Папини Джованни - Последний визит больного дворянина

Последний визит больного дворянина

Рассказ Джованни Папини

Из серии "Il Tragico quotidiano".

Перевод А. Колпинской

Никто не знал настоящего имени человека, которого все называли больным дворянином. После неожиданного исчезновения ничего не осталось от него, кроме образа незабвенной улыбки и его портрета работы Себастьяно-дель-Пьомбо ["Ritrato d'un gentiluomo ammalato" в галлерее Уффици во Флоренции. Прим. перев.]. Он изображен полускрытым в мягкой тени шубы, с обтянутой перчаткою рукой, вяло свисающей вниз, точно рука спящего. Кое-кто из любивших его -- я был в числе этих немногих -- все еще помнят его странную, изжелта-бледную и прозрачную кожу, почти женскую легкость его шагов и обычное смущение в глазах.

Он любил говорить много, но никто не понимал всего, что он хотел сказать, и я знаю людей, не желавших понять его, ибо говорил он слишком страшные вещи.

Воистину он был сеятелем ужаса. Его присутствие придавало фантастический оттенок самым простым вещам, и казалось, что предмет, к которому прикасалась его рука, переходил в мир сновидений. Его глаза не отражали того, что было пред ними, но что-то далекое, неведомое, чего не видели окружающие.

Никто не спрашивал его, чем он болен и почему не лечится. Он жил в беспрерывном движении днем и ночью. Никто не знал, где его дом, никогда не видели его отца или братьев. Он появился однажды в нашем городе и через несколько лет внезапно исчез.

Накануне этого дня, ранним утром, когда небо только начинало бледнеть, он разбудил меня в моей комнате. Я почувствовал мягкую ласку перчатки на своем лбу и увидел пред собой человека, закутанного в шубу, с хранящим вечное воспоминание об улыбке ртом и глазами, более обычного смущенными. Я заметил по его красным векам, что он не спал всю ночь и, должно быть, ждал рассвета с большой тревогой, -- его руки дрожали и тело тряслось, как в лихорадке.

-- Что с вами? -- спросил я его,-- ваша болезнь мучит вас более обычного?

-- Моя болезнь? -- ответил он,-- моя болезнь? Вы, значит, думаете, как все, что существует моя болезнь? Почему не сказать, что я, я сам -- болезнь? Нет ничего, что было бы моим, слышите? Нет ничего принадлежащего мне. Но я сам чей-то, и есть некто, кому принадлежу я.

Я привык уже к его странным речам, и потому не отвечал. Продолжал рассматривать его, и, должно быть, мой взгляд был очень нежен, так как он приблизился к моей кровати и опять коснулся моего лба своей мягкой перчаткой.

-- Никаких следов лихорадки, -- заметил он,-- вы вполне здоровы, кровь спокойно течет в ваших жилах. Значит, я могу сказать нечто, что, быть может, испугает вас: могу сказать, кто я. Слушайте меня внимательно. Я прошу вас об этом потому, что мне, пожалуй, трудно будет сказать то же самое вторично, и необходимо, чтобы я однажды высказался.

Говоря это, он бросился в пунцовое кресло у моей кровати и, повышая голос, продолжал:

-- Я существо не реальное. Не человек из костей и мускулов, как другие, происходящие от человека. Я не был рожден, как ваши друзья. Никто не баюкал меня, никто не лелеял моего детства. Я не знаю ни порывов юности, ни сладости уз крови. Я должен сказать, хотя вы, пожалуй, не захотите поверить мне, что я -- не что иное, как создание сна. Один из образов Шекспира буквально и трагически осуществился во мне:

Я из того же вещества, как наши сны.

Я существую, потому что есть некто, кто спит и кому снится сон, кто видит во сне меня живущим, двигающимся, действующим; кому снится в данное мгновение, что я говорю все это.

Когда он уснул и увидел меня во сне, я начал существовать; когда он проснется, я перестану быть. Я -- его представление, его творение, часть его долгих ночных мечтаний. Сон его так продолжителен и глубок, что я стал виден даже тем, кто не спит. Но мир конкретный, мир реальности -- не мой мир. Я чувствую себя так беспокойно среди вульгарной прочности вашего существования. Моя настоящая жизнь -- та, которая медленно скользит в душе моего спящего творца.

Не подумайте, что я говорю загадками или символами. Это -- правда, простая и ужасная правда. Не расширяйте ваших глаз, не смотрите на меня с видом жалостливого ужаса...

Но меня мучит не то, что я -- порождение сна. Есть поэты, оказавшие, что жизнь человеческая лишь тень сна, и философы, назвавшие действительность галлюцинацией. Меня преследует иная мысль: кто тот, кому я снюсь? Кто этот некто, кого я не знаю и кому я принадлежу?

Кто явил меня вдруг из тьмы своего утомлённого мозга, и кто своим пробуждением мгновенно погасит мою жизнь, как пламя неожиданным дуновением?

Сколько дней я думал о моем спящем господине, об этом моем творце, занятом течением моей призрачной жизни.

Безусловно, он должен быть велик и могуч. Существо, для которого наши года--минуты, кто переживает жизнь человека в один свой час и всю историю человечества в одну из своих ночей. Его сны должны быть так живы, так сильны и глубоки, что могут отражаться в действительности реальными образами.

Возможно, что весь мир -- лишь непрерывно развивающаяся ткань от скрещивания сновидений существ, подобных ему. Но я не стану слишком обобщать. Оставим метафизику неосторожным. С меня довольно ужасной уверенности в том, что я -- призрачное создание какого-то великого сновидца.

Итак, кто же он? Этот вопрос занимает меня с давних пор, как только я разгадал материал, из которого создан. Вы понимаете важность этой загадки для меня. От ее решения зависела моя судьба. Образы снов пользуются довольно широкой свободой, поэтому и моя жизнь не вся была предопределена в минуту моего возникновения, а в значительной степени подвластна мне. И было необходимо знать, кто мой сновидец, чтобы избрать себе образ жизни. Вначале меня испугала мысль, что достаточно самой маленькой причины, чтобы разбудить Его и этим уничтожить меня. Крик, движение, дуновение могли мгновенно превратить меня в ничто. Я был тогда привязан к жизни и поэтому мучился, напрасно силясь угадать вкусы и наклонности моего неведомого владыки, чтобы придать моему существованию те формы, которые могли бы быть ему угодны.

Я дрожал каждый миг при мысли о движении, которое могло бы оскорбить его, испугать и разбудить. Воображал его некоторое время чем-то вроде сокровенного евангельского божества и старался вести самую добродетельную и святую жизнь. Иные же дни, напротив, думал, что он какой-нибудь языческий герой, и я увенчивал себя виноградными листьями, пел вакхические гимны и плясал с бесстрастными нимфами на лесных лужайках. Поверил наконец, что я принимаю участие во сне какого-то великого предвечного мудреца, который обрек себя на жизнь в высшем духовном мире. И я проводил долгие ночи, бодрствуя над исчислением звезд и измерением вселенной, размышляя над созданием живых существ.

В конце концов, я был подавлен и унижен мыслью, что я должен служить зрелищем этому господину. Я пришел к решению, что это подобие жизни не стоило стольких унижений и такого малодушного притворства.

Тогда я страстно возжелал того, что раньше так пугало меня -- его пробуждения. Я старался заполнить мою жизнь деяниями ужасными, которые заставили бы его проснуться и вскочить в испуге.

Я испробовал все, чтобы найти покой небытия; я принял все меры, чтобы прервать печальную комедию моей кажущейся жизни, чтобы уничтожить этот смешной призрак бытия, уподоблявший меня человеку. Не было преступления, которого я не совершил бы, не было ужаса, перед которым я отступил бы. Убивал с утонченными пытками невинных стариков, отравлял воду в целом городе, поджигал волосы толпе молодых женщин, терзал своими зубами, в дикой жажде небытия, детей, которых встречал на своем пути. Ночью искал общества гигантских чудовищ, черных, шипящих, каких люди не знают больше. Принимал участие в невероятных предприятиях гномов, инкубов, кобольдов, привидений. Свергался с вершины горы в голую отвратительную долину, окруженную вертепами, полными белых костей.

Колдуньи обучали меня своим воплям скорбящего зверя, заставлявшим ночью содрогаться даже наиболее храбрых. Но, кажется, мой сновидец не боится того, что бросает в дрожь храбрейших из вас. О, он наслаждается ужасом или вовсе не замечает его.

До сегодняшнего дня я не разбудил его и должен еще влачить эту презренную жизнь, несуществующую и раболепную. Кто же освободит меня? Когда взойдет заря? Когда ударит колокол, когда пропоет петух, когда раздастся голос, который должен разбудить его?

Я столько времени ладу моего избавления. Стремлюсь с такой жаждой к окончанию этого нелепого сна, в котором моя доля так однообразна! То, что я делаю в это мгновение, -- последняя попытка. Я говорю спящему, что я -- сон. Я хочу, чтобы ему приснилось, что все это он видит во сне. Так бывает с людьми, не правда ли? И случается, что, поняв это, они просыпаются. Вот почему я пришел к вам, вот почему рассказал вам все. Пусть тот, кто создал меня, убедится в это мгновение, что я не существую в действительности, и пусть в то же мгновение прекратится моя воображаемая жизнь.

Думаете ли вы, что это удастся мне? Возможно ли, что, крича и повторяя ему это, я разбужу моего невидимого владыку?

Произнося эти слова "больной дворянин" беспокойно двигался в кресле, снимал и снова надевал перчатку с левой руки и смотрел на меня растерянным взглядом. Казалось, с минуты на минуту он ждал чего-то чудесного и страшного. В лице его было выражение умирающего, временами он всматривался в свое тело, как бы надеясь увидеть его разлагающимся, и нервно потирал свой лоб.

-- Вы не верите всему этому? -- снова начал он. -- Вы чувствуете, что я не лгу? И почему бы не исчезнуть? Почему не быть свободным, прекратив все это? Или, быть может, я принимаю участие во сне, который никогда не кончится? Во сне кого-то вечно спящего, вечно видящего один и тот же сон? Прогоните эту ужасную мысль! Утешьте меня! Подскажите мне какую-нибудь уловку, прием, хитрость, которые уничтожили бы меня. Умоляю! Неужели у вас нет жалости к истомленному, измученному призраку?

И так как я продолжал хранить молчание, мой гость взглянул на меня еще раз и встал. Теперь он мне показался гораздо выше, и я заметил его слегка прозрачную кожу.

Видно было, что он страдал невыносимо. Все его тело трепетало. Он походил на животное, пытающееся вырваться из сети.

Его нежная, обтянутая перчаткой рука пожала мою в последний раз. Тихо шепча что-то, он вышел из моей комнаты и лишь Один видел его после этого.

--------------------------------------------------------------

Источник текста: журнал "Русская мысль", 1913, No 4, с. 159--164.