Пришвин Михаил Михайлович - Страшный суд

Михаил Пришвин.
Страшный суд

Рассказ

I. На трубу Архангела

На войну ехали разные люди, как будто затрубил Архангел и всем неотложно понадобилось вставать и бежать.

Овечки -- те просто стадом пошли, и говорить о них нечего, а козлища-грешники торопились ужасно.

-- Не успею, не попаду, -- каждый думал про себя и спешил перебить дорогу другому.

На моем пути явился какой-то Причисленный к министерству, глазки у него ребячьи, рот старческий, губки тонкие, как листики. Он для войны и причислился, ходил в полувоенной форме, обещал меня устроить, во всем помочь и даже сказал:

-- Я буду вашей нянюшкой.

Стали мы с ним ходить в кофейню, беседовать. Вокруг нас, столик к столику, собиралось множество всяких людей, все говорили, что война эта последняя, и у всех был тайный последний вопрос: "Чем все это кончится?" Многим казалось, что старый генерал знает больше других, все его спрашивали и доходили до последнего, генерал откидывался на спинку стула, разводил руками и на всю кофейню всем зараз объявлял:

-- Ну, господа, этого никто не знает!

-- Как же так, как же быть? -- всюду спрашивали генерала. Еще раз, и еще, и еще, в разные стороны медленно повертываясь, повторял генерал:

-- Никто, никто этого не знает!

-- А Вильгельм?

-- И сам Вильгельм ничего не знает!

В кофейне наступало молчание, всех давило неизвестное будущее: как будто раньше все знали вперед и теперь только стало видно, что никогда никто ничего не знал ни о чем.

-- Все-таки во всяком же деле необходима какая-нибудь логика, -- пробовали сказать самые ученые люди.

-- Никакой логики, -- твердил генерал, -- никто ничего не знал, не знает и никогда никому ничего не узнать.

-- Как же быть?

-- Так и будете, пройдет, все само узнается.

Все понемногу смирялись, пили кофе молча, только мой Причисленный кривил свои тонкие губы. Я иногда высказывал ему свои предположения, он сейчас же их опровергал и даже иногда умел склонить меня на свою сторону. Я потом высказывал его собственные взгляды, он их также разбивал. Когда я приходил, воодушевленный победой, он старался запугать меня какими-то огромными германскими мортирами. Если при неудачах я падал духом и ссылался на те мортиры, он уверял меня, будто все эти мортиры -- одежда голого короля и их вовсе нет. Утомленный бесплодными разговорами, я напомнил Причисленному о его обещании устроить меня на войну, и как об этом сказал -- он исчез. И опять мне стало, как в сновидении о Страшном Суде, что я не попаду ни к овцам, ни к козлищам, и останусь жить по-прежнему один без Суда.

А туда мимо меня все ехали и ехали разные люди. Ехали гимназисты и старцы, княгини, купчихи, лабазники, осетины, евреи, татары. Ехали всякие ряженые: путешественник неоткрытого севера ехал членом общества изучения культурных зверств, собиратель византийских эмалей прикомандировался к обществу сохранения памятников братских могил, этнограф ехал буфетчиком в Львов, журналист дьячком в униатскую церковь.

Не один раз так повторялось мне сновидение о Страшном Суде, что на каком-то огромном вокзале собираются все с вещами, самые обыкновенные люди, обыватели, которых ежедневно всюду всю жизнь встречал, и среди них нет ни одного большого человека. Сквозняк на вокзале ужасный, у меня инфлюэнция, насморк, платка с собой нет, чихаю, на меня обижаются, поведение мое неприлично, выйти невозможно: в мужской уборной дамы устроились...

Воскресали мертвые, приходили из далекого моего умершего, забытого прошлого и даже говорили со мною на "ты". Один даже расцеловал меня, и в кантах и ремешках непонятного мне военного назначения едва узнал я контролера нашей Рязано-Уральской железной дороги: сыскал некогда себе большую известность за покровительство зайцам. Расцеловались...

-- Ты теперь кто? -- спросил я.

-- "Белый Волк", -- ответил он, -- еду устилать поле сражения своими собственными трупами.

Я один не имел никакой лазейки на войну, и так мне всегда представлялось о Страшном Суде, что затрубит Архангел, все побегут к поезду, а у меня чемодан преогромный, тяжелый, бегу я с чемоданом, запыхался, спотыкаюсь, и вот все-таки кое-как добежал до станции к третьему звонку, сунул чемодан на ходу.

-- Нельзя, -- кричат, -- не туда!

-- Ради Бога, -- прошу, -- хоть чемодан-то отдайте!

Не пускают и чемодан не отдают, а в чемодане и все мое оправдание на Страшном Суде. Согласен теперь остаться и без Суда, лишь бы отдали мне чемодан. Но поезд с чемоданом уходит, и к одинокому, на пустой, покинутой всеми земле, подходит моя покойная старушка с назиданием:

-- Говорила я тебе, дитятко, собирай свои ноготки, затрубит Архангел, полезут все к нему на гору, срастутся ноготки, и будет чем уцепиться, а вот ты не слушал меня, ну, и сиди теперь с голыми пальцами!

II. Отсрочка

Прошло года два с половиной, опять я в той же кофейной и опять толчея, валом валит народ, как и тогда, и генерал по-прежнему сидит, и Причисленный, и все прежние знакомые приходят, советуются, бегут, как и раньше бежали на трубу Архангела, только теперь назад, в обратную сторону.

-- Куда вы теперь спешите?

-- На места продовольствия!

-- Что же там, или Страшный Суд не удался?

На ходу все повторяют:

-- Отсрочка, отсрочка Суду!

Вот дипломат, барон Пупс, бывший начальник санитарного отряда, теперь едет в другом каком-то костюме.

-- Вы теперь кто, барон?

-- "Уполоборона".

Это значит, уполномоченный по обороне.

Причисленный перечислился. Рекомендуется:

-- "Женотруд"!

Организует женский труд на трамваях столицы. Кто заготавливает горох, кто фасоль, кто мороженое мясо и солонину, не перечесть всех, не пересчитать, все вместе называется "Заготсель", значит, заготовка по сельскому хозяйству.

-- "Заготсель" на учете? -- спрашивают генерала.

-- Отсрочка, -- говорит генерал.

Путешественник неоткрытого севера служит в особом совещании по топливу -- "Осотоп", журналист, что ехал дьячком в униатскую церковь, сидит на бобах, знаток византийских эмалей -- в комиссии "Трофей", и множество всяких других знакомых и незнакомых подходят к генералу советоваться.

-- "Женотруд" на учет?

-- Отсрочка!

"Осотоп", "Уполоборона", "Трофей", вся "Заготсель" вокруг генерала.

-- Отсрочка, отсрочка!

Явился и тот, кто поле сражения хотел устилать своими трупами: "Белый Волк" теперь в смокинге и в лакированных сапогах, поставляет на заводы рабочих китайцев и персов.

-- "Китоперс"! -- говорит он генералу.

-- Не понимаю, как ты сказал? -- спросил я.

-- "Китоперс"! -- повторил он, -- был "Белый Волк", теперь "Китоперс".

Все торопились, как и раньше, и меня опять увлекли.

-- Ваше превосходительство, -- говорю я, -- нельзя ли и меня на учет?

-- Ваше занятие?

-- Мое занятие особенное, я так себе человече, сочинитель, но теперь хочу бросить, хочу быть, как все.

-- Как вам не стыдно, -- отвечает генерал, -- молодой и здоровый, идите на фронт!

Так я опять не попал, опять, как во сне, все бегут, а у меня чемодан огромный, сунул чемодан на ходу...

Сновидение повторяется, я один на покинутой земле, и опять с назиданием подходит старушка:

-- Говорила я тебе, дитятко, собирай ты свои ноготки...

-- Милая, да это же не Архангел трубит, это бегут обратно, за отсрочкой, тут, кажется, ногти не нужны!

-- Как так не нужны, для всякого дела нужны ногти, гордец ты! Все сочинял, а время ушло, видишь, все теперь кашу варят себе, попробуй теперь сварить для себя на земле что-нибудь с голыми пальцами!

---------------------------------------------------------------------------------------------

Впервые: Скифы. Пг., 1917. Сб. 1. С. 97--100.