Пришвин Михаил Михайлович - Дубовый дол

Михаил Пришвин.
Заворошка

Отклики жизни

Дубовый дол

1. "Купцы"

Ранним утром еду я по "большаку", по широкой нашей, большой дороге, посмотреть, как хозяйничают мужики в старинном барском имении Дубовый Дол. Прохладно: утренник побелил зеленя, грачи по шею спрятались в рожь, только головы видны. Впереди мужики всей деревней высыпали на дорогу.

-- Чегой-то мужики взгомозились? -- удивляется мой кучер.

Мужики собрались в кучу, как, бывает, собирается толпа в городке при несчастном случае на улице.

-- Чего вы собрались? -- спрашиваю я, подъехав к ним.

-- Чего мы собрались? Да вот поглядеть диковину: безлошадные приехали.

-- Автомобиль! -- изумляюсь я. -- Настоящий автомобиль заехал в наши края!

Запыхтел, вырвался из толпы мужиков и умчался по большаку.

-- Окоротитесь! -- рассказывают мужики. -- Они и окорачиваются. Спрашиваем: "Откуда вы, почтенные господа?" -- "Издалеча, -- отвечают, -- из теплых стран; у вас тут мороз лежит, а у нас картошка во какая, в локоть". Где бы этим местам быть?

"Где бы этим местам быть? -- повторяю я про себя. -- Где эта волшебная страна? Где в мае картошка в локоть бывает? Где безлошадные люди мчатся со скоростью курьерского поезда?"

-- Есть же такая земля! -- говорю я мужикам.

-- Мало ли земли болтущей! -- хором подхватывают они. -- Сказывают, в Сибири мешок картошки двугривенный стоит, говядина -- три копейки фунт, свинина -- две копейки, лесу руби -- не вырубишь. Мало ли есть земли пустой, мы это только живем тут, как горох при дороге.

И так везде говорят о переселении. Народ стал не такой, как раньше: все что-то придумывает, все что-то загадывает. Народ -- будто муравьи, вернувшиеся в раскопанный муравейник: стоит ли строить новую избу или перебраться на новые места?

Давно, испокон веку, стояла деревня у дороги, а теперь от нее остались два гнилые сарая. Деревня перебралась версты за две, к пруду, на помещичью землю. Купили и перебрались. У воды "способнее". Спрашиваешь себя: сказывается ли хоть сколько-нибудь время в этом народе; удобнее они теперь устроятся, чем раньше, или все так же, кучей, чтобы, если будет пожар, так гореть всем сразу?

Все так же. Будто это лопари или самоеды перенесли свои чумы и вежи.

Но тем любопытнее и любопытнее становится посмотреть, как устроились новые частные собственники по плану, задуманному не здесь и не мужиками.

-- Где, -- спрашивает кучер, -- живут эти... как их у вас зовут... Ну, мужики-то, что в помещиков переделались, что господскую землю купили?

-- Купцы-то -- догадывается мужик. -- Вам охота купцов поглядеть. Вон там, пониже дубков.

Кого ни спросишь про "купцов", все улыбаются добродушно: что-то среднее между мужиками и помещиками хочет выразить это слово, но, в сущности, значит: чудаки. Потому все и улыбаются.

Дубки, куда указывают нам, скрывают старинную барскую усадьбу. Здесь были построены первая школа в нашем уезде и первая больница. Господа были большими либералами. С тех пор имение перешло много рук и, наконец, попало в Крестьянский банк, разделено на участки и продано крестьянам-собственникам. От первой школы до первого частного собственника-мужика, от либерального барина до землеустроительной комиссии, -- таков круг "благих порывов" в этом местечке.

Пониже дубков, у пруда, сотни две крестьянских дворов, -- это и есть "купцы". С первого взгляда ничего особенного, ничего нового. Напротив, в старину, до освобождения крестьян, дворы у нас часто вот так же сидели против господской усадьбы, на глазах. После освобождения избушки с соломенными крышами, похожие на жилища кочевников, отступили от барских усадеб подальше, на другие места. И потому до сих пор наши крестьяне всегда считают землю, где они раньше жили, своею, во время "забастовки" ставили тут столбы на справедливых границах: "столбили землю".

Так что с виду не случилось ничего нового: избушки опять подступили к барской усадьбе. Правда, стоят они теперь не пелена к пелене, а на значительном расстоянии друг от друга, другие вовсе ушли в поле, но видно, как строятся в промежутках, и думается, что со временем все застроится.

На дворе в усадьбе человек медно-красного цвета, в картузе, банковский управляющий, не обратил даже внимания на мой приезд, -- так все обезбытилось. Кажется, будто вошел в дом, где лежит покойник: никто не спросит, зачем пришел.

-- Хочется расспросить мужиков, -- сказал я управляющему, -- как они устроились.

-- Да знаете ли вы мужика? -- спросил он меня. Я рассказал о себе.

-- Это вы с высшей точки, -- ответил мне управляющий, -- а ведь мужик -- подлец, такой разбойник, такой сукин сын. А впрочем, сами увидите. Пойдите по улице, поговорите.

2. Египетская жизнь

Прохожу по новой улице и думаю: "Вероятно, в Сибири на новых местах или у пчел в ульях новой системы так же без толку копошатся".

А избы! Одна повернулась в одну сторону, другая -- в другую, третья -- в третью. Одна далеко ушла от дороги, другая -- поближе, третья и вовсе вылезла чуть не на середину улицы, так что всякий прохожий и проезжий обругает такую избу.

Настоящие анархические избы, полное непризнание соседней избы.

-- Зачем так? Как вообще вы живете?

-- Житье, ваше благородие, египетское, -- отвечают мне "купцы".

-- Сумку бы не надеть! -- говорит пессимист.

-- Пересилимся! -- успокаивает оптимист.

-- Где пересилиться! -- заглушают его голоса.

Одна и та же тоскливая черноземная песня. И внешний вид "купцов" и жилищ, и настроение их перед опасностью не заплатить по случаю неурожая громадный долг банку -- все сулит недоброе. Так ли начинают новое дело, где душа его: вера в будущее? В самом деле, какое-то... египетское житье.

-- Садок! Зарез! -- галдят "купцы".

-- Зачем же вы шли сюда?

-- Дома кота выгнать некуда, вот и пришли.

Тоскливо глядит на нас сверху барская усадьба, пустая, с каким-то отвлеченным, неумолимым хозяином, которому эти мужики должны выплачивать пятьдесят пять лет долг в двести пятьдесят рублей с десятины.

Подходит маленький мужичонко с кнутом в руке, ругается:

-- Смертный вашу душу знает! Ты зачем своего сосуна по моей озими прогнал? Лихоманка, чистая лихоманка.

-- Окоротитесь кричать, -- вежливо отвечает ему владелец сосуна, -- я еду на кобыле по дороге, а сосун, известно, путь поближе выбирает. Не в поводу же вести сосуна,

-- Озимь обита, -- не унимается маленький, -- а все от вашего сосуна. Мой участок на бою, в тысячу раз за лето проедете, и тысячу раз ваш сосун пробежит, да вашего соседа, да пятого, да десятого, посчитайте всех сосунов!

-- А я виноват!

-- А кто же? Я прошение подам на вашего сосуна.

-- Да вас не примут с прошением. Я плачу за землю.

-- Да и я плачу.

-- Ну, да ладно: еще не топтали.

-- Топтать не миновать!

-- Вот видите, господин, еще никаких видов не видали, а уж у нас сурьез и недотолчка. И тут будет драки, тут неприятностей и безобразия...

Жалуются на все, а главное -- на то, что скотину некуда выгнать. Не могут себе представить, как можно скотину "на колу" держать. Двести дворов и двести пастухов! Немыслимо. А к колу еще хуже: баба пойдет к корове, а от избы один пепел останется. У кого-то удавилась корова. Кто-то сел на чужую лошадь и уехал. А сосуны, которые любят бежать прямыми путями! При новом хозяйстве невозможно коневодство, можно иметь только меринов.

Больше всех жалуются те, которые пришли издалека, меньше -- у кого родная деревня поближе, которые живут здесь как бы на хуторе, и совсем довольны, которые из соседней деревни, имеют здесь только землю, а живут дома.

Но этих немного: два-три человека. Раньше нельзя было покупать землю без переноса построек, а когда разрешили, чужие, дальние люди заняли землю, принадлежащую, как считают всегда крестьяне, ближайшим деревням. Поэтому везде вблизи "злуют" на "купцов".

-- Нам бы охота всю землю на три поля переделать. Вот тогда бы мы оперились, тогда бы и скотину погулять можно было... Мыслимое ли дело на десяти десятинах хозяйствовать!

-- На десяти десятинах чернозема! -- изумляюсь я. Неужели же лучше хозяйствовать на полосках? Собственность в одном куске, конечно же, лучше.

-- Собинка, -- подхватывают мужики, -- известно, лучше, да какая собинка!

Начинаем вычислять, какая должна быть собинка, и выходит, что русскому для правильного хозяйства необходима большая собственность. Иначе скотину девать некуда.

-- Сейте, -- говорю я, -- клевер, люцерну и кормите в стойле.

-- Вот, вот, вот! -- смеются мужики. -- Приезжал тут один господин со светлыми пуговицами и объявляет нам: "Я -- "человек по прейскуранту" и везу вам всяческие семена, сейте эти семена, и будет всем хорошо". И дал нам всем по десятифунтовому мешочку. Вот...

Мужик приносит мешочек семян люцерны. Загадочно, таинственно глядят семена чудодейственной травы на мужиков, но не могут победить мужицкого неверия и насмешки... Спрашивают, что делать с ними, где их сеять, как сеять, что из них бывает и не лучше ли кашу сварить.

-- Откуда же он приехал, этот "человек по прейскуранту"?

-- Не миновать от государя императора. "Сейте, -- говорит, -- очень пользительные семена". Сказал -- и след простыл.

И вот все, что остается в народе от ясных, как день, агрономических планов в Петербурге: денежное закрепощение мужика, окончательная ломка быта и эти какие-то в самом деле странные семена...

-- Зачем вы шли сюда? -- повторяю я.

-- Что таить. -- говорит один, -- рано ли, поздно ли опять будет забастовка, опять лопнет, вот тогда-то мы и переделим на три клина, все опять смешаем...

-- За это время, -- говорю я, -- кто посильнее, устроится и не даст бунтовать...

-- Не успеют. То раньше будет. Не успеют, потому и им негде скотину кормить.

-- А если вам сговориться и отделить По одной десятине под общий луг?

-- С превеликим бы удовольствием. Барин, похлопочи, мы в долгу не останемся...

Спрашиваю одного, другого, третьего, -- все, решительно все хотят иметь общий луг, готовы отвести по десятине.

Я знаю, как в Германии дорожат такими общими пастбищами и что научной агрономией признан вред стойлового кормления. Да и выгодам частной собственности такое общее пастбище ничуть не мешает... Почему им нельзя этого делать?..

А мужики все просят меня похлопотать, обещают заплатить мне за труд и, наконец, везут меня к "опытному человеку" писать прошение.

3. Опытный человек

-- Эта штука, -- сказал опытный человек, Пимен Игнатьевич; о новом законе, -- эта штука на старинку перейдет!

Старик был бурмистром в этом же самом имении, потом тут же был приказчиком и, наконец, в качестве сведущего лица привлечен был к оценке ликвидируемого имения; за это все он и получил наименование "опытного человека".

Каким образом он истолковал новый закон как возвращение к крепостному праву -- не знаю.

-- И лучше было в те времена, -- рассказывает старый бурмистр. -- Теперь он, дурак, все говорит -- свобода, свобода, а есть нечего. Такая ли свобода теперь, как в прежние времена! Тогда оброк заплатил и не знай... ну, там когда барана, или что... А насчет того, чтобы секли, так как себя поведешь; меня никогда не секли. Ну, и посекут, так что? А теперь разве не секут?

Я рассказал старику о желании крестьян подать прошение о разрешении им отвести землю под общее пастбище.

-- Нет, -- сказал старик, -- ежели уж будет ваша милость, то хлопочите, чтобы разрешили русскому человеку хозяйствовать, как он пожелает. Когда меня земский начальник позвал землю расценивать, я ему тоже так и говорю: "Ваше благородие, не нужно оценивать, отдайте ее мужикам, всем чтобы ровно, а они уж и отведут где кому, дело это им привычное; всякую полоску, всякую лядвинку учтут до последнего полынка..." Сказал и не рад был, что сказал. Как он закричит на меня! И стал сам землю распределять. Пишет незнамо что. Я ему опять тихим голосом: "Ваше благородие, земля эта мне доподлинно известна, на эту десятину надо рубликов сорок набавить". "Как!" -- кричит. А сам щупает землю пальцами и, вижу, наблюдает. "А тут, -- говорю я, -- щигры да бугры, надо полсотенку скинуть". Он скинул. Тише да тише, и вывешивает меня, спрашивает: "А тут как, Пимен Игнатьевич, а тут..." Ну, когда он совсем стих, я ему опять свое: "Дозвольте русскому мужику самому поселиться, мы каждую полоску определим". Он и вовсе стих, глядит исподлобья, спрашивает: "А как же клевер?" -- "Что же, -- говорю, -- клевер, не в клевере дело, а если клевер понадобится сеять, так и то сумеем и ручательство подпишем, что будет у нас клевер, польза будет мужику, настоящая польза; главное дело -- скотинке корм будет, а то и овцу некуда выгнать". Он все глядит исподлобья, и важно слушает, и спрашивает: "На что вам овцы? В настоящее время крестьянину овцы не нужны". -- "Ваше благородие, -- говорю ему, -- я весь в овце". Посмотрел он на меня, -- тулуп, валенки, рукавицы и прочее, -- посмотрел и съершился. Я тут опять свое: "Дозвольте самим". А он: "Вы на три поля переделите". -- "И переделим, -- говорю, -- от этого худа не будет". -- "А как же чересполосица?" -- спрашивает. "Чересполосица, -- отвечаю я, -- никому не мешает". Ка-ак он затопает на меня ногами, ка-ак закричит: "Духу твоего чтоб тут не было, такой-сякой!.." Ну, и прогнал.

-- Тем все и кончилось?

-- Тем все и кончилось. Ну, и что же хорошего вышло? Слышали, что мужики говорят, видели? А вы еще поглядите сухие колодцы да пруды, да расспросите их хорошенько. А только верьте моему слову: эта штука на старинку перейдет, перелезет. "Свобода!" -- говорят. Дали мужику свободу, да как принялись господам мухи уши грызть. Не-ет, брат. Шабаш! Свобода, свобода, эх! Визгу много, шерсти мало!

4. У сухого колодца

Меня подвели к сухому колодцу. Я уже слышал давно об этих подземных памятниках землеустроителям. Почему-то нужно было спешить с ликвидацией имений, некогда было выписывать бурава, приглашать агрономов. Рыли попросту, где бог на душу положит. И так дорывались до страшной глубины, в девяносто и более саженей, так что колодец обходился в тысячу рублей, а вода все-таки не показывалась. В этом имении три сухих колодца. Тот, к которому меня подвели, возле самого пруда.

-- Сухой? -- спрашиваю.

-- Ка-ак овин. Бросьте камень.

Камень летит. Сколько летит-то! И ударяется о землю.

Два нездешних мужика едут мимо, любопытные, останавливаются; один подходит, заглядывает в тьму, качает головой и смеется. Тоже пускает камень, опять смеется.

Я беру часы и замечаю по часам: камень летит три секунды. Мужик возвращается к другому, качает головой и что-то, смеясь, рассказывает.

Общее веселье возбуждает вид колодца.

Самое странное то, что он вырыт возле самого пруда, в двух или трех саженях от него, а воды все-таки нет.

-- Хоть бы прудовая пошла, -- говорю я.

-- Избави бог, -- отвечают мужики, -- та вода -- отрава.

И рассказывают, отчего вода в пруду стала горькой, отчего в нем даже и скотину купать нельзя.

Вокруг этого пруда стояли громадные ивы. Господам ивы понравились, срубили. "Подушки" увезли в свои имения, "горбыли" пустили на сухие колодцы, а ветки побросали на льду и забыли. Пришла весна, пруд растаял, ветки утонули. И вот с тех пор вода стала горькой, как в Мертвом море: скотина пить отказывается и даже купать нельзя, напорешь.

-- На что же господам "подушки" понадобились?

-- Поди знай... А то вот дубок...

Указывают на обрубок дерева, видно, огромного, но сгоревшего.

Стоял старый дуб на отлете. Зачем ему тут стоять, его прибрать надо! И велел главный барин срубить. Прислал за ним шестерку лошадей. Не берут лошади. Перепилили пополам. Увезли половину к барину. А тут, случись, другой барин: "Везите, -- говорит, -- эту половину ко мне: та -- ему, эта -- мне". Взялись было везти, а от главного барина лошади вернулись. Спор и драка. Господа приехали. "Я тебя смещу!" -- кричит главный. "А я на тебя пожалуюсь: зачем казенный дуб срубил". Долго спорили, и ни тот, ни другой взять дуб не смеют. И высох дуб на солнце, а все господа взять не решаются. Тут мужики собрались да и сожгли его. И всей сказке конец.

-- Не может быть! -- говорю я.

-- Как не может быть, да вот же пень лежит обгорелый, я же и поджигал. А ведь тоже в контракте у нас сказано: щадите деревья!

-- Щадите деревья! -- вторили все мужики и, долго помолчав, как эхо, повторяют: -- Щадите деревья, что -- щадите деревья...

Так мы подходим ко второму сухому колодцу. Возле него остановился обоз проезжих нездешних мужиков, а тот мужик, что смотрел на меня, как я камень пускал, рассказывает:

-- Это что за колодец, тот глубже. Такая, братцы, глубина, такая глубина, что и сказать невозможно. Барин камень пускал, так по часам заметил: полчаса летел!

Так творятся легенды в народе. И, бог знает, правду ли мне рассказали про дуб, про ивы, правда ли вот и то, что сейчас неустанно жужжат: господа подшипники от барабана отвинтили, хомуты увезли, флигель разобрали...

Правда ли все это? Где тут разобрать проезжему, случайному человеку. Одно правда: к господам, к начальству, к ликвидаторам имения мужики не чувствуют ни малейшего уважения и просят господа бога, чтобы допустил им он самим устроить свою судьбу.

Управляющий говорил мне: "Мужик -- подлец, разбойник".

-- Как найти таких людей, чтобы не хапали, -- говорят мужики.

"Земля божья, земля -- мать", -- всюду думают у нас. Но я берусь доказать: у нас чем ближе человек к земле, тем кривее его душа и низменнее дух.

-- Хороша же мать! -- сказал я мужикам.

-- Земля неповинна! -- ответили они. -- Поглядите: дуб растет, первое дерево, значит, самая первая земля здесь. Земля неповинна.

Примечания

Впервые опубликовано: "Русские ведомости", 1909, 1 августа.

...утренник побелил зеленя... -- Утренний мороз покрыл инеем хлебные всходы.

...земли болтущей! -- Не занятой никем земли.

...не пелена к пелене... -- Пелена -- плоскость стены.

При новом хозяйстве... можно иметь только меринов. -- Имеется в виду невозможность свободного содержания конского молодняка из-за отсутствия свободной земли для выпаса.

...будет забастовка... и переделим на три клина, все опять смешаем... -- Здесь говорится о стремлении многих крестьян возвратиться к старой общинной системе трехполья, при котором одна часть земли занята под семенной хлеб, вторая -- под хлеб для прокормления семьи, третья -- под усадьбу, луга и выпасы для скота.

Старик был бурмистром... -- Название управляющего помещичьим имением.

...всякую лядвинку учтут... -- Пустую заросшую землю.

----------------------------------------------------------------------------------

Источник текста: Собрание сочинений. В 8 т / М. М. Пришвин; Редкол.: В.В. Кожинов и др. [Вступ. ст. В.Д. Пришвиной Коммент. А.Л. Киселева Ил. В.Ф. Домогацкого]. Том 1. -- Москва: Худож. лит., 1982. - 21 см. С. 661 -- 669