Пришвин Михаил Михайлович - Как я укреплял тещу Никифора

Михаил Пришвин.
Заворошка

Отклики жизни

Как я укреплял тещу Никифора

1. Молодая пустыня

Никифор -- жидкий мужичонко со светлой бородкой. В рубашке, я знаю, он -- худой-прехудой и похож немного на Мефистофеля; теперь же, в нагольном полушубке, выглядит ощипанным козлом с остатками бороды. В глаза такой мужик смотреть долго не может: что-то прималчивает, к чему-то прислушивается.

-- Ну, и дорога! -- говорю я.

-- Никуды, -- соглашается он.

До сих пор весна и осень превращают наши дороги в топь невылазную. То грязь, то раскиселевшие сугробы. Когда грязь -- мажешь ее широкими полозьями, когда сугроб -- месишь месиво. Заехали в лог, полнущий воды.

-- Ноги вверх! -- советует Никифор, а сам лезет прямо в топь в своих чудесных "амбурских" сапогах.

То лошадь провалится, то мужик. Боимся, как бы лошадь ногу не сломала.

-- Дорога, нечего сказать!

-- Дюже, дюже неспособно. Удивительно голо кругом. Вехи и те повалились. Вот она молодая пустыня!

Выбрались из лога на пригорок, вмазались в грязь.

-- Неспособно. Лошадь угрелась. Не сгонишь.

Вся эта равнина, как траншеями, прорыта длинными балками. Со склонов бегут в них ручьи, совсем невинные и славные на первый взгляд. Бежит такой ручеек и вдруг скроется в черной рыхлой земле; но, невидимый, слышен: будто где-то на скотном дворе молоко цедят. Так овраг начинается. Все склоны изрезаны красными оврагами.

Идешь иногда весной по зеленому склону, и радуешься, и думаешь: для чего непременно деревья, -- наши крестьяне любят простор и зеленую даль? И вдруг земля раскрывается под ногами, не зеленое, а красное в глубине, и дрянь какая-то сочится на дне. Будто болячки в анатомических атласах. Бывает, сойдутся так к одному месту четыре-пять таких оврагов, и вот, если спуститься вниз, в нашей равнине -- горы, глиняная Швейцария. Бывает, тут сохранится еще узенький гребешок -- прежняя дорога, по этому гребешку, расскажут, лет пять уже не ездят и даже мертвеца боятся носить, ходят только к обедне.

-- А давно ли, -- разведут руками, -- была тут славная и близкая дорога!

Поставить бы плетенку на пути первых ручьев, и ничего бы не было.

-- Почему вы этого не сделали? -- спросишь в одной деревне.

-- Да ведь это тем нужно было сделать, -- покажут рукой на другую деревню.

А те покажут сюда и скажут:

-- Энтим нужно было позаботиться. -- Или просто: -- Так, не заведено отцами.

В этой молодой пустыне люди еще не жили сознательно, а сколько испорчено на веки веков! Сколько на этой прекрасной, черной земле всяких ссадин и болячек. Сколько тут чья-то рука неуклюжим долотом долбила и бросала, долбила и бросала. Если такая мать, то какие же должны быть дети?

И бог послал нам поглядеть на детей. На пути -- избушка караульщика помещичьего хутора. Лошадь измучилась, качается.

-- Заедем?

-- Прикоротимся.

Старика дома нет, только жена его и дочь, с глазами смелыми, но голыми, без стыдливости. Старуха мелом отмечает семнадцатый утренник. Молодая люльку качает, спрашивает нас, -- будет ли война? Она -- солдатка.

-- Нет, -- успокаиваю я, -- войны не будет, солдат вернется.

-- А хоть бы и не вернулся! -- смеется женщина.

-- Вот что! -- удивляюсь я и подзываю к себе девочку посмотреть, отчего у нее такой неестественный румянец на щеках.

-- Краской накрасила! -- говорит она и глядит так же смело, как и мать.

-- Как же без отца-то, -- спрашиваю я мать, -- если он не вернется?

-- Это не его, -- смеются бабы, -- это -- еще девичья.

-- А вот эта?

-- Эта -- его, солдатская.

-- А в люльке?

-- Эта -- после. А вот война будет, так и вдовьи пойдут. Все хохочут: старуха, молодая, девочки, Никифор. Семья какая-то голая, будто овраг.

-- Смелые! -- говорю я Никифору, выходя из избы.

-- Артельные! -- ответил он, -- На артели сделана, в артели росла: тот дерганет, тот щупанет, -- баба молодая. Вот и рожает. А дети у ней частые.

-- Как же они будут жить без отца, если тот не захочет вернуться?

-- Не вернется. Отписал уж им. Плохо: от земли отвыкли, землю им не пересилить. Охоты не хватает на землю.

-- Куда же денутся дети?

-- Да так... Как Сережкины: подросли и кто куды. Так и тут: одни будут рожаться, другие подходить, третьи отходить...

-- Без конца!

-- Так и пойдет чередом. Откормит грудью, завихрится и опять рожать, и опять кормить, а те подрастать и отходить, подходить и отходить.

2. Никифор и его теща

Об оврагах, чересполосице, скудости жизни уже столько говорено, что нового сказать невозможно. Все это на месте так приелось, пригляделось, что в другое время так-таки ничего бы и не заметил. Но теперь совсем другие времена. Пусть это все выглядит как есть, тем приятнее знать, что взялись же за ум: есть новый закон.

-- Никифор, -- спрашиваю, -- знаешь ли ты что-нибудь про новый закон?

-- Ей-богу, не знаю, у нас теперь все тихо и смирно, безобразней нету, ничего не знаю.

-- Не то... Я про новый закон о земле, про укрепление наделов.

Долго молчит Никифор и наконец таинственно шепчет:

-- Есть слух, а говорить нельзя.

-- Какой слух? Говори!

-- Есть слух: бабий закон вышел. Сказывают: баб уключать можно. Ежели есть в деревне вдова, солдатка и всякая такая порожняя женщина, а у этой бабы есть вдовий надел, так уключить можно.

-- Уключить?

-- Вдовий надел уключить. И вдова, сказывают, будет, как мужик, землею владеть, хозяйствовать и продавать. И ежели есть такой закон, я тещу укреплю, потому что она -- порожняя, вдова.

-- Тещу! Да разве она жива?!

...Я вижу опять перед собой эту умирающую женщину. Я тогда зашел в сени к Никифору укрыться от дождя. Он позвал меня в избу. Там, как только мы вошли, как мыши, прыснули ребята на печку; остались внизу только жена Никифора да древняя старуха на лавке.

-- У меня, -- рекомендовал Никифор свою семью, -- баба -- что пенек, ребятишки -- что жуки.

-- А это мать? -- спрашиваю я про старуху.

-- Нет, -- отвечает, -- теща, помирает.

Старуха повернулась к нам черным лицом, глаза у нее тусклые, как студень, но все-таки ясно видна искра сознания, даже любопытства и вкуса к последним отзвукам жизни.

Никифор прямо говорит ей в глаза:

-- Распростал бы господь. Поскорей бы прибрал.

-- Развязал бы нас с ней! -- повторяет жена.

А старуха все глядит и глядит. Принято думать, что такие старухи крестьянки не хотят жить. На самом же деле они-то и хотят жить, а просят смерти, лишь соблюдая приличие.

Старуха глядит и глядит на нас. Я говорю Никифору:

-- Человек еще не умер, а ты так...

-- Да она же не работает, -- удивляется мне Никифор.

-- Только руки вяжет! -- вторит жена.

Я заступаюсь за умирающую старуху, удрученный идиллией "святого земледельческого труда".

-- Мальчики, -- указываю на печь, -- тоже не работают.

-- Мальчики -- другой разговор, -- от тех мы ждем перемены.

-- Ну, девочки, те уже вовсе бесполезны, замуж уйдут. Никифор подумал и говорит:

-- Да и наши же матери были девочками! Так он сам разбил свое трудовое оправдание желать смерти старухи, но все-таки не унимается:

-- Да поглядите, что в ней, высохла вся, краше с погоста ходят.

Запах от старухи ужасный.

-- Вы, -- говорю, -- вымыли бы.

-- Мыть, -- отвечают супруги, -- нельзя. Всю зиму не мыли. Отмочишь -- завоняет и не продохнешь.

-- Да она же, может быть, поправится!

-- Избави бог!

...Так я познакомился тогда с тещей Никифора; думал, она давно уже умерла, и вот теперь опять слышу о ней в связи с новым законом.

-- Неужели жива?

-- Слава тебе, господи, -- весело говорит Никифор, -- жива, поправляется.

Ушам не верю: то избави бог, а то слава тебе, господи! А Никифор, как ни в чем не бывало, рассуждает:

-- Вот разузнаю только, ежели есть вдовьи наделы -- уключу.

"Теща -- из другой деревни, -- соображаю я, -- она -- вдова, детей у нее нет, а земли целых три десятины. По прежним порядкам земля после смерти старухи перешла бы к обществу, теперь же ее можно укрепить, "уключить", и она перейдет к Никифору. Земля у нас -- двести рублей за десятину; он продаст землю и получит шестьсот рублей".

-- Да, -- продолжает мечтать наследник тещи, -- ежели вправду есть вдовьи наделы, ежели вправду можно порожних женщин уключить, то, как только маленько дорога пообвянет, запрягу я телегу и свезу ее к земскому, уключу, а там уж и бог с ней, помирай.

-- А как раньше помрет? -- беспокоюсь я за судьбу Никифора.

-- Зачем... Без времени бог не возьмет. Поправляется. Стало быть, она тут нужна.

Я тут же решил помочь Никифору и укрепить его тещу.

3. У тетушки

Вскоре по моем приезде в деревню у тетушки вышел обычный спор с сельским батюшкой о значении Петра Великого.

-- Вчера, -- начала она, -- я читала на ночь "Арапа Петра Великого" Пушкина. Какой все-таки колосс был Петр!

-- Писатель Пушкин заблуждается, -- принял вызов батюшка, -- в настоящее время его уже таковым не считают.

-- Вы поднимаете трудные, неразрешимые вопросы, -- сказал я, боясь длинного и горячего спора.

-- Весьма важные вопросы! -- согласился батюшка.

-- Очень серьезные вопросы! -- согласилась и тетушка, сдерживая гнев.

Оба смолкли, довольные, что они и тут, в глуши, могут поднять серьезные вопросы.

Вот тут-то я и поставил между столь несхожими людьми темой обсуждения новый закон. Я рассказал им случай с тещей Никифора: как новый закон буквально спас старуху от смерти; раньше просили бога, чтобы она умерла, теперь просят, чтобы она жила. Такое чудесное свойство закона! Я сказал также, что решил принять в судьбе Никифора участие: я укреплю его тещу и тем даже сделаю маленькое государственное дело.

-- Государство заблуждается! -- строго перебил меня батюшка.

-- Я тоже против, -- сказала и тетушка, -- куда безземельный денется? Приезжает раз вот так ко мне один землеустроитель советоваться. Я его спрашиваю: "Куда же безземельный денется?"

-- "Кто это, -- говорит он, -- безземельный? Это -- неспособный, лентяй, к черту его!"

Тетушка не успела кончить речь: вошла Фекла с живыми пескарями. Я подумал было, зная характер барыни, что она пошлет кухарку туда же, куда послал землеустроитель безземельного. Но нет, она внимательно разглядела и сказала: "Жарить". И продолжала:

-- "К черту!" -- говорит. Разве так можно? Вот сейчас в гостиную Фекла с пескарями вошла, а я бы, не разобравши дело: к черту!

-- Одно слово, -- сказал батюшка, -- государство заблуждается. Этот закон против пятой заповеди. Вот случай в моем приходе: у одного старика был сын, у сына -- мальчик. Этот мальчик услыхал откуда-то про новый закон и расскажи старику. Тот поднялся с печи, укрепил землю и говорит сыну: уходи от меня куда знаешь, на мой век хватит. Сын ушел, купил себе чрез землеустроительную комиссию участок земли и стал жить отдельно. А старик за это время деньги пропил и приходит к сыну с поклоном. "Нет, -- сказал сын, -- идите, батюшка, куда знаете". Вот вам и пятая заповедь!

Рассказали еще много таких случаев. Подъехал еще собеседник: старшина.

-- Это как когда, -- сказал он. -- Ежели хорошие отцы, так и очень хороший закон: бояться начинают, слушаться, почитать родителей. И как хорошо теперь дочек замуж устраивать, можно приданое давать.

Но батюшка опять рассказал про какого-то несчастного короля Лира, который роздал в приданое дочерям землю, а они его выгнали.

-- Таких Лиров множество! -- подхватила тетушка.

Старшина не спорил. Все согласились на формуле: "Для хороших отцов -- хорошо, для плохих -- плохо; при хороших детях -- хорошо, при плохих -- плохо". Но решить, куда безземельный денется, не могли.

-- Это, вероятно, производит большой переворот в народном быту? -- спросил я.

-- Большие переверты, -- согласился старшина, -- но только не извольте беспокоиться: это у нас за обыкновение. Что поднялось тогда, а ведь остановили же... Теперь, слава богу, и порядочным людям жить можно. Не извольте беспокоиться, весь закон проходит под великим страхом. Теперь крышка-с. Все за приглушиной.

-- Золото все пропало, -- вздохнул батюшка, -- распространение России остановилось.

4. Волшебная избушка

После таких предварительных расспросов я решил наконец отправиться пешком в далекую деревню Никифоровой тещи и по пути спрашивать самих же мужиков о законе. Начал я, конечно, с того, что зашел за Никифором в его деревню.

Избушка Никифора всегда была похожа на навозную кучу, но теперь через соломенную крышу закуты высунула голову лошадь, и жилище похоже на волшебную избушку с лошадиной головой.

Старшая девочка подросла, плетет кружева, постукивает звонкими кленовыми "коклюшками". Цыпленок мирно дремлет у нее на голове. Ребятишки, "жуки", по-прежнему на полатях, баба в новом сарафане, теща, вымытая, приодетая, хорошая старуха, сидит на лавке.

-- Поправляешься, бабушка?

-- Поправляется, поправляется, -- говорят супруги, -- молится, чтобы господь веку прибавил, вот и поправляется.

-- Вымыли?

-- Вымыли. И духу-то, духу-то что было, не приведи господи! Теперь весь.

"И все это сделал новый закон!" -- хочу я обрадоваться. Но Никифор тянет меня за рукав в сторону и шепчет:

-- Помолчите...

-- Что такое? -- спрашиваю я, выходя с ним на улицу.

-- Разнюхала, -- говорит он, -- про закон, ужимается, чуть что -- я, говорит, уйду.

-- Да разве она может ходить?

-- Вона! Рысью! Я, говорит, уйду от вас, ежели вы меня не будете слушаться, поднимусь и уйду.

-- Надо слушаться.

-- Да теща-то какая. Когда бы она с пониманием, а то чуть что -- я, говорит, уйду. И очень просто, что уйдет: манят. А ведь как плоха-то была, все суставы были видны, поди вот! Вот только бы допытаться бы нам новый закон. Может, и уйти-то нельзя.

-- Барин, -- догоняли нас какие-то мужики, -- сделайте милость, скажите, где ходатайствовать об "уключении земли".

Рассказывает подробно, как "моряк" ["моряк" -- значит деревенский пролетарий] Афонька в кабаке пропил ему надел за две бутылки.

-- За две бутылки?! -- изумляюсь я. -- Да куда же он сам-то денется?

-- Вот и он меня спрашивает: "Куды же я-то денусь?" А я ему говорю: "Дурак, да ты же -- моряк, на что тебе, а глядь ты издохнешь". Ну, он и пропил. Барин, нельзя ли меня уключить?..

Я ему это советую. Он благодарит. И последнее, что я вижу, уходя из деревни в поле, мужика с шапкой, волшебную избушку с лошадиной головой. И последнее, что я слышу: "Барин, сделай милость, уключи".

5. Легенда об ораторах

Наш путь по берегу реки. Навстречу нам идет длинный худой мужик с такою же длинной и худой собакой. Шел, шел и вдруг как провалился. Посмотрели, а он уж внизу достает какую-то дрянь из воды...

-- Гляжу, -- рассказывает он нам, -- верша плывет. Хотел поглядеть: не с рыбой ли? Нет, пустая и дырявая.

-- Ну и худа же твоя собака!

-- Собака-то... Да я сам худее собаки. А вот вы как дюже жирны, так у вас и собаки жирные. Ваши собаки, сказывают, десять мужиков стоят...

-- Ну, когда это было?.. Расскажи лучше про новый закон.

-- Да, скажите на милость, закон, что это такое? Я рассказываю о законе. Говорю: кто посильнее, скупит наделы и будет хозяйствовать хорошо, клевер сеять и все...

-- А те куды же денутся?..

-- Те... переселятся.

-- А-а-а! Вот! Ну, так и мы думали, что переселятся.

И заливается смехом. Он даже мой серьезный ответ "переселятся" принимает за иронию, становится откровенным, шепотом спрашивает, не из ораторов ли я...

Есть какие-то ораторы, узнаю я новую народную легенду. Пришли наконец настоящие головы к народу и говорят: наступает третье освобождение. Первое освобождение было от кнута, второе освобождение от красной шапки и третье будет освобождение земли.

-- Есть хорошие головы на Руси, -- говорит мужик, -- да ноги-то плохие...

-- Чьи ноги... Ораторов?..

-- Зачем, ораторы -- те хорошие, мы плохие, ноги плохие, не поддержали, кого повыдали, господа опять одолели. А закон-то мы знаем зачем: хотят крестьянское общество стравить, а потом всех по одному и переловить.

6. Красный глаз

Мы остановились под деревом закурить, и вдруг кто-то кашлянул и крякнул за кустами. Посмотрели, а там на камне сидит мужик в белой рубашке, серьезный, строгий, похожий скорее на фабричного, чем на мужика. В руке у него красный кисет; насыпает "цигарку". Лошадь усталая, прямо в оглоблях повалилась на пашню, щекой легла в теплую рыхлую борозду; глаз ее, кровяной шарик, горит на солнце.

-- Все еще сохами пашете? -- завожу я речь.

-- А то плугом... Пара тут! -- машет он рукой. И сам начинает речь о новом законе. -- Хорош закон, мочи нет хорош. Мы плохи, а закон хорош.

"Наконец-то, -- радуюсь я, -- встречаю довольного человека". И так это непривычно слышать у нас, где без разбору бранят все, что исходит от господ.

-- Чем же он хорош?

-- Всем хорош. Первое, что земля божья. Это дюже хорошо.

-- Как! Земские начальники теперь говорят: земля божья!

-- За-ачем земские? Ораторы!.. Вот и мы так думаем. "Грех, -- говорим барыне, -- за землю такие деньги брать". -- "Это, -- кричит, -- не ваше дело, я перед богом отвечаю". Поди вот! А коли чуть коснется -- грех да грех. Да что, господа, похоже старый-то бог на печке помирает, лежит, да и стонет: "Ох вы, озорники, ох вы, озорники". Шабаш! Теперь народ проглянул, новый закон.

-- Куда проглянул-то? Все зажато..

-- Ужатие великое, но рано ли, поздно ли, придет час: лопнет. Ну, поднимайся! -- кричит он лошади.

Лошадь медленно поднимает голову, оглядывается и опять кладет ее в черную борозду, и опять горит на солнце красный кровяной глаз.

7. Марево

-- Полодни бегут! -- говорит мой спутник, указывая рукой на колеблющиеся струйки прозрачного пара у земли. Так называют у нас весеннее марево. Земля дышит теплым дыханием, и все в нем колышется, все опрокидывается. Перед нами -- целое море воды, и по нему ходят большие черные птицы.

-- Грачи?

-- Нет... Мужики жеребьями попутались, делятся.

Целая деревня высыпала на поле. Старый дед сидит на камне; возле него еще два-три человека, курят трубки. А те, которые делятся, все повторяют: моть, моть. Когда я вижу много крестьян у земли, то всегда думаю: есть в земле что-то унижающее человека: чем ближе к ней, тем более ссоры и заботы. Все это так ясно видно простым глазом: пока будут эти мелкие полоски, всегда будут драки и ссора. Нужно непременно оторваться от земли, чтобы возвыситься до настоящего общинного духа.

Делюсь своими размышлениями с дедом.

-- Верно! -- согласился он, не понимая меня. -- Нужно, чтобы земля была вся вообще, чтобы всем одинаково, потому она не человеческая, а божья, она -- мать всем: и царям, и королям. По-настоящему нужно бы акциз на землю.

-- Акциз, акциз! -- подхватывают другие. Другие мужики услышали "акциз" и тоже идут к нам, и все галдят:

-- Верно, первое средство -- акциз.

-- Какой акциз? Что такое? Обыкновенный? Как на водку?

-- К-а-а-к на водку!

-- Не понимаю: ведь мы и теперь же платим налоги.

-- Теперь неравный акциз: мы -- чижолый, господа -- легкий, а нужно всем равный.

-- Погоди! -- перебивает дед. -- Примерно: ты -- доктор, я -- мужик. Ты приходишь в контору и говоришь: "Милостивые государи, я не могу землю пересилить, я имею свое рукомесло, я -- доктор, хочу лечить". А на тот случай я в конторе, и у меня земли не хватает. "Милостивейшие государи, -- говорю я, -- с превеличающим удовольствием готов платить акциз, и землю пахать, и доктора кормить, а он за то пусть моих деток лечит на здоровье".

-- Верно; что верно, то верно, -- соглашаются другие мужики. -- Акциз -- самое справедливое. Достоинство, наука, -- бог с ней, а земля -- наша мать.

-- Мать?

-- Как же земля-то?

"Акциз, -- думаю я, -- откуда это у них? Если бы это в прежние времена. Теперь не верится в их самостоятельное идейное творчество".

-- Нет, -- говорю, -- это у вас не свое, это -- ораторы.

-- Ораторы! -- подхватывают мужики. -- Они -- наши головы. Вот ноги-то плохи. Нет того, чтобы всем за одно взяться...

-- Придет время -- возьмутся!

-- Придет. Первое дело, чтобы пришел настоящий оратор, самый первый, самый верный. В каждом человеке есть ангел и дьявол, а у того, чтобы один только ангел был, -- вот какой оратор!

-- Как Моисей?

-- Ка-ак Моисей!

-- И очень просто придет Моисей, -- говорит старик.

-- Казни были. Не понять только, где мы.

-- Какая казнь?

-- Первая была лягухами, все поле покрыло. Он и съершился.

-- Кто?

-- Фараон. "Я, -- кричит, -- не буду!"

-- Ишь ты! Ну и полекшело?

-- Утихло. А он отдохнул и опять за свое.

-- Поди ты! Не унимается?

-- Нет. Тут ему вторая казнь, не запомню чем, червями ли, прочим ли гадом. Он и опять сробел. "Не буду, -- говорит, -- я больше обижать". И так до десяти раз.

-- До десяти!

-- И, наконец, явился Моисей, человек чистый, без дьявола, с одним ангелом. "Я, братцы, вас выведу". Ну, известное дело, вывел.

-- Так-то, братец ты мой, Моисей -- такой человек.

-- Ожидаете?

-- Ожидаем. Рано ли, поздно ли -- будет земля наша. Сейчас-то она лежит, ждет время, а дай...

Моисей, акциз, земля обетованная, Генри Джордж и ораторы...

А там впереди дрожит весеннее марево, как неясные мужицкие мысли... Дрожит лес, одинокие дубы, деревня, прошлогоднее жнивье, и пашня, и сама земля.

Может быть, это все вздор. Но, может быть, это так и должно быть, потому что слишком близко к земле. Может быть, если заглянуть в душу и самого просвещенного и разумного человека, на самом дне ее -- такое же марево?

8. Укрепление тещи

Невесело встретила нас деревня, когда узнала, зачем мы пришли. Посыпались жалобы на новый закон, и больше всего упреки:

-- Зачем мертвым душам жизнь дают и живых мертвыми съедают.

-- Какие мертвые души? -- изумился я, как гоголевская Коробочка.

Оказалось, что это -- те души, которые при переделе должны бы отойти ко всему обществу, а теперь, укрепленные за одним лицом, продавались и уходили от общества.

-- Почему же вы не переделились поскорее? -- спросил я.

-- Хотели, -- ответили мужики, -- и подали бумагу земскому. А он тогда еще не научился закон понимать и отказал, говорит: мало вас. А нас было много, но только он на затылок бумаги (на другую сторону) не поглядел.

Я стал убеждать мужиков в пользе закона, говорил о самостоятельном хозяйстве, о посеве клевера и прочем. Но мужики мне ответили:

-- Нигде нет людей, которые бы укрепляли землю для хозяйства. Укрепляют только мертвые души. От этого выходит "стровка" и "попута". Дошло до того, что чужие зятья теперь стали землю отбирать.

Все поглядели на Никифора. Я за него заступился, послал за старостой и просил записать его заявление о желании укрепить тещину землю. Но тут влетела злая и крикливая баба Голендуха и стала доказывать, что земля не тещина, а ее. Обнаружилось то, что "прималчивал" Никифор: теща продала поместье Голендухе за восемнадцать рублей, а та поставила обществу ведро, и оно выдало ей бумагу на владение всею землей.

Никифор стал было доказывать свои права тем, что теща у него жила, а не у Голендухи, что он за ней ходил, что он ее вымыл и берется допоить, докормить и похоронить. После этих слов Голендуха вцепилась в жидкую бороду Никифора, а общество принялось хохотать.

Еще слава богу, что удалось нам уйти поживу и поздорову.

-- Какую силу имеет водка в деревне! -- сказал я Никифору на обратном пути.

-- Первое дело -- водка! -- согласился он. -- Кто поставит больше, тот и прав.

-- Значит, мир несправедлив?

-- Когда как, -- ответил он. -- Ежели справедливая сторона больше водки поставит, то будет справедливо; ежели несправедливая -- несправедливо. Но еще сильнее водки, -- объяснил мне дальше Никифор, -- сильнее водки -- шапка. Шапку снял, и закон пошел. Что пустое болтать: господа всегда сильнее. Снял шапку -- и концы размотал.

-- Но если кто-нибудь не захочет шапки снять? -- спросил я.

-- Так то дурак, -- ответил Никифор.

Этим он хотел ободрить меня для борьбы с сельским обществом за права тещи. Но жизнь разрушила наши планы.

Через несколько дней захожу я в хижину Никифора и узнаю, что теща ушла.

-- Как!

-- Поднялась и пошла: дальше, дальше, палкой постукивает, идет -- и ушла.

-- Как же быть-то?

-- Бог с ней! -- махнул рукой Никифор. -- С ней все равно каши не сваришь, теща какая-то разнобитная.

Грустно проводила меня лошадиная голова волшебной избушки, и вспомнил я сказку о рыбаке и рыбке и о разбитом корыте.

Примечания

Впервые опубликовано: "Русские ведомости", 1909, 14, 18 июля.

Я про новый закон о земле, про укрепление наделов. -- Правительственный указ сенату 9 ноября 1906 г. о разрешении крестьянам выходить из общины и закреплять используемую ими землю в личную собственность -- "укреплять" ее. Впоследствии правила землепользования от 4 марта 1906 г., утвержденные Государственной думой, Государственным советом и царем, стали новым законом 29 мая 1911 г.

Этот закон против пятой заповеди -- евангельской заповеди о любви к ближнему.

Коклюшки -- кустарное приспособление для вязания.

"Моряк" -- деревенский босяк, люмпен-пролетарий.

Первое освобождение было от кнута, второе освобождение от красной шапки и третье будет освобождение земли. -- Так названа отмена крепостного права в 1861 г., замена рекрутской повинности с двадцатипятилетним сроком службы в армии введением всеобщей воинской повинности в 1874 г.; в третьем случае имеется в виду надежда крестьян на передачу им помещичьей земли.

Пара тут! -- Непаханая, отдыхающая земля.

Полодни бегут! -- Полдни, полудни, полыдни -- название южного ветра (а также середины дня). "Полодни бегут" -- движение нагретого воздуха над пашней.

Мужики жеребьями попутались, делятся. -- Жеребьевка -- обычный способ распределения участков земли между крестьянами.

Акциз -- государственный налог.

Казни были. -- Имеется в виду библейское сказание о казнях, которые послал бог, чтобы заставить фараона разрешить еврейскому народу покинуть Египет: воды Нила превратились в кровь, невиданно размножились жабы, мухи, пошел мор на скот, тела людей покрылись нарывами и т. д. Самой страшной казнью было избиение богом Яхве первородных младенцев у всех египтян. Исход из Египта, согласно Библии, происходил под руководством Моисея, вождя еврейского народа.

Генри Джордж (Джорж Генри; 1839--1897) -- американский экономист, публицист, радикал, пропагандист буржуазных реформистских взглядов среди рабочих, автор идеи "единого земельного налога" как средства достижения всеобщего достатка.

Стровка и попута -- раздоры и путаница.

----------------------------------------------------------------------------------

Источник текста: Собрание сочинений. В 8 т / М. М. Пришвин; Редкол.: В.В. Кожинов и др. [Вступ. ст. В.Д. Пришвиной Коммент. А.Л. Киселева Ил. В.Ф. Домогацкого]. Том 1. -- Москва: Худож. лит., 1982. - 21 см. С. 640 -- 653.