Пришвин Михаил Михайлович - Отклики на смерть Толстого

Михаил Пришвин.
Заворошка

Отклики жизни

Отклики на смерть Толстого

По нездоровью я должен был сидеть дома в меблированной комнате, дверью выходящей в коридор. На дворе -- слякоть, в комнате -- пасмурно, в коридоре -- мрачно, как в тюрьме. И вот тут известие об уходе Толстого. Сразу стало светло.

"Значит, и в старости можно бежать, значит, это может сохраниться, эта детская Америка, превратиться на остаток дней во что-то большее..." -- думал я.

Теперь, вот теперь, когда слякоть везде, старец поднимается и идет...

На глазах всего мира! Выдержит ли? Что, если вернется, что, если все окончится чем-нибудь маленьким?

Нет, никогда, что бы ни было, -- у Толстого этого не может быть! Толстой не вернется. Никогда...

Вот это сознание, что Толстой уже не изменит, какой бы он ни был старый, но пошел и будет идти, с самого начала меня подхватило и несло к какому-то большому миру, в котором исчезают перегородки уж всяких меблированных комнат. И я встал и пошел в коридор с газетой, чтобы поделиться с первым, кто встретится, уверенный, что и все должны переживать то же, что и я.

-- Хорошо уйти старику, вот если бы он раньше, молодой, ушел, -- встречает меня голос.

Я прячусь назад в свою конуру, но господин с "Новым временем" в руках наступает.

-- Если бы, -- говорит он, -- посмотреть на это с точки зрения сближения Толстого с церковью, это другое: зачем он был в Оптиной? Если бы его гордыня, его ницшеанство склонилось перед святым Серафимом. Если бы он ушел, чтобы помириться с православной церковью...

-- Знаете, что тогда? -- выскакивает дама из соседней комнаты. -- Тогда Толстой обманул бы нас всех. Если Толстой так сделает, значит, ничего в России порядочного нет, -- я за границу уеду.

-- Сударыня... -- идет к ней господин.

Но она перед самым его носом хлопает дверью и закрывается.

И я ухожу к себе. Стараюсь понять, почему же так разно действует на людей одно и то же событие, и мало-помалу мне представляется, что и должно так быть, что где-нибудь на Невском в электрических театрах и вовсе никакого действия на людей уход Толстого не окажет, что даже в своей собственной душе есть такие далекие от этого инстинкты. Тут одно: надо поставить вокруг себя ограду, чтобы не лезло ничто постороннее. "Уехал мириться с церковью..." -- повторяю я про себя слова из коридора и припоминаю почему-то одного монашка, гостинщика из Оптиной пустыни, которому Толстой сказал:

-- Примешь ли отлученного Льва?

-- У нас всех принимают, -- ответил этот монашек.

Я знаю и эту гостиницу, и этого монаха, я только что там был. Монах этот, худенький, постный, простой сердцем, -- лучшее, что я находил в монастырях. Он принял меня ласково, и я, устроившись в нумере, отправился в скит старца Амвросия, куда и Толстой по приезде своем пошел. Тропинка в лесу. У корней высоких сосен -- аллея калек и убогих. Колодец, скитская ограда в лесу, ворота. Изумительная тишина в скиту: вокруг скитского сада плотным кольцом сошлись сосны, шумят, а внизу, в саду, листик не дрогнет, бабочка спокойно порхает от яблони к яблоне, от осеннего цветка к цветку. Тут белая келья старца Иосифа, совсем будто могила. И тут-то постучался Толстой. Я не решился войти, мои помыслы были слишком земные и беспокойные, чтобы решиться войти. Я вернулся в гостиницу. Всенощная еще не кончилась. Тот постный монашек-гостинщик сидел на лавочке и рассуждал с приезжим купцом об игумене Варсонофии.

-- Вот, -- говорил купец, -- полковник, а стал монахом, почему бы так?

-- Может быть, война его оттолкнула от мира? -- сказал я.

Монашек взволновался, напомнил мне об иноке Пересвете.

Я ему опять сказал о войне, кажется, привел пример из последней войны, настаивая, что война христианину не к лицу.

Монашек растерялся, задумался и вдруг, будто найдя ключ ко всему, сказал:

-- А православие? Если не будем воевать, придут католики и завоюют.

И он сказал это так просто, так ясно, что спорить уж было и нехорошо, и видно было, что монашек начал подозревать во мне вовсе неверующего человека. Чтобы успокоить его, я подарил ему копеечных брошюр Почаевской лавры, и он с удовольствием принялся их читать вслух. Этот монашек, инок Пересвет, нерассуждающий, верующий смиренно и просто, мне вспоминается очень ясно.

-- Примешь отлученного Льва? -- сказал ему Толстой.

-- Благословляю тебя на войну с католиками, как инока Пересвета, -- отвечает монашек.

Возможно ли это?

Конечно, нет.

Лев Толстой и инок Пересвет несоизмеримы. Их разделяет не гордость одного и смирение другого, а разные ступени религиозного сознания. Так, перебирая свои впечатления из прошлого, я опять возвращаюсь к тому же: "Толстой пошел, Толстой не вернется".

Новое известие: Толстой заболел.

Минутное сомнение, и опять то же: умрет, но не вернется.

В наши комнаты приносят газету за газетой.

-- Жив?

-- Слава богу, еще жив.

В коридоре тихо. Чувствуется, что сходятся возле события концы всех мировых вопросов, что тут завязывается узел.

В последний день не принесли газет. Из коридора я услыхал рыдающий голос:

-- Умер...

-- Без покаяния умер? -- ответил другой, грубее и черствее.

Тот голос зарыдал сильнее:

-- Какое же покаяние, ведь он всего себя добру отдал!

Об этом, кажется, не писали в газетах, но так везде передавали друг другу в Петербурге: торжественное собрание соединенных Обществ не только не удалось, но и вовсе провалилось. Молодежь прямо говорит: "Пожар заливали". Ораторы с темпераментом, "интересные", отказались говорить в рамках, поставленных властями, а другие, почтенные общественные деятели и ученые, должны были выступать под великим страхом: чуть что скажешь лишнее или кто пикнет из публики -- собрание закроют. В публике ходила легенда, что в случае насильственного закрытия собрания устроителям грозит какой-то огромный штраф в тысячи и тысячи рублей. В этой обстановке настоящей рабской (то есть грубо внешней) несвободы и совершилось чествование великого свободного человека. Можно себе представить теперь психологию какой-нибудь барышни после такого собрания, потерявшей целую неделю, чтобы добыть себе билет на это собрани.

Ведь были, говорят, даже и физически пострадавшие от усердия достать билеты: где-то у кассы разгоняли толпу. В этом всеобщем стремлении пробить броню внешних грубейших препятствий, чтобы на смутное свое откликнулось свое других людей и вместе стало яснее, конечно, много наивного и того, что называют "стадным". Мною ли найдется из всех этих устремленных на собрание людей действительно готовых зарыть свою "зеленую палочку"? И если есть они, такие люди, то найти им друг друга в таких собраниях невозможно, и не только по внешним причинам, но и по внутренним: не хватит смелости на полную искренность, потому что в каждом из нас есть свой маленький бог, которого опасно оказать на людях.

Эти вопросы объединения разобщенных я теперь называют церковными, так же, как раньше в широкой массе нашей интеллигенции их называли социальными. Слово "церковь", связанное теперь со всей суммой новейших интеллигентских исканий, не совсем совпадает с обычным бытовым понятием, и последнее, в отличие от первого, называют "историческая церковь" или даже просто "церковная иерархия". Я говорю это для того, чтобы сделать понятнее изложение своих впечатлений от вчерашнего чествования Толстого уже не на торжественном собрании соединенных Обществ, а в закрытом заседании Религиозно-философского общества. Здесь, в отличие от первого собрания, почти отсутствовали рамки внешней несвободы; здесь собрались и те "интересные" ораторы, которых там не было, словом, -- здесь уж, как нигде в другом месте, можно было ожидать, что память Толстого наконец-то будет действительно почтена.

Не было обычного вставания. "Это после всего", -- предупредил председатель. Вставание и, быть может, еще нечто большее должно было само собой последовать за речами, выйти естественно. Начались речи заранее уже намеченных ораторов. Передать все, что говорили о Толстом, не так легко. Я могу говорить лишь о своих впечатлениях. Хорошо было то, что каждый из ораторов старался сказать не то, в чем он несогласен с Толстым, а в чем согласен. Согласие больше несогласия -- вот что получалось из этого, и личность Толстого росла и росла. Раньше большинство людей разделяло Толстого как художника и как учителя. Но вот тут становилось совершенно очевидным, что это -- одно и то же лицо. "Когда-то Толстой смотрел на освещенные предметы и показывал на них, потом Толстой повернулся лицом к солнцу, и от его огромной фигуры легла большая тень", -- так я представлял себе когда-то соотношение Толстого художника и учителя. И вот даже это мое представление показалось мне слишком резким, когда я слушал речи. "Тень не нужна, -- думал я, -- Толстой всегда стоял лицом к солнцу". Зарытая ребенком зеленая палочка и возвращение к ней старика и связанная с этим легенда о царстве божьем на земле -- вот канва, по которой говорящие в этом собрании рисовали перед нами великую целостность этой личности. Замечательным оказалось то, что эти все столь различные люди сходились здесь в чем-то одном.

-- Быть может, -- говорил один из ораторов, -- такое согласие -- уже начало того большого согласия разных слоев интеллигенции и народа вокруг имени Толстого?

-- Быть может, это уже и есть начало ожидаемой церкви?

Кто-то высказал мнение, что это согласие в духе само по себе непрочно, если нет организации, что душа одного человека, соединяясь с другой и третьей, непременно ищет выражения; необходимо дать этому соединенному духу возможность удержаться в одном сосуде...

И как бы в ответ на это старообрядческий епископ Михаил напомнил собравшимся, что Толстой молился.

Тогда все встали, и епископ Михаил с большим чувством прочел молитву. Заранее приготовленный хор запел "Нагорную проповедь".

Тут, однако, произошел один маленький инцидент, о котором и не следовало бы говорить, если бы он не перебил мое настроение и, вероятно, многих. Когда хор запел "Нагорную проповедь", то на стул вскочил небольшой господин и начал неистово кричать. Если бы это был какой-нибудь рядовой политический демонстрант, то уж, конечно, он не мог бы повлиять на настроение, но кричал солидный человек, философ, воспитанный, робкий, застенчивый в общежитии. Кричал же он: "Жизнью и делом покажите связь с Толстым, а не так".

Его уняли. Пение продолжалось. Но я уже не чувствовал пения, а думал, и совершенно определенно думал, о том сосуде, в который будто бы неизбежно, по словам одного из ораторов, должен быть заключен соединенный дух человеческий. Пример -- на глазах: Толстой не заключался... Но мы -- не Толстые. С другой же стороны, найдется ли тут десяток человек, которые могли бы вместе зарыть зеленую палочку, то есть отказаться от всего случайного во имя вечного и законного, после чего только и можно говорить об истинной церкви. Для того же, чтобы совершить этот подвиг, нужно и маленькому человеку жить по примеру больших, не заключая себя, а в одиночестве доводя себя до всего. Осуществление церкви в таком случае отодвигается в бесконечность, а с этим -- и совершение всяких обрядов...

III. Смута в сердце

-- Прекрасная могила!

-- Чем она тебе нравится?

-- Так... в лесу...

-- Что же тут хорошего?

-- Да сам-то хорош был.

Рассказывает нам еще туляк по пути в Ясную Поляну, как он вместе с Толстым на этой самой дороге чей-то упавший воз поднимал. Больше он о Толстом ничего не знает, книг вообще никаких не читал. Там и тут виднеются соломенные гнезда, в которых выводятся такие простейшие существа, как наш возница-туляк. По той же дороге едут автомобили, коляски, вероятно, тоже, как и мы, на могилу Толстого.

Почему-то кажется, что эти паломники в автомобилях едут совсем не из той земли, где жил Толстой, а откуда-то ужасно издалека, что это все иностранные гости, которые и в самом деле так часто посещали Ясную Поляну.

А по тропе боковой краем ржи плетутся простые богомольцы поклониться праху старца Амвросия в Оптину пустынь. И когда-то сам Толстой, по примеру этих людей в лаптях, этой же самой тропой, тоже ходил к оптинскому старцу.

Едет много экипажей по тракту, но простых паломников в сторону толстовской могилы на боковых тропинках нет.

-- Когда это будет? -- спрашиваем мы, обращаясь друг к другу...

Для нас "вопрос" вырос в самой живой форме. Спутница моя, дама старая, недавно сильно хворавшая, ехала в Шамардину пустынь говеть и... -- могила Толстого была почти на пути, -- заехала перед говеньем поклониться праху Толстого, великого, любимого ею и почитаемого человека. Грех! Пусть будут свободолюбивые и умные пастыри доказывать текстами, что нет греха заехать семидесятилетней, седой, православной женщине перед исповедью на могилу Толстого. Грех! Мы это чувствовали уже потому, что не всем в пути это и сказать-то можно было. А когда образованные шамардинские монахини совершенно серьезно, ссылаясь на свидетельство очевидцев, говорили нам, будто земля яснополянская трижды сотрясалась при погребении Толстого, -- разве не осудили бы они старуху, узнав об ее поездке на могилу?

И не могу я забыть еще другую старую женщину, которая после смерти Толстого молилась за него, а узнав, что молиться нельзя, -- каялась.

Вот встречается на пути книгоноша. В ящике у него брошюры Толстого и отца Иоанна Кронштадтского, -- объединяющее начало, очевидно, рубль, но книгоноша не довольствуется этим.

-- Тут, -- указывает он на книги Иоанна Кронштадтского, -- о церкви, а тут -- книги Толстого о неправде человеческой. Ведь Христос не одевался в золотую одежду, и апостолы не носили митры с драгоценными камнями.

Смута в сердцах и речах...

Вот еще старик, высокий, прямой, стоит на площадке вагона; к нему подходит другой, рыжий, узнают друг друга, поздоровались.

-- Лета мои короткие, -- сказал рыжий, -- да жизнь долгая, лютая жизнь, а лет мне всего только пятьдесят с очками.

-- Ну, и времена! -- вздохнул белый старик, всматриваясь, как это бывает, одновременно и с состраданием, и с презрением в лицо молодого старика. -- Эх, ты! -- качает он головой. -- В пятьдесят лет старик. Да ты мне во внуки годишься: тебе пятьдесят с очками, а мне -- восемьдесят с очками.

-- Глубокие года! -- сказал рыжий.

-- Севастопольский солдат я; Толстому ровесник, с ним в одном отряде был: я -- солдат, он -- поручик.

Вмешиваюсь в беседу, спрашиваю у солдата, какой был Толстой поручиком.

-- А все такой же. Ты о людях вот что примечай: ежели он сказал тебе что и через десять лет опять об этом так же сказал, -- стало быть, человек тот -- настоящий. А Толстой и тогда был такой же: с солдатами душа, а начальство ругал, этих генералов...

Очень крепкое словцо пустил севастополец. Дверь вагона первого класса сердито хлопнула.

-- Нелюбо слушать! -- засмеялся старик и продолжал еще пуще честить начальство, и за Думу, и за японскую войну, и за земельное неустройство. Таких обличителей теперь сколько угодно, и первое время сослуживец Толстого в моих глазах как-то дешевел. Но по мере того, как старик севастополец накоплял новых и новых своих обличений, я начинал понимать, что не обыкновенная эта была речь рядового обличителя, что тут у старого человека мысль вертелась вокруг какой-то основной неподвижной правды. Наконец он сказал:

-- Толстому был дар божий неправду видеть. А его отлучили! -- продолжал старик. -- Такого человека и отлучили от церкви! Господин! -- вплотную наступал севастополец. -- Я тебе открылся, откройся и мне, чистой кровью откройся, можно ли так судить человека?

Меня занимала в это время мысль старика, что у Толстого был дар божий видеть неправду.

-- Судить? -- ответил я. -- Каким судом судить, -- человеческим или божеским?

Старик вдруг весь осел от моих слов.

-- Ну, господин, не ожидал от тебя такого ответа. Прости меня, из духовного ты звания или по газетам? По газетам. Хорошо! Давно я не слыхал такого ответа.

Севастополец вдруг весь размяк и прослезился, и никогда я еще не видал более быстрого перехода от силы к слабости. Он рассказал, и как он на Афоне кашку варил, и как был на Валааме, и у Троицы, и у Саровского, и в Соловках.

-- Троица, богородица, бог, бог-сын и двенадцать апостолов, родное семейство! -- бормотал этот обличитель, обращенный лицом к очагу своей веры. И когда, оправившись, снова обратился сюда, в сторону неправды человеческой, то опять по-севастопольски воскликнул: -- Свету конец! Всей России конец наступает! Остается жить сто пять лет. Ибо сказано в Писании: "У орла клюв обновляется, так и земле нужно огнем обновиться". Смотри, смотри, как напутали! -- Старик указал на телеграфную проволоку. -- Сказано, что перед концом весь свет паутиной будет опутан.

-- Боже мой! -- воскликнул старик, мысленно уже пережив конец света. -- А ведь какая страна-то была, какое богатство. Выли у нас и моря, и леса, и озера, и реки, и птицы, и рыбы всякие, и ягода, и луга заливные, земли черные, светлые и травы всякие по ней. Самая богатая страна была, а хозяина в ней не было. Говорили -- мужик плохой. Грязен он, глуп и мал, как цыпленок. Да разве в мужике дело? Дайте мне в руки, я любого мужика в месяц на дело поставлю. Не в мужике дело. Дело -- в правительствующем Синоде, -- сказал севастополец. -- Синоду нужно было объяснить мужикам, что такое -- бог, что такое -- моря, реки, леса, горы... А Толстой, что же Толстой?.. Он -- человек, как и мы, только ему дар божий дан видеть неправду человеческую.

IV. Вагон Толстого

Мертвая станция в безлесных полях. Поезда нет, -- спит жандарм, спит буфетчик, спят лакеи, и на столе лежат блюда с холодным, покрытые чем-то белым, будто покойники. Поезд идет -- все просыпаются. Открывают блюда с холодным. Тащат огромный самовар. Зажигают огни. Маленькая станция в безлесных полях на десять минут оживает и творит поэму, такую причудливую, такую непонятную для безмолвных, бедных наших полей.

К коротенькому поезду с единственным вагоном для пассажиров сходятся на станцию из ближайших деревень бородатые мужики в овечьих шубах, садятся в зале третьего класса на лавки, на столы и даже на пол. Становится тесно и душно. Поднимаются синие клубы махорочного дыма, слышится не речь, а отдельные ночные звуки под вечный аккомпанемент щелкающих семечек.

В этом году здесь ожидали мужики воздушного корабля. Прибежал сюда этот страшный слух от кондуктора коротенького поезда. Мужики поверили и стали ждать. Поплевывая на землю, люди в овчинных тулупах теперь смотрели на небо и думали: "Вот-вот покажется желанный воздушный корабль". Но не сбылись ожидания. Корабль опустился где-то в сорока верстах от станции, поднялся снова и улетел назад.

-- Пустяка не дошел, -- сказали мужики. И перестали ждать.

А станция в это время уже готовила новую фантастическую поэму. В единственном пассажирском вагоне коротенького поезда проехал сам Толстой. И когда он умер не очень далеко отсюда, на такой же станции в безлесной равнине, то и люди в овчинных тулупах стали вместе со всем миром творить поэму о нем.

-- Праведник! Праведник нынешнего века! -- говорили мужики.

Станция напрягала все свои творческие силы. Коротенький поезд удлинился. Проехало великое множество всяких людей. По телеграфным проволокам пробежали слова со всех концов света.

Теперь, спустя несколько месяцев, здесь по-прежнему ходит раз в день коротенький поезд с единственным пассажирским вагоном. Песенка спета. Мужики сходятся и молчат. Не ждут воздушного корабля, на небо не смотрят, а только сплевывают на землю махорочный нагар и семена подсолнухов.

Неужели напрасно творила маленькая станция свою поэму в печальных полях?

В Изумрудове, -- восемь верст от станции, -- и теперь беседуют и спорят о Толстом так же горячо, как и в день его смерти. Тут, в прекрасном саду, насаженном руками самого покойного батюшки отца Федора, в теплом деревянном доме, сложенном под его внимательным глазом, доживают век три старушки. Одна -- матушка, вдова отца Федора, тихая, как тень, и такая спокойная, что, когда чай наливает, кажется, будто покойный отец Федор обедню служит. Другая старушка -- глухая, но любопытная, все слушает в трубу и ничего не может услышать. Третья -- вдова протоиерея; эта всегда молчит и, должно быть, ничего не слушает, вся поглощенная пасьянсом. Тишина в доме. И не будь в Изумрудове живописца и золотых дел мастера Михаилы Петровича, человеческое слово давно бы спряталось в маятник старых часов. Этого Михаилу Петровича вывез сюда откуда-то еще покойный отец Федор, когда нужно было подновить иконостас. С тех пор много прошло времени, батюшку схоронили, а живописец, бритый старик с седым вихром, все живет и все философствует. И теперь, как и раньше, чтобы мысль родилась, ему стоит только придавить пальцем кончик своего носа и посмотреть так, будто собеседник его -- стеклянный и сзади еще кто-то стоит. Глаза Михаилы Петровича очень черные, но теперь из года в год как-то желтеют, будто внутри они медные, и черное от времени сходит. Щетина его бороды теперь стала совершенно седая.

-- Опасный человек! -- предупреждала матушка Анна Александровна покойного отца Федора.

-- Ничего в нем не вижу опасного, -- отвечал батюшка, очень довольный живописью Михаилы Петровича. -- А что в церковь не ходит, -- так кто теперь из образованных ходит. Насильно себя не заставишь. Невольник -- не богомольник.

-- Какой он образованный? Просто -- невер! -- стояла на своем матушка.

Отец Федор умолкал. Он знал, что матушка, такая для всего добрая, в этом ему не уступит.

Опасный человек, однако, привык к дому батюшки до того, что редкого дня здесь его не увидишь. А когда умер отец Федор, то был единственным тут человеком слова и единственный приносил сюда со станции новости.

В этом году Михаиле Петрович, как только услыхал, о воздушном корабле, прибежал к матушке.

-- Восхитительно! -- закончил он свой рассказ об аэроплане.

-- Что же тут хорошего? -- ответила матушка. -- Шеи поломают, а неба все равно не достигнут.

Спор о небе и земле у Михаилы Петровича с матушкой -- давнишний, старинный. Анна Александровна всякий разговор переводит на то, что там, а Михаиле Петрович защищает, что здесь. И не так просто принял он эти слова: "Неба все равно не достигнуть".

-- А вот и достигают, -- ответил он.

-- Без бога неба нельзя достигнуть, -- сказала матушка. -- Забываете Вавилонскую башню, Михайло Петрович.

-- Вот куда хватили, матушка! -- смеется Михайло Петрович. -- Ведь это было в те времена, а теперь все изменяется.

-- Все по-прежнему, -- говорит матушка. -- Как сказано в Писании, так все и стоит.

-- Почему же всякие другие писания меняются, а это -- на месте?

-- Потому что его дали нам пророки, святые отцы и мученики.

-- О чем спор? -- спрашивает глухая.

-- О Вавилонской башне, -- отвечает протоиерейша.

-- И достигнут, -- говорит горячо Михаиле Петрович о своем, -- и достигнут.

-- Невер! -- твердит матушка.

Добрая матушка кончила этот спор тем, что будто шутя, а все-таки порядочно отодрала Михаилу Петровича за седой вихор.

В этот раз победа осталась за небом. Воздушный корабль не долетел сорока верст и потом исчез неизвестно куда. И хотя в газетах постоянно писали о воздухоплавании, но сам Михайло Петрович, кажется, уж не очень этому верил.

Слух о смерти Толстого передала матушке молочница. Старушка тут же, на глазах молочницы, стала к образам и помолилась за душу усопшего Льва. И об этой горячей молитве молочница рассказала Михаиле Петровичу, когда стало известно, что молиться нельзя. Старичок философ немедленно явился, уселся в углу и долго молчал.

-- Что же вы молчите? -- спросила наконец матушка, только что узнавшая о запрещении молиться.

-- Восхитительно! -- сказал Михайло Петрович.

-- Хорошего мало, -- ответила матушка. -- Умер без покаяния.

-- Молитвы праведников спасут его, -- намекнул Михайло Петрович на то, что узнал от молочницы.

-- Напрасно намекаете, -- ответила матушка. -- Я помолилась и покаялась теперь.

-- Очень вас сожалею, -- сказал Михайло Петрович. -- И позвольте просить вас объяснить мне, почему это по христианству и за врагов нужно молиться, а за такого человека нельзя?

-- Потому, -- ответила матушка, -- что, как крысу, вредную тварь, мы изгоняем из дома, так и вредного человека отлучает церковь.

-- Ошибаетесь! -- крикнул Михайло Петрович, разгоряченный. -- Крысы с хвостами, а человек -- без хвоста!

-- Ну... -- хотела сказать что-то матушка.

-- Не ну, а тпру! -- перебил ее Михайло Петрович.

Матушка, и сама в глубине души не верящая тому, что в этот раз говорила, и сдерживаемая стремительностью собеседника, умолкла.

-- Вот и ни гу-гу! -- торжествуя, сказал Михаиле Петрович, чувствуя победу земли. -- Восхитительно умер Толстой, -- сказал он, обращаясь по своей привычке к какому-то невидимому и понимающему его другу. -- Оправдал себя: один жил, один лег!

-- О чем спор? -- спросила глухая, приставляя трубу.

-- Как Толстой жил и лег, -- ответила протоиерейша.

-- Ну, как же? -- спросила глухая.

-- Оправдал себя! -- крикнул в трубу Михайло Петрович.

-- Нет, -- тихо сказала матушка, -- не оправдал он себя; мне его жалко: сам себя погубил.

В этот раз спор на этом и окончился. Творя вечернюю молитву, старушка матушка опять нечаянно помолилась за грешника и, вспомнив, покаялась.

* * *

Каждый день на печальную станцию в безлесной равнине приходит коротенький поезд с единственным пассажирским вагоном третьего класса, в котором ехал Толстой. Мужики равнодушно смотрят на поезд, сплевывая шкурки семечек. Придет вагон -- станция оживится. Уйдет -- станция дремлет. А в Изумрудове старая матушка до сих пор то помолится, то покается, то помолится, то покается.

Примечания

Впервые опубликовано: "Русские ведомости", 1910, 12 ноября, 23 ноября; 1911, 19 января. 13 ноября.

...господин с "Новым временем"... -- "Новое время" -- газета, издателем которой с 1876 г. стал А. С. Суворин. В годы первой русской революции -- по отзыву В. И. Ленина, образец "продажных газет"; орган черносотенцев.

...об иноке Пересеете... -- Александр Пересвет, монах Троице-Сергиева монастыря, 8 сентября 1380 г. начал битву на Куликовом поле единоборством с татарским богатырем Темир-Мурзой (Челибеем).

"Зеленая палочка" -- детская мечта Л. Толстого, символ всеобщего счастья.

...запел "Нагорную проповедь". -- Название части Евангелия, в которой Иисусом Христом излагается сущность его учения; часть богослужения.

Иоанн Кронштадтский -- Иоанн Ильич Сергиев (1829--1908), протоиерей Андреевского собора в Кронштадте. Его почитатели, образовавшие секту иоаннитов, объявили Иоанна Кронштадтского святым.

----------------------------------------------------------------------------------

Источник текста: Собрание сочинений. В 8 т / М. М. Пришвин; Редкол.: В.В. Кожинов и др. [Вступ. ст. В.Д. Пришвиной Коммент. А.Л. Киселева Ил. В.Ф. Домогацкого]. Том 1. -- Москва: Худож. лит., 1982. - 21 см. С. 752 -- 765.