-- Княгиня Наталья Борисовна Долгорукая. Сочиненіе Ивана Козлова. СПб. 1828 г., въ т. Деп. Нар. Просв., in 12, 92 стр.
Одинъ изъ самыхъ необыкновенныхъ характеровъ женскихъ представляетъ намъ въ новѣйшей Русской Исторіи, Княгиня Наталья Борисовна Долгорукая. Дочь знаменитаго любимца Петра Великаго, Фельдмаршалѣ Шереметева; богатѣйшая въ свое время невѣста въ Россіи; одаренная красотою, умомъ, сердцемъ пламеннымъ, характеромъ кроткимъ, по рѣшительнымъ, она пяти лѣтъ осталась отъ отца, и провела въ уединеніи первые лѣта юности, съ добродѣтельною матерью своею. Здѣсь разцвѣла она красотою, образовано было ея сердце и умъ обогащенъ необыкновенными познаніями. Едва минуло Натальѣ четырнадцать лѣтъ, какъ судьба постигла ее первою ужасною горестью: нѣжная мать ея скончалась, и въ могилѣ матери Наталья схоронила свои красные дни. Ее манилъ еще къ жизни какой-то призракъ; но этотъ призракъ не была радость, не было счастіе.
Блестящій Дворъ переѣхалъ въ Москву. Юныя Государь Петръ II, окруженный великолѣпіемъ, прекрасный, какъ надежда, радовалъ всѣхъ. Множество вельможъ его окружало; но никто не былъ къ нему ближе Князя Долгорукаго, товарища дѣтства, любимца Государева, юноши честолюбиваго и гордаго. Посмотрите въ опустѣлыхъ чертогахъ Кускова на портретъ Князя И. А. Долгорукаго: какимъ счастьемъ горятъ глаза его; какъ смѣло, кажется, глядитъ онъ на жизнь, обѣщающую ему однѣ радости, однѣ наслажденія!
Наталья Шереметева явилась при Дворѣ, скромная, робкая, непривыкшая къ волненію и шуму придворному. Гордый Долгорукій увидѣлъ Наталью -- и участь его была рѣшена. А Наталья? Нѣтъ! Байронъ не зналъ исторіи Натальи, или ошибался, когда сказалъ:
Oh! Lore! no habitant of earth thon art --
An uneeen aeraph, we believe in thee,
А faith whose martyrs are the broken heart,
Bot ne very et halh seen, nor e'er shall see
The naked eye, thy form, as it shonld be;
The mmd hath made thee, as it peopled heaven,
Even wfth its own desiring phantasy,
And to а thooght such shape and image given,
As haunts the anquench'd son!-- parch'd --
Wearied -- wrung-- and riven.
Любовь вспыхнула въ сердцѣ Натальи: и все существованіе, вся жизнь ея сгорѣла въ пламени любви, чистой, не-земной!
Чего не могъ надѣяться Долгорукій? Отецъ иго, родственники были знатнѣйшіе вельможи; сестра обрученная невѣста Государя; не болѣе года прошло, какъ Долгорукіе свергли сильнаго Меншикова.
И юный, могущественныя любимецъ Царя предложилъ руку свою Натальѣ. Можно-ли было отказаться отъ руки Долгорукаго? Но, Наталья, не блескъ, не великолѣпіе, не знатность любила въ немъ. Сговоръ и обрученіе Натальи изумляли великолѣпіемъ: весь Дворъ пировалъ на праздникѣ; богатѣйшіе дары, вся роскошь Европы и Азіи, окружала невѣсту. И чрезъ два мѣсяца -- какая перемѣна!
Юный Государь во гробѣ; одежда печали на невѣстѣ его и -- гибель ждетъ Долгорукихъ!
Есть Записки Натальи, въ которыхъ описываетъ она всю жизнь свою {Почтенный Переводчикъ книги: Плутархъ для прекраснаго пола (М. 1820, in 12, 6 частей) помѣстилъ отрывки изъ Записокъ Натальи Долгорукой, въ жизнеописаніи ея (т. VI стр. 971-27). Едва-ли найдемъ романъ, который-бы могъ такъ разтрогать сердце читателя!}. Читайте ихъ и вы узнаете великую душу ея. Она не хотѣла разстаться въ несчастій съ тѣмъ, кому обрекла всю жизнь въ счастливое время. Сама Императрица Анна уговаривала ее оставить обреченнаго бѣдствіямъ жениха. "Я дала слово быть женою избраннаго мною, любимаго человѣка, а не женою денегъ, богатства и чиновъ," отвѣчала Наталья, и отказалась отъ богатства, почестей, радостей и родныхъ. Долгорукіе высланы были изъ столицы. Въ селѣ Горенкахъ, подлѣ Москвы, на Сибирской дорогѣ, Наталья обвѣнчана была съ Долгорукимъ и поѣхала съ нимъ въ Сибирь. "Я должна была подкрѣплять его (пишетъ Наталья), чтобы онъ себя не сокрушилъ: онъ мнѣ всего свѣта былъ дороже. Вотъ до чего меня любовь довела Все я оставила: и честь, и богатство, и сродниковъ; стражду съ нимъ и скитаюсь: причиною этому непорочная любовь, которой я не постыжусь ни предъ Богомъ, ни предъ цѣлымъ свѣтомъ, потому, что онъ одинъ былъ въ моемъ сердцѣ; мнѣ казалось, что онъ для меня родился, а я для него, и что намъ другъ безъ друга жить не льзя. Я по сей часъ въ одномъ разсужденіи, и не тужу, что мои вѣкъ пропалъ; но благодарю Бога моего, что Онъ далъ мнѣ знать такого человѣка, который того стоитъ, чтобъ мнѣ за любовь его жизнію своею заплатить, цѣлый вѣкъ странствовать и всякія бѣды сносить, могу сказать, безпримѣрныя бѣды."
Въ глуши пустынь, въ Березовѣ, почти 1000 верстъ къ Сѣверу оптъ Тобольска, восемь лѣтъ жила Наталья съ мужемъ своимъ и забывала весь міръ. Двое дѣтей утѣшали ихъ въ бѣдствіи, и мысль, что ссылка ихъ не будетъ вѣчная. Но злоба враговъ продолжалась, послѣдняя капля горечи пала изъ таинственной урны судьбы на сердце Натальи. Супругъ исторгнутъ былъ изъ ея объятій. Мучительная смерть ожидала его! Два года прошли для Натальи въ страшной неизвѣстности. Наконецъ, воцарилась Елисавета, и ей позволено возвратишься; она ѣдетъ, спѣшитъ въ Россію, но уже два года какъ могила приняла кости страдальца мужа ея... Воздвигнувъ надъ прахомъ его церковь, Наталья посвятила жизнь свою воспитанію двухъ сыновъ; когда-же дѣти ея вступили въ совершеннолѣтіе, Наталья исполняла давножеланный обѣтъ: посвятишь памяти супруга остальные дни жизни, удалилась въ Кіевъ, жила въ монастырѣ нѣсколько лѣтъ подъ строгимъ искусомъ, потомъ постриглась и -- подъ именемъ старицы Нектаріи угасла въ 1771 г. дочь Фельдмаршала Шереметева, которой нѣкогда свѣтъ сулилъ всѣ радости, всѣ блага міра! Передъ постриженіемъ, Наталья бросила въ Днѣпръ обручальное кольцо свое, которое", одно изъ всѣхъ сокровищъ, хранила какъ безцѣнный памятникъ человѣка незабвеннаго.
Вотъ простой разсказъ о Натальѣ Долгорукой. Ея жизнь, ея судьба, вызываютъ, кажется, Поэзію, передашь память ея сердцамъ, умѣющихъ оцѣнятъ подобныя рѣдкія явленія нашего вѣка, безцвѣтнаго, потемнѣннаго эгоизмомъ, закрашеннаго общими мѣстами жизни. Переходъ отъ величайшаго счастія, богатства, блеска, роскоши, къ бѣдствіямъ ужаснѣйшимъ, нищетѣ, безславію, униженію; Дворъ Царя и заточеніе въ ледяныхъ тундрахъ Сибири; алтарь брачный и гробъ, и эта любовь, пережившая и счастіе и бѣдствіе, это забвеніе всего осинаго, любовь и послѣ могилы -- сколько средствъ поэту? И какія краски: Москва и Сибирь, Дворъ Царя и юрта Остяка...
Въ жизни Натальи Долгорукой нашъ поэтъ взялъ основаніе новаго творенія своего. Вотъ расположеніе поэмы Козлова:
Большей Владимірской дорогой
Въ одеждѣ сельской и убогрй,
Съ груднымъ младенцомъ на рукахъ"
Шла тихо путница младая.
Кто эта путница, поэтъ не говоритъ; но она идетъ въ Москву до которой остается семь верстъ; скоро ночь: вотъ вьется дорожка въ село. Она подходятъ, узнаетъ мѣста, колеблется. Поэтъ описываетъ село; вы узнаете его: это Кусково; поэтъ еще не сказываетъ имени странницы: но вы угадываете его. Она идетъ въ Кусково просишь ночлега у Священника; грусть, печаль видны въ ея словахъ, ея отвѣтахъ. Старецъ-Священникъ чувствуетъ, что пришелица несчастлива, хочетъ развлечь ея горесть;
Онъ, какъ родной, ее ласкаетъ,
И веселитъ, и начинаетъ
Разсказъ любимой старины.
Но она не слушаетъ его, и старецъ почитаетъ обязанностію утѣшить несчастливицу. Онъ говоритъ ей --
Кто жизнь безъ горя проживетъ!
Твои, мой другъ, младые годы
Не разцвѣли отъ непогоды;
Но ты, какъ видно, рождена
Въ семьѣ безвѣстной: ты бѣдна;
Судьба тебя не баловала;
Къ веселой участи она
Ничѣмъ тебя не приучала.
А часто, гибельный ударъ
Надежды знатныхъ разрушаетъ.
О нашемъ Графѣ кто не знаетъ?
Онъ былъ бояринъ межъ бояръ,
Петровой правою рукою,
И, прямо Русскою душою,
Отчизну и Царя любилъ *
Былъ славенъ, въ золотѣ ходилъ.
И что-же? Дочь его родная
Не знаетъ радости земной
И гибнетъ въ бурѣ роковой,
Какъ гибнетъ травка полевая?
Суди-жь: дивна-ль судьба твоя?
Она была не ты --
Не я!
Этотъ отвѣтъ Натальи взятъ поэтомъ изъ глубины сердца. Священникъ разсказываетъ ей самой ея собственную исторію. Въ разсказѣ Священника, въ томъ, что говоритъ ему Наталья, есть краски истинной поэзіи. Наталья ничего не узнаётъ здѣсь о судьбѣ мужа. Священникъ отдергиваетъ занавѣсъ съ портрета Шереметева: она видишь отца своего.; горесть терзаетъ ее --
И старца важное молчанье,
Его встревоженный покой,
И незнакомки молодой
Неукротимое страданье,
Гласило все о черныхъ дняхъ,
О дняхъ, отравленныхъ бѣдою,
И безнадежностью земною
Въ священный приводило страхъ.
Одинъ, тревогамъ непричастный,
Младенецъ, тихій и прекрасный,
Не зная, что и жизнь и рокъ,
Грозой не тронутый цвѣтокъ,
Съ улыбкой, съ ясными очами,
На грудь родимую припалъ,
И влажными отъ слезъ кудрями,
Безпечный, весело игралъ...
Натальѣ не спится. Все стихло, уснуло; она спѣшитъ въ Москву; но прежде идетъ въ садъ Кусковскій, бродитъ по саду --
О, какъ у бѣдной сердце билось
Въ какихъ терялося мечтахъ.
Казалось! будто ей знакомы
Пустыя, мрачныя хоромы;
Что этотъ лугъ, что этотъ садъ,
Не въ первый разъ встрѣчаетъ взглядъ;
Съ прудомъ, деревьями, цвѣтами,
Минувшимъ вдругъ оживлена,
Какъ съ незабытыми друзьями,
Опять увидѣлась она.
Родную тѣнь Лѣсокъ наводитъ,
Ручей знакомое журчитъ,
На барскій дворъ она бѣжитъ
И на крыльцо тихонько всходитъ,
Въ покои темные глядитъ;
Они давно стоятъ пустые,
Но лишь въ окно луна блеснетъ,
То, мнится ей, въ часы ночные,
Тамъ бродятъ призраки родные,
Тамъ дышетъ то, чего ужъ нѣтъ,
И все, чѣмъ сердце разцвѣтало,
И что сбылось, и что пропало,
Что обѣщалъ и не далъ свѣтъ,
Что было, есть: любовь, страданья,
Безвѣстность, ужасъ ожиданья,
Все разомъ, гибельной стрѣлой
Въ душевны раны проникаетъ,
И жжетъ, и холодъ гробовой
Въ убитомъ сердцѣ разливаетъ.
-- Но святость горя и любви
Сильнѣе бѣдствія земнаго...
Наталья идетъ въ Москву. "Нѣтъ горести сильнѣе воспоминанія о счастливомъ времени въ дни бѣдствій." Сіи слова Данте избралъ поэтъ эпиграфомъ первой пѣсни.
"Потерянное на землѣ ожило въ небесахъ:" сіи слова Байрона взяты за эпиграфъ второй пѣсни. Наталья приближается къ Москвѣ! и Москва видна ей --
Москва видна въ широкомъ полѣ,
И ужъ вдали замѣтенъ видъ
Стрѣлецкой башни полудикой;
Уже въ очахъ Иванъ-Великой:
Какъ жаръ вѣнецъ его горитъ;
Глядитъ, и въ сердцѣ онѣмѣли
Тоска и страхъ! Чему нѣтъ словъ,
Что дышешъ тайностью гробовъ,
Напѣвомъ дѣтской колыбели,
Прокралось въ грудь.
И трижды въ прахъ
Передъ Москвой она склонилась,
И съ мрачнымъ пламенемъ въ очахъ
Къ заставѣ близкой торопилась.
Но ужъ опять въ душѣ у ней
Волненье прежнее страстей!
Взгляните, какъ она уныло,
То чуть ступаетъ, то бѣжитъ
И сколько въ грусти боязливой
Неизъяснимаго таитъ!
Нѣтъ! гордый умъ не разгадаетъ,
Что сердце робкое мечтаетъ:
Любовью созданный въ бѣдахъ,
Ее волнуетъ новый страхъ.
Чья жизнь въ другихъ, тотъ по неволѣ
Примѣтамъ вѣритъ въ темной долѣ.
Она боится, чтобъ монахъ
Ей не былъ встрѣчею печальной;
Чтобъ черный гробъ въ дыму свѣчей,
При звукахъ пѣсни погребальной,
Не испугалъ ея очей --
И голосъ милой, но прощальной,
Вездѣ, во всемъ несется къ ней.
Вечеромъ приходитъ она въ Кремль, и мѣсячная ночь была уже на небѣ, когда она взошла къ верхней церкви Спаса за Золотою Рѣшеткою. Горячая мольба усладила ея отчаяніе. Въ Кремлѣ безмолвіе; лучи мѣсяца играютъ на стеклахъ Грановитой Палаты; только звонъ часовъ раздается въ безмолвіи ночи...
Уныло путница младая,
Младенца къ персямъ прижимая,
Сходила съ Краснаго Крыльца,
Дрожала, плакала, блѣднѣла,
И робкая на камень сѣла
У озареннаго Дворца.
Невольно душу волновали,
И блескъ минутный юныхъ дней,
И тѣ святые дни печали,
Которыхъ память намъ милѣй.
Въ грозѣ, ничѣмъ не отразимой,
Темницу друга раздѣлять,
Съ нимъ вмѣстѣ плакать, съ нимъ страдать:
Ея надеждою любимой.
Но сердце, сжатое тоской,
Тонуло въ думѣ роковой:
На вѣкъ-ли небо омрачилось?
Гдѣ онъ, что съ нимъ? Уже-ль свершилось?
И въ немъ, забывъ людей и свѣтъ,
Съ душой усталою отъ бѣдъ,
Она сидѣла, чушь дышала,
Одну мечту другой смѣняла,
Томяся въ смутной тишинѣ,
Не на яву и не во снѣ!
Къ ней что-то льнетъ, къ ней что-то вьется:
Она вздрогнула; сердце бьется;
По жиламъ холодъ пробѣжалъ,
Сквозь сонъ младенецъ закричалъ,
И что-то будто-бы мелькнуло,
Пошевелилось и вздохнуло.
"Ты здѣсь? Творецъ! какой судьбой?
"О, ты-ли, другъ,. опять со мной!.."
И прежнихъ дней товарищъ милый
Предъ ней, встревоженный, унылый,
На свѣтлой площади стоитъ;
Онъ къ ней нейдетъ, не говоритъ
И зорко на нее глядитъ;
Онъ завернулся въ плащъ широкой,
Онъ въ думѣ, мрачной и глубокой,
И чуденъ блескъ его очей,
И блѣденъ ликъ, и видъ смущенной,
И кольца черныя кудрей
Не вьются къ шеѣ обнаженной!
Сковалъ ее внезапный страхъ;
Встаетъ; нѣтъ силъ; на камень пала
И внѣ себя ему, въ слезахъ,
Младенца соннаго казала.
Какъ будто содрогнулся онъ,
Какъ будто непонятный стонъ
Въ устахъ сомкнутыхъ раздавался;
Недвижимъ, къ ней онъ приближался,
Ужаснымъ чѣмъ-то омрачонъ.
Она глядитъ, дохнуть не смѣетъ"
А полная луна свѣтлѣетъ --
И плащъ откинулся слегка,
Выходитъ медленно рука,
Грудь обнажилась кровь чернѣетъ
Рубашки бѣлой, на краю;
Онъ тихо сталъ передъ женою
И, волосы собравъ рукою,
Съ плечъ поднялъ голову свою.:
И ярко озаренъ луною,
На шеѣ признакъ роковой
Темнѣлъ багровой полосой.
Участь Наталья совершилась: его нѣтъ въ мірѣ! Здѣсь поэтъ быстро проходитъ время скорби, до самаго постриженія Натальи. Онъ изображаетъ, какъ Наталья предала Днѣпровскихъ волнамъ послѣднія залогъ земнаго; обручальное кольцо свое. Слѣдуетъ картина древняго Кіевскаго храма и обрядъ таинственнаго обѣта отреченія отъ міра. Погребальныя пѣсни оглашаютъ своды храма --
Въ житейскомъ мірѣ зря волненье,
Отъ бури гибельныхъ страстей
Я притекла искать спасенья
У тихой пристани твоей!
И здѣсь оканчиваетъ поэтъ повѣсть о Натальѣ Долгорукой.
Летая думой вдохновенной
Въ завѣтный мракъ минувшихъ дней,
Опять узналъ мой духъ смятенной
Тревогу томную страстей.
Хоть свѣтлый призракъ жизни юной
Печаль и годы унесли!
Но сердце, но мечты, но струны,
Они во мнѣ, со мной, мои.
Я вспомнилъ ночь, когда томимой
Тоской, ничѣмъ неотразимой,
Въ Печерской Лаврѣ я сидѣлъ
Надъ той спокойною могилой,
Надеждамъ страшной, сердцу милой,
Въ которой прахъ священный тлѣлъ:
Она душѣ была порукой
Невѣрной радости земной --
И тѣнь Натальи Долгорукой
Во тмѣ носилась надо мной.
Ни одно изъ сочиненій Козлова не возбуждало столь сильнаго участія читателей, и въ то-же время не навлекало на него столь жестокихъ критикъ, какъ эта новая поэма. Мы видѣли людей, съ сильнымъ чувствомъ, съ умомъ и просвѣщеніемъ, которые плакали, читая поэму Козлова. У многихъ читательницъ Козловъ сдѣлался любимымъ поэтомъ. Приведенныя нами мѣста, и еще болѣе чтеніе поэмы вполнѣ, доказываютъ, что Козловъ написалъ ее прекрасными стихами; многія мѣста превосходны; многія горятъ силою чувства и страсти. Но въ то-же время нельзя нѣсколько не согласиться и съ критиками, которые винятъ поэта во многомъ и за многое."
Мнѣ трудно судить о поэмѣ Козлова, зная лично поэта и слышавъ поэму изъ устъ его самаго, еще до ея появленія въ свѣтъ. Никогда въ душѣ моей не изгладится сильное впечатлѣніе, какое испыталъ я, проведя нѣсколько часовъ подлѣ болѣзненнаго одра, на которомъ сидѣлъ Козловъ. Послѣ шума и волненія Петербурга, тихое уединеніе, вечеръ, поэтъ слѣпой изнуренный страданіями; вокругъ любезное, милое семейство его, нѣсколько друзей, пришедшихъ, не раздѣлять бремя скорби и болѣзни, но слушать поэта, говорить съ нимъ, дивиться этому непонятному психологическому явленію. Говоря съ Козловымъ, я забылъ, что онъ слѣпой, что бремя болѣзни приковало его къ одру страданій. Мы говорили о многомъ, и необыкновенная память, и обширныя свѣдѣнія Козлова изумили меня. Съ удивленіемъ слушалъ я, какъ читалъ онъ мнѣ наизусть стихи Пушкина, Баратынскаго, множество стиховъ Байрона, Мура; говорилъ о поэзіи французской, Итальянской. Міръ земной не существуетъ для поэта: онъ живетъ въ мірѣ поэзіи и воображеніи. Когда болѣзнь угнѣтаетъ его, онъ начинаетъ мечтать, сочинять стихи, и забываетъ свои скорби. Чтеніе Натальи Долгорукой меня очаровало: я полюбилъ тогда твореніе Козлова, и теперь не хочу разрушать своего очарованія. Пусть другіе, съ холоднымъ чувствомъ читаютъ поэму, судятъ, сравниваютъ и рѣшаютъ споръ между несправедливымъ осужденіемъ нѣкоторыхъ и, можетъ быть, излишнею похвалою многихъ.