Прибылева-Корба Анна Павловна - Из воспоминаний о П. Ф. Якубовиче

Изъ воспоминаній о П. Ф. Якубовичѣ.

(Посвящается дорогой Р. Ѳ. Я--чъ).

По карійскимъ политическимъ тюрьмамъ только что пронесся циклонъ мрачныхъ событій: тринадцатидневная голодовка въ женской тюрьмѣ и восьмидневная въ мужской, истязаніе Сигиды, ея смерть, самоубійство Ковалевской, Смирницкой и Калюжной, массовыя самоотравленія въ мужской тюрьмѣ и смерть Бобохова и Калюжнаго...

Этотъ ужасъ пронесся по обѣимъ тюрьмамъ позднею осенью 1889 года, и за нимъ водворилась жуткая тишина.

Въ женской тюрьмѣ еще ничего не знали о катастрофѣ съ Надеждой Сигидой и о послѣдующихъ событіяхъ. Все было тихо, но той особенной, напряженной и зловѣщей тишиной, когда прислушиваются къ каждому шороху...

На часы у нашей тюрьмы сталъ часовой, который былъ намъ рекомендованъ со стороны. Его постъ находился въ переулкѣ, совершенно пустынномъ и безлюдномъ. Въ камерѣ было насъ трое: Лешернъ, Прасковья Семеновна Ивановская и я. Паша встала на подоконникъ, тихонько открыла форточку и спросила:

-- Что новаго?

-- Много печальнаго,-- отвѣтилъ казакъ и разсказалъ все, начиная съ истязанія Сигиды.

Форточка закрылась. Паша сошла съ окна. Мы трое стояли тѣсной кучкой, обсуждая слова часового. Если бы эти вѣсти дошли до слуха нашихъ товарокъ, организовавшихъ лишь недавно закончившуюся 13-дневную голодовку, онѣ вызвали бы новые случаи самоубійства. Надо было скрыть отъ нихъ, во что бы то ни стало, роковую вѣсть. Нельзя было терять ни одной минуты на разговоры объ этомъ. Дверь камеры могла открыться, кто-нибудь изъ товарокъ могъ войти...

Въ той же камерѣ помѣщалась М. А. Ананьина, которая переписывалась съ мужской тюрьмой. Хотя почта между обѣими тюрьмами давно не функціонировала въ виду тревожнаго времени, все же Ананьина могла неожиданно получить письмо, которое открыло бы ей истину. Въ виду этого, мы рѣшили пріобщить и ее къ нашей ужасной тайнѣ.

Съ нами помѣщалась еще Д. В. Якимова; она примкнула бы одной изъ первыхъ къ "пассивному протесту", какимъ являлись самоубійства на Карѣ, если бъ узнала о случившемся.

Мы рѣшительно не находили возможнымъ вызывать новую волну самоубійствъ, и намъ оставалось одно -- скрывать отъ товарищей ноябрьскія событія. Это тянулось долго... Не смотря на безмѣрное горе, надламывавшее насъ, мы вынуждены были оставаться спокойными и невозмутимыми, какъ если-бъ ничего особеннаго не произошло. Это было очень трудно, но мы спасали жизнь нашихъ оставшихся товарищей.

Послѣднимъ откликомъ промчавшейся бури было посѣщеніе Кары губернаторомъ Барабашемъ. Нервы у всѣхъ были страшно натянуты. Малѣйшаго повода было бы достаточно, чтобы произошли новыя несчастья, но Барабашъ, наконецъ, уѣхалъ... Дальнѣйшій ходъ событій зависѣлъ оттого, какъ отнесутся наши товарки къ совершившимся несчастіямъ, когда о нихъ узнаютъ.

Наконецъ, представился случай отправить почту въ мужскую тюрьму. Изъ нашихъ писемъ товарищи узнали о положеніи дѣлъ у насъ и взялись увѣдомить четырехъ нашихъ товарокъ {Это были: А. В. Якимова, Неоп. Мих. Салова, Г. Н. Добрускина, Е. Мих. Тринитатская.}. Они обратились къ нимъ съ письмами, въ которыхъ излагали подробно все случившееся и убѣждали ихъ не прибѣгать къ самоубійствамъ, щадя жизнь всѣхъ товарищей, только что начавшихъ оправляться отъ страшныхъ ноябрьскихъ потрясеній. Въ заключеніе просили отложить всякія рѣшенія до того времени, когда получится отвѣтъ на ходатайство коменданта объ отмѣнѣ приказа о распространеніи тѣлеснаго наказанія на политическихъ заключенныхъ. Отвѣтъ этотъ ожидался въ маѣ мѣсяцѣ... Товарищи изъ мужской тюрьмы предлагали нашимъ женщинамъ принять участіе въ новомъ протестѣ въ случаѣ отказа. Ихъ предложеніе было принято, и рѣшеніе отсрочено до полученія офиціальнаго отвѣта.

Такимъ образомъ, въ тюрьмахъ водворилось временное спокойствіе. Страшная зима приходила къ концу. Солнце начало пригрѣвать, и было такое счастье дышать во время прогулокъ по двору теплымъ, благоуханнымъ воздухомъ, несшимся съ сопокъ и лѣсовъ, окружавшихъ нашу ветхую тюрьму. Изстрадавшееся сердце, начинало биться ровнѣе, легкія расправлялись и дышали глубже, лицо обвѣвалъ теплый вѣтеръ, пропитанный солнечными лучами, а изъ глазъ текли слезы при мысли о товарищахъ, которыхъ мы потеряли за зиму, и для которыхъ нѣтъ больше весны.

-----

Однимъ изъ признаковъ оживанія явилось возобновленіе нелегальной почты между мужской тюрьмой на Нижне-Карійскомъ промыслѣ и нашей, находившейся отъ нея въ 4-хъ верстахъ, на краю почтовой дороги. По смѣшному противорѣчію, наша тюрьма называлась на офиціальномъ языкѣ "новой", хотя часть одной ея стѣны подпиралась большой слегой, а потолокъ грозилъ свалиться на наши головы.

Съ одной изъ первыхъ же почтъ мы получили письмо отъ Петра Филипповича Якубовича. Онъ просилъ прислать матеріалы, какіе мы можемъ собрать, для составленія біографій Сигиды, Калюжнаго и Бобохова. Мужская тюрьма поручила Петру Филипповичу написать эти біографіи, и онъ просилъ сообщать ему все, что намъ извѣстно о прошломъ и о жизни въ тюрьмѣ нашихъ погибшихъ товарищей.

Предложеніе П. Ф. послужило началомъ моей переписки съ нимъ, которая длилась потомъ въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ заключенія, и гораздо позднѣе, когда мы оба были въ Россіи, изрѣдка возобновлялась послѣ 1906 года.

П. О. Ивановская записала для Петра Филипповича все, что мы знали изъ разсказовъ Нади Сигиды: объ ея дѣтствѣ, о первыхъ годахъ юности, о томъ, какъ она вступила въ партію "Народной Воли", какъ стала хозяйкой типографіи въ Таганрогѣ; объ ея путешествіи по этапамъ, гдѣ она свела знакомство съ выдающимися людьми тогдашней административной ссылки... Ей еще неисполнилось20-тилѣтъ, но она была ужеХша. Мужъ ея, немногими годами старше, умеръ въ харьковской центральной тюрьмѣ, по дорогѣ на Сахалинъ. Извѣстіе объ этомъ дошло до Нади въ тотъ самый моментъ, когда ей предстояло перешагнуть порогъ нашей тюрьмы... Старшій жандармъ, исполнявшій обязанности смотрителя, передалъ ей офиціальное извѣщеніе о смерти мужа въ канцеляріи, и черезъ нѣсколько минутъ ее ввели въ нашу камеру вмѣстѣ съ Е. М. Тринитатской. Она была точно окаменѣлая. Глаза ея, казалось, ничего не видѣли, лицо застыло въ выраженіи, которое мы сначала не могли разгадать, ничего не зная объ извѣстіи, только что ее сразившемъ. Напрасно мы старались развлечь ее разспросами. Она оставалась безучастной... Наконецъ, Тринитатская отвела кого-то изъ насъ въ сторону и сказала о томъ, что пришлось только что пережить нашей новой сожительницѣ...

Вотъ что пришлось П. С. Ивановской сообщить на вопросы Якубовича объ этой короткой и трагической жизни. Я прибавила небольшую характеристику Сигиды и воспользовалась случаемъ, чтобы привѣтствовать Якубовича, какъ поэта, стихи котораго уже тогда производили на меня глубокое впечатлѣніе. Я знала, что въ мужской тюрьмѣ муза П. Ф. встрѣчала мало откликовъ. Его любили и уважали, какъ прекраснаго человѣка и товарища; многіе цѣнили въ немъ поэтическое дарованіе и огромныя знанія въ области русской поэзіи и литературы вообще. Но большинство было равнодушно къ поэзіи и къ стихамъ Якубовича въ частности. Тогда звучали еще отголоски писаревскихъ настроеній, а въ нашемъ положеніи черты "борца за свободу" и "общественнаго дѣятеля" покрывали другія проявленія духовной жизни. Все это было понятно и естественно, но мнѣ захотѣлось порадовать Петра Филипповича откликомъ, который показалъ бы ему, что здѣсь, на Карѣ, у него есть еще товарищи, ему неизвѣстные, которые чтутъ его музу и любятъ поэзію, которая ему такъ безконечно дорога.

Съ тѣхъ поръ между нами установилась дружеская переписка, доставлявшая мнѣ много радости съ примѣсью естественной грусти за судьбу поэта.

Біографіи погибшихъ товарищей были закончены, и Якубовичъ прислалъ ихъ въ женскую тюрьму. Онѣ были написаны очень красиво и очень трогательно. Къ сожалѣнію, ихъ постигла судьба, довольно обычная въ тогдашнихъ нашихъ условіяхъ: ихъ попытались переслать въ Россію черезъ вольную команду, и онѣ пропали безслѣдно {Я слышала, что ссыльные въ Якутской области видѣли эти біографіи, въ 1891 году въ Якутскѣ. Бытъ можетъ, еще найдутся гдѣ-нибудь списки?}...

Иногда П. Ф. присылалъ мнѣ свои стихотворенія, которыя онъ писалъ въ то время на Карѣ, т. е. въ первой половинѣ 1890 года.

Его небольшія письма ко мнѣ, въ которыхъ онъ говорилъ о томъ, что занимаетъ его мысли, надъ чѣмъ онъ работаетъ, что тревожитъ или радуетъ его (случались и минуты радости!), поражали своимъ изящнымъ простымъ слогомъ. Это были маленькіе перлы красивой прозы, и я не удержалась отъ совѣта испробовать свои силы въ повѣсти. Между прочимъ, въ одномъ письмѣ онъ говорилъ о Розѣ Ѳедоровнѣ Франкъ, его невѣстѣ. Мысль, что ему не суждено уже увидѣться съ нею, была ему очень тяжела. Я напоминала ему, что для него скоро настанетъ срокъ вольной команды, и Роза Ѳедоровна тогда получитъ возможность пріѣхать къ нему. Я не предвидѣла, что до этого желаннаго свиданія ему предстоитъ еще тяжелое испытаніе -- жизнь въ акатуйской тюрьмѣ,-- и что эта страшная своимъ безчеловѣчнымъ режимомъ тюрьма и ея рудники, въ которыхъ пришлось работать Петру Филипповичу, подточатъ тонкую организацію и надорвутъ его чуткое сердце.

Но Якубовичъ родился русскимъ поэтомъ...

Въ маѣ 1890 года снова разгорѣлась тревога въ обѣихъ тюрьмахъ. Отвѣта о тѣлесныхъ наказаніяхъ все не было. Заключенные устали напряженно ждать, и опять назрѣвала возможность массовыхъ самоубійствъ.

Но на этотъ разъ судьба пощадила карійцевъ. Комендантъ Масюковъ, изъ-за феноменальной ограниченности котораго произошли всѣ волненія, тянувшіяся съ августа 1888 по май 1890 г., вызвалъ въ свою канцелярію Сергѣя Диковскаго и показалъ ему бумагу: губернаторъ Забайкальской области извѣщалъ Масюкова о томъ, что тюремное управленіе согласилось отмѣнить тѣлесныя наказанія для политическихъ заключенныхъ на Карѣ.

Въ то же время былъ рѣшенъ въ отрицательномъ смыслѣ вопросъ о существованіи политическихъ тюремъ на Карійскихъ золотыхъ пріискахъ. Тюрьмы должны были закрыться осенью того же года. Всѣ заключенные, для которыхъ кончался обязательный срокъ тюремнаго заключенія, отпускались въ вольную команду. Остальные переводились,-- женщины въ уголовную тюрьму на Усть-Карѣ, а мужчины въ акатуйскую тюрьму. О послѣдней ходили зловѣщіе слухи: тюрьма воздвигнута на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ нѣкогда томились декабристы. Долго ее не могли достроить изъ-за обычныхъ хищеній, но, наконецъ, она была готова, и ждала своихъ жертвъ.

Подробности предстоявшихъ перемѣнъ доходили до насъ постепенно, а списки заключенныхъ по разрядамъ стали офиціально извѣстны почти наканунѣ тюремныхъ преобразованій. Но наши товарищи имѣли безошибочно высчитывать сроки заключенія и потому могли заранѣе опредѣлить, кому изъ нихъ предстояло итти въ Акатуй. Обреченныхъ было тринадцать человѣкъ, и въ ихъ числѣ -- Петръ Филипповичъ Якубовичъ.

Администрація объявила напередъ, что, по дисциплинѣ и суровости заключенія, акатуйская тюрьма должна быть "образцовой"...

Въ это время я лишь изрѣдка получала письма отъ П. Ф., но настроеніе ихъ попрежнему оставалось спокойнымъ и яснымъ.

Положеніе предназначенныхъ въ вольную команду нельзя было назвать завиднымъ. Сознаніе, что изъ нашей среды будутъ выхвачены нѣсколько человѣкъ и отправлены на муки, почти на вѣрную погибель въ Акатуй, наполняло сердца тоской и болью.

Въ сентябрѣ были освобождены болѣе 30 человѣкъ, въ числѣ которыхъ изъ женской тюрьмы: Г. Н. Добрускина, П. С. Ивановская, С. А. Лешернъ, Ек. Мих. Тринитатская {Вскорѣ по выходѣ въ вольную команду Е. М. Тринитатская заболѣла рѣзко выраженнымъ психическимъ разстройствомъ и была увезена въ Иркутскъ, въ домъ умалишенныхъ, гдѣ умерла въ томъ же году.} и я. Оставались доживать сроки заключенія: М. А. Ананьина, H. М. Салова и А. В. Якимова. Да на Нижней Карѣ въ лазаретѣ находились: Е. К. Россикова и С. Н. Богомолецъ. Первая, подобно Тринитатской, впала въ психическую болѣзнь и въ 1891 году была увезена въ Иркутскъ, гдѣ тоже вскорѣ умерла. С.Н. Богомолецъ умерла въ заточеніи отъ туберкулеза въ 1892 году.

Ананьина, Салова и Якимова были тотчасъ послѣ нашего выхода увезены въ Усть-Кару, въ ту самую тюрьму, гдѣ мы когда-то сидѣли, гдѣ умерли Сигида и трое другихъ нашихъ товарокъ, и гдѣ теперь находились уголовныя.

Между уголовными женщинами были еще такія, на глазахъ которыхъ разыгралась драма Сигиды и самоотравленія политическихъ. Онѣ разсказывали объ этомъ съ трогательнымъ сочувствіемъ. О послѣднемъ днѣ жизни Сигиды онѣ передавали слѣдующее. Когда она возвращалась съ мѣста истязанія, Марія Павловна Ковалевская шла по двору ей на встрѣчу. Надя упала въ ея объятія со словами: "Моя жизнь окончена", и тотчасъ ушла въ небольшую боковую камеру, гдѣ содержалась въ одиночномъ заключеніи (прежде здѣсь находилось помѣщеніе дежурившихъ при нашей тюрьмѣ жандармовъ). Черезъ нѣсколько часовъ ея нестало, но женщины не могли разсказать подробностей объ ея послѣднихъ минутахъ, и былъ ли кто-нибудь при ней въ эти минуты. Въ слѣдующую же ночь приняли ядъ Ковалевская, Смирницкая и Калюжная. Утромъ ихъ увезли въ лазаретъ на Нижнюю Кару, отстоявшую на 15 верстъ отъ Усть-Кары. Онѣ уже были въ безсознательномъ состояній и, можетъ быть, не всѣ были живы..

Ихъ похоронили тайно, и никто изъ мѣстныхъ жителей не зналъ, гдѣ ихъ могилы. Когда мы жили въ вольной командѣ на Нижней-Карѣ, то не могли отыскать мѣста ихъ погребенія.

-----

Трудно описать чувство растерянности и безграничнаго унынія, съ какимъ мы вышли на волю. Не легко было уходить изъ тюрьмы, оставляя позади себя трехъ нашихъ товарокъ, съ которыми мы сжились и которыхъ любили; но еще гораздо большею тяжестью ложилась на душу мысль о товарищахъ, отправленныхъ въ Акатуй. Не хотѣлось радоваться облегченію своей участи: легче было бы самимъ итти въ Акатуй, чѣмъ провожать другихъ въ это зловѣщее мѣсто.

Черезъ два дня послѣ нашего выхода изъ тюрьмы, рано утромъ намъ дали свиданіе съ 13-ю уводимыми. Оно происходило на Нижне-Карійскомъ промыслѣ въ канцеляріи коменданта. Я помню эту обширную комнату въ деревянномъ зданіи, низкій потолокъ и полутьму. Все помѣщеніе оказалось до тѣсноты заполнено пришедшими "вольнокомандцами" (которыхъ съ прежде-вышедшими въ вольную команду было болѣе 40 человѣкъ) и отправляемыми, съ которыми мы пришли прощаться. Въ теченіе свиданія, продолжавшагося не болѣе получаса, среди насъ то и дѣло сновалъ старшій конвойный съ какими-то бумагами, и приходилъ какой-то писецъ за справками.

По срединѣ комнаты оставался свободный проходъ аршина въ два шириною. Въ этомъ сравнительно свободномъ пространствѣ находились увозимые. Каждый изъ нихъ то подходилъ къ кому-нибудь изъ пришедшихъ, говорилъ нѣсколько словъ, обнималъ. товарища и выслушивалъ дружеское напутствіе; то, увидѣвъ въ толпѣ другого человѣка, съ которымъ еще не обмѣнялся ни словомъ и съ которымъ тоже хотѣлось поговорить, бросался къ нему. Стояли говоръ и нервная суматоха.

Здѣсь, въ этой толкотнѣ, я впервые увидѣла Петра Филипповича. Онъ былъ въ кандалахъ, но не бритый, и его прекрасное лицо, съ умнымъ и безконечно добрымъ выраженіемъ, не было обезображено....

Въ эти мрачныя минуты Якубовичъ сохранялъ полное самообладаніе. Онъ говорилъ, улыбался и даже шутилъ. Всѣ, вообще, уходившіе были мужественно-спокойны. Приходъ вольнокомандцевъ, видимо, доставилъ имъ нѣсколько радостныхъ минутъ. Болѣе другихъ были взволнованы Павло Ивановъ и Санковскій {Фамиліи отправленныхъ въ Акатуй: А. М. Зунделевичъ, П. Ф. Якубовичъ, Маньковскій, Левченко, Дулемба, Санковскій, Березнюкъ, Павло Ивановъ, Спандони, В. И. Чуйковъ, Нагорный, Бойченко, М. Диковскій.}.

Но вотъ со стороны солдатъ послышались напоминанія, что свиданіе кончается. Начались братскія объятія и поцѣлуи, такъ сильно напомнившіе "послѣднія лобзанія". Движеніе и толкотня еще усилились, появился конвой, чтобы вести нашихъ товарищей. Выкрикивались послѣднія дружескія прощальныя слова; въ послѣдній разъ для мимолетнаго пожатія протягивались руки. Кто-то громко крикнулъ: "До свиданія, товарищи!" Санковскій отвѣтилъ: "Какое ужъ свиданіе! Мы Идемъ умирать!". Другіе громкіе голоса заглушили это восклицаніе... Прощаніе кончилось.

На разсвѣтѣ слѣдующаго дня нашихъ товарищей уводили этапами въ Акатуй.

Мы возвращались въ свои жилища, какъ послѣ страшныхъ похоронъ; точно на нашихъ глазахъ опустили въ могилы живыхъ людей.

Восклицаніе Санковскаго оказалось для него пророческимъ. Прошло нѣсколько мѣсяцевъ акатуйскаго заключенія. При одномъ столкновеніи съ администраціей, находясь въ крайне раздражительномъ состояніи, онъ. бросилъ чайникомъ съ горячей водой въ начальника тюрьмы и былъ за это посаженъ въ карцеръ, въ ожиданіи суда. Ночью онъ принялъ ядъ, съ которымъ не разставался, и утромъ его нашли мертвымъ.

Не вернулся къ намъ и Павло Ивановъ, человѣкъ талантливый и выдающійся. Онъ умеръ отъ послѣдствій тифа уже въ вольной командѣ въ Кадаѣ.

-----

Однако, у насъ не было времени предаваться унынію въ вольной командѣ. На дворѣ стояла холодная, дождливая осень; на улицахъ Нижней Кары, гдѣ мы теперь жили, была невылазная грязь. Между тѣмъ, ни у кого не было теплой одежды, и не было другой обуви, кромѣ бродней. Всю эту нужду приходилось такъ или иначе устранять. И вообще, вольнокомандцамъ предстояла трудная задача: устроить свою жизнь такъ, чтобы она протекала въ сносныхъ матеріальныхъ условіяхъ.

Первое дѣло, на которое рѣшились всѣ, у кого были близкіе родственники въ Россіи, состояло въ отправкѣ телеграммъ съ просьбой выслать немного денегъ. Эти просьбы были тотчасъ исполнены, и изъ полученныхъ средствъ, вмѣстѣ съ остатками тюремныхъ кассъ, поступившихъ въ вѣдѣніе вольной команды, образовался маленькій запасъ въ 600--700 рублей, который легъ въ основу нашего артельнаго хозяйства. Каждому изъ насъ въ одиночку пришлось бы жестоко бѣдствовать; всѣ же вмѣстѣ мы образовали артель, положеніе которой можно было назвать вполнѣ удовлетворительнымъ.

Это сравнительное благосостояніе основывалось на посильномъ трудѣ каждаго изъ насъ; безъ усиленной работы со стороны своихъ членовъ артель не могла бы, разумѣется, существовать. Хозяйственныя дѣла рѣшались собраніями; первое же такое собраніе избрало артельнымъ старостой Н. А..Игори. Онъ жилъ въ довольно обширномъ каменномъ домѣ, принадлежавшемъ горному вѣдомству. У послѣдняго на Нижней Карѣ было нѣсколько зданій, никѣмъ не занятыхъ, и такъ какъ они отъ времени до времени приходили въ упадокъ, то администрація рѣшила уступить ихъ подъ жилища нашей вольной команды. Но у артели были и собственные небольшіе, деревянные дома, когда-то построенные уголовными вольнокомандцами и купленные нашими предшественниками. Дома эти были слажены не очень правильно и еще менѣе красиво, но два изъ нихъ-были довольно помѣстительны, и въ одномъ помѣщалась столярная мастерская Г. Е. Батогова, нашего товарища, вышедшаго въ вольную команду ранѣе насъ. При этой мастерской черезъ сѣни была комнатка, въ которой поселились по выходѣ изъ тюрьмы П. G. Ивановская и я. Мы принялись обшивать вольную команду и вскорѣ сдѣлались спеціалистками по шитью мужскихъ блузъ. Изъ Россіи было прислано много фланели темныхъ цвѣтовъ, и у насъ образовалась маленькая мастерская. Тутъ же мы изготовляли теплыя рукавицы, безъ которыхъ наши товарищи не могли бы работать зимою.

Вмѣстѣ со старостой поселился А. И. Преображенскій, который сталъ вслѣдствіе этого естественнымъ помощникомъ его во всѣхъ хозяйственныхъ работахъ. Въ томъ же самомъ домѣ помѣщалась кухня, гдѣ готовился обѣдъ для членовъ артели. Такъ какъ общественной столовой не было, то желающимъ предоставлялось обѣдать въ кухнѣ, но такихъ было мало, и большинство приходилось судками; обѣдали по домамъ -- большею частью компаніями въ нѣсколько человѣкъ. У артели былъ свой слесарь Красовскій, который дѣлалъ отличные судки и самовары изъ бѣлой жести.

Обѣдъ готовилъ поваръ съ помощникомъ, причемъ обязанности повара рѣдко исполнялись женщинами, но мы понедѣльно въ качествѣ помощницъ отбывали дежурства.

У артели были двѣ коровы, и только для доенія ихъ примѣнялся у насъ наемный трудъ: утромъ и вечеромъ приходила съ этою цѣлью нанятая женщина и доила коровъ. Уходъ за коровами бралъ на себя тотъ изъ товарищей, кто смотрѣлъ также За лошадьми и именовался конюхомъ. Обыкновенно лошадей была пара, и онѣ требовались для вывозки дровъ изъ лѣса, для доставленія ихъ на домъ членамъ артели, для возки воды, провизіи и проч.

Самыми трудными работами были -- рубка дровъ и косьба. Для этихъ занятій составлялись компаніи, въ которыя товарищи входили по желанію; но въ сущности онѣ ежегодно составлялись приблизительно изъ однихъ и тѣхъ же лицъ, такъ какъ только очень сильные и здоровые люди годились для тяжелыхъ работъ. Во главѣ ихъ всегда стоялъ H. В. Яцевичъ (недавно умершій въ Полтавской губерніи), тогда совсѣмъ молодой человѣкъ, не жалѣвшій для товарищеской артели своихъ могучихъ силъ и богатырскаго здоровья.

Дроворубы уходили осенью въ лѣсъ за нѣсколько верстъ отъ Нижней Кары и жили тамъ въ шалашѣ, который сами строили. Понятно, что они сильно страдали отъ холода и согрѣвались только за работой или у костра. Дрова заготовлялись въ большомъ количествѣ и вывозились зимой.

Сѣнокошеніе, если только погода благопріятствовала, было менѣе мрачно по своей обстановкѣ. Косцы тоже жили, въ шалашѣ, но лѣтомъ кочевой образъ жизни не доставлялъ такихъ лишеній, какъ въ осеннюю стужу рубка лѣса. Самая работа была легче, и вечерами послѣ. ужина и чая еще сохранялись. у косцовъ силы для долгой бесѣды и хорового пѣнія у костра. Съ Нижняго.иногда приходили гости, чтобы провести день съ друзьями и помочь имъ въ работѣ...

Разъ я заговорила о хозяйственной сторонѣ нашей жизни въ вольной командѣ, то для характеристики ея надо добавить, что акатуевцы считались членами нашей артели, и ежемѣсячно посылалась имъ небольшая сумма денегъ, необходимая для покрытія самыхъ существенныхъ ихъ потребностей. Такъ продолжалось около двухъ лѣтъ, когда, матеріальное положеніе акатуевцевъ улучшилось и стало самостоятельнымъ. Акатуйскіе товарищи считались также собственниками части, нашей обширной карійской библіотеки; транспортъ книгъ, по ихъ собственному выбору, былъ отправленъ въ Акатуй, и эти книги легли въ основу собственной акатуйской библіотеки.

-----

Но вернемся къ осени 1890 года. Комнатка, въ которой я поселилась съ Прасковьей Семеновной Ивановской, была до невѣроятія мала, и когда шитья у насъ стало больше, я наняла себѣ за ничтожную плату неподалеку комнату-у женщины, по имени Аксиньи. Она и мужъ ея заслуживали бы спеціальнаго упоминанія въ послѣдовательной хроникѣ нашей жизни на НижнеКарійскомъ промыслѣ, но въ моемъ бѣгломъ очеркѣ я могу лишь сказать, Что, хотя Тимофей (такъ звали, помнится, мужа Аксиньи) отбывалъ уголовную каторгу, но они оба были люди совершенно нравственные, въ обычномъ смыслѣ этого слова, и легко поддавались культурному вліянію политической ссылки. Дѣло, за которое Тимофей судился, можно скорѣе назвать несчастнымъ случаемъ,-- въ пьяномъ видѣ онъ убилъ своего односельчанина. Семья эта жила удивительно дружно; оба, Аксинья и ея мужъ, были неутомимы въ работѣ и поэтому довольно зажиточны. Тимофей легко терялъ сознаніе при опьяненіи и поэтому совсѣмъ пересталъ пить. Своей единственной дочери они дали первоначальное образованіе, потомъ послали въ читинскую гимназію, и изъ нея вышла славная молодая интеллигентная дѣвушка.

Въ избѣ этой Аксиньи я наняла комнату и прожила въ ней довольно долго. Здѣсь я получила первыя письма Петра Филипповича изъ Акатуя. Иногда онъ писалъ черезъ начальника тюрьмы Архангельскаго (изображеннаго имъ "Въ мірѣ отверженныхъ" подъ именемъ Шестиглазаго), но гораздо чаще пользовался какимъ-нибудь случаемъ, чтобы отправить свои письма неофиціально. Въ нихъ онъ не жаловался на жизнь въ Акатуѣ, но у насъ было хорошо извѣстно, какимъ страданіямъ и мукамъ подвергались наши товарищи, затерянные по двое и даже по одному среди уголовныхъ. Имъ приходилось отстаивать свое человѣческое достоинство противъ грубой и дикой администраціи, и положеніе ихъ было тѣмъ болѣе опасно, что въ спискѣ наказаній, угрожавшихъ заключеннымъ, числилось тѣлесное наказаніе, которое каждый изъ нихъ предупредилъ бы самоубійствомъ. А такъ какъ причинъ для столкновеній было очень много, то заключенные жили подъ постояннымъ давленіемъ мысли о возможной и очень близкой трагедіи. Смерть витала надъ головами заключенныхъ.

Физическія условія также были ужасны. Тюрьма быстро переполнилась арестантами. Ихъ помѣщалось въ камерахъ вдвое больше, чѣмъ полагалось по расписанію, отчего воздухъ портился въ ужасающей степени, и ночью, въ особенности, былъ нестерпимо смрадный. Съ большимъ трудомъ удавалось нашимъ товарищамъ убѣдить уголовныхъ открывать форточки для провѣтриванія камеръ. Арестанты не любятъ холода, привыкли не обращать вниманія на зараженный воздухъ и мало замѣчаютъ его. Нужна была упорная проповѣдь правилъ гигіены, чтобы получить ихъ согласіе на открытіе форточекъ.

Пища была общая,-- уставомъ "образцовой" тюрьмы запрещалось имѣть отдѣльное продовольствіе. Улучшеніе пищи разрѣшалось только въ видѣ улучшенія "общаго котла". Разумѣется, потребовались бы громадныя средства, чтобы кормить всю тюрьму мясомъ, и такими средствами наши товарищи не обладали. Все, что они могли сдѣлать, это покупать для общаго котла мясо два раза въ недѣлю по постнымъ днямъ {Интересно замѣтить, что по постнымъ днямъ арестантамъ давали жидкій супъ съ говяжьимъ саломъ, вмѣсто мяса.}. Бѣлый хлѣбъ и даже пшеничный, а также молоко, запрещались въ тюрьмѣ; такимъ образомъ, на свои деньги можно было пріобрѣсти для личнаго пользованія только чай, сахаръ и табакъ.

Существеннымъ мученіемъ въ Акатуѣ являлись паразиты, которые очень быстро населили вновь выстроенную тюрьму. Они не давали спать, и большая часть ночи проходила въ истребленіи клоповъ и прочей нечисти. Въ кухнѣ было такъ много таракановъ, что они падали въ котелъ съ арестантской пищей и плавали сверху цѣлымъ слоемъ. Чтобы зачерпнуть щей, поваръ предварительно отмахивалъ своимъ ковшомъ таракановъ къ противоположному краю котла. Политическіе заключенные долго трудились надъ тѣмъ, чтобы въ кухнѣ вывести таракановъ, и это имъ удалось, но затѣмъ паразиты снова размножились, и на нихъ пришлось махнуть рукой.

Что касается рудничныхъ работъ, то нѣкоторымъ изъ политическихъ заключенныхъ, въ томъ числѣ и Петру Филипповичу, можетъ быть, удалось бы освободиться отъ нихъ путемъ настойчивыхъ заявленій о болѣзняхъ и общей физической слабости. Но къ такимъ пріемамъ наши друзья не могли прибѣгать по разнымъ причинамъ,-- между прочимъ потому, что всѣ политическіе не могли добиться освобожденія отъ работъ, а никто не хотѣлъ стать въ привилегированное положеніе. Съ другой стороны, уваженіе уголовныхъ и непоколебимый авторитетъ въ ихъ глазахъ можно было получить, только раздѣляя съ ними всю тяжесть положенія и не уклоняясь отъ общихъ работъ. Режимъ акатуйской тюрьмы, сравнявшій политическихъ арестантовъ съ уголовными, вынуждалъ первыхъ по необходимости безпрекословно соглашаться на пагубныя подземныя работы въ шахтѣ, при отравленномъ воздухѣ, скудной пищѣ и недостаточномъ снѣ.

Ужасъ положенія смягчался для Якубовича одно время тѣмъ, что онъ завѣдывалъ тюремной библіотекой, обучалъ такъ же, какъ и другіе товарищи, уголовныхъ грамотѣ и читалъ имъ вслухъ произведенія русской и иностранной литературы (что описано имъ въ статьѣ: "Классики предъ судомъ русской каторги"). Но книги въ Акатуѣ появились только на второй годъ. Въ теченіе же перваго года наши товарищи были лишены какой-бы то ни было духовной пищи, а слѣдовательно, и всѣхъ средствъ отвлечься умственно отъ ужасавшей дѣйствительности. Цѣлый годъ потребовался для рѣшенія вопроса, слѣдуетъ ли акатуйскимъ заключеннымъ выдать принадлежавшія имъ книги или нѣтъ.

Въ это первое и самое трудное время акатуйскаго заключенія жизнь Якубовича скрашивалась дружбой съ А. М. Зунделевичемъ, который любилъ и цѣнилъ И. Ф., какъ человѣка и какъ поэта, оберегалъ минуты его вдохновенія и умѣлъ поддерживать въ немъ интересъ къ творчеству. Многія прекрасныя стихотворенія П. Ф. относятся къ этому именно времени, напримѣръ, "Здравствуй, забытый рудникъ", "Юность", "Человѣкъ", "Дороже райскихъ благъ", "Во мракѣ былого", и проч.

Въ концѣ 1891 г. Петру Филипповичу пришлось проститься съ "Зундомъ" (какъ звали всегда товарищи А. М. Зунделевича), уходившимъ въ вольную команду на Кару. Но въ это время находился уже въ Акатуѣ другой человѣкъ, къ которому П. Ф. дружески привязался и образъ котораго легъ въ основу портрета молодого врача Штейнгарда "Въ мірѣ отверженныхъ". Это -- Л. Вл. Фрейфельдъ. По образованію онъ былъ студентомъ пятаго курса медицинскаго факультета, и ему, какъ всѣмъ, причастнымъ къ медицинѣ, пришлось врачевать въ Сибири. Въ Акатуѣ очень цѣнили его медицинскія способности и познанія; между прочимъ, онъ очень удачно поддерживалъ безнадежно больную жену Архангельскаго. Это обстоятельство повліяло даже на положеніе политическихъ заключенныхъ въ Акатуѣ: на время исчезли поводы къ столкновеніямъ между администраціей и нашими товарищами, и они вздохнули свободнѣе.

Наиболѣе плодотворный періодъ литературной работы для Петра Филипповича наступилъ, когда, въ концѣ 1892 года, въ Акатуй прибыли такъ называемые "Вилюйцы", т. е. осужденные въ каторгу якутскимъ судомъ послѣ обстрѣла политическихъ административно ссыльныхъ въ Якутскѣ 1889 года. Между прибывшими были: Мих. Петровичъ Орловъ, Мих. Раф. Гоцъ, Ос. Солом. Миноръ, Алекс. Сам. Гуревичъ, Терешковичъ, Уфляндъ, Брамсонъ и другіе. Около трехъ лѣтъ осужденные провели въ Вилюйскѣ, въ той самой тюрьмѣ, гдѣ содержался Чернышевскій. Потомъ ихъ перевели въ Акатуй, гдѣ они пробыли до 1895 г., когда дѣло ихъ было пересмотрѣно, всѣ они были освобождены отъ каторги, и имъ было разрѣшено вернуться въ Россію черезъ небольшіе промежутки времени.

Въ разговорѣ съ "Вилюйцами" П. Ф. упомянулъ, что давно уже у него являлось желаніе передать въ беллетристической формѣ кое-что изъ пережитаго въ Акатуѣ. Новые товарищи стали убѣ ждать его писать свои "записки изъ мертваго дома". Онъ отнѣкивался, ссылаясь на невозможность пересылки рукописи, но они брались все устроить, лишь бы онъ писалъ. Они съ любовью и вниманіемъ охраняли его покой, а ему этихъ условій было достаточно, чтобы работать съ поразительной быстротой. Такъ въ короткое время была создана I часть книги "Въ мірѣ отверженныхъ".

Писалъ ее Якубовичъ на клочкахъ бумаги карандашомъ, а потомъ имъ же все было переписано на почтовой бумагѣ чернилами, почти безъ измѣненія текста. П. Ф. обладалъ рѣдкимъ даромъ писать безъ помарокъ.

Когда этотъ трудъ былъ оконченъ, и Якубовичъ нѣсколько отдохнулъ отъ него, товарищи начали упрашивать, чтобы онъ описалъ въ видѣ личныхъ воспоминаній все, пережитое имъ самимъ и первыми политическими заключенными въ Акатуѣ въ 1890--1892 годахъ. П. Ф. согласился и въ короткое время окончилъ эту вторую большую акатуйскую работу свою. Когда онъ прочелъ "Воспоминанія" товарищамъ, они поняли, что передъ ними поразительное по красотѣ и силѣ литературное произведеніе.

М. П. Орловъ, который былъ свидѣтелемъ всего сейчасъ описаннаго, говоритъ, что въ то время, какъ П. Ф. читалъ товарищамъ "Въ мірѣ отверженныхъ", не смотря, на то, что эта книга содержитъ много чудныхъ и выдающихся по драматизму страницъ, чтеніе довольно часто прерывалось замѣчаніями и поправками, иногда даже не совсѣмъ умѣстными. Не то было при чтеніи новой книги Петра Филипповича... Тутъ стояла полная тишина, слушатели сидѣли, потрясенные и очарованные. Иногда раздавались громкія рыданія.

Вручая свое дѣтище отъѣзжавшему Г., онъ сказалъ ему: "Берегите эту вещь и помните, что второй разъ мнѣ не написать ее".

Въ виду впечатлѣнія, произведеннаго на слушателей чтеніемъ рукописи и отзыва самого И. Ф., высказаннаго имъ Г--у, можно съ большою вѣроятностью допустить, что "Воспоминанія" были однимъ изъ лучшихъ твореній Якубовича. Какъ читатель сейчасъ увидитъ, "Въ мірѣ отверженныхъ" было написано два раза, а воспроизвести свои личныя воспоминанія объ Акатуѣ П. Ф. не могъ; онъ вложилъ въ нихъ всю силу своей прекрасной, чуткой души. Такія вещи не повторяются. И все же этому произведенію суждено было погибнуть. Оно погибло, благодаря нелѣпой случайности, обидной и горькой.

Это случилось въ Читѣ. Одинъ изъ нашихъ товарищей X. взялъ рукопись къ себѣ на нѣсколько часовъ. Вечеромъ, когда онъ читалъ ее, постучался къ нему мѣстный житель Л., предупреждая о томъ, что идетъ полиція съ обыскомъ. У X. тотчасъ же явилась мысль, какъ бы не увеличить еще страданій Петра Филипповича и его товарищей, если "Воспоминанія" попадутъ въ руки полиціи. Онъ бросилъ листки въ печку и поднесъ къ нимъ зажженную спичку. Листки сгорѣли въ одно мгновеніе. А между тѣмъ оказалось, что Л. только пошутилъ. Говорили, что, когда онъ понялъ, какія послѣдствія имѣла его шутка, онъ хотѣлъ застрѣлиться. Долго и тяжко горевалъ также X. Для Петра Филипповича вѣсть о случившемся была настоящимъ ударомъ. Немало перестрадалъ и покойный теперь Г., выдавшій рукопись для прочтенія. Глубоко огорчались всѣ, кто слышалъ объ этомъ несчастій. Но прошлаго не воротишь, и одно изъ прекраснѣйшихъ и задушевнѣйшихъ твореній Якубовича погибло безвозвратно. Случилось это весной 1895 года.

-----

Я уже говорила, что Петръ Филипповичъ писалъ мнѣ неофиціальнымъ путемъ письма изъ Акатуя. Главнымъ ихъ содержаніемъ были его тогдашнія стихотворенія. Онъ записывалъ ихъ карандашомъ на папиросной бумагѣ своимъ бисернымъ почеркомъ и переслалъ мнѣ также всѣ свои карійскіе стихи. Такъ получилось у меня полное собраніе акатуйскихъ и карійскихъ стихотвореній Петра Филипповича, которыя я бережно хранила, подъ вліяніемъ мысли о возможности въ акатуйскихъ условіяхъ самыхъ мрачныхъ неожиданностей, можетъ быть, даже смерти.

Позднѣе, когда я жила въ Читѣ на поселеніи, я переписала ихъ вторично въ тетрадь, нарочно для этой цѣли заказанную переплетчику Алексѣемъ Кирилловичемъ Кузнецовымъ и подаренную мнѣ. Въ 1893 году (въ началѣ) я получила отъ Петра Филипповича порученіе отправить одинъ экземпляръ его стихотвореній заграницу для напечатанія. Очевидно, въ то время у него было мало надежды выйти на волю и увидѣть свои произведенія напечатанными въ Россіи. Но я медлила исполненіемъ его воли: мнѣ не хотѣлось отрѣзать пути его стихамъ къ появленію въ Россіи съ его именемъ. Поступая такъ, я не ошиблась. Вскорѣ получилось отъ Якубовича другое распоряженіе. Онъ просилъ повременить съ отправкою до новаго увѣдомленія, мотивируя эту перемѣну именно тѣмъ, что все же онъ еще не совсѣмъ потерялъ надежду увидѣть свои стихотворенія изданными въ Россіи.

Я сохранила свою тетрадь до 1904 года, когда я и семья моя уѣзжали изъ Срѣтенска. Къ тому времени всѣ имѣвшіяся у меня стихотворенія уже появились въ печати, и я не хотѣла, чтобы тетрадь, которую я переписывала съ такой любовью и такимъ благоговѣніемъ, при случайномъ обыскѣ была захвачена полиціей. Поэтому я оставила ее на память жившему тогда въ Срѣтенскѣ одному хорошему знакомому нашей семьи.

-----

Прибывъ на поселеніе въ Читу въ октябрѣ 1892 г., я поселилась въ домикѣ съ двойнымъ названіемъ. Обитатели его и ближайшіе ихъ знакомые называли его "зимовье", читинская молодежь звала его "въ лѣсахъ". Итти "въ лѣса", это значило итти въ зимовье. Теперь этотъ домикъ изуродованъ, и земля, на которой онъ стоялъ, продана въ другія руки. Самъ онъ перетащенъ на новое мѣсто и смотритъ такимъ загнаннымъ, угрюмымъ и несчастнымъ. Когда же я въ немъ жила, онъ красовался своимъ свѣтлымъ срубомъ изъ тесанныхъ лиственницъ. Его большія окна смотрѣли нарядно и весело, освѣщенныя ослѣпительнымъ сибирскимъ солнцемъ. Онъ стоялъ среди сосноваго лѣса, который теперь тоже вырубленъ. Въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ я наслаждалась природой и почти первобытно чистымъ воздухомъ, выстроено множество домовъ, возникли цѣлыя улицы.

Въ то время "зимовье" принадлежало нашему товарищу С. И. Богданову, который отсутствовалъ изъ Читы. Въ его домикѣ жилъ Г. Е. Батоговъ; его столярная мастерская помѣщалась въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ зимовья, присмотръ за которымъ ему былъ порученъ. Изъ трехъ комнатъ Батоговъ уступилъ мнѣ самую большую и удобную; самъ же помѣстился въ маленькой и крайней комнатѣ. Средняя служила намъ столовой и гостиной.

Рѣдко кто живалъ такой безмятежной жизнью, какой я жила въ "зимовьѣ". Старыя карійскія раны нѣсколько зажили. И излѣчилъ ихъ никто иной, какъ забайкальская природа. Когда въ 1891г. настало лѣто, и во всей красотѣ развернулась великолѣпная природа Дауріи {Названіе юго-восточной части Забайкалья.}, то сердечныя боли куда-то стали уходить. Нельзя было не восхищаться горами и тайгой, дивными цвѣтами, яркимъ солнцемъ и безоблачнымъ небомъ. Первый лучъ радости проникъ въ мое сердце, когда я стояла на мостикѣ и глядѣла въ быстро бѣгущія, прозрачныя струйки ручья, впадавшаго въ Кару.

Лучшаго компаньона по квартирѣ, чѣмъ Г. Е. Батоговъ, нельзя было желать. Еще съ Кары онъ былъ большимъ другомъ А. В. Прибылева и моимъ.

Происходя изъ крестьянъ Полтавской губерніи, онъ родился крѣпостнымъ и 9 лѣтъ отъ роду добылъ себѣ свободу, убѣжавъ отъ преслѣдованій жестокаго управляющаго богатаго помѣщика. И не только онъ самъ освободился, но настоялъ, чтобы мать его бѣжала также и поселилась съ нимъ. Позднѣе онъ выучился столярному ремеслу и сталъ первокласснымъ мастеромъ. На всѣхъ его произведеніяхъ лежала печать даровитости и красоты.

Надъ зимовьемъ вѣяло знамя труда, и основой нашей жизни была работа. Батоговъ вставалъ съ пѣтухами и уходилъ въ мастерскую. Я поднималась позднѣе, убирала комнаты и хлопотала около самовара. Потомъ Батоговъ возвращался, и мы пили чай, послѣ чего я уходила изъ дома на урокъ, или ко мнѣ приходили маленькіе ученики и ученицы. Каждый изъ насъ зарабатывалъ достаточно, чтобы удовлетворить свои спартанскія потребности. Въ зимовьѣ не было кухни, и мы обѣдали и ужинали у нашихъ сосѣдей Фриденсоновъ. Послѣ обѣда я писала письма своимъ многочисленнымъ корреспондентамъ, ходила на почту, въ библіотеку, или сидѣла дома съ книгой или за работой.

Подъ вечеръ часто заходили 2--3 человѣка молодежи, большею частью молодыя дѣвушки. Онѣ любили приходить къ намъ. Здѣсь онѣ находили радушный пріемъ, оживленную бесѣду, новые журналы и газеты, необычное въ другихъ слояхъ общества міровоззрѣніе. Мнѣ кажется, молодежь видѣла въ "зимовьѣ" маленькую ячейку счастливаго будущаго, и посѣщенія нашего домика всегда настраивали ее на нѣсколько праздничный и торжественный ладъ.

По воскреснымъ утрамъ на столѣ нашей столовой-гостиной неизмѣнно появлялся "Кобзарь" Шевченка, и Батоговъ, котораго въ товарищеской средѣ звали не иначе, какъ Галась, углублялся въ чтеніе "Кобзаря". Иногда онъ читалъ мнѣ вслухъ, и отъ него я впервые услыхала дивные стихи Шевченка на его родномъ языкѣ.

Однажды утромъ, въ іюнѣ 1893 года, когда я была занята уборкой комнатъ, отворилась наружная дверь, и вошла женщина въ платкѣ. Она остановилась у порога и молча оглядѣлась. Я подошла къ ней, и она спросила: здѣсь ли живетъ Анна Павловна? Когда я назвала себя, она сказала, что у нея есть кое-что для меня. Но я уже и безъ ея словъ догадалась о цѣли ея прихода. Читатель, если вы когда-нибудь будете въ ссылкѣ, и къ вамъ тихо войдетъ человѣкъ и станетъ у дверей, осторожно оглянется, прежде чѣмъ заговорить, и лицо у него привѣтливое и ласковое,-- знайте, что онъ пришелъ къ вамъ съ добрыми вѣстями: онъ принесъ вамъ письма отъ друзей.

Моя посѣтительница подала мнѣ письмо отъ Петра Филипповича. Въ немъ говорилось, что вмѣстѣ съ письмомъ я получу посылку. И, дѣйствительно, черезъ полчаса та же женщина принесла мнѣ небольшой ящичекъ. Когда она ушла, и я вскрыла его, въ немъ оказались листы почтовой бумаги, мелко исписанные почеркомъ Якубовича. Эта была рукопись I части "Въ мірѣ отверженныхъ".

Тутъ же находилась инструкція для меня. П. Ф. просилъ сохранить втайнѣ его произведеніе и не давать его для прочтенія; мнѣ не предоставлялось право пересылать рукопись по почтѣ, и я должна была ожидать для этого поѣздки вѣрнаго человѣка въ Иркутскъ. П. Ф. писалъ, что пришлетъ россійскій адресъ, по которому изъ Иркутска слѣдовало направить рукопись. Она предназначалась для "Вѣстника Европы".

Къ сожалѣнію, никто не ѣхалъ въ Иркутскъ, или, по крайней мѣрѣ, не ѣхалъ человѣкъ, заслуживавшій полнаго довѣрія. Уже настала осень, уже я жила въ другомъ маленькомъ домикѣ, и вернулся домой А. В. Прибылевъ (служившій все лѣто вначалѣ на пріискѣ подъ Нерчинскомъ), когда собрался ѣхать въ Иркутскъ купецъ, хорошо намъ знакомый и дружески къ намъ расположенный. Я рѣшилась съ нимъ послать рукопись въ редакцію тогдашняго "Восточнаго Обозрѣнія", такъ какъ всѣ мои иркутскіе знакомые были сотрудниками этой газеты, а личные адреса ихъ мнѣ не были извѣстны. Рукопись была доставлена аккуратно. Я отправила ее съ той же инструкціей, которую получила отъ Петра Филипповича, и сообщила ему объ этомъ. Онъ одобрилъ мои первые шаги, снова настаивалъ, чтобы рукопись не пускалась въ обращеніе, и повторилъ свое намѣреніе прислать адресъ. На этомъ прервались надолго мои почтовыя сношенія съ Акатуемъ, и такимъ, образомъ, дѣло отправки "Въ мірѣ отверженныхъ" затянулось на время, казавшееся мнѣ безконечнымъ.

Прошло опять нѣсколько мѣсяцевъ, когда, наконецъ, я получила письмо изъ Акатуя съ запросомъ, почему такъ долго не отправлена рукопись въ Петербургъ, и почему въ Иркутскѣ не соблюли условій, а давали читать рукопись постороннимъ лицамъ, о чемъ стало извѣстно Петру Филипповичу.

Письмо меня чрезвычайно огорчило.

Оно показало мнѣ ясно, что, во-первыхъ, россійскій адресъ былъ посланъ, но не дошелъ до меня, а во-вторыхъ, меня возмутило поведеніе сотрудниковъ "Восточнаго Обозрѣнія", нарушившихъ волю Якубовича.

Въ тотъ же день я написала въ Иркутскъ, и въ отвѣтъ отъ лица, которому была направлена рукопись, получила сообщеніе, которое сразило меня гораздо болѣе, чѣмъ акатуйскій запросъ. Мнѣ писали, что рукопись затерялась въ редакціи, и ее не могутъ найти... Относительно чтенія рукописи въ письмѣ говорилось, что она была показана только двумъ лицамъ, очень близкимъ къ Петру Филипповичу.

Въ моемъ распоряженіи оставалось только одно средство, къ которому я и прибѣгла, и успѣхъ котораго доказалъ, что въ самомъ началѣ рукопись слѣдовало направить въ Петербургъ по почтѣ, не откладывая дѣла изъ-за новаго адреса, который такъ и не получился. Я послала въ "Восточное Обозрѣніе" телеграмму, съ категорическимъ требованіемъ отыскать рукопись и отправить ее заказнымъ письмомъ въ редакцію "Вѣстника Европы". Черезъ нѣсколько дней я получила извѣстіе, что рукопись найдена и отправлена по назначенію. Но она уже опоздала.

Якубовичъ, который отличался поразительной энергіей въ работѣ, написалъ всю I часть книги сызнова, и теперь она была отправлена кратчайшимъ путемъ въ Петербургъ, на имя H. К. Михайловскаго, который очень удивился, узнавъ, что точно такой же экземпляръ рукописи полученъ въ "Вѣстникѣ Европы". Оба экземпляра были почти тожественны, съ незначительными уклоненіями, неизбѣжными, въ виду того, что второй изъ нихъ составлялся на память, безъ черновиковъ, которыхъ нельзя было сохранять въ тюрьмѣ. По прочтеніи разсказа Николай Константиновичъ тотчасъ рѣшилъ отстоять его для "Русскаго Богатства" и велъ объ этомъ переговоры съ Петромъ Филипповичемъ, который жилъ въ то время уже въ вольной командѣ въ Кадаѣ.

Редакціи "Вѣстника Европы" П. Ф. въ самомъ началѣ поставилъ условіемъ печатать "Въ мірѣ отверженныхъ" безъ пропусковъ; если же это окажется невозможнымъ, то просилъ передать рукопись H. К. Михайловскому.

Несмотря на желаніе покойнаго Стасюлевича помѣстить разсказъ въ своемъ журналѣ, онъ не находилъ возможнымъ печатать его цѣликомъ, и потому ему пришлось уступить его. Тогда начались длинные переговоры Николая Константиновича съ цензурой, требовавшей значительныхъ сокращеній. Но Михайловскому удалось отстоять цѣлость сочиненія, и оно начало печататься осенью 1895 г. въ "Русскомъ Богатствѣ" въ томъ видѣ, какъ было написано, за небольшими и неважными исключеніями.

Каторга для П. Ф. приходила къ концу.

Въ іюлѣ 1895 г. его ожидали въ Читѣ проѣздомъ въ Курганъ. Какъ только я узнала объ этомъ, я рѣшила ѣхать въ Читу повидаться съ Розой Ѳедоровной и Петромъ Филипповичемъ. Въ то время я лѣчилась на минеральныхъ водахъ въ Дарасунѣ, въ 60 верстахъ отъ Читы. Тамъ же проводили лѣто М. Р. Гоцъ съ женой, Вѣрой Самойловной, которые тоже захотѣли привѣтствовать Якубовича и его жену. Меня извѣстили о днѣ прибытія П. Ф., и мы отправились въ путь.

Была страдная пора, и лошадей можно было найти въ деревнѣ только на ночь. Ради сокращенія расходовъ я взяла съ собой попутчицу, молодую дѣвушку, а Гоцы ѣхали въ отдѣльномъ тарантасѣ. Ночью пришлось ѣхать лѣсомъ, мой ямщикъ наскочилъ на пень и опрокинулъ тарантасъ. Барышня выпала изъ него, но, къ счастью, отдѣлалась ушибами. Остальную часть ночи мы провели на станціи и на слѣдующій день пріѣхали въ Читу.

Роза Федоровна и П. Ф. остановились въ домѣ Соловьевой, гдѣ изстари проживали читинскіе ссыльные, причемъ одни наслоенія слѣдовали за другими. На этотъ разъ въ домѣ царствовалъ невообразимый хаосъ, благодаря наплыву пріѣзжихъ. Здѣсь временно пріютились многіе изъ "Вилюйцевъ", возвратившіеся изъ Акатуя и ожидавшіе разрѣшенія выѣхать въ Россію. Во всѣхъ комнатахъ стояли кровати, были нагромождены ящики, тюки, дорожныя корзины. Среди этого безпорядка пришлось намъ встрѣтиться. Петръ Филипповичъ мало измѣнился съ того памятнаго дня, когда я его видѣла передъ отправкой въ Акатуй: онъ былъ слишкомъ молодъ еще, чтобы пять лѣтъ каторги могли его состарить. Къ тому же, онъ успѣлъ отдохнуть и поправиться въ вольной командѣ. Онъ былъ еще въ полуарестантской одеждѣ. Мы вообще неохотно разстаемся съ платьемъ, которое носили;, когда много и долго страдали. Но мнѣ было тяжело видѣть П. Ф. въ казенномъ одѣяніи, и я попросила его переодѣться. Онъ исчезъ изъ комнаты и скоро вернулся, одѣтый въ черное. Мы втроемъ сидѣли у окна, и время быстро летѣло въ дружеской бесѣдѣ. Говорили о пережитомъ, о будущихъ надеждахъ и много разъ возвращались къ книгѣ "Въ мірѣ отверженныхъ". Погоревали сообща о безвозвратно погибшей рукописи, о потерѣ адреса, которая была причиною того, что автору пришлось два раза писать одну и ту же вещь. Онъ разсказалъ о переговорахъ съ нимъ H. К. Михайловскаго и читалъ мнѣ его письма.

Въ тотъ же день Петръ Филипповичъ снимался у Алексѣя Кирилловича Кузнецова, лучшаго тогда фотографа въ Читѣ. Съ кабинетнаго портрета, сдѣланнаго Кузнецовымъ, воспроизведенъ позднѣе портретъ И. Ф., изданный въ Кіевѣ г-жею Водовозовой. Онъ вполнѣ передаетъ обликъ П. Ф., какимъ онъ былъ въ то время.

Вечеръ мы провели въ домѣ Сухомлиныхъ, у которыхъ я остановилась, и пили чай у нихъ въ саду. Знакомая молодежь, узнавъ о пріѣздѣ Якубовича, приходила его привѣтствовать, и вокругъ него образовалось большое общество.

-----

Черезъ 10 лѣтъ мы встрѣтились снова. Я находилась въ Одессѣ со своей семьей. Якубовичъ пріѣхалъ туда же на три дня для свиданія съ своей матерью, которую онъ сильно любилъ. Его пріѣздомъ рѣшилъ воспользоваться дамскій кружокъ по устройству литературныхъ вечеровъ. Было начало 1905 года. Періодъ банкетовъ смѣнился повсемѣстными частными литературными вечерами. Петръ Филипповичъ мужественно отбивался отъ предложенія А. М., которая достигла большого искусства въ организаціи подобныхъ собраній. Онъ дорожилъ каждой минутой, желая 3 дня, бывшіе въ его распоряженіи, провести съ матерью. Въ качествѣ послѣдняго довода онъ сослался на то, что, уѣзжая изъ Петербурга, онъ не взялъ съ собою чернаго сюртука, но былъ сраженъ заявленіемъ, что въ магазинахъ даютъ платье напрокатъ. Я присутствовала при этомъ разговорѣ и предложила П. Ф. сопровождать въ поискахъ магазина готоваго платья. Мы довольно долго колесили по улицамъ на извозчикѣ, такъ какъ былъ праздничный день, и многіе магазины были заперты. Наконецъ, мы увидѣли большой складъ готоваго платья. П. Ф. зашелъ въ магазинъ и вскорѣ вышелъ оттуда со сверткомъ въ рукѣ.

Вечеромъ я видѣла его въ собраніи въ большомъ частномъ домѣ, когда онъ выступалъ передъ публикой, встрѣтившей его горячо и сердечно. П. Ф. былъ нѣсколько блѣденъ и казался утомленнымъ. Читалъ онъ на память безъ книги одно изъ любимыхъ имъ стихотвореній Некрасова.

Спустя два года, мнѣ пришлось быть въ Петербургѣ проѣздомъ въ Финляндію, и мы случайно сошлись у знакомыхъ съ Розой Ѳедоровной и П. Ф. Онъ былъ бодръ и оживленъ, какъ и прежде, но жаловался мнѣ на одышку и непорядокъ сердечной дѣятельности. Якубовичи жили тогда на дачѣ по Варшавской ж. д., и я убѣждала П. Ф. воспользоваться лѣтомъ для отдыха, который былъ ему такъ необходимъ. Роза Ѳедоровна горячо поддерживала меня и, между прочимъ, говорила, что требуются громадныя усилія, чтобы заставить П. Ф. бросить работу и итти подышать свѣжимъ воздухомъ. Онъ, смѣясь, отвѣчалъ, что самъ намѣревался отдыхать на дачѣ, но взялъ съ собой массу работы и теперь сидитъ за письменнымъ столомъ такъ же, какъ бывало въ Петербургѣ.

Становилось грустно отъ его словъ. Страшила мысль, что, при полномъ невниманіи къ своему здоровью, П. Ф. не надолго хватитъ.

Позднѣе во время этого свиданія я спросила П. Ф., не пишетъ ли онъ что-нибудь новое, если проводитъ такъ много времени за письменнымъ столомъ. Онъ сказалъ на это, что въ Россіи не въ силахъ писать, что писалось только въ Сибири; въ Россіи же его покинуло вдохновеніе. Въ опроверженіе его словъ, я указала на стихотворенія, написанныя имъ по возвращеніи въ Россію, и на статьи его въ "Русскомъ Богатствѣ". Но онъ возразилъ, что за большія темы не въ состояніи приняться, такъ какъ все время его поглощено редакціонной работой, о которой онъ, тѣмъ не менѣе, отзывался съ великимъ терпѣніемъ и даже съ любовью.

Въ этотъ разъ было особенно тяжело разставаться. Казалось, что мы больше не увидимся.

Съ 1906 года моя переписка съ П. Ф. касалась исключительно дѣлъ благотворенія, въ которыхъ онъ принималъ широкое участіе. Никто другой такъ легко и быстро не приходилъ на помощь товарищамъ, какъ онъ. Онъ умѣлъ привлекать жертвователей и изъ ихъ взносовъ организовалъ правильную поддержку больныхъ и безработныхъ вернувшихся ссыльныхъ. Если въ Москвѣ изсякали источники, и я обращалась къ нему съ просьбой помочь тому или другому страдающему товарищу, онъ придумывалъ новые пути къ полученію матеріальныхъ средствъ и облегчалъ положеніе нуждающихся.

Теперь нѣтъ больше между нами этого талантливаго, сильнаго духомъ, безконечно добраго и мягкаго человѣка... Онъ былъ безупреченъ, и никто не могъ бы указать ни малѣйшаго пятна въ этой прозрачно чистой жизни. Онъ любилъ людей, какъ братьевъ, не исключая уголовныхъ заключенныхъ. Въ нихъ онъ чтилъ человѣческій образъ и умѣлъ среди наслоеній грязи и преступленій отыскать и показать міру черты, глубоко человѣчныя, а порой и порывы, полные благородства и справедливости. Его талантъ владѣлъ тайной соединять внѣшнюю красоту и глубину мысли съ идеальными чертами высокихъ гражданскихъ стремленій. Онъ находилъ живое наслажденіе въ упорномъ умственномъ трудѣ, въ наивысшемъ напряженіи человѣческой мысли. Но русская жизнь не сберегла это чуткое сердце.

А. Прибылева.

"Русское Богатство", No 10, 1912