Пиранделло Луиджи - Истина

Истина

Рассказ Луиджи Пиранделли.

Перевод с итальянского Ольги Кобылянской

Когда Capу Ардженту, по прозвищу Tapapà, ввели за решетку мрачной, запыленной залы окружного суда, он прежде всего вынул из кармана огромных размеров холщовый платок, красный с желтыми разводами, и старательно разложил его на скамье, чтобы, садясь, не запачкать своего праздничного костюма из тяжелого синего сукна.

Усевшись, приподнял свежевыбритое обезьянье лицо, опаленное солнцем, с безусым кривым ртом и ушами, украшенными громадными серьгами, и широко улыбнулся крестьянам, напиравшим друг на друга тесною толпою в местах, отведенных для публики.

Оттуда разносился тяжелый, удушливый запах навоза и потного тела, пахло козьей шкурой, грязным скотным двором, так что становилось трудно дышать.

Две-три женщины, в черных платьях и ниспадавших до глаз косынках, начали громко рыдать при виде обвиняемого. Между тем как он, не переставая улыбаться из-за решетки, принялся поворачивать во все стороны толстую шею, то и дело помахивая крупной жилистой рукой, не раскланиваясь по-настоящему, а словно, и как бы даже с некоторым удовольствием, отмечая присутствие того или иного из приятелей и товарищей по работе.

И на самом деле, день этот казался ему чуть не праздничным после долгих месяцев, проведенных в предварительном заключении; он и принарядился по этому случаю, желая не ударить лицом в грязь. Пускай он беден, даже настолько, что не в состоянии нанять себе адвоката и вынужден довольствоваться защитником, назначаемым по суду; но в пределах возможного постарался... и вот он умыт, выбрит, гладко причесан и в праздничной паре.

По окончании обычных формальностей, перечисления присяжных заседателей, председатель предложил обвиняемому встать.

-- Как вас зовут?

-- Tapapà.

-- Это прозвище. Как ваше имя?

-- Виноват, синьор. Сару Ардженту, эччеленца [Ваше превосходительство]. Но все зовут меня Tapapà.

-- Хорошо. Сколько вам лет?

-- Не знаю, эччеленца.

-- Как не знаете?

Tapapà повел плечами; на лице его ясно отразилось глубокое презрение к такому суетному занятию, как подсчет лет. Он добавил;

-- Я деревенский житель, эччеленца. Нам не до этого.

В зале засмеялись. Председатель наклонился над столом и начал перелистывать разложенные перед ним бумаги.

-- Вы родились в 1873 году. Стало быть, вам тридцать девять лет.

Tapapà вытянул руки по швам и приосанился.

-- Как прикажете, эччеленца.

Во избежание новых взрывов смеха председатель изложил остальные вопросы в полуутвердительной форме, отвечая сам на каждый: "Не так ли? Не так ли?"; в заключение он сказал:

-- Садитесь. Теперь господин секретарь сообщит вам, в чем вы обвиняетесь.

Секретарь начал читать обвинительный акт, но вынужден был посредине оборвать чтение, ибо старшина присяжных почувствовал себя дурно вследствие тяжелого запаха, распространившегося в зале. Служителям было приказано отворить все окна и двери.

Инцидент этот резко подчеркнул глубокое различие между подсудимым и теми людьми, которые должны были его судить.

Продолжая благодушно улыбаться, Tapapà сидел на своем ярко-красном платке, совершенно не ощущая неприятного запаха, к которому обоняние его издавна привыкло; Tapapà не чувствовал духоты, несмотря на то, что на нем был тяжелый суконный костюм; наконец, Tapapà нисколько не беспокоило присутствие мух, вызывавших нетерпеливые движения у господ присяжных, прокурора, председателя и жандармов. Мухи садились ему на руки, сонно жужжали вокруг его лица, жадно прилипали ко лбу, к концам губ, даже к глазам; он не замечал их, не отгонял и продолжал улыбаться.

Молодой адвокат, защищавший его по назначению, говорил ему, что его несомненно оправдают, так как он убил жену после того, как она была уличена в измене.

Раскаяния он не чувствовал. Не понимал, почему с него требуют отчета в деле, касающемся только его лично. Покорялся вмешательству судебной власти, как роковой необходимости.

Судебная власть -- что неурожайные годы: чего в жизни не натерпишься!

Торжественность обстановки казалась ему чем-то посторонним, его не касающимся. Точно пущенная в ход мельница. Да, именно, точно та большая паровая мельница, на освящении которой он присутствовал ровно год тому назад. Он тоже в числе прочих посетителей ходил осматривать ее устройство, видел хитрое сцепление колес, все это диковинное сочетание поршней и блоков, -- и тогда же в душу Tapapà наряду с возраставшим удивлением закралось недоверие. А ну, как начнут все возить сюда зерно; да кто же поручится, что полученная обратно мука своя же, из собственного зерна? Придется, не разбираясь, покорно брать, что выдадут.

Так и теперь, с тем же чувством недоверия и с такой же покорностью, Tapapà предоставлял машине правосудия перемолоть его дело.

Сам-то он знал, что он жене рассек голову ударом топора и что это произошло вот отчего: когда он в субботу под вечер вернулся, весь мокрый и испачканный, из деревни Монтаперто, где он всю неделю работал в качестве батрака, то он застал крупный скандал в переулке Арко ди Спото, у порога своего дома, на склоне Сан-Джеральдо.

Незадолго до его прихода жена его была застигнута врасплох в обществе знатного дона Агатино Фиорика. Синьора Грациэлла Фиорика, жена последнего, у которой пальцы покрыты множеством колец, а щеки вымазаны ягодным соком, вся разукрашенная лентами, как те мулы, на которых при колокольном звоне привозят в дар церкви мешки пшеницы, сама, собственно-лично привела частного пристава и двух полицейских в переулок Арко ди Спото для установления наличности преступления.

Соседи не имели возможности скрыть от Tapapà случившуюся беду, так как его жена вместе с барином всю ночь содержалась под арестом. На следующее утро, едва Tapapà увидел ее, тихо-тихо подходившую к порогу дома, прежде чем соседки успели сбежаться, он уже бросился на нее с топором и разрубил ей череп.

Кто знает, о чем теперь читает господин секретарь...

Когда чтение кончилось, председатель вторично заставил подсудимого встать и продолжал допрос.

-- Подсудимый Ардженто, вы слышали, в чем вы обвиняетесь?

Tapapà едва заметно махнул рукою и, привычно улыбаясь, ответил:

-- Эччеленца, признаться, я не обратил внимания.

Председатель продолжал с внушительной строгостью:

-- Вы обвиняетесь в том, что в утро 10 декабря 1911 года вы убили ударом топора вашу жену, Розарию Феминелла. Что вы можете сказать в свое оправдание? Обратитесь к господам присяжным и говорите ясно и с должным почтением по отношению к суду.

Tapapà приложил руку к груди, свидетельствуя этим, что он отнюдь не имел намерения быть непочтительным по отношению к суду. Но публика, очевидно, была этим уже предрасположена к смеху, и, в ожидании его ответа, многие начали улыбаться. Tapapà заметил это и смутился.

-- Говорите же, -- поощрил его председатель. -- Скажите господам присяжным все, что желаете.

Tapapà пожал плечами и сказал:

-- Вот что, эччеленца. Вы, господа, люди грамотные и поняли, что в этих бумагах написано. А я, эччеленца, деревенский житель. Если там написано, что я ее убил, это правда. И нечего, значит, тут больше толковать.

На этот раз даже сам председатель невольно усмехнулся.

-- Да как же не толковать! Погодите, мой милый, вы еще услышите... Так ли еще толковать придется!

-- Я, эччеленца, хотел сказать, -- пояснил Tapapà, снова прижимая руку к груди, -- я хотел сказать, что это верно. А сделал я это... слушаюсь, эччеленца, я господам присяжным говорю, -- оттого, что иначе поступить не мог. Вот и все.

-- Тише, господа, тише! Прошу не смеяться! -- закричал председатель, изо всех сил потрясая колокольчиком. -- Что это? Здесь окружный суд! Мы судим человека за убийство. Если кто-либо еще раз позволит себе засмеяться, я прикажу очистить зал! К своему прискорбию я вынужден и господам присяжным напомнить о возложенной на них ответственной обязанности! -- Затем, сурово глядя на обвиняемого: -- Что значит: вы не могли иначе поступить? Что вы хотите этим сказать?

Tapapà растерялся; внезапно наступившая тишина испугала его. Он ответил:

-- Я хочу сказать, эччеленца, что вина не моя.

-- Как не ваша?

Молодой адвокат, защитник по суду, счел тут своей обязанностью выразить председателю протест за суровый тон, принятый им по отношению к подсудимому.

-- Извините, господин председатель, так мы беднягу окончательно с толку собьем. Мне кажется, он вполне основательно заявляет, что вина не его, а жены, изменявшей ему с господином Фиорика.

-- Прошу вас, господин адвокат, -- возразил раздраженно председатель, -- дайте сказать обвиняемому. Tapapà, за вами слово. Вы это хотели сказать?

Tapapà сперва отрицательно качнул головой, затем добавил:

-- Нет, синьор! И не ее, несчастной, вина. Виновата всему синьора... жена барина, синьора Фиорика, которой понадобилось вмешаться во что бы то ни стало! Чего ради было ей, господин председатель, подымать весь скандал у моего порога? Ведь даже камни на мостовой краской стыда покрылись, когда такого порядочного господина, как синьор Фиорика, -- а все мы знаем, какой он барин, -- вывели без сюртука, со штанами в руках из лачуги грязной крестьянки; а еще одному Богу известно, до чего мы из-за куска черствого хлеба дойти можем!

Tapapà произнес все это со слезами на глазах и в голосе, ежеминутно ударяя себя руками в грудь, судорожно сжимая пальцы, а кругом в зале стоял неудержимый смех. Многие хохотали до упаду. Однако председатель, сквозь смех, быстро сообразил, что после сказанного подсудимым дело в юридическом отношении принимает иной оборот. Спохватился также защитник и, видя, как рушится весь задуманный им план защиты, быстро обернулся в сторону Tapapà и отчаянно замахал на него руками, жестами приказывая ему замолчать.

Но было слишком поздно. Потрясая колокольчиком в воздухе, председатель обратился к подсудимому с вопросом:

-- Значит, вы признаете, что вам была известна связь вашей жены с господином Фиорика?

-- Господин председатель, -- вскочил с места защитник,-- позвольте! Этого я... я...

-- Что, вы? -- перебил, горячась, председатель, -- я должен, наконец, выяснить дело!

-- Я протестую против такой постановки вопроса, господин председатель!

-- Не имеете права протестовать, господин защитник, следствие веду я!

-- В таком случае я слагаю тогу!

-- Да что вы, господин защитник! Вы серьезно? Ведь сам подсудимый сейчас признал...

-- Нет, синьор! Он пока ничего еще не признал, синьор председатель. Он лишь сказал, что, по его мнению, синьора Фиорика не должна была затевать скандала перед его домом.

-- Отлично! А теперь неужели вы мне запретите спросить подсудимого, знал ли он про связь своей жены с господином Фиорика?

При этих словах в зале поднялась настоящая буря; все заволновались, быстрыми, энергическими жестами показывая Tapapà, чтобы он отвечал отрицательно. Председатель пришел в ярость и вторично пригрозил всех вывести.

-- Отвечайте же, подсудимый Ардженто, вы знали о поведении вашей жены?

Tapapà, сбитый с толку, ошеломленный, взглянул на за-щитника, взглянул на публику.

-- Сказать... сказать, что не знал, -- бормотал он, запинаясь.

-- Э, болван! -- крикнул старик-крестьянин с другого конца зала.

Молодой адвокат ударил кулаком по столу и, фыркая, пересел на другое место.

-- Говорите правду, в вашу же пользу! -- наставительно пояснил председатель.

-- Эччеленца, я буду говорить правду, -- сказал тогда Tapapà, приложив к груди обе руки. -- А правда вот какая: было так, будто я ничего не знаю! Потому что дело было... слушаюсь, эччеленца, я обращаюсь к присяжным... потому что господа присяжные, дело было крытое, и никто не мог мне сказать в лицо, что я про то знаю. Я так говорю оттого, что Живу в деревне, господа присяжные. Что может знать бедный человек, который в поте лица трудится на поле всю неделю с раннего утра до позднего вечера? Такое несчастие со всяким случиться может! Конечно, приди ко мне кто-нибудь в поле да скажи: Tapapà, твоя жена с барином пошаливает, тогда мое дело было бы бежать домой с топором... верно я говорю, эччеленца! Но мне этого никто никогда не говорил, а я, на всякий случай, если иной раз и случалось среди недели вернуться в село, всегда посылал кого-либо вперед предупредить жену. Видите, значит, эччеленца, что у меня не было на уме никому дурного сделать. Мужчина, известно, каков, и баба--на то она баба. И ежели мужчина должен принять во внимание, что баба по натуре своей изменяет, даже когда ей не приходится оставаться одной без мужа всю неделю; и баба, в свою очередь, должна принять во внимание мужа, должна понимать, что муж не может допустить, чтобы ему в лицо плевали! Иная обида... слушаюсь, господин председатель, я господам присяжным говорю... иная обида не жжет, а режет человека! И мужчина не должен ее стерпеть! Ведь я-то, барин, знаю, что ее душа несчастная всегда обо мне помнила, истинно говорю, и я у нее никогда волоса на голове не тронул. Все соседи показать могут! Чем же я, господа присяжные, виноват, ежели эта синьора вдруг... Вот, господин председатель, вы бы ее сюда позвали, синьору эту, и пусть она мне ответ держит; я бы знал, как с ней говорить! Нет хуже... Я вам говорю' господа присяжные, нет хуже беспокойной жены! Если бы ваш муж, -- я бы так сказал этой синьоре, будь она здесь, -- если бы он с девицей сошелся, вы, барыня, вольны были бы, ежели вам это нравится, скандал учинить, потому что в таком случае муж не замешан. А кто вам, сударыня, дал право меня беспокоить, когда я никого не беспокоил, в стороне держался, не хотел ни знать, ни видеть! Я, господа присяжные, с утра до ночи надрывался в поле из-за куска хлеба! Вы, барыня, шутите? -- я бы ей сказал, будь она здесь передо мною. Для вас что значит этот скандал? Пустяки! Шутка! Через два дня вы, того гляди, с мужем помирились. А не подумали вы, сударыня, что в этом деле другой муж замешан? Что другой-то муж допустить не может, чтобы над ним люди издевались, а за себя постоять должен? Если бы вы, барыня, сперва ко мне пришли предупредить, я бы вам сказал: "брось, барыня! На то и мужчина! Мужчина, известно, хищный! Как вы, барыня, можете обижаться на грязную крестьянку? Барин с вами всегда ест булку тонкую, французскую; вы бы его пожалели, что ему иногда хочется простого хлеба, черного, черствого! " Вот как бы я ей сказал, господин председатель, и, пожалуй, ничего бы не случилось из всего того, что случилось -- не по моей, а по ее вине.

Председателю вновь пришлось долго звонить, чтобы прекратить шум, смех, восклицания, поднявшиеся, когда Tapapà кончил говорить.

-- Таково, стало быть, ваше показание? -- обратился в заключение председатель к подсудимому.

Усталый, вспотевший Tapapà отрицательно качнул головою.

-- Нет, синьор! Какое там показание? Это сущая истина, господин председатель!

И на основании столь непосредственно высказанной истины Tapapà приговорили к тринадцати годам тюрьмы.

-------------------------------------------------------------------

Источник текста: журнал "Русская мысль", 1913, No 9, стр. 157--164.