Байнс Эрнест - Огонек

Эрнест Байнс

Огонек

Перевод О. Горбуновой-Посадовой.

Мой герой.

Это было в ясное осеннее послеобеденное время. Красная лисица двигалась по полю, как живое пламя, под золотящими ее солнечными лучами.

С того места, где я лежал с полевым биноклем в руке, были видны не только все ее движения, но и выражение ее мордочки. Она охотилась за какими-то мелкими зверьками с прирожденным ей и выработанным долгой практикой искусством.

Мало что ускользало от внимания лисицы из того, что происходило вокруг нее. Казалось, она понимает значение всего, что видит и слышит.

Каждому колыханию травы, каждому звуку, каждому шелесту подвижное тело лисицы отвечало движением, которое говорило, что она знает, что это значит.

"Вот это ветер шелестит травой", -- казалось, говорила она себе, выставив вперед одно ухо с черным кончиком. "Вот это, конечно, земляной червяк", -- и другое ухо наклонялось к земле. "Но это", -- и лиса резко поворачивала голову, настораживала уши и обнюхивала траву, -- "это мышь!"

И, как будто проверяя, действительно ли это так, лиса ползла, припадая к земле, грациозно изгибая тело и все время принюхиваясь. Конечно, она права! Она знала это уже раньше, чем прыгнула, так же хорошо, как тогда, когда ее острая морда опустилась между передними лапами и лиса схватила и проглотила маленького грызуна.

Я долго наблюдал за лисицей, а потом, пропустив воздух между зубами, издал звук, похожий на писк мыши. Лисица перестала охотиться, быстро повернулась в мою сторону и направила все свое внимание на этот новый звук. Я опять пискнул, и она быстро припала к земле и поползла к покрытому травой холмику, за который я прятался. В десяти метрах от меня она остановилась, чтобы проверить, верно ли она крадется.

Я еще раз издал тот же писк, но очень слабый, так как лисица была близко и могла заметить подделку. Внезапный прыжок, -- и передо мной гордо стояла красавица лисица так близко, что я мог дотронуться до нее.

При виде меня у лисицы сделался комично изумленный вид. В следующий момент она должна была бы исчезнуть -- сначала медленно, с достоинством, а потом, когда она решит, что ее уже не видно за холмом, -- пуститься бежать во всю лисью прыть. Но лисица заколебалась, и в ее глазах мелькнуло новое выражение, -- она узнала меня.

-- Алло! -- засмеялся я. -- Ты не узнаешь меня?

Большой пушистый хвост лисы начал медленно двигаться из стороны в сторону, удивление уступило место радости, и с каким-то рыдающим визгом она бросилась ко мне на руки. Это была моя ручная лисица, Огонек, животное, которое я любил больше всех других в мире!

I.
Что мы нашли в лисьей норе.

Нам нужны были для наблюдений несколько лисят, и нужны оии были именно этой весной. Мы жили недалеко от Бостона, на краю заповедника. В заповеднике было много лисиц, и сначала мы надеялись, что найдем лисят тут, у себя под рукой. Но эго не удалось. Правда, мы нашли несколько нор, по их невозможно было раскопать. Умные лисицы воспользовались подходящими условиями местности и устраивали норы как раз под скалистыми утесами. Здесь, в скрытых глубоких норах, их малыши были в полной безопасности.

Мы уже почти потеряли надежду найти лисят, когда пришло письмо от одного из наших друзей. Он писал, что нашел подходящую лисью нору, и приглашал нас приехать и помочь ему раскопать ее. На следующее же утро, одиннадцатого апреля, мы встали до восхода солнца и выехали с самым ранним поездом. Наш друг встретил нас на станции, и скоро мы катили в легкой повозке по проселочной дороге. У наших ног приютилась умная гончая Диана.

Какое чудесное это было утро! Голубое небо, белые облака и свежий, чуть морозный воздух. В дымчато-серых садах чирикали трясогузки, а в ольхах, которые окружали болото, перекликались краснокрылые черные дрозды. На липах и кленах, росших по бокам дороги, уже распустились почки, а трава начинала зеленеть. Пушистая ива была в полном цвету, и в воздухе носился ее аромат.

Мы проехали рысью километра три и свернули в сосновый лес. Скоро мы достигли такого места, где деревья росли так густо, что ехать дальше уже было нельзя. Мы привязали лошадь, покрыли ее попоной, взяли лопату, топор и заступ и стали продираться через густую поросль молодых дубков, пока не вышли на более открытое место, недалеко от берега озера.

Тут мы наткнулись на нашу гончую, которая убежала раньше нас. Впрочем мы увидели только ее хвост, так как остальная часть ее тела скрывалась в лисьей норе.

Нора начиналась у подножья дерева и шла вглубь пологим спуском. Это была та самая нора, которую нашел наш друг.

В отверстии норы не было ничего замечательного. Я видел большие норы даже у сурков. Но большое количество песку, которое было выброшено при копании норы, доказывало, что туннель норы был очень длинен.

Через кучу песку вниз к норе шло много лисьих следов. Большая часть этих следов принадлежала маленькой лисице, очевидно, самке. Вокруг норы не было разбросано ни костей, ни перьев. Это показывало, что лисята еще слишком малы, чтобы есть твердую пищу.

При осмотре отверстия норы мы нашли много рыжих волос и другие доказательства того, что нора обитаема. Мы срезали длинную прямую палку и сунули ее в нору, чтобы определить, как идет ход норы. Туннель шел на северо-запад.

Метра на три от отверстия мы начали копать яму. Сначала сняли слой перегнивших листьев и дерна, затем дошли до песка, и тогда уж работа пошла совсем легко.

На глубине около метра мы дошли до туннеля и увидели, что с этого места он опять поднимался вверх. Здесь же мы нашли другой туннель, отходящий к югу, и не знали, который из двух нам раскапывать.

Ответ на это дала нам Диана, которая проявляла живой интерес к главному туннелю и не обращала никакого внимания на боковую ветвь. Мы решили послушаться ее совета. Мы опять просунули палку в дыру, чтобы узнать какой длины туннель, и начали копать другую яму.

На этот раз нам пришлось копать немного глубже, прежде чем мы достигли подземного хода лисицы. Мы выкапывали яму за ямой, каждый раз немного глубже, пока не пришлось копать в глубину почти на два метра.

Мы копали уже на пятнадцать метров от входа. Тут мы в первый раз услышали звук, который показал нам, что лисята близко. Это было мягкое, тихое повизгивание. Оно слышалось неподалеку от того места, где я копал.

Я отбросил еще несколько лопат земли, бросил лопату и просунул руку в нору. Туннель круто поворачивался в сторону. Ощупывая рукой нору, я наткнулся на теплый маленький комочек меха. Я вытащил его и протянул моей жене. Она положила лисенка себе на колени. Потом я опять засунул руку и вытащил еще два комочка меха. Не найдя больше ничего, я вылез из ямы посмотреть на свою добычу.

Мы положили лисят на землю, и вот, среди сухих листьев и весенних цветов лежали три крошечных, пушистых лисенка. Два из них были еще слепы, а третий в первый раз глядел на мир самыми невинными голубыми глазками, какие я когда-либо видел. Казалось невозможным, чтобы из таких мягких, дрожащих, беспомощных существ могли в будущем вырасти хитрые, ловкие, опасные грабители курятников.

Мех у лисят был темно серый на теле, лапках и хвостах, красно-бурый на мордочках, а кончики хвостов были белые. Почти на каждой лапке было белое пятнышко, хотя бы только на одном пальце. Лапки были такие, как бывают у щенят, но мех больше походил на мех котят. Только мордочки были несомненно лисьи.

Наш друг влез опять в яму и прокопал туннель до конца. После поворота туннель шел всего лишь на несколько десятков сантиметров.

Больше лисят он не нашел.

Место, с которого я взял трех малышей, было совсем свежее. Не было никаких признаков того, что они родились здесь. Так как лисята слишком были малы, чтобы передвигаться самим, мы решили, что их перетащил сюда кто-нибудь из родителей. Вероятно, они родились в одном из боковых ходов и, может быть, мать, услышав, что мы копаем землю вблизи от него, перенесла, по одному, своих малышей в самый дальний угол главного хода.

Возможно, что в боковой ветви остались еще лисята, которых она не успела перенести, и их-то как раз мы и не нашли. Я подошел к боковому туннелю, который шел к югу, и, приложив ухо к отверстию его, прислушался. Я услышал отдаленный слабый писк, который сказал мне, что те лисята, которых мы взяли, были только частью выводка. Мы рады были узнать это, потому что тяжело причинять горе, даже в интересах науки. А теперь мы знали, что у матери остались еще малыши, и они, конечно, утешат ее в потере тех, которых мы у нее украли.

Найденных лисят мы взяли с собой домой для наблюдений. Когда мы их накормили коровьим молоком при помощи пипетки, двое из них свернулись клубочком в ящике с сухими листьями и заснули так же крепко, как спали бы в своей норе.

Третий же был более живой. Хотя он был еще совсем слеп, но казался более предприимчивым. Я дал ему поползать немного, но и он вскоре устал. Тогда я взял его в руку. Даже в этом возрасте он уже отличался от своих братьев. Когда мы внимательно рассмотрели его мордочку и сравнили ее с мордочками его братьев, оказалось, что в ней было что-то более красивое и привлекательное. Мы назвали его "Огонек".

Когда я влил "Огоньку" в рот еще несколько капель теплого молока, он свернулся на моей руке, с поднятыми вверх лапками, накрыл их своим хвостиком и крепко заснул.

II.
Лисенок -- наш гость.

Сначала наши гости -- лисята -- почти все время спали, просыпаясь только тогда, когда были голодны.

Как только они просыпались, они начинали зевать и расправлять свои члены с комичным выражением серьезности, а потом начинали хором просить есть. Первым звуком было всегда тихое повизгивание, потом визг становился все громче, если молоко не было сразу принесено. И чем дольше не приносилось молоко, тем визг становился громче, чаще, в нем слышалось нетерпение и даже злоба. Взвизгивания кончались сердитым "воу" и затем визг начинался снова.

Если постараться передать звуками визг, то выходило что-то похожее на "хис-хис, хне-хне, хис-хис-хис, воу-воу-воу, Воу-Воу". Последние "ВОУ" раздавались с громадной силой и негодованием.

После еды лисята почти сразу засыпали снова.

Иногда на мех лисят попадало молоко, и мы мыли их губкой, теплой водой. При этом Огонек всегда выказывал свой хороший характер и лежал совершенно смирно, пока его мыли и вытирали. Его братья, напротив, выказывали свое недовольство и старались уползти раньше, чем мытье было закончено.

На ночь мы всегда клали лисят в ящик и закрывали куском фланели, а если под утро становилось холодно, мы клали им в ящик бутылку с горячей водой, чтобы лисятам было так же тепло, как было тепло около матери.

На вторую же ночь после своего появления у нас лисята все выползли из ящика. Ящик был совсем низкий. Утром я нашел их под диваном, лежащих друг на друге, как крошечные мешочки с мукой.

Через несколько дней лисята стати уже немного бродить по комнате и перестали засыпать сразу после еды. Они начали, играя, бороться друг с другом. Один из мохнатых малышей схватывал другого, сердито рыча во всю силу своих маленьких легких. Но так как они еще не твердо держались на ногах, то оба драчуна скоро падали на пол, потом поднимались и снова начинали возню. Наконец, который нибудь из них уставал и отходил. После этого они обычно бродили по комнате, забиваясь под столы и шкафы, а, в конце концов, свертывались клубочком на маленьком меховом коврике и спали часа два, пока их не будил голод.

Неделю или дней десять они не боялись ничего, но потом у них появился страх, прирожденный страх лисицы, и они стали вздрагивать и убегать при каждом незнакомом звуке или резком движении.

Удивительная предусмотрительность природы в том, что малыши диких не испытывают страха, пока страх ничем не может им помочь. Страх появляется в них, когда силы их растут, когда они уже могут убежать или защитить себя от того, чего они боятся.

Меньше чем через пять недель с двумя лисятами случилась беда. Одного из них унесла громадная ушастая сова. Другой, в наше отсутствие, вскарабкался на большой кувшин с водой, упал через его край и утонул.

Конечно, мы были очень огорчены этим, тем более, что сами были виноваты. Обоих несчастий можно было бы избежать, если бы мы были более предусмотрительны. Но даже тому, кто много возился с молодыми дикими животными, трудно обдумать и предупредить все то множество несчастий, которые могут случиться с ними. К счастью, с Огоньком никакой беды не случилось.

Огоньку было около месяца, когда я впервые предложил ему перемену пищи. Однажды вечером, когда он уже поел молока и спал, свернувшись на меховом коврике, я разбудил его и протянул ему кусок сырого мяса. Лисенок был совсем сонный и сначала обратил мало внимания на мое предложение. Минуту спустя он понюхал мясо с большим интересом и с тихим, сердитым ворчаньем схватил его в зубы.

Перемена, которая произошла с лисенком, поразила меня. Ласковое, маленькое, пушистое, вскормленное молоком существо, которое несколько минут тому назад закрыло голубые глаза и спокойно заснуло, в одно мгновение превратилось в свирепое, дикое животное.

Он дрожал от возбуждения, свирепо рычал и, с оскаленными зубами и прижатыми назад ушами, вонзил зубы в мою руку, старающуюся приласкать его.

С чувством странного огорчения я отнял мясо, положил его в углу на полку и унес маленькое, сопротивляющееся, дикое существо в соседнюю комнату. Там мы попытались его успокоить, предложив ему молока и играя с ним. Но мы ни на минуту, не могли отвлечь внимания лисенка и, как только мы его отпустили, он бросился к дверям и стал царапаться в них и визжать.

Когда мы открыли ему дверь, лисенок бросился прямо к тому месту, где он в последний раз видел мясо. Наконец, устав от борьбы и возбуждения, он заснул, и мы положили его, как усталого ребенка, на ночь в его ящик.

На следующее утро, когда мы вынули лисенка из ящика, мы надеялись, что он уже забыл, что было вчера. Но Огонек сразу побежал к дверям и, когда их открыли, бросился прямо к полке, глядя вверх на мясо, и начал жалобно визжать.

Было очевидно, что лисенок уже больше не удовлетворится одним молоком, и мне пришлось давать ему мяса, по крайней мере, один раз в день.

Сперва ему всегда давали мясо сырым. При этом лисенок каждый раз из ласкового малыша превращался в свирепого хищника.

Постепенно порцию мяса увеличивали, и однажды я дал лисенку больше, чем он мог съесть. Мясо было нарезано на кусочки и положено на газету. Когда Огонек съел сколько ему хотелось, он приподнял носом угол газеты и закрыл им оставшееся мясо. Это было сделано, очевидно, чтобы спрягать пищу. Как только лисенок опять проголодался, он вернулся к газете, открыл мясо и съел его.

С тех пор всегда, когда Огонек получал больше мяса, чем мог съесть сразу, он прятал остатки. Обычно он выскребал в полу передними лапками воображаемую яму, подталкивал мясо носом на то место, где должна бы была быть эта яма, а потом, опять таки носом, он придвигал к этому месту кусок газеты, тряпку или что-нибудь другое, по его мнению, подходящее, и клал сверху.

Я никогда не видал, чтобы Огонек приносил что-нибудь во рту, чтобы закрыть пищу. Иногда он не оставлял все кусочки в одном месте, а растаскивал их по разным углам. Однажды же, когда лисенку было около двух месяцев, я видел, как он вскочил на стул и положил кусок мяса на полку.

Огонек не отказывался ни от чего, чтобы ни предлагали ему с нашего стола. Он ел бананы, картофель, салат, сахар, печенье, хлеб, масло и собачьи бисквиты. Из трех напитков, которые он пробовал, -- воду, молоко и кофе, -- он решительно предпочитал кофе. Одна из немногих вещей, от которых он отказывался, -- были ананасы. Их он определенно не любил.

В Огоньке, казалось, бил фонтан юности и веселья, он все время кипел энергией.

Когда лисенку хотелось спать, он был как усталый котенок; он разрешал себя ласкать и переносить с места на место. Иногда, когда его тревожили, он хныкал тихонько, как огорченный ребенок. Выспавшись, он открывал глаза, вытягивал лапы и начинал так зевать, что было страшно, как бы он не вывихнул себе челюсти. Его розовый, загнутый спереди, как лепесток розы, язычок высовывался в это время изо рта.

Когда же лисенок не спал, а это было теперь большую часть времени, мы всегда сильно чувствовали его присутствие. Если это было ранним утром, -- он вихрем влетал в нашу спальню с выражением беспокойства на веселой мордочке и старался помочь нам одеваться. Если я одевал носок, он хватался за другой конец его и старался стянуть с ноги, что ему иногда и удавалось.

Если я брился и обе руки мои были заняты, он начинал тянуть за шнурки на моих ботинках. Потом он схватывал воротничок, галстук или какую нибудь другую мелочь и стремглав убегал из комнаты, чтобы спрятать где-нибудь свою добычу. Затем мы могли не видеть его до завтрака, -- целых пятнадцать минут.

Однажды, когда мы пили чай после обеда, Огонек незаметно, по стулу, вскарабкался на буфет. Потом, когда разговор за столом был как раз в полном разгаре, он, незамеченный нами, прыгнул, как легкий пух, на самую середину чайного стола и остановился среди чашек и сахарниц.

Мы совсем не заметили, как он подбирался, и увидали его, лишь, когда он был на середине стола. Одна из сидевших за столом от неожиданности даже уронила себе на колени чашку с чаем.

Но и сам лисенок выглядел растерянно, точно не знал, что, же ему дальше делать. Во всяком случае, Огонек стоял совершенно неподвижно, пока я не поднял его осторожно, чтобы не задеть чашек, и не спустил на пол.

В одну секунду Огонек снова был на буфете, но мы предупредили его следующее движение и поспешно отодвинули стол так, чтобы лисенок не мог допрыгнуть до него.

Огонек был настоящим разрушителем в доме. Ничто не избегало его когтей и зубов, ни одна вещь из тех, которые он мог унести, не была в безопасности от него. Но он был такой веселый, такой радостный и такой неописуемо красивый, что все его проказы сто раз ему прощались.

Однажды утром я писал, сидя за своим письменным столом. Вдруг Огонек влетел, как бешенный, и начал вихрем кружиться по комнате. Потом он одним прыжком взлетел на стол, схватил зубами лист рукописи и стянул ее всю на пол. В следующий момент он уже несся по лестнице наверх, вскочил на подоконник в нашей спальне и прежде, чем ему успели помешать, прорвал несколько больших дыр в сетке от москитов.

Услышав наши шаги, лисенок, вероятно, решил отложить окончание этого дела до другого раза, перелетел через кровать и мы встретили его уже на лестнице с наволочкой в зубах. Мы пытались его поймать, но он бросил свою ношу, увернулся от нас и через открытую заднюю дверь выскочил на двор. По сердитой, испуганной болтовне красных белок мы поняли, что он остановился около их клетки. Но в следующую же минуту он был уже на соседнем птичнике и минут через пять вернулся оттуда с цыпленком в зубах.

Это напомнило мне, если я еще нуждался в таких напоминаниях, что охота за цыплятами была его любимым спортом. У него было много интересов в жизни, но это был главный. Я никогда не видал его слишком усталым для того, чтобы погоняться за курицей, если ему представлялась такая возможность. Я никогда не видал его, за каким нибудь занятием, которое он не бросил бы моментально для удовольствия погнаться за петухом, кричащим в соседнем саду.

Огонек был еще совсем маленьким, когда он начал интересоваться курами. Я помню, как я заметил это в первый раз.

Я играл с ним в саду, когда через дыру в изгороди пролезла хлопотливая черная курица. Она громко кудахтала и заботливо следила за дюжиной черных пушистых шариков, которые катались вокруг нее, как мраморные шарики на тарелке. Лисенок увидел их, и его голубые глаза, казалось, хотели выскочить изо лба. То, что он видел, видимо, казалось ему слишком хорошим, чтобы быть правдой и, после минутного колебания, он помчался через лужайку со всей быстротой, на какую были способны его ноги.

Если бы можно было сказать, что лисенок "полюбил" цыплят, то это была, действительно, любовь с первого взгляда. Он никогда раньше не видал цыплят, но тут, не ожидая того, чтобы его представили, он сразу влетел в самую середину выводка. С первого взгляда он понял, что цыплята очень пригодны для еды.

На этот раз все кончилось печально для Огонька, потому что разъяренная курица, с крепким клювом и острыми когтями, неожиданно, как разорвавшаяся бомба, бросилась на лисенка. Огонек прекрасно понял опасность этого нападения и понесся от курицы с такой быстротой, словно страх дал ему крылья. Он не остановился, пока не очутился под прикрытием нашего дома.

Но молодые лисицы выучиваются быстро. Огонек получил урок, расплатился за него и никогда больше не делал такой ошибки. Когда он в следующий раз увидел курицу, она не заметила его. Он притаился в густой траве и наблюдал за каждым движением курицы и ее пушистых перекатывающихся шариков. Вот один из цыплят отбежал довольно далеко от матери, и, прежде чем курица могла этому помешать, Огонек прыгнул на цыпленка и унес его. Курица бросилась за ним, но ведь у нее было еще одиннадцать малышей, которых надо было охранять, а лисенок был уже далеко.

Огонек никогда не терял, интереса к курам. Это прочно вошло в его жизнь. Когда он гонялся за цыплятами, он почти всегда добывал их. Его энергия и терпение в этом деле были безграничны.

Огонек всегда был рад гулять с нами, как днем, так и вечером. С того времени, как ему исполнился месяц, он бегал за всеми членами нашей семьи, как щенок, через лес или по дороге, пока мы не встречали экипажа или незнакомых пешеходов. Тогда Огонек становился очень беспокойным и при их приближении бросался в лес и прятался там, пока "враг" не проходил мимо.

Потом лисенок осторожно высовывал голову и, увидев, что путь свободен, опять бежал за нами.

Однажды в сумерках Огонек бежал за мной по лесу. Мы вышли к ручью метра в два шириной. Что бы посмотреть, что будет делать лисенок, я перепрыгнул через ручей и спрятался на противоположном берегу. Лисенок, казалось, боялся последовать за мной. Он раза два-три пробежал вверх и вниз по ручью, как будто ища переправы. Если бы он нашел место, где ручей был уже, он перепрыгнул бы через него. Но, не найдя такого места, он спокойно вошел в воду и переплыл через ручей.

Ни в этот раз, ни в других случаях он не выказывал боязни воды, как бывает обычно с лисицами.

Когда Огонек нашел меня, он был так рад, что махал хвостом, прижимал назад уши и прыгал вокруг меня, как сделала бы это любящая собака.

Еще крошечным лисенком, недель трех от роду, Огонек всегда выражал большую радость, увидав кого-либо из нас, если он не видал нас часа два-три. От радости он всегда широко открывал рот и задыхался.

Чуткость Огонька была удивительна. Казалось, ничто не ускользало от его зорких глаз. Ни один звук не пропадал для его чутких приемников, как мы называли его уши. Если я был с ним в одной комнате, его глаза следовали за каждым моим движением. Если я уходил из комнаты, его уши, казалось, следовали за мной по всему дому. Если я ходил в комнате над ним, каждый мог видеть по движению его головы и ушей в какую сторону я пошел. Если я шел вниз по лестнице, Огонек подбегал к ближайшей двери и с поднятой головой и настороженными ушами следил за каждым моим шагом.

Моя жена, которая часто следила за Огоньком в это время, говорила, что уши его при этом спускались от вертикального до горизонтального положения, показывая быстроту, с какой я спускался по лестнице. Даже глухой человек, наблюдая за головой лисицы, мог бы сказать в какое мгновение, на каком месте лестницы я находился.

Все мускулы лисенка были так же быстры, как его глаза и уши. Он очень любил играть со мной и никогда не обижался, если я бывал грубоват с ним. Правда, я знал, насколько можно быть грубоватым, чтобы не делать ему больно, а это, ведь, много значит. Людям, не привыкшим к животным, так легко сделать больно маленькому дикому существу, хотя бы и против своего желания. Поэтому то я никогда не соглашался продать кого-нибудь из моих зверей, и только однажды подарил одного из них моему другу.

Одна из игр, в которую мы часто играли, требовала большой быстроты движений с обоих сторон. Я садился на низкий стул, вытянув правую руку, а Огонек кидался на меня с открытым ртом. Его задача была схватить мои пальцы и крепко ущемить их своими острыми зубами. Моя же роль заключалась в том, чтобы не только не дать ему сделать это, но и схватить его за челюсти и сжать их, затем отбросить его в сторону или быстро перевернуть на спину.

Я не знаю, почему он так любил эту игру, но он всегда готов был играть в нее. Снова и снова прыгал он на меня, иногда удачно, иногда неудачно, но всегда улыбаясь и никогда не сердясь. Конечно, иногда случалось, что он при этом сильно ушибался, но всегда в таких случаях он вел себя как маленький герой.

Однажды, когда лисенок внезапно вылетел мне на встречу, я больно наступил ему на лапку. Он захромал, но остался спокоен, даже не завизжал, не заскулил.

У него была прирожденная сила воли и мужество. Я со своей стороны старался развивать в нем оба эти качества, потому что знал, что рано или поздно он будет нуждаться в них.

Обычно неволя ослабляет животных и делает их неприспособленными к дикой жизни, где так сильно соперничество, но в этом случае, я думаю, было не так: Огонек так же быстро бегал, как и дикие лисицы его возраста, и в борьбе за пищу, я сомневаюсь, чтобы какая-нибудь дикая лисица его веса была бы сильнее и искуснее Огонька.

Конечно, дикая лисица знает многое, чему я не мог выучить Огонька, но, с другой стороны, мало диких лисиц, которые имели бы столько выработанных практикой знаний о жизни на фермах и особенно о жизни птичьих дворов, как Огонек.

Если бы Огонек был рожден на птичьем дворе, и то вряд ли он мог бы там быть более "как дома". Для него, казалось, было все равно, был ли он на этом птичьем дворе в первый раз или забирался в него много раз. Казалось, он был знатоком всех птичьих дворов и при первом взгляде своих удивительных глаз он уже знал больше о входах, выходах, курятнике, насестах и их обитателях, чем обыкновенный человек узнал бы обо всем этом в течение часа. И свои знания Огонек прикладывал к делу при первой возможности.

Казалось, соседям было бы очень легко застрелить Огонька, но они не делали этого. Других же моих лисиц они скоро убивали, несмотря на то, что я всегда соглашался оплачивать их разбои.

Огонек был исключением из всех. Один фермер говорил про него:

-- У этой вашей проклятой лисицы есть какое-то особенное чутье, она всегда сумеет удрать, да еще унесет с собой что-нибудь.

А жена другого фермера говорила:

-- Когда эта ваша лиса проходит мимо, она всегда как-то подмигивает мне.

Годы спустя, при упоминании об Огоньке, глаза этой женщины наполнились слезами, и она сказала:

-- Ну что за лиса у вас была! Если бы я только могла еще раз взглянуть на нее, я позволила бы ей унести лучшего цыпленка с моего двора.

Но все же, наконец, пришло время, когда мы с огорчением пришли к выводу, что нельзя нам с ним жить под одной крышей. Вернее сказать, если бы Огонек остался на свободе еще неделю, -- неизвестно, осталась ли бы у нас хоть крыша над головой. Потому что соседи хотя и были добрыми людьми, но приобрели скверную привычку каждый вечер пересчитывать цыплят, прежде чем запирать их на ночь, и все цыплята, которых не оказывалось при "перекличке", вносились в один счет, который подавался нам. Поэтому мы выстроили большую клетку из дерева и проволоки, поставили ее в саду под развесистым кленом и посадил в нее Огонька.

Конечно, нам ужасно недоставало его радостного присутствия, а Огонек так тосковал в одиночестве, что мы решили дать ему товарища. Мы посадили к нему хорошенькую маленькую лисичку.

История о том, как мы достали ее, настолько необыкновенна, что лучше рассказать об этом в отдельной главе.

III.
Огонек получает подругу.

Это было около часа, в теплую, майскую ночь. Я шел через густой сосновый лес к лесному сторожу, с которым мы условились встретиться этой ночью. На открытых местах ярко светила луна, но в лесу было темно, как в угольных копях.

Вдруг я вышел на полянку. Передо мной сверкала при лунном свете вода озера. Сверкающую дорожку лунного света пересекала темная фигура человека и при свете луны ярко заблестел длинный ствол ружья, которое он нес через плечо.

-- Это вы, Том? -- окликнул я его.

-- Так точно! я, -- прозвучал ответ, и темная фигура, хромая, направилась ко мне.

Прежде чем стать лесным сторожем, Том долго был матросом. Он никогда не мог отвыкнуть употреблять выражения моряков. Он был уже старик, и я относился к нему с большим уважением. О том, что он знал, он говорил твердо и определенно, но он никогда не стыдился сказать: "я не знаю", о том, чего он не знал по своему личному опыту. Он был одним из лучших стрелков в штате. Вот почему он был выбран для уничтожения лисиц в заповеднике, в котором мы в этот момент находились.

Лисицы сильно истребляют мелкую дичь, особенно таких птиц, как фазаны, тетерева и перепела, которые устраивают свои гнезда прямо на земле. И никогда лисицы не опасны для них так, как в мае и июне, когда птицы сидят на яйцах, а у лисиц уже есть голодные малыши. У лисят здоровые аппетиты, и родители их делают огромные усилия, чтобы прокормить детенышей. Вот поэтому-то Том и шел ночью.

Том шел к найденной им норе в скалистом овраге. Он рассчитывал убить мать целого выводка лисят, когда она будет возвращаться на заре с пищей для своих детей. Отца этих малышей застрелили дней десять тому назад, когда он спускался по глухой лесной тропинке с мускусной крысой в зубах. Теперь, если Тому удастся убить мать, вся семья должна будет погибнуть, потому что лисята умрут с голода. Этот способ уничтожения мохнатых хищников был легким и экономным, а так как никто не обращает внимания на страдания диких животных, то о жестокости этого способа и не думали.

Мы начали подниматься на холм по едва заметной тропинке, протоптанной оленями к озеру в лесу. Обычно по ней же шли на водопои и другие животные. Вот мы вошли в совсем дикие места, где даже днем можно встретить лисицу, перебегающую через полянку. Мы перешли через огромный пласт камня. Том показал мне в нем углубление, в котором держалась вода после дождя и куда лисицы приходили напиться.

Тут мы услышали шорох скатывающегося комка земли.

-- Лучше помолчим, а то мы спугнем их, -- сказал Том.

Мы молча добрались до вершины скалистого холма и подошли к ущелью, дна которого нельзя было разглядеть в темноте.

Том посоветовал мне сесть на выступавшие из земли корни старого дерева, а сам сел на краю утеса, сжав ружье между колен. Оттуда, где я сидел, Том был ясно виден. В бледном свете лупы он вырисовывался на темном небе и блестел ствол его ружья.

Скоро луна совсем исчезла, -- я понял, что приближается утро. Когда начало светать, я разглядел, что в глубине оврага стоит туман. Туман поднимался по бокам оврага и скрыл от нас черное отверстие лисьей норы.

Мы сидели как раз против него.

Глаза Тома были прикованы к какой-то точке далеко внизу. Казалось, он видел что-то сквозь этот туман. Наблюдая за ним, я заметил, что он тихо поднял ружье и держал его наготове. Я проследил за его взглядом и через просвет в тумане увидел, что там что-то движется. По манере двигаться я узнал лисицу. Ни у какого другого существа на земле нет таких легких, как дуновение ветра, движений, разве только у собак-колли.

Минуту спустя маленькая красно-бурая лисица выбежала из тумана и направилась к отверстию в скале. Я увидел, как длинное ружье поднялось к плечу, и мое сердце судорожно сжалось за эту мать и ее лисят, даже раньше, чем я услыхал звук выстрела. Стройное, изящное создание, с тетеревом во рту, на один момент остановилось перед входом в нору. Потом лиса повернула голову и оглядела овраг своими острыми глазами. Это был ее последний взгляд. Когда дым рассеялся, ее тело недвижно лежало на камнях.

-- А как же с лисятами, Том? -- спросил я, когда старый охотник принес наверх свою добычу.

-- Я думаю, они умрут от голода, -- ответил он -- Может быть, это и жестоко, ведь им долго придется мучиться, но я не знаю, что мы тут можем сделать. Невозможно же выкопать их из-под этой скалы. Ну, а мне не приказано сидеть и ждать, пока они выйдут, чтобы их подстрелить.

-- Да, это очень жестоко, -- сказал я. -- Кстати, Том, вам нужен этот тетерев?

-- Нет, тем более, если он вам нужен.

Мы двинулись вместе в обратный путь. Когда мы уже вышли на тропинку, я решил вернуться назад, а Том пошел один докладывать об уничтожении еще одной лисьей семьи.

Через полчаса я был опять у лисьей норы с тетеревом в руках. Этот тетерев был последним даром верной матери своим крошечным голубоглазым малышам. Я решил, что они должны получить его. Мне казалось, что тетерев был куплен для лисят слишком дорогой ценой. Красные пятна у входа в нору показывали это.

Я встал на колени перед отверстием норы и забросил тетерева в него. С этим лисята проживут еще день или два, а тем временем я придумаю, как их поддержать.

Конечно, я был бы рад взять лисят домой и вырастить их вместе с Огоньком, но об этом сейчас нечего было и думать. Мне было некогда сидеть и ждать, пока лисята проголодаются и выйдут, чтобы затем поймать их. С другой стороны и докопаться до них сквозь эту скалу тоже невозможно. Во всяком случае лисята не должны умереть с голоду. Я могу раз в несколько дней приносить им пищу, пока они не в состоянии будут сами себе добывать ее. Так я и решил делать.

Каждые несколько дней я делал маленькое путешествие в этот участок леса с какой-нибудь едой для лисят. Я забрасывал ее в отверстие норы моих диких питомцев.

Однажды, когда я шел по лощине после, пожалуй, более долгого, чем обычно, отсутствия, я увидел, как мелькнули два лисенка и поспешно скрылись в норе. Мне захотелось сфотографировать их. Они были так хорошо видны перед черным отверстием входа в нору. Если бы только мне удалось заставить их есть перед самым входом.

Я дал лисятам сильно проголодаться, а затем пришел к норе с двумя фотографическими аппаратами. Я пришел днем, наставил аппараты и привязал мясо к корням растущего куста. Сам я спрятался возле аппаратов и стал ждать.

Лисята почувствовали запах мяса, и я увидал, как в отверстии норы показалась маленькая мохнатая головка, а вслед за ней другая. Вопросительно нюхая воздух, они выглядывали, потом прятались снова. Запах мяса притягивал их слишком сильно, и, наконец, один из них вышел из норы.

Он был очень робок, и, вместо того, чтобы сразу наброситься на мясо, подозрительно оглядывался, как бы стараясь увидеть, где спрятался враг.

Я потянул за нитку, затвор одного из фотографических аппаратов упал с легким звуком "клик", и в то же мгновение лисенок несся опять в свою нору. Вторая камера сняла его как раз в тот момент, когда он перепрыгивал через мясо.

Минут десять, было все спокойно. Но вот из темного отверстия снова появилась мохнатая головка, а за ней вторая и третья. Все они смотрели на пищу, но боялись выйти. Они-то высовывались вперед, то опять прятались. Наконец, один из них подошел к мясу и попробовал утащить его в нору. Но оно было привязано к кусту, и лисенок, перепуганный до смерти собственной дерзостью, бросился назад и скрылся.

Когда эти нервные, дикие создания поняли, что их никто не убивает, они стали меньше бояться, выходили вдвоем и тянули мясо в разные стороны. У меня много раз была возможность снять их, но я боялся спугнуть их, меняя пластинки.

Прошли целые часы прежде, чем я окончательно убедился, что в норе четверо лисят, хотя лишь изредка они выходили сразу больше, чем по двое, а обычно выходил лишь один.

Если кто-нибудь из них первый схватывал мясо, то следующему он уже давал понять, что "Кто первый пришел, того и добыча". Это, очевидно, было правилом в этой семье. Тот, кто уже ел, издавал тихое, свирепое рычание, как только его брат подходил слишком близко. Если второй не обращал на это внимания, рычание делалось все громче и резче. Если же второй лисенок делал серьезные попытки схватить мясо, первый сердито отпихивал его задними лапами, а иногда плясал из стороны в сторону или кружился, не выпуская мяса, все время, рыча и визжа.

Если второй лисенок настаивал на своем и старался силой проложить себе путь к мясу, первый бросал еду, и разгоралась битва. Насколько я мог проследить, ни одному из сражающихся битва не приносила ни малейшего вреда, хотя оба дрались с громадным мужеством. Они поднимались на задние лапы и старались повалить противника на землю.

Когда я пришел в следующий раз к норе, мне не пришлось долго ждать. Вскоре один из лисят вышел из норы, и, как всегда, внимательно огляделся вокруг, прежде чем приняться за пищу, которую я принес. Одну минуту он стоял, как статуэтка, перед отверстием пещеры, и в этот момент я щелкнул затвором аппарата. Лисенок исчез, как облачко дыма. Но он был голоден и показался снова. Запах мяса привлек и остальных лисят. Я видел, как они нетерпеливо топтались у выхода. На этот раз только один из вышедших позднее лисят решился оспаривать еду у брата, да и тот подождал, пока первый лисенок наелся.

Но лисята не всегда ссорились. Единственное, из-за чего они серьезно дрались, -- это из-за того, кто будет, есть первым. В другое время они играли и возились, как щенята. Один из малышей хватал другого за шею, тащил его и старался повалить на землю. При этом оба часто катились по земле, потом вскакивали и опять набрасывались друг на друга. Иногда один из лисят уставал. Он ложился на землю и сонными глазами наблюдал за проделками остальных. Иногда он даже засыпал. Братья редко оставляли его в покое. Они дергали его за хвост или за уши. Тогда лисенок вставал, зевая, потягивался и отправлялся в нору доканчивать прерванный сон.

Однажды я пришел к своим питомцам под вечер. Было уже темновато и о фотографировании не могло быть и речи. Со мной была записная книжка и можно было сделать много интересных наблюдений. Голодные лисята вышли из норы и один за другим стали бросаться на мясо. Они схватывали кусок и исчезали с ним в темноте.

Наконец лисята наелись. Один из них понес кусок мяса ко входу в пещеру, не съел его, а, держа мясо во рту, выкопал передними лапами небольшую ямку и положил в нее мясо.

Потом он носом навалил над ямкой маленькую горку земли, выкопанную раньше из нее, и несколько раз потыкал ее носом, чтобы попробовать, достаточно ли плотно лежит земля.

Впоследствии я много раз видел, как лисята прятали куски пищи, которую они не могли съесть, именно в это место. Без сомнения они выкапывали и съедали эти куски, когда бывали голодны.

Несколько недель подряд я приходил к норе раз в день, или через день. Лисята становились все больше и сильнее. Они стали смелее и уже мало обращали внимания на стук затвора фотографического аппарата. Я кормит их весь июнь и первую половину июля.

Они уже давно сами могли бы добывать себе пропитание, да, без сомнения, они уже и начали это делать. Но они были настолько интересны, что я продолжал кормить их, пока не сделал все нужные мне наблюдения и не снял все фотографии, которые мне хотелось сделать.

Я чувствовал, что теперь должен дать им подходящие условия для жизни. Нельзя же было оставить этих разбойников бегать на свободе в заповеднике. Я решил переловить их и увезти в такое место, где бы им хорошо жилось и они не приносили бы особенного вреда человеку и науке.

Как раз в это время мы решили достать подругу Огоньку, и, конечно, при этом мы подумали об этих лисятах.

Среди них была очень живая, грациозная, хорошенькая желтая лисичка самочка. Мы были уверены, что Огонек будет рад разделить с ней свой дом.

Я поймал всех лисят и принес лисичку Огоньку. Как я поймал их? Ну, -- я сделал это, не причинив им ни малейшего вреда, а так как я надел толстые кожаные перчатки, то и им не удалось причинить мне никакого вреда.

Я посадит лисят в небольшую корзинку, затянутую брезентом, и, несколько часов спустя, сел с ними в поезд. Я вышел на маленькой платформе, проехал оттуда в повозке еще километров десять по дороге, почти заросшей травой и полевыми цветами, и повернул в лес. Там я снял с корзины брезент, открыл крышку и три хорошеньких лисенка выскочили из нее и пустились бежать.

Им пришлось провести странное детство. Выкармливал их не тот, кто сумел бы подготовить их для дальнейшей жизни. И все же они были сильны, ловки, не перекормлены и могли уже сами заботиться о себе.

IV.
Огонек и его семья.

Мы знали, что было бы не разумно сразу сажать лисичку в клетку Огонька, потому что иногда животные как-то сразу не взлюбят друг друга и начинается битва не на жизнь, а на смерть. Поэтому мы посадили лисичку в маленькую клетку и поставили ее около большой клетки.

Огонек сразу, без колебаний, решил, что молодая лисичка была как раз подходящей для него подругой. Он улыбался, помахивал хвостом, радостно визжал и старался приблизиться к ней, насколько это позволяла клетка.

Вик, как мы назвали лисичку, была далеко не так быстра в своих решениях. Некоторое время она стояла неподвижно, наблюдая за Огоньком. Наконец его дружеские намерения стали для нее ясны. Она успокоилась, прошла в тот угол клетки, который был ближе всего к Огоньку, просунула свою тонкую мордочку сквозь петлю сетки и начала медленно махать хвостом.

Мы решили, что теперь уже спокойно можно посадить лисичку в клетку Огонька, и сделали это.

Лисицы обнюхивали друг друга, махали хвостами и ласково облизывали друг другу морды. Тот, чью морду облизывали, закрывал глаза от удовольствия.

Они скоро привыкли жить вместе и, очевидно, были очень счастливы. Они часами играли, гонялись друг за другом кругом и кругом по большой клетке, вскакивали один другому на спину, становились на задние лапы и давали пощечины передними.

Сначала лисичка была очень дика, но ее товарищ выказывал столько радости, когда кто-нибудь из нас подходил к его клетке, что через некоторое время она тоже перестала бояться и стала, есть из рук.

Пожалуй, больше всего интересовались молодые лисицы курами, которые бродили по саду и иногда дерзко заглядывали в клетку. Лисичка обращала мало внимания на них, но Огонек каждый раз пробовал прыгнуть на нахалок и каждый раз толстая проволочная сетка преграждала ему дорогу. Он смирялся и выжидал.

Куры становились все смелее и смелее. Они бродили уже около самой клетки и вытягивали шеи, чтобы лучше видеть, что в ней делается. Наконец, однажды, утром, должно быть, самая дерзкая и самая глупая из кур, проходя мимо клетки, когда Огонька не было видно, просунула голову через сетку, и голова уже не вернулась, обратно.

Это послужило началом тому, что случилось двумя неделями позже. Я имел привычку брать Огонька с собой гулять, и, из уважения к курам моих соседей, брал его на цепь. Однажды утром я, как обычно, открыл дверцу клетки, держа в руках ошейник. Но не успел я надеть его, как Огонек проскользнул мимо меня и выбежал в сад.

Уверенно, словно он уже давно обдумал этот план, он побежал прямо к птичьему двору ближайшего соседа. Я бежал вслед за ним с такой быстротой, с какой не бегал уже много лет. Но в этом не было никакого смысла. Огонек знал свою ловкость. Он даже обернулся и, мне показалось, что он засмеялся мне в лицо. В следующий момент он перепрыгнул через стену и оказался в середине выводка цыплят, которые рассыпались в разные стороны, как кегли после ловкого удара.

Цыплята, конечно, были недостаточно быстры и, когда я подбежал, в зубах у Огонька уже был цыпленок. Мое присутствие ничуть его не смутило. Он держал цыпленка за голову, несмотря на мои крики и перепуганное кудахтанье наседок.

Конечно, он слышал меня, но мысли его были заняты работой. Он осмотрелся кругом, как бы говоря: "Нет ли здесь еще чего-нибудь, подходящего? А, вот еще один". И прежде чем я успел повернуться, он уже схватил другую жертву и понесся с двумя цыплятами во рту назад, в наш сад.

Подбежав к своей клетке, Огонек остановился и стал кусать цыплят, пока не убедился, что они мертвы.

Когда я подходил, он уже бросил цыплят и устремил свое внимание на полувзрослую курицу, которая имела несчастье в этот момент показаться ему на глаза. В один прыжок он поймал ее за крыло, и я видел, что жизнь курицы зависит исключительно от быстроты моих ног.

Все еще осложнялось появлением хозяина цыплят, который с трубкой во рту и с далеко неодобрительным выражением лица стоял на стене, через которую только что перескочил Огонек, и наблюдал за тем, что делается.

Я бежал, как никогда не бегал, наперерез Огоньку, удирающему с курицей. Но он прекрасно понял мое намерение, бросил курицу, помахал мне пушистым хвостом, как бы насмехаясь надо мной, и пустился преследовать другую курицу.

Тут появилась моя жена, которую Огонек всегда слушался.

Когда она позвала его, Огонек сейчас же повернулся и побежал к ней, размахивая своим пушистым хвостом и улыбаясь. Моя жена схватила его и, минуту спустя, он уже был в клетке, и лисичка обнюхивала его морду, как бы стараясь узнать, что он ел.

Мой сосед вынул изо рта трубку и заметил:

-- Ну, что же, -- несчастья случаются и в самых лучших семьях.

После этого довольно долго все шло благополучно, пока я не уехал из дома и не оставил своего помощника заботиться о животных.

Спустя две ночи, жена соседа прислала сказать, что наши лисицы у нее на дворе. Моя жена в полумраке увидала легкие фигуры обоих лисиц на низкой крыше курятника. Она позвала Огонька, и он пошел за ней домой без малейшего сопротивления. Но когда она вернулась за лисичкой, оказалось, что та уже убежала в лес.

Позднее Вик пыталась вернуться назад, но собаки прогнали ее.

Три ночи она пыталась вернуться и каждую ночь отвечала Огоньку, который тоскливым воем, звал ее. На третью ночь собаки поймали ее и, раньше чем кто-нибудь успел прийти к ней на помощь, жизнь ее была кончена.

Огонек, такой веселый и счастливый до сих пор, был совсем разбит горем. Каждую ночь он выл, не умолкая и совсем перестал есть. Горе его было так сильно, что мы достали ему другую подругу, и тогда, в первый раз после своей потери, Огонек не огорчал нас ночью своим жалобным воем.

Первое время он не выказывал такой привязанности к своей новой подруге, как к Вик. Но постепенно она нашла путь к его сердцу, и через несколько недель мы видели. что он не менее счастлив с ней, чем был с Вик.

Перед тем как наступили холода, я поставил с северной и западной сторон клетки щиты, защищавшие лисиц от самых холодных ветров. В углу между щитами мы поставили деревянную будку с двумя отделениями -- верхним и нижним.

В противоположной стороне клетки, которая сильнее всего освещалась по утрам солнцем, мы выстроили площадку, полметра над землей, и на этой площадке лисицы могли лежать и греться на солнце, как они лежали бы на вершине скалы, если бы были на свободе.

Лисицы редко спали в будке. Разве только когда шел сильный дождь или град. Они предпочитали лежать на площадке даже в самую холодную погоду, когда термометр показывал градусов 20 и более ниже нуля.

Прежде чем лечь, они обычно вытаптывали небольшой круг, потом как то свертывались, и уже свернувшись, ложились и покрывали ноги и морду своими пушистыми хвостами. Так они лежали, прижавшись спиной к спине, даже когда падал густой снег. Несколько раз, придя к клетке утром, мы видели только черные кончики их ушей, торчавшие из под снега.

Будку лисицы, обычно, употребляли для игры: гоняясь друг за другом по клетке, одна из них влетала в будку, как будто это был "дом", и другая очень редко преследовала ее в этом неприкосновенном месте. Лисичка часто вскакивала в верхнее отделение и из дверей игриво ударяла лапой своего товарища, когда тот пробегал внизу.

Часто они боролись друг с другом, и победитель осторожно кусал лежащего под ним побежденного, пока тот не вскакивал и не нападал на него снова.

Лисицы жили счастливо и беззаботно, пока не пришла весна и на них не свалились серьезные семейные обязанности.

23 марта лисичка сделалась очень беспокойна. Она прыгала то в одно, то в другое отделение будки, пыталась прорыть выход из клетки и часто жалобно визжала. Иногда она подбегала к Огоньку и бросалась перед ним на спину, как это делают собаки, когда они рады чему-нибудь и хотят, чтобы их приласкали. Когда подходил кто-нибудь из нас, лисичка начинала метаться по клетке, потом останавливалась и махала хвостом, выражая большое удовольствие.

После обеда мальчик, который помогал нам ухаживать за животными, пришел убрать клетку Огонька. Лисичка выказала большое неудовольствие, бросилась на грабли и дико кусала их.

Когда в шесть часов мы стали кормить лисиц, они не только не стали есть, но и не закопали, как обычно делали, свою еду. Казалось, они совсем не интересовались пищей.

По временам лисичка вспрыгивала в верхнее отделение будки и устраивала там себе постель из листьев. Мы дали ей лоскут старой материи, она приняла его и разложила на полу. Потом обнюхала и потолкала его носом, как будто стараясь разостлать его поровнее. Потом лисица втащила его в будку и покрыла им лежавшие там листья. Но почему-то ей такое устройство не понравилось, она взяла в зубы тряпку и выкинула ее из будки.

До самой ночи лисичка беспокоилась и беспрестанно выла.

На следующее утро, когда мы в половине седьмого пришли проведать лисицу, она выскочила из будки, зевая и потягиваясь, но, как будто не узнавая нас. Потом она зарычала, бросилась в верхнее отделение будки и скоро, опять появилась с новорожденным лисенком в зубах. Она положила его на землю, потолкала носом, потом опять схватила в зубы и стала взволнованно таскать его в разные углы клетки, как будто ища, где бы можно было его спрятать.

Когда мы ушли, лисица снова утащила лисенка в будку, где, как мы потом увидели, лежала уже целая семья из пяти лисят.

С тех пор, когда кто-нибудь подходил, лиса всегда хватала одного из малышей и выносила его из будки.

Наконец, она сделала ямку в листьях в одном из углов клетки и перенесла всех малышей туда. Я затянул эту часть клетки парусиной, чтобы им было теплее.

Огонек с самого начала был очень заинтересован всем происходящим и, без сомнения, принял бы в уходе за детьми самое горячее участие, если бы лисичка разрешила ему это. Но как только Огонек просовывал нос в будку, чтобы посмотреть на детей, мать огрызалась и прогоняла его.

Огонек принимал это очень добродушно и, как только представлялся случай, снова пытался сделать то же самое.

Однажды, когда один из лисят был оставлен на земле и лисица побежала за другим, Огонек воспользовался случаем: он подошел к малышу, обнюхал его, осторожно потолкал носом, все время размахивая хвостом, а потом начал игриво прыгать через него, каждый раз становясь около лисенка, но не задевая его. Мы не знаем, как долго стал бы он делать это, так как в самый разгар этой игры лисица налетела на него и прогнала прочь. Затем она схватила малыша и унесла его.

Первые дни после рождения лисят лисица совсем не оставляла их, разве только на несколько минут, когда ей хотелось есть или пить. У нее появился громадный аппетит. Огонек же, напротив, как будто питался только воздухом. Я ни разу не заметил, чтобы он что-нибудь съел.

Он стал очень худ. Огонек брал пищу, но, вместо того, чтобы проглотить ее, клал ее перед собой на землю, махая хвостом и поднимая голову за следующей порцией. Когда он видел, что получил все, что ему полагалось, он забирал куски в рот один за другим, пока уже не мог держать больше, и бежал к будке. Огонек просовывал в будку голову и издавал какие-то зовущие звуки, как будто звал своих детей есть. Потом, видя, что ему не отвечают, уносил мясо, выкапывал ямку и зарывал его.

Теперь Огонек никогда не старался унести мясо принадлежавшее лисице, как он это делал раньше. Но когда лисица пыталась утащить его пищу, он старался не дать ей ее, -- очевидно, он хотел предложить ее малышам. Но я часто видел, как лисица выскакивала из будки и съедала то, что он закопал.

Единственное, чем Огонек ни с кем не делился, -- были конфеты, которые мы изредка давали ему. Искушению съесть карамель или кусочек шоколада он, казалось, не мог противостоять. Огонек сидел, закрыв глаза, и сосал, пока не проглатывал последний кусочек. Тогда он облизывал губы и махал хвостом, прося дать еще.

Лисята подрастали, но лисица все еще, как только замечала, что кто-нибудь следит за ней, хватала одного из малышей, выносила из будки и старалась найти место, где бы его спрятать.

Не найдя подходящего места, она часто бросала малыша прямо на голую землю и приносила остальных, одного за другим. Тут они жались один к другому, карабкались друг на друга и, наконец, затихали и лежали, как маленькая кучка мешочков с мукой.

Наконец я увидал, как Огонек в первый раз взял кусок мяса и стал его есть. Он прожевал его и чуть не проглотил, когда взгляд его упал на одного из лисят, лежащего на земле, невдалеке от него. В одно мгновение он отрыгнул мясо и положил его около лисенка. Но лиса сейчас, же подскочила и проглотила его.

Однажды, после обеда, когда нас не было дома, несколько незнакомых людей пришли в сад и долго стояли около клетки. Лиса сходила с ума от беспокойства. На следующий день у нее сделался припадок, а на третий день -- было уже около тридцати припадков. Я боялся, что она умрет раньше, чем успеет приехать ветеринар, которого я вызвал по телефону.

За несколько часов она превратилась в скелет. Глаза ее сверкали, она перестала узнавать своих малышей, и я взял их из клетки. Ветеринар мало надеялся на ее излечение, но мы аккуратно выполняли все его советы, хотя это было очень трудно сделать.

Я внимательно наблюдал за лисицей день и ночь и давал ей успокаивающее лекарство, как только начинались судороги. Я сделал это тридцать четыре раза в первые сутки после приезда ветеринара. Лиса медленно поправлялась, но так и осталась очень нервной. Мы не решились отдать ей лисят и выкармливали их сами.

Мать их не дожила до того, чтобы увидеть своих детей взрослыми. Однажды она выскочила днем из клетки, забралась в чужой курятник, и ее застрелили.

Интересно было наблюдать за Огоньком во время болезни лисицы. Казалось, он понимал, что происходило что-то неладное. Он не принимал странных подергиваний своей подруги за игру, хотя обе лисицы так часто катались по земле, когда играли.

Пока лисят не взяли из клетки, Огонек очень беспокоился, ходил по клетке, смотрел на них и время от времени облизывал их. Он не пытался переносить их с места на место, но когда кто-нибудь из них заползал в яму или за будку, Огонек выталкивал его оттуда лапами. Он клал перед лисятами мясо, а когда они не брали его, он закапывал его.

Когда лисятам исполнилось тринадцать дней, у них начали прорезываться зубы, а еще через три дня они могли укусить за палец уже очень чувствительно. Даже раньше, чем у них прорезались зубы, они уже крепко хватались за палец деснами и визжали "иап".

На пятнадцатый день у одного из лисят стали открываться глаза, но все они стали видеть только на девятнадцатый.

Когда лисят взяли от матери, они едва умели пищать, но потом они визжали почти все время, когда не спали. Мы выкармливали их сначала из пипетки, и они охотно хватались за нее и сосали коровье молоко.

Каждый день мы пробовали предложить им мясо, чтобы узнать, в каком возрасте они почувствуют интерес к нему. На двадцать первый день они сначала, как обычно, не обратили на него внимания, но вдруг один из них схватил кусок и начал сосать его, придерживая передними лапами. Когда мы попробовали взять у лисенка мясо, маленький чертенок зарычал и постарался удержать его.

Сначала единственным их криком был жалобный визг, но через несколько дней в нем стали слышаться более разнообразные ноты, иногда похожие на крик совы; а на семнадцатый день я впервые различил в конце визга звуки "воу, воу, воу".

Первый интерес лисят к окружающей их жизни мы подметили, когда лисятам было три недели. Они стали бродить по полу, останавливались, когда встречали друг друга, и неуклюже боролись, все время ворча. Они сильно напоминали своего отца, каким он был в их возрасте, ровно год тому назад.

Когда лисята выросли настолько, что в состоянии были сами позаботиться о себе, мы выпустили их на свободу и больше их не видели.

Огонек опять остался одинок и, отчасти поэтому, мы проводили с ним много времени. Когда Огонек видел, что мы идем к клетке, он просто сходил с ума от радости. Он носился кругами по клетке, налетал при поворотах на стенки и ударял хвостом по проволоке, которая при этом тряслась и звенела. Когда мы были уже у клетки, он старался придвинуться к нам поближе, становился на задние лапы, упираясь передними в сетку, улыбаясь, широко размахивая хвостом и визжа от радости. А когда, поиграв с ним, мы снова уходили, он печально глядел нам в след или начинал рыть землю, как бешенный, вероятно надеясь, что сможет выйти из клетки и присоединиться к нам.

Обычно Огоньку можно было вполне доверять: если он выказывал глазами, ушами и хвостом, что ему кто-нибудь понравился, вы могли быть уверены, что он отнесется к этому существу дружелюбно. Но однажды он обманул наше доверие, и после этого мы уже не могли так верить ему.

Среди множества животных, за которыми мы наблюдали в это время, были три степных волчонка. Однажды, когда мы играли в саду с этими волчатами, к нам пришли одни знакомые. Они захотели увидать Огонька, и мы пошли к его клетке, захватив с собой волчат. Огонек сдержанно приветствовал нас, потому что с нами были незнакомые люди, но выразил огромный интерес к волчатам. Он держал себя так, как бывало со своими собственными малышами. Мне интересно было для опыта посадить волчат в клетку лисицы. Это и было сделано.

Огонек отнесся очень дружелюбно к своим маленьким гостям, прыгал через них, игриво дотрагиваясь до них лапами, как бы приглашая их поиграть. Нам нужно было оставить где-нибудь волчат, пока мы будем показывать гостям наш двор и, казалось, самое безопасное оставить их с Огоньком.

Через полчаса, возвращаясь к клетке, мы услышали жалобный вой одного из волчат. Он прижался в угол клетки, и крик его говорил, как нельзя яснее: "Возьмите меня отсюда, возьмите меня отсюда поскорее". И не удивительно, что ему так хотелось выйти: один из его братьев лежал растерзанный, и Огонек свирепо кусал второго. Я отогнал лису и вынес из клетки всех трех волчат.

Из двух, оставшихся в живых, только один мог стоять, тот самый, который привлек наше внимание своим воем. Сказать, что он был рад выбраться из клетки, значит слишком слабо описать его чувства. Тот, которого Огонек покусал, был целые месяцы после того парализован. Если он, в конце концов, поправился настолько, что стал свободно бегать, то это надо приписать исключительно заботливому уходу за ним моей жены.

Что так изменило, пока мы уходили, отношение Огонька к волчатам, мы так никогда и не узнали. Может быть, сначала он принял маленьких волков за своих собственных детей, только сильно выросших, а потом, при более внимательном изучении, он открыл свою ошибку.

Вскоре после этого мы переехали в Нью-Хэмпшайр, и так как местность там была более дикой и менее населена, мы смогли дать Огоньку больше свободы, чем раньше.

V.
Лисица и фермеры.

Наше первое лето в Нью-Хэмишайре мы провели в Хэвен Коттедже, в восьми милях к северу от Ньюпорта, на краю заповедника "Лес Голубой Горы". Здесь Огонек провел несколько спокойных недель. Он играл с медвежонком Джимми, койотом Ромулусом и ланью Актеоном, но я не помню, чтобы случилось что-нибудь такое, о чем стоило бы написать.

Но когда ранней осенью мы поселились на ферме К., Огонек показал себя.

Миссис К. занималась куроводством. Среди кур была одна дорогая, чистокровная порода, которой миссис К. очень гордилась.

Днем мы держали Огонька в большой клетке; но вечером, когда куры забирались на насест в курятник, мы выпускали его прогуляться. Ведь он так любил бегать по двору и так ненавидел возвращение в клетку.

Однажды вечером, когда Огонек бегал по двору, он заметил маленький курятник, в котором хозяйка держала ранней весной старую наседку с ее выводком. Теперь цыплята были уже взрослые и ночевали с остальными курами, так что мы ничуть не испугались, когда Огонек засунул нос в отверстие маленького курятника. Мы даже улыбнулись, представив себе разочарование, с которым он вылезет оттуда, когда увидит, что там никого нет. Но... Огонек влез в курятник и вылез оттуда с драгоценной курицей в зубах.

Кто бы мог догадаться, что глупая курица предпочла на этот раз старый курятник, когда в нескольких метрах от него стоял настоящий, великолепный дом для кур.

Бедная миссис К. выглянула в это время в окошко и помчалась спасать курицу. Она вбежала в большой курятник, схватила первую попавшуюся простую курицу и выбежала назад, протягивая ее Огоньку, умоляя его взять простую курицу и отпустить чистокровную.

Если бы Огонек понял ее, я думаю, он сделал бы это, чтобы доставить ей удовольствие. Но он, конечно, не понял. Для него все куры были одинаково хороши. Но та, которая уже попала ему в зубы, видимо, казалась ему все-таки лучше всякой другой. И потому счет, который мне пришлось оплатить, был много больше, чем, если бы Огонек был разумнее в своем выборе.

Скоро мы перебрались в Сенсет Редж и так как здесь ближайшие соседи были в двух километрах от нас, то мы решили, что спокойно можем держать Огонька на свободе. Поэтому, как и другие животные, жившие с нами, он приходил и уходил, когда хотел. Благодаря тому, что мы жили в очень безлюдной местности, мы имели возможность наблюдать его жизнь действительно на полной свободе.

Я так ясно могу вообразить себе Огонька и теперь.

Вот он стоит на опушке леса, вечерние лучи падают на его пушистый мех, его гибкая, стройная фигура ясно обрисовывается на темном фоне нависших ветвей. Он медленно двигается, останавливаясь то тут, то там, чтобы прыгнуть за кузнечиком или понюхать бревно, в котором спряталась какая-то личинка. Останавливается он только потому, что все это случайно попалось на его пути. По выражению его морды видно, что у него есть более важные дела, но он займется ими, когда станет темнее.

Вот Огонек доходит до скалы, нависшей над ущельем. Это его любимый наблюдательный пункт. Здесь он останавливается с настороженными ушами, смотрит, прислушивается и разбирается в каких-то звуках и движениях, которые ничего не значили бы для нас, даже если бы мы могли видеть и слышать их. Очевидно, все спокойно, потому что он энергично чешется задней лапой, ложится, продолжительно и лениво зевает и кладет голову на передние лапы. Спит? О нет, ничуть не бывало. Правда, его глаза полузакрыты, но, ни один шелест не ускользнет от него.

Его уши ни на минуту не стоят спокойно, они все время двигаются и настораживаются, прислушиваясь к шорохам, доносимым ему ветром, но недоступным человеческому слуху. Иногда, при треске ветки или отдаленном лае собаки, он приподнимает голову, иногда даже вскакивает на ноги. Но это просто нервная привычка и, увидев, что нет никакой непосредственной опасности, он опять ложится.

Вот он услышал какой-то звук, тот звук, которого он ждал. Он вскакивает на ноги с настороженными ушами, широко открытыми глазами и зорко всматривается в темноту леса. Потом он, с быстротой и ловкостью индейца, беззвучно кидается вниз в овраг. За кем он бежал? Кто может сказать? Возможно, что он услышал прыжок кролика, который вышел из своего убежища в зарослях кустарника около леса.

Однажды днем я увидел Огонька, энергично раскапывающего нору сурка. Иногда он отходил от норы в сторону, чтобы посмотреть на свою работу и отряхнуть приставшую к меху землю. Время от времени из глубины норы раздавался заглушенный свист перепутанного грызуна.

К сожалению, я не мог ждать, чтобы увидеть, чем кончатся усилия Огонька. Но я знаю, что он добыл этого сурка. На следующий день, когда я возвращался с прогулки домой, из густой травы выскочила лисица с большим сурком в зубах. Это был Огонек. Когда я позвал его, он выронил свою ношу и бросился ко мне. Возможно, что лисица убила сурка накануне, съела внутренности и тело закопала до следующего раза.

Иногда рано утром я видел Огонька на пастбище. Он оставлял за собой темную полосу там, где его пушистое тело стряхивало росу с травы и цветов. Я бежал через лужайку, покрытую ромашками и бессмертниками, чтобы поиграть с ним. А когда он, наконец, позволил мне схватить себя, я поднял его и зарылся лицом в его мягкий мех.

У многих лисиц мех издает такой сильный запах, что ветер доносит его издалека. Если лиса только полежала где-нибудь на холме, иногда, проходя мимо, можно по запаху определить это место. Но у Огонька вовсе не было этого "лисьего" запаха. От его меха пахло листьями папоротника или свежей землей после дождя. Он всегда был таким чистым, каким бывают только здоровые дикие животные.

Иногда, когда в ясные лунные ночи я лежал на скале, обросшей мохом, и наблюдал за перелетом птиц или прислушивался к крикам ночных животных, я вдруг различал что-то двигающееся в высокой траве в нескольких шагах от меня.

Шаги быстрые, но почти беззвучные, мягкий шелест чуть задетых зеленых листьев, может быть писк злосчастной мыши, -- и я догадывался, что это лисица промышляет свой ужин. Это мог быть Огонек. И я начинал чуть слышно звать его.

Если это был он, то за этим следовала тишина, -- пока он не убедится, что это действительно мой голос. Потом из травы вылетал красно-бурый луч луны и передо мной появлялась улыбающаяся, радостная морда лисицы. Огонек прерывисто дышал не потому, что задыхался, а просто от возбуждения. Он бросался мне на руки, иногда с таким резким визгом удовольствия, что человеку, незнакомому с лисицами, показалось бы, что Огонька убивают.

Я и моя жена были единственными людьми, которым он позволял гладить себя. Ни одна из других лисиц, известных мне, никогда не позволяла никому делать это. Огонек не боялся и других людей, он подходил к ним на несколько метров, но, как бы внимателен и ласков с ним человек, ни был, Огонек никогда не давал никому подойти ближе.

Иногда вечером, когда мы сидели и читали около камина, мы слышали, как Огонек бежит вдоль террасы, а потом тихонько скребется у дверей. Мы впускали его, и он вбегал в комнату, улыбаясь и помахивая хвостом. Но он не ложился. Казалось, он говорил: "Ужасно рад вас видеть. Нет, я не могу остаться, я очень занят сегодня. Вот разве только немножко поужинать в кухне? Ах, спасибо, это очень хорошо. Ну, а теперь я должен идти". И, все еще улыбаясь и помахивая хвостом, он снова исчезал в темноте.

Иногда он прибегал в дом рано утром, вбегая наверх и свертывался клубком в ногах моей постели. Если он был не слишком усталым, я играл с ним. К большому пальцу ноги, двигающемуся под одеялом, у него никогда не пропадал интерес. Он наблюдал за ним с меняющимся выражением на своей мордочке, тихонько подкрадывался, медленно полз по кровати и, наконец, с торжеством прыгал на него. Иногда он чрезмерно горячо вонзал в палец зубы, и мне приходилось прогонять его.

Но обычно, когда Огонек возвращался домой утром, он бывал такой усталый, что спал большую часть дня. Около пяти часов он вставал, сбегал вниз по лестнице прямо в кухню, всегда улыбаясь и всегда махая хвостом. Моя жена кормила его. Обычно она давала ему больше, чем он мог съесть.

Когда голод его был удовлетворен, Огонек забирал остатки пищи в рот, шел к двери и стоял, пока кто-нибудь не открывал ее для него. Если кусок пищи вываливался у него изо рта и ему было трудно поднять его снова, моя жена клала его на террасу. Огонек убегал, закапывал то, что было у него в зубах, и сейчас же возвращался за остальным.

Огонек не дружил ни с кем из животных. Только с койотом Ромулусом он играл с удовольствием, хотя иногда они жестоко дрались. Они были подходящими противниками: -- Огонек был крупной лисицей, а Ромулус еще полувзрослым койотом. Ромулус все же был крупнее, и у него были белее сильные зубы, но Огонек был ловчее, и у него было больше мужества, так что, в конце-концов, часто лисица брала верх.

Через несколько недель я и здесь стал получать известия, что моя лисица убивает кур. Соседи жили далеко от нас, но, оказывается, не достаточно далеко для Огонька.

Однажды вечером я возвращался домой в дилижансе с ближайшей станции. Я с неделю не был дома. Кучер, который всегда знал все последние новости на целые километры кругом, поспешил рассказать мне обо всех проделках четвероногих обитателей нашего дома.

-- Конечно, вы слышали, что наделала ваша лисица? -- спросил он.

Я вообще много слышал об Огоньке, но не за последнюю неделю, поэтому я отрицательно покачал головой.

-- Ну, -- продолжал кучер, -- он отправился за три километра от вас на ферму Херсума и провел там целый день. У Херсума, ведь, большая семья и все они отправились ловить лисицу. Херсум хотел сначала пристрелить ее; но один из его ребят сказал, что это ваша лисица. Тогда они решили просто прогнать его подальше от кур. Когда пришло время обеда, они обедали по очереди, -- один обедал, а другой караулил лисицу. Но Огонек перехитрил их всех и унес-таки одну курицу.

-- Надеюсь, не одну из тех, которых они готовили для выставки?

-- Да, именно одну из получивших премию. Лисица перепрыгнула через забор, пробралась в курятник, а потом с курицей убежала в поле. Херсум говорит, что лисица, казалось, обратила на людей не больше внимания, чем па телеграфные столбы.

Вскоре после этого Огонек выкинул такую штуку, что имя его появилось даже в местной газете. Это было утром в воскресенье. Фермер и его жена, наши соседи, пошли в верхний этаж своего дома переодеться. Окно их спальни выходило на склон холма, по которому важно, неторопливо бродило стадо из пятидесяти индюшек.

Фермер разделся как раз настолько, что ему всего труднее было бы выйти из дома. Вдруг он заметил около куста, к которому подходили индюшки, какое-то красноватое пятно. Минуту спустя, это пятно пошевелилось, и фермер понял, что это лиса. Лиса стрелой вылетела из своей засады, и одна из индюшек с перегрызенной шеей лежала на земле. Что же остальные индюшки? Убежали? Ничуть не бывало. Они все столпились, чтобы посмотреть на лисицу, а та бросила свою первую жертву и прыгнула на вторую.

Глупые птицы казались изумленными и вытягивали шеи, чтобы получше видеть. "Что это? Что случилось с Бобби?" -- казалось, говорили они. -- "О, только взгляните, что он сделал с Сузи?". "Ах, а теперь погибла и Клара". И они стояли кругом и смотрели на Огонька, пока он убивал их одну за другой. Казалось, ни одна индюшка не понимала, что подходит и ее черед.

Двадцать две птицы лежали убитыми на земле, прежде чем фермер успел хоть что-нибудь надеть на себя и выбежал на защиту своих индюшек.

Огонек увидел его и исчез вдали.

VI.
Огонек ушел.

Хотя мои соседи были и очень терпеливы, но уничтожение стольких индюшек сильно подействовало на них. Когда фермеры по вечерам собирались поболтать на ступеньках местной лавки, темой их разговора все чаще и чаще был Огонек. И потому, что о нем говорили, я понял, что день разлуки с Огоньком наступил.

С тяжелым сердцем увел я его по заброшенной дороге далеко в лес. Там я отпустил его. Огонек побежал в лес, а я спрятался в густой траве около дороги, решив, что убегу, как только лиса скроется из вида. Но Огонек скоро вернулся назад и сразу заметил, что меня нет. Он пробежал взад и вперед по дороге, а потом привстал на задние лапы, чтобы дальше видеть. Он увидел меня, бросился ко мне и ткнулся мне в ладонь своим влажным холодным носом. Минуту спустя, нос этот уткнулся за воротник моей рубашки, а я схватил Огонька на руки и побежал домой, испуганный мыслью, что я могу потерять его.

Несколько дней спустя, мы опять гуляли с Огоньком. Вдруг мы услышали какой-то необычный шум. По крайней мере, необычный для спокойной долины Нью-Хемпшайра. Это был шум автомобиля.

Я никогда не забуду, как выглядел в этот момент Огонек, с его ярко рыжим мехом и великолепным хвостов. Он стоял, вытянувшись, на мягком темном фоне елей. Расфранченный человек правил автомобилем. Он увидел лису. Быстро остановив машину, он выпалил один за другим несколько вопросов.

-- Алло! что это у вас? Ручная лиса? Сколько вы хотите за нее? Я дам вам за эту лису сотню долларов!

Он появился как раз в тот момент, когда я раздумывал, что мне делать с Огоньком. Тут была блестящая возможность не только отделаться от лисы, но и получить за это деньги. Я решил посоветоваться с самим Огоньком.

-- Что ты скажешь, дружище?

Лисица стояла, устремив на чужого человека свои умные жёлтые глаза. В них видно было подозрение и беспокойство. При звуке моего голоса выражение морды лисы немного изменилось, и она махнула раза два хвостом. Я повернулся к незнакомцу и сказал со смехом:

-- Я вижу, что ему не хочется идти с вами, а, кроме того, ваша цена недостаточно высока. Если бы вы продали все свое имущество до последней нитки, у вас все равно не хватило бы денег, чтобы купить даже кончик ее хвоста.

Я рад, что вы не слышали того, что он ответил, но жалею, что вы не видели, с какой быстротой помчался автомобиль вниз по дороге. Это так испугало Огонька, что он бросился в лес и не выходил оттуда, пока шум автомобиля не замер вдали и запах его бензина не перестал чувствоваться.

Опустошения на птичьих дворах не прекращались, и я опять стал думать о разлуке с Огоньком. Наконец я решился и увел его. Я увел его далеко к пустынному холму за много километров от человеческого жилья. Тут я простился с ним и пожелал ему счастья.

Когда я провел рукой в последний раз по пушистому шелковистому хвосту и шлепнул его на прощанье рукой, невдалеке раздался короткий, резкий лай дикой лисицы. Огонек услышал его, поднял уши.

С минуту он стоял неподвижно, как маленькая статуя. Потом бросился по сухой высокой траве вниз в долину и исчез. А я пошел домой, стараясь уверить себя, что я очень рад, что отделался от него.

На следующий вечер я сидел один в своем кабинете. Настроение у меня было очень грустное. Вдруг я услышал топанье ног на террасе, а в следующий момент царапанье у дверей. Я вскочил на ноги, широко распахнул дверь и -- в полосе света, падающего от лампы из передней, я увидел рыжую лисицу.

Когда я положил руку на Огонька, я думал, что он с ума сойдет от радости. Он прыгнул на меня с громким криком, чем-то средним между рыданием и визгом. Он размахивал хвостом и улыбался так, как умеют улыбаться только лисицы.

Прибежали другие обитатели дома, и мы оказали маленькому скитальцу достойный его прием.

Поев, Огонек побежал наверх и заснул в ногах моей постели. Он спал, или во всяком случае отдыхал, часа два, а потом опять спустился, поцарапался в дверь и мы выпустили его.

Когда он исчез, я решил, что, чтобы ни случилось, я никогда не буду стараться отделаться от Огонька.

Я известил соседей, что буду отвечать за его преступления до тех пор, пока у меня есть деньги, и прошу их не убивать его. Они согласились на это и были верны нашему договору.

После этого Огонек приходил почти каждый вечер, ужинал и спал в ногах моей кровати. Однажды он вернулся с носом, исколотым иглами дикобраза. Пришлось вытаскивать иглы. Боясь, что Огонек будет вырываться, я завернул его в одеяло, но он вел себя очень спокойно, пока я осторожно вытаскивал одну за другой эти ужасные иглы.

В другой раз на Огонька напала большая собака. Я всегда боялся, что эта собака когда-нибудь растерзает его. Я не видел их сражения, но соседи видели и говорили, что по-видимому собака была очень рада удрать от лисицы, так ужасно она была искусана. Но и лисица тоже была ужасно искусана.

Когда вечером Огонек пришел домой, его голова была вдвое больше своей обычной величины. Но, когда он лежал на моей постели и я перевязывал его раны, он смотрел на меня и улыбался.

Мы были бы рады, если бы визиты Огонька продолжались, но в ночь под новый год мы видели его в последний раз.

У нас были гости и мы долго не ложились. Когда Огонек поел и поспал, он подошел, как обычно, к двери. Я открыл ее и пожелал ему "Доброй ночи".

При свете лампы, я видел, как на террасе Огонек еще раз обернулся, улыбнулся, помахал хвостом и в следующее мгновение исчез.

-------------------------------------------------

Е. Байнс. Огонек (The Sprite). История одного лисенка. Перевод О. Горбуновой-Посадовой. Обложка Н. С. Трошина. М.: Кооперативное Издательское Товарищество "Посредник". 7-я типография "Искра Революции", 1933