Полонский Яков Петрович - В. Фридлянд. Поэт сердечной и гражданской тревоги

В. Фридлянд

Поэт сердечной и гражданской тревоги

Я. П. Полонский. Стихотворения и поэмы. М., "Правда", 1986

"Тревоги духа, а не скуку
Делил я с музой молодой..."
Я. Полонский

Воспоминания современника оставили нам замечательный живой портрет русского поэта Якова Петровича Полонского. "Помню, как в один из моих приходов, -- рассказывал П. Перцов, -- он стал читать мне только что напечатанное в "Книжках Недели" (1895) новое свое стихотворение... Его лицо озарилось и приняло вдохновенное выражение, голос окреп и стал звучным, как у юноши; превосходные стихи легко и свободно лились один за другим из уст счастливого ими творца. Передо мной был настоящий поэт, читающий настоящие стихи" {"Литературные воспоминания". Л., "Academia", 1933, с. 124.}. Таким был Полонский в конце своего творческого пути на рубеже нового века. А как же начинался этот долгий и во многом тернистый путь?..

"Недавно нам случилось рассматривать бумаги, оставшиеся после Гоголя, -- писал Некрасов в рецензии на издание стихотворений Полонского 1855 года. -- Между прочим, Гоголь имел привычку выписывать для себя каждое стихотворение, которое ему нравилось, не справляясь, кто его автор. В числе стихотворений, выписанных его собственною рукою, мы нашли стихотворение г. Полонского. Вот оно для любопытных:

Пришли и стали тени ночи

На страже у моих дверей!

Смелей глядит мне прямо в очи

Глубокий мрак ее очей... {*}".

{* Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем. М., 1950, т. IX, с. 274.}

Это вдохновенное стихотворение начинающего поэта взыскательный Некрасов счел необходимым полностью процитировать в рецензии. А своим появлением в печати оно обязано Белинскому, который опубликовал его в шестом номере "Отечественных записок" за 1842 год.

Не только Гоголь заносил понравившиеся ему строки Полонского в заветную тетрадь. Спустя десятилетия поэт уже другого века, Александр Блок, переписывал в свой дневник стихи Якова Полонского.

Снится мне: я свеж и молод,

Я влюблен, мечты кипят...

От зари роскошный холод

Проникает в сад --

строфа из знаменитого стихотворения Полонского "Качка в бурю" особенно нравилась Блоку, а дерзкое сочетание "роскошный холод" вызвало его восхищение.

В своих воспоминаниях о Блоке Корней Иванович Чуковский приводит интересный разговор с поэтом о Полонском: "Как-то раз <...> мы вышли от общих знакомых... мы пошли зимней ночью по спящему городу и почему-то заговорили о старых журналах, и я сказал, какую огромную роль сыграла в моем детском воспитании "Нива" <...> и что в этом журнале, я помню, было изумительное стихотворение Полонского, которое кончалось такими, как бы неумелыми стихами:

К сердцу приласкается,

Промелькнет и скроется {*}.

{* Из стихотворения "Мгновения" (1897).}

<...> Блок был удивлен и обрадован. Оказалось, что и он помнит эти самые строки <...> Он как будто впервые увидел меня <...>, а потом позвал меня к себе и уже на пороге многозначительно сказал обо мне своей матери, Александре Андреевне:

-- Представь себе, любит Полонского! -- и видно было, что любовь к Полонскому является для него как бы мерилом людей..." {"Александр Блок в воспоминаниях современников". В двух томах, т. 2, М., 1980, с. 226.}.

* * *

Яков Петрович Полонский родился 6 декабря 1819 года в Рязани, в патриархальной семье мелкого чиновника. Мать поэта происходила из старинного дворянского рода Кафтыревых. О бабушке Полонского Александре Богдановне Кафтыревой сохранились семейные предания. "Она, -- писал поэт в автобиографии, -- была дочь одного из графов Разумовских -- побочная дочь <...>. Бабушка моя родилась еще при Елизавете Петровне. <...> Когда же она была ребенком... Екатерина II посещала их дом".

Окончив рязанскую гимназию, девятнадцатилетний Полонский поступил на юридический факультет Московского университета. Это был 1838 год. К тому времени семья Полонских пришла в окончательный упадок, и будущий поэт мог рассчитывать только на свои силы.

Судьба сразу же ввела юного Полонского в родственный ему круг русских поэтов. Со студенческих лет он был близок с Аполлоном Григорьевым, Афанасием Фетом, и эта близость во многом предопределила его творческий путь. К Фету его влекла поэзия. "Я уже чуял в нем истинного поэта и не раз отдавал ему на суд свои студенческие стихотворения", -- вспоминал Полонский. Фет же, в свою очередь, рассказывал, как он стремился прийти в университет задолго до начала лекций, чтобы услышать новое стихотворение явно одаренного студента. Нужно заметить, что в лице Фета Полонский приобрел самого преданного и доброжелательного ценителя своих стихов...

Однажды профессор словесности И. И. Давыдов неожиданно во всеуслышание перед большим собранием студентов прочел стихотворение Полонского "Душа", которое ему особенно понравилось. Студенты же увидели в этих стихах подражание Кольцову, после чего Полонский уничтожил стихотворение.

"Вскоре после этого не совсем приятного для меня события, -- вспоминает Полонский, -- в мою комнату вошел рослый красавец, студент, некто Орлов. Это был единственный сын всем тогда известного М. Ф. Орлова, за свое знакомство и дружбу с декабристами осужденного жить в Москве безвыездно". Вся тогдашняя московская интеллигенция льнула к этому видному деятелю декабристского движения. В его доме, рассказывает Полонский, встретил он и профессора Грановского, "только что приехавшего из Германии, и Чаадаева, и даже молодого Ив. Серг. Тургенева, который, прочитав в записной книжке <...> Ник. Мих. Орлова какое-то мое стихотворение, назвал его маленьким поэтическим перлом". Итак, первые поэтические опыты Полонского благословили и Фет и Тургенев.

В университетские годы Полонский прошел тяжелую школу жизни, быт его был суров. На лекции он ходил в самые сильные морозы в одной студенческой тужурке и без калош. И где только, в каких сомнительных трущобах он не ютился в Москве; жил впроголодь, "случалось и совсем не обедать, довольствуясь чаем и пятикопеечным калачом..." Но эта сторона жизни как-то мало занимала студента Полонского, целиком погруженного в богатый духовный мир, открывавшийся перед ним. "Я по целым часам читал все, что в то время могло интересовать меня, -- вспоминает поэт. -- Помню, как электризовали меня горячие статьи Белинского об игре Мочалова. <...> О Белинском я впервые услыхал от Николая Александровича Ровинского", он был близок к кружку Станкевича, и "для меня, наивно верующего, выросшего среди богомольной и патриархальной семьи, был чем-то вроде тургеневского Рудина..."

С особенным интересом посещал Полонский лекции профессора древней истории Д. Л. Крюкова, одного из талантливых русских ученых. Любимым профессором Полонского был П. Г. Редкин -- личность свободолюбивая, яркая и смелая. "Философская подкладка энциклопедии права, которую он читал на первых курсах", в особенности привлекала Полонского. Охотно слушал поэт историю средних веков у Грановского. В студенческие годы Полонский -- увлеченный читатель Герцена, с которым он знакомится лично.

Полонский отличался любознательностью и пытливостью, жаждал новых впечатлений. "Я был рассеян, -- пишет поэт в своих воспоминаниях, -- меня развлекали новые встречи, занимали задачи искусства, восхищал Лермонтов..."

В последние годы пребывания в университете Полонский переживает острый духовный кризис, который сам поэт называет "переходным моментом умственного развития". "Что-то недоброе стало скопляться в душе моей, -- вспоминает он, -- происходила страшная умственная и нравственная ломка. <...> Меня стали преследовать и как бы жечь мозг мой собственные стихи мои. Я был искренен, когда писал:

И я сын времени, и я

Был на пороге бытия

Встречаем демоном сомненья".

"К демону"

К последнему университетскому курсу у Полонского набралось уже довольно много стихотворений, которые читались товарищами и пользовались успехом. Некоторые из них были опубликованы. Стихотворение "Солнце и Месяц", напечатанное в "Москвитянине" в 1841 году, сразу же стало широко известным. В нем сказались своеобычные черты лирики Полонского. "Из числа моих стихотворений, -- вспоминает поэт, -- наибольший успех выпал на долю моей фантазии "Солнце и Месяц", приноровленной к детскому возрасту; его заучивали наизусть, особенно дети". И в самом деле, Полонский обладал чудесным свойством завораживать своей фантазией и детей и взрослых. В его стихах "равнодушная природа" становилась близкой, обретала дар человеческой сообщительности. И все казалось естественным, настоящим, как в детской игре.

Полонский нашел поистине сказочный, пушкинский сюжетный ход-разговор Солнца и Месяца, Усталое светило обратилось к Месяцу:

И взмолилось Солнце брату.

"Брат мой, Месяц золотой,

Ты зажги фонарь -- и ночью

Обойди ты край земной". <...>

И начнет рассказ свой Месяц,

Кто и как себя ведет.

Если ночь была спокойна,

Солнце весело взойдет.

Товарищ Полонского по университету, сын знаменитого актера М. Щепкина, предложил издать сборник стихов поэта. Так появилась первая поэтическая книга Полонского "Гаммы" (1844); она была издана на средства, собранные по подписке, в которой горячее участие принял Чаадаев. "Отечественные записки" откликнулись на этот дебют похвальной рецензией, что для начинающего поэта было "ошеломляющей неожиданностью". Оглядываясь на свою юность, Полонский писал в 1898 году (в год своей кончины): "Этот отзыв упрочивал за мною место, которое никто не может избрать по своей собственной прихоти и на которое наталкивает нас только природа, или нечто нам врожденное..." Поначалу рецензия приписывалась Белинскому, но автором ее был П. Н. Кудрявцев, который замечал о стихах Полонского: "Если это не сама поэзия, то прекрасные надежды на нее". Белинский же отозвался на сборник в "Обзоре русской литературы за 1844-й год", где были сказаны такие вещие слова: "Полонский обладает в некоторой степени тем, что можно назвать чистым элементом поэзии и без чего никакие умные и глубокие мысли, никакая ученость не сделает человека поэтом".

Университетские годы совпали с совершенным расстройством дел и здоровья отца Полонского, вот почему поэт все чаще и чаше задумывается о службе. По рекомендации Николая Орлова Полонский получил урок в семье князя В. И. Мещерского, принадлежащей к самому высшему московскому обществу. Гостиную их московского дома посещали сыновья Карамзиных (Мещерские были в дальнем родстве с Карамзиными). Пребывание у Мещерских тяготило Полонского. "Дорого бы дал, чтобы не жить у них", -- писал он друзьям. Его угнетают "глупая спесь", "пошлый этикет" этого великосветского семейства, "...мне здесь душно, как в тюрьме <...>, -- пишет он Н. Орлову, который к тому времени обосновался в Одессе. Но Полонский равно чуждался буржуазных и мещанских кругов; он был истинный русский интеллигент демократической складки. Во всех житейских бурях в Полонском побеждал художник, поэт, рыцарски преданный искусству. Но не только чуждая духу Полонского обстановка в сановной среде, а может быть, в еще большей степени жажда самостоятельной, независимой жизни, новых и неизведанных впечатлений влекла молодого поэта на юг России, по следам его великих предшественников Пушкина и Лермонтова. Туда же (правда, значительно позже) устремился и Л. Толстой. Осенью 1844 года Полонский уезжает в Одессу.

...вдали <...>

Встают и тянутся волнистой

Грядой вершины синих гор <...>

Как сердцу моему просторно!..

"Прогулка верхом"

Семь лет, проведенные на юге России (два года -- в Одессе, а пять -- на Кавказе), -- эпоха в жизни Полонского. В это время явственно обозначился лирический и гражданский облик поэта.

Первое же произведение одесского периода "Прогулка верхом" -- стихотворный очерк, исполненный внутреннего драматизма, -- особый жанр, в котором Полонский очень преуспел. Радость и горе, свет и гримасы жизни видит всадник, проезжая по улицам города. Завершается стихотворение очень важным признанием поэта.

...Жадный взор

Границ не ведает, и слышит

Мой чуткий слух, как воздух дышит,

Как опускается роса

И двигается полоса

Вечерней тени...

Особый "слух" и "зрение" художника -- редкий дар, которым владел поэт и который восхищал его современников. По словам такого тонкого критика, каким был Ап. Григорьев, Полонского отличало умение подмечать почти неуловимое в природе, "полнейшее, почти непосредственное слияние с нею..." Друг Полонского, автор замечательных мемуаров ("Дневник и записки") Е. А. Штакеншнейдер писала в своем "Дневнике" о поэте: "Он, кажется, в самом деле имеет дар слышать, как растет трава..."

К сожалению, одесский период увенчался бесславным сборником "Стихотворений 1845 года", составленным без необходимой строгости отбора. На этот раз Белинский резко отозвался о новой книге молодого поэта, заметив о стихах, включенных в нее, что они свидетельствуют о чисто "внешнем таланте". Критик преподал суровый, но полезный урок Полонскому. Поэт понял, что Одесса не дала ему необходимых впечатлений, он рвался на Кавказ, где, как ему казалось, "закипает новая жизнь и где... не умерла поэзия...". Еще в студенческие годы он заинтересовался Востоком, древней и прекрасной культурой. По словам поэта, в ту пору его "настольной книгой" был сборник "Священные книги Востока".

Летом 1846 года Полонский уезжает в Тифлис.

Фет радовался неуспокоенности Полонского. Он признавался ему: "...я люблю тот образ, который ты в настоящее время создаешь передо мною твоей жизнью. Да, твоя натура истинно поэтическая и потому-то для тебя так трудно было устроиться до сих пор..." "Над тобой небо Кавказа,-- писал другу Фет,-- небо, которое послало России столько пламенных вдохновений и святых поэтических молитв..." {Фет А. А. Соч. в двух томах, т. 2. М., 1982, с. 330.}.

В Тифлисе Полонский попадает в среду, ему чрезвычайно близкую по духу, -- просвещенной русской и грузинской интеллигенции. Он вхож в семью грузинского поэта Александра Герсевановича Чавчавадзе, знакомится с его дочерью, вдовой Грибоедова. Из этой встречи родились лирические стихи, посвященные Н. А. Грибоедовой, проникнутые высокой и строгой печалью. Черновой набросок Полонский написал тогда же, в июле 1846 года, но окончательная редакция" появилась значительно позже и относится к одному из лучших созданий поэта:

В Тифлисе я ее встречал.

Вникал в ее черты:

То -- тень весны была, в тени

Осенней красоты.

В первый же год своего появления в Тифлисе Полонский встречается с выдающейся личностью, ссыльным польским поэтом Тадеушем Лада-Заблоцким, другом Белинского. Это он разбудил дремавшее вдохновение Полонского. "Он стал посещать меня, читать книги, переводить мне стихи свои -- и опять зажег во мне неодолимую жажду высказываться стихами", -- вспоминает Полонский.

В Грузии вполне выразились черты, коренившиеся в самой природе таланта Полонского,-- склонность к народному искусству, сказке, фольклору. В стихах Полонского ощутима раздольная песенная стихия.

Цикл кавказских стихов открывается поэтическим очерком "Прогулка по Тифлису", обращенным к Льву Сергеевичу Пушкину. Полонский проявил себя здесь как незаурядный реалистический живописец, это был поистине рисунок с натуры, в котором подкупала "правдивость впечатлений" (Тургенев).

По словам Полонского, "Тифлис для живописца есть находка..." Стихотворение написано в разных тональностях: от согретого мягким лукавым юмором описания южного базара, ошеломляющего яркостью, пестротою и дерзостью красок, до вдохновенных торжественных строк, воспевающих величие и первозданную красоту Кавказа.

И мнится мне, что каменный карниз

Крутого берега, с нависшими домами,

С балконами, решетками, столбами,

Как декорация в волшебный бенефис,

Роскошно освещен бенгальскими огнями.

Отсюда вижу я -- за синими горами

Заря, как жертвенник, пылает, и Тифлис

Приветствует прощальными лучами...

В эпилоге стихотворения Полонский говорит об одном из главных свойств своих как писателя: "Повсюду я спешу ловить рой самых свежих впечатлений".

Несколько особняком среди произведений, созданных в Грузии, стоит стихотворение "Затворница". О нем нельзя не сказать в силу его удивительной судьбы. Оно было написано в первые же дни по приезде в Тифлис, а сложилось, по всей вероятности, значительно раньше. Стихотворение написано в столь любимой поэтом песенной манере и таило в себе нечто загадочное, связанное с судьбой героини.

Никто не знал, какая там

Затворница жила.

Какая сила тайная

Меня туда влекла.

Стихи эти неисповедимыми путями вошли в репертуар острожного пения и распевались ссыльными (в несколько измененном виде) как народная песня.

Но вот что невероятно: почти столетие спустя эта простодушная песня Полонского вдохновила Ивана Алексеевича Бунина, и он, тоскуя об оставленной родине, написал рассказ, названный по первой строке стихотворения Полонского "В одной знакомой улице". Читая Бунина, понимаешь, как поразительно достоверны стихи Полонского. "Весенней парижской ночью, -- пишет Бунин, -- шел по бульвару в сумраке от густой, свежей зелени <...>, чувствовал себя легко, молодо и думал:

В одной знакомой улице --

Я помню старый дом,

С высокой, темной лестницей,

С завешенным окном.

Чудесные стихи! И как удивительно, что все это было когда-то и у меня! Москва. <...> Глухие снежные улицы, деревянный мещанский домишко -- и я, студент <...>

Там огонек таинственный

До полночи светил...

И там светил. И мела метель, и ветер сдувал с деревянной крыши снег, дымом развевал его, и светилось вверху в мезонине, за красной ситцевой занавеской...

Ах, что за чудо-девушка

В заветный час ночной

Меня встречала в доме том

С распущенной косой.

И это было..." {Бунин И. А. Собр. соч. в 9-ти томах, т. 7. М., 1966, с. 173-175}.

Весь рассказ -- это бунинская вариация на стихи Полонского, столь родные его сердцу.

Кавказ воистину окрылил Полонского. В 1849 году выходит "Сазандар" -- один из самых значительных (несмотря на малый объем -- всего 12 стихотворений), программных авторских сборников Полонского. Сазандар -- певец, поэт, он лирический герой этой книги. Стихи, созданные в Тифлисе, вдохновенны и глубоки по своему содержанию. В них размышления о призвании и назначении поэта, о преображающей жизнь силе поэзии, искусства, прекрасного.

В стихотворении "Нищий" Полонский выражает древнюю излюбленную им мысль об альтруистическом начале поэта, уподобив его нищему, который "...все, что в день ни собирал, // Бывало к ночи раздавал // Больным, калекам и слепцам // Таким же нищим, как и сам",

В наш век таков иной поэт. <...>

Как нищий старец изнурен,

Духовной пищи просит он, --

И все, что жизнь ему ни шлет,

Он с благодарностью берет --

И душу делит пополам

С такими ж нищими, как сам...

Глубокое понимание сопричастности поэта человеческому страданию будет особенно близко Блоку, который спустя много лет напишет такие строки:

И все так близко и так далеко,

Что, стоя рядом, достичь нельзя,

И не постигнешь синего ока,

Пока не станешь сам, как стезя...

Пока такой же нищий не будешь.

Не ляжешь, истоптан, в глухой овраг...

В поэзии Полонского прозвучала философская идея Пути художника, столь созвучная Блоку, в замечательном стихотворении-иносказании "Горная дорога в Грузии".

Вижу, как тяжек мой путь,

Как бесполезен мой повод!

Некуда спрыгнуть с седла!

Слева -- отвесные стены,

Справа -- деревья и мгла,

Шум и сверкание пены...

Полонский пишет о торном пути поэта -- он идет по нему неуклонно и не может свернуть: "Друг мой! Зачем ты желаешь // Лучших путей? путь один..."

Вершина кавказского цикла, его средоточие -- стихотворение "Старый сазандар". Поэт, певец, художник, в какой стране, под каким бы небом ни родились -- они побратимы, ибо служат одной святыне -- Искусству.

Усы седые, взгляд сердитый,

Суровый вид; но песен жар

Еще таит в груди разбитой

Мой престарелый сазандар.

Вот, медных струн перстом касаясь,

Поет он, словно песнь его

Способна, дико оживляясь,

Быть эхом сердца моего!

В этих исповедальных стихах Полонский выразил самые сокровенные чувства, свою печаль, святое недовольство собой, которое он испытывал до конца жизни: "Песен дар меня тревожит, // А песням некому внимать..."

Стихотворение "Сатар" (так звали прославленного персидского певца в Тифлисе) своего рода продолжение "Старого сазандара". Эти стихи Полонского отдаленно напоминают гениальные пушкинские строки из "Не пой, красавица, при мне...". "Сатар" -- часть сюиты о Поэте и Поэзии

Сатар! Сатар! <...>

Не знаю, что поешь; -- я слов не понимаю;

Я с детства к музыке привык совсем иной;

Но ты поешь всю ночь на кровле земляной,

И весь Тифлис молчит -- и я тебе внимаю,

Как будто издали, с востока, брат больной

Через тебя мне шлет упрек иль ропот свой.

Не знаю, что поешь <...>

Не знаю, -- слышу вопль -- и мне не нужно слов!

Однажды у своего приятеля Ю. Ф. Ахвердова, великолепного знатока армянской литературы и фольклора, Полонский прочитал стихи поэта XVIII века, "царя песнопений", классика ашугской поэзии Саят-Новы (псевдоним Арутюна Саядянца). Его песни затронули воображение Полонского, и под их влиянием он написал дивное стихотворение, выполненное торжественным гекзаметром. Более того, Полонский опубликовал небольшую статью о Саят-Нове, о его необыкновенной возвышенной личности, о его подвижнической жизни {Полонский Я. П. Стихотворения. Л., 1954 с. 506-507. (Библиотека поэта. Большая серия.}.

Стихотворение "Саят-Нова" завершает своеобразную трилогию о призвании поэта ("Старый сазандар", "Сатар" и, наконец, "Саят-Нова"). Армянский просветитель провозглашал "стремление к совершенству" и свободе человеческой личности, к "гармонии тела и духа..." {Там же, с. 506.}. Полонскому близки мысли Саят-Новы о вечности поэзии и преемственности искусства.

Много и песен умчит навсегда невозвратное время --

Новые встанут певцы, и услышит их новое племя.

Цикл кавказских стихов Полонского можно, пожалуй, сравнить с Итальянскими стихами Блока. Поэт в Грузии также слышит "шорохи истории", отзвуки ушедших древних миров.

Здесь на кладбищах позабытых

Потомством, посреди долин,

Во мгле плющами перевитых

Каштанов, лавров и раин,

Мне снился рой теней, покрытых

Струями крови, пылью битв, --

Мужей и жен, душой сгоревших

В страстях -- и в небо улетевших,

Как дым, без мысли и молитв...

Полонский увлекался старинными легендами и преданиями Грузии и создал навеянные ими талантливые стилизации. Одно из таких созданий поэта посвящено любви Шота Руставели к царице Тамаре. Полонский пишет о несокрушимой силе истинной страсти, о любви как о самом драгоценном даре, которым наделен человек.

Гордая и воинственная, жестокая красавица царица Тамара обращается к певцу и поэту Шота Руставели:

Кто не любит войны --

Не являйся мне в сонме князей.

Но ты любишь дела и победы мои:

Я готова тебя при дворе принимать.

Меньше пой о любви --

О безумной любви -- и тебя награждать

Я готова за песни твои...

И отвечает Руставели:

Буду петь про любовь -- ты не станешь внимать --

Но клянусь! -- на возвышенный голос любви

Звезды будут лучами играть,

И пустыня, как нежная мать,

Мне раскроет объятья свои!

На Кавказе поэт написал едва ли не лучшее свое стихотворение -- "Качка в бурю", в нем весь Полонский, здесь он неповторим. В бурю в открытом море, на краю гибели, поэту снятся золотые сны о детстве, о няне и ее колыбельных песнях... В этих стихах проявляется натура поэта; причудливое сплетение беспечности, детскости и отваги. Таким он был и в жизни.

На юге было написано стихотворение "Ночь", которое можно назвать одной из вершин русской лирической поэзии. Оно не уступает лучшим созданиям Тютчева и Фета. Полонский выступает в нем как вдохновенный певец ночи. Для него (впрочем, как и для Фета) ночь -- таинственное, сокровенное время, когда душа человека доступна всему прекрасному и когда она особенно незащищенна и тревожна, провидя будущие невзгоды.

Сам не знаю, за что я люблю тебя, ночь, --

Так люблю, что страдая любуюсь тобой!

Сам не знаю, за что я люблю тебя, ночь, --

Оттого, может быть, что далек мой покой! --

С "Ночью" перекликается другое классическое стихотворение Полонского "Не мои ли страсти...". В нем, как и в "Ночи", выражена та нерасторжимость, та слиянность с природой, о которой с восхищением писали такие разные по духу критики, как Ап. Григорьев и Добролюбов.

Не мои ли страсти

Поднимают бурю?

С бурями бороться

Не в моей ли власти?..

Или у природы,

Как у сердца в жизни,

Есть своя улыбка

И свои невзгоды?

"Ты по преимуществу лирик, с неподдельной, более сказочной, чем фантастической жилкой", -- писал Тургенев Полонскому. Прослушав стихотворение "Последний вздох", потрясенный лирической силой этого маленького шедевра поэта, Фет писал другу: "Недавно, как-то вечером, я вслушался в чтение наизусть... давно знакомого мне стихотворения: "Поцелуй меня, // Моя грудь в огне..." и меня вдруг как-то осенило всей воздушной прелестью и беспредельным страданием этого стихотворения. Целую ночь оно не давало мне заснуть, и меня все подмывало <...> написать тебе ругательное письмо: "Как, мол, смеешь ты, ничтожный смертный, с такою определенностью выражать чувства, возникающие на рубеже жизни и смерти <...> ты <...> настоящий, прирожденный, кровью сердца бьющий поэт".

В 1851 году Полонский узнает о тяжелой болезни отца и собирается покинуть Кавказ. Его жаждущая новых впечатлений душа и без того уже стремилась в неизведанные края. Однако судьба распорядилась иначе. Он возвращается в Рязань. Его прощальное стихотворение "На пути из-за Кавказа" помечено 10 июня 1851 года.

И душа на простор вырывается

Из-под власти кавказских громад --

Колокольчик звенит-заливается...

Кони юношу к северу мчат...

Полонский прощается с Кавказом, с женщиной, которую любил. Ею была Софья Гулгаз (ей же посвящены стихотворение "Не жди" и рассказ "Тифлисские сакли").

Ты, с которой так много страдания

Терпеливо я прожил душой.

Без надежды на мир и свидание

Навсегда я простился с тобой...

III

Душу, к битвам житейским готовую,

Я за снежный несу перевал.

"На пути из-за Кавказа"

В начале пятидесятых годов прошлого века в одном из роскошных особняков Петербурга (на Миллионной улице), с помпейской залой и зимним садом, которые поражали изысканностью и непогрешимым вкусом, стал часто появляться молодой поэт. Это был Яков Полонский. Дом принадлежал знаменитому русскому архитектору А. Штакеншнейдеру и был одним из культурных и просветительских центров столицы. Семья архитектора: его жена Мария Федоровна, с которой Полонский был особенно родственен духовно, и дочь Елена, -- стала для поэта поистине родной, с этим семейством связана почти вся его жизнь. Е. А. Штакеншнайдер, русская недюжинная женщина, обладавшая острым умом, была, по сути, первым биографом поэта. В ее "Дневнике и записках" воссоздан живой облик Полонского.

Странный человек Полонский, -- записывает она. -- Я такого еще никогда не видала, да думаю, что и нет другого подобного. Он многим кажется надменным, но мне он надменным не кажется, он просто не от мира сего. Он очень высок ростом, строен и как-то высоко носит свою маленькую голову; это придает ему гордый вид. Он смотрит поверх толпы, потому что выше ее, но и своими духовными очами он смотрит поверх толпы, он поэт. Это не все понимают и не все прощают. Доброты он бесконечной умен, но странен <...> Он любит все необыкновенное и часто видит его там, где его и нет". Мемуаристка особенно выделяет удивительное качество поэта, казалось бы, несовместимое с его мягкостью, отрешенностью: "Он способен на отчаянный подвиг, чтобы спасти погибающего, где замешана любовь, там Полонский как рыба в воде. Недаром же он увез из Одессы в Москву невесту для своего друга <...> с немалым риском ответственности для самого себя". То, о чем пишет современница, перекликается с воспоминаниями самого Полонского. Это необходимые и важные штрихи к его портрету. При своей бедности Полонский был горд, независим и щедр. "Некто студент медицинского факультета Малич, -- вспоминает поэт, -- греческого происхождения, писал мне <...> что остался без квартиры, ночует на бульварных скамейках" и умирает с голоду. "Я немедленно послал ему все мое месячное жалование" через богатого соотечественника нуждавшегося студента, чтобы пристыдить равнодушного скрягу. "Он в самом деле оригинален, самобытен <...> Он никогда не рисуется и не играет никакой роли, а всегда является таким, каким он есть..."

Полонский принят в круг "Современника", его заметили Некрасов и Добролюбов, он становится другом Тургенева, его стихи волнуют Достоевского. Выходят сборники стихов Полонского 1855 и 1859 годов, печатаются его повести и рассказы.

Есть у Полонского особый жанр, в котором он достиг совершенства и где, пожалуй, не знал соперников, -- это стихотворные психологические новеллы: их можно было бы назвать своеобразными маленькими трагедиями в стихах: "Слепой тапер", "Миазм", "У двери".

В ряду стихотворений середины пятидесятых годов особенно выделяется психологическая новелла "Колокольчик". Это создание Полонского пленило современников. В восьми строфах "Колокольчика" была рассказана трагедия несоединившихся судеб и угасания той, которая была создана для любви. Лирическая героиня -- простая женщина, наделенная даром самозабвенного чувства. "Колокольчик" -- стихотворение-воспоминание: "Погружай меня в сон, колокольчика звон! // Выноси меня, тройка усталых коней!"

Мутный дым облаков и холодная даль

Начинают яснеть; белый призрак луны

Смотрит в душу мою -- и былую печаль

Наряжает в забытые сны.

Стихотворение Полонского отозвалось в душе Достоевского -- и настолько, что он ввел его в свой роман "Униженные и оскорбленные". В словах героини Наташи Ихменевой выражено чувство самого писателя: "Какие это мучительные стихи <...> и какая фантастическая, раздающаяся картина. Канва одна, и только намечен узор, -- вышивай, что хочешь" (ч. I, гл. XV).

Стихотворная новелла "Миазм" (первоначально названная "Покинутый дом") по своей идейной обличительной направленности напоминает некрасовскую "Железную дорогу", но к этой теме Полонский подошел, казалось бы, с другой, более интимной стороны, а эффект получился не менее сильный. В богатом особняке близ Мойки "заболел внезапно маленький наследник -- // Судороги, жар..." Ничто не может спасти ребенка, в отчаянье молодая мать -- "Мнимое дыханье только сердце слышит -- // Сын ее погас...". Перед обезумевшей от горя женщиной возникает призрак -- "мужик косматый, точно из берлоги // Вылез на простор..." (мужик, который когда-то, при Петре I, возводил на болоте Петербург), и раздаются слова: "Новый дом твой давит старое кладбище // Наш отпетый прах..." Смерть ребенка -- возмездие: "Только вздох мой тяжкий твоего ребенка // Словно придушил...". Тургенев находил это стихотворение "весьма значительным, даже поразительным".

К жанру стихотворной новеллы принадлежит знаменитый "Лебедь" Полонского. В нем рассказывается о судьбе одинокого, прирученного для развлечения царственного лебедя, который томится в неволе и мечтает о свободном полете в простор небес, и о том, какую же тогда "он песню вдохновенную споет", и на нее откликнутся "родные стаи белых лебедей".

Но крыло не шевелилось,

Песня путалась в уме:

Без полета и без пенья

Умирал он в полутьме.

"Какая прелесть, твой Лебедь!" -- писал Фет.

-----

Жизнь Полонского, несмотря на то, что он стал признанным поэтом, тем не менее не устроена. Гонорары не дают материальной независимости, и поэт становится репетитором, учителем сына А. О. Смирновой-Россет. "Слово "гувернер" -- клеймо безденежья", -- записывает он в своем дневнике.

Весной 1857 году Полонский вместе с семейством Смирновой-Россет едет за границу, поначалу в Баден-Баден, где его ждет радостная неожиданность -- встреча с Л. Н. Толстым. "Здесь Л. Н. Толстой <...>, -- пишет он М. Ф. Штакеншнейдер, мы с ним сошлись как родные братья". Но это, пожалуй, единственное отрадное событие. Модный курорт не по душе поэту. Полонский сатирически живописал Баден-Баден в стихотворном послании к А. Н. Майкову, в котором особенно проявилась "русская душа" поэта.

За границей в роли гувернера Полонский пробыл всего несколько месяцев. В августе 1857 года он порывает с великосветским семейством. "В судьбе моей опять перелом, -- пишет он своему другу М. Ф. Штакеншнейдер. -- Я уже почти не у Смирновых и наготове улететь, куда сам не знаю..." И Полонский "улетает" в Швейцарию, в Женеву, охваченный желанием осуществить свою заветную мечту -- заняться живописью, брать уроки у знаменитого Каляма. Прославленный швейцарский художник-живописец не взял Полонского в свои ученики, несмотря на его явную одаренность. У Полонского не было школы, сказывался любитель-дилетант. Но тем не менее поэт с увлечением предался рисованию и два месяца брал уроки у Франсуа Дидэ, учителя Каляма. "Пребывание в Женеве с августа но октябрь в 1857 году, -- писал он в одной из своих корреспонденции, -- было самое счастливое время в моей жизни <...> Живопись -- или пристрастие к кистям и палитре спасло меня и от учительства и от вынужденного нуждой гувернерства".

Но и в Женеве нет успокоения "блуждающей душе" поэта, его мечты полны желаний, "роковых стремлений" и затаенной тоски по России. Вот что он пишет М. Ф. Штакеншнейдер в марте 1858 года: "Как ни дурно в России <...>, а только Русь и шевелится <...> во имя прогресса <...> у всех слава позади, а у нас одних она светит в далеком будущем..."

К женевскому периоду относятся такие лирические стихи, как "Ночь в Крыму", "На Женевском озере". Горная Швейцария напомнила Полонскому Крым, южную природу, "удовлетворяющую воображение" (А. С. Пушкин).

Зимой 1857 года Полонский уезжает в Рим с надеждой продолжить занятия живописью. В Риме он встречается с Тургеневым и Боткиным, что очень скрасило ему путешествие. Занятия живописью пришлось оставить все по той же причине -- не было денег. Рим сменяется Парижем, где Полонский круто ломает свою жизнь. Он страстно влюбляется в юную и прекрасную девушку, полуфранцуженку, полурусскую, дочь псаломщика православной церкви в Париже -- Елену Васильевну Устюжскую. Полонский в одном из писем назвал эту встречу "роковой". Роман развивался бурно. Елена Устюжская и Полонский обвенчались, а в августе были уже в Петербурге. Жена Полонского поразила друзей поэта всем своим обликом, хрупкой и утонченной красотой. "Никто не ожидал, что она так хороша, потому что Полонский о красоте ее ни словом не обмолвился", -- записано в "Дневнике" Е. А. Штакеншнейдер. Но не только хороша собой была избранница поэта, она была человеком самоотверженной доброты и преданности.

В июне 1859 года у молодой четы появился первенец, сын Андрей, а за несколько часов до рождения сына Полонский упал с дрожек и повредил себе ногу, что сделало его до конца жизни калекой. Первое время он не мог ходить даже на костылях. Жена ухаживала за ним безотказно и любовно. Но за одной бедой последовала другая, еще более страшная и неотвратимая: тяжело заболевает маленький сын, и надежды на выздоровление нет. В январе 1860 года состоялся публичный литературный вечер в пользу Литературного фонда, на котором должен был выступать Полонский вместе с Тургеневым, Майковым и Некрасовым. Ради этого чтения, из чувства долга в первый раз вышел Полонский из дома (после травмы) с сокрушенным сердцем. Его единственный сын умирал... А вслед за сыном летом этого же года не стало и Елены Полонской, скончавшейся в жестоких муках двадцати лет от роду от тяжелой болезни. В "Дневнике" Штакеншнейдер описаны похороны юной женщины, о которой Полонский говорил: "Я любил ее всем существом моим, всеми силами моей души". В этом мягком, ранимом человеке было много истинного, благородного мужества. Его горе было сдержанным. С кладбища Полонский шел, "не останавливаясь, не опуская головы...". Памяти жены Полонский, томимый "великой скорбию... воспоминаний", посвятил стихи -- "Безумие горя", "Я читаю книгу песен...", "Когда б любовь твоя мне спутницей была...".

И ничего не сделает природа

С таким отшельником, которому нужна

Для счастия законная свобода,

А для свободы -- вольная страна.

"Одному из усталых"

В шестидесятые годы начинается пора гражданственных тревог и душевных метаний Полонского, который настойчиво хочет выразить себя как "сын времени". Вернее, уже с конца пятидесятых годов на страницах петербургских журналов появляется все больше и больше гражданственно-публицистических и философских стихов Полонского, которые он упорно пишет почти до конца своей жизни.

Лира поэта чутко откликается на события отечественной и европейской истории. Полонский выступает как гуманист и демократ, но не как революционер. Ни его взгляды идеалиста (так он называл себя сам), ни его темперамент, в котором не было черт борца и сокрушителя, не давали ему возможности оказаться в стане борцов, погибающих за свободу... Полонский не верил в революцию и не принимал ее, он верил в героическую личность, в пророка, мессию, которому одному подвластно изменить жизнь ("Неизвестность"). Поэт был убежден, что только Личности делают историю.

Сдержанный темперамент, мягкая натура, стремление к согласию враждующих сторон сближали отчасти Полонского с А. К. Толстым. Он мог бы то же сказать о себе. "Двух станов не боец, а только гость случайный...", "В моей душе проклятий нет", признавался поэт, и "стих, облитый горечью и злостью", не мог быть начертан пером Полонского. Не знал он и "одной, но пламенной страсти" борьбы с социальной несправедливостью, ибо не верил в успех... Вот за это и подвергся он упрекам Добролюбова и жестокой, не знающей снисхождения суровой критики Салтыкова-Щедрина. И все-таки... творчество Полонского -- явление светлое, служащее добрым силам жизни. Ни события на Балканах, ни польское восстание, ни гражданская казнь Чернышевского не оставили равнодушным поэта, каждый раз откликавшегося искренними строками своих стихов, всегда отмеченных, по словам Тургенева, "честностью и правдивостью".

На дело Веры Засулич, всколыхнувшее всю прогрессивную Россию, Полонский отозвался замечательным стихотворением "Узница". Героический поступок юной революционерки не может оставить равнодушным ни одного порядочного человека -- таков смысл стихотворения:

Что мне она! -- не жена, не любовница

И не родная мне дочь!

Так отчего ж ее образ страдальческий

Спать не дает мне всю ночь!

В одной из редакций стихотворения Полонский пишет о чувстве вины за судьбу революционерки:

Словно зовет меня, в зле неповинного,

В суд отвечать за нее --

Словно страданьем ее заколдовано

Бедное сердце мое...

В шестидесятые годы Полонский создает одно из лучших своих лирико-философских стихотворений -- "Чайка", где он пытается раскрыть себя как поэта, влюбленного в жизнь. "Чайка" сродни "Качке в бурю". Эти стихи привели в искренний восторг и Тургенева и Фета.

Счастье мое, ты -- корабль:

Море житейское бьет в тебя бурной волной; --

Если погибнешь ты, буду, как чайка, стонать над тобой;

Буря обломки твои

Пусть унесет! но -- пока будет пена блестеть,

Дам я волнам покачать себя, прежде чем в ночь улететь.

"Это священная прелесть... -- писал о последних строках "Чайки" Фет (23 января 1888 г.). -- Если бы я не считал тебя одним из самых крупных, искренних, а потому и грациозных лириков на земном шаре, поправдивее, например, Гейне, то, конечно, не дорожил бы так тобою как поэтом..."

Вскоре после отмены крепостного права "кроткий" Полонский написал стихи, в которых выразил свое явно скептическое отношение к реформе. Стихи эти с усердием пощипала цензура, и тем не менее они остались острыми:

Но знаю, что думает русский мужик,

Который и думать-то вовсе отвык...

Освобождаемый добрым царем,

Все розги -- да розги он видит кругом,

И думает он: то-то станут нас бить,

Как мы захотим на свободе-то жить...

Но именно в шестидесятые годы в поэзии Полонского появляется и полемика с революционной демократией. Например, в стихотворении "Одному из усталых":

Ожесточила ли тебя <...>

Вся эта современность злая,

Вся эта бестолочь живая,

Весь этот сонм тиранов и льстецов,

Иль эта кучка маленьких бойцов,

Самолюбивых и в припадках гнева

Готовых бить направо и налево...

Полонский далек и от официоза, и от тех, кто откровенно протестует; он стремится к предельной "объективности". А вместе с тем владеют им "неутолимые желанья // И жажда жить и двигаться с толпой". Полемизирует Полонский и с Некрасовым -- он для него "гражданин с душой наивной". Полонский убежден: народ еще не готов для того, чтобы понять идеалы поэта-трибуна, он пока лишь "угрюмая толпа", которая, как пишет поэт, обращаясь к Некрасову, "на голос твой призывный, // Не откликаяся идет...".

Хоть прокляни -- не обернется...

И верь, усталая, в досужий час скорей

Любовной песенке сердечно отзовется,

Чем музе ропщущей твоей...

Некрасову посвящены еще два важных стихотворения Полонского. Одно так и называется "О Н. А. Некрасове" и написано в период тяжелой болезни поэта. Полонский пишет о Некрасове как об учителе гражданства, и в этом смысле он ощущает себя его единомышленником:

Над рифмой -- он глядел бойцом, а не рабом,

И верил я ему тогда,

Как вещему певцу страданий и труда...

А в стихотворении "Блажен озлобленный поэт" Полонский создает обобщенный образ поэта, чьи гражданственные тревоги ему близки, он тоже ими живет:

Невольный крик его -- наш крик,

Его пороки -- наши, наши!

Он с нами пьет из общей чаши,

Как мы отравлен -- и велик.

В ряду гражданских стихов Полонского выделяется стихотворение "Литературный враг", в котором особенно проявились поистине рыцарские черты нравственного облика Полонского, человека не способного уязвить поверженного, того, кто "из-за фразы осужден идти в тюрьму...".

Что же делать? и кого теперь винить?

Господа! во имя правды и добра, --

Не за счастье буду пить я -- буду пить

За свободу мне враждебного пера!

И сейчас современно звучит публицистическое стихотворение Полонского "Юбилей Шиллера" -- о непостижимой силе искусства, которое объединяет людей всего подлунного мира.

Не кричит ли миру о союзе кровном

Каждого ребенка первый крик,

Не для всех ли наций в роднике духовном

Черпает силу гения язык?

* * *

Пробовал свои силы Полонский и в больших формах -- поэмах "Кузнечик-музыкант", "Келиот", "Братья", романе в стихах "Свежее преданье". Небольшая фантастическая поэма-сказка "Кузнечик-музыкант" оказалась очень емкой -- это и автобиографическая исповедь, и философская притча, содержащая глубокие мысли о таланте и гениальности, о моцартианстве.

"Кузнечик-музыкант" поражает читателя "прелестью простоты и вымысла". В ней несколько "планов". Это и грустная сказка о неразделенной любви кузнечика-музыканта к белокрылой воздушной бабочке; и о любви (тоже неразделенной) прелестной бабочки к соловью и его чарующим песням; и о смерти влюбленной красавицы, которую невзначай погубил равнодушный к ней соловей...

Полонский назвал свою поэму "шуткой", хотя она была произведением весьма серьезным. Просто поэма искрилась юмором и по форме своей отличалась грацией и изяществом. Своих крылатых героев Полонский наделяет человеческими качествами и таким образом воспевает людские добродетели, а с еще большим блеском обличает их пороки. Но тем не менее в поэме главенствует не стихия крыловских басен, а скорее волшебная стихия пушкинских сказок, с которыми Фет и сравнивает создание Полонского. "Пушкинские сказки, -- пишет Фет, -- постоянно освещены тем волшебным фонарем юмора, которым ты так давно, с первой строки до последней, озарил своего "Кузнечика".

Герой поэмы -- кузнечик-музыкант, в известной мере alter ego поэта, своеобразный автопортрет влюбленного в Красоту идеалиста... Кузнечик-музыкант, способный выражать "живую негу и восторг", потерпел фиаско в соперничестве с гением Соловья, и автор -- Полонский -- смиряется перед этим законом природы. Эпилог поэмы звучит как апофеоз Соловья-Моцарта. Когда хоронили ветреную бабочку,

В жарких искрах солнца за лесной куртиной

Звучно раздавался рокот соловьиный...

В незавершенном стихотворном романе "Свежее преданье" Полонский обращается к прошлому, к сороковым годам, поре своей юности, о чем говорит и название -- часть строки из грибоедовской комедии "Горе от ума" -- "Свежо предание, да верится с трудом". Сам Полонский назвал прототипа героя своего романа Камкова -- им был поэт И. П. Клюшников, близкий к кружку Белинского и Станкевича, властитель дум юного поэта (см. стихотворение "К демону"). В "Свежем преданье", написанном, по словам его нелицеприятного критика Ап. Григорьева, "прекрасными стихами", легко улавливаются интонации пушкинского "Евгения Онегина". Вот как представляет читателю автор своего героя:

Друзья, как друга моего

Рекомендую вам его...

Письмо Камкова к любящей его женщине напоминает отповедь Онегина Татьяне:

Нет, перед любящей душою,

Перед страданием твоим

Я прохожу, склонясь главою...

Широко пользуется Полонский в романе знаменитыми "онегинскими" паузами, выраженными целыми строфами точек. Интересно, что Полонский и объясняет их происхождение:

. . . . . . . . . . точки эти

Затем и выдуманы в свете,

Чтоб непонятно выражать

Понятное. Блажен, кто может

По ним о счастии гадать,

Кого их тайный смысл тревожит.

В романе Полонского пушкинские интонации тесно переплетены с тургеневскими. Рудин -- явный прообраз Камкова, который:

Все понимал: и жизнь и век,

Зло и добро -- был добр и тонок:

Но был невзрослый человек...

Искал он дела и грустил;

Хотел ученым быть, поэтом,

Рвался и выбился из сил.

Он беден был, но не нуждался.

Хотел любить -- и не влюблялся,

Как будто жар его любви

Был в голове, а не в крови.

Полонский вносит еще один штрих в свой образ "лишнего человека":

Он был (мы от себя заметим)

Гамлетом с русскою душой...

Прошлое, юность героя несет все приметы передового человека сороковых годов -- "Гегель для него // Был первый друг и запевало...". Но в облике Камкова сквозят и автобиографические черты создателя поэмы:

По складу сердца был артист,

А по уму идеалист...

Прозаический пересказ неосуществленных глав проясняет обличительный гражданственный замысел "Свежего преданья". Проникнутые горечью строки -- "...Что делать мне // С моим никем // Не понятым гражданством" раскрывают истинную цель незавершенного романа в стихах.

Гуманистические идеалы Камкова -- "лишнего человека" -- волею судеб претворяются в дела, его мысли и слова падают на добрую почву. Тиран и деспот, владетельный князь (отец ученицы Камкова, княжны Лоры, которую он безответно любит) гибнет от руки крепостного мальчика, "воспитанника" княжны. "Бессильный я был человек, -- говорит Камков перед своей кончиной княжне Лоре, -- но вижу, слова мои были сильны. Через вас прошли они в душу какого-то деревенского мальчика <...> убийца не этот мальчик, а я -- бедный, слабый, умирающий..." Нравственный подвиг Камкова в финале романа Полонский хотел показать на русском материале (в отличие от тургеневского "Рудина", который гибнет на парижских баррикадах).

О резонансе, который произвел роман в читательских и литературных кругах. Полонский узнал из письма Ф. М. Достоевского от 31 июля 1861 года. Достоевский рассказывал Полонскому: "3 главы Ваши вышли еще в июне и произвели сильное разнообразное впечатление. Во-первых, вообще, впечатление вышло неполное -- это понятно. Весь роман, напечатанный целиком, произвел бы впечатление гораздо сильнейшее. В публике отзывы (как я слышал) различные, но что хорошо, что ценители делятся довольно резко на две стороны: или бранят или очень хвалят, -- а это самое лучшее. Значит, не пахнет золотой срединой, черт ее возьми! Иные в восторге, хвалят очень и бранятся, что нет продолжения. Один, человек очень неглупый, так просто объявил, что ему роман совсем не нравится, потому что "ничего не развито и романа нет". Брат отвечал ему, что развитие романа еще только началось, и как услышал это ценитель, то разинул рот от удивления: он было вообразил, что эти три главы -- и есть весь роман, совершенно оконченный. Он проглядел, что сказано о продолжении впредь. Друг Страхов заучил все эти три Ваши главы наизусть, ужасно любит цитовать из них, и мы, собравшись иногда вместе, кстати иль не кстати, приплетаем к разговору Ваши стихи. В литературе, как Вы сами можете вообразить, отзывов еще нет, кроме тех, которым не терпится, чтоб не ругнуть. <...> В Москве я видел Островского. Некрасов, проезжая Москву до меня, был у него, и Островский рассказывал мне, что Некрасов от Вашего романа в восторге" {Достоевский Ф. М. Письма. М.-Л., 1928, т. 1, С. 302-303.}.

В романе есть такая строчка, произнесенная "от автора", что он порой способен был "за Гарибальди улетать". Герой поэмы "Братья" -- другого большого стихотворного создания Полонского, художник Игнат Илюшин (фамилия Илюшин, не производная ли от Илюши, имени маленького героя "Свежего преданья"?) тоже "артист в душе", и в самом деле "улетает за Гарибальди". Главное действие поэмы происходит в Италии во время революционных событий 1849 года. И хотя сюжеты "Свежего преданья" и поэмы "Братья" (первоначальное название "Борьба"), казалось бы, далеки, между ними существует глубинная внутренняя связь (автор поэмы называет себя "неравнодушным к "Свежему преданью""). Оба произведения выражают протест Полонского, против николаевской реакции в России, наступившей после поражения декабристов и длившейся почти до конца пятидесятых годов. Особенно эти настроения Полонского сказались в поэме "Братья". "Буйственный дух времени", свободолюбивой Италии ставшей под знамена Гарибальди, увлек русского художника Игната ("...беру художника в герои"). Для Полонского поэм; "Братья" (с символическим названием, выражающим ее общечеловеческий смысл и роднящий ее с такими значительными стихами поэта, как "Юбилей Шиллера", "Шекспир", "Под Красным Крестом") значила приблизительно то же, что и роман "Накануне" для Тургенева. Игнат в отличие от Камкова нашел непосредственное "дело" -- участие в национально-освободительной борьбе итальянского народа. Герой Полонского

Один из тех, которым нет покоя

От жажды счастья <...> не в богатстве,

Не в почестях, не мелочной среде,

А в чем? <...> Быть может, в братстве

Со всеми, в общей славе и труде.

Он не может быть равнодушным,

<...> Когда ключом

Кипит в народе жизнь, все позабыто

Для общих целей -- и любовь, и дом;

И женщины, как бы на зло природе

Не о любви поют вам -- о свободе...

Игнат захвачен революционно-освободительным движением в Европе 1848-1849 годов:

Он пожелал, безумец, чтоб Москва

Вдруг сделалась Парижем!..

Талант Игната по-своему служит революции:

...Он карандашом

Изобразил немало сцен отваги

Народной; Гарибальди на коне, --

Милицию, друзей народа, -- флаги, --

И патера, прижатого к стене...

Его неизвестная натурщица, его "модель" -- участница уличных боев, упоенная радостью победы.

Художники! Вы пишете вакханок,

Венер, Диан на вашем полотне,

Оставьте мифы -- посмотрите: гордо

Подъемля кисти рук, походкой твердой,

Вся смуглая, под солнечным лучом

Она идет, сияя торжеством --

Толпа за ней -- и все кричат ей "браво!"

Читатель расстается с героем поэмы в тот момент, когда он становится непосредственным участником восстания:

Унылый скромник стал неузнаваем:

На перевязки рвал свое белье,

Иль, освежась, поспешно русским чаем,

Двуствольное захватывал ружье...

"Братья" -- своеобразный итог лирической деятельности поэта (до шестидесятых годов). Полонский прямо говорит об этом в поэме:

<...> Недаром я, от севера до юга,

Скитался, как непомнящий родства

По всем векам, ища свои права;

Подслушивал Немврода, Магомета,

Был гостем у Аспазии, внимал

Речам Весталки и большого света,

Тревоги насекомых изучал {*}.

{* Полонский называет сюжеты своих стихов, включая "Кузнечика-музыканта".}

В своей поэме Полонский пропел вдохновенный гимн искусству эпохи Возрождения, его бессмертной волшебной силе:

Здесь каждый камень гений положил,

Себе слагая мавзолей надгробный...

Чтоб этих камней царственный язык

Мог останавливать земных владык.

И что ж! нет крепости сильней доныне,

Как эта крепость: с кистью и резцом

Браманто, Рафаели и Бернини

Стоят здесь, точно с огненным мечом.

Спустя десятилетие Александр Блок, как бы продолжая мысль Полонского, восславит бессмертные "камни" в своих "Итальянских стихах" и в статье "Молнии искусства".

Завершается эта тема в третьей главе смелой мыслью поэта о единстве Гениальности и Свободы:

Хвала вам, камни! <...>

<...> кто вас любит, тот вас понимает,

Недаром вы всем гениям сродни,

Как и они, вы заодно с природой:

Как и они, вы созданы свободой...

* * *

С тяжкого 1860 года, когда умерла Елена Полонская, поэта мучило одиночество и терзала память о погибшей жене.

Но я -- я бедный пешеход,

Один шагаю я, никто меня не ждет...

И вот через шесть лет после смерти жены Полонский встречается с Жозефиной Антоновной Рюльман. Судьба ее не совсем обычна. В конце шестидесятых годов она жила в доме революционера-народника П. Л. Лаврова, где ее брат, студент, занимался с сыном Лаврова. Жозефина Рюльман была сиротой, но очень одаренной девушкой, увлекавшейся скульптурой. Природа наделила ее редкой красотой в сочетании с живым и острым умом. В семье Лавровых ее называли "ледяной красавицей".

В 1866 году Ж. А. Рюльман становится женой Полонского. "Он женился на ней потому, что влюбился в ее красоту, -- записывает в "Дневнике" Е. А. Штакеншнейдер. -- Она вышла за него потому, что ей некуда было голову преклонить. <...> Живо помню это первое время после их женитьбы. Это недоумение с его стороны и эту окаменелость ее. <...> Голубиная душа отогрела статую, и статуя ожила..." Полонский оказался Пигмалионом по отношению к своей жене, сделав все возможное, чтобы ее прирожденный талант развился. Большим другом семьи Полонских стал Иван Сергеевич Тургенев, также всячески поощрявший занятия Жозефины Антоновны скульптурой {Скульптурный бюст Тургенева работы Ж. Полонской на полковом кладбище считается лучшим.}. Дом Полонских являл собой союз искусств -- поэзии, живописи, ваяния. "Пятницы" в доме поэта, где собиралась художественная интеллигенция Петербурга, пользовались большой популярностью.

В 1890 году Полонский выпускает свой последний сборник -- "Вечерний звон", окрашенный настроениями печали и близости конца.

Полонский оставался рыцарем поэзии до последнего дня. Пророчески звучат его слова, обращенные к Тургеневу: "Мне кажется, что год, в который я не напишу ни строчки, ни одного стиха не состряпаю, будет последним годом в моей жизни..." {Из письма Полонского к И. С. Тургеневу от июля 1873 года.}.