Пришвин Михаил Михайлович - Голубое знамя

Михаил Пришвин.
Голубое знамя

Любимое наше, бывало, с Семеном Иванычем в железном ряду кубари гонять. Расчистим ледок, запустим кубарь и ну его коровьими хвостами нахлестывать. Самое разлюбезное дело: Семену Иванычу погреться, а нам, ребятишкам, потеха. Мы свой кубарь гоняем, а рядом дядюшка Митрофан Сергеевич живот кушаком подтянет, бородищу упрячет под воротник, поплюет, поплюет на руку -- и тоже греться; за лавкой дядюшки братья Кожуховы, потом Ершовы, Абрамовы и компания -- все знакомые и, посчитаться, -- все родня, и все гоняют зимой кубари плетями из коровьих хвостов.

Куда все теперь девалось! В железном рядке разве десятая лавка цела, в рыбном остались только Черемухины, и то не свежей икрой и стерлядью торгуют, а только на голом соленом сазане сидят. Против других дела у Семена Иваныча были еще ничего; другие взяли в своем природном деле: кто махоркой торговал -- с махоркой погиб, кто по мучной части -- становился вместе с мельницами, а Семен Иваныч все перебегал с дела на дело, как еврейчики, и только в самые последние дни закручинился, -- никаких товаров не стало. Прошел слух, будто немцы уже навезли в Питер свои дешевые товары, но ехать в ад кромешный за дешевыми немецкими товарами Семен Иваныч не решался и мысль эту даже отгонял от себя, как непристойную. Выехал же он в Петербург не из одной корысти и как бы вне себя и совсем неожиданно: ехал на похороны в Лебедянь, а попал в Питер за дешевыми немецкими товарами.

На Филипповках случилось, скончалась в Лебедяни его племянница Сонечка, как в телеграмме было -- скоропостижно. Знал Семен Иваныч эту Сонечку девочкой, лет пятнадцать тому назад, любил с ней возиться и звал Козочкой. С тех пор не видел ее; доходили только слухи, что Козочка его теперь уж с актерами путалась и даже ездила в Париж танцевать. Почему Семену Иванычу при нынешних-то путях вздумалось ехать на похороны полузабытой родственницы -- трудно сказать: то ли делать стало нечего и забродило в человеке странное, -- Семена Иваныча у нас считали всегда немного странным, -- то ли что в семье неладно: старший мальчик стал воровством заниматься, -- или эта разруха со всех концов к тому привела, что наперекор всему новому, красному, как бы голубым знаменем раскинулось старое и захотелось по-старому, старинному свой родственный долг отдать маленькой Козочке, дочери несчастного брата своего, прогоревшего в торговле ливенскими гармониями. Как бы там ни было, а на похороны Семен Иваныч быстро собрался и выехал.

На узловой станции, где одни поезда идут в направлении Петербурга, другие в Лебедянь, во время пересадки встретилась Семену Иванычу знакомая лебедянская акушерка и бух ему прямо про Сонечку: сама покончила с собой его Козочка выстрелом в сердце.

Трех вещей на свете боялся Семен Иваныч: первое -- горных пропастей, которых он, степняк, никогда не видал, но снилось ему часто, будто он подходит к пропасти и пропасть тянет его. Второй страх имел перед фокусниками, -- что если бы фокусники и магнетизеры не оказались на деле, как все говорят, обманщиками, а, правда, могут это, -- так вот, как подумаешь об этом, кажется, сходишь с ума, -- очень страшно! А третье -- самоубийство: мысль об этом, как пропасть, утягивает, и одно тут средство спасения: не думая, бежать, как от пропасти.

На станции, в сторонке, притулился Семен Иваныч, руки сложил на животике, а большими пальцами, как в купеческом быту часто видишь, палец о палец крутит мельницей, и час, и два, и сколько угодно так прокрутит, пока не перемелется и не выйдет новое решение.

Так вот был человек ясный, прозрачный, торговал, грелся -- гонял коровьими хвостами кубари, и тут была ему от всех и цена, и учет, и дань, но вот, поди, узнай его на узловой станции, одинокого, когда он часами сидит, крутит пальцами и выкручивает ни с чем не сообразное: собрался ехать на похороны, а узнав, что покойница сама с собой покончила, поехал в Петербург за дешевыми немецкими товарами.

Приехать-то приехал Семен Иваныч в Петербург, а выбраться оказалось труднее: заказал билет -- обещали к пятнадцатому декабря, сиди целую неделю без всякого дела в этом аду. Никаких дешевых немецких товаров не оказалось, пустяки всякие -- кремешки, зажигалки, немного какао, и то все продается по ужасной цене; делать купцу вовсе нечего. Громят винные погреба, всюду стрельба и такие лица у людей, что заглянуть страшно. Днем еще туда-сюда, а вечером в номере все страхи к Семену Иванычу собираются, хуже, чем во всяких снах и предчувствиях.

"Положим, -- размышляет, -- это не наш народ русский разделывает, а разные фокусники и магнетизеры".

А старинный страх Семена Иваныча перед фокусниками другое нашептывает:

"Вдруг это и есть такая настоящая правда и такая новая жизнь сложится до второго пришествия?"

Второй страх, пропастной, тоже постоянно мучит в номере: то светло и тепло в комнате, а то вдруг без всякого предупреждения свет электрический погаснет, и с тоненькой восковой свечкой сидишь, как над пропастью.

И третий страх лезет тогда, самоубийственный страх, и вышел бы на черную улицу, расстегнул бы волосатую грудь: "Валите, ребята, в меня, -- один конец!"

Но боже сохрани выйти на улицу; чуть засмеркается, бегом бежит Семен Иваныч в свой номер и там один, со своими страхами, кружится, как заяц на залитом водою голодном острове.

Утром пятнадцатого мальчик принес билет на поезд в десять часов вечера. Обрадовался Семен Иваныч. Выехал на вокзал засветло, для экономии на трамвае, и ящик с чаем очень удобно устроил в ногах, никому не помешал. За десять рублей солдат выбил для него окно в первом классе, и оказался хороший, честный солдат: сохранил ящик с чаем и занял место в уборной на ящике.

Семен Иваныч устроился, перекрестился: донеси, господи! Вдруг около десяти вечера объявляют: "Не пойдет!" Метель засыпала всю рассыпанную Русь и соединила в одно прежнее белое необъятное царство.

На обратный трамвай номер пять со Знаменской площади на Васильевский остров опять с чайным ящиком очень удобно устроился Семен Иваныч, никому по помешал. Слышно было, как из пулемета стреляли, но в трамвае на людях было не страшно. Переехав уже Николаевский мост, номер пять вдруг остановился, и свет в трамвае погас, и номер восемнадцать, который вплотную шел за пятым, тоже погас, и все трамваи в столице, где какой шел, на том месте остановились и погасли: тока не было. Пождали час и два, -- кому охота в метель под выстрелами пешком идти?! Но, делать нечего, один за другим разошлись пассажиры, исчезая в метели, и, наконец, кондуктор ушел.

С тяжелым ящиком -- пятьдесят фунтов чая! -- выходит последним Семен Иваныч, озирается: света -- огонька не видно кругом, и ни одного человека нигде, и, кажется, если бы и появился где-нибудь человек, так страшнее был бы самого лютого зверя. Вот если бы много людей -- тогда ничего. В надежде встретить много людей на Большом проспекте, спешит Семен Иваныч так, будто за ним гонятся, во весь дух бежит, задыхается под тяжестью ящика. А на Большом еще хуже, -- на проспекте пусто, как в сибирской пустыне, и даже пустое, чем там: там от веку положено, а тут проспект, огромные дома -- и никого!

Частую перестрелку донес ветер с Гавани, и так близко кажется, вот сейчас тут, на чужбине, и останешься совсем. Тогда явственно предстала Семену Иванычу его Козочка-покойница, Сонечка-племянница, снежно-белая, и жалится, зачем он бросил ее в Лебедяни и ее маленькие похороны променял на такие большие и все равно такие неправедные. Покачнулось видение, разлетелось, и показалось в метели огромное серое чудище: то понизится, то вырастет, и машет, машет, прямо на Семена Иваныча.

Выронил ящик, посторонился, перекрестился, и огромное выбежало из метели маленькой черной собачкой прямо на Семена Иваныча.

Потом выросли какие-то три горы и вышли к Семену Иванычу тремя штатскими, с ружьями. Осмотрели крышку, взломали, -- чай!

-- Мародер!

И повели куда-то Семена Иваныча.

III

В той комнате, где грезили когда-то благородные девицы, записанные в бархатную книгу, сидят два генерала и в шашки играют, третий генерал заметает комнату. Каждый час вводят новых арестованных. Два старичка -- были когда-то директорами департамента -- пробуют уснуть и, холеные, не могут уснуть от всякого шума, вскакивают, узнают место, и опять ложатся, и опять вскакивают, как заводные. Полковник, пожилой человек с офицерским "Георгием", бормочет что-то без перерыва про митрополита Антония. За полночь слышится в коридоре:

-- Мародера поймали!

И вводят Семена Иваныча. Дико обводит горящими глазами грузный, черный, с проседью, всклокоченный, занесенный снегом человек и тяжело садится на табуретку.

Руки у Семена Иваныча на животике, большие пальцы неустанно крутятся один возле другого и час, и два. Безумный полковник с "Георгием" ему, как другу, рассказывает о средствах спасения родины: завтра он подаст прошение митрополиту Антонию, чтобы ему разрешил митрополит идти во все притоны хулиганские и вертепы и собирать хулиганов под голубое Христово знамя.

-- Это завели их не туда, а в наших хулиганах много божественного!

Слушает внимательно полковника Семен Иваныч, а глазами косится на генералов, играющих в шашки, замечает, как загоняется пешка, запирается.

-- Завели народ не туда! -- бормочет полковник.

-- Кончена, заперта! -- объявляет генерал.

Семен Иваныч что-то промычал и очень обрадовал полковника: все-таки голос подал.

-- Я, -- говорит, -- соберу для митрополита всех хулиганов под голубое знамя, приведу всех под благословение к митрополиту, и Россия будет спасена.

Глубинеет ночь. Где почивали смольные благородные девицы, записанные в бархатную книгу, вповалку спят теперь арестованные генералы, и бывший член Государственной думы, и член Учредительного собрания, разные социалисты, чиновники, только не спит один Семен Иваныч и все крутит пальцами.

Смольная Грезица коридорами-арками переходит в зал с двойным светом, где принцессой танцевала Екатерина Великая с последним польским королем, и скрывается в верхних голубеющих окнах.

Голубеет утро. Просыпаются заключенные один за другим и все на Семена Иваныча смотрят: как сел вчера на табуретку, так и теперь не шелохнется, сидит и только пальцами крутит. Хозяйственный генерал приготовляется к чаю; встают, оправляются директор департамента, социалисты, депутаты.

Часы бьют десять, одиннадцать, двенадцать... В первом часу объявляют Семену Иванычу:

-- К допросу!

Так подумал Семен Иваныч, когда привели его к допросу, что это судьи сидят, и очень удивился им: знакомые, такие хорошо знакомые, как жил всю жизнь с ними, такие же точно и тут -- на том свете -- сидят.

-- Здравствуйте, приятели!

Хмурые, молчат судьи.

-- Зазнались, черти, не узнаете?!

И хохотать.

Велели Семена Иваныча вывести, но под послед он успел им ввернуть:

-- Хулиганчики, хулиганчики, сколько в вас божественного!

* * *

Какой-то секрет от всей заворошки открылся Семену Иванычу в эту затворную ночь, и все его страхи прошли, как будто он забежал дальше всякого страха и сам стал как страх. В самое пекло идет, в самую гущу бесповоротную, где возле винного склада красногвардейцы третьи сутки стреляются с пьяницами. Без всякого страха под пулями идет, идет Семен Иваныч к пьяницам.

-- Здорово, ребята!

Пьяницы отвечают:

-- Наше превосходительство!

Рыжий, растрепанный, вовсе пьяный солдатик подносит вина.

-- Под голубое знамя, шагом марш! -- командует Семен Иваныч.

-- Точно так! -- отвечает рыжий.

Безумный и пьяный выступают под пули, и пули не берут их: никакого страха не имеют безумные и пьяные, они сами как страх. Свертывают сани, грузовики, автомобили, останавливаются трамваи, пропускают безумного идти с войском.

Так Семену Иванычу и представляется, будто не один пьяница за ним идет, а все полки, вся пьяная Русь шествует под голубое знамя. Семен Иваныч больше ничего не боится, -- Семен Иваныч сам теперь как страх. В ужасе сторонятся прохожие, обыкновенные люди, издали смотрят, как шествуют: безумный впереди, пьяный позади, в странном обманном согласии.

Комментарии

Впервые -- в газете "Раннее утро", 1918, 28 января. Печатается но тексту газеты.

Рассказ "Голубое знамя" был одним из ранних откликов Пришвина на победу Великой Октябрьской социалистической революции. Революционный Петроград ноября -- декабря 1917 года, ожесточенное сопротивление новой, советской власти со стороны объединяющихся сил контрреволюции изображены в рассказе глазами провинциального торговца Семена Иваныча, который попадает в Петроград, привлеченный слухами о дешевых "немецких товарах", но неожиданно для самого себя оказывается в водовороте событий. Вот как рассказывает об этом времени другой очевидец -- американский журналист Джон Рид: "В конце ноября разразились "винные погромы" <...> Улицы наполнились пьяными солдатами... Во всем этом была видна рука контрреволюционеров, распространявших по всем полкам планы города, на которых были отмечены винные склады. Комиссары Смольного выбивались из сил, уговаривая и убеждая, но таким путем не удалось прекратить беспорядки, за которыми последовали ожесточенные схватки между солдатами и красногвардейцами... Наконец Военно-революционный комитет разослал несколько рот матросов с пулеметами. Матросы открыли безжалостную стрельбу по погромщикам и многих убили. После этого особые комиссии согласно приказу отправились по всем винным погребам, разбивая бутылки топорами или взрывая эти погреба динамитом..." (Джон Рид. 10 дней, которые потрясли мир. М., Госполитиздат, 1957, с. 225). 6 декабря 1917 года. Комитет по борьбе с погромами при Исполкоме Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов объявил Петроград на осадном положении и предупредил, что по погромщикам будет открываться стрельба из пулеметов без предупреждения ("Правда", 1917, 6 декабря). Вооруженные красногвардейцы останавливают на улице потрясенного и напуганного героя рассказа Пришвина. Приняв Семена Иваныча за грабителя, они препровождают его в Смольный для допроса. Надо отметить, что Семен Иваныч у Пришвина -- фигура трагикомическая. Автор показывает растерянность российского обывателя перед совершающейся революцией, тщетность его попыток укрыться под "голубое знамя" невмешательства в происходящие события. Интересно отметить, что услышанные еще в 1908 году от сектанта-хлыста Рябова слова: "Хулиганчики, сколько в вас божественного" (см. наст. том, "Астраль"), Пришвин в "Голубом знамени" вкладывает в уста бывшего царского полковника, который сочиняет "проект" спасения России от революции пьяными погромами и грабежами.

На филипповках случилось... -- Филипповки -- другое название сорокадневного рождественского поста, начинающегося 14 ноября. В этот день православная церковь отмечает память апостола Филиппа.

...записанные в бархатную книгу. -- Речь идет о так называемом "Государеве Родословце", составленном после указа 1682 г. об уничтожении местничества. "Бархатная книга" содержит сведения о 331 княжеском и знатных дворянских родах.

...про митрополита Антония. -- Имеется в виду Антоний Волынский (А. П. Храповицкий; 1863--1936) -- один из вожаков церковной реакции, с 1912 г. член Святейшего Синода и в 1917 г. на поместном соборе один из кандидатов в патриархи. После Октябрьской революции -- белоэмигрант.

--------------------------------------------------------------------------

Источник текста: Собрание сочинений. В 8 т / М. М. Пришвин; Том 2. Кащеева цепь. Мирская чаша. Произведения 1914-1923 гг. -- Москва: Худож. лит., 1982. -- 21 см. С. 630 -- 637.