Полевой Петр Николаевич - Весточка издалека

ПУШКИНСКІЙ СБОРНИКЪ
(въ память столѣтія дня рожденія поэта)

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ТИПОГРАФІЯ А. С. СУВОРИНА. ЭРТЕЛЕВЪ ПЕР., Д. 13
1899

П. Н. Полевой.

ВѢСТОЧКА ИЗДАЛЕКА.

Въ деревнѣ, рядомъ съ нашей усадьбой, жилъ мужикъ,-- Наумомъ звали. Хорошій мужикъ, дѣльный, на работу ретивый; троихъ сыновей воспиталъ и поднялъ, такихъ же, какъ онъ самъ, работниковъ; но только счастье ему съ дѣтками не было на роду написано. Одинъ сынъ, въ весеннюю пору, съ "лучомъ" за рыбой поѣхалъ, намѣтилъ острогою рыбу, ударилъ -- да острога переломилась, онъ въ воду изъ челна упалъ и потонулъ въ разливѣ; другой -- на службѣ -- въ конницу попалъ, да гдѣ-то на парадѣ, какъ пустили ихъ полкъ маршъ-маршемъ, съ лошади свернулся и былъ такъ потоптанъ, что только два часа пожилъ и Богу душу отдалъ. Третій ушелъ въ лѣсное задѣлье, работалъ два мѣсяца у подрядчика, и тотъ такъ былъ имъ доволенъ, что надъ всей артелью старшимъ сдѣлалъ -- да попалъ въ тѣсноту между деревъ, когда большущую сосну валили, и его на-смерть придавило толстымъ сукомъ: только охнуть успѣлъ, и глаза закатилъ...

Осталась у Наума одна дочка: Танюша -- славная такая дѣвушка, тихая, скромная и на все въ крестьянствѣ искусная; и прясть, и ткать, и хлѣбы печь мастерица, и собой миловидная, смазливенькая. Всѣ парни въ околоткѣ за ней ухаживали; всѣ бабы въ одинъ голосъ Наумовой женѣ говорили:

-- Тебѣ объ дочкѣ заботы нѣтъ: ее у тебя съ руками оторвутъ...

И точно: чуть минулъ Танюшѣ восемнадцатый годъ, пошли на дворъ къ Науму сваты за сватами:

-- Отдай, да отдай дочку... У тебя товаръ, а у насъ купецъ...

А Науму жалко съ единымъ дѣтищемъ разстаться, и всѣмъ онъ одинъ отвѣтъ даетъ:

-- Молода еще она: обождать надо годокъ-другой...

И вдругъ стряслась бѣда нежданная-негаданная! Что съ Танюшей приключилось -- никто не зналъ и сказать не могъ,-- а только прошелъ по деревни слухъ, что Танюша затяжелѣла... Сидитъ по цѣлымъ днямъ въ уголку въ избѣ, плачетъ горькими слезами, и на всѣ разспросы отца и матери одно только и твердитъ:

-- Знать не знаю, что со мною приключилось... Хоть сейчасъ икону снять -- не знаю за собой никакого грѣха.

Наумъ и уговаривалъ, и грозилъ, и разспрашивалъ; а дочка все стоитъ на своимъ:

-- Убей меня Богъ,-- ничего не знаю, и ничего сказать не могу...

А сама день-ото-дня все больше и больше толстѣетъ: со стороны посмотрѣть -- какъ есть тяжелая. И все-то она болѣетъ, все недомогаетъ: почернѣла, похудѣла -- куда и красота дѣвичья подѣвалась!..

Однако прошло много мѣсяцевъ, а дѣло къ концу не подвигается... Опалъ животъ у Танюши, потомъ опять вздулся, а хворьба ее пуще одолѣваетъ... Ужъ она то на печи, то на лавкѣ пласточкомъ лежитъ, и подняться не можетъ -- только стонетъ. Потомъ совсѣмъ пропала ея толщина; но зато по всему тѣлу пошли какіе-то струпья, раны подѣлались -- мука такая, что и описать нельзя...

Стали люди Науму говорить: "испорчена у тебя дѣвка! Позавидовали ея красотѣ злые люди! Ты бы къ себѣ знахаря позвалъ..."

Однако же Наумъ ихъ не послушалъ -- съѣздилъ въ волость, привезъ оттуда фельдшера изъ больницы, рубля и угощенья ему по пожалѣлъ -- показалъ ему Танюшу, просилъ помочь ей въ ея страданіяхъ.

Фельдшеръ осмотрѣлъ Танюшу внимательно, назвалъ ея болѣзнь какимъ-то мудренымъ словомъ и добавилъ:

-- Эту болѣзнь лѣчить нельзя... Сама должна пройти. А впрочемъ, я тебѣ такое смазыванье дамъ...

Рубль отъ Наума взялъ, полштофъ выпилъ и уѣхалъ. И точно: смазыванье прислалъ. Попробовалъ Наумъ со своей хозяйкой смазывать Танюшу фельдшерской мазью; но какъ только одинъ струпъ смажутъ, такъ рядомъ, вокругъ него, пять или шесть волдырей вскочитъ... Бросили мазь; призвали знахаря. Тотъ и надъ ковшикомъ нашоптывалъ, и съ уголька ее обдувалъ, и курилъ въ избѣ какими-то смолами, и травами Танюшу поилъ -- взялъ за это овчину, да мѣшокъ житныхъ крупъ, посулился и еще побывать, да и былъ таковъ...

Видитъ Танюша, что ей облегченья нѣтъ, а болѣетъ она ужъ поболѣе года, и говоритъ она отцу съ матерью:

-- Я дала обѣтъ сходить къ Соловецкимъ чудотворцамъ, коли Богъ моей болѣзни облегченье пошлетъ... Ужъ вы меня благословите, и въ чемъ я завѣчалась, не препятствуйте.

Обѣщались родители на ея волю запрета не класть, -- и такъ, около Святой, вдругъ Танюшѣ легче стало... Струпья стали одни за другимъ подсыхать и пропадать, и она сама бодрѣе стала и прояснила. Только все еще слабость одолѣвала и работать она ничего не могла. Однако же кое-какъ пооправилась, и чуть только весною повѣяло (а еще снѣгъ лежалъ въ поляхъ), стала Танюша въ дорогу сбираться.

Сладили ей родители новенькій полушубочекъ, двѣ пары лапотокъ сплели, котомочку справили и денегъ три рубля въ исподъ сарафана зашили... Побрела она по дорожкѣ съ другими богомолками да странницами. Батька съ маткой се за двадцать верстъ до сосѣдняго прихода проводили, молебенъ отслужили напутственный, простились съ дочкой -- да только ее и видѣли.

Прошло три мѣсяца, и пришла отъ нея вѣсточка: такъ и такъ, молъ -- жива и здорова, и черезъ три дня поплыву пучиной морскою ко святой обители. А потомъ и вѣсть запала... И полгода проходитъ, и годъ къ концу близится -- нѣтъ ни самой Танюши, ни о ней вѣсточки! Подалъ Наумъ и становому прошеніе съ объявкою, что дочь пропала, и земскому, и волостному старшинѣ кланялся: о справкахъ просилъ -- и все безъ проку. Только и слышитъ это всѣхъ: "писали, а отповѣди нѣтъ! Не десять же разъ о твоей дочкѣ писать!"

Вотъ и взгоревался однажды Наумъ, и говоритъ своей хозяйкѣ:

-- А что, старуха! Видно, намъ съ тобой не видать нашей голубки? Надо бы ее хоть въ поминанье вписать, что-ли?

-- Какъ это можно! Живого человѣка -- да въ поминанье! говоритъ хозяйка мужу.-- Ужъ прежде, чѣмъ поминать, сходи-ка ты къ Аринушкѣ, да съ ней потолкуй -- что она тебѣ скажетъ?

Аринушка жила въ сосѣднемъ селѣ, и была ветхая, преветхая старушка Божья. Никто во всемъ околоткѣ не помнилъ, сколько ей лѣтъ -- и пожалуй ужъ поболѣе двухъ десятковъ лѣтъ кормилась она на мірской счетъ, потому что давно была безъ ногъ. Только надо правду сказать: никто Аринушку не попрекалъ мірскимъ хлѣбомъ, и всѣ дѣвки, всѣ бабы, по очереди, за убогой старушкой охотно ухаживали -- словно бы она была всѣмъ родная. И она всѣмъ за хлѣбъ и за ласку тѣмъ платила, что, не покладая рукъ, на всѣхъ пряла... Принесутъ ей, кто шерсти, кто льну, навяжутъ на гребень, дадутъ веретено въ руки -- и пошла Аринушка прясть... Про нее даже и поговорка сложилась:

-- И всякъ спляшетъ, да не какъ скоморохъ! И всякъ спрядетъ, да не какъ Аринушка!

А сверхъ того, во всѣхъ бѣдахъ, во всѣхъ затрудненіяхъ, всѣ шли за совѣтомъ къ Аринушкѣ, и она своимъ стародавнимъ опытомъ многимъ служила на пользу...

Вотъ и пришелъ къ Аринушкѣ Наумъ; вошелъ въ ея крошечную, убогую избёнку, гдѣ она всегда въ одномъ и томъ же углу на лавочкѣ сидѣла и пряла... А около нея, тоже за пряжей, дѣвчоночка очередная, для услугъ и помощи -- и тоже за пряжей.

-- Здравствуй, Аринушка! сказалъ ей Наумъ, и положилъ передъ нею пятокъ свѣжихъ яичекъ на поклонъ.

-- Аль за нуждой какой тебя ко мнѣ Богъ принесъ? проговорила Аринушка, оставляя веретено и проницательно взглядывая на Наума.

-- Ужъ вѣстимо, за нуждой! проговорилъ мужикъ со вздохомъ, опускаясь около Аринушки на лавку.

-- Что-жъ? Сказывай! ласково отозвалась старушка, и выслала дѣвочку изъ избы на улицу.

Мужикъ все разсказалъ ей о дочкѣ, безъ всякой утайки; разсказалъ и какъ она на богомолье въ Соловки пошла, какъ имъ оттуда вѣсточку прислала, какъ потомъ пропала невѣдомо гдѣ, и какъ онъ у всѣхъ властей пороги пообивалъ, наводя о ней справки...

-- Посовѣтуй ты мнѣ, родимая, какъ мнѣ быть, какъ объ дочкѣ -- живой ли, мертвой ли -- вѣсточку добыть? Ужъ я ее и поминать собрался, да жена...

Мужикъ не договорилъ и утеръ кулакомъ слезы, которыя покатились у него изъ глазъ, непрошенныя.

-- Какъ можно живого человѣка поминать! проговорила Аринушка.-- Это -- великій грѣхъ, и ему ущербъ. Надо прежде дознаться -- жива ли она?

И старушка задумалась и смолкла; молчалъ и Наумъ, выжидая ея слова.

-- Вотъ ты что сдѣлай, сказала наконецъ Аринушка.-- Какъ пойдешь къ Христовой заутрени, такъ ты, при самомъ началѣ христосованья, ни съ кѣмъ не христосуйся, а выйди на паперть, да первому встрѣчному и скажи, громко да внятно таково: "Христосъ воскресе, Таня!" Тогда ужъ непремѣнно твоя дочка, живая ли, мертвая ли, отзовется -- и ты отъ нея вѣсточку вскорѣ получишь...

Такъ мужикъ, по совѣту Аринушки, и сдѣлалъ. Ранёшенько забрался въ церковь къ Христовой заутренѣ, забился въ самый дальній и темный уголъ, сталъ тамъ на колѣни и молится своею короткою, мужицкою молитвою:

"Просвѣти меня, Господи! Пошли милость твою,-- дай мнѣ о дочкѣ вѣсточку!"

Чуть только запѣли "Христосъ воскресе", и всѣ около Наума стали христосоваться, онъ пробрался къ выходу и вышелъ на паперть.

Видитъ, темно и пусто въ церковной оградѣ. На облачномъ небѣ -- ни звѣздочки, и только теплый, весенній вѣтерокъ, пророча на утро дождь, тянетъ по могилкамъ. Наумъ только что уста открылъ, какъ видитъ -- спѣшитъ къ нему кто-то въ темнотѣ черезъ ограду -- небольшенькій, словно подросточекъ...

И едва только успѣлъ Наумъ проговорить: "Христосъ воскресе, Таня!" -- что-то холодное пахнуло ему въ лицо и коснулось ледяными устами его устъ, вытянутыхъ для христосованья.

Наумъ вздрогнулъ и отшатнулся... И видитъ: никого кругомъ... Темно... Только изъ церкви долетаетъ ликующее пѣніе клира и гулъ голосовъ, повторяющихъ: "Христосъ воскресе!"... "Воистину воскресе!"...

И вдругъ напалъ на бѣднаго Наума такой страхъ, такой трепетъ, что онъ опрометью бросился обратно въ церковь, и долго еще тамъ не могъ успокоиться, не могъ прійти въ себя.

Подъ утро, вернувшись домой отъ обѣдни, онъ все разсказалъ своей хозяйкѣ; а недѣлю спустя, Наума призвали въ станъ, и становой предъявилъ ему бумагу, въ которой значилось, что дочь его, на обратномъ пути изъ Соловковъ, умерла, еще годъ тому назадъ, въ такомъ-то посадѣ, да тамъ и схоронена.