Португалов Вениамин Осипович - Последнее слово науки

ПОСЛѢДНЕЕ СЛОВО НАУКИ.

"Холодная дѣйствительность науки успокоиваетъ
воображеніе, вмѣсто того чтобъ его возбуждать".

(Посвящается Надеждѣ Павловнѣ Ивановой).

Грустная картина повсемѣстной общественной неурядицы способна повергнуть въ глубочайшее уныніе всякаго мало-мальски впечатлительнаго человѣка. И въ самомъ дѣлѣ, озираясь кругомъ, легко замѣтить, что какая-то тоска овладѣла всѣми. Нововведенія послѣднихъ лѣтъ застали врасплохъ чуть не все общество; они потребовали новыхъ людей, а ихъ-то и нѣтъ. Большинство провинціальнаго общества, какъ рой спугнутыхъ мухъ, потревоженное съ своихъ завѣтныхъ мѣстъ, въ виду новыхъ порядковъ и требованій, осталось совершенно за штатомъ, и видитъ себя кругомъ никуда негоднымъ, неспособнымъ за что нибудь взяться. Какая-то апатія и разрозненность разобщили весь провинціальный міръ и держатъ его въ какомъ-то недоразумѣніи. Даже капиталъ не выступаетъ теперь такъ дерзко и бойко какъ въ былыя времена. Онъ какъ бы совѣстится щеголять среди повсюднаго безденежья. Отправляясь дальше, сердце сжимается при видѣ какъ пала наша литература, какъ безцвѣтно ея содержаніе. Мутно, вяло, скучно кругомъ, и не у насъ только, но и по всей Европѣ. Вся Европа чего-то ждетъ, а главное жаждетъ, желаетъ чего-то лучшаго, иного, новаго, обновляющаго, освѣжающаго. Повидимому нѣтъ ничего утѣшительнаго въ этомъ натянутомъ переходномъ состояніи. Куда спрятаться отъ этой леденящей сферы? Гдѣ тотъ уголокъ, въ которомъ можно отдохнуть привольно, взглянуть съ надеждою На будущее, отбросить отчаяніе, отрезвиться ютъ охватившей всѣхъ апатіи, отъ сокрушающей тоски, стряхнуть ярмо лѣни и безнадежья и преисполниться желанія идти впередъ и впередъ, безъ оглядки и безъ возврата? Этотъ уголокъ -- наука,-- наука не мертвыхъ, не филистеровъ и буквоѣдовъ, а наука жизни, неупускающая изъ виду ни на одну минуту облегченія человѣческихъ страданій. Смѣло развѣваетъ она свое славное знамя и весело призываетъ своихъ честныхъ вождей и поклонниковъ. И любо смотрѣть, какъ вездѣ, гдѣ она ни появится, волей-неволей отдаютъ ей должный почетъ. Да и она такъ побѣдоносно шествуетъ! Она сокрушила вѣковые предразсудки, и очистила человѣческія понятія отъ неимовѣрной тины суевѣрій, цѣлыя тысячелѣтія мучившихъ человѣчество. Она установила новыя, небывалыя доселѣ отношенія между людьми и раскрыла пути къ самымъ плодотворнымъ сближеніямъ. Она разъяснила средства къ усовершенствованію самого человѣка и къ увеличенію его счастія. Она возвела въ принципъ физическій и умственный трудъ и указала ему первенствующее мѣсто въ соціальной экономіи. Она подорвала кредитъ меча, и гулъ пушекъ не прельщаетъ больше практическое ухо человѣчества, слишкомъ занятаго своими матеріальными нуждами, слишкомъ увлеченнаго неумолкаемыми интересами минуты. Она вытащила изъ рабства женщину и поставила ее рядомъ съ мужчиной равноправнымъ членомъ общины, такъ что она больше не нуждается въ средневѣковомъ рыцарскомъ покровительствѣ могучаго властелина, потому что вмѣсто златошвейной иглы въ рукахъ этого слабаго существа очутились хирургическіе ножи и резекціонная пила. Наука теперь всеобъемлюща, всестороння, вездѣсуща, всемогуща и всевѣдуща. Мы хотимъ Здѣсь показать, что лучшимъ ея выразителемъ въ наше время, ни кто иной, какъ только Чарльзъ Дарвинъ, сказавшій послѣднее слово ея.

Вся окружающая насъ природа и мы сами, какъ часть ея или Какъ продуктъ ея, представляемъ ни больше, ни меньше, какъ безпрерывный рядъ постоянно смѣняющихся явленій матеріи. Обобщить это явленіе, постигнуть законы, по Которымъ они совершаются, проникнуть въ сокровенность ихъ взаимныхъ отношеній Н проникающей ихъ связи, уразумѣть ихъ смыслъ и значеніе, добиться руководящей нити и плодотворныхъ выводовъ, провѣрить ихъ справедливость и дать вѣрную имъ оцѣнку -- есть дѣло величайшихъ геніевъ. Къ числу этихъ геніевъ мы причисляемъ Дарвина. Предъ нами два его сочиненія: "О происхожденіи видовъ" и "Прирученныя животныя и воздѣланныя растенія". Самое заглавіе какъ будто не обѣщаетъ ничего особеннаго. Да если даже въ концѣ каждаго сочиненія пробѣжать глазами оглавленіе, то легко убѣдиться, что рѣчь идетъ о коровахъ, собакахъ, свиньяхъ, голубяхъ, гусяхъ, о букашкахъ, мушкахъ, таракашкахъ, о разныхъ травкахъ муравкахъ и тому подобныхъ мелочахъ; Дарвинъ правда занимался этой мелюзгой болѣе 30 ти лѣтъ (Слышите-л и -- тридцать лѣтъ!), онъ собралъ наблюденія лучшихъ естествоиспытателей, посѣтилъ нѣсколько частей свѣта, работалъ надъ своими идеями день и ночь, можетъ быть, втеченіе всей своей дѣятельной жизни ни на минуту не разставался съ интересовавшими его вопросами; но за то онъ докопался до такихъ грандіозныхъ результатовъ, до какихъ человѣчество если и доходило, то во-первыхъ весьма рѣдко, а во-вторыхъ всегда дѣлало послѣ нихъ продолжительный роздыхъ, едва переводя дыханіе отъ потрясающаго впечатлѣнія. Изучая природу, группируя ея явленія, Дарвинъ переходилъ отъ одного обобщенія къ другому, отъ одного умозаключенія къ другому, и рядомъ такимъ процессовъ создалъ ученіе особенное, новое, свое собственное, Дарвиново ученіе. Положимъ, онъ воспользовался ученіемъ предшественниковъ, но онъ все переработалъ по-своему, переиначилъ, перестроилъ, пересоздалъ всѣ прежнія ученія. Изъ грубыхъ и массивныхъ кусковъ разнаго рода матеріяла, валявшагося здѣсь и тамъ почти безъ всякаго употребленія, изъ хлама, отброшеннаго невѣжественными руками, изъ разныхъ мелочей, необращавшихъ на себя ни чьего вниманія, изъ бездѣлицъ, попадавшихся всякому подъ ноги, онъ воздвигъ величественное зданіе, въ которомъ всякая мелочь нашла свое мѣсто, всякая бездѣлица пріобрѣла значеніе, всякій кусокъ пригнанъ должнымъ образомъ, и весь хламъ ушелъ на незамѣнимыя украшенія и дополненія цѣлого. Въ этомъ и заключается величіе и искуство архитектора. Мало того, что ученіе Дарвина разъяснило намъ окружающія насъ явленія; оно раскрыло намъ пути, какъ видоизмѣнять наилучшимъ и наивыгоднѣйшимъ для насъ образомъ эти явленія. И въ этомъ отношеніи ученіе Дарвина не можетъ быть сравниваемо ни съ однимъ изъ прежнихъ. Ньютонъ показалъ намъ законы обращенія небесныхъ свѣтилъ. Онъ научилъ безошибочно и съ математической вѣрностью предузнавать явленія передвиженія астрономическихъ тѣлъ. Но Дарвинъ не только разсказалъ намъ законы; какъ видоизмѣняются животныя и растенія, онъ насъ научилъ какъ по своему произволу видоизмѣнять и тѣхъ и другихъ себѣ на пользу или на пользу животному. До такихъ плодотворныхъ результатовъ еще не доходило ни одно ученіе. Должно быть однакожъ, что Дарвины не вездѣ возможны. Только такая страна, какъ Англія, способна была воспитать и выдѣлить изъ своей среды такой необыкновенный умъ, какъ Дарвинъ. Для того, чтобъ такія личности были возможны въ странѣ, ей необходимо пройти цѣлый рядъ историческихъ ступеней прогрессивнаго развитія, обладать такими огромными средствами, какими обладаетъ Англія; накопить и приготовить тотъ матеріалъ, коимъ могъ воспользоваться Дарвинъ въ своей странѣ и представить тотъ знаменитый рядъ предшественниковъ и современниковъ, какимъ не всякій народъ можетъ по справедливости гордиться. Мы твердо убѣждены, что въ какомъ нибудь Пустозерскѣ или Нижнеколымскѣ такія личности, какъ Дарвинъ, невозможны и немыслимы. Величайшій естествоиспытатель древности, которому равнаго новѣйшая наука можетъ лишь представить въ лицѣ Дарвина, положившій прочное начало біологическимъ наукамъ, Аристотель, занимался зоологическими изслѣдованіями при самыхъ благопріятныхъ обстоятельствахъ, какія когда либо выпадали на долю натуралиста. По свидѣтельству Атенея и Плинія, Александръ далъ Аристотелю сумму въ 900 талантовъ для того, чтобъ облегчить ему собрать матеріялы для его исторіи животныхъ и предоставилъ въ его распоряженіе нѣсколько тысячъ человѣкъ, которые, по его приказанію, занимались ловлею звѣрей и птицъ, и вообще собирали ему нужныя свѣденія {Уэвелль. Т. III, стр. 465,}. Понятное дѣло, что при такихъ средствахъ и при такомъ содѣйствіи могущественной власти такому генію, какъ Аристотель, легко было достигнуть той степени знанія и значенія, какимъ онъ и до сихъ поръ пользуется въ глазахъ современныхъ ученыхъ. Другой замѣчательный предшественникъ Дарвина, его знаменитый соотечественникъ Гарвей, желая продолжать изслѣдованія своего учителя Аквапенденте по части эмбріологіи пріобрѣлъ могущественнаго покровителя въ лицѣ Карла I, который предоставилъ въ его распоряженіе много беременныхъ звѣрей и дичи въ Виндзорскомъ паркѣ, чтобъ дать ему средства дѣлать опыты, нужные для его цѣли. Да, много значитъ сфера, среди которой воспитывается человѣкъ; большое значеніе имѣетъ почва, на которой онъ выростаетъ, не маловажна среда, выдѣляющая геніевъ. Шутка-ли сказать, какихъ могикановъ науки создала Англія. Какой народъ еще представить такой блестящій рядъ производителей и творцевъ науки, какъ Ньютонъ, Гарвей, Чарльзъ Бэлль, Сиденгамъ, Гунтеръ, Кавендишъ, Фарадей, Дэви, Пристлей, Овэнъ, Гексли, Бокль, Д. С. Милль, Гёрбертъ Спенсеръ, и наконецъ Дарвинъ. Немудрено, что такаи масса ума, пущенная въ ходъ и въ обращеніе втеченіе Двухъ, трехъ вѣковъ, группируется въ одно стройное гармоническое цѣлое и олицетворяется въ формѣ Дарвина. Понятно послѣ этого, съ какимъ уваженіемъ Англія относится даже и къ иностраннымъ ученымъ. Швеціи Богъ далъ великаго ученаго Линнея, но линнеевское общество естествоиспытателей, существуетъ въ Лондонѣ. И странное дѣло, послѣ смерти славнаго Линнея шведское правительство не успѣло пріобрѣсть его гербарій и коллекцій, и какой нибудь Эдвардъ Смитъ закупилъ все это и отвезъ въ Англію. За нимъ, правда, погнались, чтобы отнять купленное, но не могли настигнуть, такъ что слава Линнея досталась все-таки Англіи. Уэвелль впрочемъ хочетъ насъ увѣрить, что Линней пользовался хорошимъ положеніемъ. Это дѣйствительно видно изъ того, что Линней въ 1753 г. получилъ изъ рукъ своего государя орденъ полярной звѣзды, -- награда, которая прежде никогда не давалась за ученыя заслуги. Кромѣ того въ 1756 году былъ возведенъ въ шведское дворянское достоинство съ титуломъ фонъ-Линней {Уэвелль. T. III, стр. 421.} и это отличіе было даже утверждено сеймомъ. Ну а коллекціи все-таки достались Англіи, разумѣется коварной.-- Матеріальнымъ богатствомъ страны мы называемъ накопленіе вѣками труда человѣческихъ рукъ. Страна можетъ изобиловать богатѣйшими залежами драгоцѣнныхъ металловъ, огромнѣйшими копями каменнаго угля, алмазными горами, плодороднѣйшими полями и пастбищами и все-таки быть бѣдною по недостатку человѣческихъ рукъ. Страна можетъ обладать такимъ обиліемъ водъ я плодородныхъ долинъ, какъ Бразилія, она можетъ имѣть такія же золотыя розсыпи, какъ Калифорнія, такія же алмазныя розсыпи, какъ Индія, такія же плантаціи, какъ Куба или Китай, и все-таки умирать съ голоду и быть нищею. А Англія, разумѣется, потому и богата, что она все-таки скопила у себя трудъ всѣхъ этихъ милліоновъ людей; трудъ этотъ и возвеличилъ ее на степень первенствующей державы. Тоже мы видимъ и въ наукѣ.

Природа не дѣлаетъ скачковъ, но за то она постепенно прогрессируетъ. Исторія индуктивныхъ наукъ, такъ сухо изложенная Уэвеллемъ, тѣмъ не менѣе доказываетъ намъ, что наука подвигается впередъ очень медленно, что она въ тѣсной зависимости отъ массы фактовъ, отъ накопленія знаній. Какой ни будь Аристотель вмѣщалъ въ себѣ всѣ знанія своей патріархальной эпохи. Запасъ быль не великъ: Любой гимназистъ обладаетъ теперь большимъ. Но разница въ томъ, что гимназистъ получаетъ все готовымъ и усвоиваетъ все не переработывая. Аристотель, правда, собралъ всѣ знанія своего времени, но онъ самъ положилъ начало многимъ новымъ отраслямъ знанія, провѣрилъ личнымъ опытомъ знанія предшественниковъ, сгруппировалъ все это, обобщилъ и создалъ теоріи. Мы хотимъ этимъ сказать, что идеи, возникавшія въ головѣ Аристотеля и теоріи, имъ созданныя, не могли быть иными при томъ скудномъ запасѣ свѣденій, какимъ обладалъ тогдашній ученый міръ, состоявшій всего на всего чуть не изъ одного же Аристотеля. Но по мѣрѣ того, какъ пріобрѣтаются новыя знанія, накопляются новые факты, порождаются въ силу ихъ новыя идеи, новыя теоріи. Отсюда должно быть понятно, что Дарвинъ не могъ раньше нашего вѣка явиться и Аристотель только потому и не Дарвинъ, что ему не доставало всего того, чѣмъ снабдили Дарвина цѣлыя поколѣнія мыслителей, преемственно работавшихъ въ области реальнаго знанія. Изъ этого однакожъ не слѣдуетъ, что такъ всему этому и конца не будетъ, что вслѣдъ за Дарвиномъ появится новый еще лучше его и переиначитъ все имъ добытое. Утверждать это было бы несправедливо. Есть ученія, теоріи, которыя составляютъ поворотъ въ наукѣ и всѣ дальнѣйшія изысканія служатъ лишь къ разработкѣ, къ оправданію установленной идеи. Всѣ предшествовавшія тогда исчезаютъ, стушевываются, становятся ненужными. Онѣ, правда, объясняли явленія окружающей природы по своему, онѣ даже, быть можетъ, и удовлетворяли любознательности своихъ современниковъ, но онѣ не высказывались окончательно, оставались пробѣлы, недомолвки, недоразумѣнія, неясности, открывавшія просторъ новымъ системамъ, новымъ теоріямъ. Теорія Ньютона стоитъ непоколебимо, никто дальше его еще не пошелъ; дальше Дарвина не скоро пойдутъ, да и пойдутъ ли еще, потому что Дарвинъ договорился до послѣдняго результата и не оставилъ ничего недосказаннаго. Съ этой точки зрѣнія мы воздаемъ должную дань удивленія и уваженія всѣмъ предшествовавшимъ теоріямъ, всѣмъ приготовительнымъ трудамъ, безъ которыхъ конечно было бы невозможно явиться труду Дарвина. Мы вполнѣ вѣримъ, что заслуги Цезальпина, перваго основателя научной классификаціи растеній, чрезвычайно важны. Невѣжественный мракъ, такъ спокойно царившій во все время среднихъ вѣковъ и такъ сладко убаюкивавшій своихъ духовныхъ представителей, былъ неожиданно прерванъ потрясающимъ ознобомъ отъ Дёкартовскаго: "сомнѣваюсь во всемъ". Понятно, что было отъ чего придти въ ужасъ. Но рядомъ съ этимъ "сомнѣваюсь" нисколько не пошатнулось убѣжденіе въ положительное, реальное знаніе. Мы теперь имѣемъ въ рукахъ ученіе Дарвина готовымъ и подчасъ относимся къ нему равнодушно. Иной профанъ осмѣливается даже заявить грубое мнѣніе въ родѣ того, что Дарвинъ не сказалъ ничего новаго. Но если подумать и поразмыслить, какимъ процессомъ развитія человѣчество дошло до ученія Дарвина, сколько времени, труда и жизни потрачено на изученіе всего органическаго міра, то сдѣлаются понятными заслуги людей мыслящихъ. Прислушайтесь къ говору публики и вы легко убѣдитесь, что въ ея средѣ о многихъ предметахъ господствуютъ понятія богатырскихъ временъ Еруслана Лазаревича. И теперь любой крестьянинъ является къ вамъ за тридевять земель, обсказываетъ вамъ хворость своей бабы, оставшейся дома, и проситъ отъ васъ цѣлебнаго зелья. Поднимитесь нѣсколько ступеней выше и вы встрѣтите ту же безусловную вѣру въ разные порошки, пилюли и въ другія варіяціи на то же зелье. Какой нибудь Феофрастъ вѣритъ, что есть трава, отъ прикосновенія которой клинъ, вбитый дровосѣкомъ въ дерево, выскакиваетъ самъ собою {Уэвелль. Исторія индуктивныхъ наукъ. Т. 3. стр. 349.}. То было въ древности, слишкомъ за двѣ тысячи лѣтъ, но и теперь у насъ находятся многіе милліоны субъектовъ, которые готовы искать "разрывъ-траву". Но вѣдь Феофрастъ считался первымъ великимъ ботаникомъ! Судите же, какая бездна раздѣляетъ фантастическія бредня этого великаго ботаника древности и перваго систематическаго классификатора Цезальпина. Переходъ отъ сказочныхъ знаній Феофраста къ систематизаціи Цезальпина такъ былъ разителенъ, что втеченіе цѣлаго столѣтія человѣчество отдыхало на немъ и не шевелилось дальше; не явилось человѣка, который былъ бы въ состояніи послѣдовать за нимъ тѣмъ путемъ, который онъ открылъ и который велъ къ системѣ и симметріи {Уэвелль. И. и. и: т. 3 стр. 381.}. Какъ ни были безплодны эти симметріи, но онѣ все-таки облегчили дальнѣйшія изысканія и расширили научное поле. Пытливость человѣческаго ума, стремленія проникнуть въ таинства природы всегда были удѣломъ науки. Всякому хотѣлось добиться до всей сути. Мы здѣсь позволимъ себѣ маленькое отступленіе.

Въ разное время развитія естественныхъ наукъ возникало ученіе о конечныхъ причинахъ или о цѣлесообразности въ природѣ. Ученіе это находило своихъ жаркихъ поклонниковъ, преимущественно среди метафизиковъ и среди естествоиспытателей съ метафизическимъ складомъ ума, но въ тоже время теорія эта подвергалась сильнымъ нападкамъ со стороны другихъ натуралистовъ. Когда Кювье утверждалъ, что въ природѣ каждое животное должно играть извѣстную опредѣленную роль, то противникъ его Жоффруа отвѣчалъ, что онъ не знаетъ ни одного такого животнаго въ природѣ. Эта теорія "о цѣлесообразности въ природѣ" отъ времени до времени всплываетъ на поверхность житейской суеты, волнующей ученый міръ. Мы здѣсь хотимъ ея коснуться вслѣдствіе отношенія этой теоріи ея къ ученію Дарвина. Уэвелль горячій ея поклонникъ. Онъ говоритъ, что части тѣла животныхъ сдѣланы для того, чтобы исполнять назначенное для каждаго изъ нихъ дѣло". "Это есть убѣжденіе, на которое мы не можемъ смотрѣть иначе, какъ на неизмѣнный принципъ философіи организаціи, если мы обратимъ вниманіе на то, что онъ постоянно и полновластно дѣйствовалъ на умы зоологовъ и анатомовъ всѣхъ вѣковъ и не только какъ предположеніе, но и какъ руководство, отъ указаній котораго они не могли уклоняться" {Уэвелль. И. и. и. т. 3, стр 606.}. Далѣе Уэвелль говоритъ: "Конечныя причины или цѣлесообразныя представляются намъ не только какъ извѣстныя строенія, приспособленныя для извѣстныхъ цѣлей, но и какъ видоизмѣненія даннаго общаго плана, для спеціальныхъ данныхъ цѣлей" {Уэвелль, И. и. и. т. 3, стр. 615.}. Ученіе Дарвина самымъ положительнымъ образомъ опровергаетъ эту теорію. На основаніи ученія Дарвина мы положительно вѣримъ, что всякое органическое существо есть продуктъ внѣшнихъ условій, внѣшнихъ обстоятельствъ. Всякій органическій атомъ или аггрегатъ атомовъ есть слѣдствіе, а не причина окружающихъ условій. Функція же каждой органической клѣточки, самомалѣйшей былинки есть слѣдствіе, а не причина этой организаціи. Съ видоизмѣненіемъ внѣшнихъ условій видоизмѣняются и органическія существа и иль отправленія, Если поэтому сегодня внѣшнія условія направили органическую матерію къ тому, чтобъ она обратилась въ крыло птицы, то это крыло и его функція летать есть продуктъ этихъ условій, а не наоборотъ.

Но Уэвелль все еще сносенъ. Гораздо возмутительнѣе статья Шафгаузена въ "Антропологическомъ Архивѣ" о цѣлесообразности въ природѣ. Читая статью Шафгаузена, глазамъ своимъ не вѣришь и удивляешься, какимъ образомъ въ такой серьезный и ученый журналъ могла попасть такая пустая и безсодержательная статья, точно переводъ изъ "Домашней Бесѣды" Аскоченскаго. Шафгаузенъ утверждаетъ, что природа надѣлила всѣхъ тварей земли соотвѣтственнымъ костюмомъ для сохраненія животной теплоты, только человѣкъ обиженъ природой и остался нагъ. Но въ его глазахъ и это цѣлесообразно. Бѣлому медвѣдю достался въ удѣлъ богатый и пушистый мѣхъ, а человѣкъ долженъ своимъ умомъ добывать себѣ защиту отъ холода. Но по ученію Дарвина медвѣдь не сразу пріобрѣлъ такой мѣхъ, а только въ борьбѣ за существо, ваше, силою естественнаго подбора и путемъ наслѣдственности; слѣдовательно, природа не создала бѣлыхъ медвѣдей съ пушистою шерстью съ спеціальною цѣлью жить на сѣверномъ полюсѣ, а напротивъ того сѣверный полярный климатъ втеченіе цѣлаго ряда вѣковъ приспособилъ къ своимъ условіямъ бѣлаго медвѣдя цѣлымъ рядомъ измѣненій его организаціи, сдѣлавшихъ возможнымъ его тамошнее существованіе. "Внутреннее строеніе животной организаціи, особенно человѣка, говоритъ Шафгаузенъ, {Archiv für Antropologie, стр. 95, т. 3.} почти во всѣхъ частяхъ являетъ примѣры цѣлесообразности". Что значитъ это почти? Значитъ, есть части и не цѣлесообразныя? "Органъ вкуса, по Шафгаузену, контролируетъ пищу". Но мышьякъ сладокъ на вкусъ, и въ этомъ случаѣ языкъ былъ бы плохой руководитель. Далѣе Шафгаузенъ восторгается, какъ цѣлесообразно защищены всѣ важнѣйшія наши внутренности. Но повидимому Шафгаузена не коснулись знаменитыя наставленія, преподанныя извѣстнымъ юмористомъ Фрайгеромъ фонъ-Мельтицемъ, утверждавшимъ, что мальчикамъ съ самыхъ раннихъ лѣтъ необходимо внушить, что "глаза даны человѣку не для того, чтобъ видѣть, а для того, чтобы спать; уши -- не для того, чтобъ слышать, а для того, чтобъ ихъ затыкать ватой; ротъ -- не для того, чтобъ говорить, а для того, чтобъ ѣсть и вся голова, не для того, чтобъ думать, а для того, чтобъ на ней носить колпакъ".

Послѣ этого краткаго отступленія возвратимся къ Дарвину.

Біологія -- наука о жизни въ обширнѣйшемъ значеніи слова. О. Контъ въ своей знаменитой классификаціи наукъ указалъ ей четвертое мѣсто въ ряду основныхъ знаній, непосредственно вслѣдъ за химіей и впереди соціологіи, уразумѣніе и правильное изученіе которой немыслимо безъ біологіи. Оставимъ послѣдователямъ Биша, де-Бленвиля, Кольриджа, Шеллинга и самому Герберту опредѣлять, что такое жизнь. Мы предполагаемъ, что читателю болѣе или менѣе понятно самое значеніе этого термина; мы лишь согласимся съ читателями, что біологія обнимаетъ собою всю совокупность жизненныхъ явленій всего органическаго міра, жизнь растеній, животныхъ и самого человѣка. Основные законы этой сложной жизни и существенное значеніе ихъ изучилъ и глубоко провѣрилъ Дарвинъ, величайшій біологъ всѣхъ вѣковъ и народовъ. Въ двухъ его сочиненіяхъ мы различаемъ съ одной стороны, строго-логическое ученіе, а съ другой стороны, замѣчательно остроумную гипотезу, чрезвычайно удовлетворительно и съ особенной вѣроятностью разъясняющую многія важныя біологическія явленія. Строго говоря, безъ гипотезъ въ наукѣ обойтись нѣтъ возможности. Разумѣется, что чѣмъ меньше ихъ, тѣмъ лучше. Но иногда гипотеза прямо служитъ къ разработкѣ вопроса въ извѣстномъ направленіи. Интересно еще то, что гипотеза можетъ на долго оставаться гипотезой, между тѣмъ какъ выводы, изъ нея вытекающіе, и принципы, на ней построенные, подтверждаются чуть не ежедневнымъ опытомъ. Лучшимъ тому доказательствомъ можетъ послужить теорія Ньютона. Прямымъ и непосредственнымъ путемъ никто конечно не возмется доказать, что земля вокругъ солнца обращается, но астрономическія наблюденія каждый день подтверждаютъ вѣрность и непогрѣшимость законовъ тяготѣнія. "Гипотеза, говоритъ Д. Ст. Милль {Дж. Ст. Милль. Система логики. Т. 2, стр. 8.}, есть какое либо предположеніе, дѣлаемое нами для попытки вывести изъ него заключенія, согласныя съ фактами, о которыхъ извѣстно, что они дѣйствительно существуютъ. Предположеніе дѣлается въ убѣжденіи, что если заключенія, къ которымъ приводитъ гипотеза, суть извѣстныя истины, то сама гипотеза -- непремѣнно или по крайней мѣрѣ вѣроятно -- истинна. Если гипотеза касается причины или способа произведенія явленія, то будучи допущена, она послужитъ къ объясненію такихъ фактовъ, выводъ которыхъ изъ этой гипотезы окажется возможнымъ. И объясненіе это составляетъ цѣль многихъ, если не большей части гипотезъ. Но въ научномъ смыслѣ объяснить -- значитъ разложить единообразіе, несоставляющее закона связи причины со слѣдствіемъ, на подобные законы, изъ которыхъ оно вытекаетъ или разложить сложный законъ связи причины съ слѣдствіемъ на простѣйшіе и болѣе общіе законы, изъ которыхъ сложный законъ можетъ быть полученъ путемъ вывода. Если не существуетъ извѣстныхъ законовъ, которые удовлетворяли бы этому требованію, то мы можемъ вообразить или изобрѣсти такой законъ. Это значитъ построить гипотезу."

Къ такимъ гипотезамъ мы относимъ замѣчательную гипотезу Дарвина, названную имъ Пангенезисъ, которой онъ силится объяснить біологическіе законы, составляющіе сущность его ученія. Мы поэтому наше изложеніе ученія Дарвина и начнемъ съ изложенія его правдоподобной гипотезы, чтобы такимъ образомъ облегчить себѣ ознакомленіе съ самымъ ученіемъ. При этомъ насъ на минуту останавливаетъ вопросъ: къ чему и для кого мы взяли на себя обязанность популяризировать Дарвина? Вѣдь всякій легко можетъ себѣ выписать его сочиненіе, прочесть его и тѣмъ принести себѣ въ тысячу разъ больше пользы, чѣмъ чтеніемъ всякихъ популярныхъ статей. Совершенно справедливо. Но, во-первыхъ, не всякій въ состояніи выписать сочиненіе Дарвина, которое для нашего нищенскаго кармана все-таки стоитъ дорого; во-вторыхъ, мы имѣемъ въ виду не тѣсный кругъ спеціально образованныхъ людей а разнообразную массу публики, которой доступны только тѣ истины, которыя сообщаются ей не въ видѣ ученаго сырого суррогата, а въ видѣ предварительно переработанныхъ въ мозгу писателя и ясно изложенныхъ теорій. Ничего не можетъ быть легче, какъ дураку прикинуться мудрецомъ, спрятавъ свою глупость за туманнымъ и дубовымъ изложеніемъ яко бы философскаго трактата, но не такъ легко примѣниться къ степени развитія читателя и заставить его слушать себя, говорить съ нимъ понятно и увлекать его за собой. Мы адресуемся не къ мертвымъ, не къ тѣмъ, кто потерялъ способность что нибудь слушать:

Для тѣхъ, на комъ преданій цѣпи,

Жизнь кончена, порѣшена; --

мы преимущественно имѣемъ въ виду подростающее поколѣніе, которому легче всего достать журналъ, которому доступнѣе всего журнальная статья, и на которое еще можно разсчитывать, что оно хоть сколько нибудь не останется глухимъ къ современнымъ переворотамъ, совершающимся въ наукѣ. Что же касается нашего отживающаго поколѣнія, то оно, во-первыхъ, слава Богу, отживающее; во-вторыхъ, на него, по выраженію нѣмцевъ: Hopfen und Malz verloren (хмѣль и солодъ напрасно потрачены). Мы всегда впрочемъ были того убѣжденія, что какъ отцы не вправѣ требовать отъ насъ, чтобъ мы раздѣляли ихъ убѣжденія и были соучастниками ихъ образа дѣйствій, такъ и мы не вправѣ требовать отъ отцовъ, неполучившихъ ни того образованія, которое мы получили, неусвоившихъ тѣхъ знаній, съ которыми намъ пришлось столкнуться, чтобъ они раздѣляли наши убѣжденія, симпатизировали нашимъ стремленіямъ. Чѣмъ горшокъ пропитанъ, тѣмъ отъ него и несетъ, и новыя идеи, убѣжденія и понятія, выработанныя тяжелымъ путемъ опытныхъ наукъ, требуютъ и новыхъ сосудовъ, хорошо прокаленныхъ въ горнилѣ реализма, и на сквозь прохваченныхъ цементомъ положительныхъ знаній такой прочности чтобъ объ нее искрошились зубы самаго злого и яраго обскурантизма.

Пангенезисъ -- вѣроятнѣйшая гипотеза. Строгая зависимость научныхъ теорій отъ обилія и разнообразія фактовъ яснѣе всего видна изъ процесса развитія анатомическихъ знаній. До открытія микроскопа вполнѣ удовлетворялись знаніемъ внѣшняго устройства органовъ и ихъ осязательнымъ нагляднымъ отправленіемъ. Микроскопъ сразу открылъ глазамъ естествоиспытателей новый, невѣдомый дотолѣ, міръ знаній и поразительнымъ образомъ подвинулъ впередъ всѣ теоріи и обобщенія. Благодаря микроскопу, ученые дошли до заключенія, что прототипъ всего органическаго, какъ растительнаго, такъ и животнаго міра, есть клѣточка (cellule). Клѣточка сдѣлалась исходнымъ пунктомъ многочисленныхъ изслѣдованій. Вся жизнь была сведена на жизнь клѣточки; всѣ отправленія были сосредоточены въ ней, всѣ теоріи были на ней основаны, всѣ надежды были возложены на нею, она должна была выяснить, опредѣлить, распутать, раскрыть все темное, непонятное, загадочное. Образовалась цѣлая школа ученыхъ, которые прониклись глубокимъ убѣжденіемъ, что клѣточка самый простой и въ тоже время самый неприкосновенный элементъ всего животнаго царства, что всѣ ткани, изъ которыхъ состоитъ организмъ, есть, не больше и не меньше, какъ только разнообразное видоизмѣненіе и развитіе клѣточки, что наконецъ въ силу этого весь организмъ ничто иное какъ аггрегатъ, собраніе клѣточекъ, изъ коихъ каждая имѣетъ свою индивидуальную силу, значеніе, жизнь и что жизнь цѣлаго организма есть лишь сумма жизней клѣточекъ, составляющихъ организмъ. Очень и очень удивлялись, когда открыли и въ первый разъ узрѣли маленькихъ существъ, наливочныхъ животныхъ, также претендующихъ на жизнь. Тогда-то окончательно было принято и утверждено ученіе, провозглашенное еще Гарвеемъ, что всѣ живыя существа происходятъ изъ яйца, "omne vivum ех ovo". Этимъ открытіемъ надѣялись рѣшить, что не только яйцеродящія животныя вылупляются изъ яицъ, но что и всѣ живородящія проявляютъ тотъ же процессъ, что у нихъ дѣло тоже начинается изъ клѣточки, изъ пузырька, который выходитъ изъ яичника, слѣдовательно и живородящія, собственно говоря, также рождаются изъ яицъ, какъ рыбы, птицы и пресмыкающіяся. Еще болѣе радовались этимъ открытіямъ потому, что ими уничтожалось предполагавшееся происхожденіе живыхъ существъ безъ родителей (напримѣръ, червей въ гніющихъ веществахъ), ученіе названное generatio spontanea, которое, по увѣренію Уэвелля, отвергается всѣми лучшими физіологами новѣйшихъ временъ {Уэвелль, т. 3, стр. 534.}; ученіе, которое впрочемъ и до сихъ поръ служитъ яблокомъ раздора двухъ враждующихъ партій. Но на этомъ дѣло не остановилось. Если Франція считается родиной политическихъ волненій, если она всегда служила и служитъ колыбелью соціальныхъ преобразованій, то Германія, по всей справедливости, можетъ быть названа страною умственныхъ переворотовъ, научнаго прогресса. Какъ Вольтеръ своей язвительной сатирой "сжегъ въ Европѣ костры невѣжества и фанатизма", такъ Кантъ своей критикой чистаго разума преобразовалъ міровоззрѣнія всего ученаго міра. Въ этой-то странѣ науки по преимуществу нѣсколько лѣтъ тому назадъ выступилъ великій реформаторъ медицины Вирховъ и основалъ новое ученіе, целюлярное, клѣточковое. Уже до него всѣ физіологи сводили всѣ жизненныя явленія въ клѣточку, но болѣзни, сперва помѣщавшіяся въ органахъ, потомъ въ тканяхъ были имъ сведены всѣ также въ клѣточку. Онъ создалъ целюлярную патологію; онъ сгруппировалъ всѣ страданія человѣческаго организvа опять въ той же клѣточкѣ. Его ученіе опрокинуло вверхъ дномъ всѣ прежнія медицинскія теоріи. Все заговорило его голосомъ; все вѣрило въ его авторитетъ; да онъ дѣйствительно и былъ величайшимъ авторитетомъ, да онъ дѣйствительно и повелъ всю медицину и всѣ молодыя поколѣнія медиковъ по новымъ проложеннымъ имъ путямъ; хотя и не было имъ устроено вселенскаго собора, но тѣмъ не менѣе, все молодое поколѣніе врачей торжественно провозгласило Вирхова своимъ верховнымъ авторитетомъ. Онъ явился также сильнымъ защитникомъ гарвеевскаго принципа сотое уіуши ex омо" и придушилъ на время назойливое generatio spontanea, то и дѣло прорывавшееся на свѣтъ божій. И теперь, какъ во дни оны, этотъ вопросъ стоитъ поперегъ горла двухъ сильныхъ партій. Съ одной стороны, химикъ Пастеръ видитъ вселенную переполненною зародышами животнаго и растительнаго міра; съ другой стороны, Пуше, Жоли и Мюссе цѣлымъ рядомъ блестящихъ опытовъ стоятъ въ грозномъ величіи въ виду всей французской академіи и пугаютъ ее постоянно своими несокрушимыми доводами самопроизвольнаго зарожденія непосредственно изъ матеріи. Странно лишь то, что всѣхъ утверждающихъ произвольное зарожденіе, готовы преслѣдовать какъ какихъ-то преступниковъ. Ярость противниковъ самопроизвольнаго зарожденія доходитъ до какого-то фанатизма. А впрочемъ, какая же новая и прогрессивная идея вошли въ міръ безъ борьбы съ рутиной, когда же это было, чтобы свѣтлая человѣческая мысль легко завоевывала себѣ поле битвы у торжествующаго невѣжества и лицемѣрія.

Какъ бы то ни было, но клѣточка пріобрѣла важное значеніе и съ научной, и съ философской точки зрѣнія. На ней была основана сперва целюлярная физіологія, потомъ целюлярная патологія, а отсюда вытекла даже особая целюлярная философія. Все это сущая правда: противъ всего4 этого мы не беремся возражать; все это мы принимаемъ за истину, за научные результаты. Но тѣмъ не менѣе, все это недостаточно опредѣляетъ и выясняетъ жизнь всего органическаго міра. Во всей этой целюлярной сферѣ остались нѣкоторые пробѣлы, недомолвки, даже непростительныя натяжки. Какъ люди, вообще увлеченные идеей, защитники целюлярныхъ теорій, какъ. бы умышленно умалчивали о томъ, что клѣточка не обнимаетъ всего міра жизненныхъ явленій. Въ чаду отъ успѣховъ и славы, горячіе поклонники Вирхова яростно встрѣчали всякое противорѣчіе и малѣйшее сомнѣніе въ святости ученія своего непогрѣшимаго учителя. Тѣмъ не менѣе, мало-по-малу угаръ прошелъ, туманъ сталъ разсѣиваться и истина снова озарила умы. Самъ Вирховъ вынужденъ былъ сознаться, что въ организмѣ человѣка существуютъ ткани, какъ серколемма-неврилемма, ткань Десцемета и другія, которыя никогда и не думали состоять изъ клѣточекъ. Появилась цѣлая фаланга ученыхъ, какъ Беннетъ, Баумгертнеръ, которые въ одинъ голосъ заревѣли, что эти ткани даже и не произошли отъ клѣточекъ, сами ихъ никогда не содержали, а несмотря на это, онѣ все-таки живутъ и живутъ, какъ часть организма. Тогда-то оказалось, что въ каждомъ организмѣ кромѣ клѣточекъ есть еще такъ называемыя свободныя зерна, одаренныя своею собственною, особенною силою, далеко не маловажною. Этимъ зернамъ нашлись вынужденными оказать должное уваженіе и принять во вниманіе ихъ посильное участіе въ жизни организма. Ихъ назвали молекулами. Жизнь и силу имъ свойственную назвали молекулярной, и они стали пользоваться обширными правами гражданства въ общей экономіи организма. Теперь уже клѣточка потеряла свои исключительныя права и привилегіи. Для яснаго пониманія жизни всего органическаго уже недостаточно было изученіе отправленія однѣхъ клѣточекъ. Молекулы были признаны такими же полноправными и полновѣсными элементами, какъ и клѣточки. Какъ и всегда бываетъ въ такихъ случаяхъ отрѣшеніе отъ прежнихъ увлеченій слѣдовало за отрѣшеніемъ. Роллетъ прямо доказалъ, что кровь человѣческая, самая важная и самая основательная ткань, не состоитъ изъ клѣточекъ. Кровяные шарики оказались пластинками, тѣльцами, необладающими существенными принадлежностями клѣточки, т. е. безъ оболочки и безъ ядра. Кровь безпозвоночныхъ животныхъ оказалась просто какою-то мутью, въ которой плаваютъ безцвѣтныя тѣльца разнообразнѣйшей формы. Все питаніе организма совершается какъ извѣстно превращеніемъ пищи въ такъ называемый млечный сокъ. Но этотъ млечный сокъ не имѣетъ клѣточекъ, а состоитъ изъ молекуловъ, которые потомъ преобразуются въ кровь и въ ткани. И если Вирховъ прежде утверждалъ, что жизнь организма тогда только разъяснится, когда въ немъ найдется такой форменный элементъ, который можно будетъ признать исходнымъ пунктомъ всѣхъ новообразованій, то онъ теперь долженъ въ свободномъ молекулѣ признать искомый элементъ. Такимъ образомъ, намъ будетъ ясно, что жизнь организма есть сумма жизней не однѣхъ только клѣточекъ, но и молекулокъ, входящихъ въ составъ орга дизма; намъ будетъ ясно, что законы, по которымъ совершаются всѣ жизненныя явленія, суть законы общіе всему строю природы именно законы физико-химическіе; намъ должно быть ясно, что, принципъ всего жизненнаго въ природѣ одинъ общій молекулярный принципъ.

Но если мы придаемъ такое значеніе каждому молекулу, фигурирующему въ организмѣ, если мы признаемъ за нимъ существенную роль, если мы приписываемъ ему силу и жизнь, то мы имѣемъ полное право предполагать, что въ природѣ прямо существуютъ животныя не только въ формѣ клѣточки, какъ всѣ наливочныя инфузоріи, но и въ формѣ молекула, какъ амебы или корненожки, въ которыхъ, по увѣренію профессора Гексли, а никакой наблюдатель, хотя бы онъ пользовался самымъ совершеннымъ микроскопомъ, не нашелъ бы въ этихъ формахъ животной жизни рѣшительно ничего достойнаго названія организація. Въ тѣлѣ многихъ изъ нихъ, говоритъ профессоръ Гексли, нельзя различить ничего, кромѣ студенистой массы, которую можно сравнить съ маленькой частичкой жидкаго клея. Не то, чтобъ этотъ студень соотвѣтствовалъ послѣднему по составу, но онъ имѣетъ такой же характеръ и внѣшній видъ, т. е. не имѣетъ никакого строенія, никакихъ органовъ и вообще никакихъ организованныхъ частей. Тѣмъ не менѣе студень этотъ обладаетъ всѣми существенными свойствами и признаками жизненности; онъ происходитъ изъ тѣла, подобнаго самому себѣ, способенъ усвоивать пищу и производить движенія, иногда даже образуетъ раковину, необыкновенао сложную и чрезвычайно красивую {Гексли, сравнительная Анатомія, стр. 12 и 13.}". Животное это для насъ чрезвычайно утѣшительное явленіе. Оно насъ убѣждаетъ, что какая нибудь ничтожная частичка матеріи, лишенная всякой клѣточковой организаціи, способна однакожъ жить, двигаться и проч. Но для насъ совершенно непонятно, почему это ничтожное созданіе побудило профессора Гексли думать, что оно служитъ подтвержденіемъ "основательности ученія, часто защищаемаго самимъ Гунтеромъ, что жизнь не есть слѣдствіе, а причина организаціи;" {Гексли; Сравнит. Анатомія, ibidem.} Гербертъ Спенсеръ до того былъ ослѣпленъ этимъ ничтожнымъ событіемъ, что онъ окончательно заврался. Ему этотъ фактъ указываетъ на то, "что отправленіе должно считать предшествующимъ строенію. {Основаніе Біологіи, стр. 155 и 156.} Отсюда конечно ясенъ выводъ, что жизнь производитъ организацію. Но позвольте. Вѣдь это чортъ знаетъ -- какое умопомраченіе! Девять мѣсяцевъ лежитъ зародышъ въ животѣ матери, девять мѣсяцевъ легкія его, предназначенныя для дыханія, лежатъ безъ всякаго отправленія и только по рожденіи на свѣтъ онѣ начинаютъ функціонировать. Кажется ясно, что организація предшествуетъ отправленію. Далѣе, половые органы совершенно сформированы у утробнаго младенца, но они начинаютъ совершать свои отправленія довольно поздно, когда организмъ достигъ полнѣйшаго развитія и можетъ, такъ сказать, выдѣлить изъ себя избытокъ потребленія на продолженіе рода. Ясно кажется, что организація вполнѣ предшествуетъ отправленію. Да это иначе и немыслимо. Вѣдь тогда пришлось бы согласиться, что летаніе предшествуетъ крылу, что плачъ предшествуетъ слезамъ, питаніе принятію пищи, Ватерлоо Наполеону и самодурство русскому купечеству. Такія нелѣпыя толкованія прямо противорѣчатъ детерминизму вещей, противорѣчатъ тому, что всякое жизненное явленіе есть результатъ довольно сложнаго процесса разнаго рода условій, изъ коихъ первенствующее все-таки прежде всего матерія, организація, хотя бы простѣйшая, какъ корненожка, безъ которой немыслимо проявленіе жизненности.

Молекулярный принципъ, прослѣженный нами отъ обособленной формы въ видѣ корненожки до почтенной роли значительнаго дѣятеля въ организмѣ человѣка, ведетъ насъ прямо къ принятію ученія о самопроизвольномъ зарожденіи въ ограниченной условленной формѣ. Положимъ, что всѣ изслѣдованія естествоиспытателей помощью микроскопа довели ихъ до предѣла, обозначеннаго клѣточкой; положимъ, что клѣточка, при нашихъ теперешнихъ орудіяхъ, есть дѣйствительно элементарное звѣно въ цѣпи органическаго творенія; но спрашивается, откуда же берется клѣточка и откуда взялась первая клѣточка? Не можетъ быть ни малѣйшаго сомнѣнія, что первобытная клѣточка все-таки родилась непосредственно изъ окружающей матеріи въ силу существовавшихъ условій. Ипритомъ одно изъ двухъ, или эти условія лишь разъ существовали, и мы не въ состояніи воспроизвести ихъ, или эти условія существуютъ и теперь, но мы ихъ не знаемъ, и онѣ помимо насъ продолжаютъ превращать молекулы въ клѣточки и ея дериваты.

"Живыя существа, говоритъ докторъ Густавъ le Bon, которыя рождаются въ растворахъ, содержащихъ органическую матерію, не образуются прямо изъ всякой всячины. Онѣ происходятъ изъ яицъ; которыя образуются произвольно на счетъ элементовъ, содержащихся въ растворахъ, тѣмъ же самымъ образомъ, какъ образуется яйцо, на счетъ элементовъ яичника. Произвольное проявленіе яйца въ органической средѣ также трудно понять, какъ столь же произвольное проявленіе яйца въ яичникѣ. Это два совершенно одинаковыхъ явленія. Многіе думаютъ, что гетерогенисты допускаютъ, будто въ различныя эпохи жизни земного шара высшія животныя, какъ напримѣръ; слонъ, произошли произвольно изъ окружающей матеріи. Ни одинъ натуралистъ никогда не утверждалъ подобной дичи. Высшія существа суть продуктъ времени и чтобы достигнуть теперешней степени развитія, нужна была не одна тысяча вѣковъ. Между клѣточкой, какъ началомъ зародыша и зародышемъ, достигшимъ послѣдней степени развитія, промежутокъ всего какихъ нибудь 9 мѣсяцевъ; но эти метаморфозы, которыя такъ быстро слѣдуютъ теперь одна за другой, суть наслѣдство отдаленнаго прошлаго. Каждое поколѣніе кое-что завѣщало послѣдующему и изъ этихъ послѣдовательныхъ усовершенствованій, повторявшихся въ-теченіе цѣлаго ряда вѣковъ, произошли современныя намъ формы. Самопроизвольное зарожденіе есть слѣдовательно въ результатѣ одинъ изъ способовъ воспроизведенія, къ которымъ прибѣгаетъ природа для умноженія органическихъ существъ. Высшія существа размножаются посредствомъ яицъ; стоящія ниже распложаются посредствомъ яицъ и почками; стоящія еще ниже -- посредствомъ яицъ, почками и дѣленіемъ. Наконецъ, стоящія на самой низкой ступени животной лѣстницы обладаютъ всѣми этими тремя способами размноженія и въ добавокъ могутъ рождаться произвольно изъ органической матеріи безъ содѣйствія родителей." {Le docteur Gustave le Вотъ Physiologie de la generation de l'homme et des principaux êtres vivans. Стр. 389--391.} Если Шлейдену благоугодно будетъ исключить доктора Лебона изъ числа естествоиспытателей за то, что онъ отстаиваетъ произвольное зарожденіе, то мы все-таки скорѣе готовы отрѣшиться отъ предвзятыхъ предубѣжденій Шлейдена, чѣмъ отъ правдивыхъ стремленій доктора Лебона, котораго цитируемое здѣсь сочиненіе заслуживаетъ полнѣйшаго вниманія. Желательно было бы, чтобы наша популярная переводная литература обогатилась этимъ прекраснымъ физіологическимъ сочиненіемъ и тѣмъ принесла бы незамѣняемую пользу учащейся молодежи. Если объ этомъ сочиненіи до сихъ поръ нигдѣ въ русской литературѣ ничего не упомянуто, то это еще ровно ничего не доказываетъ. Русской читающей публикѣ отчасти извѣстно громкое имя знаменитаго психіатра Бріеръ де-Бомона. Мы потому спѣшимъ заявить предъ русской читающей публикой, вѣрющей преимущественно въ авторитеты, что этотъ громкій авторитетъ, Бріеръ де-Бомонъ, отозвался сочиненіи доктора Лебона самымъ лестнымъ образомъ въ іюльской книжкѣ "Annales d'Hygiène Publique et de Medecine legale" за настоящій годъ. Мы не смѣемъ отказать себѣ въ удовольствіи разсказать здѣсь, какое обстоятельство послужило поводомъ доктору Лебону написать это по-истинѣ полезное сочиненіе. "Два года тому назадъ, разсказываетъ онъ, случай привелъ меня въ амфитеатръ, гдѣ мой ученый наставникъ и другъ, докторъ Auzoux преподаетъ анатомію около 40 лѣтъ. Профессоръ тогда читалъ и собраніе было многочисленное". Между слушателями я замѣтилъ дамъ изъ высшаго круга, литераторовъ, администраторовъ, чиновниковъ и разныхъ другихъ лицъ, которыхъ никакъ не ожидалъ встрѣтить въ такомъ мѣстѣ. Вся лекція была посвящена физіологіи рожденія и профессоръ изъяснялъ явленія этого процесса съ такой простотой, какъ будто аудиторія его состояла исключительно изъ медиковъ. По окончаніи лекціи, я подошелъ къ профессору, поздравилъ его, но въ тоже время далъ ему замѣтить, что я нѣсколько удивляюсь его успѣху. Двѣ дамы, присутствовавшія при этомъ, поняли мой намекъ. "Милостивый государь, сказала мнѣ старшая, двадцать лѣтъ тому назадъ, моя мать привела меня сюда слушать лекціи профессора; сама сдѣлавшись матерью, я привела сюда мою дочь, убѣжденная въ томъ, что гораздо лучше, чтобъ женщина узнала изъ устъ ученаго тѣ свѣденія, какія ей необходимо знать, чѣмъ черпать ихъ изъ устъ профановъ, которые могутъ лишь во зло употребить ея невѣжество. Думаю, прибавила мать, что холодная дѣйствительность науки успокоиваетъ воображеніе, а не возбуждаетъ его." Да, прибавляетъ Бріеръ де-Бомонъ, можно утвердительно сказать, что было бы гораздо меньше безразсудствъ, ошибокъ, болѣзней и смертей между юношествомъ нашихъ школъ, еслибъ оно изучало анатомію и физіологію." {Annales q'Hygiéne et de Medecine legale, отдѣлъ Bibliographie. Juillet. 1869, 63 numéro, стр. 238.}

Надѣемся, что послѣ лестнаго отзыва Бріеръ де-Бомона о докторѣ Лебонѣ никто не заподозритъ его обширныхъ знаній физіологіи и не исключитъ его въ угоду Шлейдена изъ цеха естествоиспытателей. А докторъ Лебовъ провѣрилъ лично знаменитые опыты доктора Mantegozza и вполнѣ убѣдился въ возможности произвольнаго зарожденія. Положимъ, что положительными опытами нельзя еще всякаго убѣдить въ истинности произвольнаго зарожденія, но читатель конечно знаетъ самъ, что много такихъ вещей, въ которыхъ мы вполнѣ убѣждены, но которыхъ доказать не можемъ. Вопросъ о произвольномъ зарожденіи далеко не заслуживаетъ, чтобы на него махнули рукой. Не даромъ такъ горячо его отстаивалъ великій предшественникъ Дарвина Ламаркъ. И хотя Дарвинъ самъ нигдѣ объ немъ не заикается, но кто прочелъ его знаменитое твореніе "О прирученныхъ животныхъ", и кто знаетъ, какой дилеммой онъ заканчиваетъ свое всесокрушающее ученіе, тотъ не усомнится, что ученіе Дарвина войдетъ въ полную силу и пріобрѣтетъ должное значеніе лишь съ разрѣшеніемъ, хотя приблизительнымъ, этого вопроса. Если точная наука, безпристрастная къ выводамъ и результатамъ, еще не можетъ положительнымъ и рѣшительнымъ образомъ высказаться въ пользу этого вопроса, то положительная философія, единственно возможная теперь и достойная исключительнаго господства, вполнѣ на сторонъ его. Признаемся откровенно, что безпристрастный и нелицепріятный голосъ позитивной философіи имѣетъ въ нашихъ глазахъ рѣшающее значеніе.

Мы видѣли, что целюлярный принципъ, что клѣточка съ своими атрибутами, т. е. оболочкой, ядромъ, ядрышкомъ, недостаточны для полнаго разъясненія всѣхъ жизненныхъ, всѣхъ органическихъ явленій матеріи, мы поэтому склонились на сторону молекулярнаго принципа, общаго всѣмъ естественнымъ наукамъ,-- общаго всѣмъ міровымъ явленіямъ, мы теперь хотимъ убѣдить читателя, что и гипотеза Дарвина сводится къ тому же принципу. Мы лишь предварительно попросимъ читателя подарить намъ нѣсколько минутъ серьезнаго вниманія и вчитаться въ ученіе Дарвина. Понять ученіе Дарвина не шутка, уразумѣть смыслъ, глубоко сокрытый въ его научныхъ воззрѣніяхъ -- не бездѣлица. Мы поэтому намѣрены разсказать его теоріи его собственными словами, и единственное, что мы можемъ себѣ позволить, такъ это развѣ Нѣсколько сократить его поучительный разсказъ.

Не признавая клѣточковое ученіе, целюлярную теорію вполнѣ доказанною, Дарвинъ естественно долженъ былъ искать другой элементъ, который давалъ бы ему возможность и удобство разъяснять тѣ явленія въ области біологіи, которыя ставили въ тупикъ всѣхъ его предшественниковъ, потому что попытки въ этомъ родѣ Бюффона (его органическія частички), Боне (его зародыши), профессора Овена (его зародышевая клѣточки) и Герберта Спенсера (его физіологическія единица) ни коимъ образомъ не удовлетворяли всѣмъ требованіямъ логической гипотезы, и ими нельзя было разъяснить все то, что оставалось непонятнымъ въ біологіи. До Дарвина всѣ ученые физіологи были того убѣжденія, что клѣточки, не измѣняясь въ своей сущности, размножаются дѣленіемъ, то есть каждая клѣточка распадается сперва на двѣ, потомъ на четыре, потомъ на восемь и т. д., что въ концѣ концовъ ведетъ къ преобразованію клѣточки въ ткань. Но Дарвинъ предполагаетъ, что кромѣ этого процесса вполнѣ вѣрнаго и справедливаго, есть еще одинъ процессъ, совершающійся рядомъ съ первымъ; именно: прежде чѣмъ клѣточка перейдетъ въ законченную ткань, она отдѣляетъ отъ себя мельчайшія частички или атомы (по нашему на этотъ разъ молекулъ). Эти атомы (молекулы) свободно обращаются по всему организму, обладаютъ такою же способностью, какъ и клѣточки, размножаться посредствомъ дѣленія и при благопріятныхъ обстоятельствахъ они могутъ въ свою очередь превратиться въ клѣточки, сходныя съ тѣми, отъ которыхъ сами произошли. Дарвинъ называетъ эти атомы, эти молекулы зачатками (gemmelles). Откуда же они берутся? Очень просто. Читатель пусть вспомнитъ, что каждая клѣточка состоитъ изъ оболочки и содержимаго. Содержимое, кромѣ зерна и зернышка, состоитъ изъ мельчайшихъ частичекъ, наполняющихъ клѣточку. Эти-то частички и составляютъ зачатки Дарвина, его gemmelles. Они, по мнѣнію Дарвина, обладаютъ способностью при столкновеніи съ клѣточками такъ сказать оплодотворять ихъ, то есть побудить ихъ къ развитію въ сообщенномъ ими направленіи, отсюда и гипотеза его получила названіепангенезисъ (всеоплодотворяющій, всеобщее оплодотвореніе). Итакъ каждая клѣтка отдѣляетъ зачатки. Они такъ ничтожны по величинѣ, что ихъ можетъ накопиться въ любомъ организмѣ огромнѣйшая масса. Такимъ образомъ они передаются родителями дѣтямъ и развиваются въ нихъ, фигурируя въ дѣтяхъ въ той же роли, какую они розыгрывали у родителей. А иногда они въ дѣтяхъ пролежатъ цѣлый вѣкъ въ покоѣ, скрываютъ свое присутствіе, такъ что никто не заподозритъ даже ихъ злокозненности и только лишь во внукахъ или еще далѣе проявятъ себя такими же агитаторами нашего существованія, какими знали ихъ наши самые отдаленные предки. Дѣйствительность этой гипотезы можетъ уже потому всякому показаться шаткою, что, допустивъ ее, мы должны смотрѣть на каждый организмъ, какъ на бездонную пропасть, въ которой кишатъ миріады благодѣтельныхъ и враждебныхъ намъ тварей; но Дарвинъ не пугается такихъ возраженій, онъ утверждаетъ, что треска мечетъ 6,000,000 яичекъ, что круглая глиста мечеть до 64,000,000 яичекъ, что есть растенія, которыя даютъ столько же милліоновъ семянъ, что частица оспенной матеріи, несмотря на свою ничтожность, для того, чтобъ привить эту болѣзнь человѣку, должна размножиться въ несмѣтное число тысячъ невидимыхъ молекулъ, что ничтожное количество слизистаго выдѣленія зачумленнаго животнаго, введенное въ кровь здороваго быка, до того быстро размножается, что вся масса крови, въ нѣсколько фунтовъ, въ самое короткое время заражается и ничтожныя частицы этой-то крови въ свою очередь заключаютъ въ себѣ настолько яду, что могутъ въ 48 часовъ заразить другое животное. Если мы далѣе примемъ во вниманіе дѣленіе матеріи съ физической точки зрѣнія, какъ одна доля кармина примѣтнымъ образомъ окрашиваетъ цѣлое ведро воды, какъ одна капля розоваго масла придаетъ пріятный запахъ цѣлой банкѣ номады, какъ одинъ гранъ стрихнину, растворенный въ 12,000 частяхъ воды; дѣлаетъ ее всю нестерпимо горькою,-- если мы все это примемъ во вниманіе, то легко согласимся съ Дарвиномъ, что это возраженіе противъ его гипотезы само собою рушится, не имѣетъ никакой доказательной силы, не выдерживаетъ провѣрочной критики. Но допустивъ, съ одной стороны, безконечную дѣлимость матеріи, съ другой, возможность безпредѣльнаго размноженія зачатковъ, намъ станутъ ясными многія доселѣ непонятныя явленія. Намъ теперь должно быть совершенно понятно, почему нѣкоторыя зловонныя животныя заражаютъ воздухъ на пространствѣ нѣсколькихъ миль именно тѣмъ, что выдѣляютъ органическія частицы, которыя, несмотря на ихъ безконечную малость, все же сильно дѣйствуютъ на наше обоняніе. Отсюда намъ (медикамъ) должно быть теперь очень ясно дѣйствіе міазмъ на человѣческій организмъ, должны быть вполнѣ понятны сила и степень распространенія эпидемическихъ болѣзней. Сколь многое поясняетъ эта вѣроятнѣйшая гипотеза Дарвина! Но Дарвинъ на томъ не останавливается, онъ разумѣется идетъ далѣе. Онъ полагаетъ, что каждая часть организма во всѣ періоды его развитія отдѣляетъ соотвѣтствующіе зачатки. Мнѣніе это подтверждается чуть не всею физіологіею. Подумайте только какъ велико разнообразіе тканей, соковъ и разныхъ жидкостей, выдѣляемыхъ и обращающихся въ нашемъ организмѣ, а, между тѣмъ, оци всѣ берутъ свое начало изъ общаго источника.-- крови. Мы видѣли, что человѣкъ начинаетъ свое бытіе съ маленькой клѣточки; естественно, что въ этой клѣточкѣ должны быть зачатки для будущей печени, для будущихъ мозговъ, почекъ, легкихъ, мускуловъ, костей слюнныхъ желѣзъ, et cetera et cetera. Кровь вездѣ одна и таже, но вы не безпокойтесь, клѣточки почки не хватятъ вмѣсто мочевины желчи или слюны, и каждая знаетъ свою обязанность, каждая отправляетъ свою спеціальную службу и знать ничего не хочетъ объ обязанностяхъ другихъ клѣточекъ, какъ многочисленная прислуга въ большомъ господскомъ домѣ, гдѣ кучеръ не станетъ стряпать, а поваръ не станетъ запрягать лошадей. Это подтверждается еще тѣмъ, что различныя ткани нашего организма имѣютъ неодинаковое сродство къ различнымъ ядамъ. Такъ извѣстно, что ядъ кураре или стрихнинъ дѣйствуетъ преимущественно на нервы, послѣдній особенно поражаетъ спинной мозгъ; ядъ упасъ и наперстянки или дигиталисъ преимущественно поражаетъ сердце; ядъ шпанскихъ мушекъ любитъ почки; ядъ оспы, кори, скарлатины предпочитаетъ нашу кожу; ракъ любитъ гнѣздиться въ ткани желѣзъ и т. д. Тоже можно сказать объ чахоткѣ, о тифѣ, холерѣ, дизентеріи и др. На этомъ совершенно вѣрномъ основаніи Дарвинъ беретъ себѣ право придавать полнѣйшую самостоятельность не только тканямъ, но и каждой клѣточкѣ нашего организма. Но съ перваго дня зачатія и до конца жизни организмъ увеличивается въ размѣрахъ (мы нарочно не говоримъ ростепѣ): число клѣточекъ, его составляющихъ, увеличивается каждый день въ количествѣ; каждая клѣточка, или по крайней мѣрѣ каждая серія клѣточекъ выдѣляетъ изъ своей среды соотвѣтствующіе зачатки на всякой ступени развитія организма и вся эта масса зачатковъ или по крайней мѣрѣ депутаты отъ всякой серіи передаются зрѣлымъ организмомъ плоду. Вотъ теперь-то нашъ весь интересъ сосредоточенъ на этомъ плодѣ. Въ немъ-то какой нибудь зачатокъ самой ранней эпохи оплодотворяетъ соотвѣтственную клѣточку; послѣдняя развивается и размножается, образуется второе поколѣніе клѣточекъ, которыя оплодотворяются зачатками второй эпохи развитія; послѣднія, въ свою очередь, развиваются, размножаются; получается третіе поколѣніе клѣточекъ, которыя опять оплодотворяются зачатками соотвѣтственной эпохи родительскаго организма и такъ далѣе до безконечности. Отсюда намъ станетъ ясно, что мнѣніе Дарвина, будто ребенокъ не выростаетъ въ человѣка, совершенно справедливо. Жеребенокъ, говоритъ онъ, не выростаетъ въ лошадь, а развивается въ нее и притомъ каждая часть отдѣльно; клѣточки ноги оплодотворяются зачатками ноги и развиваются въ ногу, клѣточки мозговыя оплодотворяются зачатками мозговыми и развиваются въ мозгъ. Слѣдовательно, ростъ есть лишь увеличеніе размѣровъ, и развитіе заключается въ измѣненіи самаго строенія ткани. Оттого-то, для того, чтобъ мозги могли функціонировать сознательно, необходимо имъ пройти цѣлый рядъ процессовъ развитія клѣточекъ и оплодотворенія ихъ зачатками соотвѣтственной эпохи. Оттого-то нѣкоторые, какъ напр. половые, органы нашего тѣла не сразу, съ перваго момента рожденія на свѣтъ младенца начинаютъ совершать свои отправленія, а имъ приходится выждать соотвѣтственной эпохи, когда клѣточки этого органа, видоизмѣняясь, развиваясь и оплодотворяясь зачатками разныхъ эпохъ, наконецъ достигнутъ должной степени совершенства и сойдутся съ зачатками сродными имъ по свойству и давно выжидавшими этой вождѣленной минуты. Если бы все это такъ шло безпрерывно, если бы этому такъ-таки и не было конца, то, съ одной стороны, это было бы очень хорошо, съ другой, очень дурно. Очень хорошо было бы потому, что тогда хотя прогрессъ и былъ бы возможенъ, но онъ былъ бы весьмц односторонній; очень дурно было бы потому, что тогда и думать не смѣй объ какомъ нибудь измѣненіи ни въ хорошую, ни въ дурную сторону. Къ счастію это не такъ. Какъ ни самостоятельна всякая клѣточка, но все-таки она не можетъ отдѣлаться отъ вліянія внѣшнихъ условій. Всякое внѣшнее обстоятельство, какъ напр. свойство пищи, усиленное или уменьшенное упражненіе, вызывающее болѣе или менѣе постоянное измѣненіе въ строеніи, обнаруживаетъ могущественное вліяніе на самую клѣточку, которая такимъ образомъ должна измѣниться, и измѣнившись, она выдѣляетъ и видоизмѣненные зачатки. Такой видоизмѣненный зачатокъ передается плоду. Онъ себѣ и лежитъ до поры до времени, но лишь только настало время ему дѣйствовать, какъ онъ, отыскавъ сродную ему клѣточку, спѣшитъ заявить себя и при этомъ нежданно, негаданно выкинетъ такую штуку, что ума не приложить, откуда все это взялось. Такъ у бабушки, вслѣдствіе дурной пищи, образовался ракъ на языкѣ. Бабушкѣ было лѣтъ сорокъ тогда, и она тогда родила сына, да вскорѣ послѣ того и умерла. Сынъ выросъ, женился и у него родилась дочь. Вотъ у этой то внучки, полвѣка спустя, глядь, тоже образовался ракъ на языкѣ, на томъ же самомъ мѣстѣ, въ томъ же возрастѣ и тоже уложилъ бѣдную въ могилу. Вотъ оно что значитъ носить въ себѣ зародышъ затаенной болѣзни! Значитъ, это таки правда. Вотъ оно какъ нужно остерегаться-то въ жизни. Каковы зачатки!

Важность Дарвиновой гипотезы, громадное значеніе пангенезиса заключается именно въ томъ, что ею объясняется не одинъ какой нибудь процессъ, а цѣлый рядъ совершенно противуположныхъ процессовъ находятъ въ пангенезисѣ свое законное оправданіе и поясненіе. Такъ измѣнчивость и постоянство признаковъ, прогрессивное развитіе и возвратъ къ прежнему быту или реверсія одинаково понятны на основаніи пангенезиса, вполнѣ удовлетворительно объясняются гипотезой Дарвина. Измѣнчивость, говоритъ Дарвинъ, зависитъ по крайней мѣрѣ отъ двсякаго рода причинъ. Во-первыхъ, или отъ недостатка, избытка, сліянія и перемѣщенія зачатковъ, которые до того времени находились въ состояніи оцѣпененія, лежали въ бездѣйствіи. Самые зачатки при этомъ могли остаться безъ всякаго измѣненія, не претерпѣли ничего существеннаго, но такая перетасовка зачатковъ и различныя ихъ комбинаціи совершенно достаточны, чтобъ произвесть безчисленное множество видоизмѣненій и вызвать самую разнообразную измѣнчивость, чѣмъ вѣроятно и можно объяснить отчасти явленія индивидуальности. Во-вторыхъ, если на организмъ имѣли вліяніе внѣшнія обстоятельства, въ силу которыхъ организмъ претерпѣлъ существенное измѣненіе, то измѣненные органы отдѣляютъ конечно въ такомъ разѣ и измѣненные зачатки, которые, размножаясь, сами развиваются въ новые самостоятельные, но измѣненные организмы; этимъ процессомъ дополняется объясненіе явленій индивидуальности. Если наконецъ внѣшнія измѣняющія обстоятельства простираютъ свое дѣйствіе до того, что совершенно уничтожаютъ какую нибудь часть или какой нибудь органъ, и это повторяется въ цѣломъ рядѣ поколѣній, то дѣло можетъ дойти до того, что органъ, подвергшійся опалѣ или оказавшійся лишнимъ въ экономическомъ отношеніи совсѣмъ изчезнетъ; и тогда или со временемъ какой нибудь завалявшійся зачатокъ снова вызоветъ къ жизни давно утраченную часть или изчезнетъ всякій слѣдъ зачатковъ преслѣдуемаго органа навсегда, безъ малѣйшей надежды на воскрешеніе. И это совершенно понятно. Сила солому ломитъ. Вѣдь зачатки между собою тоже въ борьбѣ. Ясное дѣло, что зачатки тѣхъ органовъ, которые благоденствуютъ и процвѣтаютъ, затрутъ, замнутъ, возьмутъ перевѣсъ, пикнуть не позволятъ зачаткамъ гонимыхъ судьбою органовъ.

В. ПОРТУТАЛОВЪ.

(Продолженіе будетъ.)

"Дѣло", No 11, 1869