Пришвин Михаил Михайлович - Спас-Чекряк

Михаил Пришвин.
Заворошка

Отклики жизни

Новая Земля

Спас-Чекряк

Брань, широкая, как море, и звучная, как лес на горе! Это православный народ бранит того, кому, по всеобщей народной уверенности, одному живется весело, вольготно на Руси. Спросите первого встречного крестьянина, каков у них поп, и почти всегда получите один и тот же ответ: "Грабитель!" И до того уж мы привыкли к этому, что и не удивляемся дикому сочетанию слов: священник -- грабитель. Русская жизнь вообще так богата устоявшимися противоречивыми формами, что для того, чтобы видеть, необходимо постоянно, как молитву, твердить себе: "Я -- не здешний, я вижу и слышу все это в первый раз, удивляюсь, удивляюсь..."

Заговорив себя так, войдите в семью ругаемого попа, осмотрите его жалкую обстановку, прислушайтесь к ропоту матушки.

-- Nicht standes gemuss [Живет не в соответствии с занимаемым положением -- нем.], -- скажете, вообразив себя иностранцем из немцев.

А зависть народная этому "житью" беспредельна, ни с чем не сравнима... Удивительное противоречие!

Но это что! Вот дальше, когда вы задумаетесь с батюшкой и матушкой о судьбе их детей. Сыновья священника получили духовное образование и все хотят сделаться ветеринарами. Они предпочитают скромнейшее место лекаря животных завиднейшему, по мнению народа, положению священника. Они делают это не по идейному разрыву "отцов и детей". Напротив, бегство детей -- чисто стихийное, и сам батюшка тут же вам и объяснит, что есть две причины сему пагубному явлению: первая -- это материальная необеспеченность духовного лица, а вторая -- дурное отношение к нему общества. В таких условиях скромнейшее место ветеринара является желанной целью.

Народ выживает попа, конечно, вовсе не потому, чтобы в нем не нуждался. И на место ушедшего образованного вступает, конечно, другой, из низшей среды, с более простыми инстинктами. Этому помогают наверху. Устраиваются даже какие-то облегченные, чуть ли не четырехлетние, курсы для этих новых людей.

Такова общая схема; но если спуститься вниз, в частности, какие тут запахи! "Зверь со свежим чутьем тут с ума бы сошел", -- как сказал один счетчик последней петербургской переписи, спускаясь в подвальные этажи какого-то окрайного дома в столице.

Зато какая же должна быть личность священника, если и в такой обстановке его деятельность получит всеобщее народное признание, если каждый крестьянин с величайшим уважением отзовется о нем, если вы сами, воображающий себя иностранцем, чтобы не притупить чутье, -- вы, неверующий и сомневающийся во всем, -- в этом случае скажете: "Вот настоящий, цельный человек, каких мало теперь в городах".

Я говорю об отце Георгии из села Спас-Чекряк и хочу передать здесь свои впечатления не в назидание другим пастырям, а просто с этнографической точки зрения, как когда-то приходилось говорить о певце былин, встреченном на Крайнем Севере, на острове одного дикого лесного озера.

* * *

Священник отец Георгий, или, как называет его народ, отец Егор, пользуется теперь в народе почти такой же известностью, как некогда старец отец Амвросий. Некоторые говорят, что оптинский старец "угадывал" лучше, но другие уверяют, что и этот все видит, а кроме того, у отца Егора "молитвенный дар" -- служит хорошо. С этой оценкой, конечно, не согласятся люди, причастные к культу отца Амвросия, но мы говорим здесь в условиях живой действительности. Отец Георгий имеет и прямое отношение к оптинскому старцу: от него он получил благословение и поставление жить в глухом селе Чекряк, в одном из самых бедных приходов Волховского уезда. Отец Георгий -- не монах, как старец Амвросий, а до сих пор обыкновенный священник и всю жизнь свою провел в миру, в обыкновенных условиях, что, с одной стороны, лишает его обычного ореола подвижника, но, с другой -- ставит его ближе к тому (и таких людей очень много на Руси и из простого народа), кто не очень обольщается ореолами прошлого.

Дело отца Георгия все на виду. Тридцать лет тому назад он поступает в маленький, беднейший приход Волховского уезда, в сорока верстах от железной дороги. Церковь в селе Чекряк была деревянная, завалюшка, похожая на часовню. Отношение населения, конечно, -- обычное: у попа глаза завидущие, руки загребущие. Жизнь -- почти нищего, и очень понятно, что матушка молодого священника ропщет.

Теперь, через тридцать лет, над тем "ровочком", где до сих пор стоит церковь-завалюшка, далеко виднеется великолепный каменный храм, возле храма стоит трехэтажное здание приюта для крестьянских детей и небольшая больница, недалеко от села -- еще одно прекрасное здание -- школа для подготовки сельских учителей; в уезде есть еще несколько школ, построенных тем же отцом Георгием; есть даже два или три имения, доходы с которых идут на развитие образовательного дела в крестьянской среде. Сам отец Георгий живет теперь не в лачуге, как раньше, а в хорошем доме с большими светлыми окнами; у счастливой матушки на дворе гуляют стада кур и всякой другой птицы. Никому из народа, однако, и в голову не придет попрекнуть батюшку его благоустроенной личной жизнью; напротив, пишущему это не раз приходилось слышать похвалу, что священник и сам живет хорошо, умеет жить. Дело священника все на виду; советы -- советами, служба -- службой; а вот еще храм, приют, школы, имения, доходы с которых идут на общественное дело. Да и советы его -- не какие-нибудь, а самые житейские и дельные. Не только крестьяне советуются в своих немудреных делах, а купцы, помещики, весь целиком город Волхов ведет свои дела по указанию священника; управа присылает свои сметы.

-- Как это мог он? Кто ему помогает? -- спросишь, изумленный этой цельностью человеческой личности.

-- Кто помогает? Бог, -- отвечает так просто крестьянин, что кажется, будто бог -- совсем обыкновенный старик и живет он тут же, в селе Чекряк, под соломенной крышей.

Самое же главное, самое удивительное -- это не в зданиях, устроенных отцом Георгием, и не в том, что управа с ним советуется, а своя собственная уверенность в том, что есть какая-то точка, где глас народа есть действительно глас бога, и что уж тут никакой не может быть фальши.

* * *

Многочисленных паломников, направляющихся в Спас-Чекряк через Белев, так наставляют:

"Встань до зари, иди по Волховской дороге, к полудню дойдешь до Зайцева. Уморишься -- отдохни, запоздал -- переночуй. Ночевать везде вольно. От Зайцева спросишь дорожку и придешь, где три земли сходятся: Тульская, Калужская и Орловская. Отсюда недалеко в ровочке и будет тебе отец Егор".

Село Спас-Чекряк возле трех земель -- соломенное, но не такое, как другие соломенные деревни: не самотканая одежда у мужиков, не старинные головные уборы у баб, а что-то еще невыразимое дает тон селу, и, когда придешь сюда, кажется, будто из парка в лес попал или с дачи в имение. "Ровочек", о котором говорят, -- неглубокая балка, покрытая редким лесом; по ней протекает ручей, и первое, что встречаешь здесь, это -- колодец под деревянной крышей на круглых столбах. Тут все паломники останавливаются и непременно запасаются водой. Бутылку из-под казенного вина, -- ту самую бутылку, за которой, может быть, вчера сидел муж, выпивал и колотил жену, -- теперь женщина наполняет святой водой и потом подходит с ней к отцу Егору.

-- Для чего водица? -- спросит священник.

-- От мужа, батюшка: муж дерется, -- ответит женщина...

Когда я подходил к этому месту, пел соловей, лозина, береза и орех распустились, дуб, липа и осина стояли еще черные. Три женщины отдыхали возле колодца; у одной сарафан был в красных цветах, у другой -- в белых, -- девушка; третья была старуха, и сарафан у нее был в черных цветах. Купец, толстый, с большой четвертной бутылью, и молодой человек, рыженький, с пугливо бегающими глазками, сидели рядом с женщинами.

-- Иду я по мужнину делу, -- рассказала баба в сарафане с красными цветами, -- муж гоняется за мной, убить хочет; не за себя боюсь -- за ребенка. Так вот уйти собираюсь, бросить его.

-- Ну, что же, -- отвечает купец, -- нынче можно, нынче слабо, чем тебе себя губить, благословись, да и с богом.

-- А я иду по детскому, -- объясняет купцу старуха, -- сыновья хотят на хутор переходить, на участки, а я боюсь.

Девушка собирается замуж выходить. А сам купец "маленько винцом зашибает" и хочет дать обещание.

Журчит вода. Соловей поет.

-- Живописное обозрение! -- восклицает рыженький молодой человек.

-- Вы откуда? -- спрашивает его купец.

-- Из Петербурга.

И рассказывает свою историю.

-- Выпивал... И вдруг решился здоровья. Страх стал брать при работе. Бросил пить -- страх не проходит. Пошел к докторам, а они говорят: "Ты здоров, иди и работай". Работаю -- страх все не проходит. Последний доктор дал ландышевые капли. Пил много, безмерно пил, а страх усилился. Тут понял, что доктора не помогут, потерял веру в докторов и пошел к священникам. Обошел всех известных, и все говорят одно: "Ты здоров, иди и работай". А страх все не проходит. Теперь осталось испытать последнее: посоветоваться с отцом Егором.

-- Отец Егор поможет, -- сочувственно воскликнули все три женщины, -- страх твой пройдет!

До молебна оставалось немного времени; все поднялись осмотреть отца Егора "заведение".

С мыслью о народном "прозорливце" всегда соединяется представление о черной рясе, о скудном, "богорадном и самоозлобленном" житии и всегда овладевает чувство неловкости. Потому, когда тут у отца Егора встречают нас сытые матушкины куры и дом, прекрасный, светлый, в котором так хорошо жить и работать, где все так дельно, разумно устроено и где нет следа юродства, -- становится легко.

В согласии с домом священника развертывается и все остальное вокруг. Не случайностью кажется то, что приютские девочки, здоровые и веселые, одеты в красные кофты; не случайно то, что сестра, читающая Псалтырь богомольцам, -- в кумачовом сарафане, и не случайно, что в этот светлый весенний день дети сажают между могилами старою кладбища яблони. Ни черных ряс, ни кликуш; вся масса народа, отдыхающая возле гостиниц на солнце, спокойна: пришли посоветоваться с отцом Егором.

Я любовался большой плотиной у пруда, которую целых три года в свободное время отец Егор насыпал вместе с детьми. Когда я услыхал сзади себя шум и оглянулся, около верхней ступеньки паперти виднелась большая седая голова, а за ней массой шел в церковь народ.

-- У простого попа, -- говорит народ, -- дело самое легкое: раз махнул рукой, два махнул -- и кончено. А у отца Егора трудно.

И в будни каждый день служит отец Георгий. И не как-нибудь служит, а от девяти до часу (молебен); после молебна, тут же, не выходя из церкви, он иногда часов до семи вечера дает свои советы. Час отдыхает и принимает к себе. Двери дома священника всегда открыты для всех. Кроме того, требы, всевозможные новые замыслы, постройки. Труд -- немыслимый без особой веры в свое призвание. И лицо, и фигура отца Георгия соответствуют его кипучей деятельности. Лицо его -- сильное, почти грозное.

И в церкви такая же простота и отсутствие всяких традиционных благолепных приемов. У отца Егора в будни нет помощников. Сам он подметает сор на полу, сам он наливает масло в лампады, ставит свечи, зажигает, и так еще до службы он привыкает к толпе и толпа к нему привыкает.

"Молитвенный дар", о котором все говорят, у отца Георгия состоит в том, что слова Священного писания, непонятные народу у других, здесь совершенно становятся ясными.

-- Молитва терпкая, -- говорит отец Георгий перед иконой божией матери. -- Стена неколебимая... -- И только занесет руку, чтобы перекреститься, -- все уж в церкви, как один человек, крестятся. Склонит голову -- все склоняют. Он подходит к каждому в церкви ("Никого не пропустит, никого два раза не помажет!" -- удивляются потом.) и каждого спрашивает, как его звать. Так обойдет он во время службы много раз: то, чтобы помазать, то с Евангелием, то с крестом. И так с ходом службы все больше и больше сживается народ с священником.

Странное и жуткое чувство охватывает, когда стоишь в толпе, верящей, что человек, который сейчас подойдет к молящимся, -- не простой человек, а наделенный сверхъестественной силой знать судьбу каждого в прошлом, и настоящем, и будущем. Кажется, если бы на одну секунду поверить в это целиком, как верят все присутствующие в храме, так ужас такой охватил бы, что и убежал бы поскорее... И такая разница в психике! Все простые люди, как ни в чем не бывало, смиренно склоняют свои головы перед существом, знающим не только судьбу людей, но и животных, коров, лошадей, кур и всего, чем владеет крестьянин. Окончив молебен, отец Георгий уходит в алтарь и возвращается со святым копнем в руке и еще каким-то медным сосудом. Вот теперь-то и начинается самое главное, из-за чего и собралась вся эта толпа: советы отца Георгия.

Толпа теснится к амвону, где против открытых царских врат стоит священник. Уже протянулась чья-то рука с бутылкой воды.

-- Для чего водица? -- спрашивает, сливая воду со святого копия в медный сосуд, священник.

Робкие, невнятные слова верующей женщины и благословение: "Во имя отца, сына и святаго духа. В час добрый!"

Доходит очередь до знакомой мне женщины в сарафане с красными цветами.

-- Для чего водица?

-- Муж гоняется, -- убить хочет.

-- А ты поосторожнее, прячься...

-- Батюшка, не за себя, за ребенка боюсь. Я уйти от него собираюсь, бросить его.

-- В час добрый, -- не колеблясь, говорит отец Георгий.

Женщина стоит пораженная, кажется, думает: "Как же так скоро судьба решилась", -- и будто не верит ушам.

-- В час добрый, -- настойчиво повторяет священник. И видно по всему, что уж не первый раз он дает такой совет, что уж по долгому опыту у него составилось общее решение, и правда этого случая дошла до него теперь мгновенно, быть может, от какого-нибудь ему только слышного движения голоса этой женщины.

-- В час добрый, -- говорит он ей в третий раз и благословляет.

Подходит девушка-невеста, шепчет что-то свое...

-- А сколько у него коров? Лошадь есть? Хорошая лошадь? А отец? Да ты его не знаешь. Узнай! Подожди. Узнай!

-- Батюшка, корова скидывает.

-- Вот тебе свечка.

-- Курица...

-- Покури ладаном.

Сотни пустяковых вопросов, и всегда неизменно ласковый ответ. Кто-то не решается на операцию, не верит докторам. Он говорит, что операция -- легкая и докторам нужно верить. Бледная женщина подошла сзади, как евангельская кровоточивая, держится за край одежды. Он ей шепотом дает совет. По всему видно, что отец Георгий -- не только умный человек и верующий, а и читает, следит за результатами науки.

Наконец, и женщина в сарафане с черными цветами добилась своего: спрашивает о своем земельном вопросе, -- переходить ли ей с сыновьями на отруба.

Можно, конечно, вперед сказать, что отцу Георгию, как и всякому сельскому священнику, не очень-то хотелось бы посылать семьи на отруба. И он, видимо, без удовольствия отвечает женщине:

-- Ведь это -- не своя воля. Сыновья хотят?

-- Сыновья.

-- Это -- не своя воля... Этого правительство хочет. Ну, что же... в час добрый!

Женщина чутьем угадывает неполноту ответа.

-- Батюшка, -- говорит она, -- в нашем участке будет тридцать десятин.

-- Ну, вот, чего же тебе... Прекрасно можно жить! В час добрый!

Старуха теперь отходит, довольная, к Другим, получившим советы и отдыхающим в церковных углах.

-- Прекрасно жить будете, -- делится она своей радостью, -- будете прекрасно жить. И хорошо будет вам во всем. Так и сказал и благословил: в час добрый, переходите, переходите; этого и сыновья желают, и правительство.

А другие женщины в ответ ей рассказывают о своем и тут же творят для себя из этого "материала" свою собственную легенду, как и старуха с земельным вопросом. Если кому и неприложим к делу совет, тот помолчит, зато уж тот, кому верно вышло, -- тот прославит отца Егора.

Про неудачу скажут раз, про удачу -- тысячу раз, а из удач какая-нибудь самая большая -- разукрашенная и расцвеченная, перейдет границу, где три земли -- Тульская, Калужская и Орловская -- сходятся, и пойдет гулять по всем другим землям, привлекая верующих.

* * *

Отец Георгий вышел из храма только часам к семи вечера. А дома у него были уже Болховские купцы и помещики со своими земельными и торговыми вопросами. Паломники расходились домой утешенными, с верой и надеждой в сердце, что теперь уж все обернется, бог даст, к лучшему. Один только не получил облегчения маловерный, что от страха к жизни сначала лечился ландышевыми каплями, а потом советами старцев. И странен, и жалок был вид этого фабричного рабочего, сокрушенного в своей новой вере и возвращенного в среду первоначально, детски верующих людей.

-- Что же отец Егор вам посоветовал? -- спросил я его.

-- Да все то же: иди и работай, -- ты здоров!

-- И вы исполните?

-- Я еще посоветуюсь в последний раз с отцом Михаилом в Дорогобуже, -- тот, говорят, человек замечательный.

Такому маловерному отец Георгий не помог. Но... и сам Христос удалился в другое место, когда ему не верили.

В общем, от деятельности отца Георгия остается такое впечатление, что есть в ней какая-то живая черта, из-за которой не хотелось бы отнести ее в область седой старины вместе с причитанием воплениц и былинами северных певцов-рыбаков. Эту живую черту можно заметить и в Шамардиной пустыне, устроенной оптинским старцем Амвросием. Там и тут мы находим на одной стороне безотчетную народную веру как основу всего, а на другой -- целый ряд разумных действий для просвещения того же народа; между тем и другим -- цельная и высоконравственная личность проповедника. И кажется, что живая черта, отличающая Шамардину пустынь от других монастырей, и деятельность отца Георгия от подобных ему состоит в признании разума в религиозном деле. Вероятно, это-то и сделало то, что, как кто-то выразился, золото отца Амвросия от прикосновения к нему великих наших писателей, великих скептиков, не почернело.

Примечания

Впервые опубликовано: М. Пришвин. Заворошка. Отклики жизни. М., 1913.

...приходилось говорить о певце былин... -- Речь идет об Иване Трофимовиче Рябинине (1844--1909), сказителе былин, жителе деревни Гарницы Онежской губернии.

...старец отец Амвросий... -- старец (то есть наставник) Оптина монастыря близ г. Козельска, Калужской губернии, Амвросий (в миру А. М. Гренко; 1812--1894), руководитель монастырского издательства, один из прототипов старца Зосимы в романе Ф. М. Достоевского "Братья Карамазовы".

Амвон -- возвышение в храме для проповедника. Царские врата -- двери алтаря.

...как евангельская кровоточивая... -- Женщина, исцеленная, согласно Евангелию, Христом благодаря своей вере.

Отруб -- земля, находящаяся в личном владении крестьянина после выхода из общины и сведенная в один участок.

...и сам Христос удалился в другое место, когда ему не верили. -- Согласно Евангелию, Христос покинул те места, в которых люди не верили в его миссию, не сотворив в них чудес.

...в Шамардиной пустыни... -- Женский монастырь в Шамардино, в четырнадцати верстах от Оптиной пустыни; основан оптинским старцем Амвросием.

...золото отца Амвросия... -- Имеется в виду авторитет оптинекого старца.

----------------------------------------------------------------------------------

Источник текста: Собрание сочинений. В 8 т / М. М. Пришвин; Редкол.: В.В. Кожинов и др. [Вступ. ст. В.Д. Пришвиной Коммент. А.Л. Киселева Ил. В.Ф. Домогацкого]. Том 1. -- Москва: Худож. лит., 1982. - 21 см. С. 732 -- 740.