Дорошевич Влас Михайлович - На похоронах Шеллера

В. М. Дорошевич

На похоронах Шеллера
Дорошевич В. М. Собрание сочинений. Том IV. Литераторы и общественные деятели. -- М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905

Большая, высокая красивая церковь Митрофаниевского кладбища.

Солнечный свет из купола.

Среди пальм красивый металлический гроб.

Мудрое лицо мертвеца.

Смерть всех делает аристократами, она заостряет черты лица и придаёт им аристократическую тонкость.

Тело Шеллера было подвергнуто замораживанию.

Это не труп. Это даже не спящий человек. Даже не задумавшийся с закрытыми глазами.

Это спокойствие знания.

Мне вспоминается одно выражение, которое я слышал от брамина:

-- Не думает камень и не думает Бог. Но недуманье камня не есть недуманье Бога. Камень не думает, потому что он не может думать. Бог не думает, потому что Он всё знает.

Это спокойствие знания, которое даёт лицу мертвеца выражение такое мудрое, простое, спокойное и величественное.

В храме было много народу, пришедшего по случаю престольного праздника, и очень-очень немного людей, явившихся ради Шеллера.

И беспрестанно слышался вопрос:

-- Кого это хоронят?

Гроб подняли и понесли к месту последнего упокоения.

К месту, которое Шеллер для себя выбрал, приготовил и любил.

Говорят, что, заехавши к Шеллеру на новый год утром, его нельзя было застать дома.

Каждый новый год рано поутру он ездил на свою могилу.

Он ждал смерти спокойно, с ясным взором, с приветливой улыбкой.

Как человек, который здесь сделал всё, что он мог, что должен был сделать.

Гроб опустили в землю, отслужили литию, и над открытой могилой раздался тихий, взволнованный голос:

"Вейнберг-младший", г. Быков прочёл прочувствованные стихи.

Затем раздался голос немного истерический.

Это читал г. Фофанов свои красивые и звучные стихи.

Затем с бесконечными паузами прочла дама стихи, в которых рифмовала:

"Люди пошлые" и "критики дошлые".

Тихо, никому неслышно сказана была мужская речь, за нею дамская.

И раздался громкий голос:

-- Со смертью Шеллера я потерял всё, что было у меня в жизни... Я, господа, не писатель... Я просто человек семидесятого века... То есть, я хотел сказать -- семидесятых годов... Этот гроб служил мне всю жизнь...

Все с удивлением переглянулись.

-- То есть человек, который лежит в этом гробу, служил мне всю жизнь... Я всё теряю в жизни...

В голосе не-писателя послышалась слеза.

Увы! Пьяная слеза.

Не-писатель был пьян безнадёжно.

-- Уберите его! -- послышались голоса.

Всем было гадко и скверно.

А он продолжал со слезами:

-- Извините меня, господа, что я не умею говорить... но почтите писателя...

И в конце концов, говорят, начал кланяться в ноги.

-- Да уберите же его! -- говорили ближайшим соседям.

А мне вспоминался юбилей покойного Григоровича.

Юбилейный обед был кончен. Григорович обходил залы и благодарил присутствующих.

Как вдруг кто-то схватил его за ноги.

Из-под стола вылез мертвецки пьяный интеллигент, обнимал колени Григоровича, плакал и вопил:

-- Я не писатель... Но я сын Антона-Горемыки и его кобылы... Благодарю вас, Дмитрий Васильевич...

Григоровича насилу отняли.

А "сына Антона-Горемыки" принялись выводить.

-- Уйдите, вы пьяны!

-- Я пьян?! Пьян! Но почему я пьян? -- величественно спрашивал он.

И, ударив себя кулаком в грудь, со слезами воскликнул:

-- От психологии я пьян! Заветов я не сдержал! И пью! От психологии пью!

Психологически пьяного человека вывели, и он долго ещё разъяснял швейцарам:

-- Это понять надо, почему русский интеллигентный человек пьёт! От психологии он пьёт. Потому психологии у него во, а рюмки у вас маленькие... психологии во, а рюмки маленькие...

Такова уж, видно, участь русского писателя.

Видеть около себя представителя пьющей от психологических причин русской интеллигенции!

Будить, будить её всю жизнь, а проснётся и напьётся...

Этим глупым анекдотом закончилось всё на могиле Шеллера.

Было тяжело, было печально.