[*] - Настоящая статья представляет собой отрывок из подготовляемой к печати книги "Бакунин и его время". Печатается в сокращенном виде.
I.
Первые полтора года своего пребывания за границей Бакунин не замечал кипения жизни. Вырвавшись из кладбищенских объятий николаевской России, он был полон мечтательными планами о научных завоеваниях. В Берлине он как бы по инерции продолжает жить своими московскими настроениями, уйдя с головой в германскую метафизику, не замечая того политического сквозняка, который на письменных столах мыслителей капризно перемешивал плоды их философических раздумий. Долго это, разумеется, продолжаться не могло. Внутренняя потребность деятельности, огромные запасы нерастраченных сил, мощный темперамент, который требовал борьбы, все это вместе взятое испепелило скорлупу, отделявшую Бакунина от внешнего мира. И мы знаем, как полтора года спустя, проснувшись в одно прекрасное утро, наш мечтательный москвич почувствовал, что делает не то, что надо, что германская метафизика, манившая его романтическое воображение, оказалась подобной тем миражам, которые грезятся в пустынях заблудшим путникам. Он стряхнул с себя власть метафизических абстракций и, не оглядываясь, ринулся в развернувшиеся просторы политического моря. Он покидает Берлин, переселяется в Дрезден и здесь, в кругу младогегельянцев, сгруппировавшихся вокруг "Германских ежегодников", вписывает новую страницу в историю своих неистовых увлечений.
Впечатлительный, как девушка, обладавший столь же сильной способностью увлекаться, как и увлекать других, Бакунин заразился атмосферой политической оппозиции. Его восхитила революционная поэзия, а новые друзья раскрыли перед ним увлекательные горизонты политической борьбы. Около этого как раз времени в руки Бакунина попала книжка Лоренца Штейна "Социалисты во Франции" и довершила переворот, происшедший в его душе. Книга эта впервые познакомила его с идеями коммунизма и социализма. "Мне открылся новый мир, -- пишет он в "Исповеди", -- в который я бросился со всей пылкостью алчущего и жаждущего" [Цит. по экземпляру, предоставленному в мое распоряжение Главархивом]. Ему казалось, -- признается он далее, будто он слышит "возвещение новой благодати, откровение новой религии, возвышение, достоинство, счастье, освобожденье всего человеческого рода". Мечты о великом назначении человека, предчувствие особенного призвания, тревожившие его юношеское воображение, приобретают почти конкретные формы. Вслед за книгой Штейна он стал поглощать литературу утопического социализма, широкой, хотя и подземной струей притекавшую в то время из Франции. Он прочитал все, что имелось в Дрездене. И, почувствовав себя обладателем новой истины, ослепившей его самого своим светом, он не смог не поделиться ею со всем миром. Новые настроения его нашли бурное проявление в блестящей статье, напечатанной в "Ежегодниках" Руге. Статья называлась "Реакция в Германии" и имела подзаголовок "Заметки француза". Под ней стояла подпись "Жюль Элизар".
II.
Статья эта, по сравнению с юношеским предисловием к "Гимназическим речам Гегеля", напечатанным в "Московском Наблюдателе" за 1838 г., знаменовала радикальный переворот в воззрениях Бакунина. Написанная философическим языком, туманным и иносказательным, она однако имела смысл резкий и ясный, полный революционного чувства. Никакой речи о признании разумности окружающего мира в ней не было. Никакого примирения с действительностью, никакого к ней пиэтета. Напротив. Статья звучала, как протест, как призыв к революции, хотя и окутанный одеждами философской критики, которая направляла свое жало против немецкой реакционной идеологии. В статье этой Бакунин утверждал, что в порядке дня истории стоит главнейший вопрос об осуществлении свободы, т.-е., выражаясь иным языком, -- о революции. Революция эта неизбежна, она созревает, нарастает, не только в Европе, но даже в России, и порабощенные народные массы, угнетенные и эксплоатируемые, с надеждой ожидают этого будущего. Все содержание статьи сводилось к мысли, что развитие исторического процесса неуклонно идет к разгрому реакции и победе революции.
Статья заканчивалась следующими словами:
"Доверимтесь же вечному духу, который только потому разрушает и уничтожает, что он есть неисчерпаемый и вечно творящий источник всякой жизни". И дальше: "Страсть к разрушению есть в то же время творческая страсть".
Статья эта произвела сильное впечатление на Герцена. Об этом мы знаем из его дневника. Ею восхищались также новые немецкие друзья Бакунина, и можно считать бесспорным, что в развитии предреволюционных идей она сыграла значительную роль. Она выдвинула Бакунина в первые ряды революционной молодежи. Его известность вышла за пределы кружка друзей. И имя молодого русского обратило на себя внимание немецких жандармов. Этому способствовал, впрочем, еще ряд других обстоятельств.
Незадолго до того приехал в Дрезден Гервег, переживавший в то время расцвет своей поэтической славы.
Еще продолжала греметь год назад (1841) вышедшая книжка его революционных стихов "Gedichte eines Lebendigen". Она вызывала шумные восторги передовой молодежи и всего вообще революционно настроенного общества. Но зато реакционеры Германии скрипели зубами при одном имени популярного поэта. Гервег сдружился с Бакуниным, даже поселился в его квартире -- этого было достаточно, чтобы ненависть немецких филистеров и русских охранителей к революционному поэту отраженным светом пала и на Бакунина. Впрочем, не только дружба его с Гервегом давала русскому посольству основание с особенным вниманием приглядываться к своему соотечественнику.
Репутация кружка Арнольда Руге и "Немецких Ежегодников", закрытых вскоре после появления в ней бакунинской статьи, также рекомендовала молодого москвича с самых предосудительных сторон.
Усиленный интерес, проявленный к его особе, обеспокоил Бакунина. Перед ним возникла даже чудовищная перспектива насильственного возвращения в Россию. Она внушила ему чувство ужаса, как признается он в "Исповеди". "В Западной Европе перед ним открывался горизонт бесконечный, он чаял жизни, чудес, широкого раздолья; в России же видел тьму, нравственный холод, оцепенение, бездействие". Этим все было сказано. И Бакунин решил оторваться от родины.
Тут кстати подвернулась случайность. Гервег, встреченный по приезде своем в Германию с почестями, был принят королем не очень удачно, носившим тогда маску поклонника свободы. Король милостиво говорил комплименты знаменитому поэту, но когда поэт рискнул пожаловаться ему на притеснение прусской полиции, его беззастенчиво выбросили за пределы Германии. Вместе с Гервегом поехал и Бакунин. Гервег направился в Швейцарию. В Швейцарию двинулся и Бакунин. "Если бы он поехал в Америку, -- признается Бакунин, -- и я туда поехал бы с ним".
В январе 1843 года друзья были в Цюрихе. Но и цюрихское свободное правительство по отношению к Гервегу оказалось не более гостеприимным. Оно любезно предоставило поэту возможность поселиться где-угодно, но только за границами своего кантона. Гервег уехал. Бакунин остался один.
Уехав из Цюриха, Гервег в пути повстречался с Вейтлингом, направлявшимся в Цюрих. Поэт, очевидно, полагал, что Бакунин и Вейтлинг, сходные по огненным темпераментам, превосходно поймут друг друга. Он направил Вейтлинга с письмом к Бакунину. В Цюрихе и произошло знакомство пламенного магдебургского портного с молодым московским романтиком. Познакомимся и мы в кратких чертах с обликом этого замечательного агитатора.
III.
Вильгельм Вейтлинг родился в Магдебурге, в Германии в 1808 году. Его мать -- бедная девушка, отец -- французский офицер. Внебрачный ребенок -- Вейтлинг рос в нищете ужасающей. Бедная женщина отдала мальчика в ученье портному. Это все, -- что могла она сделать для его будущего. Усвоив портновское ремесло, превратившись в юношу, Вейтлинг осмотрелся вокруг. Ничто не связывало его с родиной. Кроме лишений и горечи, она ничего ему не дала, картины жестокой нищеты смолоду уязвили его сердце. А тем временем подошли годы военной службы. Ничего ему не дав, любезное отечество потребовало от молодого человека основательной жертвы в виде нескольких лет казарменной выучки. Прикинув в уме за и против, сообразовав все обстоятельства -- Вейтлинг забросил дорожный мешок за плечи и пошел куда глаза глядят.
Было ему 20 лет от роду, когда покинул он Магдебург и, в течение 7 лет странствуя из города в город, всматривался юноша в жуткое зрелище человеческого горя, которое развертывалось перед его глазами. В это время он писал стихи, ядовитые и насмешливые, иные из них были даже напечатаны. Неприхотливый и восприимчивый, гонимый внутренним огнем -- Вейтлинг перекочевал в Австрию, зарабатывая хлеб то ремеслом портного, то изготовлением искусственных цветов. После семилетних странствований, уже знакомый с потрясающим контрастом роскоши и нищеты, наслажденства одних и слез других -- он в 1835 году очутился в Париже и с первых же дней своего появления окунулся в водоворот политических настроений. Он прожил в Париже год, перебрался затем на короткое время в Германию и, наконец, в 1837 году мы вновь встречаем его в Париже участником революционного движения, одним из виднейших членов "Союза Справедливых" [Э. Калер, "Вильгельм Вейтлинг, его жизнь и учение", С.-Пбург., изд. "Просвещение". См. также Ф. Меринг. "Ист. герм. соц.-демократии", т. I, изд. Бр. Гранат; его же "Карл Маркс", изд. Гос. Изд.].
Самоучка, бродяга, с страстной ненавистью к несправедливому настоящему, с пламенной верой в какое-то ослепительное будущее -- Вейтлинг успел к этому времени сделаться начитанным человеком. Огромный житейский опыт, личные лишения, тревожные размышления о судьбе человеческого большинства, чувство кровной связи с страдающими бедняками, превратили тлевшие в его душе искры протеста в жаркую революционную страсть. Социалистическая и революционная литература Франции, политические и социальные настроения французской бедноты, горький опыт борьбы, которую вели французские блузники, их заблуждения и разочарования, неверие в вероломную буржуазию и веру в силу сплочения трудящихся -- все это воспринял талантливый энтузиаст, переплавил в своей душе и в 1838 году эти плоды "ума, холодных наблюдений и сердца горестных замет" -- он вложил в свою первую книгу, пламенный памфлет против всего буржуазного строя, книгу замечательную как по литературному таланту, так и по радикализму ее революционного содержания. Книга эта называлась: "Человечество, как оно есть и каким должно быть" и была написана по поручению "Союза Справедливых". Она была, собственно говоря, декларацией этого Союза.
Но Вейтлинг не удовлетворяется одной лишь литературной агитацией. Он деятельно организует ячейки будущего общества в виде коммунистических столовых, ведет неустанную пропаганду коммунизма. Разгром "Союза Справедливых" и белый террор во Франции погнал его в Швейцарию.
IV.
Здесь он продолжает развивать бешеную деятельность. Организует тайный "Союз Справедливых", куда вовлекает, главным образом, ремесленников, большею частью немецких подмастерьев, распространяет идейное и организационное влияние Союза в ряде кантонов, устраивает свои излюбленные коммунистические столовые и кружки в Женеве, Лозанне, Шо-де-Фоне, обращает в свою веру пожилого Августа Беккера, привлекает к себе выдающихся рабочих кожевника Симона Шмидта и скорняка Нильса Петерсона, выпускает в 1841 г. в Женеве журнал "Der Hilferuf der deutschen Jugend", и в этом журнале провозглашает, что без всеобщего братского объединения рабочих не может быть и речи об освобождении человечества. Он приобретает друзей, приверженцев и сторонников не только среди рабочего и ремесленного населения, но даже в среде буржуазного класса. К друзьям его принадлежали также эмигрировавшие из Германии профессор минералогии Юлиус Фребель и профессор Фоллен -- оба виднейшие представители радикального крыла Цюрихского Общества. В 1842 г. он из Женевы переселяется в Веве, издает новый журнал "Die junge Generation", с прежним революционным и коммунистическим направлением. И в том же 1842 году, в декабре месяце выпускает в свет свое главное произведение "Гарантии гармонии и свободы" -- одну из самых замечательных книг, созданных пером рабочего-революционера.
Вейтлинг бедствовал при этом страшно. Книги его никогда не увидали бы света, если бы не были изданы усилиями и средствами его последователей и сторонников. 300 швейцарских рабочих, таких же бедняков, как и их вождь, отказали себе в самом необходимом и на сколоченные сбережения отпечатали "свою книгу". С первых же дней выхода она стала пользоваться исключительным успехом среди рабочих. Власти препятствовали ее распространению, но книга тайно, под полой пропутешествовала во Францию, в Германию, в Австрию, а несколько позднее -- была переведена на английский и даже норвежский языки.
Редактор популярнейшей газеты "Die junge Generation", которую добровольцы транспортировали за границу, за которой французские власти охотились, чтобы предавать сожжению, автор книги, ставшей любимейшей книгой рабочих, с огромным запасом революционной веры в святую правоту своего дела -- таким был портной-самоучка Вильгельм Вейтлинг, когда в мае 1843 года он из Женевы перебрался в Цюрих, где и встретился с Михаилом Бакуниным.
Вейтлинг часто посещал Бакунина, развивал перед ним свои планы, яркими красками рисовал перспективы грядущего освобождения, знакомил его с бытом рабочих, Бакунину до того совершенно неизвестным, рассказывал о французских коммунистах и о немецких тайных обществах. Вейтлинг, без сомнения, хотел обратить в свою веру голубоглазого варвара, столь же пламенного, как и он сам, как и он сам столь же склонного к планам широчайшим и самым фантастическим мероприятиям.
Удалась ли ему эта задача? Был ли Бакунин распропагандирован Вейтлингом и обращен в коммунистическую веру? Дают ли сношения Бакунина с коммунистами основание причислить его к этой "вредной" и опасной для государства секте, как то старался в своем докладе сделать глава тогдашнего Цюрихского правительства, профессор государственного права Блунчли. Мы ниже ответим на этот вопрос, но прежде попытаемся кратко охарактеризовать тот круг идей и планов, который развивал перед молодым московским романтиком великий немецкий ремесленник.
V.
Вейтлинг был коммунистом. Но он был вместе с тем человеком своего времени, представителем немецких ремесленных подмастерьев. Это отразилось на его идеологических построениях. Коммунизм Вейтлинга был продиктован классовым чувством и острой ненавистью к капиталистическому строю. Тем не менее это был утопический коммунизм, лишенный твердой социальной базы и глубокого научного обоснования. Современник Кабе -- Вейтлинг в своем учении отразил многое из учения французского утописта. В своем понимании христианства Вейтлинг не далеко ушел от автора "Путешествия в Икарию". Так же, как и Кабе -- он облекал учение Христа в коммунистические одежды. Религиозный элемент играл далеко не последнюю роль в учении Вейтлинга. И в то же время он находился под несомненным влиянием двух других французских утопистов -- Сен-Симона и Фурье, -- об этом говорит проект организации верховного управления Нового общества, которое, по мысли Вейтлинга, должно управляться мудрейшими из людей, гениями, овладевшими самыми полезными науками -- медициной, физикой и механикой. В смысле преемственности -- Вейтлинг был продолжателем великих утопистов Франции -- но, взяв от них очень многое, очень многим им обязанный, он сделал гигантский шаг вперед.
Сен-Симон, Фурье, Кабе -- были моралистами. Критикуя современное им общество, строя планы будущего справедливого общества, они хотели устранить несправедливость и создать царство Божие на земле мирным путем, воздействуя на разумную и чувствительную природу человека. Эта именно вера в возможность и действительность обращения к чувству и разуму господствовавшего класса была характерной чертой всех утопических систем. С этой наивной верой Вейтлинг решительно порывает. Мирная пропаганда идей заменяется призывом к революционной борьбе. На место общечеловеческих интересов эксплоататоров и эксплоатируемых становится классовая непримиримость этих интересов. Что было неясно аристократу Сен-Симону и приказчику Фурье, чего не мог уяснить себе адвокат и журналист Кабе -- то без труда, благодаря пролетарскому происхождению и горькому личному опыту, досталось портновскому подмастерью и самоучке Вильгельму Вейтлингу. Сен-Симон, Оуэн, Фурье и Кабе, расходившиеся по многим основным вопросам их учений, верили в возможность мирной и безболезненной перестройки старого общества. От них всех Вейтлинг отличался прежде всего тем, что возможность такой мирной перестройки категорически отвергал, идею мирной пропаганды заменял идеей о неизбежности социальной революции, необходимости жестокой борьбы с старым миром, который он вместе со своими предшественниками отрицает целиком, во всех главнейших его учреждениях.
Вейтлинг отрицает правительство -- в нем не нуждается свободное человеческое общество. Он смеется над приверженностью к "отечеству", ибо в этом прославляемом отечестве рабочим "приходится разыгрывать роль осла", -- в котором всеми радостями жизни пользуется праздное меньшинство, на рабочее же большинство "ложатся невыносимым бременем все классы и сословия". Отрицает частную собственность, которая является источником всех бед и несчастий, обрушившихся на человечество; частная собственность должна быть заменена общностью имуществ. Он отрицает деньги, как систему, закрепляющую классовое неравенство, ибо деньги помогают богатым притеснять и эксплоатировать бедных... Издевается над "свободой" печати, за которую так красноречиво ратовала буржуазия, потому что, по мысли Вейтлинга, в обществе, разделенном на классы, в обществе, где есть богачи и бедняки, где на деньги можно купить все, включая тело, совесть и дарования человеческие, -- в таком обществе не может быть и речи о свободной печати.
"Пусть кто-нибудь попробует, -- иронически замечает Вейтлинг, -- писать в защиту бедных классов, тогда он увидит, что значит свобода печати при господстве денежной системы".
Он насмешливо относится к парламентарным теориям. В первой половине XIX века, до 1848 года, когда буржуазия еще не достигла вершин власти и не успела развернуть во всю ширь всю безграничность классового своекорыстия своего и низкого вероломства, когда феодализм в значительной части Европы еще давал чувствовать свои незатупленные когти, когда английские рабочие проливали кровь за всеобщее избирательное право и это право казалось европейским рабочим могучим средством освобождения, -- магдебургский портной Вейтлинг гениальным чутьем и силой классового инстинкта оценил призрачное и ложное значение парламентаризма. "Что толку в том, писал он в "Гарантиях", что мы имеем право бросить в избирательную урну имя того или другого кандидата; результаты выборов всегда окажутся одни и те же; всегда оказывается, что право на стороне богатых, а бесправие удел бедных" [Цит. по Калеру]. И всему старому миру, огромной тюрьме, за железными решетками которой задыхается человек, -- он противопоставляет новый мир, мир коммунизма.
"Коммунизм -- это такой общественный порядок, при котором все человеческие силы, способности и органы -- человеческие руки, ноги, голова и сердце, ум и чувство содействуют тому, чтобы каждому индивидууму, сообразно наличным равным для всех условиям, было обеспечено полное удовлетворение его потребностей, желаний и влечений, иначе говоря, чтобы каждому была гарантирована возможность полного наслаждения своей личной свободой".
VI.
Отрицая свободу печати и всеобщее избирательное право, Вейтлинг не отрицал политической деятельности вообще. Он полагал, что участие в политической деятельности поможет рабочим освободиться от экономического рабства. Но, высмеивая спасительную силу буржуазной свободы печати, издеваясь над буржуазной справедливостью -- он подчеркивал, что и гласный суд и так называемая свобода печати могут быть использованы с успехом рабочими для своего дела. Не в плоскости политической, парламентской избирательной борьбы видел Вейтлинг ось революционной тактики. Одну лишь социальную революцию, сокрушительную, беспощадную почитал он тем путем, который ведет к будущему свободному обществу. Необходимо до тла, без остатка разрушить этот мир. В нем царят хаос и беспорядок -- следует довести их до крайних пределов. Классовое общество создало массы озлобленного, преступного, отчаявшегося люда, -- надо озлобить их еще больше, организовать их и направить против общего врага. В народе живет недовольство -- это недовольство надо увеличить, раскалить, раскачать, надо без устали разъяснять недовольным их истинные нужды до тех пор, пока не вспыхнет в них "чувство возмущения, которое вырвется наружу в целом ряде революций и приведет, наконец, к полному освобождению народа".
У него мелькала даже мысль -- с нею он обратился к друзьям своим -- Эвербеку во Франции и Августу Беккеру в Швейцарии, -- которая сводилась к тому, что для торжества революции следует использовать все темные низы городской нищеты -- грабителей, преступников, осужденных. Надо их организовать, связать общей задачей и двинуть против общества, которое они ненавидят и основе которого, частной собственности, они на деле уже объявили войну. Из этих людей, изверившихся и отчаянных, полных кипучей злобы и готовых на все, можно организовать целую армию -- 20.000, а может быть 40.000 человек. Эта армия своими партизанскими действиями может вконец дезорганизовать старое общество и привести его к гибели.
Против такого плана друзья восстали решительнейшим образом. Но план этот был логическим звеном в цепи умозаключений Вейтлинга.
По другому поводу ему бросали упрек в иезуитизме, его укоряли, будто он следует безнравственному принципу "цель оправдывает средства".
"Эка важность -- замечает Вейтлинг в "Евангелии бедного грешника". -- Чем плох этот принцип, если цель хороша. Если для излечения от какой-нибудь болезни требуется сильный яд, то никакое слабое средство тут не подойдет" ["Гарантии гармонии и свободы". Цит. по Калеру].
Но если власть имущие станут противодействовать осуществлению революционных принципов, тогда "коммунистические философы" "должны будут предать все кругом истребительному огню, который один в состоянии будет разрушить планы наших врагов. Тогда мы провозгласим ту мораль, которой никто еще никогда не осмелился проповедывать и которая сделает невозможным существование власти, основанной на эгоизме, ту мораль, которая превратит кровавые уличные схватки, все равно неспособные обеспечить народу победу, в непрерывную партизанскую войну, в войну, которая уничтожит все расчеты богатых на труд бедных, и которой нельзя будет остановить никакими солдатами, жандармами и полицейскими в мире. Эта мораль доставит нам целые легионы бойцов и соратников, содействия которых мы пока еще гнушаемся; эта мораль не оставит нашим противникам никакого другого исхода, кроме осуществления наших принципов; эта мораль повлечет за собой низвержение и прекращение господства личных интересов. Но эту мораль можно с успехом проповедывать только среди масс, наполняющих наши крупные города, брошенных в бездонную пропасть нищеты и отчаяния. Раз лозунг будет дан, он явится сигналом для новой тактики, против которой наши враги никогда не смогут устоять. Если нас будут давить вплоть до этой последней пружины, то наша обязанность дать ей лопнуть, хотя бы это вызвало самую ужасную смуту на целые десятилетия. Всякий борется, как он может. Эта новая мораль, пример которой дал нам, впрочем, сам Христос, конечно, окажет свое действие. Этим все сказано" [О Вейтлинге и Нечаеве не говорилось в нашей литературе. А между тем многое в Нечаевских воззрениях напоминает то, что значительно ранее было высказано Вейтлингом. Нечаев в 1870 г. посетил Швейцарию. Возможно, что он познакомился и с сочинениями Вейтлинга, хотя и позабытого к этому времени, но сочинения которого в библиотеках должны были сохраниться. Вопрос этот нуждается, конечно, в исследовании. Нечаев был прямолинейней Вейтлинга, шел дальше его в логических выводах из основных посылок, но от этого не меняется сходство самих посылок].
На случай удачи социальной революции, Вейтлинг наметил ряд мероприятий, которые должны были бы закрепить окончательную победу народа. Вот что следовало сделать для этого. "Бедных расквартировать в домах богатых. Учредить временное правительство, состоящее из надежных приверженцев коммунизма; вооружить пролетариат и ремесленников, амнистировать всех заключенных. Всякого, кто выступит врагом коммунистического принципа, подвергнуть расстрелу; отменить полицейскую и судебную власти; народ сам выберет лиц для защиты своих прав и интересов. В качестве перехода от денежного хозяйства к коммунистическому должны быть выпущены революционным правительством бумажные деньги, которые явятся воплощением понятия общественной собственности на все имущество страны -- на землю, дома, корабли, фрукты и др. товары, до того выступавшие только в форме частной собственности и капитала. Те богачи, которые в первые же дни отдадут в руки революции все свое имущество, будут получать пенсию соответственно своим привычкам и требованиям жизни. Потребность государства в звонкой монете будет удовлетворяться прогрессивно-подоходным налогом, взыскиваемым с тех лиц, которые пожелают остаться при прежнем денежном хозяйстве. До введения расчетных книг временное правительство введет разменные чеки; промысловые комиссии, выбранные из своей среды народом, разделенным по профессиям на отдельные категории, определяют в рабочих часах стоимость, количество и качество отдельных продуктов. Так как за все продукты, работы и услуги в коммунистическом обществе будут расплачиваться исключительно чеками, то богачи, которые больше ничего не смогут доставать за свои наличные деньги, принуждены будут присоединиться к новой организации. Духовенство не будет получать никакого жалованья ни от государства, ни от общины".
Таков в кратких и беглых чертах утопический, но полный проблесков гениальной мысли план Вейтлинга.
VII.
Всматриваясь в эти положения, высказанные решительным и энергическим языком, полным пламенного гнева, мы находим в них многое, что довольно ясно напоминает нам о рассуждениях позднейшего Бакунина. Ведь эта программа социальной революции, безудержной и разрушительной, как-будто логически вытекала из того положения, которое в общей форме патетически было провозглашено Бакуниным в его знаменитой статье "Реакция в Германии".
И в ком, казалось бы, как не в Бакунине, найти было Вейтлингу достойного союзника и последователя? В Вейтлинге швейцарского периода в том, что он делал и говорил, было так много бакунинского, что кажется невероятным, чтобы Бакунин не восхитился учением неистового разрушителя и не пошел с ним рука об руку.
Тем не менее этого не случилось. Обратить Бакунина в свою веру Вейтлингу решительно не удалось.
В "Исповеди" Бакунин довольно подробно говорит о Вейтлинге и коммунизме. "Я сам никогда не был коммунистом", заявляет он. Но, высказываясь против коммунизма, он, тем не менее, хочет отдать ему должное. "Коммунизм является, -- говорит Бакунин, -- естественным, необходимым и неотвратимым результатом экономического и политического развития Западной Европы". Это один источник его влияния. Другая сторона, дающая коммунизму силу и значение, заключается в том, что "общественный порядок, общественное устройство сгнили на Западе". "В Западной Европе, куда ни обернешься, везде видишь дряхлость, слабость, безверие и разврат, разврат, происходящий от безверия; начиная с самого верху общественной лестницы, ни один человек, ни один привилегированный класс не имеет веры в свое призвание и право; все шарлатанят друг перед другом и ни один другому, ниже себе самому не верит: привилегии, классы и власти едва держатся эгоизмом и привычкою, -- слабая препона против возрастающей бури".
"Образованность, -- продолжает он, -- сделалась тождественна с развратом ума и сердца, тождественна с бессилием. И посреди сего всеобщего гниенья, один только грубый, непросвещенный народ, называемой чернью, сохранил в себе свежесть и силу, не так, впрочем, в Германии, как во Франции. Кроме этого, все доводы и аргументы, служившие сначала аристократии против монархии, а потом среднему сословию против монархии и аристократии, ныне служат, и чуть ли еще не с большею силою, народным массам против монархии, аристократии и мещанства. Вот в чем состоит, по моему мнению, сущность и сила коммунизма, не говоря о возрастающей бедности рабочего класса, естественного последствия умноженья пролетариата, умножения, в свою очередь необходимо связанного с развитием фабричной индустрии так, как она существует на Западе. Коммунизм по крайней мере столько же произошел и происходит сверху, сколько и снизу; внизу, в народных массах, он живет и растет как потребность не ясная, но энергическая, как инстинкт возвышения; в верхних же классах, как разврат, как эгоизм, как инстинкт, угрожающий заслуженной беде, как неопределенный и беспомощный страх, следствие дряхлости и нечистой совести; и страх сей и беспрестанный крик против коммунизма чуть ли не более способствовали к распространению последнего, чем самая пропаганда коммунистов".
Это свидетельство его в "Исповеди" может быть подтверждено другим источником, более основательным, который никак нельзя заподозрить в неискренности, или в желании автора отклонить от себя обвинение, которое в глазах Николая I могло быть особенно тяжким. Этот другой источник -- статья Бакунина о Вейтлинге и о коммунизме, напечатанная им без подписи в середине 1843 г. в цюрихском журнале "Der Schweizerische Republikaner". В этой, неподписанной им статье, полемизируя с реакционным цюрихским журналом "Der Schweizerische Beobachter", травившим Вейтлинга, защищая последнего, Бакунин тем не менее твердо высказывается против коммунизма и против будущего государства Вейтлинга. "Раз-на-всегда заявляем, -- пишет он, -- что мы не коммунисты, и что у нас столь же мало охоты, как и у господ из "Наблюдателя", жить в государстве, построенном по плану Вейтлинга" [Статья эта открыта М. Неттлау. Рядом убедительных соображений он доказывает ее принадлежность Бакунину. Не имея под рукой Неттлау, цитирую по книге Ю. М. Стеклова "М. А. Бакунин". -- (Изд. Сытина, Москва, 1920, т. I, стр. 109-111).].
Бакунин не подчинился влиянию Вейтлинга. Коммунизм его не захватил и не увлек. Идеология, рожденная и взлелеянная в рабочих предместьях промышленных центров Европы, не вызвала в широкой душе русского романтика сочувственного отклика.
Пламенный пафос Вильгельма Вейтлинга пропал даром. "Нет ничего легче, -- сообщает Николаю I в "Исповеди" Бакунин, -- как отыскать нелепость, противоречие и невозможность в каждой доселе известной социальной теории, так что ни одна не в состоянии выдержать даже трех дней существования".
Такое отношение к коммунизму со стороны Бакунина было естественным. В его душе не оказалось никакого к коммунизму предрасположения. Он и в самом деле не мог иначе кроме как с "любопытством" выслушивать те факты, дотоле ему неизвестные, которые сообщал ему Вейтлинг, и оспаривать правильность вейтлинговых теорий. Пути немецкого ремесленника и русского родовитого интеллигента расходились. Компас Бакунина направлял его корабль совсем в другую сторону.
Это не значит, однако, что все слова, сказанные Вейтлингом Бакунину во время их частых и долгих бесед, пропали без следа. Многое из того, что было услышано Бакуниным из уст Вейтлинга, позднее легло в основу его анархического мировоззрения. Именно от Вейтлинга, а не от Прудона услышал он впервые резкую критику парламентаризма, буржуазной свободы печати, отрицание правительства. Не Бакунин, а именно Вейтлинг первый заговорил о босяцком пролетариате, о городской черни, о преступном элементе -- как революционной силе. К этим словам Вейтлинга Бакунин ничего не прибавил. И, наконец, тот проект революции в Богемии, который раскрыл Бакунин в "Исповеди" и который Ю. М. Стеклов считает предвосхищением Советской власти, является лишь развитием и видоизменением вейтлингова проекта, о котором мы говорили выше. Эти проекты разделил период времени в 6 с лишним лет, -- но, ведь, это не меняет дела. В дни своих бесед с Вейтлингом Бакунин устоял от подчинения его влиянию, но спустя некоторое время многие из мыслей, высказанных Вейтлингом, были им положены в основу своих рассуждений.
Мы не знаем, к какому результату привело бы дальнейшее общение Вейтлинга и Бакунина. Этому помешали обстоятельства.
Профессор Блунчли задался целью истребить коммунизм с корнем и в своем охранительном усердии он пришил к делу не только людей, имевших к коммунизму прямое отношение, но и таких, которые были к нему совершенно непричастны. В числе последних оказался и Михаил Бакунин.
VIII.
В мае 1843 года Вейтлинг объявил о близком выходе своей новой книги "Евангелие бедного грешника". При этом он опубликовал конспект этой работы. Содержание конспекта повергло в ужас богобоязненных буржуа Цюрихского кантона. Иисус трактовался здесь как коммунист, проповедующий упразднение собственности, уничтожение наказаний и общность работ и наслаждений. Принципом Иисуса объявлялся принцип свободы и равенства -- и можно себе представить изумленное негодование фарисеев, когда они читали дальше: "Иисус странствует с грешницами и встречает в них поддержку. Иисус отрицает семью. Иисус проповедует войну. Иисус не уважает собственности. Посягательства Иисуса на собственность" и т. д.
Чаша долготерпения охранителей была переполнена. На Вейтлинга уже давно косились швейцарские власти. Ныне представился случай, исключительно благоприятный.
Духовная консистория Цюриха настрочила послание государственному прокурору, обвинив Вейтлинга в богохульстве -- и ночью в июле 1843 года, возвращавшийся с рабочего собрания Вейтлинг был схвачен и заключен в тюрьму. Тщательнейший обыск, который произвели как у самого Вейтлинга, так и у его издателя, дал в руки правительства целое собрание материалов, за которые с жадностью ухватился либеральный профессор Блунчли.
Под руководством того же Блунчли, была назначена специальная комиссия для расследования не только преступления Вейтлинга, но всего коммунистического движения в Швейцарии.
Профессор поставил себе две цели. Ликвидировать все движение целиком и скомпрометировать вместе с тем всех людей, которые вступали в те или иные сношения с опасным государственным преступником. Все материалы, письма и рукописи, найденные у Вейтлинга, были поэтому изданы отдельной книгой, в виде доклада Комиссии Госуд. Совету, которая получила самое широкое распространение.
Среди прочих писем, напечатанных в этом докладе, были письма Вейтлинга, в которых упоминалось имя Михаила Бакунина с сакраментальными с точки зрения цюрихских властей эпитетами. "Великолепный парень" -- отзывался о молодом русском в одном из своих писем Вейтлинг. Этот отзыв решил судьбу Бакунина.
Профессор Блунчли, а вместе с ним и швейцарская полиция заинтересовались личностью "великолепного парня". У них явилось горячее желание ближе познакомиться с этой интересной личностью, -- желание это и явная заботливость, которую стала проявлять по его адресу швейцарская полиция, обеспокоили Бакунина. У него явилось весьма основательное подозрение насчет действительных намерений Блунчли, и он поспешил возможно скорее убраться из свободолюбивого швейцарского кантона.
С этого времени, т.-е. с конца 1843 г., начинается оживленная переписка между русскими официальными агентами в Швейцарии и III Отделением "Собственной его императорского величества канцелярии", посвященная "отставному прапорщику артиллерии Михаилу Бакунину".