Пиранделло Луиджи - Сицилийские рассказы

Сицилійскіе разсказы.

Луиджи Пиранделло.

Перев. съ итальянскаго О. Кобылянской.

I. Красная книжка.

Низія. Людный поселокъ на узкой береговой полосѣ африканскаго моря.

Родиться не въ добрый часъ -- не исключительная привилегія людей. Селеніе тоже возникаетъ не по собственной волѣ и усмотрѣнію, а въ силу естественной необходимости, диктуемой жизнью. И если такая необходимость заставляетъ слишкомъ много людей тѣсниться на одномъ клочкѣ земли и слишкомъ много людей тамъ родится,-- судьба такого селенія, поневолѣ, незавидная.

Дома въ Низіи нависли одинъ надъ другимъ по рыхлымъ склонамъ известковой скалы. Дальше, за поселкомъ, скала эта круто обрывается въ море. Наверху, на широкомъ плоскогоріи много простора и было бы гдѣ размѣститься, да отъ пристани далеко, а внизъ, на пристань зоветъ жизнь.

Наверху жители Низіи устроили кладбище. Привольно тамъ -- покойникамъ.

-- Наверху мы вздохнемъ свободно, -- говорятъ жители Низіи.

Они такъ говорятъ оттого, что внизу, на пристани дышать нечѣмъ: тамъ въ пыльной сутолокѣ грузятъ сѣру, уголь, лѣсъ, зерно и соленую рыбу, -- и нечѣмъ дышать. Кто жаждетъ воздуха, долженъ идти наверхъ. Они попадаютъ туда послѣ смерти и воображаютъ, что послѣ смерти свободно вздохнутъ.

Этимъ утѣшаются.

* * *

Надо очень снисходительно судить жителей Низіи, ибо нелегко быть честнымъ, когда живется плохо.

Въ этихъ низкихъ конурахъ, напоминающихъ скорѣе берлоги, чѣмъ обиталища людей, царитъ сырой удушливый смрадъ и добродѣтели нѣтъ мѣста. Вытѣсненію добродѣтели, то есть усиленію смрада, способствуютъ еще куры и поросенокъ, нерѣдко тутъ же лягается осликъ. Дымъ не находитъ себѣ выхода и осѣдаетъ въ этихъ берлогахъ, покрывая сажей потолокъ и стѣны, а грубо разрисованные лики святыхъ угодниковъ брезгливо морщатся подъ густымъ слоемъ копоти.

Мужчины менѣе страдаютъ отъ неприглядности жилья: измученные и оглушенные, они весь день толкутся на пристани и на баржахъ. Страдаютъ женщины и злоба душитъ ихъ; и, словно облегчая этимъ свою злобу, онѣ безпрестанно рожаютъ. Сколько у каждой дѣтей! Двѣнадцать, четырнадцать, шестнадцать... Правда, выживаютъ лишь трое, четверо, не больше. Но тѣ, которыя умираютъ въ пеленкахъ, способствуютъ тѣмъ самымъ выращиванію остающихся въ живыхъ, болѣе счастливыхъ, а быть можетъ, какъ знать, и болѣе несчастныхъ. Дѣло въ томъ, что каждая мать, у которой умираетъ ребенокъ, тотчасъ же спѣшитъ въ пріютъ подкидышей, гдѣ ей выдаютъ питомца и красную книжку, обезпечивающую шесть лиръ мѣсячнаго дохода въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ.

Всѣ продавцы полотна и иныхъ матерій въ Низіи -- мальтійцы. Попадаются и сицилійскіе уроженцы, но и ихъ заодно называютъ мальтійцами. "Идти къ мальтійцу" въ Низіи означаетъ -- идти за полотномъ. Мальтійцы въ Низіи наживаются: они скупаютъ красныя книжки, даютъ за каждую товару на двѣсти лиръ -- приданое невѣстѣ. Всѣ дѣвушки въ Низіи такъ выходятъ замужъ, на красныя книжки подкидышей, которыхъ матери взамѣнъ обязуются вскормить молокомъ.

Любопытно видѣть, въ концѣ каждаго мѣсяца, процессію откормленныхъ, угрюмыхъ мальтійцевъ. Въ вышитыхъ туфляхъ, черныхъ шелковыхъ шапочкахъ, съ огромнымъ синимъ платкомъ въ одной рукѣ и костяной или серебряной табакеркою въ другой,-- они направляются въ зданіе муниципалитета. У каждаго семь, десять, пятнадцать такихъ книжекъ. Они усаживаются чинно въ рядъ на длинной скамьѣ запыленнаго корридора, ведущаго въ контору счетовода, и ждутъ очереди, степенно нюхая табакъ и отгоняя потихоньку мухъ. Передача жалованья кормилицъ мальтійцамъ въ Низіи сдѣлалась традиціей.

-- Маренго Роза,-- вызываетъ счетоводъ.

-- Здѣсь,-- отвѣчаетъ мальтіецъ.

* **

Маренго Роза де Николаи въ муниципалитетѣ Низіи своего рода знаменитость.. Двадцать слишкомъ лѣтъ она расплачивается съ мальтійцами почти непрерывающейся серіей красныхъ книжекъ.:

Сколько дѣтей она похоронила въ пеленкахъ? Она сама, имъ счетъ потеряла. Выходила она четырехъ, все дѣвушки. Три уже замужемъ. Теперь четвертая невѣста.

Сама она болѣе похожа на выжатую тряпку, нежели на человѣческое существо. Поэтому мальтійцы, снабдившіе ее приданымъ для старшихъ дочерей, на этотъ разъ на-отрѣзъ отказались имѣть съ нею дѣло.

-- Ньора Розилла, вамъ это не по силамъ.

-- Мнѣ! Не по силамъ мнѣ!

Она, столько, лѣтъ исправно выполнявшая функцію молочной скотины, почувствовала свое рода профессіональное оскорбленіе. Но съ хмурыми мальтійцами не разговоришься и она долго голосила на улицѣ передъ лавками.

Если ей пріютъ довѣряетъ подкидыша, значитъ, признаетъ же ее въ состояніи выкормить его?

Но на это мальтійцы въ тѣни за прилавкомъ лишь улыбались себѣ подъ носъ, покачивая головами.

Можно подумать, что мальтійцы не питаютъ довѣрія къ врачу и къ члену управы, которымъ порученъ надзоръ за пріютскими дѣтьми. Но дѣло не въ этомъ: мальтійцы знаютъ, что для врача и для члена управы положеніе матери, у которой дочь на возрастѣ и нѣтъ иныхъ средствъ, кромѣ красной книжки, заслуживаетъ гораздо больше вниманія, нежели судьба подкидыша; если онъ и умретъ, не бѣда, а если поголодаетъ, кому до этого дѣло?

Какъ равнять родную дочь съ подкидышемъ? А если дочь не выйдетъ замужъ, чего добраго, и она будетъ способствовать увеличенію числа подкидышей, заботиться о которыхъ обязанъ муниципалитетъ.

Изъ этого слѣдуетъ, что для муниципалитета смерть подкидыша даже выгодна; но для мальтійца это -- прямой убытокъ, даже когда ему удается получить обратно выданный товаръ. Вотъ почему нерѣдко, въ опредѣленные часы дня, мальтійцы, подъ предлогомъ прогулки, совершаютъ обходъ грязныхъ переулковъ, гдѣ голые ребятишки валяются вперемежку съ курами и запачканными поросятами, а на порогѣ перекликаются, а чаще переругиваются, собственницы красныхъ книжекъ.

Мальтійцы заботятся о подкидышахъ такъ же, какъ бабы о поросятахъ.

Иной мальтіецъ, въ минуту отчаянія, доходилъ до того, что заставлялъ собственную жену разъ въ день кормить грудью хирѣвшаго подкидыша.

Какъ бы то ни было, Роза Маренго все же нашла мальтійца второразряднаго, новичка мальтійца, который обязался выдать ей товару, не на двѣсти лиръ, какъ полагается, а всего на сто пятьдесятъ. Женихъ дочери и его родные на это согласились и назначенъ былъ день свадьбы.

Теперь младенецъ съ утра до вечера оретъ въ своеобразномъ мѣшкѣ, подвѣшенномъ на двухъ веревкахъ въ углу хижины, а Туцца, дочь Розы Маренго, блаженствуетъ, шьетъ свое приданое и порою тянетъ за веревку упрощенную колыбель и раскачиваетъ ее.

-- А-о, а-о! Мать Святая, что за "ретикъ" этотъ питомецъ!

"Ретикъ" происходитъ отъ слова еретикъ и, въ данномъ случаѣ, должно обозначать -- безпокойный, плаксивый, надоѣдливый. Конечно, для доброй христіанки такое снисходительное представленіе о еретикахъ непохвально. Дайте крошкѣ немного молока, и онъ сразу превратится въ христіанина! Но у мамы Розы молока такъ, мало...

Туццѣ приходится покорно терпѣть этотъ отчаянный крикъ въ ожиданіи свадьбы. Еслибы ей не предстояло идти подъ вѣнецъ, мама Роза на этотъ разъ, вѣроятно, посовѣстилась бы взять пріютскаго ребенка. Ради дочери она это сдѣлала, ради нея плачетъ младенецъ, чтобы дать ей возможность любить. А любовь такъ могуча, что заглушаетъ стоны голодающаго.

Что касается жениха, онъ пароходный грузчикъ и приходитъ только по вечерамъ, когда работа въ порту окончена, и, если погода благопріятствуетъ, мать, дочь и женихъ отправляются наверхъ полюбоваться на луну, а подкидышъ одинъ продолжаетъ орать въ своей люлькѣ, въ темнотѣ душной хижины. Его жалобный плачъ слышенъ сосѣдямъ и всѣ въ одинъ голосъ желаютъ ему скорой смерти. Душу щемитъ этотъ нескончаемый плачъ.

Даже поросенокъ безпокоится и возится, хрюкая, и кудахчутъ промежъ себя подъ печкою куры.

Иная изъ куръ уже была насѣдкою и знаетъ, какъ безпокоится материнское сердце, когда издали зоветъ затерявшійся цыпленокъ. Она тогда билась крыльями и кидалась во всѣ стороны, пока не находила его. Что же мать этого малыша, который, навѣрное, тоже потерялся, не спѣшитъ на его отчаянный зовъ?

Куры такъ глупы, что высиживаютѣ даже чужія яйца и, когда выходятъ на свѣтъ цыплята, онѣ неспособны отличить своихъ отъ чужихъ, одинаково всѣхъ любятъ и одинаково о нихъ заботятся. Затѣмъ онѣ не знаютъ, что человѣческимъ цыплятамъ недостаточно одного тепла, а нужно еще молоко. Про то знаетъ поросенокъ, который тоже нуждался въ молокѣ и получалъ его много, очень много, ибо его мать, хоть и свинья, а молока давала ему вдоволь, днемъ и ночью, сколько бы онъ ни пожелалъ. Поэтому и онъ не въ состояніи понять, что можно плакать изъ-за недостатка молока, и онъ нетерпѣливо возится въ темнотѣ и сытымъ хрюканьемъ протестуетъ противъ докучнаго младенца въ люлькѣ, котораго и онъ, вѣроятно, считаетъ "ретикомъ".

Эй, маленькій, не буди жирнаго поросенка, которому спать хочется; не буди также куръ и сосѣдей. Повѣрь, дала бы тебѣ мама Роза молока, да вѣдь нѣтъ у нея. Ужь если не пожалѣла тебя твоя настоящая мать, неизвѣстная,-- какъ же ты хочешь, чтобы она тебя жалѣла, когда у нея есть своя дочь? Дай ей подышать немного наверху послѣ цѣлаго дня тяжкихъ заботъ! Дай ей насладиться счастьемъ влюбленной дочки, которая прохаживается при лунномъ свѣтѣ подъ руку съ женихомъ. Еслибъ ты зналъ, какой роскошный покровъ, сотканный изъ росинокъ и звучащій серебристыми трелями, стелетъ тамъ луна надъ землею! Такая благодать пробуждаетъ лучшія чувства души: Туцца растрогана и даетъ себѣ слово сдѣлаться любящей матерью для своихъ будущихъ крошекъ.

Эй, маленькій, сунь въ ротъ пальчикъ, соси его и усни! Что за пальчикъ! О, Боже! Что ты съ нимъ сдѣлалъ? Большой палецъ лѣвой руки у тебя такой громадный, что почти не входитъ въ ротъ! Безобразно торчитъ онъ на худенькой, скрюченной ледяной ручкѣ, на всемъ исхудаломъ тѣльцѣ. Черезъ этотъ палецъ ты высосалъ изъ себя всѣ соки, осталась одна кожа на маленькомъ скелетѣ. Откуда у тебя еще берется сила такъ кричать?

* * *

Чудеса. Распростившись съ луннымъ сіяніемъ, мать, дочь и женихъ застаютъ въ хижинѣ глубокую тишину.

-- Не шумите, ради Христа, -- проситъ мать молодую парочку, которая не прочь бы еще поболтать у входа.

Какъ тутъ не шумѣть! Туцца то и дѣло взвизгиваетъ, а женихъ что то шепчетъ ей на ухо. Шепчетъ или цѣлуетъ -- въ темнотѣ не разберешь.

Мама Роза входитъ въ лачугу, приближается къ люлькѣ и прислушивается. Тишина. Лучъ свѣта таинственно стелется по полу отъ двери подъ самую печку, гдѣ пріютились куры. Одна изъ нихъ пробуждается и потихоньку кудахчетъ. Чортъ бы ее побралъ! И его бы заодно, стараго мужа, который возвращается пьяный, по обыкновенію, и спотыкается на порогѣ, толкая влюбленныхъ.

Да гдѣ тамъ! Младенецъ упорно не просыпается. А вѣдь у него сонъ такой легкій, что, бывало, онъ слышитъ, если муха пролетитъ. Мама Роза встревожена; зажигаетъ огонь, смотритъ въ люльку, осторожно щупаетъ рукою лобъ ребенка и вскрикиваетъ.

Прибѣгаетъ Туцца; женихъ, озабоченный, стоитъ на порогѣ, не двигаясь. Чего хочетъ отъ него мама Роза? Чтобы онъ поскорѣе отвязалъ веревку, на которой виситъ люлька? Зачѣмъ это? Да скорѣе же! Скорѣе! Она, мама Роза, знаетъ, зачѣмъ. Но парень, словно подавленный неизмѣннымъ молчаніемъ ребенка, стоитъ, какъ прикованный, у входа и продолжаетъ глядѣть исподлобья. Тогда мама Роза, не дожидаясь прихода сосѣдокъ, вскакиваетъ на стулъ, отрываетъ веревку и кричитъ Туццѣ подхватить младенца.

Что за несчастье! Что за несчастье! Веревка порвалась неизвѣстно какъ! Порвалась и младенецъ выпалъ изъ люльки и, убился! Его нашли на землѣ уже мертвымъ, похолодѣвшимъ. Что за несчастье! Что за несчастье!

Всю ночь, даже когда сбѣжавшіяся на крикъ ея сосѣдки всѣ до единой разбрелись по домамъ спать, она продолжаетъ вопить и причитывать; а, едва наступаетъ утро, она снова принимается разсказывать про случившееся несчастіе всѣмъ, проходящимъ мимо.

Но какимъ образомъ онъ выпалъ? Не видать слѣдовъ ушиба, ни одного синяка нѣтъ на трупикѣ. Только худоба ужасающая, да на лѣвой ручкѣ этотъ палецъ, такой огромный.

Полицейскій врачъ уходитъ послѣ осмотра, морщась и пожимая плечами. Весь околотокъ единодушно свидѣтельствуетъ, что ребенокъ умеръ съ голоду. А женихъ, хоть и знаетъ, какъ Туцца волнуется, не показывается. Приходятъ вмѣсто него его мать и замужняя сестра, такія холодныя и надутыя, и присутствуютъ при томъ, какъ мальтіецъ, тотъ самый новичокъ мальтіецъ, разъяренный врывается въ хижину и требуетъ обратно выданный имъ товаръ. Мама Роза неистовствуетъ, рветъ на себѣ волосы, бьетъ себя по лицу и грудямъ, обнажаетъ груди, чтобы показать, что у нея есть молоко, и молитъ о пощадѣ и состраданіи; ради дочери-невѣсты, пусть ей дадутъ отсрочку; пусть дадутъ ей только время сбѣгать къ синдаку, къ ассессору и къ пріютскому врачу, ради Христа! Ради Христа! И она убѣгаетъ съ крикомъ, вся растрепанная, а за нею вслѣдъ со свистомъ и визгомъ гонятся мальчишки.

Весь околотокъ въ броженіи; всѣ толпятся на порогѣ вокругъ мальтійца, который стоитъ неподвижно и сторожитъ свое добро. Тутъ же, у входа, женихова мать и сестры, желающія узнать, чѣмъ кончится дѣло. Находится сердобольная сосѣдка, которая приходитъ на помощь рыдающей Туццѣ и вмѣстѣ съ нею обмываетъ и убираетъ покойничка.

Проходитъ много времени; сосѣдкамъ надоѣдаетъ ждать, устаютъ также родственницы жениха и всѣ расходятся по домамъ. Только мальтіецъ продолжаетъ стоять на дозорѣ, не трогаясь съ мѣста.

Къ вечеру опять всѣ тѣснятся у входа, когда подъѣзжаетъ погребальная колесница, посланная изъ муниципалитета, чтобы отвезти младенца на кладбище.

Уже заколоченъ маленькій сосновый гробикъ, уже его переносятъ и собираются установить на колесницѣ, какъ вдругъ поднимается шумъ, раздаются крики, возгласы удивленія, -- и передъ толпою предстаетъ торжествующая, сіяющая Роза Маренго съ новымъ питомцемъ на рукахъ.

-- Есть! есть!-- кричитъ она издали улыбающейся сквозь слезы дочери, между тѣмъ какъ погребальная колесница медленно движется по направленію къ кладбищу.

II. Упраздненная лига.

Въ кафе, гдѣ Нзулу Буммулу проводилъ весь день, не снимая красной турецкой фески съ курчавой головы, величественно облокотившись одною рукою о мраморный столикъ, другой -- упираясь въ бокъ, широко разставивъ ноги и разглядывая всѣхъ по очереди безъ надменности, но съ какимъ-то особеннымъ, значительнымъ видомъ, точно говоря:-- счеты, государи мои, сами знаете, здѣсь со мною сводить надобно,-- въ это кафе приходили одинъ за другимъ всѣ землевладѣльцы не только Монтелузы, но и другихъ окрестныхъ мѣстностей, крестьянское населеніе которыхъ признавало неоспоримую власть Буммулу. Приходили почтительные -- и дряхлый маркизъ, донъ Николино Нигрелли, который всегда упирался вытянутою губою о серебряную ручку тросточки изъ чернаго дерева и на ходу раскачивался во всѣ стороны, какъ музыкантъ, играющій, на флейтѣ; и баронъ, донъ Мауро Рагона, и баронъ Тавелла... да-съ, всѣ со шляпою въ рукѣ подходили:

-- Донъ Нзули, окажите милость...

При такомъ явномъ изъявленіи смиренія, Буммулу -- это надо отмѣтить -- вскакивалъ съ мѣста, срывалъ съ головы феску, весь обращался въ слухъ и, высоко поднявъ голову и опустивъ глаза, отвѣчалъ:

-- Что прикажете, эччеленца!

Начинались обычныя жалобы и обычныя просьбы. У Нигрелли съ луга пропало четыре головы скота, восемь у Рагоны съ загона, пять у Тавеллы со двора. Одинъ сообщалъ, что нашли привязаннымъ къ дереву поставленнаго для надзора сторожа, другой -- что у него увели даже корову, только что отелившуюся, о, Мадонна, а теленокъ несомнѣнно, погибнетъ, лишенный корма.

Нзулу Буммулу прежде всего неизмѣнно выражалъ сочувствіе пострадавшей сторонѣ восклицаніемъ:

-- О! мошенники!

Потомъ складывалъ руки и потрясалъ ими въ воздухѣ:

-- Но, государи мои, государи... мы говоримъ: мошенники! А по совѣсти, если перевернуть страницу, сколько получаютъ въ день эти мошенники? Три "тара" получаютъ! А что такое три "тара"? Въ настоящее время, если человѣкъ, дитя Божье, крещеная плоть, какъ и ваша милость -- я нѣтъ, я турокъ, да, синьоръ, турокъ... сами видите -- (при этомъ онъ указывалъ на красную феску) -- и такъ, мы говорили, если человѣкъ съ утра до вечера съ заступомъ въ рукѣ надрывается въ потѣ лица, не знаетъ отдыха, едва присядетъ въ полдень, чтобы проглотить ломоть хлѣба со слюною на закуску, и возвращается на работу, не доѣвъ послѣдняго куска, по-моему, баринъ, платить ему три "тара", по совѣсти, не грѣшно ли? Возьмите, донъ Козимо Лопесъ! Съ тѣхъ поръ, какъ онъ рѣшился платить батракамъ три лиры въ день, какія у него заботы? Никто не смѣетъ у него тронуть... да что я говорю? (при этомъ онъ ловкимъ движеніемъ вырывалъ изъ головы одинъ волосъ и преподносилъ собесѣднику).-- Вы видите волосъ? И волоса не смѣютъ тронуть! Три лиры, синьоръ миленькій, три лиры -- дѣло справедливое. Сдѣлайте, какъ я говорю, и, если завтра кто либо передъ вами провинится, передъ вами, или передъ скотиною, придите мнѣ плюнуть въ лицо: я всегда здѣсь.

Въ заключеніе, мѣняя тонъ и голосъ, вопрошалъ:

-- Сколько вы сказали? Четыре? Предоставьте мнѣ. Иду сѣдлать.

И онъ притворялся, будто отправляется на розыски, и втеченіе двухъ, трехъ дней объѣзжалъ поля, даже ночью, въ дождь и при звѣздномъ сіяніи. Никто этому не вѣрилъ, да и онъ не предполагалъ, что другіе могутъ повѣрить. А, когда, по истеченіи трехъ дней, онъ являлся въ домъ къ маркизу Нигрелли, къ Рагонѣ или къ другимъ и его встрѣчали привычнымъ восклицаніемъ: "Бѣдный донъ Буммулу, кто знаетъ, какъ вы трудились!" -- онъ рѣшительнымъ жестомъ руки прерывалъ изліянія и, закрывъ глаза, дѣловито заявлялъ.

-- Будетъ! Потрудился, да нашелъ! И, во-первыхъ, сообщаю вамъ въ утѣшеніе, что у скотины есть и кормъ, и присмотръ. Ей тамъ, гдѣ она сейчасъ, хорошо. "Парни" не злые. Зла нужда. И повѣрьте, не будь нужды, при скудномъ заработкѣ... Но довольно объ этомъ. Они готовы вернуть скотъ; но, какъ водится, ваша милость меня понимаетъ... Черезъ меня можете поладить, безъ лишнихъ препирательствъ: сколько пожелаете, какъ вамъ сердце подскажетъ, мелочь какую-нибудь. И будьте спокойны, сегодня же ночью, непремѣнно, весь скотъ будетъ доставленъ на пастбище въ лучшемъ видѣ.

Онъ почелъ бы за оскорбленіе какъ для себя, такъ и для собственника, хотя бы намекомъ выразить опасеніе, что эти славные "парни" могутъ ночью встрѣтить засаду полиціи или карабинеровъ. Если обратились къ нему, значитъ, знаютъ безполезность обращенія къ властямъ. Никакихъ результатовъ не добились бы, это несомнѣнно. А такъ, цѣною небольшой суммы, да при посредничествѣ Изулу Буммулу о предательствѣ не могло быть рѣчи.

И Нзулу Буммулу получалъ деньги, пятьдесятъ, сто, сто пятьдесятъ, двѣсти лиръ, смотря по количеству уведеннаго скота, и еженедѣльно, въ субботу вечеромъ, передавалъ всю сумму сполна крестьянамъ Лиги, собиравшимся въ условленномъ мѣстѣ на вершинахъ Санъ-Джерландо.

Здѣсьтворилась "справедливость". То-есть каждому крестьянину, работавшему втеченіе недѣли за три "тара" (1,25 лиры) въ день, присуждались три лиры и выплачивалась разница. Тѣ, которые не по своей винѣ "сидѣли", то-есть, не нашли работы, получали семь лиръ, въ недѣлю, по одной въ день. Но прежде всего неизмѣнно отчислялась пенсія, выплачиваемая семьямъ трехъ членовъ Лиги, Тодиско, Баррера и Принчипе, которые однажды ночью были случайно арестованы объѣзжавшимъ мѣстность патрулемъ и, присужденные къ тремъ годамъ тюрьмы, умѣли хранить молчаніе. Кромѣ того, нѣкоторая доля полагалась на взятки стражникамъ и пастухамъ, добровольно дававшимъ себя вязать, а излишекъ, если оставался, шелъ въ основной капиталъ.

Нзулу Буммулу для себя не бралъ ни сантима, т.-е. буквально ни сантима. Все, что передавали на его счетъ въ Монтелузѣ, была клевета, наглая клевета. Да онъ и не нуждался въ деньгахъ. Во-первыхъ, онъ много лѣтъ жилъ на Востокѣ и тамъ пріобрѣлъ состояніе. Какъ и гдѣ, -- въ точности никто не зналъ, но несомнѣнно было, что на Востокѣ онъ пріобрѣлъ состояніе и не сталъ бы гоняться за деньгами, полученными такимъ путемъ. Объ этомъ свидѣтельствовали и его красная феска, и выраженіе лица, и независимый тонъ рѣчей, и свойственное ему нѣчто чужеземное, восточное; можетъ быть, восточный оттѣнокъ сообщалъ ему турецкій табакъ, доставлявшійся контрабандою съ кораблей, приходившихъ въ сосѣдній портъ. По мнѣнію многихъ, Буммулу имѣлъ какія-то таинственныя сношенія съ этими кораблями, ибо нерѣдко по утрамъ видѣли, какъ онъ часами въ своей огненно-красной фескѣ всматривался, точно ожидая чего-то, въ далекую синеву моря, пока за Пунта Біанка не показывался бѣлый парусъ. Кромѣ всего этого, его жена была изъ рода Димино, самыхъ зажиточныхъ мѣстныхъ землевладѣльцевъ; то были люди почтенные, изъ прежнихъ, у которыхъ земли было столько, что пѣшкомъ въ три дня не обойдешь. И дядя Лишіаннару Димино съ женою, не смотря на то, что дочь ихъ умерла на четвертомъ году послѣ свадьбы, души въ немъ не чаяли и отдали бы для него послѣднюю рубаху.

Словомъ, все это была сплошная клевета. Онъ былъ апостолъ. Творилъ правосудіе. Конечно, всѣ знаютъ, какое въ Сициліи правосудіе! Даже господа не придавали ему значенія! Тамъ, на вершинахъ Санъ-Джерландо, правосудіе творилъ онъ, настоящее, единственно возможное при данныхъ условіяхъ жизни (дрянныхъ, говорилъ Буммулу) и мѣстныхъ нравахъ. Господа землевладѣльцы упорно продолжали платить три "тара"за рабочій день? Значитъ, слѣдовало брать у нихъ силою то, чего не давали добромъ. Однако, мирно, хоть и силою. Везъ кровопролитія и насилія. И съ должнымъ уваженіемъ къ скотинѣ.

У Нзулу Буммулу была книга записей, точь-въ-точь, какъ въ податномъ управленіи, гдѣ рядомъ съ каждымъ именемъ значилось имущество, земля и количество крупнаго и мелкаго скота. Онъ раскрывалъ книгу, призывалъ къ совѣщанію болѣе дѣльныхъ членовъ лиги и сообща съ ними рѣшалъ, кому изъ господъ слѣдовало на будущей недѣлѣ "платить налогъ". Выбирались крестьяне болѣе пригодные, вслѣдствіе знанія мѣстности или дружбы со сторожами, или же болѣе отважные, и имъ поручалось увести скотъ. Всякій разъ Буммулу наказывалъ дѣйствовать осмотрительно и разумно:

-- Во всемъ нужна мѣра!

Это было одно изъ любимыхъ его изреченій. Онъ становился страшнымъ, глаза его -- безъ преувеличенія -- наливались кровью и пѣна закипала у рта, если онъ замѣчалъ или доводилось стороною узнать, что кто-либо изъ членовъ лиги затѣялъ -- какъ онъ выражался -- учинить подлость, то есть уклонялся отъ работы. Онъ бросался на провинившагося, хваталъ его за грудь, впивался ему въ лицо ногтями и трясъ его съ такою силою, что у несчастнаго шапка валилась на земь и рубаха вылѣзала изъ штановъ.

-- Разбойникъ!-- рычалъ онъ на него.-- Я кто? за кого ты хочешь, чтобы меня принимали? да кто же я, по твоему? защитникъ воровъ, бездѣльниковъ, что-ли? У насъ кровью надо трудиться, подлецъ!... кровью, кровавымъ потомъ! Всѣ вы должны приходить по субботамъ сюда съ ноющими отъ усталости костями! Или же здѣсь гнѣздо мошенниковъ, разбойниковъ! Я тебѣ рожу исковеркаю, если не будешь работать, ногами истопчу, какъ виноградъ! Трудъ, трудъ есть законъ! Только трудъ даетъ вамъ право войти въ чужой хлѣвъ, увести за рога скотину и заявить хозяину: она останется у меня до тѣхъ поръ, пока ты мнѣ не заплатишь по совѣсти за мой трудъ кровавый!

И страшенъ же бывалъ онъ въ такія минуты. Всѣ, словно тѣни безмолвныя, внимали его словамъ въ темномъ ущельѣ, устремивъ глаза на мигающее пламя свѣчного огарка, прилипшаго къ грязному столу, какъ сѣра. А послѣ такого бурнаго наступленія слышно было, какъ глубоко дышала могучая грудь и, точно въ отвѣтъ, изъ холоднаго мрака сосѣдней пещеры угрюмо-размѣренно падали тяжелыя капли зеленоватой мутной воды въ липкій резервуаръ, откуда порою доносилось кваканье лягушки.

И, если кто дерзалъ въ такія минуты поднять очи, то видѣлъ, какъ послѣ гнѣвной вспышки въ глазахъ Нзулу Буммулу блестѣли слезы, настоящія слезы. Онъ чрезвычайно дорожилъ единодушнымъ признаніемъ самихъ же землевладѣльцевъ, заявлявшихъ, что никогда прежде крестьяне не трудились столь добросовѣстно и покорно. Эти заявленія оправдывали, освящали его дѣятельность на пользу крестьянъ. И, когда на его глазахъ топталось правое дѣло, которому онъ служилъ убѣжденно, всѣмъ сердцемъ, когда осквернялось его апостольство, его честь, честь всѣхъ по винѣ одного,-- онъ чувствовалъ всю тяжесть возложенной имъ на себя отвѣтственности. Чувство отвращенія къ собственному дѣлу и горькой обиды охватывало его, когда онъ видѣлъ, что крестьяне не въ достаточной мѣрѣ цѣнятъ достигнутые имъ результаты: установленіе поденной платы въ три лиры, къ которой, благодаря его неутомимой работѣ, вынуждены были переходить самые скупые хозяева.

Для него они становились неприкосновенными и того же онъ требовалъ отъ всѣхъ членовъ Лиги по отношенію къ хозяевамъ, согласившимся платить исправно. Если денегъ не хватало и по книги записей не находилось, съ кого въ данную недѣлю "получить налогъ", а совѣтники осмѣливались назвать одного изъ платившихъ правильно, -- Нзулу Буммулу выходилъ изъ себя, блѣднѣлъ отъ негодованія, этихъ нельзя было трогать! Это было немыслимо.

-- Какъ же быть въ такомъ случаѣ?

-- Въ такомъ случаѣ,-- горячился Нзулу Буммулу, швыряя на-земь записи,-- въ такомъ случаѣ, давайте нагрѣемъ моего тестя!

И двумъ, тремъ крестьянамъ поручалось отправиться ночью въ Терра ли Луна, къ морю, и захватить шесть, семь головъ крупнаго скота у дяди Лишіаннару Димино, не взирая на то, что онъ одинъ изъ первыхъ согласился платить три лиры въ день.

Этого одного, кажется, было достаточно, чтобы зажать ротъ клеветникамъ. Нагрѣвая тестя, Нзулу Буммулу обиралъ самого себя: единственнымъ наслѣдникомъ старика Димино былъ его же сынишка. Но онъ предпочиталъ свое отдать, нежели нарушить справедливость.

А какъ обидно для него было, когда старый тесть, носившій по-старинному короткіе шаровары, черную вязаную шапочку и крупныя серьги въ видѣ замочковъ, приходилъ къ нему изъ Терра ли Луна, опираясь о свою длинную палку, и говорилъ:

-- Что же это значитъ, Нзули, Нзулидду мой, какъ же такъ? Такъ-то они тебя уважаютъ? А ты кто же; въ такомъ случаѣ, глупый? Кто ты?

-- Плюнь мнѣ въ лицо, -- отвѣчалъ Буммулу, закрывая глаза, и терпѣливо сносилъ всю горечь заслуженнаго упрека.-- Въ лицо мнѣ плюнь! Ничего не могу подѣлать!

Онъ ждалъ и не могъ дождаться того дня, когда члены Лиги Тодиско, Принчипе и Баррера должны были выйти изъ тюрьмы, чтобы окончательно упразднить Лигу, ставшую для него источникомъ мученій.

Въ день ихъ освобожденія устроили большой праздникъ въ укромномъ мѣстѣ, наверху, на Санъ Джерландо; пили тамъ и плясали. Потомъ Нзулу Буммулу, сіяющій, сказалъ заключительную рѣчь. Онъ перечислилъ предпріятія и воспѣлъ побѣду, долженствовавшую быть достойной наградою для пострадавшихъ. Въ заключеніе онъ заявилъ, что считаетъ свое дѣло оконченнымъ и отнынѣ удаляется на покой. И всѣ смѣялись, когда онъ сказалъ, что сегодня же отошлетъ тестю свою красную феску, бывшую всегда предметомъ огорченія для старика. Вмѣстѣ съ фескою онъ слагалъ съ себя власть и объявлялъ Лигу закрытою.

Не прошло и двухъ недѣль, какъ, раскачиваясь по обыкновенію направо и налѣво, упираясь вытянутою губою о серебряную ручку тросточки изъ чернаго дерева,-- въ кафе предсталъ маркизъ, донъ Николино Нигрелли.

-- Донъ Нзули, окажите милость...

Буммулу сдѣлался бѣлѣе мрамора сосѣдняго столика и такъ страшно вытаращилъ глаза на бѣднаго маркиза, что тотъ весь затрясся отъ испуга и, отступивъ назадъ, безсильно упалъ на стулъ между тѣмъ, какъ Буммулу, наступая на него, рычалъ сквозь зубы:

-- Опять!

Близкій къ обмороку, но все же силясь улыбнуться, маркизъ показалъ ему четыре пальца дрожащей тонкой руки и сказалъ:

-- Ну, да. Четыре. По обыкновенію. Что же тутъ новаго?

Вмѣсто отвѣта Нзулу Буммулу сорвалъ съ головы новую мягкую шляпу и, сунувъ ее въ ротъ, началъ рвать ее зубами. Весь дрожащій отъ гнѣва, задыхающійся, онъ завозился между столиками, опрокидывая стулья; потомъ обратился къ маркизу, все еще сидѣвшему среди оторопѣвшихъ посѣтителей, и крикнулъ ему:

-- Ни сантима не давайте, именемъ Мадонны! Не смѣйте давать ни сантима! Мое дѣло!

Ясно было, что эта тройка, Тодиско, Принятіе и Баррера, не могла удовольствоваться одной "заслуженной наградою" о которой Буммулу толковалъ имъ на заключительномъ собраніи. Вѣдь самъ Буммулу въ послѣднее время разрѣшилъ нагрѣть своего тестя, который одинъ изъ первыхъ согласился платить батракамъ три лиры въ день. Почему же имъ не позволить себѣ изъ любви къ правосудію трогать прочихъ собственниковъ?

Когда къ вечеру Буммулу, тщетно гнавшійся за ними весь день, засталъ ихъ на верху, на Санъ-Джерландо, онъ набросился на нихъ, какъ тигръ. Они дали себя бить, кусать, истязать и даже сказали ему, что онъ властенъ убить ихъ, если пожелаетъ; они противъ него защищаться не станутъ, ибо слишкомъ уважаютъ и любятъ его. Но это будетъ несправедливо. Они ни о чемъ не знаютъ. Невинны, какъ вода! Лига? Какая Лига? Лиги нѣтъ больше! Вѣдь онъ самъ ее распустилъ! Какъ, онъ грозитъ ихъ выдать? За что, за прошлое? Ладно, всѣхъ заберутъ, его перваго, какъ главаря. За новую пропажу у маркиза Нигрелли? Да вѣдь имъ ничего не было извѣстно! Если ему хотѣлось, они могли разспросить "парней"; отправиться на розыски; именно! какъ онъ самъ раньше дѣлалъ: на два, три дня; будутъ ѣздить днемъ и ночью, въ дождь и при сіяніи звѣздъ.

И, слушая ихъ, Буммулу грызъ въ досадѣ руки. Онъ заявилъ, что даетъ имъ три дня на размышленіе. Если по истеченіи трехъ дней весь пропавшій скотъ не будетъ возвращенъ маркизу Нигрелли безъ всякаго вознагражденія, то...-- Что же онъ тогда сдѣлаетъ? Онъ еще не рѣшилъ!

Но что же могъ сдѣлать Нзулу Буммулу? Сами собственники, и маркизъ Нигрелли, и баронъ Рагона, и прочіе всѣ доказывали ему, что не въ его власти что-либо сдѣлать. Да и при чемъ тутъ онъ? Онъ никогда ни въ чемъ не былъ замѣшанъ. Вѣдь онъ всегда дѣйствовалъ безкорыстно. А нынче что же новаго? Почему онъ не хочетъ больше заступаться? Обратиться къ властямъ? Да вѣдь это безполезно! Кто этого не знаетъ? Ни скотины не найдешь, ни виноватыхъ. Надѣяться, что такъ вернутъ скотину, изъ благородства, безъ вознагражденія -- что за наивность! Собственники сами такъ говорили. Что-нибудь надо дать. Да, какъ всегда... безъ излишнихъ препирательствъ, при его, Нзулу Буммулу, посредничествѣ!

И по тону ихъ рѣчей Нзулу Буммулу понималъ, что они все это считали комедіей: не вѣрили въ его негодованіе, какъ прежде не вѣрили въ его любовь къ крестьянамъ.

Еще нѣсколько времени онъ продолжалъ убѣждать ихъ, чтобы они, по крайней мѣрѣ, снова начали платить три тара въ день, три тара, три тара, чтобы ему сдѣлать одолженіе. Большаго они не заслуживали, честное слово. И трехъ таръ не заслуживали, воры безстыжіе! собачьи дѣти! каторжники! Нѣтъ? Непремѣнно хотятъ, чтобы у него внутри желчный пузырь лопнулъ?

-- Прочь! тьфу! гнилой край!

И, отправивъ въ Терра-ди-Луна сынишку, онъ велѣлъ передать тестю, что сейчасъ же требуетъ обратно свою красную феску. Опять намѣренъ туркомъ сдѣлаться, да, именно туркомъ.

А еще черезъ два дня, собравъ свои пожитки, онъ спустился въ ближайшій портъ и на греческомъ бригѣ уплылъ обратно на Востокъ.

III. Разбитый чанъ.

Великолѣпенъ урожай въ нынѣшнемъ году.

И масличныя деревья, давшія прошлой осенью такой прекрасный сборъ, Снова стоятъ обсыпанныя ягодами, не смотря на туманы, выпавшіе въ пору цвѣтенія.

Донъ Жирафа, у котораго въ Примосолѣ большія масличныя рощи, предусмотрительно рѣшилъ, что пяти эмалированныхъ чановъ, находившихся у него въ погребѣ, не хватитъ для всего масла новаго сбора; поэтому онъ заблаговременно заказалъ новый чанъ, еще большихъ размѣровъ, въ Санто-Стефано-ди-Камастро, гдѣ главное ихъ производство. Новый чанъ по плечо рослому мужчинѣ, пузатый и величественный, всѣмъ чанамъ на диво.

Разумѣется, по этому случаю не обошлось безъ препирательствъ съ гончаромъ. Съ кѣмъ только ни спорилъ донъ Лолло Жирафа? По поводу малѣйшаго пустяка, камня, свалившагося съ ограды, соломенки, онъ кипятился, приказывалъ сѣдлать мула и спѣшилъ въ городъ для составленія протокола. Такимъ путемъ онъ растратилъ на гербовую бумагу и адвокатскіе гонорары уйму денегъ, безпрестанно тягался со всѣми, уплачивалъ всегда судебныя издержки и успѣлъ уже промотать половину состоянія.

Разсказывали, что его повѣренному по дѣламъ такъ надоѣли его безконечныя посѣщенія, что онъ, желая отдѣлаться отъ докучнаго кліента, подарилъ ему маленькую драгоцѣнную книжечку, величиною съ молитвенникъ -- сводъ законовъ,-- и посовѣтовалъ ему впредь самостоятельно подыскивать юридическое обоснованіе при затѣваемыхъ имъ спорахъ.

До этого, бывало, противники, когда хотѣли досадить ему, кричали!-- "сѣдлайте мула"! Теперь же поговаривали: "ну-ка, загляните въ словарникъ"!.

На что донъ Лолло огрызался:

-- Такъ и сдѣлаю, и изведу васъ, собачьи дѣти!

Новый чанъ, за который было уплочено четыре онзы {Онза (onza) -- старинная сицилійская монета = 12,75 лиры. (Прим. перев.).} звонкой монетой, временно, до отведенія ему мѣста въ погребѣ, поставили въ чуланъ. Жаль было видѣть его въ такомъ неподходящемъ помѣщеніи, пропитанномъ сыростью и запахомъ молодого вина, безъ воздуха и свѣта. Какъ бы не случилось бѣды, говорили всѣ. На подобныя замѣчанія донъ Лолло лишь пожималъ плечами.

Третій ужь день сбивали маслины съ деревьевъ и донъ Лолло находился въ крайнемъ возбужденіи, не зналъ, куда раньше спѣшить. Одновременно прибыла партія муловъ съ навозомъ, который надобно было разбросать по косогору для новаго посѣва. Донъ Лолло хотѣлъ самолично присутствовать при разгрузкѣ обоза, а нельзя было оставить безъ присмотра людей, сбивавшихъ маслины. И онъ бранился, какъ турокъ, грозилъ всѣхъ уничтожить, если пропадетъ одна единая ягода, -- словно онъ предварительно сосчиталъ ягоды на деревьяхъ,-- и кричалъ, чтобы навозъ клали непремѣнно ровными пластами. Въ громадной бѣлой шляпѣ, безъ пиджака, съ обнаженною грудью, весь красный и обливающійся потомъ, онъ кидался во всѣ стороны, поводя своими волчьими глазами и гнѣвно теребя плохо выбритыя щеки.

Случилось такъ, что къ концу третьяго дня трое крестьянъ, занятыхъ сборомъ маслинъ, зашли въ чуланъ поставить лѣстницы и шесты, да такъ и обомлѣли: великолѣпный новый чанъ былъ расколотъ на двое. Большой кусокъ цѣликомъ отвалился, точно отрубленный однимъ взмахомъ топора.

-- Погибаю! погибаю!-- завопилъ сдавленнымъ голосомъ одинъ, ударяя себя въ грудь рукою.

-- Кто это сдѣлалъ?-- спросилъ другой.

А третій:

-- Мать моя! Что теперь донъ Лолло скажетъ? Какъ ему передать? По совѣсти, новый чанъ! Какая жалость!

Первый, наиболѣе растерявшійся, предложилъ поскорѣе притворить дверь, оставить снаружи у стѣны лѣстницы и шесты и потихоньку уйти. Второй воспротивился.

-- Вы съ ума сошли? Съ такимъ человѣкомъ! Да онъ способенъ рѣшить, что мы это сдѣлали. Ни съ мѣста!

Вышелъ на лужайку и, свернувъ ладонь въ трубку, позвалъ:

-- Донъ Лолло! Эй, донъ Лолло-о-о!

Донъ Лолло внизу, подъ косогоромъ, принималъ навозъ и, по обыкновенію,.яростно размахивалъ руками. По временамъ онъ привычнымъ жестомъ ударялъ себя по шапкѣ съ такою энергіей, что шапка все плотнѣе приставала къ затылку и лишь путемъ неимовѣрныхъ усилій удавалось потомъ отодрать ее. На небѣ уже гасли послѣдніе лучи заката; вечернія тѣни и пріятная прохлада ложились на землю и среди надвигавшейся тишины еще рѣзче казались движенія этого вѣчно суетившагося человѣка.

-- Донъ Лолло! Эй донъ Лолло-о-о!

Когда онъ пришелъ и увидѣлъ, что случилось, онъ словно разума лишился. Кинулся на батраковъ, схватилъ одного за горло и, прижавъ его къ стѣнѣ, заоралъ:

-- Кровью Мадонны! вы мнѣ за это отвѣтите!

Въ свою очередь остальные двое съ искаженными, озвѣрѣлыми лицами набросились на него. Это его невольно отрезвило. Тогда онъ противъ себя направилъ ярость: кинулъ шапку на-земь, сталъ бить себя по щекамъ и головѣ и завылъ, точно оплакивая покойника:

-- Новый чанъ! Четыре онзы чистоганомъ! Еще не бывшій въ употребленіи!

Онъ хотѣлъ узнать, какъ это случилось! Самъ разбился? Какъ бы не такъ, навѣрное кто-то это сдѣлалъ по злобѣ, изъ зависти.. Но когда? Какъ? Не видно слѣдовъ рукъ. Развѣ изъ мастерской съ изъяномъ прислали? Быть не можетъ! Какъ колоколъ, гудѣлъ!

Увидавъ, что онъ приходитъ въ себя, рабочіе тоже стали его успокаивать и утѣшать. Дѣло, поправимое. Нуженъ опытный мастеръ. Вонъ дядя Дима Ликази такой замѣчательный клей изобрѣлъ; составъ ему одному извѣстенъ; такой клей, что и молотомъ потомъ не расшибешь! Вѣрное слово! Пусть только донъ Лолло прикажетъ, и завтра, на зарѣ, дядя Дима придетъ и, какъ дважды-два -- четыре, чанъ будетъ точно новый.

Донъ Лолло на всѣ увѣщанія отвѣчалъ отрицательно: все безполезно; спасенія нѣтъ. Наконецъ, онъ сдался и на утро, чуть свѣтъ, въ Примосолъ явился дядя Дима съ ящикомъ за спиною.

Кривоглазый и кривобокій, старикъ походилъ на корявый пень. Слова лишняго отъ него добиться было невозможно. И не только недовольство судьбою, сдѣлавшей его калѣкою, выражала эта мрачная молчаливость, но и горькое чувство по отношенію къ людямъ, неспособнымъ оцѣнить его талантъ изобрѣтателя. Пускай на дѣлѣ убѣдятся, разсуждалъ про себя дядя Дима Ликази. Помимо всего, его всегда безпокоило опасеніе, какъ бы кто не провѣдалъ тайну приготовленія чудодѣйственнаго клея.

-- Покажите клей,-- привѣтствовалъ его донъ Лолло, недовѣрчиво измѣривъ его взглядомъ..

Дядя Дима съ достоинствомъ покачалъ головою.

-- На дѣлѣ увидите.

-- А будетъ прочно?

Дядя Дима поставилъ ящикъ на землю, вытащилъ оттуда большущій полинялый, дырявый платокъ и принялся медленно разворачивать его. Кругомъ всѣ съ любопытствомъ слѣдили за его движеніями. Въ платкѣ оказались очки въ сломанной оправѣ, перевязанной шнуркомъ. Онъ вздохнулъ, а прочіе разсмѣялись. Дядя Дима не обратилъ на нихъ никакого вниманія, надѣлъ очки и занялся осмотромъ чана, вынесеннаго на лугъ.

-- Хорошо будетъ,-- сказалъ онъ.

-- Однако одного клея мало, -- замѣтилъ Жирафа -- я этимъ не удовлетворюсь. Нужно, сверхъ того, укрѣпить проволокою.

-- Тогда я ухожу, -- рѣшительно заявилъ дядя Дима и поднялъ ящикъ на плечи.

Донъ Лолло схватилъ его за рукавъ.

-- Куда вы! Важный какой, подумаешь! Словно Карлъ Великій! Калѣка ты жалкій, починщикъ старый, и слушаться обязанъ! Мнѣ въ чанъ надо масло лить, масло, а оно просачивается, болванъ! Такая трещина, да однимъ клеемъ! Проволоку клади! Клей и проволоку! Я хозяинъ!

Дядя Дима закрылъ глаза, стиснулъ зубы и покачалъ головою. Всѣ одинаковы. Никто не дастъ сдѣлать работу какъ слѣдуетъ, по всѣмъ правиламъ искусства, нѣтъ возможности доказать высокія качества изобрѣтеннаго имъ клея.

-- Если -- началъ онъ -- чанъ не будетъ гудѣть, какъ колоколъ...

-- Нѣтъ, нѣтъ, -- перебилъ донъ Лолло.-- Проволоку! Плачу за клей и за проволоку. Сколько вмѣстѣ?

-- Если однимъ клеемъ...

-- Что за голова!-- воскликнулъ донъ Лолло.-- Я про что говорю? Говорю, хочу проволоку. Послѣ сочтемся. Некогда мнѣ тутъ съ вами время терять.

И ушелъ къ рабочимъ.

Дядя Дима взялся за работу, кипя гнѣвомъ и негодованіемъ. Онъ сверлилъ буравомъ отверстія для проведенія проволоки и, чѣмъ дальше сверлилъ, тѣмъ больше усиливались его гнѣвъ и негодованіе. Работа сопровождалась все болѣе явственнымъ и продолжительнымъ кряхтѣніемъ, а лицо старика зеленѣло и глаза его становились все острѣе И наливались кровью. Кончивъ сверлить, онъ сердито кинулъ буравъ въ ящикъ, измѣрилъ разстояніе между отверстіями, отрѣзалъ щипцами нужное количество проволоки, потомъ позвалъ на помощь одного изъ мужиковъ, занятыхъ сборомъ маслинъ.

-- Не убивайтесь, дядя Дима,-- сказалъ тотъ при видѣ его взволнованнаго лица.

Дядя Дима сердито махнулъ рукою. Онъ открылъ жестяную коробку, вмѣщавшую клей и, тряхнувъ ею, высоко приподнялъ надъ головою, словно предлагая Богу то, чего люди не могли оцѣнить.

Вымазавъ кругомъ обломанные края и отвалившійся кусокъ, онъ взялъ щипцы и приготовленные отрѣзки проволоки и залѣзъ внутрь чана.

-- Какъ? Изнутри?-- удивился крестьянинъ, державшій отвалившійся обломокъ.

Отвѣта не было. Дядя Дима знакомъ велѣлъ приложить обломокъ къ чану и остался въ немъ.

-- Тяни,-- приказалъ онъ плачущимъ голосомъ, передъ тѣмъ, какъ вводить проволоку.-- Тяни изо всѣхъ силъ! Видишь, какъ держится. Пусть погибнетъ, кто этому не вѣритъ! Теперь стучи. Слышишь, что за звукъ, при мнѣ вдобавокъ? Пойди, доложи своему милому хозяину!

-- Кто выше, тотъ приказываетъ, -- вздохнулъ крестьянинъ -- а кто ниже, терпитъ! Кладите проволоку, непремѣнно.

И дядя Дима началъ вводить проволоку и концы загибалъ щипцами. На эту операцію понадобился цѣлый часъ. Потъ съ него струями лился въ чанъ. Во все время работы онъ жаловался на свою несчастную судьбу. Крестьянинъ снаружи утѣшалъ его.

-- Теперь помоги мнѣ выбраться,-- сказалъ по окончаніи дядя Дима.

Но чанъ былъ широкъ въ основаніи, а вверху значительно суживался. Недаромъ крестьянинъ изумился, когда дядя Дима туда полѣзъ, а дядя Дима въ сердцахъ объ этомъ не подумалъ. Теперь, какъ ни старайся, выйти не было возможности. А крестьянинъ, чѣмъ бы помочь, со смѣху по травѣ катался. Вотъ такъ штука, самъ себя заперъ, въ чанѣ, имъ же починенномъ! А теперь, чтобы выйти, надо'ломать чанъ, и больше ужь никакъ не починишь.

На смѣхъ, крики прибѣжалъ донъ Лолло. Дядя Дима въ чанѣ извивался, какъ взбѣсившійся котъ.

-- Выпустите меня!-- кричалъ онъ.-- Пропади вы всѣ, я выйти хочу! Сейчасъ-же! помогите!

Донъ Лолло даже не сообразилъ сразу, въ чемъ дѣло, до того изумился.

-- Что такое? Остался въ чанѣ? Самъ себя заперъ!?

И давай кричать на старика:

-- Помочь? Какъ же вамъ помочь? дурень старый! Какъ же теперь быть? Ну-ка, попробуйте! вверхъ руку... такъ! Теперь голову... осторожно! Нѣтъ, нѣтъ!.. опустите... такъ! стойте! нѣтъ! опустите, опустите... Что вы сдѣлали! какъ быть! Успокойтесь! Успокойтесь! Успокойтесь!-- закричалъ онъ на собравшихся, хотя больше всѣхъ волновался онъ самъ.-- У меня голова кругомъ пошла! Успокойтесь! Случай совсѣмъ небывалый! Эй! сѣдлайте мула!

Ударилъ по чану пальцемъ. Дѣйствительно, гудитъ, точно колоколъ.

-- Чудесно! совсѣмъ какъ новый! Стойте!-- обратился онъ къ узнику.-- Сѣдлать ступай -- приказалъ крестьянину, потомъ, почесывая всей пятернею лобъ, продолжалъ про себя:-- Что за притча! Не чанъ, а дьявольское навожденіе! Тише, тише, не двигайся!

И бросился поддержать чанъ, въ которомъ разсвирѣпѣвшій дядя Дима кидался, какъ пойманный звѣрь.

-- Случай небывалый, мой милый, надо съ адвокатомъ посовѣтоваться! На себя не полагаюсь. Гдѣ мулъ? Живѣе! Сейчасъ обратно буду! Для васъ же лучше! Пока что... тише!, Не волнуйтесь! Я по совѣсти! Прежде всего разсчитаемся. Получайте за работу, за весь день плачу. Три лиры. Довольны?

-- Ничего мнѣ не надо,-- кричалъ дядя Дима -- я выйти желаю.

-- И выйдете! А пока получайте деньги! Вотъ вамъ три лиры!-- онъ бросилъ деньги въ чанъ, потомъ спросилъ заботливо -- вы завтракали? Дайте ему хлѣба и прочаго! Не желаете? Собакамъ бросите! Я свое дѣло сдѣлалъ.

Распорядился принести ѣду, сѣлъ на мула и ускакалъ въ городъ. Встрѣчные рѣшали, что онъ самого себя везетъ въ сумасшедшій домъ, до того у него былъ странный видъ.

У адвоката ему повезло: не пришлось ждать очереди. За то долго пришлось ждать, пока адвокатъ пересталъ смѣяться, услышавъ, по какому онъ дѣлу. Смѣхъ этотъ его наконецъ разсердилъ.

-- Что же тутъ смѣшного, по-вашему? Вамъ, баринъ, все равно. Извѣстно, мой чанъ!

Но адвокатъ продолжалъ заливаться, просилъ еще разъ разсказать, какъ дѣло было, и снова смѣялся. "Въ чанѣ остался! Самъ себя заключилъ! А онъ, донъ Лолло, чего же хочетъ? За... задержать его тамъ... ха, ха, ха... хо, хо, хо... задержать, чтобы не ломать чана?"

-- А что же, мнѣ его портить, что-ли?-- спросилъ донъ Лолло, сжимая кулаки.-- Себѣ въ убытокъ и посрамленье!

-- Да знаете-ли вы, что вы дѣлаете?-- спросилъ, наконецъ, адвокатъ.-- Вѣдь это насиліе надъ личностью!

-- Какое же насиліе? Кто же его насильно тамъ посадилъ? Самъ себя засадилъ!-- воскликнулъ Жирафа.-- При чемъ я тутъ?

Адвокатъ разъяснилъ ему, что возможно двоякое разсмотрѣніе дѣла: онъ, донъ-Лолло, обязанъ тотчасъ же выпустить узника, дабы не отвѣчать за насиліе надъ личностью, а гончаръ отвѣчаетъ за убытки, причиненные его необдуманностью.

-- А!-- облегченно вздохнулъ Жирафа,-- онъ мнѣ деньги за чанъ вернуть долженъ?

-- Не торопитесь, -- замѣтилъ адвокатъ -- но какъ за новый, имѣйте въ виду!

-- Отчего же нѣтъ?

-- Оттого, что чанъ былъ сломанъ, ясное дѣло!

-- Сломанъ? Нѣтъ, синьоръ! Теперь онъ цѣлъ. Лучше прежняго. Онъ самъ такъ говоритъ. А теперь, если его сломать, кончено. Совсѣмъ пропадетъ, синьоръ адвокатъ!

Адвокатъ объяснилъ ему, что это будетъ принято во вниманіе.

-- Вотъ что,-- посовѣтовалъ адвокатъ -- пусть онъ самъ предварительно оцѣнитъ стоимость чана.

-- Цѣлую ручки, -- сказалъ донъ-Лолло и поскакалъ домой.

Когда онъ вернулся, уже смеркалось. Крестьяне толпились кругомъ чана. Во всеобщемъ весельѣ принималъ участіе и сторожевой песъ, прыгая и лая тутъ же. Дядя Дима успокоился и вмѣстѣ съ прочими смѣялся горькимъ смѣхомъ неудачника.

Жирафа всѣхъ отстранилъ и заглянулъ въ чанъ.

-- Ну-съ. Тебѣ, я вижу, недурно?

-- И вовсе хорошо! Прохладно!-- отвѣтилъ вопрошаемый.-- Лучше, чѣмъ дома.

-- Весьма радъ. Однако я долженъ тебя предупредить, что этотъ чанъ новый стоилъ четыре унціи. Какая, по-твоему, ему теперь цѣна?

-- Со мною вмѣстѣ?-- сострилъ дядя Дима.

Мужики загоготали.

-- Молчать!-- крикнулъ Жирафа.-- Одно изъ двухъ: либо твой клей годится, либо не годится; если онъ негоденъ, ты обманщикъ, а если годенъ, то чанъ и теперь имѣетъ свою цѣну. Сколько, по-твоему?

Дядя Дима подумалъ и сказалъ:,

-- Вотъ мой отвѣтъ. Еслибы вы мнѣ дали починить его. однимъ клеемъ, какъ я хотѣлъ, то и меня бы теперь здѣсь не было, и чанъ стоилъ бы, приблизительно, какъ новый. А теперь, со всѣми этими дырками, которыя вы меня заставили сдѣлать, какая ему цѣна! Треть прежней, что ли?

-- Треть?-- переспросилъ донъ-Лолло.-- Это ты сказалъ и плати семнадцать лиръ.

-- Что?-- сказалъ дядя Дима, словно не разслышавъ.

-- Я чанъ сломаю, чтобы тебя выпустить, -- пояснилъ донъ-Лолло -- а ты -- говоритъ адвокатъ -- долженъ заплатить мнѣ его стоимость.

-- Я! платить!-- усмѣхнулся дядя Дима.-- Вы, баринъ, шутите? Лучше я здѣсь сгнію!

И, вытащивъ съ дѣланной развязностью трубку изъ кармана, онъ закурилъ, выпуская дымъ въ горлышко чана.

Донъ-Лолло опѣшилъ. Такого оборота дѣла, что дядя Дима откажется покинуть чанъ, ни онъ, ни адвокатъ не предусмотрѣли. Какъ теперь быть? Онъ чуть было не крикнулъ снова:-- сѣдлать!-- но во время спохватился, что поздно.

-- Вотъ ты какъ?-- сказалъ онъ.-- Ты хочешь оставаться въ моемъ чанѣ? Всѣ вы свидѣтели! Онъ отказывается выходить, чтобы не платить, а я готовъ ломать чанъ. Пока же, въ виду твоего отказа выйти, я завтра подаю на тебя жалобу въ судъ за самовольное проживаніе въ чужомъ помѣщеніи и за то, что ты мнѣ мѣшаешь пользоваться чаномъ.

Дядя Дима сначала выпустилъ клубъ дыма, потомъ невозмутимо отвѣтилъ.

-- Нѣтъ, синьоръ! Ни въ чемъ я вамъ не мѣшаю. Развѣ я здѣсь ради удовольствія сижу? Выпустите меня и я васъ благодарить буду. А платить я не стану ни за что на свѣтѣ, синьоръ!

Донъ-Лолло въ бѣшенствѣ занесъ ногу и чуть было не послалъ чанъ къ чорту, но опомнился. Охвативъ чанъ обѣими руками, онъ яростно сталъ трясти его, задыхаясь отъ гнѣва.

-- Каторжникъ!-- взревѣлъ онъ,-- чья вина? Моя или твоя! И мнѣ, что ли, убытки терпѣть! Съ голоду околѣвай здѣсь! Увидимъ, чья возьметъ.

И ушелъ, забывъ о трехъ лирахъ, брошенныхъ имъ утромъ въ чанъ.

На эти деньги дядя Дима прежде всего рѣшилъ выпить вмѣстѣ съ крестьянами, которые по случаю необычайнаго приключенія запоздали идти по домамъ и ночевали въ полѣ. Снарядили одного за покупками въ ближайшій трактиръ. Какъ нарочно, луна свѣтила во-всю.

Ночью донъ-Лолло былъ разбуженъ адскимъ шумомъ. Онъ выглянулъ въ окно и увидалъ чертей, прыгавшихъ на лугу, залитомъ луннымъ свѣтомъ: то были пьяные крестьяне, которые, взявшись за руки, плясали вокругъ чана. Дядя Дима внутри пѣлъ во все горло.

Не стерпѣлъ на этотъ разъ донъ-Лолло. Какъ разъяренный быкъ, онъ бросился на лугъ и, прежде чѣмъ его успѣли удержать, онъ изо всѣхъ силъ толкнулъ чанъ внизъ съ горы. Чанъ покатился, подъ пьяный смѣхъ окружающихъ; и разбился о масличное дерево.

А побѣдителемъ остался дядя Дима.

"Русское Богатство", No 11, 1913