили чужіе. Здѣсь у насъ только читальная, столовая, кабинетъ, библіотека... Съ точки зрѣнія европейцевъ, мы, гусскіе, пегеживаемъ сгедневѣковье.

Вошелъ Оскерко, товарищъ Леля и Аганька. Аганька принесла кувшинъ молока и овсяныхъ лепешекъ.-- Кто хочетъ?

Перешли въ гостиную. Леля играла на рояли. Въ гостиной въ тщательномъ порядкѣ стояла золоченая мебель стиля ампиръ, сиротливо горѣла свѣча у рояля, за аркой былъ совершенно пустой залъ. Окна гостиной и дверь на терассу были открыты. Подъ откосомъ, на лугу, у Мезенки на разные голоса кричали, шумѣли птицы и насѣкомыя, точно въ оперѣ, передъ началомъ, когда настраивается оркестръ.

-- Въ залѣ мы сдѣлаемъ аудитогію, будутъ нагодные вечера, концегты, хоговоды.-- Юзикъ сталъ противъ Андрея.-- Я -- анагхистъ, я геволюціонегъ. Какъ хогошо смотрѣть на то, что твогится кгугомъ, какъ люди идутъ въ геволюцію. Эти замки должны быть нагодными академіями.-- Юзикъ стоялъ, положивъ руки на талію, и Андрей любовался имъ, прекрасной его фигурой, стройной, какъ у англійской лошади, прекрасной его маленькой головой, съ покойно холодными, печальными глазами, которые вѣрно не измѣнятся никогда и одинаково взглянутъ на рожденіе и смерть. Андрей возвращался одинъ и, стоя у Николы, еще разъ пережилъ остро, больно и нѣжно всю ту радость, что творится революціей, мечтой, -- пусть нелѣпой!-- о правдѣ, о справедливости, о красотѣ -- старыхъ пятивѣковыхъ церквей.

У анархистовъ Андрей поднимался съ зарей, -- лѣтней безмѣрно ясной, -- и онъ съ бочкой, на парѣ въ дышлахъ, мчался на рѣку за водой, ему помогала качать насосъ Аганька, накачавъ и напоивъ лошадь, они, раздѣленные кустомъ, купались, и Андрей увозилъ воду сначала на огородъ и въ паркъ, затѣмъ на кухню. Солнце поднималось красное и медленное, одежда мокла отъ влажной росы, изъ займищъ отъ Мезенки уходили послѣдніе клочья тумана. У Андрея были двѣ обязанности -- онъ былъ садовникомъ и библіотекаремъ. До обѣда онъ былъ въ саду и паркѣ, окапывалъ, подрѣзывалъ, сажалъ, подпиралъ, его помощницей была Аганька. Въ двѣнадцать шабашили до трехъ, мужчины поднимали паръ, собирались къ обѣду, бронзовые отъ солнца, потные отъ труда, съ растегнутыми воротами. Послѣ обѣда, въ заполдневный жаръ отдыхали, и Андрей сладко спалъ эти часы. Съ трехъ Андрей сидѣлъ въ прохладныхъ угловыхъ комнатахъ библіотеки, рылся въ книгахъ, собираемыхъ два вѣка, любовался кожаными переплетами, папирусовой бумагой, старинными наивными завитушками, "т" похожими на "ш". Послѣ шести снова мчался Андрей на рѣку за водой, поливалъ цвѣтникъ до ужина, до девяти. Андрей никогда раньше не работалъ мышцами, -- сладко ныли плечи, поясница и бедра, голова была легка, мысли ясны и тихи. Вечера приходили ясные и тихіе, Андрею, хотѣлось спать, но онъ или сидѣлъ на терассѣ, или бродилъ по откосамъ, къ Николѣ. Всегда съ нимъ гуляла товарищъ Леля, курсистка изъ Кіева, плела вѣнки себѣ и ему, и, смѣясь, говорила Андрею -- о томъ, что онъ такой же тихій, какъ василекъ. Проходили русальныя недѣли, женщины изъ коммуны съ Павленкомъ уходили къ Николѣ, на гулянки. Вечерами привозили газеты, газетчики писали о томъ, что соціалистическое отечество въ опасности, чехо-словаки брали Самару и Казань, -- это казалось не важнымъ: кто измѣнитъ Россію? Вечерами мысли были легки и призрачны, преломленныя черезъ хрупкую жажду сна. Проходилъ іюль съ фарфоровыми жасминами, съ хрустальными іюньскими восходами, зори вечернія сливались съ утренними зорями, Андрей почти не спалъ, пришла тихая любовь. Ходили по землѣ черная оспа и голодный тифъ, -- двое изъ коммуны умерло.

Днемъ работалъ Андрей съ Аганькой -- и любовался ею. Аганька всегда была съ пѣснями и присказками, онъ не видалъ ея усталой и не зналъ, когда она спитъ. Невысокая, коренастая, босая, со смѣющейся рожей, она будила его зорями, прыская водой, уже подоивши коровъ. Послѣ трехъ, когда Андрей былъ въ библіотекѣ, она ходила на картошку, окапывать. Вечеромъ она "охмурялась" -- сначала съ Павленкомъ, затѣмъ со Свиридомъ, потомъ со Стаськой. "Эхъ, кому какое дѣло, съ кѣмъ я ночку просидѣла!" Прошла Иванова ночь, жгли костры, пришелъ сѣнокосъ, Андрей съ Аганькой вдвоемъ ворошили въ саду. Андрей останавливался покурить, Аганька играла граблями, бедрами, точно молодая лошадь, говорила озорно:

-- Ты, Андрюша, не охмуряйся, а работай!

-- Откуда ты, Аганька? Когда ты спишь, отдыхаешь?

-- Откеда все: -- отъ мамки.

-- Не дури.

-- Гдѣ ужъ намъ ужъ! Ты вороши, не охмуряйся. Ха!..

Въ Иванову ночь жгли костры. Была бѣлая вѣдьмовская ночь, жгли костры въ туманѣ у Мезенки, водили хороводы, прыгали черезъ огонь. Аганька скакала усердно, усердно пѣла, схватила за руку Андрея, устремилась съ нимъ во мракъ, къ займищамъ, остановилась, держась за руку, сказала быстро:

-- Сердце болитъ. Танбовская я. Дочка у меня на родинѣ осталась. Въ прислугахъ ходила, -- вольной жизни захотѣла. Сердце мое болитъ. Что-то дочка-т-ка?

И опять остервенѣло бросилась въ огонь, къ Стасику. Въ ту же Иванову ночь впервые Андрей увидѣлъ Анну. Тридцать лѣтъ, -- тридцать лѣтъ Анны ушло навсегда, кануло, и была въ Аннѣ призрачность и трогательность -- тѣ, что у осени въ золотой листопадъ и въ осеннія атласныя звѣздопадныя ночи. Андрей уходилъ въ ночное. Передъ разсвѣтомъ (бѣлая проходила, туманная, ворожейная Иванова ночь), -- на лугу Андрей встрѣтилъ Анну, она шла одна, въ бѣломъ туманѣ, въ бѣломъ платьѣ. Андрей подошелъ и заговорилъ.

-- Лошади ѣдятъ покойно, сыро -- овода не мѣшаютъ. Идемте, я васъ перевезу на лодкѣ на ту сторону. Какой туманъ. Иногда хочется итти, -- итти -- въ туманъ. Андрей очень много говорилъ съ Анной въ матовый тотъ разсвѣтъ.

У Анны былъ мужъ, инженеръ на Заводѣ. Все, что надо было изжить -- тамъ, въ городѣ, съ мужемъ, было изжито, отжито, ненужно. Андрей не зналъ, что въ тотъ іюньскій восходъ Анна плакала. Надо жить. Мужъ никогда не пойметъ, что есть Россія съ ея Смутнымъ Временемъ, разиновщиной, пугачевщиной и восемнадцатымъ годомъ, со старыми церквами, иконами, былинами, обрядицами, съ ея степями и лѣсами, болотами и рѣками, водяными и лѣщими. Никогда не пойметъ истинной радости, -- истинной свободы. Ничего не имѣть, отъ всего отказаться, какъ Андрей -- не имѣть своего бѣлья. Пусть въ Россіи перестанутъ ходить поѣзда. Развѣ нѣтъ красоты, -- въ лучинѣ, голодѣ, болѣстяхъ? Надо научиться смотрѣть на все и на себя -- извнѣ, только смотрѣть, никому не принадлежать. Итти, итти. Анна ушла въ коммуну къ анархистамъ -- навсегда, изжила радость страданія. Шелъ сѣнокосъ, страда. Ночей почти не было, ночами казалось, что нѣтъ неба надъ окскими поэмами, полями, суходолами и лѣсами. Андрей совсѣмъ отвыкъ спать, міръ казался ему стекляннымъ, хрустальнымъ и хрупкимъ, какъ іюньскіе восходы. Анна работала вмѣстѣ съ Андреемъ, вмѣстѣ рылись въ старинныхъ книгахъ, Андрей цѣловалъ нѣжно и тихо руки Анны.

Аганька умерла отъ холеры, хоронилъ ее попъ Иванъ на погостѣ за Николой. Попъ Иванъ приходилъ вечерами къ Павленкѣ и они толковали о Богѣ, о правдѣ, о Россіи. Въ іюлѣ цѣлую недѣлю шли дожди, анархисты были въ домѣ и никогда Андрей не видалъ столько радости, радости бытія.

IV.

Коммуна погибла сразу, въ нѣсколько дней, въ августѣ. Шли дожди, ночи по осеннему были тихи и глухи, -- и ночью пріѣхали въ коммуну неизвѣстные, вооруженные, въ папахахъ и буркахъ, ихъ привелъ неизвѣстный черномазый товарищъ Гэрри. За недѣлю до этого ушелъ изъ коммуны товарищъ Шура Стеценко, онъ вернулся съ Гэрри. Въ сумерки прошла гроза, шелъ дождь, шумѣлъ вѣтеръ. Андрей уѣзжалъ съ утра на дальнее поле, въ сумерки онъ засталъ въ библіотекѣ Юзика и Гэрри, они топили каминъ, жгли бумаги. Юзикъ стоялъ, разставивъ тонкія свои ноги, положивъ руки на талію, Гэрри, въ папахѣ, сидѣлъ на корточкахъ противъ огня.

-- Вы не знакомы, -- товагищъ Андрей, товагищъ Гэгги.

Гэрри молча подалъ огромную руку и сказалъ Юэику по англійски. Юзикъ презрительно пожалъ плечами и промолчали.

-- Товарищъ Андрей не понимаетъ англійски, -- сказалъ Юзикъ.

-- Вы менэ простите, товарищъ Андрей, но я очень усталъ, -- губы Гэрри, не приспособленныя къ улыбкѣ, растянулись въ усмѣшку, но смоляные его глаза по прежнему остались тяжелы и холодны, очень сосредоточенные.

-- Гэгги тіѣхалъ съ Укгайны, тамъ ского будетъ возстаніе, мы съ Гэгги вмѣстѣ долго голодали въ Канадѣ. Затѣмъ на Укгаинѣ я спасъ ему жизнь. Когда гайдамаки бгали Екатегинославъ. Гэгги, не умѣя наводить, стгелялъ по гогоду изъ пушки, -- не умѣя наводить. Гэгги, говогятъ, ты былъ пьянъ? Гэгги схватили и хотѣли разстгѣлять. Но нечегомъ тишелъ я со своимъ отгядомъ и спасъ жизнь Гэгги., Я очень люблю жизнь, товагищъ Гэгги, -- какъ и ты. Я ничего не хочу отъ дгугихъ, но я не позволю тгонуть меня.

-- Товарищъ Юзэфъ, когда придетъ старость, мы будемъ вспоминать. Ти очень фразиченъ.

-- Я очень люблю жизнь, Гэгги, ибо у меня свободная воля.

-- Ти очень фразиченъ, товарищъ Юзэфъ.

-- Пусть такъ, -- Юзикъ пожалъ презрительно плечемъ.

Гэрри всталъ разминая мышцы. Огонь въ каминѣ горѣлъ палевыми огнями, стухалъ. Юзикъ стоялъ неподвижно, съ руками на тонкой своей высокой таліи, смотрѣлъ въ огонь.

Въ кабинетъ вошли Оскерка, Стасикъ, Николай, Свиридъ, Леля, Дося, Анна. Павленко въ гостиной заигралъ на рояли гопака, сейчасъ же оборвалъ. Леля подошла сзади къ Юзику, положила руки ему на плечи, прислонила голову и сказала:

-- Милый товарищъ Юзикъ! Не надо грустить. Какой дождь! Мы собрались, чтобы провести вмѣстѣ этотъ вечеръ.

Вошелъ Павленко въ халатѣ съ кистями, рявкнулъ:

-- Юзка, не хмурься. Хиба-жъ ты дуракъ?

Юзикъ повернулся и громко сказалъ, покойно и презрительно:

-- Товагищи! Шуга Стеценко -- не товагищъ и не геволюціонегъ. Онъ тосто бандитъ. Гэгги -- нашъ гость. Давайте веселиться.

Въ коммунѣ, въ старомъ графскомъ домѣ веселились безшабашно, задорно и молодо. За окнами сталъ черный мракъ, хлесталъ дождь и шумѣлъ вѣтеръ. Въ гостиной зажгли кенкеты, послѣдній разъ зажигавшіяся вѣрно при графѣ, танцовали, пѣли, играли въ наборы, метелили метелицу. Павленко и Леля таинственно принесли окорокъ, бутылки съ коньякомъ и водками и корзину яблокъ. Гэрри и съ нимъ пріѣхавшихъ не было, и отъ того, что за стѣнами были чужіе, отъ того, что надъ землей шли осеннія уже холодныя облака, -- было въ залѣ особенно уютно и весело. Варили жженку, обносили всѣхъ чарочкой, разбредались по разнымъ угламъ и собирались вновь, шутили, спорили, говорили о свободѣ.

Разошлись за полночь.

Андрей выходилъ на терассу, слушалъ вѣтеръ, слѣдилъ за мракомъ, думалъ о томъ, что земля идетъ къ осени, къ сѣрой нашей тоскливой осени, застрявшей въ туманныхъ, желтыхъ суходолахъ. Въ гостиной всѣ уже разошлись, Юзикъ говорилъ Оскеркѣ:

-- Надо вездѣ поставить стгажу. Въ домѣ пгикгоются -- ты, Павленко, Свигидъ, Василій и Костя. Съ винтовками и бомбами.-- Юзикъ повернулся къ Андрею, улыбнулся.-- Товагищъ Андгей. Мы съ вами будемъ ночевать здѣсь въ угловой, въ диванной. Будьте добгы. Гости размѣстились въ нашемъ флигелѣ. Я васъ пговожу.

Въ угловой, у зеркала, мутно горѣла свѣча. Съ двухъ сторонъ въ большія окна, закругленныя вверху, дулъ вѣтеръ; вѣрно рамы были плохо прикрыты, -- вѣтеръ ходилъ по комнатѣ, свистѣлъ уныло. Юзикъ долго умывался и чистился. Затѣмъ обратился къ Андрею:

-- Будьте добгы, товарищъ Андгей, пгимите покой. Я буду занятъ еще полчаса.-- Взялъ свѣчку и ушелъ, свѣчку оставилъ въ сосѣдней комнатѣ, въ кабинетѣ, шаги стихли вдалекѣ. Свѣчной тусклый свѣтъ падалъ изъ-за портьеры.

Долго была тишина. Андрей легъ на диванъ. И вдругъ въ кабинетѣ заговорили -- обратныхъ шаговъ Андрей не слышалъ.

-- Юзикъ, ты долженъ сказать все, -- сказалъ Павленко.

-- Тише, -- голоса второго Андрей не узналъ.

-- Хогошо, я скажу, -- Юзикъ говорилъ шепотомъ, долго, покойно, отрывки Андрей слышалъ.

--... Гегги и Стеценко подошли ко мнѣ, и Гегги сказалъ: "ты агестованъ", но я положилъ руку въ кагманъ и отвѣтилъ: "товарищъ Гэгги, я также люблю жизнь, какъ и ты, и каждый, кто подниметъ гуку, умгетъ пгежде меня". Я сказалъ и пошелъ, а они остались стоять, потому что они бандиты и тгусы...

--... Гэгги тгебуетъ тотъ милліонъ, что мы взяли въ экспгопгіаціи Екатеринославскаго банка. Гэгги забылъ Канаду...

--... Я ему ничего не дамъ, меня годила геволюція и кговь.

Шепотъ былъ дологъ и томителенъ, затѣмъ Юзикъ громко сказалъ, такъ, какъ всегда:

-- Павленко, пгишли ко мнѣ Гэгги. Скажи Свигиду и Кащенко, чтобы они скгылись въ этой комнатѣ, съ огужіемъ.

Шаги Павленки стихли, стала тишина, пришли двое, бряцая винтовками, Свиридъ сталъ за портьеру около Андрея. Затѣмъ издалека загремѣли тяжелые шаги Гэрри.

-- Товарищъ Юзэфъ, ти мене звалъ?

-- Да. Я хотѣлъ тебѣ сказать, что ты ничего отъ меня не получишь. И я тошу тебя сейчасъ же покинуть коммуну, -- Юзикъ повернулся и четкими шагами пошелъ въ угловую.

-- Товарищъ Юзэфъ!

Юзикъ не откликнулся, на минуту былъ слышенъ вѣтеръ, забоцали обратно кованные сапоги Гэрри. Андрей сдѣлалъ видъ, что спитъ. Юзикъ безшумно раздѣлся и легъ, сейчасъ же захрапѣлъ.

На разсвѣтѣ Андрея разбудили выстрѣлы. Бахъ, бахъ, -- грянуло въ сосѣдней комнатѣ, издалека отвѣтили залпомъ, донеслись выстрѣлы съ улицы, на крыльцѣ затрещалъ пулеметъ и сейчасъ же стихъ. Андрей вскочилъ, но его остановилъ Юзикъ. Юзикъ лежалъ на кровати со свѣшенною рукой, въ которой былъ зажатъ браунингъ.

-- Товагищъ Андгей, не волнуйтесь. Это недогазумѣніе.

Утромъ въ коммунѣ никого уже не было. Домъ, дворъ, паркъ, были пусты. Анна сказала Андрею, что въ сторожкѣ у воротъ со львами лежатъ убитые -- Павленко, Свиридъ, Гэрри, Стеценко и товарищъ Леля.

Днемъ въ коммуну пріѣхалъ нарядъ солдатъ отъ Совдепа.

Послѣднюю ночь Андрей провелъ у Николы, что на Бѣлыхъ Колодезяхъ, съ попомъ Иваномъ. Попъ Иванъ ходилъ вечеромъ осматривать жерлицы, принесъ щуку и варили уху. Сидѣли съ лучиной, ночь пришла черная, глухая, дождливая. Уху варили безъ соли. Андрей ходилъ на ключъ за водой. У Николы на колокольнѣ гудѣли уныло, отъ вѣтра, колокола, церковь во мракѣ казалась еще больше вросшей въ землю, еще болѣе дряхлой. Шумѣли сосны. И отъ сосенъ изъ мрака подъѣхалъ всадникъ, въ папахѣ, буркѣ и съ винтовкой.

-- Кто ѣдетъ?

-- Гайда.

-- Юзикъ?

-- Это вы, товагищъ Андгей?-- Юзикъ остановилъ лошадь.-- Я къ вамъ и къ отцу Ивану.-- Помолчалъ.-- Вамъ надо уйти отсюда. Утгомъ васъ схватятъ и, должно быть, газстгѣляютъ. Я за вами. Идите къ намъ. Завтга мы уходимъ отсюда -- на Волгу.

Попъ собирался не долго, безшумно, заходилъ къ Николѣ, клалъ земные поклоны, взялъ крестъ и древнюю библію. Андрей былъ съ Юзикомъ около сосенъ. Юзикъ молчалъ. Когда пришелъ съ мѣшечкомъ попъ Иванъ, Юзикъ, прощаясь съ Андреемъ, сказалъ:

-- Ского уже осень. Нѣтъ звѣздъ, міговая тюгьма -- помните? Дай Богъ вамъ всякаго счастья. Жить!

Попъ Иванъ влѣзъ на лошадь сзади Юзика.

На разсвѣтѣ Андрей былъ уже на станціи, протискивался къ мѣшечникамъ въ теплушку. Въ разсвѣтной сѣрой мути сиротливо плакалъ ребенокъ и томительно однообразно кричалъ переутомленно веселый голосъ:

-- Гаврила, крути-и! Крути-и, Гаврю-юшка-а!..

Поѣздъ стоялъ очень долго, затѣмъ медленно тронулся, томительный и грязный, какъ свинья.

Февраль, 1919 г.