Книговод

Учение о нравственности и социальная утопия Мабли

Герье Владимир Иванович


Ученіе о нравственности и соціальная утопія Мабли.

   Главнѣйшій интересъ и историческое значеніе теорій аббата Мабли заключаются въ тѣсной взаимной связи его нравственнаго идеала съ его соціальной утопіей. Этика является у этого писателя не внѣшнимъ украшеніемъ на фронтонѣ воздвигнутаго его воображеніемъ соціальнаго зданія, а верховнымъ принципомъ, изъ котораго вытекаютъ его соціальныя требованія. Мабли не прибѣгаетъ къ нравственнымъ идеямъ, только какъ къ средству оправдать свою соціальную теорію; наоборотъ, соціалистическій строй, имъ придуманный, нуженъ ему для осуществленія его нравственнаго идеала. Мабли исходилъ изъ опредѣленнаго этическаго идеала и пришелъ къ убѣжденію, что этотъ идеалъ можетъ быть достигнутъ лишь при помощи искусственнаго общественнаго строя, основаннаго на коммунистическомъ началѣ; въ силу этого, Мабли возложилъ на политику задачу осуществить этотъ искусственный строй.
   Такъ какъ соціализмъ становится, такимъ образомъ, въ этомъ ученіи средствомъ для достиженія нравственнаго идеала, то и соціальная утопія, начертанная аббатомъ Мабли, получаетъ совершенно иную окраску, чѣмъ обыкновенные соціалистическіе идеалы, выведенные изъ извѣстнаго истолкованія экономическихъ понятій труда, капитала, цѣнности и т. д. Мабли проповѣдуетъ свою соціальную утопію не столько въ интересахъ массы, сколько въ интересѣ каждой отдѣльной личности и для того, чтобы доставить ей возможность достигнуть нравственнаго совершенства, какъ онъ его понимаетъ. Поэтому въ соціальной утопіи Мабли жертвы возлагаются не на одно меньшинство, которое должно поступиться своими преимуществами въ пользу большинства, а одинаково на всѣхъ; соціалистическій строй Мабли не есть эксплуатація меньшинства большинствомъ подъ прикрытіемъ нравственныхъ сентенцій, но основанъ на всеобщемъ самоограниченіи и самопожертвованіи во имя суроваго и узкаго нравственнаго идеала.
   Въ виду такого отношенія соціальной теоріи Мабли къ его этикѣ, нужно, при изложеніи его ученія, держаться того пути, которому онъ самъ слѣдовалъ, и который привелъ его къ утопіи, а именно: нужно, прежде всего, познакомиться съ нравственнымъ идеаломъ этого моралиста и съ его ученіемъ о добродѣтеляхъ, обусловливающихъ собою его идеалъ. При этомъ мы будемъ преимущественно останавливаться на тѣхъ сторонахъ его ученія, которыя имѣютъ особенный интересъ для культурной исторіи французскаго общества въ XVIII вѣкѣ.
   Исканіе нравственнаго идеала привело Мабли къ соціализму; моралистомъ же онъ сдѣлался подъ вліяніемъ своихъ занятій политикой. Мабли стоялъ близко къ руководителямъ французской политики въ такую эпоху, когда другой французскій моралистъ, Вовенаргь, считалъ себя въ правѣ сказать, что нѣтъ политическаго договора, который не служилъ бы памятникомъ вѣроломства правительствъ. Немудрено, что и Мабли почерпнулъ изъ своей дипломатической карьеры только отвращеніе къ своей служебной дѣятельности и глубокое убѣжденіе въ необходимости пересоздать международное право на нравственныхъ началахъ. Но внѣшняя политика государства или дипломатія была только частнымъ проявленіемъ общаго направленія государственной жизни или политики въ общемъ смыслѣ этого слова, какой придали ему еще античные философы. Въ эпоху Людовика XV отсутствіе нравственныхъ началъ давало себя чувствовать здѣсь еще болѣе, чѣмъ въ дипломатіи, и. горькія сѣтованія Вовенарга {Pendant que la plus grande partie d'une nation languit- dans la pauvreté, l'opprobre et le travail, l'autre qui abonde en honneurs, en commodités, егг plaisirs, ne же lasse pas d'admirer le pouvoir de la paolitique, qui fait fleurir les arts et le commerce, et rend les Etats redoutables. Вовенаргь умеръ въ 1747 году.}, относившіяся къ лучшей эпохѣ этого царствованія, должны были казаться еще слишкомъ снисходительными, когда для Франціи миновала пора даже внѣшнихъ успѣховъ, и политика ея правительства оказалась безсильной обезпечить за ней хотя бы "процвѣтаніе торговли и сдѣлать государство грознымъ для его враговъ". Сообразно съ этимъ, осужденія политики, какъ бы мимоходомъ высказывавшіяся прежними моралистами, принимаютъ у Мабли принципіальный характеръ. Онъ становится совершенно въ разрѣзъ съ господствующей политической теоріей и государственной практикой; онъ отвергаетъ какъ самыя цѣли, такъ и средства всей прежней традиціонной политики; онъ приписываетъ ей одной всѣ бѣдствія, поражавшія человѣческія общества. Законодатели, говоритъ Мабли, впали въ заблужденіе съ перваго шага своей дѣятельности, и такъ какъ они издавали законъ безъ руководящаго принципа и безъ всякой системы, то однѣ ошибки вѣчно смѣнялись другими. "Отсюда, но словамъ Мабли, это уродливое разнообразіе правительственныхъ формъ, законовъ и нравовъ, которое намъ представляетъ міръ; зрѣлище, способное интересовать людей легкомысленныхъ, но удручающее мыслителя, убѣдившагося, что, къ стыду нашего разума, человѣческимъ родомъ всегда управляла слѣпая и своенравная судьба. Всякій добивался счастія по своей фантазіи и искалъ его то въ роскоши и чувственности, то въ корысти или въ угнетеніи другихъ и въ подобныхъ безумствахъ. Но природа, устроившая для людей иной порядокъ, смѣялась лишь надъ нашими нелѣпыми затѣями. Она наказала насъ за наши заблужденія; почти всѣ народы сдѣлались жертвой безсмысленныхъ законовъ, ими сочиненныхъ. Общество вездѣ почти представляетъ ничто иное, какъ скопище тирановъ и жертвъ. Тысяча жестокихъ переворотовъ тысячу разъ измѣняли видъ земли и уносили съ собой самыя сильныя государства, а, между тѣмъ, столько разъ повторявшійся опытъ даже не заставилъ насъ подозрѣвать, что мы ищемъ счастія не тамъ, гдѣ его можно найти" {De la Législation, р. 20. Oeuv. de МаЫу. Лонд., изд. 188'9 г., т. 9. Наши ссылки относятся къ этому изданію, за исключеніемъ ссылокъ на посмертныя сочиненіи Мабли, который не вошли въ это изданіе.}.
   Изъ этого Мабли заключаетъ, что точкой отправленія здравой политики должно быть правильное пониманіе счастія людей или блага. Но вопросъ о благѣ разрѣшается этикой, и, такимъ образомъ, политика должна стать въ полную зависимость отъ этики.
   Однако, по мнѣнію Мабли, политика не только должна руководиться этикой, отъ которой она получаетъ свое направленіе и свою конечную цѣль; на самомъ дѣлѣ, у него политика совершенно совпадаетъ съ этикой. "Восходя къ кореннымъ принципамъ политики", Мабли доказываетъ, что она "можетъ содѣйствовать благополучію общества только при условіи, чтобъ она придерживалась самыхъ строгихъ правилъ нравственности" {Entretiens de Phocion, р. 14. и пр.}. Такимъ образомъ, "полное отождествленіе политики съ этикой становится исходнымъ пунктомъ всей реформаторской дѣятельности Мабли: "хорошая или здравая политика, утверждаетъ онъ, ничѣмъ не отличается отъ превосходной этики". Поэтому главной задачей политики должно быть изученіе этики, "которая учитъ распознавать настоящую добродѣтель и отличать ее отъ той, которая только такъ называется, а на самомъ дѣлѣ обусловливается предразсудками, невѣжествомъ и модой". Въ полномъ согласіи съ этикой, политика распредѣляетъ добродѣтели сообразно съ ихъ значеніемъ для общества и превосходствомъ; и затѣмъ задача политики сводится къ тому, чтобы облегчить людямъ практическое осуществленіе этихъ добродѣтелей.
   Только при условіи полнаго отождествленія съ этикой политика можетъ, по мнѣнію Мабли, сдѣлаться настоящей наукой. Благодаря своей методѣ, Мабли намѣревается, на мѣсто существующей политики, "самой гадательной и невѣрной изъ всѣхъ наукъ", измѣнчивой сообразно съ обстоятельствами и сводящейся къ искусству ловкихъ интригановъ, создать политическую науку, основанную на вѣчныхъ и неизмѣнныхъ принципахъ, и дать возможность правительствамъ руководиться въ законодательствѣ безошибочными и простыми правилами.

-----

   Изъ предшествующаго было видно, что основнымъ вопросомъ, какъ политики, такъ и этики, становится у Мабли вопросъ о высшемъ благѣ. Въ чемъ же оно заключается? Самымъ существеннымъ его признакомъ является у Мабли тождественность личнаго блага съ всеобщимъ. "Природа,-- говоритъ Мабли,-- дала человѣку такія свойства, что онъ можетъ найти свое личное, истинное счастіе только во всеобщемъ благѣ". Зависимость индивидуальнаго благополучія отъ общаго благоденствія формулируется аббатомъ Мабли во всѣхъ его сочиненіяхъ, касающихся политики и морали. "Если,-- говоритъ онъ въ одномъ изъ послѣднихъ своихъ сочиненій {Du Développement... de la Raison, p. 19. Парижское изд. 1794 г., т. XV.},-- человѣкъ захочетъ искать своего счастія разумно, т.-е. достойнымъ себя образомъ, то онъ не долженъ создавать отдѣльнаго для себя, личнаго благополучія, но черпать его изъ сокровищницы общаго блага; если общее дѣло процвѣтаетъ, то и гражданинъ будетъ счастливъ, поэтому онъ долженъ посвятить всего себя общественному благу. Если же, напротивъ, граждане будутъ имѣть въ виду частное и домашнее благо,-- ихъ раздоры, ихъ злоба, соперничество и духъ партій, навѣрное, сдѣлаютъ несчастными между ними даже тѣхъ, кто восторжествуетъ надъ своими противниками. Тождество личнаго и общаго благоденствія точнѣе мотивируется въ началахъ нравственности взаимной зависимостью людей другъ отъ друга. "Человѣку,-- говоритъ здѣсь {Principes de Morale, р. 280.} Мабли,-- существу слабому, ограниченному, неспособному въ одиночествѣ удовлетворить своимъ потребностямъ, принужденному нерѣдко избѣгать самого себя, легко убѣдиться, какъ тѣсно онъ связанъ съ другими. Поставленный всегда въ необходимость пользоваться чужими услугами для собственнаго благополучія, пусть человѣкъ никогда не забываетъ, что онъ можетъ съ успѣхомъ содѣйствовать этой великой для него цѣли только съ помощью другихъ. Вотъ на чемъ зиждется договоръ вѣчнаго союза, который природа сдѣлала для насъ необходимымъ, такъ какъ хотѣла соединить насъ въ общества. Всѣ люди обязаны добросовѣстно соблюдать этотъ договоръ, такъ какъ онъ связываетъ и сливаетъ общественное благо съ частнымъ благомъ каждаго гражданина. Вотъ откуда и должны быть почерпнуты всѣ правила нравственности". "Эта первоначальная истина,-- продолжаетъ Мабли,-- внушаетъ мнѣ подозрѣніе противъ всѣхъ стремленій, отдаляющихъ меня отъ подобныхъ мнѣ существъ и противъ тѣхъ, еще болѣе порочныхъ наклонностей, которыя побуждаютъ меня домогаться господства надъ другими, не принадлежащаго мнѣ по праву. Отрѣшаясь отъ подобныхъ путъ, мой разумъ становится болѣе свободнымъ и болѣе способнымъ постигать свои обязанности и пользоваться своими нравами. Какъ мнѣ не питать благопріятнаго расположенія къ существамъ, мнѣ подобнымъ, когда я усматриваю въ нихъ драгоцѣнныя орудія для своего собственнаго счастія?"
   Утверждая, что личное благо совпадаетъ съ общественнымъ и что изъ этой солидарности вытекаютъ всѣ правила нравственности, Мабли сталъ на точку зрѣнія, общую французскимъ моралистамъ второй половины XVIII вѣка, и долженъ былъ, подобно Гельвецію и Гольбаху, построить нравственность на началѣ личнаго интереса. Эта доктрина не согласна ни съ фактическими данными психологіи, ни съ духомъ истинной нравственности, сущность которой заключается именно въ томъ, что она руководится не интересомъ, а идеей или сознаніемъ долга. При этомъ мы, однако, не должны забывать условнаго или историческаго значенія указанной доктрины. Какъ въ исторіи науки ложныя гипотезы бывали источникомъ важныхъ, частныхъ открытій, такъ въ исторіи культуры ложныя теоріи косвеннымъ путемъ содѣйствовали иногда ея успѣхамъ. И натуралистическая или утилитарная мораль XVIII вѣка, несмотря на ложность основнаго принципа, несмотря на увлеченія и безобразныя выходки нѣкоторыхъ изъ ея представителей, имѣетъ несомнѣнное значеніе въ исторіи этики: она способствовала болѣе научному и безпристрастному изученію моральныхъ явленій, придала нравственнымъ стремленіямъ болѣе практическое, общественное направленіе, и на ряду съ индивидуальной совѣстью пробудила то, что можно назвать общественною совѣстью.
   Но хотя Мабли и сошелся съ матеріалистической школой моралистовъ въ ученіи о тождествѣ личнаго блага съ общественнымъ, самая идея блага изображается у него совершенно иначе, чѣмъ у нихъ. Въ его представленіяхъ, какъ о личномъ, такъ и объ общественномъ благѣ, рѣшительно исключена всякая мысль о матеріальномъ благосостояніи и о какой бы то ни было зависимости человѣческаго благоденствія отъ успѣховъ цивилизаціи. Напротивъ, черезъ всѣ его сочиненія проходитъ протестъ противъ заблужденія, будто бы блага современной цивилизаціи могутъ служить источникомъ счастія. Говоря о цивилизаціи, Мабли вездѣ представляетъ ее въ матеріалистическихъ краскахъ и настаиваетъ на нравственномъ вредѣ богатства и роскоши. "Вамъ доставляетъ удовольствіе,-- говоритъ въ его трактатѣ о Законодательствѣ моралистъ своему собесѣднику, англійскому лорду,-- собирать у себя сокровища и предметы роскоши со всѣхъ четырехъ частей свѣта и создавать себѣ этими средствами какъ бы новую и болѣе полную жизнь- я соглашусь, что вы правы, если имѣть въ виду лишь наслажденія, доставляемыя богатствомъ и чувственностью. Но когда я смотрю на вредныя послѣдствія ихъ, когда я вижу, что эти наслажденія въ самой тѣсной связи съ нѣкоторыми очень опасными пороками, что они унижаютъ человѣка и противорѣчатъ видамъ природы, тогда я думаю, что лучше было бы для насъ привыкать удовлетворяться тѣми благами, которыя у насъ подъ рукой". Вообще всѣ привозные предметы являются у Мабли излишнею роскошью: самое обогащеніе страны путемъ торговли онъ считаетъ зломъ, такъ какъ, по мѣрѣ возрастанія богатства, соціальныя добродѣтели уступаютъ мѣсто "подлому интересу". Благосостояніе Мабли признаетъ несовмѣстнымъ съ нравственностью, утверждая, что "бѣдные граждане болѣе расположены уважать справедливость и законъ, чѣмъ богатые". Богатство въ его глазахъ -- только средство для политическаго подкупа и источникъ роскоши, которая убиваетъ взаимное между людьми расположеніе. Зарождающіяся изъ благосостоянія мнимыя потребности нарушаютъ порядокъ, установленный Провидѣніемъ, ибо, какъ скоро одна часть людей создаетъ себѣ воображаемыя нужды, другая -- лишается средствъ удовлетворить насущнымъ потребностямъ, и общество становится соединеніемъ завистливыхъ и жадныхъ гражданъ, пылающихъ желаніемъ вредить другъ другу, такъ какъ они въ состояніи удовлетворить себя только насчетъ другихъ.
   Съ этой своей точки зрѣнія, Мабли отворачивается съ презрѣніемъ отъ той государственной мудрости, "которая пользуется сочувствіемъ лондонскихъ банкировъ" и которая видитъ всю суть политики и законодательства въ "парламентскихъ преніяхъ и министерскихъ интригахъ, въ расширеніи торговли, упроченіи государственнаго кредита, увеличеніи таможенныхъ пошлинъ, въ развитіи колоній и флота и въ равновѣсіи Европы, постоянно требующемъ, чтобы его подпирали".
   Другой характеристической чертой того блага, которое Мабли ставитъ цѣлью политики,-- его абсолютность и единство для всѣхъ. Идеалъ счастья въ представленіяхъ Мабли -- одинъ и тотъ же для частныхъ людей и для цѣлыхъ обществъ; онъ одинаковъ для всѣхъ народовъ и государствъ; онъ остается неизмѣннымъ при всевозможныхъ условіяхъ.
   "Неужели ты думаешь, спрашиваетъ мудрый Фокіонъ своего собесѣдника, что природа должна слѣдовать нашимъ причудливымъ вкусамъ и -- столь же непостоянная и прихотливая какъ мы -- держать въ запасѣ для насъ различнаго рода счастье? Нѣтъ, у нея только одно счастье, которое она предлагаетъ одинаково всѣмъ людямъ, и политика должна начать съ разъясненія того, къ какому счастью человѣкъ способенъ и какія ему даны средства, чтобы его достигнуть" {Entretiens de Phocion, р. 41.}.
   Объяснивъ, что счастье не слѣдуетъ смѣшивать ни съ почестями, ни съ богатствомъ, ни съ блескомъ или властью, и что все это можетъ доставить только мимолетное удовольствіе, Фокіонъ приходитъ къ выводу, что "счастье для каждаго заключается въ душевномъ мирѣ- миръ же этотъ проистекаетъ изъ внутренняго убѣжденія, что человѣкъ руководился правилами справедливости".
   Тѣ же самыя разсужденія Мабли примѣняетъ и къ государствамъ. "Философъ, который, вошедши во дворецъ изнѣженнаго богача, воскликнулъ бы: "Сколько здѣсь вещей для меня не нужныхъ!" -- не ближе ли къ счастью, чѣмъ обладатель всѣхъ этихъ пустыхъ и скоро пресыщающихъ прихотей?" Такъ зачѣмъ же, спрашиваетъ Мабли, сожалѣть о народѣ, если бы онъ обладалъ мудростью этого философа? Было бы слишкомъ странно, если бы природа поставила благоденствіе народовъ въ зависимость отъ всего того, что составляетъ несчастье для отдѣльнаго человѣка. Конечно, это невозможно. Обширныя владѣнія и значительныя богатства не содѣйствуютъ ни домашнему благоденствію гражданъ, ни безопасности государствъ, а, наоборотъ, препятствуютъ тому и другому. Однимъ словомъ, какъ для частныхъ лицъ, такъ и для цѣлыхъ народовъ, самое необходимое условіе счастья составляетъ, по выраженію Мабли, скромная доля (la médiocrité).
   Какъ видно изъ предшествующаго, въ идеалѣ благополучія, который носится передъ Мабли, слышатся отголоски воззрѣній стоиковъ на жизнь, съ ихъ внутреннимъ миромъ, не нарушаемымъ страстями, съ самоудовлетвореніемъ философа, не принимающаго участія ни въ борьбѣ матеріальныхъ интересовъ ни въ сутолокѣ политической жизни и потому не вѣдающаго ни утомленія, ни разочарованія: "le bonheur,-- говоритъ Мабли,-- n'est jamais ni triste, ni laborieux". Этотъ античный идеалъ обращенъ у Мабли въ орудіе борьбы противъ современной цивилизаціи, съ ея свободнымъ развитіемъ силъ, съ ея неустанной и не презираемой, какъ то было въ древности, работой свободныхъ людей, съ ея кипучей дѣятельностью во всѣхъ сферахъ жизни и ея результатами, далеко оставившими за собой формы античной жизни.
   Впрочемъ, несмотря на такое родство идеаловъ, Мабли прямо протестуетъ противъ "стоической добродѣтели", придуманной, какъ онъ выражается, однимъ высокомѣріемъ. По его мнѣнію, она способна иногда служить для подъема души, но не въ состояніи быть постояннымъ принципомъ нравственности. "Указывая намъ на совершенство, котораго мы не въ состояніи достигнуть, она лишаетъ насъ бодрости, тогда какъ настоящая этика должна внушать намъ надежду достигнуть предположенной цѣли. Пусть же она тщательно изслѣдуетъ, какія именно добродѣтели по своей природѣ наиболѣе способны установить тотъ душевный миръ, котораго мы такъ желаемъ". И такъ, разрѣшеніе вопроса о счастьѣ, о личномъ и общественномъ благѣ, обусловливается указаніемъ и опредѣленіемъ тѣхъ добродѣтелей, которыя могутъ доставить это благо. Этимъ объясняется, почему въ этикѣ Мабли отведено такое большое мѣсто разслѣдованію о добродѣтеляхъ. Въ этомъ отношеніи, Мабли не удаляется отъ традицій, которыхъ держалась этика, начиная съ Платона, поставившаго свое ученіе о добродѣтеляхъ въ связь съ ученіемъ о высшемъ благѣ. Мабли придалъ этому, нѣсколько избитому, вопросу новый интересъ, отождествивъ идею о высшемъ благѣ съ представленіемъ о коммунистическомъ строѣ общества и возложивъ на политику задачу развивать и поощрять въ обществѣ добродѣтели сообразно съ тѣмъ значеніемъ, которое онѣ имѣютъ въ его глазахъ для осуществленія его коммунистическаго идеала. Уже поэтому эта часть ученія Мабли требуетъ нашего вниманія, но она интересна еще и потому, что въ ней отразились и нѣкоторыя характерныя черты культурной исторіи французскаго общества.

-----

   Разсужденія Мабли о добродѣтеляхъ должны быть разсмотрѣны въ связи съ тѣмъ основнымъ ученіемъ, подъ вліяніемъ котораго онѣ находятся. Исходнымъ пунктомъ для этики Мабли, какъ и для всѣхъ предшествовавшихъ ему моралистовъ, послужило извѣстное ученіе Платона о четырехъ основныхъ добродѣтеляхъ. Всѣ послѣдующіе философы, принимая классификацію Платона, видоизмѣняли и пополняли ее; средневѣковая этика прибавила къ четыремъ платоновскимъ добродѣтелямъ три христіанскія добродѣтели, и еще въ XVIII вѣкѣ извѣстные шотландскіе моралисты обстоятельно изслѣдуютъ вопросъ о значеніи и роли каждой изъ такъ называемыхъ кардинальныхъ добродѣтелей. У Платона ученіе о добродѣтеляхъ имѣетъ характеръ строго логической классификаціи и является чрезвычайно гармонической системой. Это зависитъ оттого, что этика Платона находится въ тѣсной связи съ его антропологіей и физикой. Подъ добродѣтелью Платонъ разумѣетъ нормальное отправленіе человѣческой души, обусловливающееся ея природой. Въ душѣ человѣка Платонъ различаетъ три элемента, сообразно съ тѣмъ, насколько духовное начало въ человѣкѣ слилось съ тѣломъ и прониклось матеріальнымъ началомъ. Духовное начало, вступивъ въ тѣло, съ одной стороны, сохраняетъ свою божественную природу,-- остается чистымъ разумомъ, съ другой -- подпадаетъ подъ вліяніе физическихъ процессовъ и потребностей и становится желаніемъ. Но эти два начала въ душѣ, божественное и бренное, могутъ быть, по мнѣнію Платона, соединены только особой, посредствующей силой, которую онъ называетъ 9о[х6с. Это начало Платонъ считаетъ источникомъ той психической дѣятельности, которая направлена къ осуществленію пробуждающихся въ душѣ пожеланій и разумныхъ идей. Указаннымъ тремъ составнымъ элементамъ души соотвѣтствуютъ три свойства или добродѣтели ихъ. Свойство разума есть познаніе истиннаго блага, т.-е. мудрость, но мудрость можетъ проявляться и властвовать надъ пожеланіями, лишь благодаря энергіи души или сильнаго напряженія того психическаго начала, которое занимаетъ средину между разумомъ и чувственнымъ элементомъ души. Свойства или добродѣтель этого втораго по достоинству душевнаго начала Платонъ называетъ поэтому мужествомъ, разумѣя подъ этимъ не физическую неустрашимость, а способность сохранять правильное отношеніе къ добру и злу. Добродѣтель третьяго или низшаго душевнаго начала Платонъ называетъ умѣренностью, ибо умѣренность въ чувственныхъ пожеланіяхъ необходима, чтобы обезпечить господство разума въ жизни души. Четвертая добродѣтель у Платона -- справедливость. Она относится не къ какому-либо отдѣльному началу души, а является связующимъ звеномъ между ними, ибо подъ справедливостью Платонъ разумѣетъ не одну наклонность воздавать каждому свое, но общее начало, обезпечивающее соразмѣрность между силами души и гармонію цѣлаго. Справедливость немыслима безъ трехъ другихъ добродѣтелей, которыя составляютъ ея содержаніе, но и эти добродѣтели не могутъ существовать безъ справедливости, ибо приводятся ею въ согласіе. Поэтому только справедливый человѣкъ можетъ жить въ полной гармоніи съ самимъ собой и съ другими.
   Отсюда видно, насколько ученіе Платона о добродѣтели обусловливалось его общимъ міровоззрѣніемъ и самой терминологіей греческаго рыка. Оторванная отъ этой почвы классификація Платона должна была утратить прежнюю стройность, а терминологія, введенная Платономъ, стала представлять значительныя затрудненія, когда пришлось примѣнять ее къ латинскому и потомъ къ новымъ европейскимъ языкамъ. Аристотель руководился другимъ принципомъ дѣленія и признавалъ гораздо большее количество особыхъ добродѣтелей. Стоики снова усвоили себѣ платоновскія четыре добродѣтели, но придавали имъ совершенно другое значеніе и старались подвести подъ четыре главныя добродѣтели всѣ остальныя безъ строго логической системы. Мабли признаетъ въ своей этикѣ три основныя добродѣтели, "откуда проистекаютъ порядокъ, миръ и безопасность,-- однимъ словомъ, все благополучіе людей" -- справедливость, мудрость и муэнество (courage). Но эти добродѣтели обусловливаются у него другими, безъ которыхъ онѣ не могутъ существовать,-- умѣренность, трудолюбіе, любовь къ славѣ и благочестіе. Эта классификація и установленное въ ней число добродѣтелей носятъ у Мабли чисто эмпирическій характеръ, и онъ не старается обосновать ихъ какими-нибудь логическими соображеніями. Прибавленныя къ платоновскимъ, три добродѣтели характеристичны для Мабли и для его эпохи: признаніе благочестія, которое еще Платонъ считалъ пятою добродѣтелью,-- въ Протагорѣ, гдѣ онъ держался другой системы,-- основаніемъ справедливости и мудрости, знаменательно для современника Ламетри и Гольбаха; прославленіе трудолюбія согласно съ настроеніемъ того времени, когда энциклопедія популяризировала уваженіе къ труду среди аристократической Франціи; а любовь къ славѣ, которую Мабли возводитъ на степень коренной добродѣтели, играетъ видную роль у всѣхъ французскихъ моралистовъ XVIII вѣка.
   Всѣмъ этимъ семи добродѣтелямъ Мабли даетъ толкованіе, сообразное съ своимъ этико-политическимъ идеаломъ. Умѣренность, по его опредѣленію, побуждаетъ насъ довольствоваться предметами, которые сама природа признала необходимыми для сохраненія нашей жизни и, въ то же время, уменьшаетъ наши потребности и упрощаетъ ихъ. Кто, говоритъ Мабли, не изучаетъ искусства быть счастливымъ съ небольшими средствами, тотъ всегда будетъ несчастливъ. Но такъ какъ жажда наслажденій (la volupté), постепенно увеличивая потребности людей, идетъ въ разрѣзъ съ умѣренностью, и послѣдняя имѣетъ столько же враговъ, сколько существуетъ разнаго рода удовольствій, то законъ долженъ изгнать изъ государства эту страсть. "Первымъ власте липомъ (magistrat) и основнымъ закономъ въ государствѣ должна быть умѣренность".
   Однако, слабость человѣка такъ велика, что и умѣренность при этихъ условіяхъ была бы подъ конецъ не въ состояніи осилить своихъ враговъ, если бы политика не пришла къ ней на помощь еще и съ другой стороны. Всякое мгновеніе, говоритъ Мабли, впродолженіи котораго законъ предоставляетъ насъ самимъ себѣ, есть время, отданное страстямъ для искушенія и порабощенія насъ. Поэтому политика должна внушать людямъ любовь къ труду. Не всякій трудъ, однако, достоинъ поощренія въ глазахъ Мабли. Въ то самое время, когда въ общественномъ сознаніи Франціи пробудилось уваженіе къ труду, и промышленные классы стали добиваться свободы и простора для своей дѣятельности и, вмѣстѣ съ тѣмъ, преобладающаго политическаго вліянія, первый теоретикъ французскаго соціализма выступилъ съ рѣшительнымъ нерасположеніемъ къ промышленному труду и съ полнымъ недовѣріемъ къ наступающему господству индустріи. Въ нерасположеніи Мабли къ ремесленному и фабричному классу и въ его предпочтеніи сельскаго труда слышится разладъ между энциклопедистами и школою Руссо.
   По мнѣнію Мабли, всякое ремесло, необходимое для дѣйствительныхъ потребностей человѣка, почтенно, но лишь подъ условіемъ, чтобы оно сохранило первобытную неискусственность и чтобы всякій могъ быть, такъ сказать, самъ производителемъ и потребителемъ своего труда. Если граждане настолько мудры, чтобы желать сохранить чистоту своихъ нравовъ, то они никогда не дозволятъ изобрѣтать новыя ремесла. Если бы кто познакомился съ происхожденіемъ и развитіемъ промышленности и искусствъ, то узналъ бы, можетъ быть, исторію всѣхъ людскихъ пороковъ. Какъ скоро ремесло становится спеціальностью, оно развращаетъ того, кто ему предается: оно составляетъ все его богатство; ремесленники живутъ одной платой, которую получаютъ отъ богатыхъ, доставляющихъ имъ работу, а такая работа, по необходимости, должна развращать ихъ (avilir leur aine)".
   Поэтому законодатель долженъ остерегаться, чтобы не вручать имъ государственной власти или управленія страной. "Пусть государство,-- Мабли влагаетъ эти совѣты въ уста аѳинянину Фокіону,-- которое не можетъ обойтись безъ ремесленниковъ, относится къ нимъ съ должной гуманностью и управляетъ ими, не презирая ихъ. Но хотя бы законъ и признавалъ ихъ людьми свободными и даже, въ извѣстномъ смыслѣ, гражданами, политика, однако, не должна относиться къ нимъ не иначе, какъ къ рабамъ, неимѣющимъ отечества и права участвовать въ народномъ собраніи. Я говорю это не изъ тщеславія и не вслѣдствіе честолюбія; мнѣ слишкомъ хорошо извѣстны и равенство людей, и права, человѣка; но я беру въ соображеніе благоденствіе государства; въ интересахъ самой толпы, которую работа и свойство ея занятій извращаютъ и держатъ въ невѣжествѣ, не нужно допускать, чтобъ она завладѣла правительствомъ".
   Эти политическіе совѣты облечены, у Мабли не только въ форму теоретическихъ разсужденій, но подкрѣпляются живымъ и мѣткимъ изображеніемъ аѳинскаго народнаго собранія послѣ Перикла. "Такъ какъ каждый изъ насъ,-- восклицаетъ Фокіонъ,-- по своему произволу избираетъ себѣ родъ занятій, который долженъ былъ бы устанавливаться закономъ, то мы всѣ сдѣлались наемниками. Красильщики, башмачники, каменьщики, торговцы, скупщики,-- вотъ, что составляетъ основу нашего народнаго собранія". Мабли энергическими чертами рисуетъ изображеніе такого народнаго собранія: "Поочередно увлекаясь всѣми страстями, робкіе утромъ, опрометчивые вечеромъ, трусливые и, въ то же время, увлекающіеся, мы никогда не знаемъ ни своей силы, ни своей слабости и своихъ средствъ; никогда мы не умѣемъ дѣйствовать во время; никогда не умѣемъ ни предвидѣть опасностей, ни предупреждать ихъ. Что намъ жаловаться на судьбу? развѣ она обязана была творить чудеса; чтобы сдѣлать справедливымъ, благоразумнымъ и великодушнымъ -- собраніе ремесленниковъ? {Entret. de Ph., 103--5.} Политическій идеалъ Фокіона -- крестьянское государство, гдѣ маломѣрность унаслѣдованнаго участка заставляла бы всякаго собственника самого воздѣлывать его. Подобныя же земледѣльческія общества, но уже съ общимъ имуществомъ, становятся основаніемъ собственнаго идеала Мабли, и, ради своей утопіи, онъ усердно прославляетъ блаженство сельскаго быта. Съ умиленіемъ глядитъ онъ въ окрестностяхъ Парижа на деревни, разбросанныя по долинѣ Сены. "Какой-то особый миръ,-- восклицаетъ Мабли,-- овладѣваетъ душой при видѣ этихъ обиталищъ, которыя какъ будто пощажены городскими страстями. Горе тому, кто не испытываетъ этого наслажденія! Воображеніе отдается этимъ пріятнымъ мечтамъ и подсказываетъ намъ: вотъ гдѣ счастье, къ которому мы призваны!" "Что до меня касается,-- говоритъ философъ, которому Мабли влагаетъ въ уста свои разсужденія о началахъ законодательства,-- я готовъ думать, что народы никогда не будутъ наслаждаться всѣми преимуществами общественной жизни, пока ихъ скромные правители не будутъ избираемы прямо отъ сохи. Только тогда законы будутъ справедливы и безпристрастны, а села будутъ процвѣтать. Теперь же ненасытныя потребности нашей роскоши и нашего бездѣлья не перестаютъ угнетать несчастныхъ, которыхъ мы обрекли на обработку земли. Не станемъ ближе подходить къ ихъ жилищамъ, если хотимъ сохранить улыбающуюся намъ иллюзію. Работа, удручающая земледѣльцевъ, превратилась бы въ восхитительное наслажденіе, если бы всѣ люди принимали въ ней участіе" {Lég., 33.}.
   Однако, сельская идиллія, сулившая превратить тяжелый полевой трудъ въ пріятное развлеченіе, не могла вполнѣ успокоить самого Мабли. Онъ сознается, что любовь къ труду и при этихъ условіяхъ будетъ нуждаться въ поощреніи и подспорьяхъ. Онъ задумывается надъ этимъ вопросомъ и, наконецъ, торжественно возвѣщаетъ своему собесѣднику: "Подивитесь безпредѣльной мудрости природы по отношенію къ человѣку и узнайте, какую помощь она намъ предлагаетъ для борьбы со страстями:, извѣдайте тайну, при посредствѣ которой политика можетъ придать робкимъ добродѣтелямъ, столь апатичнымъ и чуждымъ нашему сердцу, а, между тѣмъ, необходимымъ, силу, способную преодолѣть страсти; вотъ какимъ способомъ исполненіе самаго суроваго долга можетъ сдѣлаться легкимъ и даже привлекательнымъ!" Разгадка этой тайны нѣсколько неожиданна, но чрезвычайно любопытна для историка и моралиста. Она раскрываетъ намъ одну изъ выдающихся чертъ національнаго характера французовъ, особенно развившуюся въ революціонную эпоху.
   Таинственная пружина, доставляющая политикѣ возможность обратить категорическій императивъ Канта въ самую увлекательную забаву, ничто иное, какъ любовь къ славѣ и къ отличіямъ. Въ жаждѣ славы и почестей заключается, по мнѣнію Мабли, то непобѣдимое оружіе, которымъ благодѣтельная природа снабдила человѣка, чтобы побороть его эгоизмъ и страсти; тщеславіе -- та сердечная струна, на которой долженъ играть законодатель, чтобы приблизить общество къ соціальному совершенству.
   Въ Бесѣдахъ Фокіона, согласно съ возвышеннымъ тономъ этого сочиненія, выдаваемаго за произведеніе одного изъ аѳинскихъ философовъ, Мабли говоритъ съ большимъ достоинствомъ о любви къ славѣ. Она является у него благороднымъ и великодушнымъ чувствомъ, посредствомъ котораго человѣкъ сознаетъ величіе своего божественнаго происхожденія и назначенія,-- сознаетъ, "что онъ дѣло рукъ Божіихъ", и становится соперникомъ чисто-духовныхъ существъ. Такимъ божественнымъ порывомъ одержимы у Мабли герои, принесшіе свою жизнь въ жертву отечеству.
   Но что общаго между любовью къ славѣ Кодра или Эпаминонда и той, которая должна превратить въ наслажденіе физическій трудъ и борьбу съ будничными, мелочными страстями? Мабли признается, что высокое или истинное понятіе о славѣ не всѣмъ доступно. Народъ, говоритъ онъ, не разсуждаетъ; подъ вліяніемъ невѣжества, онъ платитъ дань удивленія всему, что льститъ его неразвитымъ понятіямъ, его гордости, корысти, зависти и пр.; онъ смѣшиваетъ причудливое и чрезмѣрное съ тѣмъ, что дѣйствительно мудро и величественно; толпа станетъ гоняться за славой, созданной предразсудками и модой; своими смѣшными и шумными похвалами она скоро внушитъ отвращеніе людямъ, понимающимъ истинныя заслуги, и введетъ въ заблужденіе тѣхъ, кто испытываетъ жажду славы, но недостаточно просвѣщенъ, чтобы знать гдѣ ее искать.
   Отсюда, однако, Мабли дѣлаетъ выводъ, что правительство обязано развивать въ обществѣ вѣрныя понятія о славѣ и истинныхъ заслугахъ посредствомъ, цѣлесообразной раздачи наградъ и отличій. Какъ и другіе французскіе моралисты XVIII вѣка, подготовившіе торжество демократіи, Мабли возводитъ эту раздачу правительствомъ наградъ и поощреній въ цѣлую систему и придаетъ ей нравственно-воспитательное значеніе: "Награды должны быть рѣдки; пусть всѣ ихъ желаютъ, но немногіе получаютъ; ими будутъ пренебрегать, если ихъ станутъ раздавать въ виду будущихъ заслугъ или цо капризу" и т. п. Непремѣннымъ условіемъ наградъ, за заслуги должна быть полезность послѣднихъ.. По этому поводу проявляется у Мабли все нерасположеніе послѣдователей Руссо къ художествамъ и театру: "Горе той безумной націи, которая, подъ предлогомъ, что искусство живописцевъ, актеровъ и скульпторовъ требуетъ геніальности, ставитъ ихъ на ряду съ великимъ полководцемъ или великимъ государственнымъ человѣкомъ и воздаетъ имъ тѣ же похвалы. Какой интересъ для націи въ томъ, что нѣсколько человѣкъ, въ силу постоянныхъ упражненій и искусства, достигаютъ способности въ совершенствѣ играть на театрѣ роли Пріама, Ахиллеса и Улисса, въ то время какъ никто не въ состояніи исполнить обязанности гражданина въ народномъ собраніи или магистрата въ сенатѣ и въ судѣ. Система правительственныхъ отличій, рекомендуемая Мабли, всего болѣе нужна ему для поощренія земледѣльческаго труда; такое поощреніе является у него главнымъ подспорьемъ въ его утопіи крестьянскаго соціалистическаго общества, въ которомъ земледѣльцы не сидятъ на "унаслѣдованномъ участкѣ", но владѣютъ землей и прочимъ имуществомъ сообща. Между англійскимъ лордомъ и философомъ, обсуждающимъ эту утопію, возникаетъ вопросъ: будутъ ли земледѣльцы при этихъ условіяхъ усердно трудиться? Философъ разрѣшаетъ сомнѣніе своего собесѣдника: "Вы говорите, что никто не работаетъ для другихъ такъ усердно, какъ для себя; это, конечно, истина, неоспоримая для всѣхъ временъ. Но кто вамъ сказалъ, что земледѣльцы въ этомъ положеніи будутъ трудиться не для себя? Если законодатель съумѣетъ соединить съ ихъ трудомъ славу и почетъ {De la Lég., 81.}, они, трудясь для общей пользы, будутъ работать на себя".
   Предположеніе Мабли уравновѣсить тщеславіемъ всѣ естественныя побужденія, заставляющія трудиться земледѣльца,-- необходимость поддержать свое существованіе, желаніе обезпечить судьбу семьи или увеличить свою собственность, и замѣнить все это одними искусственными стимулами, возбужденіемъ честолюбія, перспективой цвѣтной ленточки въ крестьянской блузѣ,-- конечно, представляется весьма фантастичнымъ. Однако, эти разсужденія французскаго моралиста не одно только фантазёрство -- въ нихъ заключается и извѣстная доля исторической правды. Французское общество и послѣ переворота, совершеннаго во имя равенства, осталось не менѣе чувствительнымъ къ почестямъ и внѣшнимъ отличіямъ, чѣмъ оно было въ эпоху, когда Монтескьё признавалъ честь и почести принципомъ монархіи; современное республиканское правительство празднуетъ годовщину основанія республики и торжество принципа равенства, покрывая цѣлые столбцы оффиціальной газеты именами лицъ, награжденныхъ за патріотическія заслуги самаго разнообразнаго свойства, и именно въ наши дни это правительство осуществило мысль аббата Мабли, учредивъ особый орденъ на амаринтовой ленточкѣ -- для отличившихся земледѣльцевъ.
   Болѣе серьёзное значеніе, чѣмъ разсужденія объ отличіяхъ, какъ средствѣ для возбужденія любви къ труду и общественному благу, имѣетъ то, что говоритъ Мабли о благочестіи, какъ источникѣ нравственности. Между фанатиками идеализма, желавшими подвергнуть общество искусственному переустройству во имя своего идеала, Мабли заслуживаетъ уваженія за ясность сознанія и твердость, съ которыми онъ отстаивалъ необходимость дать этому идеалистическому строю идеалистическое основаніе.
   Мы, впрочемъ, остановимся подробнѣе на мнѣніяхъ Мабли объ отношеніи религіи къ нравственности, не столько ради ихъ теоретическаго значенія, сколько по причинѣ ихъ литературно-историческаго интереса. Нужно вспомнить, что страницы, написанныя Мабли въ защиту религіи, относятся къ эпохѣ появленія Системы природы и подобныхъ сочиненій, открыто проповѣдовавшихъ атеизмъ. По справедливому замѣчанію ученаго автора Исторіи матеріализма {Lange. Gesell, d. Materialismus I, p. 381.}, никто еще изъ матеріалистовъ древняго или новаго времени, ни Лукрецій, ни даже Ламетри, не доходили до такого безусловнаго и беззастѣнчиваго отрицанія божества, какъ Гольбахъ и его сотрудники. Ничѣмъ не прикрытый атеизмъ Системы природы вызвалъ большую полемику, въ которой приняли участіе вмѣстѣ съ Вольтеромъ и другіе деисты и философы. Эта полемика заслуживаетъ особеннаго вниманія въ виду практическаго значенія, которое получилъ вопросъ о связи религіозныхъ понятій съ нравственностью въ эпоху Конвента и во время борьбы Робеспьера, какъ поклонника Верховнаго Существа, противъ атеистовъ.
   Фанатическая борьба противъ господства католицизма надъ государствомъ и просвѣщеніемъ довела приверженцевъ Системы природы до парадокса, будто религія была главнымъ источникомъ нравственной извращенности людей. Отсюда они дѣлали выводъ, что искорененіе религіозныхъ представленій необходимо для нравственнаго перевоспитанія человѣка. Въ противоположность этому направленію, Мабли выставляетъ вѣру въ Бога и въ безсмертіе краеугольнымъ камнемъ людской совѣсти и общественной нравственности.
   Считая основаніемъ нравственности взаимную солидарность людей, созданныхъ природою съ такими свойствами, что ихъ частное благополучіе обусловливается общимъ благомъ, Мабли "возвышается отъ созданія къ создателю" и признаетъ его "покровителемъ и поручителемъ союза, установленнаго имъ между людьми". Такимъ образомъ, общественный договоръ, исходный пунктъ гражданскаго общества, расширяется для Мабли до предѣловъ общеміроваго вѣчнаго строя; стремленіе человѣка къ счастію на землѣ почерпаетъ изъ этого строя свою нравственную санкцію и гражданская добродѣтель находитъ свой необходимый вѣнецъ въ наградѣ вѣчнымъ блаженствомъ {Combien Dieu ne doit il pas me paraitre grand, bon, sage et aimable, quand je vois qu'il me récompensera dans une éternité de siècles de l'attention que j'aurai eu à me rendre heureux dans le cours passager de cette première vie! Principes de Morale 282.}.
   Идея Бога нужна Мабли не только какъ умозрительное начало, необходимое для мыслителя и для моралиста, она воплощается у него въ представленіи о верховномъ, справедливомъ судьѣ, который управляетъ міромъ, награждаетъ и караетъ. "Если такое убѣжденіе,-- говоритъ Мабли,-- открываетъ человѣку добродѣтельному новый источникъ радостей, если онъ, предаваясь съ восторгомъ своимъ обязанностямъ, въ ожиданіи еще болѣе восхитительной награды, уже въ этой жизни до нѣкоторой степени наслаждается блаженствомъ жизни будущей, то мысль о верховномъ судьѣ, въ то же время, внушаетъ спасительный трепетѣдурнымъ людямъ, удерживаетъ ихъ отъ зла или путемъ угрызеній совѣсти ведетъ ихъ къ раскаянію. Поэтому какъ бы твердо ни казалось упроченнымъ господство честныхъ нравовъ, благодаря взаимодѣйствію нѣсколькихъ добродѣтелей, поддерживаемыхъ въ обществѣ, мы не должны льстить себя надеждой на продолжительность этого нравственнаго порядка, если люди при этомъ будутъ признавать надъ собой только одну земную власть". Когда рѣчь идетъ о религіи, прозаическій, однообразный слогъ Мабли оживляется величественными образами и напоминаетъ религіозную поэзію Ламеннэ. "Господь не нуждается въ нашихъ жертвоприношеніяхъ: онъ совершенъ въ самомъ себѣ; но для насъ они необходимы; мы нуждаемся въ почитаніи, которое ему оказываемъ, именно потому, что онъ насъ сотворилъ для жизни въ обществѣ, что онъ хочетъ быть связью, насъ соединяющей, и залогомъ вѣрности, которую мы обѣщали другъ другу, его судъ намъ необходимъ, и онъ творитъ его надъ нами. Вотъ почему атеизмъ унижаетъ человѣчество, отнимая у вселенной идею верховной магистратуры, безъ которой она не можетъ обойтись; вотъ почему атеизмъ губитъ общество, разрушая всякое довѣріе между гражданами и всякую безопасность, и вотъ почему Богъ его покараетъ" {Lég., 332.}.
   Провозгласивъ вѣру въ божество безусловно необходимымъ началомъ нравственности, Мабли усвоилъ себѣ и обратный выводъ, что отрицаніе божества несовмѣстимо съ нравственностью. Слѣдуя въ этомъ вопросѣ за Руссо, Мабли съ крайней послѣдовательностью развиваетъ это мнѣніе и создаетъ догму пуританскаго якобинства. Въ то самое время, когда безвѣріе, распространившееся среди высшихъ классовъ Франціи, получило въ литературныхъ кружкахъ свою философскую окраску и было провозглашено первымъ условіемъ умственнаго прогресса, Мабли объявляетъ рѣшительную войну атеизму во имя своего соціалистическаго идеала и нравственной природы человѣка. Атеизмъ въ его глазахъ "величайшее зло", и гораздо гибельнѣе для человѣчества, чѣмъ война, чѣмъ голодъ и чума {Idem, 342.}. Мабли съ негодованіемъ отвергаетъ ученіе, которымъ "софисты атеизма отравляютъ духъ молодежи", и мѣтко изображаетъ толпу ихъ поклонниковъ. "Едва они открыли, что не все справедливо, какъ они смѣшнымъ образомъ вообразили, что все ложно. Опьяненные надменностью, они сокрушаютъ все, что имъ попадается подъ руку. Въ припадкѣ философіи эти мелкіе герои измѣряютъ славу своихъ мнимыхъ подвиговъ величіемъ истинъ, на которыя посягаютъ. Настолько тупые, чтобы закрывать глаза передъ очевидностью и невозмутимо сомнѣваться во всемъ, они полагаютъ, что все разрушили и убѣждаютъ невѣждъ, что все подвергли критикѣ" {Entr. de Phoc., 53.}.
   Для Мабли не подлежитъ сомнѣнію, что атеисты неспособны руководиться нравственными принципами, ибо, спрашиваетъ онъ, неужели же такіе великіе философы могутъ быть настолько нелѣпы, чтобы дѣйствовать безъ мотивовъ и приносить себя въ жертву добродѣтели, придуманной невѣжественнымъ обществомъ? Скажемъ прямо, эта философія необходимо создаетъ лицемѣровъ при обыкновенномъ ходѣ жизни и негодяевъ, если они могутъ надѣяться съ нѣкоторымъ успѣхомъ предаваться своей натурѣ. Если нѣтъ ни одного человѣка, который бы не испытывалъ въ самомъ себѣ постоянной борьбы между разумомъ и страстями; если неразвитыя правительства и нелѣпые законы насъ сильно наталкиваютъ на зло или слабо отъ него оберегаютъ; если сотни подлецовъ, благодаря порокамъ, постоянно возвышаются вокругъ насъ, а добродѣтель часто падаетъ жертвой; если все, что мы видимъ, все, что испытываемъ, насъ убѣждаетъ, что исполненіе нашихъ обязанностей требуетъ мужества, твердости и предусмотрительнаго постоянства, чтобы противостоять искушеніямъ порока,-- то неужели же послѣ всего этого я добродушно повѣрю, что эти философы дадутъ себѣ трудъ противодѣйствовать своимъ страстямъ", что они воздержатся отъ какого-нибудь вѣроломнаго поступка, отъ какой-нибудь лжи или подлости, отъ какой-нибудь клеветы, которая можетъ принести имъ выгоду? Несмотря на легковѣріе, которое ставятъ намъ въ укоръ эти великіе философы, я предупреждаю ихъ, что мы не легко повѣримъ ихъ честности. Какъ бы краснорѣчиво они ни говорили о своей любви къ добродѣтели, мы познаемъ ихъ ясно сквозь маску, которой они стараются прикрыть себя. И если бы даже они приняли отчаянное рѣшеніе совершить съ шумомъ и трескомъ какое-нибудь честное дѣло,-- у насъ достанетъ хитрости подумать, что они только желаютъ набросить покрывало на тысячу неправильныхъ или подлыхъ поступковъ, которые они ежедневно себѣ позволяютъ" {Lég., 328.}.
   Мабли отражаетъ довольно искусно возраженія, которыя ему могли быть сдѣланы тогдашними приверженцами атеизма. Борьба противъ суевѣрій составляла одинъ изъ живѣйшихъ интересовъ просвѣтительнаго вѣка и, вмѣстѣ съ тѣмъ, главный источникъ, которымъ питалось отрицательное и атеистическое теченіе въ литературѣ: въ виду этого, однимъ изъ самыхъ популярныхъ аргументовъ среди атеистовъ, а также деистовъ XVIII вѣка, было глумленіе надъ баснями жрецовъ и выставленіе на показъ безнравственной стороны классическихъ миѳовъ; Мабли смѣло поднимаетъ перчатку и утверждаетъ, что самое чудовищное идолопоклонство и самый безсмысленный культъ полезнѣе для общества, чѣмъ атеизмъ. Страницы, которыя онъ посвящаетъ этому вопросу, поверхностны и неудовлетворительны, но имъ руководитъ вѣрное чутье, когда онъ говоритъ, что если бы римляне не извлекали никакой общественной или нравственной пользы изъ почитанія Юпитера, Венеры, Меркурія и другихъ безнравственныхъ (malhonnêtes) божествъ, то Фабрицій, имѣвшій столько здраваго смысла, не предпочелъ бы римскую религію атеизму греческаго ритора Кинеаса. Болѣе вѣски опроверженія другаго, любимаго въ XVIII вѣкѣ, способа отстаивать атеизмъ,-- ссылкой на примѣръ народовъ, которые обходились безъ религіи. Шабли замѣчаетъ, что большая часть подобныхъ разсказовъ о народахъ, которые не имѣли никакого понятія о Богѣ, о душѣ и о загробной жизни, основаны на поверхностномъ наблюденіи путешественниковъ главное же дѣло, по его мнѣнію, въ томъ, что если подобный атеизмъ можетъ существовать среди дикарей, которые еще живутъ звѣринымъ образомъ, то можно ли отсюда дѣлать заключеніе относительно обществъ, правильно устроенныхъ, просвѣщенныхъ и знакомыхъ съ политикой, съ науками и искусствомъ? Видѣлъ ли кто-нибудь общество людей, имѣвшихъ законы и правительства и не знавшихъ религіознаго культа? И если путешественники, злоупотребляя своей привилегіей безконтрольно лгать, распускали такіе разсказы, то философъ не долженъ имъ вѣрить. Нужно, при этомъ, имѣть въ виду, говоритъ Шабли, что дикіе могутъ не знать о существованіи Бога, но они никогда не будутъ отрицать его существованіе. Они никогда не будутъ утверждать, что нѣтъ ни добра, ни нравственнаго зла. Существуетъ двоякій атеизмъ: одинъ невѣдующій о бытіи Бога и о правилахъ нравственности, а другой, проповѣдующій, что ничего подобнаго нѣтъ. Первый предполагаетъ крайнюю неразвитость, второй же можетъ совмѣщаться только съ крайней развращенностью.
   Стоя на этой почвѣ, Шабли подвергаетъ анализу пресловутую проблему: можетъ ли существовать такое государство, населеніе котораго состояло бы изъ однихъ атеистовъ? Вопросъ этотъ былъ поставленъ Бейлемъ и съ тѣхъ поръ постоянно поднимался писателями XVIII вѣка, разрѣшавшими его съ самыхъ различныхъ точекъ зрѣнія. Бейль отвѣчалъ на вопросъ утвердительно; самая постановка вопроса и его разрѣшеніе служили Бейлю средствомъ наглядно формулировать свое убѣжденіе, что нравственность независима отъ религіи что дѣйствія человѣка вообще обусловливаются не теоретическими представленіями, а страстями, и, наконецъ, что терпимость должна быть распространяема на людей безъ всякаго различія вѣрованій. Вольтеръ взглянулъ на вопросъ не съ этой чисто теоретической стороны. Его шутливое замѣчаніе, что Бейль отвѣтилъ бы иначе на вопросъ, если бы ему пришлось имѣть дѣло съ какими-нибудь пятью стами мужиковъ, должно быть истолковано въ томъ смыслѣ, что на извѣстной ступени развитія нравственность обусловливается религіей и не можетъ существовать независимо отъ нея.
   Энциклопедисты были вообще гораздо радикальнѣе Вольтера. Они предназначали свои воззрѣнія на религію и мораль не для однихъ только маркизовъ и графинь, но и для ихъ слугъ,-- "для горничныхъ и цирульниковъ". Однакоже, относительно вопроса, можетъ ли цѣлый народъ состоять изъ атеистовъ, мы встрѣчаемъ въ Системѣ природы довольно непослѣдовательныя разсужденія. Авторы сочиненія утверждаютъ, что "общество атеистовъ, управляемыхъ хорошими законами, получившихъ хорошее воспитаніе, привлекаемыхъ къ добродѣтелямъ наградами и удерживаемыхъ отъ преступленій соразмѣрными карами,-- было бы несравненно честнѣе и добродѣтельнѣе всѣхъ религіозныхъ обществъ, гдѣ все содѣйствуетъ тому, чтобы затуманить умъ и развратить сердце" {Système de la Nature. T. VI, p. 172 и сдѣд.}. Тѣмъ не менѣе, на вопросъ: "есть ли какое-нибудь основаніе надѣяться на то, чтобы можно было заставить когда-нибудь цѣлый народъ забыть свои религіозныя убѣжденія?" -- авторы отвѣчаютъ, "что это дѣло совершенно невозможное и что это не есть та цѣль, которую слѣдуетъ имѣть въ виду". Это объясняется тѣмъ, что "полный атеизмъ предполагаетъ размышленіе, познанія, длинный рядъ опытовъ, привычку изучать природу, знакомство съ дѣйствительными причинами явленій и т. я". Отсюда авторы дѣлаютъ выводъ, что "атеизмъ вовсе не для черни (vulgaire) и даже не для большинства людей". Несмотря, однако, на это, авторы затѣмъ опять-таки утверждаютъ, что "не слѣдуетъ бояться распространять какіе бы то ни было идеи среди людей, что никакое сочиненіе не можетъ быть опасно, особенно если оно заключаетъ въ себѣ правду:, что не опасны даже сочиненія, заключающія въ себѣ принципы, очевидно, противные опыту и здравому смыслу; ибо какія же вредныя послѣдствія могло бы, напримѣръ, имѣть сочиненіе, въ которомъ было бы сказано, что солнце не лучезарно, что отцеубійство законно, что воровство дозволено, что прелюбодѣяніе не есть преступленіе?"
   Очевидно, утверждая, что научный атеизмъ не можетъ быть достояніемъ массы и, въ то же время, что пропаганда атеизма не можетъ приносить нравственнаго вреда, Гольбахъ и его друзья только обходили затрудненія проблемы, не разрѣшая ихъ. Атеизмъ можетъ быть такой же слѣпой вѣрой въ догму и мертвыя формулы, какъ и всякое другое ученіе, и вопросъ о томъ, какія нравственныя послѣдствія повлечетъ за собой господство такого атеизма въ массѣ, "неимѣющей ни времени, ни склонности думать", оставался открытымъ. Этотъ слабый пунктъ въ ученіи матеріалистовъ и сдѣлался исходной точкой для нападеній Мабли, который старался доказать, что атеизмъ, возведенный въ систему, въ государственную религію, несовмѣстимъ съ нравственностью. Согласно съ общимъ утилитарнымъ направленіемъ французскихъ моралистовъ XVIII вѣка, вопросъ объ отношеніяхъ атеизма къ морали и у Мабли не былъ выведенъ изъ сферы практическихъ соображеній, но среди нихъ слабо просвѣчиваетъ у него болѣе высокая идея о томъ, что религіозныя представленія не только нужны, какъ подспорье нравственности, но коренятся въ самой природѣ человѣка.
   Мабли входитъ въ обстоятельное обсужденіе вопроса о состояніи нравственности въ государствѣ атеистовъ и старается довести до абсурда идею оффиціальнаго, установленнаго государственною властью, атеизма. Онъ дѣлаетъ это съ помощью сатиры, но въ его сатирѣ, при всей ея тенденціозности, много правды и не въ тѣхъ только ея чертахъ, которыя имѣютъ историческій интересъ и изображаютъ современныхъ аббату Мабли философовъ.
   Мабли исходитъ изъ предположенія, что нѣкій государь отводитъ философамъ-атеистамъ одну изъ своихъ областей и даетъ имъ грамоту на владѣніе ею- вся Европа полна похвалъ этому государю, ибо наши философы удивительно склонны къ лести и тотчасъ же рѣшаютъ, что этотъ государь величайшій геній міра. Затѣмъ атеисты вступаютъ во владѣніе своей областью. Сначала туда отправляются великіе философы, одни изъ нихъ шутники, другіе серьезные люди, которые все видѣли, все провѣрили, все обобщили, отъ знанія которыхъ ничего не ускользнуло- они влекутъ за собой сотни мелкихъ умниковъ (beaux esprits), которые поспѣшили сказать какую-нибудь нечестивую пошлость для того, чтобы надѣлать шуму и выступить изъ неизвѣстности; вслѣдъ за ними является толпа женщинъ легкаго поведенія (galantes), углубившихся въ философію, сообразно съ числомъ своихъ любовниковъ {Нечего удивляться, что аббатъ Мабли не пренебрегъ этимъ любимымъ аргументомъ противъ женщинъ, которымъ такъ много злоупотребляли,-- если имѣть въ виду, какъ охотно и часто сами женщины къ нему прибѣгали; если, напр., вспомнить, съ какимъ цинизмомъ выражалась знаменитая г-жа Дюдефанъ о маркизѣ ДюІНателе, переводчицѣ Ньютона, извѣстной своими отношеніями къ Вольтеру, но имѣвшей, во всякомъ случаѣ, то великое преимущество передъ подругой Вальноля, что никогда не принимала участія въ клеветѣ и сплетняхъ.}. Тутъ и молодые распутники, которымъ хотѣлось бы научиться ничему не вѣрить для того, чтобы ничего не бояться. Такимъ образомъ, зарождающаяся республика снабжена и сановниками, и тѣмъ, что въ другихъ мѣстахъ называется народомъ или чернью.
   Новые граждане приступаютъ къ устройству государства и хотя эти мудрецы, въ сущности, другъ друга ненавидятъ и презираютъ, они устанавливаютъ у себя нѣкоторую субординацію. Одной изъ первыхъ заботъ новаго правительства -- воспитаніе молодаго поколѣнія. Эти философы такъ убѣждены, что вся суть философіи и политики заключается въ презрѣніи къ суевѣрію и что всякая религія ничто иное, какъ пустой и варварскій предразсудокъ, омрачающій нашъ разумъ, что, конечно, не преминутъ составить катехизисъ для просвѣщенія своихъ дѣтей и предостереженія ихъ отъ естественныхъ для нихъ заблужденій. Поэтому на одномъ изъ первыхъ народныхъ собраній новой колоніи консулъ или народный трибунъ заявитъ: "Просвѣщая свой вѣкъ, мы подготовимъ счастіе будущихъ поколѣній; для этого великаго дѣла намъ необходимо обезпечитъ себѣ потомство, которое было бы насъ достойно и даже превзошло бы насъ, если это возможно. Народы суевѣрные, прежде всего, устанавливаютъ законъ своей религіи. По ихъ примѣру, и для торжества истины сдѣлаемъ то же, что они сдѣлали для своихъ предразсудковъ. Настало время, когда философія можетъ свободно проявиться, всѣ завѣсы покрывающія природу, могутъ сразу спасть. Къ чему теперь эти пагубныя предосторожности, которыя заставляли насъ скрывать наше ученіе, пока мы жили среди слѣпой толпы, нетерпимой и неспособной возвыситься до насъ? У насъ теперь не должно быть никакихъ тайнъ; расточимъ все наше богатство, докажемъ, что мы нѣжные отцы и избавимъ нашихъ дѣтей отъ труда, который намъ доставило отысканіе истины; оставимъ имъ наслѣдство, которое имъ ничего не стоило. Нельзя слишкомъ рано пріучать молодые умы къ нашимъ принципамъ, нужно научить нашихъ дѣтей научнымъ выводамъ, прежде чѣмъ они въ состояніи постигнуть ихъ. Посредствомъ такого мудраго воспитанія самые невѣжественные люди безъ труда поймутъ самыя глубокомысленныя и самыя возвышенныя сочиненія".
   Выслушавъ такую прекрасную рѣчь, народное собраніе, безъ сомнѣнія, издастъ законъ, который вмѣнитъ отцамъ въ обязанность учить дѣтей, что Бога нѣтъ и что невѣжды привыкли на- зывать этимъ страшнымъ именемъ извѣстную гармонію, извѣстное движеніе, извѣстныя отношенія, въ силу которыхъ всѣ части вселенной взаимно поддерживаютъ и разрушаютъ другъ друга, чтобъ затѣмъ снова воспроизвести себя и т. д. Послѣ этого перваго урока всякому отцу будетъ приказано прибавить, что міръ вѣченъ и самъ собою держится, ибо сотвореніе его невозможно. Если же кто предпочтетъ теорію, что тому порядку, который мы усматриваемъ во вселенной, предшествовалъ хаосъ, то можно будетъ и такъ сказать, что міръ дѣло случая и плодъ произвольныхъ комбинацій стихій.
   "Разъяснивши,-- продолжаетъ Шабли,-- такимъ нагляднымъ и удовлетворительнымъ способомъ, въ чемъ заключается міровая душа, философы приступятъ къ объясненію нашей собственной. Ребенка спросятъ: отличается ли наша мысль отъ матеріи, составляющей наше тѣло? И законъ прикажетъ пріучить ребенка, прежде чѣмъ онъ дастъ отвѣтъ, громко расхохотаться, или же, какъ бы невольно, презрительно улыбнуться. Затѣмъ ребенокъ скажетъ, что понятіе о душѣ принадлежитъ къ пріятнымъ бреднямъ, которыя должны быть изгнаны въ область сильфидъ и гномовъ- что мысль есть свойство матеріи, когда она такъ организована, чтобы образовать изъ себя человѣка, обезьяну, собаку и т. п. Если вы спросите такого маленькаго атеиста, 8 или 10 лѣтъ, что такое смерть,-- онъ будетъ достаточно образованъ, чтобы вамъ отвѣтить: что это прекращеніе движеній, необходимыхъ для поддержанія той организаціи, которая мыслитъ, ѣстъ, пьетъ, видитъ и т. д. Если онъ получилъ особенно тщательное воспитаніе, то не пропуститъ случая похвастаться счастливой судьбой, которая дала ему возможность всосать философію съ молокомъ матери и освободиться навсегда отъ паническаго страха, удручающаго людей, ослѣпленныхъ предразсудками и не дерзающихъ наслаждаться благами жизни безъ страха и угрызеній совѣсти, вслѣдствіе чего они дѣлаютъ себя несчастными въ ожиданіи химерическаго счастія".
   Затѣмъ начинается нравственное воспитаніе ребенка. Главное дѣло внушить ему, что человѣкъ не свободенъ въ своихъ поступкахъ- нужно говорить и повторять ребенку, что тѣ естественные законы, о которыхъ глупцы и педанты такъ много толкуютъ для того, чтобы утвердить на нихъ права разума, ничто иное, какъ любовь къ самому себѣ, благодаря которой всякій считаетъ и долженъ считать себя центромъ и цѣлью всего окружающаго міра. Чтобы испытать силы ребенка, ему предлагаются на разрѣшеніе различныя маленькія проблемы. Напримѣръ, его спрашиваютъ, относится ли онъ одинаково къ лицу, которое подарило ему игрушку и къ своему завистливому товарищу, который сломалъ или утащилъ ее? Если ребенокъ будетъ колебаться насчетъ отвѣта и если чувство благодарности или негодованія заставитъ его забыть великій принципъ, что всѣ поступки равны по достоинству, тогда необходимо пристыдить его за его сомнѣнія. Послѣ какихъ-нибудь двадцати подобныхъ вопросовъ, молодой умъ окрѣпнетъ, привыкнетъ къ той снисходительной человѣчности, которая все оправдываетъ, и пріобрѣтетъ то благородство мысли, которое ничему не удивляется.
   Оставивъ сатиру, Мабли обстоятельно доказываетъ, что атеистическое общество будетъ жертвой безнравственности и преступленій. На возраженіе, что между атеистами бываютъ и очень нравственные люди, Мабли отвѣчаетъ, что по атеистамъ, разсѣяннымъ по всей Европѣ, нельзя дѣлать заключенія относительно цѣлой атеистической общины. Если они не самые дурные изъ людей, если они иногда отступаютъ отъ принциповъ своей философіи, если невольное влеченіе къ честности предупреждаетъ ихъ разсужденіе въ ту минуту, когда приходится дѣйствовать, то они обязаны этимъ человѣческому воспитанію, которое они получили. Когда они начали философствовать, нравственные принципы уже были настолько глубоко начертаны въ ихъ сердцѣ, что ихъ было ]не легко стереть: у нихъ уже составились привычки и ихъ характеръ до нѣкоторой степени сложился; наконецъ, они окружены средой, которая заставляетъ ихъ, въ ихъ собственномъ интересѣ, отказываться отъ практическихъ послѣдствій своей философіи.
   Не то было бы въ республикѣ Бейля. Мабли доказываетъ, согласно съ распространившимся въ XVIII вѣкѣ убѣжденіемъ, что строгость и жестокость наказаній не могутъ удержать людей на пути преступленій: "какъ скоро человѣкъ лишенъ нравственности, ему не нужно особеннаго мужества, чтобы смотрѣть на казни такъ же равнодушно, какъ на мучительные припадки тѣхъ болѣзней, отъ которыхъ умираютъ люди".
   Въ новой республикѣ, говоритъ Мабли, не мало найдется негодяевъ, крѣпкихъ тѣломъ и способныхъ усвоить себѣ философское размышленіе, что погибнуть отъ руки палача не есть уже такая страшная бѣда. Они будутъ подзадоривать себя къ преступленію и утѣшать себя мыслью, что если такой конецъ будетъ и мучителенъ, то, по крайней мѣрѣ, онъ будетъ коротокъ.
   И если бы даже съ помощью висѣлицы и тяжкихъ казней республикѣ Бейля удалось предотвратить крупныя преступленія, она никогда не будетъ въ состояніи внушить людямъ ту честность нравовъ, которая дѣлаетъ ихъ совѣстливыми и разборчивыми въ ихъ тайныхъ помыслахъ. Можно преслѣдовать какими угодно карами то расположеніе людей къ несправедливости, къ казнямъ и къ мошенничеству, къ злобѣ и мести, противъ котораго законодатели не назначали до сихъ поръ никакихъ наказаній, сила законовъ будетъ легко обойдена.
   Впрочемъ, республика атеистовъ,-- заключаетъ Мабли,-- химера, придуманная философами, "которые все знаютъ, кромѣ людей, среди которыхъ живутъ". Пусть устроится такая община, и если граждане ея, надоѣвъ другъ другу, не разбѣгутся или не истребятъ другъ друга, то, не дальше четвертаго поколѣнія, они отступятся отъ своихъ заблужденій. Нѣсколько атеистовъ, разбросанныхъ по большимъ городамъ Европы, еще могутъ безъ особаго усилія оставаться вѣрными своей доктринѣ. Ихъ тщеславіе удовлетворено; они надѣются обратить на себя вниманіе смѣлостью своихъ убѣжденій, они думаютъ, что глупцы ихъ считаютъ геніями, и такъ какъ они живутъ въ государствахъ, гдѣ господствуетъ религія, то ихъ ученіе имъ кажется очень удобнымъ; они не испытываютъ того безпокойства, которое внушили бы имъ сограждане, лишенные религіозныхъ и нравственныхъ принциповъ. Но въ республикѣ Бейля атеизмъ, конечно, не будетъ вмѣняться въ заслугу, и всякій изъ ея гражданъ будетъ опасаться своихъ товарищей, какъ дурныхъ людей; такое положеніе дѣла, наконецъ, всѣмъ надоѣстъ. Столько разъ провозглашавшіе, что суевѣріе причина всего зла, атеисты поневолѣ раскроютъ глаза, увидятъ свое заблужденіе и начнутъ жалѣть о предразсудкахъ своихъ сосѣдей. Они станутъ смотрѣть съ меньшимъ презрѣніемъ на ученіе, благопріятное общественному порядку, и соединяющее людей во имя нравственности,-- на ученіе, которое одно только способно утѣшать людей въ несчастіяхъ, какимъ подвергаетъ ихъ судьба. Сначала атеисты станутъ внушать дѣтямъ менѣе рѣзкіе принципы. Отъ атеизма они перейдутъ къ деизму. Какой-нибудь энтузіастъ распространитъ тѣ басни, которыя такъ льстятъ нашей склонности къ чудесному, и, наконецъ, магистраты -- въ виду болѣе легкаго исполненія своихъ обязанностей или ради того, чтобы при помощи легковѣрности народа пріобрѣсти большее могущество -- начнутъ благопріятствовать развитію религіи -- республика атеистовъ кончитъ тѣмъ, что будетъ имѣть свои догматы, свое духовенство и свои религіозные обряды {Lég., LIV, ch. 2.}.
   Конечно, можно было бы болѣе согласно съ природой человѣка и съ значеніемъ религіи мотивировать зарожденіе религіознаго принципа среди атеистическаго государства, но самая мысль, что религія вытекаетъ изъ потребности нравственной природы человѣка, дѣлаетъ честь современнику энциклопедистовъ и ученаго Волнея. Въ этой полемикѣ Мабли противъ философовъ, "знающихъ все, кромѣ людей", ясно отражается антагонизмъ, который впослѣдствіи неминуемо долженъ былъ обнаружиться среди торжествующаго якобинства и вселить въ немъ глубокій раздоръ. Въ виду этого факта, особенно интересно, что Мабли не ограничивается полемикой противъ атеистовъ, но выступаетъ такимъ же рѣшительнымъ противникомъ отвлеченнаго теизма или, какъ онъ выражается, метафизической религіи. Во имя нравственныхъ потребностей человѣческаго общества, Мабли также рѣзко осуждаетъ "философовъ, менѣе предпріимчивыхъ противъ Бога и уважающихъ его на его. престолѣ, но не допускающихъ, чтобы онъ могъ унизиться до заботъ о человѣкѣ". Эти философы должны быть, по его мнѣнію, причислены законодателемъ къ одному разряду съ матеріалистами. Различіе между ихъ убѣжденіями не существенно для общества, такъ какъ они одинаково разрушаютъ всякую связь между Богомъ и людьми, Какъ скоро люди не признаютъ Бога своимъ верховнымъ судьей, не все ли равно, какъ бы они ни думали о свойствахъ божества,-- о душѣ, о свободѣ, о разумѣ и страстяхъ, объ обязанностяхъ, добродѣтеляхъ и порокахъ людей, такъ какъ, по ихъ убѣжденію, одна и та же судьба ожидаетъ какъ добрыхъ, такъ и злыхъ? Поэтому какъ атеизмъ, такъ и теизмъ въ глазахъ Мабли хуже всякой самой суевѣрной религіи, и Мабли облекаетъ эту мысль въ характерное выраженіе, что Господь будетъ болѣе снисходителенъ къ ученію муфтіевъ и браминовъ, чѣмъ къ теоріи Эпикура и Спинозы. Нерасположеніе Мабли къ деистамъ основано, кромѣ того, на его глубокомъ убѣжденіи въ необходимости общественнаго богослуженія. Религія, по его мнѣнію, можетъ только при двухъ условіяхъ удовлетворить своей соціальной роли: она должна внушать человѣку высокія и духовныя идеи и, вмѣстѣ съ тѣмъ, сопровождаться общественными обрядами; если соціальная политика упускаетъ изъ вида одно изъ этихъ условій, она заблуждается. Метафиз ическая религія, какую признаютъ деисты, отрывая душу человѣка отъ чувственнаго міра и возвышая его помыслами о Богѣ, могла бы, съ этой стороны, служить ручательствомъ за честность гражданина, ее исповѣдующаго, но она не соотвѣтствуетъ природѣ людей, такъ какъ эта природа состоитъ изъ взаимнодѣйствія двухъ элементовъ, духовнаго и физическаго, а чисто отвлеченная религіи удовлетворяетъ потребности только одного изъ нихъ. "А потому религія деистовъ,-- говоритъ Мабли,-- можетъ быть, дастъ обществу нѣсколько мудрецовъ, но несомнѣнно, что если не будетъ существовать въ государствѣ общественнаго, періодическаго и одинаковаго для всѣхъ культа для того, чтобы напоминать толпѣ о представленіи справедливаго, благодѣтельнаго Бога, управляющаго міромъ, то всякое религіозное чувство понемногу испарится или исказится самымъ уродливымъ образомъ. Даже въ томъ случаѣ, если бы человѣческое общество не уклонилось отъ цѣлей природы, то и тогда общественное богослуженіе было бы необходимо для упроченія его благоденствія". "Но мы,-- восклицаетъ Мабли,-- удрученные бременемъ дѣлъ, которыя мы сами имѣли глупость сочинить для себя; мы, опьяненные нашими увлеченіями или, вѣрнѣе, страстями; руководимые или, точнѣе, порабощенные такими неразборчивыми и необузданными страстями, какъ корысть и честолюбіе,-- въ то самое время, когда земля покрыта безчисленной массой людей, осужденныхъ добывать въ нотѣ лица насущный хлѣбъ,-- неужели мы созданы для того, чтобы только въ метафизическомъ созерцаніи устремлять къ небу наши взоры?".

-----

   Переходя къ разсмотрѣнію основныхъ добродѣтелей, вытекающихъ изъ умѣренности, трудолюбія, любви къ славѣ и благочестія, Мабли касается патріотизма. Въ виду преобладающей роли патріотизма въ событіяхъ революціи, особенно среди тѣхъ якобинцевъ, которые были послѣдователями Руссо и Мабли,-- достойно вниманія, что это чувство не включено послѣднимъ въ число семи главныхъ добродѣтелей, необходимыхъ для общественнаго благоденствія. Въ Бесѣдахъ Фокіона Мабли противопоставляетъ другъ другу два взгляда на патріотизмъ. Для однихъ, говоритъ онъ, патріотизмъ есть душа всѣхъ гражданскихъ добродѣтелей -- и часто замѣняетъ ихъ всѣхъ. По ихъ мнѣнію, онъ порождаетъ самъ по себѣ умѣренность; онъ заставляетъ съ мужествомъ переносить самыя тяжкіе труды и презирать всякую опасность, поэтому онъ долженъ быть главною цѣлью политики. Съ этимъ взглядомъ не хочетъ согласиться Мабли: гдѣ нѣтъ умѣренности, трудолюбія и другихъ соціальныхъ добродѣтелей, тамъ, по его мнѣнію, не можетъ быть и патріотизма, гдѣ же эти добродѣтели процвѣтаютъ, тамъ онъ зарождается самъ собой и безъ всякой чужой помощи даетъ обильные плоды. Тамъ же, гдѣ стараются привить патріотизмъ къ гражданамъ, не обладающимъ названными добродѣтелями, онъ не произведетъ воображаемыхъ чудесъ; если онъ случайно возгорится въ душѣ гражданъ, преданныхъ удовольствіямъ, лѣнивыхъ и равнодушныхъ къ славѣ, это будетъ только преходящимъ увлеченіемъ, на которое не благоразумно разсчитывать.
   Мало того, по мнѣнію Мабли, патріотизмъ принадлежитъ къ числу тѣхъ добродѣтелей, которыя могутъ превратиться въ пороки, если не управляются другой, высшей добродѣтелью. Такъ, напр., бережливость, великодушіе и сострадательность должны быть подчинены справедливости; мы должны жалѣть о виновныхъ и о несчастныхъ, но безъ слабости, чтобы не приносить имъ въ жертву законовъ и общества. Подобно этому, патріотизмъ долженъ быть подчиненъ болѣе высокой добродѣтели -- любви къ человѣчеству. До сихъ поръ законодатели слѣдовали ложному пути; они были болѣе заняты заботой внушать и усиливать патріотизмъ, чѣмъ познавать предѣлы, которые ему ставитъ разумъ,-- вслѣдствіе этого патріотизмъ былъ только слѣпымъ и несправедливымъ увлеченіемъ, отъ котораго происходитъ значительная часть бѣдствій, удручающихъ человѣчество. Мабли ищетъ причины этого явленія въ грубости первобытнаго человѣка, который, съ трудомъ понявъ, наконецъ, необходимость общественной жизни, сталъ въ каждомъ другомъ обществѣ видѣть враговъ своего собственнаго. Но съ тѣхъ поръ, какъ философія раскрыла заблужденіе нашихъ страстей, это должно измѣниться. Развѣ существуетъ что-либо болѣе противоположное тому общественному благоденствію, котораго мы доискиваемся, какъ ненависть, зависть и соперничество, раздѣляющія народы? Если природа повелѣла людямъ любить другъ друга, то можетъ ли считаться мудрой политика, побуждающая гражданъ искать счастія своего государства въ несчастій сосѣдей? "Уничтожимъ,-- восклицаетъ поэтому Мабли,-- эти границы, которыя раздѣляютъ народы; съ исчезновеніемъ ихъ, мой разумъ расширится, мой духъ возвысится, все мое существо выростетъ и усовершенствуется. Если мнѣ пріятно видѣть, что мои сограждане заботятся о моей безопасности, насколько болѣе умилительна мысль, что весь міръ долженъ содѣйствовать моему благоденствію!" Изъ приведенныхъ здѣсь словъ видно, что Мабли, несмотря на свою склонность къ античнымъ образцамъ и идеямъ, въ вопросѣ о патріотизмѣ слѣдовалъ космополитическимъ тенденціямъ, которыми была такъ сильно проникнута философія XVIII вѣка.
   Извѣстно, однако, что эти тенденціи не пустили глубокихъ корней во французскомъ обществѣ: какъ религіозный вопросъ, такъ и дійема между патріотическимъ и обще-человѣческимъ направленіемъ революціи рано внесла раздоръ среди ея приверженцевъ; немногіе изъ нихъ оставались вѣрны космополитическимъ принципамъ философіи; большинство же стало смотрѣть на революцію, какъ на средство обезпечить господство Франціи надъ другими народами. Вслѣдствіе этого французская революція начала скоро утрачивать свой первоначальный космополитическій характеръ и облекаться въ національныя формы, а потому, сначала вызвавши во всей почти Европѣ кратковременный подъемъ космополитическихъ чувствъ, она, въ конечномъ своемъ результатѣ, привела къ пробужденію національнаго сознанія и патріотическаго духа у европейскихъ народовъ.
   Намъ остается теперь разсмотрѣть три основныя добродѣтели, которыми Мабли, какъ было упомянуто, считаетъ мудрость, справедливость и мужество. Изъ нихъ онъ ставитъ на первомъ мѣстѣ мудрость или благоразуміе (prudence). Слѣдуя Цицерону, Мабли говоритъ объ этой добродѣтели, что "она сравниваетъ между собой предметы, срываетъ съ нихъ обманчивую личину, которая даетъ поводъ смѣшивать ихъ, и пользуется прошедшимъ и будущимъ, чтобы не заблудиться въ настоящемъ". Но, давши это опредѣленіе, Мабли самъ не руководится имъ въ опредѣленіи слѣдующей за мудростью добродѣтели и въ своихъ разсужденіяхъ о справедливости только подтверждаетъ на себѣ прекрасныя слова Цицерона, что "безъ благоразумія не можетъ быть познаваема никакая иная добродѣтель" {Prudentia, sine qua ne intelligi quidem ulla virtus potest.}. Въ опредѣленіи справедливости обнаруживается у Мабли тотъ же интересъ, который преобладалъ у него надъ всѣми другими,-- страсть къ равенству, и, при этомъ, оказывается, что хотя Мабли, какъ реформаторъ этики, требовалъ, чтобы политика подчинялась этикѣ, въ этомъ случаѣ этика и у него служила политической страсти.
   Мы упомянули о томъ, какъ понималъ справедливость Платонъ. Согласно съ своимъ болѣе реалистическимъ направленіемъ, Аристотель опредѣлилъ справедливость уже не какъ свойство, устанавливающее ту внутреннюю гармонію въ человѣкѣ, откуда вытекаетъ справедливое отношеніе къ другимъ, но относилъ ее непосредственно къ внѣшнему міру -- къ общежитію. При этомъ, Аристотель такъ глубоко проникъ въ сущность справедливости, что никакія разсужденія объ этомъ коренномъ принципѣ политики не могутъ миновать даннаго имъ опредѣленія. Какъ и другія добродѣтели, справедливость заключается у Аристотеля въ сохраненіи средины между двумя крайностями,-- въ данномъ случаѣ, между совершеніемъ неправды и допущеніемъ ея {Τὸ ἀδικεισϑαι και τὸ ἀδικεῖν. Ethica Nicom. V, 9.}; точно также она представляетъ средину между излишнимъ и недостаточнымъ. Справедливость есть, такимъ образомъ, стремленіе къ равномѣрности или къ установленію равенства. По равенство бываетъ двоякое -- простое и сложное, или же равенство самихъ предметовъ и равенство отношеній между предметами: т.-е. A можетъ быть равно B, но такое же равенство существуетъ между отношеніями 10: 5=4: 2. Въ общежитіи есть области, къ которымъ примѣнимо только простое или ариѳметическое равенство, гдѣ каждый требуетъ только своего, напр., исполненія того, что слѣдуетъ ему по договору или возмѣщеніе нанесеннаго ему ущерба. Въ этихъ случаяхъ, и вообще въ области гражданской, не берется въ разсчетъ достоинство требующей личности, ибо каждая личность имѣетъ одинаковое право на то, что ей принадлежитъ, а потому равномѣрность и справедливость здѣсь совпадаютъ съ равенствомъ.
   Но есть другая область общежитія, гдѣ человѣкъ требуетъ того, что принадлежитъ не-ему одному, а принадлежитъ обществу, гдѣ онъ ищетъ того, на что имѣетъ право только какъ часть цѣлаго. Это -- область общественныхъ и политическихъ отношеній. Здѣсь справедливость или равномѣрность заключается не въ простомъ равенствѣ, а въ соразмѣрности: при распредѣленіи того, что принадлежитъ всѣмъ, между отдѣльными членами -- политическаго вліянія или общаго имущества -- должно быть соблюдаемо равномѣрное отношеніе между значеніемъ лица и предоставляемой ему долей, напр., политической власти. При неравенствѣ лицъ должны быть неравны и приходящіяся на ихъ долю части:, справедливость состоитъ здѣсь не въ равенствѣ, а въ неравенствѣ.
   Установленное Аристотелемъ различіе между справедливостью уравнивающей и справедливостью соразмѣряющей основано на природѣ человѣка и на неизмѣнномъ порядкѣ вещей, и потому всегда будетъ признаваемо тамъ, гдѣ личный интересъ или страсти не заглушаютъ инстинкта справедливости. Гуманность и человѣколюбіе должны въ практической жизни Дополнять и исправлять требованіе справедливости соразмѣряющей, но не въ силахъ отмѣнить нравственной силы и обязательности ея принциповъ. Поэтому отступленія отъ справедливости соразмѣряющей могутъ быть допускаемы или оправдываемы только во имя принциповъ любви и человѣчности, но отнюдь не во имя справедливости уравнивающей, которая никогда не должна вторгаться въ область справедливости соразмѣряющей, такъ какъ это было бы отрицаніемъ самаго принципа справедливости. Сознаніе необходимой взаимной связи между справедливостью и гуманностью руководило Цицерономъ, когда онъ -- не совсѣмъ ясно, и болѣе риторическимъ, чѣмъ философскимъ способомъ -- отождествлялъ справедливость съ любовью къ человѣчеству.-- Caritas generis humani {Cicero. De Finib. LV, 23. Мы приводимъ только конецъ длиннаго періода: deinde totins complexu generis humanni, quae animi affectio suum cuique tribuens, atque liane, quam dico, societatem eonjimetionis humanae munifice et aeque tuens, jusfitia dicitur.}.
   Но Мабли уклоняется отъ опредѣленія Аристотеля и заключающейся въ немъ вѣчной правды не во имя стоической филантропіи или христіанской любви къ ближнему. Онъ жилъ въ эпоху, когда установившіеся, съ теченіемъ времени, мѣрила и способы оцѣнки для справедливости соразмѣряющей утратили прежнее значеніе въ глазахъ общества и требовали пересмотра: но, вмѣсто того, чтобы подвергнуть ихъ анализу и выставить новыя, болѣе соотвѣтствующія успѣхамъ культуры, мѣрки для справедливости соразмѣряющей, Мабли просто -- какъ всѣ революціонеры -- сталъ отвергать всякую правду соразмѣряющую, признавая только одинъ видъ справедливости -- правду уравнивающую, иными словами, перенося принципъ гражданскаго права и частныхъ сдѣлокъ въ область политическую. А для того, чтобы имѣть возможность отрицать необходимость правды соразмѣряющей, Мабли очень рѣшительно сталъ увѣрятъ себя и другихъ, что, въ сущности, между людьми нѣтъ никакого неравенства и что всякія проявленія неравенства въ современной дѣйствительности только призрачныя, случайныя и временныя уклоненія отъ природы человѣка.
   Исходя изъ такого взгляда на дѣло, Мабли отвергаетъ общепринятую справедливость,-- ту, которая отправляется отъ существующаго права, отъ дѣйствительной жизни и реальныхъ отношеній,-- ту, которою въ принципѣ всегда руководились люди, хотя часто отступали отъ нея въ борьбѣ интересовъ и страстей. Эту справедливость Мабли признаетъ только подобіемъ (simulacre) {Этотъ пріемъ или оборотъ мысли, повидимому, заимствованъ у Аристотеля, который прилагаетъ понятіе о справедливости только къ политическимъ отношеніямъ, въ отношеніяхъ же домашнихъ, или семейныхъ, между отцомъ и сыномъ, мужемъ и женой, допускаетъ только нѣкоторое подобіе настоящей справедливости.} правды, противуполагая ей "первоначальную и безпристрастную" справедливость, не допускающую никакого различія между существами, которыя, ихъ создатель сотворилъ съ равными правами и которыя слѣдовательно, должны жить въ самомъ совершенномъ равенствѣ {Principes de Morale, 862.}. Согласно съ этимъ, Мабли, говоритъ въ поученіи наслѣднику пармскаго герцогства: "Ваши законы должны быть безпристрастны, т.-е. во всѣхъ вашихъ учрежденіяхъ вы должны стремиться приблизиться, насколько это возможно, къ тому равенству, для котораго природа создала людей" {De l'Etude de l'Histoire, 311.}. Однако, несмотря на такой рѣшительный совѣтъ законодателю не принимать въ разсчетъ, въ угоду равенству, никакихъ требованій современной или общепринятой справедливости, Мабли принужденъ признать необходимость этой самой справедливости -- оказывается, что хотя люди обладаютъ теперь только призракомъ справедливости, который "они себѣ произвольно создали, они, однако, не могутъ безъ него обойтись". Какъ бы она ни была несовершенна,-- говоритъ Мабли,-- она должна намъ внушить, по крайней мѣрѣ, ту добросовѣстность, которую соблюдаютъ между собой разбойники, не желающіе "истребить другъ друга. Она останавливаетъ грабежи, разбои и тираннію и побуждаетъ насъ ограничиваться несправедливостями, созданными корыстью и честолюбіемъ, освященными временемъ и привычкой и сдѣлавшимися, наконецъ, сносными, и т. д.
   Но этого мало$ далѣе оказывается, что людямъ даже не за чѣмъ стремиться къ той отвлеченной справедливости, во имя которой Мабли такъ строго осуждаетъ справедливость, искони признававшуюся на землѣ. "Эта совершенная справедливость,-- говоритъ Мабли,-- если бы мы ею и обладали, была бы, конечно, душою общества, служила бы ему связью и составляла бы счастье каждаго отдѣльнаго гражданина-но намъ слѣдуетъ спросить себя: какимъ же способомъ мы въ состояніи ее сохранить? Не трудно предвидѣть, что намъ пришлось бы быть свидѣтелями всевозможныхъ усилій со стороны людскихъ страстей для изгнанія ея. На нашихъ глазахъ люди, то обманомъ, то открытой силой, стали бы злоупотреблять своими преимуществами, стремиться къ привилегіямъ, заявлять притязанія и устанавливать новое право; а потому не должны ли мы опасаться, что, среди этихъ смутъ и раздоровъ, истинная справедливость не будетъ опять уничтожена?" Отсюда, конечно, слѣдовало бы заключить, что справедливость, о которой мечтаетъ Мабли, т.-е. справедливость, основанная на фикціи равенства и не принимающая во вниманіе дѣйствительныхъ людей, неравныхъ по природѣ и обладающихъ, какъ признаетъ самъ Мабли, разными преимуществами другъ передъ другомъ и разными страстями, что такая справедливость совершенно не нужна людямъ, ибо не въ состояніи на дѣлѣ осуществиться и упрочиться. Мабли, однако, дѣлаетъ изъ своей реалистической оцѣнки людей совершенно другой выводъ: "Чтобы придти на помощь истинной справедливости,-- говоритъ онъ,-- мы, слѣдовательно, нуждаемся въ другой добродѣтели, а именно въ мудрости, которая научитъ насъ познавать свойства страстей, предвидѣть ихъ натискъ и изучать средства для того, чтобы стѣснить ихъ мудрыми учрежденіями и спасительными законами".
   Такимъ образомъ, предварительнымъ условіемъ здравой политики, стремящейся на землѣ установить справедливость и равенство, является ученіе о страстяхъ.

-----

   Политика имѣетъ своей задачей содѣйствовать законодательными мѣрами благоденствію человѣчества; для этого нужно знать, отъ какихъ добродѣтелей зависитъ счастье человѣка и какими мѣрами возможно поощрить развитіе этихъ добродѣтелей. Этого, однако, мало: торжество добродѣтелей обусловливается ихъ господствомъ надъ страстями и потому изученіе страстей составляетъ для политики необходимое дополненіе къ ученію о добродѣтеляхъ. Послѣднее завершилось у Мабли, какъ мы видѣли, требованіемъ абсолютнаго равенства, но установленію этого равенства грозятъ страсти; отсюда необходимость заняться вопросомъ о страстяхъ.
   Разсужденія Мабли о страстяхъ находятся, конечно, въ тѣсной связи со взглядами, высказанными по этому предмету въ современной ему литературѣ. Французскіе моралисты XVIII вѣка, старавшіеся создать въ противуположность христіанскому ученію новую систему нравственности, основанную на природѣ, на естественныхъ влеченіяхъ человѣка, должны были въ своей психологіи и этикѣ отводить страстямъ важное мѣсто. Особенно занялся этимъ вопросомъ Гельвецій въ своемъ сочиненіи объ умѣ (1757 г.). Его разсужденія о страстяхъ очень характеристичны для матеріалистовъ того времени и въ особенности для литературныхъ пріемовъ самого Гельвеція, любившаго анекдотами всякаго рода не только оживлять свои трактаты, но и доказывать самыя сомнительныя истины. Стараясь все объяснить природой въ матеріалистическомъ смыслѣ этого слова и отождествить всю духовную жизнь человѣка съ физическими процессами, Гельвецій сводилъ всѣ безъ исключенія страсти человѣка -- даже скряжничество, честолюбіе, гордость и дружбу -- на плотскія потребности и половыя влеченія. По Гельвецію, "человѣкъ по своей природѣ чувствителенъ только къ физическимъ удовольствіямъ (n'est sensible qu'aux plaisirs des sens) и эти удовольствія, слѣдовательно, составляютъ единственный предметъ его желаній". Но въ общежитіи удовлетвореніе этихъ желаній усложняется и это порождаеть разныя страсти, которыя, повидимому, направлены вовсе не къ достиженію физическихъ удовольствій, однако, при точномъ анализѣ истекаютъ изъ того же источника. Этимъ анализомъ и за дается Гельвецій {Je vais donc en suivant la métamorphose des peines et des plaisirs physiques en |*raes et en plaisirs factices, montrer que dans des passions, telles que l'avarice, l'ambition, l'orgueil et l'amitié... c'est toujours la douleur et le plaisir physique que nous fuyons ou que nous recherchons. Oeuvr. Compl. Изд. 1793 г., v. III, p. 145.}. Достаточно одного примѣра, чтобы пояснить, какимъ способомъ Гельвецій исполняетъ эту задачу. По его словамъ, "даже то гордое честолюбіе, которое паритъ по полямъ сраженія, дымящимся кровью",-- ничто иное, какъ чадо чувственности и одно только это влеченіе -- sous le nom du libertinage -- вербуетъ арміи почти всѣхъ націй. Человѣкъ любитъ удовольствіе и вслѣдствіе этого любитъ и средства для ихъ достиженія; война же, обѣщая солдатамъ грабежи городовъ, а офицерамъ почести, льститъ, такимъ образомъ, ихъ лѣности и ихъ нетерпѣнію.
   Мы не намѣрены останавливаться на этой сторонѣ этики Гельвеція; по отношенію къ Мабли важнѣе другая сторона этого ученія, а именно мнѣніе Гельвеція о культурномъ значеніи страстей. Гельвецій признаетъ, что страсти бываютъ причиной человѣческихъ заблужденій, во-первыхъ, потому, что обращаютъ ваше вниманіе исключительно на одинъ предметъ или на одну сторону предмета, и еще тѣмъ, что вызываютъ въ человѣкѣ множество иллюзій и часто заставляютъ его воображать то, чего въ дѣйствительности вовсе нѣтъ.
   Однако, въ глазахъ Гельвеція вредъ, который приносятъ страсти, исчезаетъ передъ ихъ культурнымъ значеніемъ. Страсти являются у него источникомъ разумѣнія и вѣрнаго пониманія вещей и отношеній, и, въ то же время, онѣ составляютъ двигательную силу, которая заставляетъ человѣчество идти впередъ. Въ первомъ отношеніи значеніе страстей, по мнѣнію Гельвеція, даже важнѣе роли разума; умъ часто не въ состояніи восполнить отсутствія страстей; только подъ вліяніямъ сильной страсти человѣкъ становится способенъ отличать "чрезвычайное отъ невозможнаго" и потому совершать великіе подвиги; только при помощи страсти человѣкъ бываетъ способенъ пользоваться рѣшительной минутой и избирать самыя вѣрныя средства. Въ то же время, только страсть. вселяетъ въ человѣка ту силу духа, которая побуждаетъ его превозмогать всякія лишенія и опасности и не уступать самой смерти; у людей здравомыслящихъ всегда беретъ верхъ извѣстное равнодушіе, а потому только страсти порождаютъ великихъ людей. подъ вліяніемъ такого взгляда на страсти, Гельвецій патетически восклицаетъ: "Страсти представляютъ въ нравственномъ мірѣ то же, что движеніе въ мірѣ физическомъ: оно все создаетъ, уничтожаетъ, сохраняетъ и живитъ; безъ него все мертво; такъ и страсти даютъ жизнь нравственному міру". "Страсти,-- читаемъ мы въ другомъ мѣстѣ,-- на самомъ дѣлѣ тотъ небесный огонь, который даетъ жизнь нравственному міру: страстямъ обязаны науки и художества своими открытіями, а душа человѣка -- своимъ величіемъ. Если человѣчество обязано имъ также своими пороками и большинствомъ своихъ бѣдствій, то эти бѣдствія не даютъ моралистамъ права осуждать страсти и смотрѣть на нихъ, какъ на какое-то умоизступленіе" {Ibid. v. III, р. 89 и 114.}.
   Гельвецій выводитъ науки и художества, довольно наивнымъ способомъ, изъ страстей: "Гордость воздвигла пирамиды Мемфиса, вырыла Меридово озеро и изваяла Колоссъ Родосскій, любовь, говорятъ, очинила карандашъ перваго рисовальщика; любовь же, чтобъ успокоить горе вдовы, скорбѣвшей о смерти своего молодаго мужа, открыла ей философему о безсмертіи души". Эти доказательства хорошо характеризуютъ неточность философской аргументаціи у Гельвеція и, кромѣ того, могутъ служить примѣромъ извѣстной пошловатости и легкомыслія (frivolité), съ которыми онъ относился къ серьезнымъ вопросамъ. Подобный же характеръ обыкновенно носитъ на себѣ и истолкованіе различныхъ историческихъ фактовъ, къ которымъ прибѣгаетъ Гельвецій для проведенія своей теоріи; желая, напр., показать, какъ страсть внушала полководцамъ лучшія средства для возбужденія энтузіазма среди воиновъ, Гельвецій приводитъ въ примѣръ графа Дюнуа, "придумавшаго вооружить дѣвственницу для изгнанія англичанъ".
   Такого рода выходки въ свое время много содѣйствовали пикантности изложенія и популярности нравственной теоріи Гельвеція, которая клонится къ прославленію страстей и сводится къ положенію, что "полное отсутствіе страстей, если бы оно было возможно, имѣло бы своимъ послѣдствіемъ полное отупѣніе (abrutissement), и человѣкъ тѣмъ болѣе приближается къ лому состоянію, чѣмъ менѣе у него страстей". Какъ же отнесся Мабли къ этой теоріи, которая проповѣдывалась однимъ изъ самыхъ модныхъ въ то время сочиненій?
   Мы уже упоминали о томъ, что Мабли, объясняя происхожденіе общественности и прогрессивное развитіе разума, признаетъ благотворное вліяніе человѣческихъ страстей. Онъ не разъ становится въ своихъ сочиненіяхъ на точку зрѣнія, близкую къ той, которую мы сейчасъ излагали; признаетъ за страстями провиденціальное значеніе, считаетъ ихъ источникомъ нашего просвѣщенія и нашихъ знаній, объявляетъ, что природа для того вселила въ нашу душу столько различныхъ страстей, чтобы способствовать болѣе быстрому развитію нашего ума и придать большую энергію нашей волѣ. Роптать за это на природу было бы безразсудно. Мудрость и величіе, обнаруживающіяся въ тѣхъ твореніяхъ природы, которыя мы имѣемъ возможность познать, вполнѣ убѣждаютъ насъ въ этомъ, что она осталась себѣ вѣрна въ нашей организаціи и съ такою же цѣлесообразностью установила извѣстныя отношенія между разумомъ людей и ихъ страстями.
   Дѣйствительно, говоритъ Мабли, страсти безусловно необходимы человѣчеству для того, чтобъ оно могло исполнить свое назначеніе; очевидно, что если бы у человѣка страсти были менѣе тревожны и сильны, то люди до сихъ поръ еще не вышли бы изъ своего первоначальнаго быта, который представлялъ только грубый опытъ общественнаго устройства. Они бы удовлетворились первыми придуманными ими законами потому, что подчинились бы имъ безъ сопротивленія: руководясь инстинктомъ, не много превышающимъ инстинктъ животныхъ, они и теперь еще оставались бы дикарями; но не таково было намѣреніе Провидѣнія, которое одарило человѣка способной къ развитію природой не для того, конечно, чтобы онъ ею не воспользовался.
   Указывая на пороки и бѣдствія, проистекавшіе изъ страстей, Мабли, въ то же время, слѣдитъ съ интересомъ за ихъ благотворнымъ вліяніемъ; даже соперничество, ненависть и война между различными обществами не составляютъ для него исключенія: страсти, заставившія людей обратиться противъ своихъ сосѣдей, отвлекали ихъ отъ страстей, возбуждавшихъ между ними домашніе раздоры, и внушали имъ болѣе живое сознаніе общественнаго интереса. Согласно съ такимъ взглядомъ, Мабли высказываетъ сомнѣніемъ томъ, будто самымъ прочнымъ счастіемъ пользовались именно тѣ общества, которымъ были извѣстны только мирныя стремленія; подобныя влеченія, говоритъ онъ, не достаточно сильно возбуждали умъ, чтобы вывести его изъ апатіи и заставить его какъ бы нехотя искать познаній, въ которыхъ нуждается человѣкъ. Слѣдствіемъ же умственнаго застоя бывало извѣстное равнодушіе, подъ вліяніемъ котораго человѣкъ ко всему привязывался слабо и, такимъ образомъ, привыкалъ ни къ чему, въ сущности, не привязываться. Нѣтъ благоразумнаго человѣка, размышляющаго надъ тѣмъ, что происходитъ въ его умѣ и сердцѣ, который бы не понялъ, что безъ страстей, приводящихъ въ движеніе умъ, освѣщающихъ разсудокъ и способныхъ содѣйствовать извѣстнымъ добродѣтелямъ, онъ сталъ бы жертвой лѣни, безпечности и чувственныхъ влеченій. То же самое было бы и съ общественнымъ тѣломъ; если бы оно безъ усилій и безъ борьбы достигло своей цѣли, если бы оно не внушало гражданину сильнаго интереса, оно впало бы въ апатію, которая, останавливая дѣятельность и столкновенія страстей, необходимр привела бы его къ гибели, и такое общество уподобилось бы стоячей водѣ, которая распространяетъ вокругъ себя однѣ только міазмы.
   Вслѣдствіе этого, страсти, по выраженію Мабли, играютъ такую же спасительную роль въ человѣческомъ обществѣ, какъ, по справедливому утвержденію физиковъ, бури и ураганы въ мірѣ физическомъ; мы также на нихъ жалуемся; но они освѣжаютъ воздухъ, которымъ мы дышемъ, и очищаютъ отравленную атмосферу. Природа никогда не создаетъ зла, которое бы не производило добра; какъ бури и ураганы служатъ природѣ средствами въ ея великой лабораторіи, такъ и страсти представляютъ собой одушевляющее начало нравственнаго міра и, производя въ немъ перевороты, даютъ ему движеніе и жизнь.
   Объясняя общественное значеніе страстей, Мабли оправдываетъ даже эгоизмъ и показываетъ, какимъ образомъ грубый интересъ можетъ быть источникомъ благородныхъ влеченій души и общественнаго усовершенствованія. Въ своей снисходительной оцѣнкѣ эгоизма Мабли приближается къ противуположной его направленію школѣ моралистовъ, которые старались построить всю эпоху и политику на эгоизмѣ, и говоритъ о немъ почти въ такихъ выраженіяхъ, какъ Гельвецій и его послѣдователи. Эгоизмъ, по словамъ Мабли, настоятельно заставляетъ человѣка предпочитать себя всему остальному на свѣтѣ и, между тѣмъ, это же самое чувство становится самой сильнѣйшей связью, соединяющей насъ съ другими. Ощущая удовольствіе въ обществѣ подобныхъ себѣ существъ, человѣкъ старается съ ними сойтись; такъ какъ онъ любитъ себя, то онъ не можетъ устоять противъ любви и дружбы: чувство состраданія заставляетъ его помочь несчастному; онъ испытываетъ чувство благодарности за оказанныя ему услуги потому, что существо, которое любитъ себя, необходимо любитъ (?) все, что содѣйствуетъ его счастію. Какъ скоро союзъ съ себѣ подобными дѣлаетъ человѣку дорогимъ ихъ уваженіе, то презрѣніе ихъ должно унижать и оскорблять его. Отсюда образуются самыя драгоцѣнныя связи, созидающія общество, которое, въ свою очередь, предназначено усовершенствовать человѣка, насколько это возможно.
   Несмотря, однако, на приведенныя нами, повидимому, очень опредѣленныя мнѣнія о значеніи страстей, въ сочиненіяхъ Мабли, особенно же въ Началахъ нравственности, вышедшихъ въ 1784 году, преобладаетъ совершенно другая точка зрѣнія. Въ упомянутомъ трактатѣ Мабли даже прямо говоритъ съ пренебреженіемъ и ироніей объ одномъ сочиненіи своей юности, которое онъ сжегъ потому, что въ немъ впадалъ въ общее заблужденіе своего времени относительно страстей.
   "Я бралъ ихъ всѣ подъ свою защиту, ибо мнѣ казалось, что, развиваясь, онѣ расширяютъ наши познанія и придаютъ жизнь вашему холодному разсудку. Я приписывалъ имъ общественный прогрессъ и,-- конечно, въ извѣстномъ смыслѣ не заблуждался; ибо природа, безъ сомнѣнія, дала ихъ намъ для того, чтобы онѣ служили намъ, повинуясь разуму. Но мое воображеніе, слишкомъ угодливое, представляло мнѣ, что государства болѣе или менѣе процвѣтали и богатѣли, что они болѣе или менѣе благоденствовали, смотря по тому, съ какой энергіей проявлялись въ нихъ страсти; хотя и замѣчалъ, что страсти по временамъ причиняли большое зло, я считалъ, однако, болѣе справедливымъ приписывать вину не имъ; если я убѣждался, что богатство, роскошь, корысть и честолюбіе приносили горькіе плоды, я успокоивалъ себя мыслью, что всѣмъ на свѣтѣ можно злоупотреблять, и обвинялъ неискусную политику, которая не умѣла извлечь изъ нихъ пользы для общества. Полагая, что страсти намъ даны для того, чтобы развивать способности на-; шей души и, слѣдовательно, указывать намъ путь къ счастію, я выводилъ изъ этой нелѣпости, что люди были бы счастливы, если бы политикѣ удалось настолько глубоко изучить человѣческое сердце, чтобы по своему усмотрѣнію возбуждать въ немъ страсти и придавать имъ ту силу и ту жизненность, которыя необходимы, чтобы обезпечить успѣхъ за планами законодателя; этому-то чудесному искусству и вздумалъ а научать людей".
   Мабли рѣшительно отрекается отъ подобнаго увлеченія. Онъ убѣдился, что страсти, то разжигая себя взаимно, то враждуя между собой, всегда послѣдовательны въ своихъ заблужденіяхъ и не перестаютъ разрушать то, что они создали; онъ готовъ согласиться, что нѣкоторые народы обязаны имъ своими чрезвычайными успѣхами, но замѣчаетъ при этомъ, что и яды иногда служатъ лѣкарствомъ и, однако, никому не дозволено дѣлать отсюда выводъ, что они должны служить обыкновеннымъ средствомъ питанія. Мабли, правда, дѣлаетъ всевозможныя оговорки въ пользу страстей, но въ результатѣ,-- несмотря на признанное имъ цивилизующее ихъ вліяніе, несмотря на то, что нѣкоторыя изъ нихъ представляются ему даже великими доблестями,-- онъ приходитъ, "вслѣдствіе жизненнаго опыта и наблюденій надъ исторіей человѣчества", къ совершенно иному взгляду на оцѣнку страстей. "Я ежедневно испытываю,-- говорить онъ,-- какимъ образомъ мои чувства берутъ верхъ надъ разумомъ; я окруженъ тысячей предметовъ, представляющихъ мнѣ заманчивый призракъ счастія, который я желаю схватить и который безпрестанно ускользаетъ отъ меня, и, несмотря на свой опытъ, я еще тысячу разъ сдѣлаюсь жертвой подобнаго обмана. Когда я вижу, съ какою легкостью добродѣтельныя наклонности, которыя вложила въ насъ природа для того, чтобы служить намъ источникомъ счастія, превращаются въ порочныя страсти, приносящія намъ горе; когда я подумаю о томъ, что наши ненадежныя добродѣтели всегда соприкасаются съ какимъ-нибудь порокомъ; когда я наблюдаю, какъ наши страсти взаимно связаны и, то сталкиваясь между собой, то сливаясь въ своемъ порывѣ, то усиливая, то разрушая другъ друга, доходятъ до такого господства надъ нами, что порабощаютъ себѣ нравы, заставляютъ умолкнуть нравственность, уничтожаютъ законы и, подобно вихрю, сокрушаютъ правительства, слишкомъ поздно вздумавшія имъ воспротивиться,-- тогда я убѣждаюсь, что мы нуждаемся не въ искусствѣ разжигать и экзальтировать страсти, а въ умѣньи успокоивать и умѣрять ихъ, чтобы овладѣть ими".
   Къ тому же убѣжденію приводитъ Мабли и изученіе исторіи.
   Онъ осуждаетъ тѣхъ, которые ослѣплены успѣхами, достигнутыми съ помощью страстей, и напоминаетъ объ исходѣ, къ которому приводили общество богатства, слава и завоеванія. "Что до меня касается,-- говоритъ онъ,-- то, изучая въ исторіи только причины благоденствія, паденія и гибели государствъ, я постоянно замѣчалъ, что сильно возбужденныя страсти, противныя природѣ человѣка, требующей, чтобы мы держались правильной середины, всегда подрывали нравы, законы и уставы государствъ и оставляли послѣ себя глубокіе слѣды своихъ опустошеній. Я привыкъ относиться недовѣрчиво. ко всему, что наша роскошь, наша корысть и наше честолюбіе называютъ благами. Я готовъ удивляться твердости и мужеству, "съ которыми народы стремились къ своей цѣли и торжествовали надъ всѣми препятствіями; но а не перестану жалѣть о томъ, что они доставили себѣ столько груда, гоняясь за воображаемымъ благомъ и впадая въ дѣйствительное несчастіе".
   Такимъ образомъ, "размышленія надъ природой человѣка и волей Провиденія, отражающейся въ судьбахъ народовъ", побуждаютъ Мабли выставить принципъ, что философія, изслѣдуя источники общественнаго блага, не можетъ быть слишкомъ осторожна въ разрѣшеніи вопроса, можно ли пользоваться страстями для развитія и просвѣщенія нашего ума и для возбужденія энергіи я силы воли. "Что же дѣлать,-- восклицаетъ Мабли,-- если нашъ разумъ былъ настолько слабъ, что дозволилъ страстямъ завладѣть господствомъ надъ міромъ! Вездѣ онѣ надменно торжествуютъ, а разумъ прячется предъ ними, какъ бѣглый рабъ, и только изрѣдка появляется для того, чтобы недостойно льстить дамъ и научить насъ быть несправедливыми и злыми -- съ извѣстной систематичностью и съ соблюденіемъ нѣкоторыхъ приличій и необходимыхъ предосторожностей". "Разумъ большинства людей сбитъ съ пути, ослѣпленъ и развращенъ"; какъ же при этомъ надѣяться съ его помощью одолѣть страсти и возстановить нарушенную ими гармонію въ мірѣ?

-----

   Этотъ вопросъ и становится исходной точкой нравственно-политической доктрины Мабли и его соціализма. Пессимизмъ относительно человѣческихъ страстей, особенно корысти и честолюбія, и недовѣріе къ разуму, который, вмѣсто того, чтобы властвовать надъ страстями, становится орудіемъ ихъ, заставляютъ Мабли искать средства для усмиренія и подавленія страстей. Мабли находитъ это средство во внѣшнемъ законѣ, въ искусствѣ законодателя принудительными мѣрами направлять страсти, употреблять ихъ какъ орудіе во взаимной борьбѣ и этимъ способомъ подавлять ихъ. Задача покорять и усмирять страсти возлагается на политику, подобно тому, какъ ей же предоставляется развивать въ обществѣ необходимыя ему добродѣтели. Но политика, какъ оказывается, можетъ исполнить свою нравственную задачу лишь подъ условіемъ, если она будетъ стремиться къ установленію законодательными мѣрами равенства между людьми, ибо, по мнѣнію Мабли, только при помощи идеи равенства возможна для человѣка побѣда надъ страстями. Такимъ образомъ, у этого писателя достиженіе нравственнаго совершенства, какъ для отдѣльныхъ лицъ, такъ и для цѣлыхъ народовъ, обусловливается господствомъ равенства въ обществѣ, а стремленіе людей къ равенству объясняется и оправдывается потребностью осуществить нравственный идеалъ.
   Особенно подробно Мабли развилъ это мнѣніе въ своемъ сочиненіи о Началахъ нравственности. "Оставимъ,-- восклицаетъ онъ здѣсь,-- реформу государствъ, которая насъ не касается; наша задача въ томъ, чтобы сдѣлаться законодателями для самихъ себя и искать для себя счастія, которымъ политическіе законы слишкомъ пренебрегаютъ. Благоразумный человѣкъ долженъ сдѣлаться отдаленнымъ зрителемъ того, что происходитъ на свѣтѣ, и не присоединяться къ сумасбродной толпѣ, которая ищетъ счастія тамъ, гдѣ его нѣтъ". Мабли при этомъ сознается, что такой совѣтъ годенъ лишь для очень небольшаго количества людей и что безчисленная толпа земнаго населенія, живущая мыслями другихъ, не*въ состояніи была бы понять его.
   Однако, и для небольшой кучки философовъ, "разумъ которыхъ способенъ подняться выше чувственнаго міра", задача, поставленная имъ, на дѣлѣ вовсе не такъ легка. Оказывается, что для этого необходимы, по крайней мѣрѣ, два предварительныхъ условія. Первое изъ нихъ любовь къ наукѣ и всегда сопровождающая ее любовь къ истинѣ; второе же условіе заключаетъ въ себѣ краеугольный камень соціальной философіи. Мабли -- идею равенства. "Чтобы быть собственнымъ, законодателемъ и чтобы быть счастливымъ, философъ долженъ быть убѣжденѣ, что всѣ люди равны между собой и долженъ любить эту истину". Только при этомъ условіи Мабли считаетъ возможнымъ для философа оградить себя отъ тысячи мелочныхъ, ничтожныхъ страстей, постоянно раздражающихъ его среди людскаго общества, гдѣ его повсюду окружаютъ высшіе и низшіе; гдѣ первые полагаютъ, что ихъ высокій санъ облагораживаетъ ихъ пороки, послѣдніе же унижаютъ свои добродѣтели. По мнѣнію Мабли, человѣкъ, уважающій титулы, почести и отличія, не можетъ быть доволенъ собственнымъ положеніемъ и будетъ дозволять себѣ безчисленныя отступленія отъ указаній совѣсти, чтобы изъ него выйти: такимъ образомъ, онъ сдѣлается жертвой мелочнаго честолюбія, самой неблагородной и опасной страсти послѣ корысти. Тотъ, кто будетъ раболѣпствовать передъ лицами высоко поставленными, въ свою очередь, станетъ высокомѣрно относиться къ тѣмъ, кто стоитъ ниже его или наравнѣ съ нимъ; это первое заблужденіе можетъ повести его очень далеко; онъ начнетъ съ того, что будетъ совершать мелкія несправедливости хладнокровно и безъ угрызеній совѣсти, а затѣмъ заглушитъ въ себѣ зародыши соціальныхъ свойствъ, которыя природа вложила въ него ради его счастія.
   Если, съ одной стороны, неравенство является источникомъ пороковъ, то, съ другой, идея равенства становится въ глазахъ Мабли могущественнымъ побужденіемъ для того, чтобы бороться со страстями. "При убѣжденіи, что люди отъ природы равны между собой,-- говоритъ Мабли,-- дурной примѣръ знатныхъ не будетъ служить намъ оправданіемъ собственной слабости; а низость людская, происходящая оттого, что бѣдственное положеніе и неблагородныя занятія заглушаютъ въ людяхъ всякое чувство собственнаго достоинства, станетъ возбуждать въ насъ только благодѣтельное негодованіе и заставитъ насъ страдать отъ нравственнаго униженія, въ которое впали намъ подобные. "Мы будемъ имѣть мужество пожалѣть о несчастныхъ и протянуть имъ руку, чтобы поднять ихъ къ себѣ или спуститься къ нимъ. Мы будемъ справедливѣе и гуманнѣе и безъ усилій предадимся тому общему благорасположенію, которое привлекаетъ къ намъ людей и, дѣлая ихъ нашими друзьями, содѣйствуетъ нашему счастію".
   Крайне., любопытна эта исповѣдь философа за 5 лѣтъ до переворота, произведеннаго во Франціи преимущественно жаждой равенствѣ. Она рисуетъ намъ этого теоретика равенства и объясняетъ, почему онъ покинулъ свое политическое поприще и искалъ уединенія среди общества, которое оскорбляло его своими бытовыми формами и понятіями; господство неравенства раздражало его самолюбіе, возмущало въ немъ чувство собственнаго достоинства и онъ сталъ искать удовлетворенія въ мысли, что людскія слабости, которыя онъ замѣчалъ въ себѣ и которыя презиралъ въ другихъ, происходятъ всѣ отъ отсутствія равенства. Но въ словахъ Мабли отражается также и современная ему эпоха съ ея хаотическимъ смѣшеніемъ гуманныхъ инстинктовъ, завистливаго тщеславія и фанатическаго поклоненія доктринѣ внѣшняго равенства.
   Несомнѣнно, что между идеей равенства и гуманнымъ направленіемъ XVIII вѣка существовало извѣстное взаимнодѣйствіе. Представленіе о равенствѣ людей содѣйствовало большему уваженію къ человѣческому достоинству и болѣе гуманному отношенію общества къ отдѣльнымъ лицамъ и классамъ; съ другой стороны, распространившаяся въ обществѣ гуманность подготовляла почву для отвлеченной теоріи равенства. Но истинно гуманизирующее вліяніе на общество можетъ имѣть только представленіе о духовномъ или идеальномъ равенствѣ людей, т.-е. о ихъ равенствѣ по одинаковой возможности и по общему назначенію ихъ быть духовно-нравственными существами. Это представленіе о людяхъ нисколько не обусловливается внѣшнимъ или матеріальнымъ, т.-е. физическимъ или общественнымъ равенствомъ ихъ, ибо нравственныя свойства и стремленія даютъ; людямъ цѣну независимо отъ соціальныхъ и умственныхъ раз- 1 личій. Можно, конечно, согласиться съ тѣмъ, что, какъ говорить! Мабли, признаніе равенства людей способно въ житейскомъ быту для многихъ служить сдержкой дурныхъ страстей и предохранять отъ несправедливостей относительно другихъ, отъ нѣкоторыхъ предразсудковъ и мелочности въ отношеніяхъ. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, въ словахъ Мабли видно, какъ отвлеченная идея равенства у него матеріализуется и получаетъ примѣсь неблагородныхъ инстинктовъ. Онъ говоритъ, что "человѣкъ, уважающій титулы, почести и отличія, не можетъ быть доволенъ собственнымъ положеніемъ и будетъ дозволять себѣ тысячу мелкихъ отступленій отъ совѣсти, чтобы изъ него выйти". На это можно возразить, что подобный человѣкъ будетъ недоволенъ своимъ положеніемъ и станетъ отступать отъ указаній совѣсти даже и тамъ, гдѣ не будетъ никакихъ титуловъ и знаковъ отличія. Моралистъ, допустившій такое положеніе и основывающій на немъ требованіе безусловнаго, фактическаго уравненія, невольно раскрываетъ намъ тайную пружину, руководящую такъ часто демагогами и мнимыми идеалистами равенства. Безпокойное, завистливое тщеславіе служитъ источникомъ убѣжденія, что люди могутъ быть нравственны лишь при условіи внѣшняго соціальнаго равенства. Философъ, выведенный у Мабли, боится утратить подъ собой нравственную почву, если ему придется жить среди людей, которые будутъ раздражать его самолюбіе разными общественными преимуществами и искушать его страсти; онъ ее хочетъ знать, что нравственность заключается именно въ торжествѣ надъ искушеніями и страстями, и потому ищетъ для себя гарантіи въ такомъ общественномъ строѣ, который сдѣлалъ бы всякую борьбу съ дурными влеченіями излишней.
   Подъ вліяніемъ мысли, что нравственность обусловливается соціальнымъ равенствомъ, мечта о такомъ равенствѣ кристализуется для Мабли въ предполагаемый конкретный фактъ; общественное состояніе, придуманное для того, чтобы избавить философа отъ борьбы съ искушеніями зависти и тщеславія, Мабли возводитъ въ историческій процессъ, будто бы пережитый человѣчествомъ. Мабли утверждаетъ, что люди были когда-то равны, но забыли объ этомъ, и что забвеніе о первоначальномъ равенствѣ людей было причиной уклоненія человѣчества отъ правильнаго пути развитія. Вслѣдствіе такого забвенія, граждане, которымъ природа дала больше проницательности и талантовъ, стали пренебрегать остальными, заявили притязанія, обратившіяся въ права, и отдѣлились отъ толпы, полагая, что она предназначена имъ повиноваться. Такимъ образомъ, по словамъ Мабли, первобытное понятіе о равенствѣ совершенно исчезло; люди перестали понимать, что Провидѣніе потому только неравномѣрно распредѣлило между ними свои дары, чтобы тѣснѣе связать ихъ между собой и сдѣлать ихъ способными нести болѣе или менѣе высокія или скромныя обязанности, безъ которыхъ общество не можетъ обойтись. Самые умные люди потеряли изъ вида, что природа предоставила имъ умственныя преимущества лишь для того, чтобы восполнять неспособность другихъ и руководить ими, подобно тому, какъ отецъ направляетъ своего ребенка, разумъ котораго еще не развитъ; они нашли болѣе удобнымъ и выгоднымъ сдѣлать ихъ жертвой обмана (Peu faire des dupes). Эта первая несправедливость стала причиной всѣхъ нашихъ золъ; зародившееся честолюбіе вызвало множество страстей столь же несправедливыхъ, а, съ другой стороны, породило сопротивленіе, слѣдствіемъ котораго были новыя притѣсненія и всеобщее междоусобіе.
   Приведенныя слова очень поучительны; они наглядно показываютъ, какъ Мабли переходилъ отъ идеи духовнаго равенства людей къ предположенію о внѣшнемъ, первоначальномъ равенствѣ между ними, а отсюда къ требованію возстановленія его путемъ принудительныхъ мѣръ. Въ приведенныхъ словахъ еще заключается какъ бы невольное признаніе неравенства людей по природѣ и изъ этого факта Мабли дѣлаетъ еще совершенно правильный выводъ. Какъ человѣчно и согласно съ тѣмъ религіознымъ ученіемъ, которое аббатъ Мабли избѣгаетъ называть въ своихъ сочиненіяхъ, объясняетъ онъ культурное или провиденціальное значеніе фактическаго неравенства между людьми, говоря, что "природа для того такъ неравномѣрно распредѣлила между нами свои дары, чтобы соединить насъ и дать намъ возможность исполнить различнаго достоинства обязанности, въ которыхъ нуждается общество"! Это вѣрное представленіе о человѣческомъ обществѣ могло бы послужить лучшимъ опроверженіемъ собственныхъ его софизмовъ, а, между тѣмъ, тутъ же идетъ рѣчь о какомъ-то первобытномъ понятіи о равенствѣ, которое будто бы стерлось въ жизни человѣчества, и забвеніе о равенствѣ провозглашается причиной несправедливости и источникомъ всѣхъ общественныхъ золъ. Отсюда уже не далеко до теоріи, которая видитъ въ установленіи самаго конкретнаго, безусловнаго равенства, цѣль исторіи и приписываетъ природѣ фактическое установленіе необходимыхъ для того условій. Эта теорія обстоятельно изложена въ Началахъ законодательства Мабли; здѣсь идея духовнаго равенства уже совершенно превратилась въ ту грубую формулу, въ которой она доступна необразованному человѣку и которая поэтому играла такую роль въ рѣчахъ клубныхъ ораторовъ и въ уличныхъ листкахъ 89 года.
   Въ Началахъ законодательства Мабли дѣлаетъ изъ своего положенія, что природа предназначила людей быть равными между собой и что соблюденіемъ такого равенства обусловливается сохраненіе нашихъ соціальныхъ свойствъ и нашего счастія,-- тотъ выводъ, что всякій трудъ законодателя будетъ безплоденъ, если онъ не обратитъ, прежде всего, своего вниманія на установленіе полнаго равенства въ состояніяхъ и положеніи гражданъ.
   "Чѣмъ болѣе я объ этомъ размышлялъ,-- говоритъ Мабли,-- тѣмъ болѣе убѣждался, что неравенство имуществъ и положеній, такъ сказать, нравственно разлагаетъ человѣка и извращаетъ естественныя чувства его сердца- излишнія потребности внушаютъ человѣку желанія, ненужныя для его истиннаго благоденствія, и наполняютъ его умъ предразсудками или заблужденіями самыми несправедливыми и нелѣпыми. Равенство же, поддерживая скромность нашихъ потребностей, сохраняетъ въ душѣ нашей покой, который противится зарожденію и развитію страстей. Никто не сталъ бы съ такимъ безразсудствомъ тратить столько труда, столько познаній и ухищреній на удовлетвореніе своихъ потребностей, если бы неравенство имуществъ не пріучило насъ смотрѣть на смѣшную утонченность нашихъ вкусовъ, какъ на доказательство какого-то преимущества; развѣ мы имѣли бы притязаніе властвовать надъ другими,-- а властолюбіе есть начало тираніи, рабства и самыхъ вредныхъ для общества пороковъ,-- если бы неравенство положеній не дѣлало нашу душу доступной честолюбію, подобно тому, какъ неравенство имуществъ вселяетъ въ насъ корысть? Одно только неравенство пріучило людей предпочитать добродѣтелямъ столько безполезныхъ вещей и столько пагубныхъ пороковъ.
   Съ другой стороны, для Мабли "не подлежитъ сомнѣнію, что при состояніи общаго равенства нѣтъ ничего легче, какъ предотвратить всѣ злоупотребленія и твердо установить власть закона". "Равенство должно произвести всевозможныя блага, ибо оно соединяетъ людей, возвышаетъ ихъ душу и подготовляетъ ихъ къ чувству взаимнаго расположенія"; отсюда слѣдуетъ, что неравенство есть источникъ всѣхъ золъ, ибо оно унижаетъ людей, оскорбляетъ ихъ и сѣетъ между ними раздоръ и ненависть. "Если мы будемъ имѣть гражданъ равныхъ, уважающихъ только добродѣтели и таланты, соперничество будетъ держаться въ справедливыхъ предѣлахъ. Уничтожьте равенство и тотчасъ соперничество превратится въ зависть и ревность, потому что не будетъ болѣе имѣть благородной цѣди".
   Для нашего моралиста, осуждающаго всѣ человѣческія страсти и утверждающаго, что высшая мудрость заключается въ успокоеніи и ослабленіи ихъ, одно только чувство равенства составляетъ исключеніе. Мабли не допускаетъ, чтобы оно могло обратиться въ страсть и ничего не имѣетъ сказать въ осужденіе такой страсти. Совершенно напротивъ: "Тогда какъ,-- восклицаетъ Мабли,-- легко употребить во зло наши соціальныя свойства, тогда какъ они всѣ, гранича съ какимъ-нибудь порокомъ, легко могутъ развратиться,-- Провидѣніе не дозволило, чтобы чувство равенства могло превзойти мѣру (pût être outré). Чѣмъ оно сильнѣе, тѣмъ болѣе оно будетъ содѣйствовать благополучію. Никогда оно не можетъ извратиться и перейти въ порокъ, потому что оно никогда не можетъ быть несправедливо".
   Свои размышленія о неравенствѣ, какъ источникѣ всѣхъ золъ, Мабли старается подтвердить двумя доказательствами -- путемъ историческимъ и затѣмъ разсужденіями о первоначальной природѣ человѣка. Первую задачу Мабли крайне облегчилъ себѣ; вся его аргументація въ пользу того, что неравенство дѣйствительно породило всѣ бѣдствія, на которыя можетъ жаловаться человѣчество, сводится къ нѣсколькимъ поверхностнымъ положеніямъ, которыя не имѣютъ ничего общаго съ исторіей. "Неравенство,-- говоритъ онъ,-- было первымъ звеномъ въ цѣпи всѣхъ нашихъ пороковъ: неравенство имущества пріучило людей уважать богатство, роскошь и удовольствія; какъ скоро возникло богатство и богатые стали пользоваться уваженіемъ, они должны были захватить общественную власть; къ домашнимъ бѣдствіямъ, которыя были слѣдствіемъ узурпаціи власти, присоединилось другаго рода зло. Люди сочли выгоднымъ грабить сосѣдей, и такъ какъ грабежъ обогащалъ ихъ, то ему стали отдавать преимущество передъ справедливостью и понятія о послѣдней совершенно исказились. Богатые установили смертную казнь за воровство, такъ какъ они могли сдѣлаться его жертвой, и стали одобрять завоеванія, потому что сами стали грабителями народовъ".
   При Такомъ безцеремонномъ отношеніи къ исторіи, легко было приписать и природѣ все, что требовалось доказать. "Природа,-- говоритъ Мабли,-- вмѣнила нашимъ предкамъ состояніе равенства въ основную обязанность и выразила свои намѣренія до такой степени ясно, что было невозможно ихъ не познать. Дѣйствительно, кто можетъ отрицать, что мы вышли изъ рукъ природы абсолютно равными? Развѣ она не надѣлила всѣхъ людей одними и тѣми же органами, однѣми и тѣми же потребностями, однимъ и тѣмъ же разумомъ? Развѣ блага, которыя она произвела на землѣ, не принадлежатъ всѣмъ сообща? Развѣ она надѣлила кого-нибудь особымъ участкомъ земли? Развѣ она разставила межевые столбы по полямъ? Изъ отвѣта на эти вопросы слѣдуетъ, что не она произвела богатыхъ и бѣдныхъ!"
   Мабли чрезвычайно легко справляется съ возраженіями, которыя онъ самъ себѣ дѣлаетъ и которыя сводятся къ тому, что природа, однако, надѣлила насъ различными наклонностями, различными силами и не одинакими талантами; не слѣдуетъ ли заключить изъ этого, что первоначальное равенство было только переходнымъ состояніемъ? "Нисколько,-- отвѣчаетъ онъ,-- ибо проявляющееся въ современномъ обществѣ различіе наклонностей есть только слѣдствіе цивилизаціи и разностороннихъ потребностей; дикари Африки и Америки, ограниченные очень узкимъ кругомъ занятій и потребностей, не отличаются и разнообразіемъ характеровъ. То же самое,-- утверждаетъ Мабли,-- можно сказать и о талантахъ; первоначальное различіе между ними было незначительно; оно увеличилось только вслѣдствіе воспитанія". Точно также, по мнѣнію Мабли, и различіе физическихъ силъ у человѣка отъ природы не такъ велико, чтобы имъ можно было оправдывать общественное неравенство. Если я злоупотребляю своей физической силой, то развѣ нельзя составить противъ меня союзъ, чтобы наказать меня, и развѣ я не буду побѣжденъ усиліями восьми или десяти человѣкъ, болѣе слабыхъ, чѣмъ я? До установленія общества, при полной независимости, въ которой жили люди, перевѣсъ физической силы не могъ внушить, тираническихъ намѣреній, а тѣмъ менѣе послѣ такого установленія! Физическая сила могла служить источникомъ уваженія у народа грубаго и варварскаго, но не могла сдѣлаться основаніемъ неравенства среди народа, настолько просвѣтившагося, чтобы образовать общество.
   Такимъ образомъ, объявляя всѣ духовныя различія между людьми послѣдствіемъ мнимой цивилизаціи и отвергая преимущества, вытекающія изъ физическаго различія -- во имя той же цивилизаціи,-- Мабли побѣдоносно проводитъ свой парадоксъ сквозь возраженія и снисходительно оправдываетъ природу. "Не вина природы,-- восклицаетъ онъ,-- что люди утратили равенство; не вслѣдствіе злоупотребленія неравными силами, которыми она ихъ надѣлила, установилась тиранія; отвѣтственность за это надаетъ на политику и законодательство. Виноваты неосторожные и безразсудные законы, дозволившіе выборнымъ начальникамъ слишкомъ долго занимать ихъ должности; въ силу этого они привыкли къ удовольствію повелѣвать и стали искусно пользоваться предоставленной въ ихъ распоряженіе общественной силой для своихъ частныхъ выгодъ".

-----

   Несмотря, однако, на всю увѣренность, съ какой Мабли утверждалъ, что люди созданы природой равными и предназначены ею къ абсолютному равенству въ общественной жизни, онъ допускалъ, что "существуетъ, одно неопровержимое доказательство противъ возможности такого равенства", а именно собственность "Люди всегда будутъ относиться различно къ пріобрѣтенію собственности,-- говоритъ онъ,-- и къ средствамъ пріобрѣтенія; самое положеніе ихъ относительно условій, облегчающихъ ея пріобрѣте- і ніе, также всегда будетъ неодинаково, а различіе въ собственности неминуемо повлечетъ за собой и общественныя различія". "Таковъ неизбѣжный рокъ,-- говоритъ, въ трактатѣ о сотъ, одинъ изъ собесѣдниковъ, обращаемыхъ философомъ на путь истины,-- ибо было бы безсмысленно издавать законы, которые обязывали бы гражданъ имѣть одинакую смышленность, одинакія способности, одинакое усердіе къ работѣ и, наконецъ, одинакое число дѣтей". Хотя Мабли и полагаетъ, что существуетъ возможность предотвратить большую часть указанныхъ препятствій, и ссылается въ доказательство на примѣръ спартанцевъ, которые прожили 600 лѣтъ при самомъ полномъ равенствѣ (!) и потому могли бы просуществовать при такихъ условіяхъ и милліонъ лѣтъ, однако, несмотря на все свое уваженіе къ Ликургу, Мабли приходитъ къ убѣжденію, что единственное дѣйствительное и радикальное средство для возстановленія равенства между людьми заключается въ уничтоженіи всякой личной собственности.
   И такъ, потребность равенства послѣдовательно привела Мабли къ соціализму. Какъ и другіе поклонники крайняго равенства, Мабли пришелъ къ убѣжденію, что оно неосуществимо при существованіи собственности, и отсюда сдѣлалъ выводъ, что послѣдняя должна быть принесена въ жертву въ интересахъ равенства. Мабли, однако, считалъ недостаточнымъ высказать свое убѣжденіе въ формѣ утопическаго желанія или поражающаго воображеніе соблазнительнаго парадокса; онъ любилъ обстоятельно излагать свои идеи, опровергать вызываемыя ими возраженія и разсматривать отдаленныя послѣдствія своихъ положеній. И въ этомъ случаѣ Мабли не ограничивался тѣмъ, что, по примѣру Руссо, изрекъ проклятіе на главу того, "кто первый ввелъ людей въ соблазнъ, отдѣливши свое поле отъ общаго достоянія", но счелъ нужнымъ отвѣтить на тѣ вопросы, которыхъ не можетъ миновать ни одинъ добросовѣстный противникъ личной собственности; съ наивнымъ педантизмомъ разсматриваетъ онъ проблемы, какъ и вслѣдствіе чего произошла личная собственность, какое ея отношеніе къ культурѣ и прогрессу и, наконецъ, если она не должна быть допускаема, то какъ поступить съ той массой собственности, которая издавна существуетъ и гарантирована какъ всѣми дѣйствующими законодательствами, такъ и самой идеей справедливости.
   Вопросъ о происхожденіи собственности былъ во время Мабли поставленъ уже совершенно правильно той школой экономистовъ, которыхъ тогда непосредственно такъ называли и которыхъ мы теперь, въ отличіе отъ другихъ экономистовъ, называемъ кратими. Экономисты различали три формы собственности, смотря по предметамъ, на которые дша распространяется, и выводили одну изъ другой -- собственность личную (personnelle), движимую и поземельную. Личной собственностью они называли право каждаго лица обладать самимъ собой, распоряжаться своимъ я, своими силами и способностями и, слѣдовательно, своей дѣятельностью. Приложеніе этой дѣятельности къ окружающимъ человѣка предметамъ распространяло на нихъ его личность, создавало непосредственную, личную связь между нимъ и этими предметами и превращало ихъ въ его собственность. Такимъ образомъ, лицо, обладающее самимъ собой, собственникъ своего личнаго я, въ прикосновеніи съ внѣшнимъ міромъ, неминуемо и неизбѣжно дѣлался личнымъ собственникомъ, и когда предметомъ его дѣятельности становилась земля -- личнымъ поземельнымъ собственникомъ.
   Въ полемикѣ съ экономистами, облегченной ихъ односторонними практическими выводами, впервые проявилась соціалистическая теорія Мабли {Въ его сочиненіи Doutée sur l'Ordre Naturel des Sociétés, т.-е., по поводу озаглавленной такимъ образомъ книги Мерсье де-ла-Ривьера, изложенномъ въ формѣ писемъ къ извѣстному Дюпону де-Немуръ.}. Мабли нигдѣ не берется, какъ слѣдовало бы философу, за философское опроверженіе основнаго принципа своихъ противниковъ. Онъ предпочитаетъ обойти его фантастическими разсужденіями объ историческомъ происхожденіи собственности. Подобно многимъ позднѣйшимъ противникамъ личной собственности, онъ держится такого мнѣніи: если удастся убѣдить читателей въ томъ, что въ исторіи человѣчества былъ моментъ, когда еще не существовало личной собственности, то этимъ самымъ уже будетъ доказана ея несостоятельность и незаконность. Его логика вполнѣ успокоиваетгя такимъ умозаключеніемъ: если личная собственность установлена людьми, то отсюда слѣдуетъ, что она -- учрежденіе произвольное (arbitraire), а если это такъ, то собственность есть ошибка, противорѣчащая природѣ. При этомъ Мабли смѣшиваетъ личную поземельную собственность со всякой иной частной собственностью, т.-е. подразумѣваетъ, что въ эпоху, когда поля не были еще разбиты на наслѣдственные участки, человѣкъ не имѣлъ будто бы никакого понятія о движимой собственности, т.-е. объ исключительномъ правѣ собственности лица на то, что было добыто его трудомъ или ловкостью, напр., на охотѣ или на войнѣ {Насколько лучше понималъ этотъ вопросъ молодой Мирабо, доказавшій еще въ своей Венсенской тюрьмѣ, что онъ способнѣе быть законодателемъ, чѣмъ философомъ. Въ своемъ сочиненіи объ Административномъ заключеніи, написанномъ насколько лѣтъ послѣ появленіи книги Мабли о Законодательствѣ, Мирабо основываетъ идею гражданской и государственной справедливости на личной собственности. "Идея собственности,-- говоритъ онъ при этомъ,-- не вполнѣ развита у народовъ дикихъ, но даже охотничьи племена, пользующіяся сообща плодами своего труда, имѣютъ о ней очень опредѣленное понятіе; по крайней мѣрѣ, лукъ и стрѣлы состоятъ у нихъ въ личномъ владѣніи каждаго охотника, затѣмъ каждый изъ нихъ знаетъ, что онъ вполнѣ располагаетъ своею собственною личностью; а привязанность человѣка въ естественномъ быту къ своей независимости самая сильная изъ его страстей". Далѣе, ссылаясь на Исторію Америки Робертсону, Мирабо утверждаетъ, что нѣтъ такихъ народовъ, у которыхъ не было бы никакихъ зачатковъ земледѣлія, а изъ этихъ зачатковъ Мирабо выводитъ, подобно физіократамъ, "то естественное и точное представленіе о собственности, которое служитъ основаніемъ справедливостію" Lettres de Cachet, р. 39.}.
   Объясняя историческое происхожденіе собственности, Мабли не впадаетъ въ заблужденіе тѣхъ, которые выводятъ ее изъ грабежа и эксплуатаціи чужаго труда; такое объясненіе не можетъ служить къ подрыву принципа собственности, ибо злоупотребленія извѣстнымъ принципомъ или идеей еще не доказываютъ ложности невѣрно прилагаемаго начала, а, съ другой стороны, самые факты подобныхъ злоупотребленій свидѣтельствуютъ, что имъ уже предшествовало представленіе о личной собственности и, слѣдовательно, что она не имъ обязана своимъ происхожденіемъ. Мабли поступаетъ иначе. Онъ старается доказать, что эпоха личной собственности наступила послѣ господства общей или общественной собственности. По его мнѣнію, очевидно, что установленіе общества произошло раньше, чѣмъ установленіе собственности. Образованіе различныхъ обществъ было естественнымъ послѣдствіемъ общежительныхъ свойствъ и, въ тоже время, страстей человѣка: въ виду того, что люди поддавались движеніямъ гнѣва, ненависти, мстительности; въ виду того, что не всѣ одинаково были послушны голосу разсудка, они поставили надъ собой начальниковъ, которымъ предоставили право карать и мстить за обиды частныхъ лицъ. "Но въ это время,-- разсуждаетъ Мабли,-- земля, конечно, была не настолько населена, чтобы люди были принуждены приступить къ обработкѣ нолей: охота и рыбная ловля доставляли имъ достаточно средствъ къ пропитанію, и если памятники исторіи побуждаютъ, насъ думать, что всѣ народы начали съ кочеваго образа жизни, то какъ могли они имѣть собственность ранѣе установленія самаго общества?"
   Но отсюда слѣдуетъ, по мнѣнію Мабли, что установленіе общества не ведетъ непремѣнно къ установленію собственности и что организованное общество можетъ существовать и безъ собственности.
   Даже осѣдлость и необходимость обрабатывать поля, по мнѣнію Мабли, не вызвали частной собственности. Онъ въ этомъ случаѣ думаетъ иначе, чѣмъ Руссо. "Почему же мы должны предполагать,-- спрашиваетъ онъ,-- что людямъ, начавшимъ воздѣлывать землю, вмѣстѣ съ тѣмъ, явилась мысль о раздѣленіи ея? Напротивъ, нашей природѣ свойственно при переходѣ къ новымъ формамъ жизни руководиться идеями, съ которыми мы свыклись въ прежнемъ быту. Поэтому разумно предположить, что наши предки, принужденные обрабатывать землю, чтобы обезпечить себѣ болѣе удобное существованіе, работали совокупно, подобно тому, какъ они прежде соединяли свои силы для того, чтобы установить общественную власть". Фантазируя о первобытномъ человѣкѣ, Мабли наткнулся на истину, которая была еще неизвѣстна его современникамъ, т.-е. что личному поземельному владѣнію, по крайней мѣрѣ, во многихъ случаяхъ, предшествовало племенное или общественное и что первобытное земледѣліе не требовало разверстанія полей на наслѣдственные участки; но Мабли, напавши на эту мысль не научнымъ путемъ, не могъ воспользоваться ею научнымъ образомъ. Какъ всѣ общественные реформаторы XVIII в., онъ былъ сентименталенъ и склоненъ къ идилліи; мечтаніе о первобытномъ человѣчествѣ для него неразлучно съ утопіей: онъ "видитъ предъ собой гражданъ, распредѣленныхъ на нѣсколько разрядовъ; самымъ сильнымъ поручается воздѣлываніе земли; остальные занимаются грубыми ремеслами, безъ которыхъ общество не можетъ обойтись"; воображенію Мабли представляются "вездѣ общественные магазины, гдѣ хранятся богатства общины, и магистраты, настоящіе отцы отечества, у которыхъ почти нѣтъ никакой иной обязанности, какъ поддерживать чистоту нравовъ и раздавать каждой семьѣ то, что ей необходимо".
   Предъ нами, можно сказать, идиллія въ идилліи, ибо только въ идиллическое время соціализма можно было пробавляться такими наивными фантазіями.
   Мабли хотѣлъ доказать, что человѣчество можетъ существовать и благоденствовать безъ частной собственности, и въ видѣ доказательства рисуетъ картину первобытныхъ обществъ, мирно управляемыхъ отцами отечества и незнакомыхъ съ личной собственностью; но на дѣлѣ оказывается, что эти воображаемыя общества уже владѣютъ занятой ими землей на основаніи принципа частной собственности, ибо всѣ эти общины являются по отношенію другъ къ другу частными собственниками; йи одна изъ нихъ не допускала, конечно, сосѣднія общины къ одновременному пользованію своей землей и не дѣлилась добровольно плодами, добытыми трудомъ своихъ членовъ, съ общинами, не участвовавшими въ этомъ трудѣ. Какъ же объясняется и чѣмъ оправдываемся первоначальное занятіе каждой общиной своей собственной территоріи? Чѣмъ поддерживалось сожительство всѣхъ этихъ общинъ, поселенныхъ на владѣніяхъ неодинакаго объема и на землѣ различнаго качества? Не тѣмъ ли принципомъ собственности, существованіе котораго Мабли старался отрицать для древнѣйшей эпохи человѣческаго общества?
   Когда же, однако, и вслѣдствіе чего произошла, по мнѣнію Мабли, частная собственность изъ общественной?
   Съ точки зрѣнія Мабли, придававшаго такое огромное значеніе страстямъ, постоянно ратовавшаго противъ двухъ основныхъ пороковъ человѣчества -- корысти и честолюбія, было бы естественно приписать именно этимъ порокамъ главную роль при нравственномъ паденіи человѣчества, перешедшаго отъ золотаго вѣка общенія благъ къ желѣзному, кровавому вѣку личной собственности. Однако, Мабли съ жаромъ отвергаетъ такое объясненіе.
   По его словамъ, корысть и честолюбіе не источники неравенства, а послѣдствія его, они не предшествовали собственности, а появились вслѣдствіе ея. Только тогда, когда собственность и богатство стали извѣстны людямъ, между ними зародилась несчастная страсть, которая заставила ихъ при своей работѣ думать о своей выгодѣ и забывать объ общемъ благѣ, желать излишняго и ненужнаго и увеличивать свои потребности; честолюбіе же у всѣхъ народовъ развилось позднѣе корысти. Причина, почему Мабли не хочетъ прибѣгнуть къ корыст и для объясненія происхожденія собственности, можно думать, заключается въ томъ, что при подобномъ объясненіи ему было бы трудно поддержать мнѣніе, будто переходъ отъ предполагаемаго имъ общенія благъ къ собственности былъ случайнымъ дѣломъ, непростительной ошибкой, "которую было почти невозможно сдѣлать". Почему же ее, однако, сдѣлали? Въ своей полемикѣ съ экономистами Мабли указываетъ только на одну причину -- лѣность нѣкоторой части гражданъ, желавшихъ безъ труда пользоваться работой другихъ.
   Въ вышедшемъ позднѣе трактатѣ о Законодательствѣ Мабли приводитъ еще и другую причину -- злоупотребленія магистратовъ, несправедливость, съ которой они стали распредѣлять плоды общей работы, оставляя за собою лучшую часть.
   Однако, и тутъ первой причиной, замутившей блаженство идиллическаго вѣка, является у Мабли лѣность. Лѣнивые стали бременемъ для своихъ согражданъ; начались жалобы и раздоры. Болѣе усердные въ работѣ стали утверждать, что справедливость требуетъ, чтобы каждый въ одинаковой степени содѣйствовалъ общему благу. "Есть только одно средство изгнать лѣность,-- говорили они,-- пусть плоды принадлежатъ тому, кто ихъ произвелъ. Напрасно будемъ мы надѣяться, что наши начальники станутъ справедливо и безпристрастно распредѣлять между нами произведенія нашей работы; поэтому издадимъ законъ, въ силу котораго каждому воздавалось бы то, что онъ заслужилъ своей работой; раздѣлимъ поровну нашу землю; нужда, самый сильный изъ законовъ, изгонитъ лѣность; она вызоветъ напряженіе силъ, дѣятельность и усердіе, и наши начальники будутъ избавлены отъ обязанности, которую они не въ состояніи исполнить". Люди, прибавляетъ Мабли, не замѣтили пропасти, которая раскрывалась подъ ними, и издали пагубный законъ, постановившій раздѣлъ земель. По мнѣнію Мабли, въ рукахъ этихъ людей было множество самыхъ простыхъ средствъ для того, чтобы предотвратить необходимость ввести собственность: достаточно было узаконить разныя мѣры, которыя вызывали бы у лѣнивыхъ потребность уваженія и страхъ передъ презрѣніемъ; трудолюбивыхъ и усердныхъ можно, было успокоить разными наградами и отличіями, а несправедливыхъ старшинъ слѣдовало принудить въ исполненію обязанностей (rappeler à leur devoir). Тутъ, однако, возникаетъ вопросъ, не впадетъ ли общество при такомъ порядкѣ вещей въ апатію и застой, т.-е. совмѣстно ли отсутствіе личной собственности съ прогрессомъ и развитіемъ цивилизаціи? Какъ и позднѣйшіе соціалисты, Мабли старается избѣгнуть пряма то отвѣта на этотъ вопросъ, постоянно измѣняя свое отношеніе къ нему и давая два разныхъ отвѣта, одинъ другому противорѣчащихъ. Съ одной стороны, онъ старается доказать, что нечего бояться застоя и омертвѣнія общества, что и при отсутствіи личной собственности у людей достаточно будетъ побужденій къ усиленной дѣятельности, что эти побужденія можно искусственно увеличивать, поощряя любовь къ отличіямъ и уваженіе къ труду, что, наконецъ, по теперешнимъ людямъ нельзя судить о людяхъ, какъ они могли бы быть при нормальныхъ общественныхъ условіяхъ. Съ другой стороны, среди этихъ успокоительныхъ увѣреній постоянно проглядываетъ полное пренебреженіе къ цѣлямъ и успѣхамъ цивилизаціи, слышится враждебный ей возгласъ: зачѣмъ она нужна? раздается обычная въ этомъ случаѣ декламація, что "для человѣчества выгоднѣе преуспѣвать въ добродѣтеляхъ, чѣмъ усиливать производство", или, "что лучше, если земной шаръ будетъ населенъ однимъ милліономъ счастливыхъ людей, чѣмъ безчисленной толпой жалкихъ рабовъ, живущихъ только полужизнью, въ отупѣніи и нищетѣ". Мабли при этомъ не говоритъ, кто отберетъ этотъ милліонъ счастливцевъ изъ несчетной массы людской, населяющей землю, и кто позаботится о томъ, чтобы этотъ милліонъ не обратился опять въ несчетную толпу.
   Мабли, по крайней мѣрѣ, не скрываетъ, что предлагаемый имъ порядокъ не совмѣстимъ съ существованіемъ особыхъ націй и государствъ. Онъ утѣшаетъ своихъ читателей увѣреніемъ, что положеніе маленькихъ общинъ, на которыя должно быть раздроблено человѣчество, будетъ вовсе не такъ жалко въ сравненіи съ современными большими государствами, состоящими изъ плохо согласованныхъ между собой и враждующихъ частей, или же въ сравненіи съ теперешнимъ обществомъ, которое никогда не просвѣщается опытомъ и, въ надеждѣ уврачевать свои бѣдствія, дѣлаетъ именно все то, что должно ихъ увеличить. Мабли доказываетъ, что въ его маленькихъ общинахъ не будетъ недостатка въ благородныхъ стремленіяхъ и въ великихъ людяхъ, и что, несмотря на свою слабость, онѣ всегда будутъ въ состояніи отстоять свою независимость отъ болѣе сильныхъ сосѣдей и т. д. Но Мабли и тутъ забываетъ, что, уничтоживъ въ своей утопіи поземельную собственность, онъ ввелъ ее подъ другимъ названіемъ; что его маленькія общины, состоящія изъ нѣсколькихъ семействъ, будутъ такими же поземельными собственниками, какъ отдѣльныя семьи въ теперешнемъ обществѣ, что между этими безчисленными замкнутыми общинами разовьется современемъ подобная же неравномѣрность благосостоянія и возникнутъ такія же имущественные раздоры, для устраненія которыхъ, онъ и придумалъ свою утопію....

-----

   Обратимся теперь къ вопросу: какъ представляетъ себѣ Мабли переходъ отъ дѣйствительности къ указанному имъ идеалу? Мы встрѣчаемъ здѣсь полную смутность понятій, скрывающую коренное противорѣчіе, въ которое впадаетъ всякій, кто, исходя изъ ложныхъ этическихъ идеаловъ, ставитъ политикѣ ложныя цѣли. Мабли не разъ чистосердечно сознается, что установленіе личной собственности есть безповоротный фактъ въ исторіи человѣчества и что всякая попытка уничтожить ее ввергла бы людей въ еще большія несчастія. "Въ силу того,-- говоритъ онъ,-- что однажды состоялось это нелѣпое раздѣленіе имущества между частными лицами, мы, къ несчастію, осуждены вѣчно быть жертвами этой ошибки. Собственность вооружаетъ въ свою пользу тысячу страстей, которыя всегда принимаютъ ее подъ свою защиту и никогда не уступятъ голосу разсудка. Никакая сила человѣческая не въ состояніи теперь возстановить равенство, не причинивши худшаго безпорядка, чѣмъ тотъ, котораго мы желали бы избѣгнуть" {Doutes s. l'Ordre, р. 12.}.
   Въ виду этого Мабли осуждаетъ всѣ революціонныя попытки прошлаго, которыя противорѣчили общепринятымъ воззрѣніямъ, напр., даже возстаніе англійскихъ пуританъ, хотѣвшихъ устроить республику на развалинахъ монархіи, къ которой привыкла Англія, и потому, несмотря на свое временное торжество, ничего не достигнувшихъ. Особенно же безполезно вступать въ борьбу противъ корысти, "ибо эта бѣшеная страсть пріобрѣтаетъ новыя силы въ борьбѣ; чѣмъ болѣе растутъ ея опасенія, тѣмъ она становится смѣлѣе и въ концѣ она всегда одерживаетъ побѣду".
   Мабли совѣтуетъ отказаться отъ нападокъ на собственность не только въ виду безплодности такой борьбы; онъ замѣчаетъ, что эта борьба неминуемо должна возбудить еще болѣе сильныя и вредныя страсти, чѣмъ тѣ, которыми поддерживается собственность. По такимъ соображеніямъ онъ осуждаетъ даже всякое стремленіе со стороны самого правительства законодательными мѣрами уравнивать имущество гражданъ. "Какова будетъ участь людей,-- спрашиваетъ онъ,-- если законы, предназначенные усмирять страсти и поддерживать миръ въ обществѣ, сами будутъ возбуждать въ немъ безпрестанныя бури?" Въ концѣ-концовъ, онъ заявляетъ, что вездѣ, гдѣ собственность установлена, на нее нужно смотрѣть, какъ на основаніе порядка, мира и общей безопасности. Поэтому Мабли восклицаетъ, обращаясь къ своему царственному ученику: "Не дай Богъ, чтобы подъ предлогомъ осуществить высшее благо, т.-е. установить равенство имуществъ, я сталъ бы убѣждать васъ наложить святотатственную руку на имущества вашихъ подданныхъ!" {De l'Etude de l'Histoire, p. 313.}. Точно также и въ трактатѣ о Законодательствѣ Мабли обстоятельно разъясняетъ послѣдствія, къ которымъ должны привести нарушенія права собственности "Что сталось бы съ людьми, если бы законодатель не обязывалъ ихъ къ самому добросовѣстному уваженію собственности, которую они, по общему согласію, считаютъ источникомъ и принципомъ своего благоденствія? Они утратили бы даже то мнимое счастіе, которымъ они теперь пользуются. Вспомнимъ, какимъ бѣдствіямъ подвергались древнія республики вслѣдствіе того, что право собственности не было въ нихъ достаточно священно. Тамъ ежедневно раздавались крики народа, требовавшаго передѣла земли или отмѣны долговъ, и эти крики всегда были сигналомъ раздоровъ. Если жалобы и требованія толпы были отвергаемы, это возбуждало непримиримую ненависть массы противъ имущихъ классовъ; всеобщее недовѣріе овладѣвало умами; граждане наносили другъ другу обиды уже потому, что всякій изъ нихъ ожидалъ самъ подвергнуться имъ, и, поглощенные своими подозрѣніями, усобицами, опасеніями, надеждами и личными разсчетами, они не питали любви ни къ свободѣ, ни къ отечеству. Если же законодатель внималъ крикамъ народа, то отъ этого ни ограбленные, ни обогатившіеся не становились лучшими гражданами; одни думали только о томъ, какъ возмѣстить свой ущербъ, другіе замышляли новую неправду и всѣ одинаково презирали законы, къ которымъ не могли болѣе питать довѣрія".
   И, однако, тотъ же самый Мабли, отвергая реформы, которыя предлагались экономистами въ интересахъ земледѣльцевъ, восклицаетъ: "Установите общность имущества и послѣ этого ничего не будетъ легче, какъ утвердить общественное равенство и упрочить на этомъ двойномъ основаніи благополучіе людей". Тотъ же Мабли совѣтуетъ правительству способствовать торжеству коммунизма и всю задачу здравой политики сводить къ постоянной борьбѣ съ природой человѣка для того, чтобы достигнуть фантастическаго идеала равенства и общенія имуществъ. "Я. знаю,-- говоритъ Мабли,-- что физическія и нравственныя свойства отдѣльныхъ людей не равны; знаю, что и по установленіи полнаго равенства, люди, несомые вихремъ случайностей, встрѣтятъ въ жизни болѣе или менѣе благопріятныя условія, и что если ихъ предоставить самимъ себѣ, равенство скоро должно исчезнуть. Но развѣ на политикѣ не лежитъ обязанность заглушать зародыши зла или препятствовать тому, чтобъ они не развивались? Наши предѣи не видѣли опасности, которая имъ грозила, и не сопротивлялись условіямъ, подготовлявшимъ неравенство; мало того, они содѣйствовали ему, установивъ поземельную собственность: ихъ невѣжество служитъ имъ оправданіемъ. Но по мѣрѣ того, какъ общество замѣчало, что подъ покровительствомъ собственности расли безпорядки и что увеличивавшееся со дня на день неравенство давало новую пищу страстямъ, развѣ на Долю политики не выпадала обязанность проникнуть до источника зла и поставить преграды потоку, который готовъ былъ разлиться черезъ край? Развѣ не слѣдовало установить, подобна Ликургу, общность имуществъ или, по крайней мѣрѣ, подобно римлянамъ, обратиться къ помощи аграрныхъ законовъ? Но. чего не сдѣлала въ свое время политика, отвлеченная отъ своей задачи интересами богачей и честолюбцевъ и превратившаяся въ орудіе страстей, почему бы теперь не осуществить того философамъ?" {Doutes, р. 19.}
   И такъ, неравенство и собственность осуждаются во имя нравственности и на политику возлагается задача привести человѣчество законодательными мѣрами къ состоянію равенства и общенію имуществъ и, въ то же время, собственность признается краеугольнымъ камнемъ порядка, мира и общественнаго благополучія, а государственной власти воспрещается нарушать святотатственной рукою право собственности.
   Такое кажущееся противорѣчіе во взглядахъ Мабли объясняется тѣмъ, что онъ находилъ нужнымъ посредствомъ цѣлой системы законодательныхъ мѣръ предварительно ослабить и искоренитъ страсти въ человѣческомъ сердцѣ, пріучить людей къ уменьшенію и упрощенію потребностей и, такимъ образомъ, постепенно приблизить ихъ къ состоянію равенства, соотвѣтствующему видамъ природы. Когда нравы будутъ скромны, когда потребности будутъ настолько ограничены, что бѣдный будетъ доволенъ своею бѣдностью, а богатый не будетъ находить никакого преимущества въ богатствѣ; когда добродѣтели будутъ болѣе уважаемы и полезны, чѣмъ титулы и богатства, и когда положеніе въ обществѣ (les rangs) будетъ цѣниться сообразно съ честностью,-- тогда, по этимъ симптомамъ, законодатель узнаетъ, что его народъ въ состояніи сообразоваться съ намѣреніями природы и наслаждаться въ равенствѣ счастіемъ, для котораго онъ предназначенъ {De la Législ., р. 84.}.
   Мабли посвятилъ много размышленій на то, чтобъ облегчить политикѣ эту задачу и указать ей средства для достиженія поставленной имъ цѣли. Изображеніе пути, которому должна слѣдовать политика для ослабленія въ обществѣ корысти и. честолюбія и установленія въ немъ равенства, составляетъ главное содержаніе трактата о Законодательствѣ и занимаетъ много мѣста и въ другихъ сочиненіяхъ Мабли. Самъ онъ придавалъ этимъ разсужденіямъ непосредственно практическое значеніе, и многіе современники его принимали ихъ настолько серьезно, что присвоили этому писателю громкое и притязательное прозвище законодателя, другіе же острили надъ совѣтами Мабли, находя ихъ чрезмѣрно наивными. Гриммъ писалъ въ своей Корреспонденціи {Corresp. Littéraire. Sec. Partie. Т. III, p. 201. Изд. 1812 г.} о трактатѣ Мабли, что это сочиненіе три или четыре тысячи лѣтъ назадъ могло бы казаться поучительнымъ; "можетъ быть, и теперь еще,-- говоритъ Гриммъ,-- найдется какой-нибудь кантонъ въ Швейцаріи или захолустье Америки, гдѣ его признаютъ яснымъ и глубокомысленнымъ, но оно не такъ-то легко будетъ имѣть успѣхъ во Франціи". Гриммъ, однако, жестоко ошибся и самъ еще былъ свидѣтелемъ попытки привить къ французскому обществу нѣкоторыя черты идеала, начертаннаго аббатомъ Мабли. Вслѣдствіе этого, повидимому, чисто фантастическія разсужденія этого писателя заслуживаютъ полнаго вниманія историковъ; его духомъ прониклось и на его идеяхъ воспиталось то поколѣніе, которое мечтало о нравственномъ возрожденіи французскаго народа путемъ законодательныхъ мѣръ и увлеченія котораго всегда будутъ служить однимъ изъ самыхъ поучительныхъ моментовъ въ человѣческой исторіи.

-----

   Мабли, конечно, не могъ предвидѣть, какое примѣненіе будетъ сдѣлано изъ его теоріи; но онъ имѣлъ передъ собою опытъ исторіи и могъ найти въ ней критеріумъ для своего идеала. Поэтому намъ естественно представляется вопросъ: какъ относился онъ къ исторіи? И въ этомъ случаѣ, можно сказать, подтверждается наблюденіе, что исторія не въ силахъ разочаровать или вразумить утописта; утопія потому и называется утопіей, что не нуждается ни въ пространствѣ, ни во времени, и, слѣдовательно, исторія не можетъ служить ей препятствіемъ.
   Свой этико-соціальный идеалъ, къ достиженію котораго должно было стремиться законодательство, Мабли считалъ дѣломъ будущаго; вмѣстѣ съ тѣмъ, однако, чтобы внушить большую увѣренность въ достижимости указанной имъ цѣли, онъ старался доказать, что начертанный имъ идеалъ уже существовалъ въ дѣйствительности, уже былъ, по крайней мѣрѣ, однажды, осуществленъ мудрымъ законодателемъ. Эта необходимость опираться на исторію, взывать къ ея свидѣтельству вовлекаетъ Мабли въ противорѣчіе съ его общими взглядами на эту науку. Признавая историческое развитіе народовъ уклоненіемъ отъ нормальнаго исходнаго пункта, Мабли естественно былъ склоненъ пренебрегать опытомъ исторіи и, дѣйствительно, онъ нерѣдко прямо отвергаетъ всякое примѣненіе историческихъ наблюденій къ настоящему. Не опытъ прошедшаго, "не искаженныя въ угоду монарховъ и знатныхъ лѣтописи народовъ", а тайникъ человѣческаго сердца долженъ служить, по его мнѣнію, руководствомъ для честнаго политика. Но, съ другой стороны, это пренебреженіе сопровождается у Мабли страстью ссылаться на историческіе факты и искать въ прошедшемъ опоры для подкрѣпленія своей идеальной теоріи. Смотря на прошлое вообще какъ на печальную, мертвенную пустыню, Мабли находитъ въ немъ оазисы, къ которымъ онъ любитъ возвращаться, чтобы почерпнуть въ нихъ новыя силы для обращенія скептиковъ. Самый отрадный оазисъ представляетъ для Мабли законодательство Ликурга; иногда же для разнообразія онъ углубляется въ эпоху патриціевъ и плебеевъ. Представленіе Мабли о Ликургѣ расходится, конечно, далеко съ выводами, которые современная наука считаетъ возможнымъ сдѣлать изъ историческихъ данныхъ. Для Мабли Ликургъ -- законодатель, который имѣлъ въ виду обезпечить между спартанцами полное общеніе имуществъ {Si le moindre rayon d'espérance frappait, notre raison, ne devrions nous pas aspirer à cette heureuse communauté de biens, tant louée, tant regrettée par les poètes, que Lycurgue avait établie à Lacédémone, que Platon voulait faire revivre dans за république et qui grace à la dépravation des moeurs ne peut plus être qu'une chimère dans le monde? Dr. et Dev. d Oit., p. 380.}; вопроса объ илотахъ и рабахъ Мабли не охотно касается, а о періэкахъ, т.-е. подвластномъ спартанцамъ населеніи, вовсе не упоминаетъ. Даже съ точки зрѣнія научныхъ средствъ XVIII вѣка злоупотребленіе именемъ и авторитетомъ Ликурга у Мабли непростительно. Его разсужденія о древней Спартѣ -- наглядный примѣръ тѣхъ сумерокъ между исторической наукой и фантазіей, въ которыхъ такъ удобно ютятся всякія историческія гипотезы и политическіе идеалы. Что касается Рима, то достаточно упомянуть, что Мабли держится довольно общаго до Нибура недоразумѣнія, въ силу котораго законъ Лицинія и Столона, ограничивавшій право пользованія общественной землей, понимался въ смыслѣ ограниченія права поземельной собственности вообще. Странно при этомъ, что Мабли относится крайне несочувственно къ Тиберію Гракху, видя въ немъ не возстановителя стариннаго закона объ общественной землѣ, а честолюбца, который разнуздалъ страсти, чтобы проложить себѣ путь къ узурпаціи власти.
   Въ связи съ произвольнымъ истолкованіемъ явленій прошедшаго находится у Мабли и ложная оцѣнка низшихъ формъ человѣческаго развитія, между прочимъ, романтическое отношеніе къ дикарямъ. Мабли, какъ и другіе моралисты XVIII вѣка, охотно ссылается на примѣръ дикарей Америки и Африки и ставитъ существующее между ними равенство въ образецъ европейцамъ. Достаточно прочесть одну главу изъ путешествій Бекера или Ливингстона, чтобы убѣдиться, что то равенство, которое встрѣчается у племенъ, еще не привыкшихъ даже носить одежду, есть равенство чисто отрицательнаго свойства; оно заключается въ одинаковомъ отсутствіи всего, что приноситъ съ собой цивилизація. Всѣ одинаково неразвиты и суевѣрны, одинаково зависятъ въ своемъ пропитаніи отъ случая и природы, одинаково необезпечены относительно своей свободы и жизни отъ нападенія сосѣднихъ племенъ и произвола своего властителя. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, между женщинами и мужчинами, между слабыми и сильными, между простодушными и злыми, между знахарями и жертвами ихъ обмана, между побѣжденными и побѣдителями существуетъ, можетъ быть, большее неравенство, чѣмъ то. которое въ нѣкоторыхъ другихъ отношеніяхъ существуетъ между членами цивилизованныхъ обществъ.
   Мабли, однако, этого не видитъ: онъ идеализируетъ подъ именемъ равенства общую неразвитость, а послѣдствія неравенства физическихъ силъ у дикихъ просто отрицаетъ вопреки очевидности.
   У краснокожихъ племенъ Америки Мабли находитъ вполнѣ осуществленнымъ свой идеалъ райской невинности и благополучія. "Они,-- говоритъ онъ,-- не допускаютъ никакого различія между главой племени и самымъ послѣднимъ отцомъ семейства; глаза племени признанъ вождемъ только потому, что проявилъ больше доказательствъ храбрости, и онъ перестанетъ быть вождемъ, какъ скоро кто-нибудь превзойдетъ его мужествомъ. Тѣ изъ первобытныхъ народовъ, которые воздѣлываютъ немного кукурузы или маніока, еще не раздѣлили своихъ полей рвами, изгородью или межевыми знаками; ихъ жены вскапываютъ землю, сѣютъ и собираютъ плоды сообща; мужчины не обязаны закономъ дѣлить добычу своей охоты между жителями поселка, но они обезчестили бы себя въ своихъ глазахъ, если бы этого не дѣлали. Гостепріимство имъ дорого и, не думая о томъ, что скоро у нихъ самихъ окажется недостатокъ во всемъ, они расточаютъ прохожимъ все, что у нихъ есть. Говорятъ даже, что въ Флоридѣ нѣкоторыя племена, сѣющія кукурузу, сносятъ свою жатву въ общественные амбары, и что всякое семейство беретъ оттуда акуратно и безъ жадности то количество зерна, въ которомъ нуждается. Какія это благопріятныя условія для того, чтобы установить здѣсь общеніе имуществъ! Да, на берегахъ Огейо или Миссисипи Платонъ могъ бы основать свою республику; какъ жалко, что мы предполагаемъ цивилизовать эти племена и сообщить имъ наши пороки и наши предразсудки!"
   Такое романтическое отношеніе въ низшимъ формамъ цивилизаціи находится у Мабли въ тѣсной связи съ враждой противъ цивилизаціи и пренебреженіемъ къ главнымъ источникамъ и условіямъ современной культуры -- труду и семьѣ. Въ провозглашеніи этихъ началъ руководящими принципами частной и общественной жизни заключается существенная черта новой исторіи человѣчества; не даромъ этотъ періодъ беретъ свое начало въ реформаціи, которая освятила эти принципы въ противуположность средневѣковому, аскетическому идеалу. Такимъ образомъ, всякое направленіе, которое сопровождается отрицаніемъ или ослабленіемъ этихъ началъ, представляетъ собой реакціонное движеніе. Несмотря на похвалы трудолюбію, какъ гражданской добродѣтели, Мабли, въ сущности, равнодушенъ и даже враждебенъ къ труду. Это чувство невольно проявляется у него какъ въ идеализаціи такихъ историческихъ формъ, въ которыхъ трудъ не играетъ серьезной роли -- спартанскаго быта и жизни дикарей, такъ и въ его постоянной полемикѣ противъ зарождающихся одна изъ другой потребностей, которыя являются главнымъ стимуломъ труда. Въ этомъ смыслѣ Мабли постоянно противупоставляетъ античныя добродѣтели "европейской политикѣ, основанной на деньгахъ и на торговлѣ". Мабли, подобно средневѣковому монаху, допускалъ трудъ, насколько онъ былъ, необходимъ, чтобы извлечь изъ природы средства къ пропитанію, и какъ цѣлебную гимнастику тѣла, полезную для борьбы со страстями; но онъ отрицалъ трудъ, какъ свободное, самостоятельное начало жизни, и осуждалъ всякое соединеніе его съ изобрѣтательностью мысли и съ искусствомъ; точно также онъ отвергалъ естественныя послѣдствія свободнаго труда, сбереженіе и скопленіе его результатовъ.
   Такое пренебреженіе къ результатамъ свободнаго труда легко объяснимо въ человѣкѣ, въ которомъ совершенно заглохло пониманіе того начала, которое узаконяетъ, освящаетъ и возводитъ въ нравственный принципъ неустанную энергію личнаго труда -- начала семейнаго. Отшельнику, въ уединеніи проводившему свою жизнь, свидѣтелю того пренебреженія къ нравственнымъ началамъ въ бракѣ, которое вошло какъ бы въ привычку французскаго общества XVIII вѣка, не легко было усвоить себѣ правильный взглядъ на значеніе семьи. Но могъ ли быть полезнымъ реформаторомъ общества моралистъ, забывшій о семейномъ началѣ и о послѣдствіяхъ, которыя влекутъ за собой семейные инстинкты человѣка по отношенію къ принципу равенства и къ собственности? Не понимая значенія, которое имѣетъ семья въ организаціи человѣческой жизни, Мабли рѣшалъ, конечно, крайне неудовлетворительно вопросы, стоящіе въ связи съ семейнымъ началомъ. Женщина, въ его глазахъ, должна быть или заключенной въ теремѣ рабыней мужчины, или амазонкой {Il faut choisir ou d'en faire des hommes comme à Sparte ou de les condamner à la retraite. De la Législ., p. 375.}. Обходя семейный вопросъ, Мабли не принимаетъ во вниманіе тѣхъ инстинктовъ и страстей человѣка, которые такъ смущали его современника и предшественника въ области соціалистическихъ утопій, англійскаго писателя Уаллеса. И Уаллесъ мечталъ о полномъ равенствѣ гражданъ, общеніи имущества, объ умѣренномъ, обязательномъ для всѣхъ трудѣ, воспитаніи дѣтей на общественный счетъ и т. д., но онъ пришелъ къ заключенію, что такой блаженный общественный бытъ повлекъ бы за собой одно громадное неудобство -- чрезмѣрное увеличеніе населенія. Онъ предвидитъ роковой моментъ, который разрушитъ придуманную имъ идиллію, и останавливается предъ нимъ въ недоумѣніи. Не слѣдуетъ ли, спрашиваетъ онъ, въ виду такого ужаснаго будущаго, издать законъ, который ограничилъ бы свободу заключать браки? Но и съ помощью этого средства онъ не видитъ никакого выхода изъ затрудненія: войны и усиленная смертность представляются ему единственными лѣкарственными средствами противъ избытка населенія въ его утопіи соціальнаго благополучія. Въ виду этого, Уаллесъ, въ концѣ-концовъ, разочаровывается во всѣхъ утопіяхъ и отчаявается въ человѣчествѣ {Wallace. Various prospects of Mankind, Nature and Providence 1761. См. Considérations sur l'Ordre de Cincinnatus etc. par. Mirabeau. 1785, p. 360.}.
   Но мы не станемъ долѣе останавливаться на тѣхъ затрудненіяхъ, которыхъ Мабли не принялъ во вниманіе при измышленіи своего соціальнаго идеала, а разсмотримъ самый идеалъ. Многимъ и очень многимъ такой идеалъ въ настоящее время покажется непривлекательнымъ. Прежде всего, онъ противорѣчитъ идеѣ прогресса въ развитіи человѣчества, которая глубоко укоренилась въ современномъ обществѣ; онъ не совмѣстимъ съ потребностью усовершенствованій и изобрѣтательностью въ области техническихъ знаній и приспособленій, которыми гордится наше время. Идеалъ Мабли исключаетъ всякое движеніе и разнообразіе; одну форму и норму жизни устанавливаетъ онъ для всѣхъ народовъ и для всѣхъ временъ. Эта норма влечетъ за собою строгую и суровую дисциплину духа и тѣла. Ради обезпеченія куска насущнаго хлѣба изгоняется изъ общежитія всякая свобода; извѣстные религіозные догматы становятся обязательными для всѣхъ подъ страхомъ тяжелаго наказанія; вся жизнь человѣка сводится къ однообразію и правильности физическаго процесса ради подавленія страстей, нарушающихъ равновѣсіе между людьми.
   Тѣмъ не менѣе, эта утопія имѣетъ преимущество большей послѣдовательности и внутренней правды передъ другими соціальными идеалами, представляющими страстямъ и индивидуальнымъ наклонностямъ полный просторъ или основанными на искуственной эксплуатаціи ихъ въ пользу общества, какъ у Фурье. Суровый и нѣсколько мизантропическій аббатъ въ одномъ отношеніи попалъ въ суть дѣла. Если уже желать коммунистическаго строя, то недостаточно мечтать объ установленіи его насильственнымъ или мирнымъ путемъ, а нужно позаботиться о томъ, чтобы исчезли въ обществѣ всякія побужденія выйти изъ узкихъ рамокъ этого быта, т.-е. чтобы изсякли у людей личныя наклонности и страсти и затихла всякая потребность индивидуальнаго, духовнаго развитія, ибо всякое усиліе личнаго духа ведетъ къ неравенству и грозитъ нарушеніемъ общаго отрицательнаго однообразія.
   Изъ предшествовавшаго изложенія можно было усмотрѣть, что источникомъ коммунистическихъ мечтаній Мабли была сильно возбужденная потребность равенства, односторонне понятаго. Потребность эта, вызванная нравами французскаго общества и политическими формами XVIII вѣка, внезапно и болѣзненно прорвалась въ литературѣ и сдѣлалась основнымъ принципомъ моралистовъ во второй половинѣ этого вѣка. Моралисты предшествующей эпохи знали эту потребность какъ слабость человѣческаго сердца, но не поддавались сами этой страсти и потому относились безпристрастнѣе и благоразумнѣе въ самой идеѣ равенства. Мягкій, чувствительный и гуманный Вовенаргъ говорилъ: "Неправда, будто равенство есть законъ природы; верховный законъ ея -- подчиненіе и зависимость", и въ другомъ мѣстѣ: "Я бы желалъ отъ всего сердца, чтобы всѣ положенія были равны, причемъ мнѣ было бы гораздо пріятнѣе никого не имѣть подъ собою, чѣмъ признавать хотя бы одного человѣка выше себя. Но если ничто такъ не заманчиво въ идеѣ (si spécieux dans la spéculation), какъ равенство, то ничто такъ неосуществимо и фантастично". Однако, нѣсколько лѣтъ спустя, равенство уже становится лозунгомъ моралистовъ какъ натуралистической школы, такъ и спиритуалистовъ. И тѣ, и другіе понимали равенство въ матеріалистическомъ смыслѣ, какъ равенство физическихъ благъ и наслажденій въ общежитіи. Чтобы оправдать свое воззрѣніе, они провозгласили равенство закономъ природы; они утверждали, что природа создала людей равными въ физическомъ и духовномъ отношеніяхъ и, слѣдовательно, предназначила ихъ къ полному равенству въ жизни; а чтобы объяснить неравенство, существующее въ дѣйствительности, они заявляли, что всякое неравенство есть только слѣдствіе ошибочнаго воспитанія и дурныхъ учрежденій, и что цѣлью правильнаго воспитанія и мудрой политики должно быть возстановленіе первоначальнаго равенства. Но система натурализма {Такъ обозначали свое направленіе сами приверженцы матеріалистическихъ воззрѣній на нравственность и политику въ XVIII в. См. Système de la Nature. T. VI, p. 188.} не была въ состояніи доказать правомѣрность матеріальнаго равенства. Признавая страсти естественнымъ послѣдствіемъ физическихъ ощущеній, Гельвецій, напр., не имѣлъ никакого основанія осуждать вольное прошеніе страстей, необходимо ведущихъ къ неравенству, и самъ подрывалъ доктрину, что по самой природѣ своей люди предназначены въ абсолютному равенству. Это противорѣчіе между требованіемъ равенства и оправданіемъ страстей вздумалъ устранить Мабли. Раздѣлявшій сначала взглядъ натуралистовъ на страсти, Мабли пришелъ, наконецъ, къ убѣжденію, что онѣ несовмѣстимы съ равенствомъ и что надо или отказаться отъ послѣдняго, или принести всѣ страсти въ жертву абсолютному равенству. Такимъ образомъ, онъ возвратился къ аскетическому началу, крайнему и одностороннему примѣненію спиритуализма къ жизни. Онъ доказывалъ, что только одинъ путь ведетъ къ абсолютному равенству -- абсолютное искорененіе страстей, отрѣшеніе отъ личныхъ интересовъ и полное обезличеніе человѣка; что абсолютное равенство требуетъ такого уменьшенія потребностей, чтобы онѣ шли не далѣе ежедневнаго пропитанія тѣла; что оно требуетъ крайняго самоограниченія воли и способностей индивидуальнаго человѣка.
   Мабли шелъ очень послѣдовательно въ этомъ направленіи; но никакая послѣдовательность не исправляетъ ложнаго исходнаго положенія, а только яснѣе обнаруживаетъ его несостоятельность. Мабли требовалъ искорененія страстей путемъ законодательныхъ мѣръ для водворенія въ обществѣ равенства; но, въ то же время, онъ хорошо сознавалъ, какъ глубоко коренятся страсти въ природѣ человѣка, и онъ пришелъ къ заключенію, что только при полномъ равенствѣ возможно подавленіе страстей. Такимъ образомъ, вся система Мабли основана на безвыходномъ вращеніи; для того, чтобы установить полное равенство между людьми, необходимо устранить страсти; а атрофія страстей возможна только при господствѣ абсолютнаго равенства.
   И такъ, цѣль, которую Мабли ставитъ человѣчеству,-- равенство, обусловленное подавленіемъ страстей,-- весьма проблематична даже съ его теоретической точки зрѣнія. Но не менѣе проблематично самое средство, которое онъ предлагаетъ для достиженія этой цѣли. Призваніе нравственно исправлять и совершенствовать общество Мабли переноситъ съ моралистовъ и проповѣдниковъ на законодателей, обязывая ихъ подвигать общество искусственными и принудительными мѣрами къ нравственно-соціальному идеалу. Этотъ основной принципъ теоріи Мабли вызываетъ на свѣтъ новую трудную проблему организаціи законодательной власти, призванной пересоздать человѣка и общество. Какъ же разрѣшаетъ эту проблему Мабли?
   Кто тѣ всемогущіе законодатели, на которыхъ онъ возлагаетъ трудную задачу нравственнаго перевоспитанія человѣчества? Кому должна быть предоставлена страшная власть, соединяющая въ однѣхъ рукахъ оба меча, о которыхъ говоритъ средневѣковая политическая теорія? Какъ должны быть согласованы законодательная власть и исполнительная для того, чтобы политика не уклонялась отъ пути, начертаннаго ей этикой?
   Этотъ вопросъ раскроетъ предъ нами другую сторону ученія Мабли и познакомитъ насъ съ политической теоріей, которая занимаетъ самостоятельное, оригинальное мѣсто на ряду съ теоріями Монтескьё и Руссо,-- съ теоріей, которая имѣла самое рѣшительное вліяніе на понятія французскаго общества въ XVIII вѣкѣ и на ходъ революціи 1789 года.

В. Герье.

"Русская Мысль", NoNo 1--2, 1885

   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов