Плетнев Петр Александрович - Из очерка "Жизнь и сочинения Ивана Андреевича Крылова"

П. А. Плетнев

Из очерка "Жизнь и сочинения Ивана Андреевича Крылова"

Крылов И. А. в воспоминаниях современников / Вступ. статья, сост., подгот. текста и коммент. А. М. Гордина, М. А. Гордина. - М.: Худож. лит. 1982. - 503 с. (Серия литературных мемуаров)

М., "Художественная литература", 1982

В лице Ивана Андреевича Крылова мы видели в полном смысле русского человека, со всеми хорошими качествами и со всеми слабостями, исключительно нам свойственными. Гений его как баснописца, признанный не только в России, но и во всей Европе, не защитил его от обыкновенных наших неровностей в жизни, посреди которых русские иногда способны всех удивлять проницательностию и верностию ума своего, а иногда предаются непростительному хладнокровию в делах своих. Судьба не благоприятствовала Крылову в детстве и лишила его тех пособий к постепенным успехам в литературе и обществе, которыми других наделяют рождение, воспитание и образование. Но он, как бы наперекор счастию, впоследствии времени приобрел все, что необходимо писателю и гражданину. Он даже успел развить в себе несколько талантов, составляющих роскошь и для счастливорожденного молодого человека. Победивши первые препятствия к благополучию и удовольствиям жизни, он на время ослабил деятельность свою в расширении знаний и с непонятным равнодушием провел несколько лет почти без дела. Наконец снова и почти бессознательно принялся Крылов за тот род поэзии, которому ныне обязан бессмертием своим.

Удивительнее всего, что ему суждено было начать славное свое поприще в такие лета, когда многие перестают писать сочинения в стихах, предпочитая им прозу. Между тем остался ли хоть легкий след на этих трудах, что автор не вовремя приступил к ним? Нет: рассматривая их живость и красоты, получаешь убеждение, что это те неувядающие цветы поэзии, которыми юность украшает гения. И вот Крылов достигнул тогда истинной славы, всеобщего уважения, самой чистой к нему привязанности тех, которые были к нему близки и вполне оценили дар его. Счастие вознаградило его за все лишения молодости. Он был обеспечен на всю жизнь. Казалось, перед любознательным, тонким и светлым умом его открылись все пути к бесконечной деятельности литератора. Но он и своею поэзиею занимался только как забавою, которая скоро должна была наскучить ему. Безграничное искусство не влекло его к себе. Деятельность современников не возбуждала его участия. Он чувствовал выгоды и безопасность положения своего и не оказал ни одного покушения расширить тесную раму своих умственных трудов. Так один успех и счастие усыпили в нем все силы духа. В своем праздном благоразумии, в своей безжизненной мудрости он похоронил, может быть, нескольких Крыловых, для которых в России много еще праздных мест. Странное явление: с одной стороны, гений, по следам которого уже идти почти некуда, с другой - недвижный ум, шагу не переступающий за свой порог <...>

Андрей Прохорович Крылов (отец баснописца) принадлежал в свое время к числу людей замечательных <...> Нельзя не предполагать, что природный ум его украшен был по возможности и некоторыми знаниями. Все, что Крылов помнил и сам рассказывал о матери своей, несомненно, говорит в пользу ее мужа. Женщина, дорого ценившая хорошее воспитание сына своего и собственными соображениями находившая средства к его образованию, конечно, приготовлена была к тому замужеством с человеком не грубым, не пустым, но дельным и чему-нибудь учившимся. По смерти Андрея Прохоровича Крылов получил в наследство целый сундук книг, собранных отцом, У человека, который принужден всегда жить по-походному, это большая редкость <...>

На детей, родившихся с поэтическими способностями, обыкновенно первое и самое сильное впечатление производят драматические сочинения. Так было и с Крыловым. В голове его, наполненной героями древней Греции и Рима, составлялись разные планы театральных пьес. Но, не находя пособий в сведениях своих к образованию чего-нибудь определенного и полного, никак не умел он приготовить сносного сочинения из этих материалов. Вероятно, какая-нибудь старинная русская опера послужила для него образцом и успокоила воображение его. На пятнадцатом году он написал свою оперу "Кофейница". Это сочинение никогда не было напечатанным. Впоследствии времени Гнедич выпросил себе у Крылова, как драгоценность, рукопись детского его произведения и хранил у себя до смерти <...>

Время прибытия Крылова в Санкт-Петербург замечательно по некоторым обстоятельствам, касавшимся драматического искусства в России, предмета, на который тогда устремлена была вся умственная деятельность будущего великого нашего баснописца. Правда, что первый указ об учреждении в здешней столице русского театра последовал еще в 1756 году; но это было учреждение, которым, не внося платы за посещение его, преимущественно пользовались придворные и люди чиновные. Но только с 1782 года начались приготовления к устройству общенародного русского театра, который открыт в следующем за тем году. Таким образом Крылов прибыл сюда в эпоху первого любопытнейшего движения на сцене нашей.

В молодой голове Крылова образовался план извлечь какие-нибудь выгоды из первого его сочинения. В Санкт-Петербурге жил иностранец Брейткопф, происходивший из известного тогда в Лейпциге книгопродавческого дома. Он содержал здесь типографию, торговал книгами и занимался музыкою, как страстный ее любитель и знаток. К нему решился обратиться Крылов с своею "Кофейницею". Опера, которой слова сочинены ребенком, показалась доброму Брейткопфу любопытным явлением. Он согласился купить ее и предложил автору в вознаграждение за труд 60 рублей. Крылов не соблазнился деньгами: он взял от него столько книг, сколько их приходилось за эту сумму. Любопытен был выбор. Крылов, отказавшись от Вольтера и Кребийона, предпочел им Расина, Мольера и Буало. Это было основание библиотеки его и руководство для будущих его трудов. В подражание первому, он увлекся героями Греции и Рима; вторые развили его направление сатирическое, которое преобладало в нем над прочими внушениями природы.

В числе русских писателей, современных ему, но упредивших его славою, как драматический поэт всех знаменитее был в Санкт-Петербурге Княжнин. В это время (1784) явилась патриотическая трагедия его. Дмитревский, представлявший Рослава, на театре доставил сочинению успех необыкновенный. Хотя Крылов был моложе Княжнина двадцатью шестью годами и не мог тогда приобрести еще никакой известности, однако же он отважился представиться творцу "Дидоны", соединявшему в таланте своем также сатирический характер и драматическое стремление '. Недостаточное состояние, приискивание службы и литературные знакомства не остановили любимых занятий Крылова. Его взгляд на расположение драмы и действия героев получил, сравшь тельно с прежним, некоторую опытность, а вспомогательных знаний и еще больше накопилось. Тогда-то успел он написать первую свою трагедию "Клеопатра".

Княжнин доставил Крылову знакомство с Дмитревским. Несмотря на разность лет, званий и самых занятий, они должны были близко сойтися некогда. В самом деле, эти два человека рождены были понимать друг друга вполне. Дмитревский был старше Крылова тридцатью двумя годами. Хотя и ему, как нашему поэту, не привелось в детстве учиться основательно и постоянно, однако же он, по прибытии из Ярославля в Санкт-Петербург, отдан был в кадетский корпус, где ознакомился с некоторыми науками и иностранными языками, Еще в 1765 году Дмитревский ездил во Францию, чтобы довершить свое артистическое образование, а в самый год рождения Крылова вторично отправлен был в Париж для принятия в здешнюю труппу некоторых французских актеров. Все это между тем, как и в Крылове, не сгладило ни с характера его, ни с его ума, ни даже с его привычек тех резких признаков, по которым легко видеть коренного русского человека, защитившегося от владычества иноземного воспитания. Дмитревский, не ослепленный успехами своими и славою, доступен был каждому молодому человеку, который желал воспользоваться советами его и замечаниями касательно театральных сочинений. Как лицо общественное, он все достоинство свое, всю свою честь полагал в том, чтобы опытностью своею споспешествовать общественной пользе. К довершению всего, он был артист гениальный. Ему были понятнее, нежели обыкновенному человеку, первые опыты другого гения. Неудивительно, что два человека, получившие от природы столько общего, после сближения друг с другом, навсегда остались между собою в дружеских отношениях. В другом возрасте, в лучших обстоятельствах, Крылов приходил к Дмитревскому, как в дом родственника своего. За сытным обедом, всегда состоявшим из одних чисто русских блюд, в халатах (если не было посторонних), они роскошничали по-своему, и после стола оба любили, по обычаю предков, выспаться порядочно.

По этому поводу можно рассказать забавный случай, выпавший Крылову. Раз как-то очень долго не видался он с Дмитревским и совсем не знал, что приятель его живет уже на новой квартире. Они где-то встретились. Дмитревский зазвал Крылова к себе обедать и заранее очаровал воображение рассказом, как он попотчует его щами, кулебякою, поросенком под хреном в сметане, гусем с груздями, кашею и проч. Поэт в назначенный день является на знакомую ему квартиру. Слуга объявляет ему, что барин еще не возвратился домой. "Я подожду, братец". Спокойно через приемную комнату и кабинет добравшись до спальни, он разделся и для освежения сил лег заснуть на кровати. Квартиру Дмитревского в это время занимал женатый чиновник. К обеденному времени, ранее мужа, прибыла жена. Каково было ее удивление, когда она увидела на кровати в своей спальне незнакомого ей мужчину, дюжего, полного и беззаботно спящего. Можно представить, до какой степени, когда разбудили Крылова, смешался он, вообще застенчивый и не очень ловкий! 2

Кончив свою "Клеопатру", ребяческое подражание французским трагедиям, которые успел Крылов перечитать, он, из Измайловского полка, где жил тогда с матерью, отправился на Гагаринскую пристань к Дмитревскому. Актер принял его ласково и сказал ему, что желает предварительно прочитать пьесу один. Крылову вообразилось, что у Дмитревского не будет теперь никакого дела, кроме чтения трагедии его, и потому он почти каждый день наведывался о судьбе своего детища. Надобно же было случиться, что в течение не только нескольких дней, но и нескольких месяцев, будущие друзья не могли свидеться. Чего не передумал сочинитель в этой пытке! Наконец Дмитревский принял его и объявил, что намерен читать трагедию вместе с автором. Чтение было необыкновенно продолжительно, потому что критик не пропустил без замечания ни одного действия, ни одного явления, даже ни одного стиха. Он со всею ясностию показал ему, как ошибочен план, отчего действие незанимательно, а явления скучны, да и самый язык разговоров не соответствует предметам. Это можно назвать первым курсом словесности, который Крылову удалось выслушать и где примеры ошибок брали на каждое правило из его трагедии. Он почувствовал, что легче было написать новую, нежели исправить старую, что присоветовал ему и Дмитревский. Таким образом, этот опыт остался навсегда в неизвестности3.

Содержанием новой трагедии послужило для Крылова мифологическое предание Древней Греции о Филомеле <...> "Филомела" служит нам убедительным доказательством, что и великий поэт, которому суждено преобразовать искусство, остается некоторое время под властию века своего <...> До 1795 года, в течение почти десяти лет печатались Академиею в одном издании все пьесы на русском языке, писанные для сцены. Из них составился сборник в 43 частях, под названием "Российский феатр" <...> Здесь нашла себе место и "Филомела" Крылова, что без сомнения доставило много огня отроческим его восторгам.

Ежели поэт утешался произведениями своими, то мать его еще больше должна была радоваться в это время: сыну ее дали место в здешней Казенной палате с жалованием в год по 25 рублей. Чтобы постигнуть, как могли жить они при этих средствах, надобно представить всю бережливость бедных людей, ограниченность их желаний и бывшую тогда дешевизну во всем. О последней можно приблизительно судить по одному: Крылов рассказывал что мать его платила тогда за прислугу женщине 2 рубля в год. Недолго, впрочем, Марья Алексеевна утешалась милым своим сыном. Ему суждено было одному прокладывать себе дальнейшую дорогу к счастию: в 1788 году он лишился матери, о которой никогда не мог вспоминать без сердечного умиления.

Природа наделила Крылова умом деятельным, острым и даже колким. В молодости он увлекался всякою первою мыслию. Двадцати лет оставшись полным властелином судьбы своей, он, как по службе, так и в литературных предприятиях, беспрестанно гонялся за новостию. Это было причиною, что, быстро расширив круг знакомств и пользуясь известностию в кругу писателей, он ничему не предавался постоянно и долго оставался без существенных успехов на поприще гражданской службы и на поприще литературном. По смерти матери, в том же году, он определился на службу в Кабинет ее императорского величества, откуда по истечении двух лет вышел в отставку с чином провинциального секретаря.

Ему казалось, что периодическими изданиями и заведением собственной типографии можно приобрести все: независимость, известность и деньги, что это положение спасет его от пожертвований, сопряженных с службою. Обольстившись мечтательным расчетом, Крылов с 1789 по 1801 год, в течение двенадцати лет, оставался без должности, работал для своих журналов, хлопотал по содержанию типографии и ревностно обогащал театр новыми пьесами своими <...>

В 1789 году Крылов соединился с капитаном гвардии Рахманиновым, чтобы на общем иждивении содержать типографию и печатать в ней свой журнал. Ровно за двадцать лет до них, доныне еще забавляющий нас романическими похождениями своими и во всех родах литературными предприятиями, Федор Эмин, по рождению поляк, проживший несколько лет в Турции магометанином и янычаром, перекрестившийся в Лондоне у русского посланника в православие и окончивший жизнь в Санкт-Петербурге за сочинением книги "Путь ко спасению", издавал здесь журнал под названием "Адская почта". Его заглавие понравилось новым журналистам, которые и явились в публику с "Почтою духов" <...>

Он и здесь заплатил дань веку своему, набросив на едкие свои изображения покрывало писем Зора, Буристона и Вестодава к волшебнику Маликульмульку. Нельзя читать без удивления писем этих, когда сравнишь с ними сочинения прочих писателей наших в прозе, относящиеся к одному с ними времени, и когда подумаешь, что их писал двадцатилетний молодой человек, выросший в провинции, не получивший ни воспитания, ни даже обыкновенных школьных знаний. Разнообразие предметов, до которых он касается, выбор точек зрения, где становится как живописец, изумительная смелость, с какою он преследует бичом своим самые раздражительные сословия, и в то же время характеристическая, никогда не покидавшая его ирония, резкая, глубокая, умная и верная, - все и теперь еще, по истечении с лишком полустолетия, несомненно свидетельствует, что перед вами группы, постановка, краски и выразительность гениального сатирика. Крылов этим одним опытом юмористической прозы своей доказал, что, навсегда ограничившись впоследствии баснями, он опрометчиво сошел с поприща счастливейших нравоописателей. Тут он и языком русским далеко опередил современников <...>

Крылов все приобретал случайно. Счастливые способности помогли ему между прочим выучиться рисовать и играть на скрипке <...> Лучшие наши живописцы впоследствии времени выслушивали суждения его о своих работах с доверенностию и уважением. Как музыкант он в молодые лета славился в столице игрою своей на скрипке и обыкновенно участвовал в дружеских квартетах первых виртуозов. Неизменная страсть к театру дополняла его практическое образование.

Прекратив издание первого журнала, Крылов удержал типографию за собою и за своими в ней участниками. Она доставляла им доход, а в скором времени понадобилась и для собственного его предприятия. С 1792 года он приступил к составлению нового журнала под названием "Зритель" <...>

Из числа современников по литературе самое близкое лицо к Крылову в это время был драматический писатель Клушин (ум. в 1804 г.). Он участвовал и в содержании типографии его, помещавшейся в нижнем этаже дома Бецкого (ныне е. и. в. принца Ольденбургского),и в наполнении "Зрителя" статьями. Это был человек с несомненным комическим дарованием. Крылов даже в старости своей вспоминал о нем с удовольствием и отзывался всегда с похвалою. Прекратив издание "Зрителя", они решились с 1793 года печатать в общей их типографии новый журнал "Санкт-Петербургский Меркурий" и означить на нем имена обоих редакторов <...>

Издание "Санкт-Петербургского Меркурия" продолжалось, как и прежние журналы Крылова, только один год <...>

Театр еще долго привлекал к себе все внимание Крылова и подстрекал его деятельность. От сочинения трагедий отказался он вовремя. Но тем сильнее пристрастился теперь я комедиям в прозе, быстро поставляя их одну за другою. К 1793 году относятся две его пьесы: комическая опера "Бешеная семья" и комедия "Проказники", обе тогда же представленные и после напечатанные в "Российском феатре" <...>

Обильно было это время и мелкими стихотворениями Крылова. Множество напечатано их в "Санкт-Петербургском Меркурии". Со всею игривостию и жаром молодого человека, в разных видах, часто с увлечением и оригинальностию, описывал он любовь своего пылкого сердца <...>

С 1795 по 1801 год Крылов как бы исчезает от нас. Ни на одном из его сочинений не осталось заметки, по которой бы можно было отнести его к этому шестилетию. Сам он не был тогда в службе. Литератор уже с известным именем, молодой человек, успевший образовать в себе несколько талантов, за которые так любят в свете, драматический писатель, вошедший в дружеские сношения с первыми артистами театра, журналист, с которым были в связи современные литераторы, - Крылов и сам не мог заметить, как ускользал от него год за годом посреди развлечений столицы. Он участвовал в приятельских концертах первых тогдашних музыкантов, прекрасно играя на скрипке. Живописцы искали его общества как человека с отличным вкусом 4. В дополнение пособий по литературе, Крылов выучился по-итальянски и свободно на этом языке читал книги. Ему не было уже чуждо и высшее общество столицы, где в прежнее время так радушно принимались люди с талантами. Между тем увлечения молодого сердца естественно требовали жертв, стоивших и траты времени, и частого удаления от серьезных занятий. Хладнокровие и благоразумие не удел юного поэта. По крайней мере, Крылов, повинуясь призыву любви, умел защититься от страсти буйной. Нравственная грация во всю жизнь сопровождала движения его сердца <...>

Никто не замечал, чтобы Крылов был жаден к деньгам. Он был вообще беспечен и нерасчетлив. У этих людей, вместо истинного сребролюбия, иногда проглядывает что-то похожее на бессмыслицу. "Отправляясь со мною вместе куда-нибудь в гости (рассказывал Гнедич), Крылов никак не соглашался заплатить хорошему извозчику столько же, сколько платил я, и считал это мотовством. Половину дороги он шел пешком; и наконец, усталый, бывал принужден сесть на самый дурной экипаж и за половину дороги платил почти столько же, сколько просили с него при начале. Это называл он бережливостью". Вот образчик расчетливости поэта, им же изображенной в басне "Мельник" <...>

В 1806 году он отправился, через Москву, к старым приятелям своим и к старым занятиям в Сапкт-Петербург <...> В Москве русская словесность тогда процветала. Не только Дмитриев и Карамзин, преобразователи языка нашего и вкуса, влекли к образцам своим молодое поколение, но и Жуковского имя уже приобрело известность. Крылову, который остановился в Москве, не менее как и другим, приятно было общество этих литераторов, которые жили только для успехов ума и вкуса. Он особенно сблизился с Дмитриевым. Желая войти с ним в такие сношения, которые бы касались предмета, для них обоих равно занимательного, Крылов в свободное время перевел из Лафонтена две басни: "Дуб и Трость" и "Разборчивую Невесту". Дмитриев, прочитав их, нашел перевод Крылова очень счастливым и достойным прелестного подлинника. Тогда он начал уговаривать будущего соперника своего не покидать этого рода поэзии, который, по его мнению, более других удался ему и может со временем составить его славу. Крылов последовал совету законного судьи в этом деле - и в Москве же перевел еще из Лафонтена "Старик и трое молодых". Две первые басни Дмитриев немедленно послал к князю Шаликову для напечатания в N 1 его журнала "Московский зритель" (1806). Перед ними была надпись переводчика: "С. И. Бкндрфвой" (Бенкеидорфовой). Издатель припечатал к ним свое следующее примечание: "Я получил сии прекрасные басни от И*И*Д* (Дмитриева). Он отдает им справедливую похвалу и желает, при сообщении их, доставить и другим то удовольствие, которое они принесли ему. Имя любезного поэта обрадует конечно и читателя моего журнала так, как обрадовало меня". Во 2-м N "Московского зрителя", опять с именем переводчика, напечатана и третья его басня. Итак, почти за тридцать девять лет до своей кончины Крылов был поставлен судьбою на ту дорогу, которая должна была привести его к бессмертию.

По возвращении своем в Санкт-Петербург Крылов по-прежнему предался страсти к театру. Вероятно, три его новые пьесы для сцены, все напечатанные в 1807 году, подготовлены были уже прежде. Обе комедии: "Модная лавка" и "Урок дочкам", выражают сильное негодование поэта на слепое пристрастие русских к французам и их языку <...>

В Санкт-Петербурге издавался тогда журнал под названием "Драматический вестник". В нем является несколько новых басен Крылова <...> Они представляли собою такие произведения поэзии, которыми удовлетворялись вдруг и требования литературной критики, и ожидания национального чувства. Патриотическое стремление к самостоятельной, независимой поэзии видело в них залоги для своей эпохи <...>

В 1809 году вышло первое издание его басен, в числе 23 - блистательный год в русской литературе <...>

Теперь он принадлежал кругу лучших литераторов. Его талант вполне ценил сам Державин. В 1810 году, в доме певца Фелицы устроилась "Беседа любителей русского слова" <...>

В 1811 году избран был в действительные члены "Беседы" и Крылов <...>

Так как большею частию литераторы, участвовавшие в "Беседе любителей русского слова", были члены Российской академии, то в конце 1811 же года и Крылов избран в академики. По смерти А. А. Нартова, в 1813 году, президентом назначен А. С. Шишков. Блистательный период существования Российской академии уже прошел. Своею славою она обязана Екатерине II, непосредственно участвовавшей в ее занятиях, и первому президенту своему княгине Дашковой, умевшей постигнуть глубокую мысль великой основательницы академии. Крылов не нашел в ученых заседаниях той занимательности и возбуждения, которые бы сообщили новый полет его гению. Он редко посещал академию, и то разве в торжественные собрания. Таковы везде бывают отношения гениальных людей к прозаическим официальным совещаниям. Рассказывают, будто раз при рассуждении о способах, как обезопасить доходы академии, в припадке простодушной веселости своей, Крылов предлагал купить землю под овощные огороды, с которых доход самый прибыльный и самый верный. Впрочем, и для Российской академии была еще впереди эпоха, когда на несколько времени ожила ее знаменитость. В 1818 году ее летописи украшены были именами Карамзина и Жуковского. Академические собрания, как обыкновенные, так и публичные, оживлены были присутствием и участием лиц, привлекавших к трудам своим всеобщее внимание. Отрывки из "Истории Российского Государства" публично в первый раз читаны были в академии. Крылов, Жуковский и Гнедич тут же являлись с новыми своими произведениями.

Открытие императорской Публичной библиотеки последовало в 1812 году. Ее директором назначен А. Н. Оленин. Должности библиотекарей и помощников их поручены лицам, преимущественно известным в литературе, что и после соблюдаемо было несколько лет. Таким образом, здесь соединились: переводчик "Илиады" Гнедич, знаток славянской филологии Востоков, первый в России библиограф Сопиков, переводчик "Ифигении" и "Федры" Расина Лобанов. В этот же круг введены были после барон Дельвиг и Загоскин. Сюда Оленин пригласил и Крылова. Сопиков, прежде несколько лет занимавшийся книжного торговлей, как человек опытный и знавший все, что касалось до русских книг, назначен был библиотекарем по русскому отделению, а Крылов помощником его. Давний поощритель музы поэта, Брейткопф, которого жена была начальницею Санкт-Петербургского училища ордена св. Екатерины, также поступил на службу в библиотеку. Удивились и обрадовались друг другу старые знакомцы, нежданно очутившись за одним делом. В первых своих воспоминаниях они воскресили прошлое. Дошла очередь и до "Кофейницы". Крылову любопытно было взглянуть на рукопись детства своего. К счастию, Брейткопф сохранил эту драгоценность. Он в целости передал ее знаменитому автору.

Для жительства служащих отведены квартиры через дом главного здания библиотеки. С этой эпохи начинается для нашего поэта новая жизнь, тихая, беззаботная, однообразная, почти неподвижная. До 1841 года не переменил он ни службы, ни литературных занятий, ни даже квартиры. В 1816 году, когда вышел в отставку Сопиков, умерший в 1818-м, Крылов занял его должность и квартиру (в среднем этаже, на углу, что к Невскому проспекту). Тут прожил он до последней отставки своей почти тридцать лет. Украшением приемной комнаты был портрет его, во весь рост масляными красками, написаниый тоже в 1812 году профессором Академии художеств Волковым на сорок четвертом году жизни поэта.

День учреждения библиотеки долгое время празднован был публичным собранием и чтением разных новых произведений русских литераторов. В первый год Крылов прочитал здесь для публики свою басню "Водолазы". Имя и талант его становились уже народными. Сосредоточив деятельность свою на обрабатывании одного рода поэзии, он явственнее отделился от прочих писателей и утвердил за собою общее, выгодное для себя мнение. В первый год службы его в библиотеке император Александр Павлович приказал производить ему, сверх жалованья по должности, 1500 р. асе. пенсии из Кабинета его императорского величества. Спустя восемь лет, эта монаршая милость была удвоена. Неприхотливому, одинокому человеку теперь не о чем было заботиться. Он и погрузился в свою поэтическую день.

Одна и та же лестница, мимо Крылова, вела наверх, в квартиру Гнедича. Удобство сообщения, холостая жизнь обоих, любовь к литературе и равные отношения к гостеприимному дому Олениных тесно связали поэтов, хотя во многом великая была разница в их личности. Умом своим, всегда сосредоточенным и дальновидным, сердцем опытным и охлажденным, характером беспечным и скрытным, жизнию недеятельною и неопрятною, приемами простыми и чуждыми светскости, Крылов представлял совершенную противоположность Гнедичу, который до многого додумывался медленно и не всегда верно, увлекался добрым и доверчивым чувством, любил во всем порядок и щеголеватость, старался выказать знатока общественных приличий и часто поддавался влечению самолюбия. Это, впрочем, не мешало каждому из них сознавать в другом истинное его достоинство. Они верили вкусу один другого и взаимно советовались в сомнительных случаях. Гнедич выше всего ставил здравый смысл и несомненный талант Крылова, который ценил благородное предприятие своего товарища, его добросовестность в исполнении важного дела и самую начитанность, приобретенную им в продолжение долголетнего труда <...>

Все мы убеждены, что здесь назначение наше - деятельность. Она источник самосовершенствования, без которого человек становится виновным и перед людьми и перед своим создателем. Умственная, нравственная, политическая, какая бы ни была, даже нросто физическая деятельность доставляет человеку то, чем он возводит свое достоинство выше и выше. С этой точки зрения рассматривая Крылова, нельзя не обвинять его во многом. Теперь жизнь его, вставленная в рамки, которые пришлись по мерке, улеглась неподвижно. Кроме выходов к должности, очень легкой и не головоломной, кроме выездов к обеду в Английский клуб (где он после играл некоторое время по привычке в карты, а под конец только дремал) и на вечер иногда к Олениным, Крылов ничего не полюбил как человек общественный и образованный, как писатель гениальный. Он продолжал от скуки сочинять иногда новые басни, а больше читал самые глупые романы, особенно старинные, читал не для приобретения новых идей, а чтобы убить только время. Можно одну сторону найти в этом хорошую. Он доказал, что мелочное честолюбие, чиновническое или писательское, не общая у нас слабость. Не увлекаясь никакими замыслами, он отсторонился от людей, может быть не чувствуя в себе столько свежести сил, чтобы с верным успехом раздвигать дорогу между ними. Но он и тут не был позабыт ни в каком отношении <...>

Убеждения нашего поэта, высказывавшиеся в его созданиях, самостоятельны и резки <...>

Крылов умел выразить собственное мнение в самых щекотливых случаях против людей сильных и даже опасных <...>

Домашняя жизнь Крылова еще более выказывала в нем особенностей. Он не заботился ни о чистоте, ни о порядке. Прислуга состояла из наемной женщины с девочкой, ее дочерью. Никому в доме и на мысль не приходило сметать пыль с мебели и с других вещей. Из трех чистых комнат, которые все выходили окнами на улицу, средняя составляла залу, боковая влево от нее оставалась без употребления, а последняя, угольная к Невскому проспекту, служила обыкновенным местопребыванием хозяина. Здесь за перегородкой стояла кровать его, а в светлой половине он сидел перед столиком на диване. У него не было ни кабинета, ни письменного стола; даже трудно было отыскать бумаги с чернильницей и пером <...>

Утром он вставал довольно поздно. Часто приятели находили его в постели часу в десятом. Один из них, товарищ его по академии, привез ему с вечера в подарок богато переплетенный экземпляр перевода Фенелонова "Телемака". Это было еще в 1812 году. Едучи поутру к должности, полюбопытствовал он спросить у Крылова, понравился ли ому перевод, которым поэт наш и хотел было, ложась спать, позаняться, но так держал неосторожно перед сном в руках книгу, что она куда-то сползла с кровати под столик. Переводчик, заглянув за перегородку, где Крылов еще спал, и увидев, куда попала золотообрезная книга его, тихонько убрался назад, чтобы Крылов и не узнал об его посещении. Так, за сигарой, с романом, иногда в разговорах с приятелями, Крылов проводил время до того часу, в котором надобно было отправляться обедать в Английский клуб. Продремав там довольно времени после обеда, иногда заезжал он к Оленину, а иногда возвращался прямо домой.

К посторонним посетителям, с которыми не был связан искренне, литераторы ли были то или другого рода люди, Крылов вообще оказывал большую вежливость. Никогда не любил он входить в спор, хотя бы кто говорил ему совершенно противное убеждениям его. Он знал, что люди переменяют свои мнения только после собственных опытов. Давно сделавшись равнодушным к литературе, Крылов машинально соглашался со всяким, что бы кто ни говорил. Это многих ободряло продолжать самые нелепые начинания. Между тем проницательность и чувство изящного у Крылова всегда ощутительны были в высшей степени <...>

К славе своей Крылов не был нечувствителен. Он, при всей осторожности своей и наружном хладнокровии, с большим чувством и как бы с умилением рассказывал о следующем. Однажды летом шел он по какой-то улице, где перед домами были разведены садики. Он издали заметил, что за одною отгородкою играли дети, и с ними была дама, вероятно их мать. Прошедши это место, случайно взглянул он назад - и видит, что дама брала детей поочередно на руки, поднимала их над заборчиком и глазами своими указывала на Крылова каждому из них. Из другого происшествия, которое сначала польстило его самолюбию, а после укололо его, он всегда выводил нравоучение, как смешно полагаться на свою известность. Крылов зашел когда-то в лавку Королева, что прежде была под Английским магазином. Ему хотелось полакомиться устрицами, до которых он был большой охотник. Там увидел он много подобных себе гастрономов и в том числе действительного тайного советника Р. Расплачиваясь за устрицы и не сомневаясь, чтобы его там не знали, этот господин спросил у лавочника, может ли он поверить ему на слово, так как теперь у него недостает несколько денег, чтобы все заплатить по их счету. Купец извинялся, что не имеет чести знать его, и, обращаясь к Крылову, прибавил: "Вот если угодно поручиться за вас Ивану Андреевичу, то я с удовольствием поверю". "А как же меня знаешь ты?" - спросил Крылов. "Помилуйте, Иван Андреевич, - отвечал добродушно лавочник, - да вас, я думаю, всякий мальчишка на каждой улице знает". Возвращаясь домой, Крылов зашел перед окнами своей квартиры в лавку Гостиного двора, чтобы купить нотной бумаги. "За деньгами, - сказал он, - пришлите ко мне на дом, я живу в двух шагах от вас, ведь вы меня знаете: я Крылов". - "Как можно знать всех людей на свете, - проговорил купец и взял с прилавка бумагу, - много живет здесь народу".

Свою известность Крылов по скромности изъяснял и тем, что у всякого из нас в обществе гораздо более (как говорил он) таких людей, которые знают нас, нежели таких, которых мы знаем. В собраниях, на прогулках, в библиотеке, даже у себя на дому, часто он принужден был, улыбаясь, раскланиваться или говорить по-приятельски с такими людьми, которых, конечно, когда-нибудь видел, но ни имени, ни места службы совсем од теперь не помнил. При свиданиях с иными сочинителями он благодарил их за присылку сочинений, между тем как приношения последовали совершенно от других лиц <...>5

Беспечность и празднолюбие Крылова происходили более от равнодушия к тому, чем жизнь увлекает других, нежели от истощения душевных его сил. Светлый ум и твердая воля в нем сохранились до последних дней его <...>

Менее всего благоразумен был Крылов в употреблении пищи. За несколько лет до последней болезни своей испытавши припадок паралича, правда, он в остальные годы строго наблюдал, чтобы не есть много разных кушаньев, но и при двух-трех блюдах умеренность по была его добродетелью <...>

Особенно весело было Крылову, когда на званом ободе или ужине приготовляли для него русские кушанья. Это обыкновенно и делали все из его друзей и близких знакомых <...>

Последние из многолюдных литературных обедов бывали у В. И. Карлгофа. В его доме Крылов видел особенное, непритворное к себе радушие хозяина и хозяйки 6. Хотя изредка, являлся наконец он на обеды к графине Е. П. Ростопчиной, а на ужины к князю В. Ф. Одоевскому 7. Впрочем, но было человека менее спесивого на зов, как наш поэт. Пережив столько поколений литераторов и оставшись в искренней дружбе только с малым числом первоклассных писателей, он почитал себя в отношении к другим какою-то общею, законною добычею.

2 февраля 1838 года со дня рождения Крылова должно было исполниться ровно семьдесят лет. Хотя еще с лишком за год перед тем совершилось пятидесятилетие со времени появления его "Филомелы" в печати, но вспомнили о том только но случаю приближавшегося дня его рождения. Все литераторы оживились, обрадовавшись случаю отпраздновать юбилей знаменитого русского баснописца. По докладе о том государю императору министр народного просвещения дал знать, что его величество соизволяет на общее желание. Из лиц, к поэту ближайших по дружбе, составлен был комитет для учреждения праздника. Под председательством Оленина там были: Жуковский, князь Вяземский, Плетнев, Карлгоф и Князь Одоевский. Предположили в день рождения Крылова дать обед в зале Дворянского собрания, что было в доме г-жи Эпгельгардт. Гостей соединилось около 300 человек. В Санкт-Петербурге не было ни одного таланта, в каком бы он роде искусства ни получил известность, который бы не поспешил присоединиться к торжеству, родственному для всей России. Перед обедом Плетнев и Карлгоф поехали за Крыловым. До него не могли не дойти слухи о приготовляемом празднике, но он ничего не знал определенно. Впрочем, депутация нашла его уже одетым. "Иван Андреевич, - сказал ему Плетнев, - сегодня исполнилось пятьдесят лет, как вы явились посреди русских писателей; они собрались провести вместе этот день, достопамятный для них и для всей России, и просят вас не отказаться быть с ними, чтобы этот день сделался для них навсегда незабвенным праздником". - "Знаете что, - отвечал он, - я не умею сказать, как благодарен за все моим друзьям, и, конечно, мне еще веселее их быть сегодня вместе с ними, боюсь только, не придумали бы вы чего лишнего: ведь я то же, что иной моряк, с которым оттого только и беды не случалось, что он не хаживал далеко в море". По прибытии их в Собрание Оленин приветствовал Крылова: "Иван Андреевич! Русские литераторы северной нашей столицы, художники и любители отечественной словесности собрались в день вашего рождения, чтоб единодушно праздновать пятидесятилетние ваши успехи на поприще русской словесности. Примите по сему случаю искреннее паше поздравление и нелицемерное желание, чтобы многие еще годы вы украшали знаменитыми, полезными и приятными вашими трудами русскую нашу словесность" <...>

Начался обед. Помещение гостей так было устроено, что они отовсюду могли видеть общего любимца. Против него, на другой стороне залы, поставлен был стол, прекрасно освещенный и убранный цветами, где стоял в лавровом венке бюст его и лежали разные издания всех сочинений Крылова, какие только могли собрать тогда. На хорах поместились дамы, желавшие присутствовать при торжестве. Крылов сидел между Олениным и министром народного просвещения. По обе стороны от них заняли места прочие министры, почтившие своим присутствием юбилей народного писателя. Между ними находился и граф Канкрин, особенно любивший поэта и дружески принимавший его у себя. Перед Крыловым сидели все пять членов комитета, распоряжавшегося празднеством <...> Министр народного просвещения предложил тост за здоровье Ивана Андреевича Крылова и сказал ему: "За здоровье Ивана Андреевича Крылова - да будет его литературное поприще, всегда народное по своему духу, всегда чистое в нравственном своем направлении, примером для возрастающих талантов, поощрением для современных, радостным воспоминанием потомству! Я считаю одним из приятнейших дней моей жизни день, в который удостоился я быть посреди вас, мм. гг., орудием всемилостивейшего внимания государя императора к нашему незабвенному Крылову и на этом празднике русской словесности представителем его державного благоволения к ее трудам и успехам!" Вслед за его словами Петров запел стихи князя Вяземского, на этот случай написанные <...>

Жуковским предложен был тост за славу и благоденствие России и за успехи русской словесности, причем он произнес: "Любовь к словесности, входящей в состав благоденствия и славы отечества, соединила нас здесь в эту минуту. Иван Андреевич, мы выражаем эту нам общую любовь, единодушно празднуя день вашего рождения. Наш праздник, на который собрались здесь немногие, есть праздник национальный; когда бы можно было пригласить на него всю Россию, она приняла бы в нем участие с тем самым чувством, которое всех нас в эту минуту оживляет, и вы, от нас немногих, услышите голос всех своих современников. Мы благодарим вас, во-первых, за самих себя, за столь многие счастливые минуты, проведенные в беседе с вашим гением; благодарим за наших юношей прошлого, настоящего и будущих поколений, которые с вашим именем начали и будут начинать любить отечественный язык, понимать изящное и знакомиться с чистою мудростию жизни; благодарим за русский народ, которому в стихотворениях своих вы так верно высказали его ум и с такою прелестию дали столько глубоких наставлений; наконец, благодарим вас и за знаменитость вашего имени: оно сокровище отечества и внесено им в летописи его славы. Но, выражая пред вами те чувства, которые все находящиеся здесь со мною разделяют, не могу не подумать с глубокою скорбию, что на празднике нашем недостает двух, которых присутствие было бы его украшением и которых потеря еще так свежа в нашем сердце. Один, знаменитый предшественник ваш на избранной вами дороге, недавно кончил прекрасную свою жизнь, достигнув старости глубокой, оставив по себе славное, любезное отечеству имя; другой, едва расцветший и в немногие годы наживший славу народную, вдруг исчез, похищенный у надежд, возбужденных в отечестве его гением. Воспоминание о Дмитриеве и Пушкине само собою сливается с отечественным праздником Крылова. Заключу желанием, которое да исполнит провидение, чтобы вы, патриарх наших писателей, продолжали многие годы наслаждаться цветущею старостию и радовать нас произведениями творческого ума своего, для которого еще не было и никогда не будет старости. Оглядываясь спокойным оком на прошедшее, продолжайте извлекать из него те поэтические уроки мудрости, которыми так давно и так пленительно поучаете вы современников, уроки, которые дойдут до потомства и никогда не потеряют в нем своей силы и свежести, ибо они обратились в народные пословицы; а народные пословицы живут с народами и их переживают".

Наконец кн. Одоевский предложил тост за здоровье присутствовавших, присоединив следующие слова: "Я принадлежу к тому поколению, которое училось читать по вашим басням и до сих пор перечитывает их с новым, всегда свежим наслаждением. Мы еще были в колыбели, когда ваши творения уже сделались дорогою собственностию России и предметом удивления для иноземцев; от ранних лет мы привыкли не отделять вашего имени от имени нашей словесности. Существуют произведения знаменитые, но доступные лишь тому или другому возрасту, большей или меньшей степени образованности; не много таких, которые близки человеку во всех летах, во всех состояниях его жизни. Ваши стихи во всех концах нашей величественной родины лепечет младенец, повторяет муж, воспоминает старец; их произносит простолюдин как уроки положительной мудрости, их изучает литератор как образцы остроумной поэзии, изящества и истины. Примите же дань благодарности от лица младших делателей на том поприще, которое вы проходите с такою честию для вас и для русского слова, пусть долго-долго ваш пример будет нам путеводителем; пусть новыми вашими творениями вы обогатите если не славу вашу, то, по крайней мере, сокровище тех высоких ощущений, которые порождаются в людях только произведениями высокого искусства. Голос нашей признательности исчезает в общем голосе наших соотчичей; но это чувство в нас тем живее, что для нас прелесть старины и младенческих воспоминаний возвышается наслаждением видеть в лицо знаменитого современника, быть очевидными свидетелями его нравственной доблести; для нас память ума соединяется с памятью сердца".

Бенедиктов сочинил для этого праздника помещаемые здесь стихи, которые были прочитаны Блудовым:

День счастливый, день прекрасный -

Он настал, и полный клир,

Душ отверзтых клир согласный,

Возвестил нам праздник ясный,

Просвещенья светлый пир.

Небесам благодаренье

И владыке русских сил,

Кто в родном соединенье

Старца чудного рожденье

Пировать благословил.

Духом - юноши моложе,

Он пред нами - славы сын!

Витых локонов пригожей,

Золотых кудрей дороже

Серебро его седин.

Не сожмут сердец морозы;

В нас горят к нему сердца:

Он пред нами - сыпьтесь, розы;

Лейтесь, радостные слезы

На листы его венца!

Общего одушевления и радости столь непритворной, столь живой, кажется, не бывало еще в таком многолюдном собрании. Между тем выражение, которое постоянно оставалось на лице Крылова, не могло не произвести сильного впечатления на мыслящего человека. О нем в "Современнике" тогда было напечатано: "Крылов, окруженный многочисленными почитателями своими, в эти минуты занимал каждого как первый из тех талантов, которые созидают неисчезающее величие наций. Но что выражало его полувеселое и полузадумчивое лицо? О, в его душе, верно, теснилось все прошедшее - одно, что не изменяется никогда в своей прелести. Он верно проходил мыслию по этому чудному пути, который указало ему тайное провидение, чтобы темное, заботам и трудам обреченное дитя увенчано было в старости по единодушному отзыву всего отечества". Когда Крылов, встав из-за стола, проходил близ хор, на него посыпались цветы и лавровые венки. Он с чувством благодарил дам за их трогательное внимание к нему - и, взяв один из венков, роздал из него по листку друзьям своим. В заключение празднества, по приглашению председателя его, все присутствовавшие согласились участвовать, чтобы в память этого события выбита была медаль с изображением Крылова.

В следующем месяце напечатано было в "Коммерческой газете" объявление: "Его императорскому величеству благоугодно было в воспоминание совершившегося пятидесятилетия литературного поприща И. А. Крылова изъявить высочайшее соизволение не только на выбитие на счет казны медали с его портретом, но и на открытие подписки для учреждения стипендии под названием: Крыловской, чтобы проценты с собранной суммы были употребляемы на взнос в одно из учебных заведений для воспитания в нем, смотря по сумме, одного или нескольких молодых людей. Сообразно с сею высочайшею волею министр финансов приглашает желающих почтить знаменитого нашего баснописца, приняв участие в деле, которое с подвигом благотворительности связует одно из любезнейших для всякого русского имен".

После учреждения стипендии Крылов пожелал, чтобы ею воспользовался мальчик Степан Кобеляцкий, сирота без отца и без матери, сын подпоручика Алексея Степановича Кобеляцкого, бывшего помещика Черниговской губернии Нежинского уезда. Его поместили в 3-ю Санкт-Петербургскую гимназию. В 1845 году молодой человек уже поступил в императорский Санкт-Петербургский университет по юридическому факультету и теперь слушает лекции во 2-м курсе.

В 1839 году И. А. Крылов избрал в свои стипендиаты еще молодого человека, который определен был во 2-ю Санкт-Петербургскую гимназию. Это сын главной надзирательницы при Сиротском институте Санкт-Петербургского воспитательного дома Анны Федоровны Оом, вдовы учителя Морского кадетского корпуса, которая до замужества своего жила в доме А. Н. Оленина. Крылов, знавший ее почти с ее детства, до смерти своей сохранил к ней то уважение и дружбу, которые внушаются прекрасными качествами сердца, высоко образованным умом и наилучшим воспитанием. Молодой человек, сын ее, Федор Оом, в июле 1846 года, из гимназии поступил в Санкт-Петербургский университет, где ныне слушает лекции в 1-м курсе юридического факультета по камеральному отделению.

В 1841 году Крылов навсегда оставил службу. Высочайше предписано было производить ему пенсии из Государственного казначейства по 5700 р. асе, что с пенсиею, которую получал он из Кабинета его императорского величества, составляло 11 700 р. асс. Он переехал жить на Васильевский остров в дом купца Блинова, что в 1-й линии. Отсюда еще менее стал выезжать он в свет. Даже в Английском клубе видели его редко. Из его коротких знакомых жили с ним по соседству только двое: в первом кадетском корпусе Я. И. Ростовцев и в университете Плетнев. Они еще навещали его. Он как будто отяжелел. Впрочем, тучность издавна одолевала его. Он сам очень мило подшучивал над нею. В блистательном маскараде, бывшем у великой княгини Елены Павловны, где все характерные костюмы подобраны были с таким вкусом и разнообразием, Крылов, нарядившись музой Талиею, произнес их императорским величествам стихи, и между прочим сказал:

Люблю, где случай есть, пороки пощипать -

Все лучше-таки их немножко унимать.

Однако ж здесь, я сколько ни глядела,

Придраться не к чему; а это жаль - без дела

Я, право, уж боюсь, чтобы не потолстела.

Последнюю из басен своих ("Вельможа") написал он еще в 1835 году. Он ее читал их императорским величествам также в маскараде, бывшем в Аничковом дворце, где Крылов одет был кравчим, в русском кафтане, шитом золотом, в красных сапогах, с подвязанной седой бородою. От стихотворений в других родах отказался он давно. Были, однако же, случаи, при которых он брался за перо. Так, еще в 1824 году написал он анакреонтическую оду свою "Три поцелуя", в воспоминание самой приятной для него шутки трех молоденьких почитательниц его таланта. После обеда у Оленина он сел в кресла и заснул. Не зная, как учтивее разбудить его, эти грации сговорились поцеловать его поочередно одна за другою. В последний раз сидел он над рифмою через пять месяцев после своего юбилея. Это было одно из самых грустных для него событий 3-го июня 1838 года скончалась Е. М. Оленина. Он почтил ее прах эпитафиею, которая и вырезана на ее надгробном камне. Замечательно, что Крылов отделкою языка в лучших баснях своих нисколько не напоминает блестящей школы Жуковского. Есть что-то, так сказать, увесистое в стихах его, как в нем самом. Однако же тут нет и того, что называется недоконченностию обработки. Напротив, ни на одном слове не задумываешься и не пожелаешь перемены его или перестановки. Эти стихи не достались Крылову так легко, как думают. Он иногда десять раз совершенно по-новому переделывал одну и ту же басню. Особенно пришлось ему помучиться над баснею "Дуб и Трость". Конечно, главною тут причиной был превосходи ный образец Дмитриева. Совершенно выправленные басни Крылов любил начисто переписывать сам, на особом листке каждую. Только старинный почерк его был так неразборчив, что иные из своих рукописей под конец никак не мог он разобрать и сам.

В отшельнической жизни своей Крылов нашел забаву, обучая детей грамоте и прослушивая их уроки музыки. Он усыновил семейство крестницы своей, которое и поместил на квартире с собою. Ему весело было, когда около него играли дети, с которыми дома обедал он и чай пил. Девочка по имени Наденька особенно утешала его. Ее понятливость и способности к музыке часто выхвалял он как что-то необыкновенное <...>

Во всю жизнь Крылов пользовался завидным здоровьем, благодаря той простоте, в которой он вырос и которая навсегда так много доставляет выгод и преимуществ бедным людям над богатыми. Неумеренность в пище и сидячая жизнь не могли ослабить физической его крепости, захваченной им в детстве. Правда, еще задолго до последней болезни своей он два раза, в разные эпохи, чувствовал легкие припадки паралича. Но и они, миновав без гибельных последствий, не заставили его озаботиться что-нибудь переменить в образе жизни <...>

Равнодушие и беспечность еще заметнее сделались в нем в последнее время жизни. Случилось, что открылся пожар в доме, смежном с его квартирою. Торопливо уведомив о том Крылова, люди его бросились спасать разные вещи от видимой опасности и неотступно просили, чтобы он поспешил собрать те из своих бумаг и дорогих вещей, которых потеря необходимо расстроит остаток жизни его. Но он, против обыкновения, не спешил и на пожар взглянуть. Не обращая внимания на крик и слезы, он не одевался, приказал готовить себе чай - и, выпив его не торопясь, закурил еще сигару. Кончив это все, начал он одеваться как бы нехотя. Потом, вышедши на улицу, поглядел на горевшее здание - и, как знаток дела, сказал только: "не для чего перебираться". Он возвратился в свою комнату и скоро улегся спать. Незадолго до его последней болезни из Парижа присланы были к нему для поправки листы, на которых печаталось его жизнеописание для биографического словаря достопамятных людей. "Пускай пишут обо мне, что хотят", - сказал он, откладывая бумаги, - и, только уступив усильным просьбам бывших при этом свидетелей, внес туда несколько заметок.

Предсмертная болезнь Крылова произошла от несварения пищи в желудке <...>

Перед самою кончиною он попросил перенести себя в кресла, но, почувствовав тоску, сказал: "Тяжело мне", - и снова пожелал лечь на постелю. Там скоро произнес он слабым, прерывающимся голосом: "Господи! прости мне прегрешения мои". Последовавший за тем глубокий вздох был последним в его жизни. Он скончался утром в четверг в 3/4 8 часа 9 ноября 1844 года (который был високосный), 76 лет, 9 месяцев и 7 дней от роду.

У Крылова не осталось родственников, кроме усыновленного им семейства крестницы его Савельевой. Душеприказчиком, по духовному завещанию его, назначен Я. И. Ростовцев. Министр народного просвещения предложил Академии наук и Университету принять участие в печальном сопровождении покойного в церковь Исаакиевского собора и при погребении его на кладбище Александро-Невской лавры. Крылов в академии был действительным членом по Отделению русского языка и словесности, а в университете... почетным членом <...>

Церковь св. Исаакия Далматского едва могла вмещать собравшихся туда на последнее прощание с народным баснописцем. Викарий Санкт-Петербургский, преосвященный Иустин, совершил литию, а надгробное слово произнес протоиерей Исаакиевского собора А. И. Малое. Первые сановники государства несли гроб из церкви. На траурных принадлежностях вместо герба находилось изображение медали, выбитой в память пятидесятилетнего юбилея Крылова. Студенты Санкт-Петербургского университета поддерживали балдахин и несли ордена покойного. Народ, столпившийся при погребальном шествии, занял весь Невский проспект. В Александро-Невской лавре, после божественной литургии, обряд отпевания совершал высокопреосвященнейший Антоний, митрополит Новгородский, Санкт-Петербургский, Эстляндский и Финляндский, с Афанасием, епископом Винницким и викарием Иустином. Голову Крылова украшал лавровый венок, которым он был увенчан в день юбилея. Перед закрытием гроба министр народного просвещения положил туда медаль, поднесенную поэту в воспоминание 2 февраля 1838 года. Крылов погребен на так называемом новом кладбище, подле Гнедича, откуда видна и Карамзина гробница с умилительною надписью: "Блажени чистии сердцем".

На другой день по кончине Крылова более тысячи особ в Санкт-Петербурге получили по экземпляру басен его, которые, начав печатать в 1843 году и кончив издание под собственным надзором, он не успел еще пустить в свет. Все эти книги разосланы были в траурной обертке со следующими словами, припечатанными на первом заглавном листе: "Приношение. На память об Иване Андреевиче. По его желанию. Санкт-Петербург, 1844, 9 ноября, 3/4 8-го, утром". Драгоценный этот подарок действительно предназначаем был самим Крыловым в изъявление благодарности лицам, участвовавшим в составлении юбилейного для него торжества. Он не успел удовлетворить желания сердца своего. Ревнуя к чести его и доброй о нем памяти, верный каждой его мысли, душеприказчик прекрасно исполнил его намерение.

Утрата, которую живо почувствовали все, мгновенно обратила мысли к одному предмету - увековечить для России память Крылова видимым образом. Единодушное желание предупредило всякий холодный суд в этом деле. И можно ли усомниться в правах Крылова на памятник? Он, без власти, не достигнувший знатности, не обладавший богатством, живший почти затворником, без усиленной деятельности, наполнил собою помышления миллионов людей, вселился в их душу и навек остался присутственным в их уме и памяти. О нем то должно повторить, что древние сказали про Гомера: "Он каждому, и юноше, и мужу, и старцу, столько дает, сколько кто взять может". Есть люди, которые видят в Крылове только поэта для детей. Правда, ни из чьих сочинений дети не извлекут столько пользы, как из его басен. Но мыслящий человек почерпнет и еще более. Есть мудрость, доступная всем возрастам. Но во всей глубине своей она может быть постигнута только умом зрелым. То, что составляет самое существенное достоинство сочинений Крылова, не может потерять цены своей от изменений вкуса, языка и требований времени. На него никогда не пройдет мода, потому что успех его от нее никогда и не зависел. Никто не откинет Крылова, кто читает для того, чтобы окрепнуть умом и обогатиться опытностию.

Примечания

Плетнев Петр Александрович (1792-1865) - литературный критик, поэт, профессор российской словесности и ректор Петербургского университета. На протяжении многих лет человек близкий Пушкину, Жуковскому, Дельвигу, Вяземскому, Гоголю. После смерти Пушкина издавал журнал "Современник". В своих критических статьях Плетнев высоко оценивал Крылова-поэта, а в биографических очерках о нем стремился объяснить своеобразие личности Крылова. Эти очерки представляют собой произведения особого мемуарно-критического жанра, где личные воспоминания автора сочетаются с историко-литературным анализом деятельности поэта. Оценка Плетневым судьбы Крылова продиктована как политической благонамеренностью мемуариста, так и всей его жизненной позицией, основанной на идее морального самосовершенствования.

ИЗ ОЧЕРКА "ЖИЗНЬ И СОЧИНЕНИЯ ИВАНА АНДРЕЕВИЧА КРЫЛОВА"

Впервые напечатано в первом томе Полного собрания сочинений И. А. Крылова. СПб., 1847. Публикуемые в настоящем издании фрагменты очерка воспроизводятся по изданию: "Сочинения и переписка П. А. Плетнева", т. II. СПб, 1885, с. 31- 116.

Статья Плетнева получила широкую известность. О ней тепло отозвался В. Г. Белинский в рецензии "Полное собрание сочинений И. Крылова, с биографиею его, писанной П. А. Плетневым...". Восторженные отзывы о ней содержатся в письмах Н. В. Гоголя. "Скажите Плетневу, - писал Гоголь А. О. Россету в апреле 1847 года, - что я читаю биографию Крылова с таким удовольствием, с каким давно не читал никакой русской книги. Она имеет интерес даже для ребенка и, вероятно, сделается у нас книгой народной". И вскоре же писал самому Плетневу: "Книга твоя о Крылове прекрасна во всех отношениях. Это первая биография, в которой передан так верно писатель".

1 О взаимоотношениях Крылова и Я. Б. Княжнина см. коммент. к очерку Плетнева "Иван Андреевич Крылов" (с. 426), а также вступит, статью.

2 Другой вариант этого анекдота по записи II. И. Второва опубликован М. Ф. Де-Пуле:

"Раз приехал И. А. Крылов к одному своему знакомому. Слуга сказал ему, что барин спит. "Ничего, - отвечал Иван Андреевич, - я подожду", - и с этими словами прошел в гостиную, лег там на диван и заснул. Между тем хозяин просыпается, входит в комнату и видит лицо, совершенно ему незнакомое.

- Что вам угодно? - спросил его Крылов.

- Позвольте лучше мне сделать вам этот вопрос, - сказал хозяин, - потому что здесь моя квартира.

- Как! Да ведь здесь живет N.?

- Нет, - возразил хозяин, - теперь живу я здесь, а N. жил, может быть, до меня.

После этих слов хозяин спросил Крылова об имени и, когда тот сказал, обрадовался случаю, что видит у себя знаменитого баснописца, и начал просить его сделать ему честь - остаться у него.

- Нет уж, - сказал Крылов, - мне и так теперь совестно смотреть на вас, - и с этими словами вышел" ("Русская старина", 1870, т. I, с. 473).

3 О поднесении Крыловым рукописного экземпляра трагедии "Клеопатра" Павлу I см. выдержки из дневника М. П. Погодина и коммент. к ним (с. 245 и 437).

4 Дружеские связи с художниками Крылов поддерживал на протяжении всей жизни. См. рассказы А. Г. Венецианова о Крылове, а также коммент. к ним (с. 160 и 408). О знакомстве Крылова с Ф. П. Толстым см. опубликованные в настоящем издании воспоминания М. Ф. Каменской (с. 167-168).

Известно, какую большую роль в творческой судьбе П. А. Федотова сыграл благожелательный отзыв Крылова о ранних работах художника. В своей автобиографии художник писал: "...Старая страсть к нравственно-критическим сценам из обыкновенной жизни, прорывавшаяся уже и прежде, очень естественна у человека, у которого средств к наслаждению были только глаза - глядеть на наслаждение других, и уши про это слушать, а теперь, получивши поощрительный отзыв и благословение на чин народного нравоописателя от И. А. Крылова, теперь страсть эта на свободе развилась вполне так, что профессор его Зауервейд (баталист) нашел нелишним оставить ученика своего собственному влечению, и тогда начались по временам появляться уже сложные эскизы" (см.: Я. Д. Лещинский. Павел Андреевич Федотов, художник и поэт. М.-Л., 1948, с. 99).

Об участии Крылова в судьбе Айвазовского со слов самого художника рассказывает автор анонимной статьи "И. К. Айвазовский и его художественная 42-х летняя деятельность" ("Русская старина", 1878, т. 21, с. 664).

Будучи "почетным вольным общником" Академии художеств, Крылов участвовал в торжественных академических актах. В частности, вместе с Жуковским он в июне 1836 г. чествовал прибывшего в Петербург К. П. Брюллова в торжественном собрании в Академии художеств (см. письмо А. Н. Оленина - П. М. Волконскому - с. 312).

В 1841 г. Брюллов писал портрет Крылова. Об этом сохранились воспоминания ученика Брюллова художника М. Е. Меликова: "Портреты Жуковского, Крылова, Нестора Васильевича Кукольника, Струговщикова готовились на моих глазах. Особенно памятен мне Крылов, нетерпеливый во время сеансов, с которым Брюллов постоянно разговаривал". ("Русская старина", 1896, N 6, с. 655.) Об этом портрете говорит и другой ученик Брюллова, художник М. И. Железнов: "Голова этого портрета, его одежда и фон были написаны в один сеанс, а на том месте, где должна была находиться рука, осталась незакрашенная холстина. Кажется, что необыкновенно удачное начало портрета должно было бы заставить художника позаботиться поскорее приписать к нему руку, но Брюллов не собрался этого сделать до самой смерти Крылова и потом, смеясь, говорил: "Крылов предсказал, что портрет, который я начал с него, никогда но будет окончен" ("К. П. Брюллов в воспоминаниях современников". М., 1956, с. 230-231).

5 Уже в 1810-х гг. Крылов становится одной из самых заметных фигур литературного мира Петербурга.

В. Г. Маслович, украинский литератор и профессор Харьковского университета, в очерке 1818 г. о столичных литераторах дает такой портрет Крылова: "Кто бы вы думали идет теперь мне навстречу? Это И. А. Крылов, вместе с какими-то двумя военными, которые смеются, и немудрено, ибо Крылов большой весельчак, в беседе приятен и компанию оживляет. Судя по басням его, вы, верно, рисуете его в воображении вашем человеком ловким, легким и даже резвым. Если так, то вы ошибаетесь. Он росту несколько больше среднего, широкоплеч и толст. Ему лет за сорок пять. Лицом черняв, несколько важен, впрочем, в физиономии имеет больше веселого и располагающего в свою пользу, вообще что-то заключает в себе оригинальное и без дальних церемоний. Одет просто, не совсем чисто, фрак на нем по большей части серого цвета". (Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинского дома) АН СССР, ф. 265, оп. 7, ед. хр. 17. Опубликовано в сб. "Белые ночи". Л., 1974, с. 334-335).

6 Об отношениях Крылова с В. И. Карлгофом и его женой см. воспоминания Е. А. Карлгоф (с. 279-281), а также коммент. к ним (с. 444).

7 О посещениях Крыловым салона В. Ф. Одоевского см. в записках М. П. Погодина (с. 245), а также в воспоминаниях И. И. Панаева (с. 293) и в письме В. Г. Белинского В. П. Боткину (с. 332).