Потанин Гавриил Никитич - Эпизоды из романа: "Старое старится молодое растет"

ЭПИЗОДЫ ИЗЪ РОМАНА:
"СТАРОЕ СТАРИТСЯ МОЛОДОЕ РОСТЕТЪ".

I.
Дѣти и мать.

Братья Вася и Ваня были подъ сильнымъ надзоромъ Іонихи и Чудихи, и даже звали ихъ "баушками", потому что такъ звали ихъ всѣ. Вліяніе на дѣтей зависятъ отъ характера окружающихъ, и потому, чтобы сказать утвердительно, Ваня велико было вліяніе Іонихи и Чудихи, необходимо очеркнуть здѣсь прошлую жизнь старухъ.

Іониха въ молодости была дѣвушка-щеголиха; говорятъ, она ходила подъ высокую гребенку, любила шумныя юбки и со вздохомъ вспоминала свои костяныя фижмы, сильно жалѣя о томъ, что никто не носитъ ихъ "нониче".-- "А славный былъ нарядъ!" заключаетъ старушка поэтически-грустно. "Бывало, какъ царевна плывешь въ нихъ по Невскому пришпехту." Словомъ, Іониха была горничная и фаворитка графини Дюваль, знала даже нѣсколько словъ по французски, -- "а тогда я, говоритъ, понимала все." -- Лѣтъ десять назадъ, она еще помнила и разсказывала дворнѣ: какъ они жили съ барыней въ Петербургѣ, какъ покойница любила гулять по "миральтейству", какъ, наконецъ, совсѣмъ прогуляла имѣнье мужа на Конно-гвардейскомъ бульварѣ и переѣхали они въ село Индѣйкино въ старому Длинногубу на покой.-- "Тамъ-то я натерпѣлась у нихъ муки. У, звѣзда была покойница!" говоритъ Іониха о своей барынѣ.-- Бывало, въ сумерки поставитъ меня подъ деревцо, а сама такъ и сыплетъ по французски съ какимъ нибудь кавалеромъ, и все пуще изъ военныхъ. Такъ, мать моя, и шмыгаютъ мимо меня, -- гуляютъ, значитъ. Сердце любуется, на нихъ глядючи, вчужѣ-то весело! Ну, а замужъ покойницу никто не взялъ, потому -- вдова, изъ пѣсни слова не выкинешь. Да и то сказать правду-матку: гуляла ужь больно шибко.-- "Я, говоритъ, маншерь, замужъ не хочу: что себя кабалить, мужа такъ можно найдтить." -- Такъ, мать моя, все и пробавлялась понемножку, царство ей небесное, не тѣмъ будь помянута." Словомъ, Іониха была такая летопись прошлаго и даже нравовъ Петербурга, что этотъ мемуаръ былъ бы сокровищемъ для романовъ Пер-Дюма, основанныхъ на аристократическихъ сплетняхъ. Съ лѣтами она, конечно, поизносилась и перестала щеголять. Имѣнье графини продали съ аукціону, а Іониху, какъ метаморфозу, превратили въ крестьянку и, черезъ десятые руки, передали наконецъ въ новую дворню помѣщика Куроѣдова. Здѣсь сладкіе кусочки барскаго стола переманили дѣвку изъ дѣвичьей въ кухню, и старая Куроѣдиха благословила ее замужъ за повара Анхимыча. Дѣтей у Іонихи не было, и любящая бабенка привязалась, отъ бездѣлья, къ Васѣ. Я говорю, "отъ бездѣлья" потому, что Іониха въ самомъ дѣлѣ ничего не дѣлала. Сколько не задавали ей дѣлъ и порученій по дому, изъ этого проку не вышло, такъ и осталась она только женой повара, -- больше ничего! Іониха какъ-будто нарочно была создана ничего не дѣлать и только говорить. Но за то, къ чести ея должно здѣсь сказать: говорила она мастерски. Самъ Василій Иванычъ Куроѣдовъ призывалъ ее что нибудь разсказать и даже частенько изволили потчивать своимъ крѣпкимъ шараповскимъ табакомъ. Дворня звала ее "гусеньки-самогудочки", а кривой Ларивонычъ, кучеръ барыни, слушая въ сотый разъ разсказъ о покойницѣ графинѣ, думалъ про себя: "эхъ ты, отставной козы барабавщица!"

Подъ старость Іониха погрузилась въ область поэзіи и мечты, и хотя не сочиняла юбилейныхъ стиховъ надъ могилой знатныхъ покойниковъ, но за то знала такъ много сказокъ и былинъ, что маленькій Вася, слушая ее лежа на печкѣ, не выползалъ оттуда по цѣлымъ недѣлямъ.-- Любимая бесѣда старушки была съ "петербургскимъ человѣкомъ": съ нимъ вспоминала она свой золотой Питеръ и, можетъ быть, нескучное для нея свое прошлое. Бывало, за полночь гудитъ балалайка у воротъ,, а они все еще ведутъ тихій разговоръ о господахъ-покойникахъ, да о томъ, какъ многіе изъ нихъ гремѣли въ старые годы и какъ все время въ Сибири славился домъ графа Трахтарахъ, который, говорили тогда, имѣлъ даже въ Петербургѣ свой дворецъ! Петербургскій человѣкъ говорилъ объ Іонихѣ всегда съ почтеніемъ, называя ее "швецкой женщиной", увѣряя всю дворню вслухъ, что бесѣда съ Іонихой -- "душѣ услада", потому -- она все знаетъ и говоритъ "чичайно привлекательно." А Іониха о петербургскомъ человѣкѣ отзывалась такъ: "Это ли не человѣкъ! Какихъ намъ надо еще человѣковъ? Столичный человѣкъ, образованный. Живи-ка этакій человѣкъ на волѣ..." и пр. Но задушевнѣе всего для; старушки были, конечно, бесѣды съ друзьями Сменихой и Чудихой. Тутъ высказывалось все, что только могли припомнить старухи, -- особенно о тѣхъ господахъ, которыхъ давно ужь источили черви въ могилахъ и, должно быть, эти бесѣды были интересны, потому что при этомъ выпрямлялись даже согнутыя спины старухъ, лица принимали веселое выраженіе и производились такіе рѣшительные жесты руками, какъ-будто вся тройка хотѣла сказать: "А! теперь-то вы попались намъ, сударики: -- вотъ мы промоемъ ваши барскія косточки!"

Изъ этихъ задушевныхъ разсказовъ бабушки-старины для насъ особенно интересенъ одинъ. Іониха разсказывала его Чудихѣ; Вася съ мамой были слушателями въ углу. Вотъ его содержаніе:

-- То былъ дѣдушка еще настоящаго-то предводителя, -- тоже Длинногубымъ звался; бригадиръ былъ, покойникъ, важный такой, какъ теперь на него гляжу. Такъ онъ вотъ въ ту пору, ѣздимши на Кавказъ къ черкесамъ, и привезъ оттуда съ собой какую-то полонянку. Лечиться, сказываютъ, ѣздилъ туда отъ какой-то дурной болѣзни, -- нерусская, вишь, у него завелась! Ну, тамъ ужь какъ онъ -- Господь его знаетъ, только и доставь себѣ грузинку!-- Такъ вотъ, мать моя, натерпѣлась я тогда страховъ-то, живучи у него на деревнѣ! Онъ же въ ту пору былъ такой молодой, горячій; а она-то, мать моя, такая крутая да неподатливая; говорить же по нашему не умѣла; ну, и ко ндравамъ нашимъ тоже непривычна. А тутъ еще, какъ моя-то барынька прилетѣла изъ Питера нежданно-негаданно ну, тутъ ужь и пошло у нихъ! Такъ пошло, матушка Сидоровна, пинжаломъ чуть не пырнула самого-то! А намъ съ барыней такъ ужь и отвели особый флигель въ саду и ставеньки запирали за-свѣтло на замовъ: потому графиня боялась -- зарѣжетъ! (Іониха остановилась, чтобъ, перевести духъ).

Кажись, съ мѣсяцъ тогда ходили всей барщиной караулить барскій домъ по ночамъ: потому боялись -- сожжетъ! Что съ нее возмешь? подумай. Онъ же, покойникъ, не тѣмъ будь помянутъ, военная былъ косточка, -- кричитъ: "палками, говоритъ, а тебя, каналью, скрозь строй!" Ужасти просто были!

-- Ну, а потомъ что? Попривыкла, что ли?

-- Какая, мать, привычка! -- такъ-таки и не переломилъ! заключила разсказчица со вздохомъ. Съ годъ, кажись, мѣста будетъ бился онъ съ ней. На послѣдяхъ-то тутъ -- мы ужь выѣхали было съ графиней, -- сказывали, и посѣкъ-таки ее разокъ-другой, больно-таки постегалъ, говорятъ, палочьемъ, а все ничего! Такъ и вынужденъ былъ отдать ее замужъ за мужика въ сосѣднюю тутъ деревушку, Замерзаевка-малая звалась. И мужиченко-то такой немудрящій, Семеномъ, кажись, звали.

-- А какъ ее звали, бабушка? спросилъ Вася, любопытный до подобныхъ исторій.

Мать сидитъ блѣдная, какъ смерть.

-- Да никакъ не звала, батюшка Васинька, по вашему-то. Нехристь она, значитъ, была, некрещеная, вишь. Звали ее тутъ на послѣдяхъ-то "бабушка Охинеиха", да это какое ужь званье, -- насмѣшка, значитъ, одна. А самъ-то, говорятъ, наканунѣ смерти бранилъ еще камельдинера: "Что ты, говорите, дуракъ, какъ ее зовешь? Какая она, чортъ, Охинеиха?-- самъ охинею городишь. Зови, говоритъ, ее лучше мамзелька Подпалкина. Это, говоритъ, хоть похоже на дѣло!

-- А кто она была? спросилъ еще любопытнѣе Вася, заслышавъ свою фамилію Подпалкинъ.

-- А была она, сынокъ, твоя родная бабушка! выговорила удушливо Семениха, и слезы градомъ хлынули у нея на голову сынка.

-- Ахи, я дура! Ей-богу не знала... побожилась разсказчица.

-- Мати, пресвятая Богородица! крикнула Чудиха.

Чудиха всегда такъ чудилась на все.

Сидоровна смолоду звалась дѣвкой Мариской, была кликушей, въ народѣ слыла за какое-то насланіе божеское и въ сосѣднихъ селахъ, лаяла по собачьи и пѣла пѣтухомъ. Дѣвку, какъ слѣдовало быть, отвезла верстъ за двѣсти къ какому-то краснорожему цѣловальнику -- отчитывать; тамъ прожила она почти полгода съ матерью, и цѣловальникъ отчиталъ ихъ совсѣмъ! -- такъ завѣряла мать. Баринъ Артамонъ Артамонычъ Пентюхъ прозвалъ свою крѣпостную Маринку "дѣвкой-чудихой", отдалъ замужъ за токаря, но изъ этого ничего не вышло. Сколько мужъ ни журилъ жену свою, Маринку, такъ ни разу и не сочинила она ему ни одной рубахи.-- "Этакая проклятая баба, ей бы только точить балясы!" заключилъ наконецъ токарь и плюнулъ.-- Понятно послѣ этого, что Сидориха терпѣть не могла ни садовъ, ни лѣсовъ, швецкой бесѣды подъ балалайку у воротъ, а тѣмъ паче смѣха людского или бѣсовскихъ игрищъ.-- "Все это суета-суетствій, матушка Іоновна, -- больше ничего. Главное въ человѣкѣ -- душа. Вотъ на что надо больше упереть!" -- По временамъ въ бабенкѣ возвращалась ея старая блажь; разъ даже въ Индѣйкинѣ она мяукнула какой-то дикой кошкой, но изъ этого уже не вышло ничего эффектнаго, потому что Марина была немолода. Батюшка сказалъ ей прямо на духу: "полно тебѣ, баба, дурить, -- грѣхъ! Господу Богу отвѣтишь за это самое. Что за собачье ремесло -- лаять? Не годится, свѣтъ!" А молодой Длинногубовъ (только что пріѣхавшій тогда изъ Петербурга съ помѣшанной женой) сказалъ Чудихѣ на отрѣзъ: "Слушай, бабенка: если ты еще придешь въ мою церковь и будешь пугать мою жену, такъ я тебя вылечу сразу, арапникомъ. У меня въ церкви стоять смирно, не мяукать, а то я тебя самъ оцарапаю! -- Слышишь?" -- "Слушаю, ваше пр-во", отвѣтила Чудиха, и съ тѣхъ поръ не мяукала.

Сидориха впрочемъ въ церкви была весьма полезна: то она свѣчичку поправитъ, которая обтаетъ, то два огарышка слѣпитъ и сдѣлаетъ одинъ, то, пожалуй, и съ кружкой пройдется "сиротамъ на пропитанье", если не тѣсно. Въ сосѣдяхъ она являлась у всѣхъ покойниковъ, обмывала, одѣвала и укладывала ихъ на покой, связывая ноги, чтобы не разъѣзжались въ стороны, и складывая имъ руки крестомъ. Но что намъ говорить про покойниковъ, -- Сидоровна такъ же была полезна и живымъ, какъ мертвецамъ. Семенихѣ она дала благой совѣтъ:-- трижды поминать своего покойника на сонъ грядущій; а молодыхъ всѣхъ увѣрила, что холостежью, не грѣша, прожить нельзя.-- "Супротивъ этого стоитъ, теперича, одно только средствіе: какъ можно скорѣй жениться, -- поучаетъ бабушка внуковъ и заключаетъ такъ: а замужъ, по моему, выйдти еще важнѣе, нежели жениться." -- Въ послѣднемъ случаѣ, она сама готова била посватать дѣвицѣ жениха, лишь бы не вышло изъ этого какого мірского грѣха.-- Даже самыя дѣти чувствовали, что Сидориха нужна. Васю, напримѣръ, она учила христосоваться трижды и поцѣлуи начинать именно съ правой щеки, потому что такъ слѣдываетъ быть; Ваньку-скота увѣрила, что яичко для христосованья лучше брать отъ курочки бѣлой, нежели отъ чорной, и что куринымъ яичкомъ христосоваться не грѣхъ, а сахарнымъ и золотымъ -- грѣхъ; потому, говоритъ, что o сахарныхъ и золотыхъ яичкахъ въ книгахъ ничего не говорится, а о куриномъ сказано вездѣ! И наконецъ, чтобы сдѣлаться всѣмъ необходимой (даже тѣмъ, которые еще на свѣтъ непроизошли), Сидоровна, по смерти мужа, начала ходить на повой. Словомъ, безъ всякихъ наукъ, экзаменовъ и привиллегій, она сдѣлала сама себя бабушкой-повитушкой.

Больше всего любила Сидоровна разсказы о своихъ путешествіяхъ ко святымъ мѣстамъ; здѣсь она старалась даже подражать сказочному слогу Іонихи и выдумывала такія волшебныя чудеса, которыхъ съ ней никогда и не бывало. А идешь это путемъ-дорогою, стороною далекою, -- начинаетъ старушка плавно, -- а сторонка чужестранняя, путь-дорожка чужедальняя, нѣтъ ни домушки, ни роденюшки, никовохонько не встрѣтишь свово. Сядешь этакъ гдѣ-нибудь вечеркомъ подъ лѣскомъ и ничевохоньво тебѣ нестрашно! (А сама трусиха страшная). По эвтому самому -- знаешь: Богъ видитъ, кто кого обидитъ...

Иной расъ Сидоровна начнетъ немного иначе, но въ концу опять сведетъ на то же.

-- А неласкова, матушка, чужедальняя сторонушка, негладка, мой свѣтъ, охъ-далекая дорожинька. Нѣту тебѣ иной разъ и корочки хлѣбушка съ водицей, ну а все ничего -- потому -- вѣруешь: "голенькій охъ, а за голенькимъ Богъ". Такъ самъ батюшка истинный Христосъ, и подастъ тебѣ невидимо хлѣбъ-соль, сама не знаешь отколь!

Такъ-то и доживали свой вѣкъ наши столѣтнія старушонки, Іониха и Чудиха. Характеры ихъ, какъ сейчасъ видѣлъ читатель, почти противоположны, а слѣдовательно, и вліяніе ихъ на дѣтей было далеко не одинаково. Вася, подчинившись обаятельной сказочницѣ Іонихѣ, чувствовалъ себя какъ-то легко; а Ванька-скотъ, попавъ подъ гнетъ Чудихи, чувствовалъ себя тяжело. Что изъ этого должно выйдти впослѣдствіи, какіе выработаются характеры, -- это мы увидимъ. А теперь закончимъ пока пословицей: "Старое старится, молодое ростетъ" и пожелаемъ бабушкамъ стариться, а внукамъ рости.

Съ однимъ изъ этихъ внуковъ, Васей, читатель давно уже знакомъ; остается, значитъ, познакомить его еще съ Ванькой-скотомъ.

-----

-- Это мой, хвалится бабушка Чудиха:-- этого я на печкѣ допекла.

-- Какъ-такъ?

-- Да такъ: матка-то, вишь, поторопилась тогда маненько, онъ и родился у ней скоренько. Ну, я взяла, налила въ корытцо водицы, да и запустила его туда, какъ соменка, -- такъ онъ и плавалъ у меня на печкѣ. Ничего, вишь, не захлебнулся: вонъ какой вышелъ!

-- А!.. заключаетъ слушательница.

-- Жаль только вотъ: Господь ножекъ-то намъ не даетъ; а то ужь мы давно бы сбродили съ нимъ на богомолье.-- Куда тамъ, родимикъ, хорошо! подбавляетъ благочестивая. Селеніе такое большущее, церковь, теперича у нихъ на горкѣ, какъ на ладонкѣ, такъ и стоитъ...

И Сидориха пустится въ повѣствованія о святыхъ мѣстахъ. Внучокъ, слушая разсказы бабушки, росъ не по днямъ, а по часамъ. Скоро Богъ далъ ему и ноги крѣпкія, и силу русскую, и память добрую, и, въ добавокъ, здравый смыслъ. Съ виду онъ былъ приземистъ и неказистъ, но за то такъ силенъ и коренастъ, что въ играхъ, когда Вася говорилъ робко: "я тебя подниму", Ванька отвѣчалъ смѣло: "а я те переломлю!" И дѣйствительно, такъ тискалъ жидконогаго братца, что тотъ пищалъ: "ой!" Словомъ, это былъ человѣкъ простой, съ душой на распашку; любилъ больше дворъ да заборъ, коровъ да скотовъ; ложился съ курами, вставалъ съ пѣтухомъ, бродилъ въ потемкахъ; но привидѣній и чертей боялся, какъ огня. Даже на общую нашу мать-природу смотрѣлъ онъ какъ-то по своему: Вася, напримѣръ, любовался ею изъ саду Почечкина, какъ цвѣткомъ, а Ванька смотрѣлъ на нее просто съ задняго двора и любовался, какъ наземомъ. А o жизни братьевъ и говорить нечего: Вася любилъ больше барскій дворъ, свѣтлую горницу и волшебныя сказки Іонихи о чертяхъ и мертвецахъ, а Ванька забивался на скотный и слушалъ, какъ Сидориха поучаетъ Іониху:

-- Сказка -- пустякъ, свѣтъ Іоновна! Онъ, теперича, сирота, ему не сказка нужна, а молитовка, другъ. Сказка что -- грѣхъ одинъ! Уму-разуму надо робенка учить -- вотъ чему!

Такъ Ванька и росъ помаленьку да учился уму-разуму, смотря да слушая, что было по нутру. Смотрѣлъ онъ, разиня ротъ, на аистовъ и журавлей, строющихъ свои треугольники въ небесахъ; глядѣлъ на ястребовъ и коршуновъ, клюющихъ свою смирную братью -- цыплятъ и голубятъ; дивился на попугая, болтающаго, какъ тамбовскій поэтъ, на обезьяну, кривляющуюся, какъ бугульминская барышня, и на лакея въ красной ливреѣ, за которомъ гналось училище, разсматривая его красный нарядъ; примѣтилъ даже слона, приведеннаго царю въ подарокъ, за которымъ гналось ужь не училище одно, а цѣлый городъ ротозѣевъ и даже полиція сама. Живалъ онъ по временамъ изъ деревнѣ и вдоволь насмотрѣлся, какъ золотится пчелка подъ закатъ и нѣжится на всходахъ наша сильная рожь, -- То-то благодать!

-- А она-то, родная, рожь-красавица золотая, двѣ недѣлюшки зеленится, двѣ недѣлюшки колосится, двѣ недѣлюшки зацвѣтаетъ, двѣ недѣлюшки наливаетъ... Вотъ какъ она, матушка, нѣжится на полюшкѣ! воркуетъ Чудиха.

А внучокъ смотритъ Юрьевъ день: вырось ли подъ дубовый листъ въ полушку, будутъ ли они класть хлѣбъ въ кладнушку?..

-- Клади, говорятъ, навозъ, такъ будетъ овесъ, поучаетъ бабушка и тутъ же распространяется о людскомъ наземѣ: какъ о золотѣ: -- "Гдѣ, говоритъ, этого колышка, тамъ хлѣба цѣлая коврижка".

А внучокъ пророчитъ по Емельянову дню: будетъ ли лѣтомъ урожай-градъ.

И много-таки узналъ онъ отъ бабушки такихъ примѣть, которыхъ намъ ужь никогда не знать.-- Весело чиликаютъ воробьи, весело дура-ворона смотритъ на солнце, разиня ротъ, и еще веселѣй бычокъ Ярунъ, завидя коровку, взрѣжетъ землю рожкомъ, а Ванька, смотря на такое бѣснованіе, пророчитъ свое: какую-то бурю-напасть.

-- Такъ-такъ, родимикъ, подхватываетъ Чудика:-- воробышекъ -- божья птичка; онъ вездѣ летаетъ и все знаетъ. Быть, вишь, бѣдѣ: и тучки вонъ опять потянуло на насъ съ тобой изъ гнилого уголка!..

Такъ по краснымъ зарямъ, сѣдымъ облакамъ да потнымъ камешкамъ и выучился внучокъ угадывать нашу вѣчную осень и грязь. А ужь о томъ, какъ твердо зналъ малый Ванька свою зиму лютую, -- и говорить нечего! Изо дня въ день распишетъ онъ: когда придутъ заморозки козьмо-демьянскіе, стукнетъ сердитый капитанъ-морозъ тимофеевскій, съ котораго переломъ зимы и грянутъ наконецъ трескучіе афанасьевскіе, отъ которыхъ не выстаиваетъ ни дерево, ни камень, а выстоитъ только онъ одинъ, Ванька-скотъ.

Но пуще всего этого зналъ онъ нравы и обычая своего скотнаго двора. Выпьетъ ли глупая овца щелокъ у тетки Лепестиньи -- Васька пророчитъ: "ну, это не къ добру". Свернется ли трубкой хвостъ у какой нибудь телки Середавки -- Ванька задолго предскажетъ впередъ: "что Середакушка безпримѣнно принесетъ бычка." -- Отъ дядюшки Вавилы выучился онъ сразу угадывать прутъ отъ полѣна и плеть отъ кнута, а отъ тетушки Лепестиньи -- ворочать лохани да студить молочко.

-- Охъ, Ванька, надо бы молочишко простудить, а ледку-то нѣтъ, сыновъ!

-- А вотъ я, постой сейчасъ отвѣчаетъ крестный сынокъ, живо тащитъ лягушку и бухъ ее въ горшокъ.

-- Это, свѣтъ, ничего, коли не претитъ душа, поучаетъ Сидоровна.

Сидоровна, какъ мы знаемъ уже, очень любила домашнюю бесѣду "по аскоченски", и потому такъ пилила внучка своего поученіями, что они пріѣдались ему, какъ горькая рѣдька.

На дворѣ, ваяется, весна; улыбается солнце, хохочетъ вольная пташка, кругомъ все весело, какъ на пасху, а Чудиха охаетъ свое:

-- А мы съ тобой, золотикъ мой, на могилку сбродимъ!-- И ведетъ Ваньку на могилки, уму-разуму учить.

-- А ежели, теперича, разсуждаетъ она дорогой, покойникъ учнетъ безпокоить живого человѣка, то супротивъ этого нѣту лучшаго средствія, какъ, раскопамши могилку, поворотить мертвеца вверхъ дномъ, и запустивши ему, теперича, между крыльцевъ осиновый колъ. Ни въ жисть не встанетъ, ни во вѣки вѣковъ! -- Вотъ она, батюшка-Ванюшка, какова осинка-то горькая. Какой-такой на свѣтѣ были, грѣшникъ привелкій Юда-предатель, и тотъ съ нея не сорвался, такъ на ней и остался, и теперича виситъ! Аридовы вѣки будетъ висѣть, голубчикъ! Вотъ отчего, говорятъ, и трясется она, проклятая,-- Господи, прости мое согрѣшеніе!

Такъ Ванька и вѣритъ бабушкѣ Чудихѣ, что въ день Ивана-постнаго круглое есть грѣшно, потому что все крупное похоже на главу Іоанна Предтечи.

-- Великій грѣхъ, родимикъ мой, съѣсть луковку или рѣпку въ твои имянинцы. Это мнѣ растолковалъ дорогою одинъ умнѣющій старецъ.

Какъ не тупо слушалъ внучокъ наставленія бабушии, однако узналъ онъ и Ильинъ день, въ который олень купаетъ рога въ рѣкахъ,-- отъ чего холодѣетъ вода, и Семьенинъ день, мамкины именины, съ которыхъ начинается бабье лѣто, засидки, супрядки, веяерки и посидѣлки. Да и Богъ знаетъ, чего только не слыхалъ Ванька-скотъ отъ своей наставницы, Чудихи! Память была у него здоровенная, работалъ онъ ею больше, нежели умомъ, -- значитъ, читатель самъ можетъ заключить, въ какую страшную гиль были превращены всѣ его понятія.

-- А вотъ, батюшка Ванюшка, начинаетъ опять странница, въ туречинѣ, теперича, вѣра турецкая, a въ нѣмечинѣ будетъ нѣмецкая, -- это я ужь доподлинно знаю сама. Въ тypeчинѣ, соколикъ; я тоже бывала и моими собственными глазыньками видѣла, что турецкая вѣра, теперича, все единственно, что татарская; ну, а нѣмецкая будетъ почище тово. Объ нѣмцахъ, кормилецъ мой, говорилъ мнѣ дорогой умнѣющій старецъ Досифей: "Хоша, говоритъ, они и обливанцы, ну, а все же, говоритъ; такіе же крещеные, какъ и мы. У насъ только Богу молятся почище ихняго: у насъ, значитъ, стоя, а у нихъ сидя будетъ. Вотъ въ чѣмъ, значитъ, сходствія нѣтъ. А то разсказывалъ: -- даже, говоритъ, во Христа вѣруютъ! Ну, вотъ Николу у нихъ не чтутъ, -- нечего грѣха таить, и Пятницу не признаютъ! А то во всемъ такіе же, какъ и мы, хрестіяне!

Сидоровна вздохнетъ, -- надо же на чемъ нибудь остановиться,

-- Ну, вотъ еще что, родимый: -- органчики, слышь, у нихъ по церквамъ играютъ. Постъ вотъ тоже у нихъ не такой, какъ нашъ: у нихъ, слышь, постъ-отъ не простой, молочный какой-то, а у насъ почище, значитъ, ихняго будетъ. У насъ вотъ, теперича, постъ прямо, значить, съ масляницы начинается, а у нихъ не съ масляницы, а со вторника. А то и пасха такая же бываетъ у нихъ, все какъ есть: -- не христосуются только, да яицъ не варятъ. Вотъ это ужь жалости достойно!..

Сидоровна опять вздохнетъ.

-- Ну, а въ туречинѣ, отецъ мой, я сама была, теперяча, и знаю доподлинно:-- тѣ ужь что! все единственно, что собаки чорные, -- ажно разсказывать страшно про нихъ! Придешь это къ нимъ на корабль-отъ, такъ испужаешься даже: нечистый думаешь, сидитъ, а это онъ, мать моя самый и есть -- турка! А тоже бормочетъ: "ала-ала!" -- Богу, вишь, молится по своему, -- сказывали, кто знаетъ по ихнему. Ну, а Богу онъ молится сидя, такъ же, какъ нѣмецъ, но только похуже будетъ того, потому самому: этотъ ножки, подвертываетъ подъ себя, а тотъ не подвертываетъ,-- прямо, значитъ, сидитъ, по нашему.

-- Ну, а вотъ какъ сошла я совсѣмъ къ Ерусалиму, ну, такъ ужь хорошо, такъ хорошо, что и не скажешь! Все это горы такія; самъ-отъ онъ стоитъ на ямочкѣ, строеніе все такое бѣлое да знатное издали; ну, а посрединкѣ-то его пупъ земной! И какъ это онъ, мой батюшка, великъ-то, и! страсть Господня! Съ Листратовной мы хотѣли было вокругъ него обойдти, ну, да сила не взяла, не прошли, потому самому, что боялись, теперича, заплутаешься совсѣмъ. Спросить же некого -- кого спросишь? -- тамъ вѣдь, батюшка Ванюшка, и говорятъ, теперича, не по нашему, по ихному все, по басурмански. А это, какъ придешь во гробу Господню, такъ-такъ ужь тебя и осіяетъ совсѣмъ, -- потому все лампадушки горятъ, свѣтло таково. Ну, и монахи тутъ же похаживаютъ, въ чорномъ всѣ одѣты и сами все такіе съ виду чорные: не изъ нашихъ, знать. Я спросила этакъ-то одного о чемъ-то, а онъ и отошелъ отъ меня степенно таково, ни словечушка мнѣ не сказалъ:-- не понялъ, вишь, что я говорю.....

Иной разъ Сидориха перейдетъ на субботы и толково растолкуетъ безтолковому, что Лазарева суббота бываетъ передъ воскресеньемъ вербнымъ, а Лазарево воскресенье не въ воскресенье, а въ субботу. По пальцамъ перечтетъ субботы родительскія и со вздохомъ прибавитъ, которая важнѣе всего. Растолкуетъ даже и то, какъ важно поминать родителевъ на сонъ грядущій и какъ "отъ этого самаго тятенька-покойникъ не приснится и такъ и не придетъ".

-- Да вотъ придетъ митровская, родной мой, такъ, пожалуй, пойдемъ мы съ тобой, коли хочешь;-- тамъ и помянешь родителя-то: это больно хорошо! Вонъ и Васиньку возьмемъ съ собой...

-- Куда это, бабушка? спрашиваетъ весело Вася.

-- А на могилки, другъ, тятеньку твоко помянуть. Ты отпросишься, что ли, у учителя? Потому родителя... чтоже? онъ отпуститъ, чай?

Вася зналъ уже, какъ отпрашиваются у смотрителя и у учителя поминать родителя, и потому отвѣтилъ живо:

-- Ладно, бабушка, отпрошусь.

Послѣ всего этого понятно, что благодушныхъ и простыхъ поученій бабушки Чудихи Ванька-скотъ вовсе не понималъ. Рѣзвый и живому какъ подъ солнцемъ вода, игривый и шаловливый, какъ само дѣтство, онъ пока понималъ одно: что ему хочется играть!

А если разобрать строго, такъ и Вася тупо слушалъ наставленія бабушки Чудихи. Какъ непохожа развалина на новый домъ, какъ непохожъ трупъ старика на свѣжаго юношу, такъ, непохожъ былъ Вася живой на полумертвые остовы старухъ Іонихи и Чудихи! Въ немъ росли свѣжія и молодыя силы, въ немъ строился крѣпкій и новый человѣкъ; онъ уже временемъ загорался весь и чего-то просилъ... Но чего?-- Конечно жизни, а не могилокъ бабушки Чудихи!

Съ Васeй впрочемъ мы скоро встрѣтимся опять и потому не будемъ разбирать его ребячью жизнь. Развѣ взглянемъ на тѣ великія явленія жизни, которыя не проходятъ безъ слѣда и на которыя съ особеннымъ благоговѣніемъ и страхомъ указывала бабушка Чудиха.

Видитъ онъ важный моментъ, рожденіе человѣка, -- онъ смотритъ на него по своему, по ребячьи. Какъ ни умилительно толкуетъ ему Сидориха-повитуха, что "младенчику радуются ангелы на небесахъ", -- Васька думаетъ свое: ну, чему тутъ они радуются, когда онъ такой красный да маленькій? Кабы онъ съ меня родился да умѣлъ поиграть -- ну, такъ было бы весело.

Встрѣчаетъ ли онъ другой грозный актъ жизни -- смерть человѣка (положимъ, хоть похороны старой барыни), -- и на это смотритъ по своему. Для него все одинаково -- похороны или имянины господскіе, лишь бы не идти въ училище, нашалиться, закусить и посмотрѣть гостей. А печальныхъ или веселыхъ -- это все равно, были бы гости да на что посмотрѣть. Похороны даже казались ему посытнѣе имянинъ: Сидориха мастерица варитъ кутью и до-сыта накармливаетъ его, приговаривая: "помяни-ко, помяни, батюшка посытнѣе"! Іониха съ мамкой пекутъ блины и сытаго упрашиваютъ: "понатужься-во, батюшка, помяни еще"! -- Конечно, послѣ того Васька думаетъ надъ блинами: за не худо бы и почаще умирать господамъ.

Случится ли свадьба на барскомъ дворѣ, -- Васька въ этомъ видитъ одна: тутъ жарятъ да пекутъ, а тамъ пѣсенки орутъ. Дружка наливаетъ красненькимъ дѣвокъ, дѣвки ведутъ невѣсту въ баню и тащутъ съ Васьки штаны, засовывая туда комья снѣгу; гости орутъ; колотятъ чугуны, корчаги; сваха Іониха пляшетъ, подпѣвая: "наша молодая была нехудая!" А дѣвушки потчуютъ дружку-весельчака поросенкомъ съ овсомъ да пирогомъ съ рѣдькой.

Заводитъ ли Сидориха поучительныя рѣчи этомъ, что и "святки, свѣтъ, святые вечера: Господь уставилъ ихъ молиться, а не бѣсится", -- Вася согласенъ съ Сидоровной, что оно, пожалуй, не мѣшало бы и помолиться, да какъ тутъ помолишься? Филосовна отдергиваетъ въ присядку, Моська съ присвистомъ на карачкахъ, -- конечно, послѣ того и Васька приклеиваетъ себѣ рога.-- "Грѣхъ, грѣхъ!..." поучаетъ Сидориха, а мать махнетъ только рукой: "А ну его въ Богу! пусть играетъ, пока бѣсятся кровь. Постарше будетъ -- скрючитъ, небось, не будетъ бѣсноваться.

Идетъ, наконецъ, онъ на могилки въ митровскую субботу. Просвирня Фекла тоже много распространялась о значеніи митровской. Вася ждетъ чего-то необыкновеннаго. А пришли на могилки, -- нѣтъ ничего необыкновеннаго! Вороха блиновъ, меды въ чашечкахъ, веселый булочникъ, у котораго все раскупили, стая побирушекъ на паперти боретъ купца, а тотъ зажалъ въ горсти три копѣйки; нищій съ купоросными глазами проговариваетъ, вмѣсто молитвы: "эхъ, хоть бы умеръ богатенькій"! дьячекъ несется мимо съ полштофомъ; сторожъ съ жаровней зѣваетъ на весь народъ: "ожгу"!-- "Такъ вотъ какъ помнаютъ родителевъ, думаетъ скучно Вася?-- Никогда сюда не пойду!"

А въ этотъ годъ на небѣ было какое-то явленіе -- комета или солнечное затменіе; вотъ тогда и послушали бы вы, что говорили наши бабушки объ этой божьей планидѣ:

-- Аминь, значитъ приходить намъ! Чего тутъ еще разговаривать? начинаетъ испуганная Чудиха.

-- Экое чудушко, Господи! гляди-ко! Семьдесятъ лѣтъ живучи на вольномъ свѣту, не видывала я такой оказіи!

-- А все, матушка Іоновна, по-грѣхамъ нашимъ, человѣческимъ. По эвтому самому, что теперича антихристы вездѣ нарождаются со песьими головами и единою ногой. Преумнѣющій старецъ Досифей разсказывалъ мнѣ это дорогой, на кораблѣ невѣрныхъ. Чего ужь тутъ ждать намъ, старикамъ!

-- Васинька! проповѣдуетъ Іониха:-- глядитъ-ко, вѣдь казниться, теперича, должонъ человѣкъ. Вонъ она, планида божья -- солнышко, да и то ужь: что оно теперь? и т. д.

А мать Вася сидитъ тутъ же рядкомъ со старухами и все думаетъ о чемъ-то. Дивится Вася, что стало съ мамой, и отчего она стала такая сердитая?...

Дѣло впрочемъ было просто: сердитой маму сдѣлала жизнь.-- "Жизнь пережить, не поле перейдти, сынокъ!" говоритъ иной разъ мама Васѣ, и при этомъ глубоко вздохнетъ. Конечно, есть и такіе характеры, которые съ пеленокъ кусаются по собачьи, но на тѣхъ, покрайней мѣрѣ, можно надѣть хоть намордникъ. А человѣка, постоянно гнетомаго жизнью, намордникомъ не усмиришь. Такова-то въ насъ жизненная сила свободы! Посмотримъ теперь, въ какое существо превратилась отъ крѣпостной жизни Марфа-раба.

Мы уже отчасти знакомы съ матерью Марфы. Ее привезъ баринъ въ любовницы и за супротивленье, какъ повѣствуетъ Іониха, вынужденъ былъ отдать за Семку-Голыша, вдовца, да еще немудрящаго мужичонку.-- "Такъ, слышь, и зачахла тамъ, въ Замерзаевкѣ", заключаетъ повѣствовательница. Значитъ, нечего и говорить, что вынесла плѣнница, не зная ни нравовъ, ни обычаевъ, ни языка и вѣчно томясь и тоскуя о своихъ горахъ, нравахъ и свободѣ, которая, говорятъ, мила и червяку, не только царю-человѣку. Добрый Семенъ-голышъ, поплакавъ лѣтъ дѣсять надъ своей писаной красавицей, рѣшилъ, что ему лучше умереть. Онъ оставилъ помѣшанной женѣ, вмѣсто наслѣдства, тройку ребятишекъ: Марфушку, Маришку и Людмишку (а вдобавокъ еще, пріемыша Лепестинью), которыхъ нехристь-мать хотѣла, послѣ мужа, утопить въ колодцѣ. Разсудительный баринъ-бригадирь нашелъ, что дѣвчонокъ лучше продать, нежели имъ даромъ въ колодцѣ пропадать; а Охинеиху тотчасъ посадилъ на цѣпь, чтобы присмирѣла. Сказано -- сдѣлано; у нашихъ старыхъ баръ дѣло шло живо. Марфушку продали съ пріемышемъ Куроѣдову, Маришку взялъ даромъ старый графъ Трахтарахъ, а Людмишку вымѣнялъ на кобеля тесть настоящаго предводителя, дѣдушка Дармоѣдовъ. Впрочемъ, исторія Людмилы отчасти читателю извѣстна:-- она была мать Птиже.

Точно тяжелый сонъ, помнитъ Марфа Семеновна, какъ цѣловала ее въ дѣтствѣ грустная мать, сверкая большими чорными глазами; какъ пѣвала она непонятныя пѣсни родины своей и какія горячія слезы напали на голову дочки, слушающей, что клокочетъ въ материнской груди. Но все это, точно давно закопанное въ землю, истлѣло въ ея сердцѣ, какъ въ старой могилѣ; и не любила Семениха раскапывать этотъ старый хламъ:-- ни разу не разсказала сыну, кто была ея мать. Однажды только, когда Вася, собравшись съ Іонихой по грибы и простившись съ мамой, спросилъ вскользь: "А ты, мама, какъ прощалась съ мамой своей?" -- мать опрокинула на него всю бездну слезъ, скопленныхъ въ сорокъ лѣтъ, и проговорила чуть слышно: "Охъ, прощалась и я!... Не спрашивай только, сынокъ, объ этомъ." И Вася такъ испугался глубокаго горя мамы, что дѣйствительно ни разу больше не спросилъ. Замѣтилъ и веселый Вася, что мама его плакала отъ этого вопроса цѣлый день. И ему мерещился въ темномъ углу тотъ жестокій староста Климъ, который, сорокъ лѣтъ назадъ, казеннымъ слогомъ объявлялъ Марфѣ Семеновнѣ: "Ну, Марфушка, сбирайся да прощайся съ мамкой: я-те увезу. Отъ бригадира севодни наказанье пришло изъ конторы -- отправить васъ въ Сибирь. Продали, слышь, тебя съ Лепестиньей Куроѣдову." А изъ другого угла такъ и несется хохотъ съумасшедшей.-- "Ну, что грохочешь, али въ чуланъ хочешь? Мотряй, запру опять! грозитъ Охинеихѣ жосткій Климъ. А Семеновна плачетъ-плачетъ, и, точно греза забытаго сна, опять вспоминается ей Климъ: везетъ ее черезъ голыя русскія поля и говоритъ еще въ утѣшенье: "Полно, дикая, что ревешь? Поди, чай, тамъ лучше будетъ, -- баре все. А здѣсь что! и мать-то у тебя безъ ума. "

Лучше ли было въ новомъ домѣ дикой Марфушѣ, мы сейчасъ увидимъ. Старая Куроѣдиха первая встрѣтила новокупленную Марфушу и замѣтила гостямъ: "какая что-то странная эта дѣвочка."

А въ самомъ дѣлѣ, странное существо была Марфуша. Не зная настоящаго отца и оторванная отъ матери, она въ новомъ домѣ очутилась круглой сиротой. Никто ее не приласкалъ и не привѣтилъ, но, въ то же время, послѣдняя горничная считала обязанностью ее поколотить или, какъ говорятъ у насъ, уму-разуму поучить! Такъ и росла она на побѣгушкахъ, побранкахъ и тычкахъ. Звали ее "халдой", дѣвкой озорницей, но въ сущности это былъ только живой и веселый характеръ. Марфа была похожа за мать грузинку и хороша собой. Старая барыня сдѣлала было ее фавориткой: за красоту, но и съ этимъ не сладила бѣдная Марфуша! Подличать и ябѣдничать она не умѣла или не хотѣла -- богъ ее знаетъ; барынѣ вѣчно грубила, а молодому барину, прибывшему изъ пансіона, чуть было не дала плюху, въ темномъ корридорѣ.-- "Отдайте меня лучше въ крестьяне, замужъ, а такъ я жить не хочу!" говорила она, обливаясь слезами. Старая барыня удивилась, что дрянь Марфушка, безъ роду-племени, не хочетъ барской милости, однако похвалила и изволила даже сказать: "Ну, умница Марфушка, что хочешь жить по закону." Тутъ кстати подвернулся дворецкій Павелъ -- проситъ его женить, и господа женили его на Марфушкѣ. Любила ли молодая мужа -- это загадка; но когда Павелъ оказался хозяиномъ и скопидомомъ, -- она уважала его по своему. Никто не помнилъ, чтобы Марфа сдѣлала что нибудь противное нужу или не исполнила его приказаній: мужъ по ея понятіямъ, былъ полный хозяинъ, владыка и властелинъ.-- "Ему я отдана Богомъ", говорила Марфа другу Іонихѣ и при этомъ горько оплакивала свою падшую мать. Такъ сорокъ лѣтъ и прожила она при господахъ или, какъ выражалась: "служила во дворѣ." -- Но тутъ я долженъ прибавить, что и въ сорокъ лѣтъ, это странное существо Марфа не привыкла въ барскому двору!

Здѣсь впрочемъ не такъ важна исторія Марфы, какъ ея характеръ и личность:

Суровая и дикая школа, въ которой воспитывалась дѣвочка, принесла одну только видимую пользу: Марфа крѣпко и сильно развилась, какъ работница. Все она видала, слыхала, пробовала, дѣлывала и, при ея зоркости, смѣтливости, горячей крови и упрямой натурѣ, ничто не валилось у нея изъ рукъ! Тутъ чай и кофе разливаетъ, тамъ ключи выдаетъ; тутъ барыню чешетъ, одѣваетъ, тамъ коровъ доить идетъ, и, между этимъ, успѣваетъ пошить, поштопать, повязать, и дѣтокъ вымыть, причесать, и мужу спечь пирогъ любимый. И нельзя сказать, чтобы она была тревожна или суетлива: отъ жизни на побѣгушкахъ, рано умаялись ея руки и ноги, -- въ зрѣлыхъ лѣтахъ она дѣлала все степенно и не торопясь, но при этомъ дѣятельность ея была изумительно полна. Не даромъ до пятидесяти лѣтъ звали ея "Марфушей", такъ до пятдесяти и осталась она жива, сильна и работяща, какъ молодая и здоровая Марфуша! Отъ маяченья жизни, она, когда-то высокая и стройная, теперь согнулась въ дугу, спала здоровьемъ, стала худа и тщедушна; но характеръ ея остался. такъ же крѣпокъ и бодръ!

За то какъ и не долюбливала она дворовыхъ тунеядцевъ и шутовъ, которые хвастались усердіемъ, заслугами или значеніемъ при дворѣ. Особенно доставалось отъ нея по женской линіи. Родную сестру прозвала она "сохой-андревной"; и дѣйствительно, кто не взглянетъ на неуклюжую коровницу Лепестинью, всякій скажетъ, что эта баба-деревенщина -- настоящая "соха-андревна". Заклеймитъ ли Марфа какую-нибудь Фоминишну, Свафидой, -- всякій видитъ, что она дѣйствительно Снафида. Взвеличаетъ-ли тупоумную Макариху "дурындой", -- сколько не сердится Василій Иванычъ, а часто и самъ видитъ, что Макариха его въ самомъ дѣлѣ "дурында". Такъ, кухарку Maтрену прозвала она Фетиньей Роговной, и Матрена по смерти помивалась всѣми, какъ настоящая Фетинья Роговна!

Иначе впрочемъ и быть не могло, слушая лѣтъ пятьдесятъ такое разнообразіе говору, какъ барскій домъ, естественно что: Марфа наслушалась всего. Въ рѣчи ея услышишь и приторность приживалки, и степенность богомола Лупыча и энергическую побранку, и всевозможныя прибаутки, пословицы и поговорки, которыми она такъ и гвоздитъ свою безпощадную, сильную рѣчь. Читатель, я думаю, помнитъ, какъ знала она господъ чертями, гостей "дьяволами", а маленькихъ барчатъ "собачатами" и "дьяволятами". Нельзя сказать чтобъ она была зла, -- нѣтъ! А въ ней была просто какая-то внутренняя сила, подталкивающая ее выразиться такъ крупно. И надобно замѣтить, что особенно крупно она выражалась только о господахъ! Подъ старость она хотѣлъ было остепениться, но это благое намѣреніе кончилось: только тѣмъ, что послѣ каждаго грѣховнаго слова она крестилась, плевалась и проговаривалась забавно: "скверная привычка, прости Господи! опять, не воздержалась!"

Суровая и дикая школа исказила ее крѣпко, начнемъ съ того, что сирота съ младенчества озлоблялась противъ того ярма, которымъ ее постоянно гнели. Ненавидя все окружающее, она съ дѣтства перенесла свою горячую любовь только на животныхъ и скотовъ! Одно слабое, гнетомое, и попираемое казалось ей сродни! Съ улыбкой встрѣчаетъ она; корову Субботаку, съ заботой относитъ меренку овсеца и съ материнской лаской подманиваетъ въ себѣ куретешекъ и цыплятишекъ, или кошекъ и собакъ. За то, при первомъ звукѣ ея голоса, ее животное поселеніе барскаго двора такъ и шарахтается въ ту сторону, откуда слышится ея манящій голосъ. Все бѣжитъ, летитъ, кричитъ и такъ весело лепечетъ, какъ-будто съ нею говоритъ. Оборвыши цыплятки, индюшатки, -- все лѣзетъ ей подъ ноги, какъ насѣдкѣ подъ крыло. Пихнетъ ли она какого нибудь нахала барбоску -- барбоска только облизнется да хвостомъ вильнетъ: не сердится и онъ, сердитый на свою хозяйку! И много-таки они приласкала и прикормила къ себѣ животныхъ и скотовъ.

Понятно послѣ того, какъ эта бѣдная женщина-сирота удивлялась, когда Богъ не далъ ей дѣтей. И ворожила она, и плакала, и дѣлала Богъ знаетъ что съ собой, а дѣти все мрутъ и мрутъ! Наконецъ, какимъ-то чудомъ останавливается у нея первое прошеное и моленое дитя -- Вася! Нужно ли дѣлать вопросъ: какъ, послѣ всѣхъ этихъ томленій, страданій, гнета и рабской жизни, полюбила она, горячая, свое первое дитя? Нужно ли дѣлать вопросъ: что такая мать передастъ сыну-любимцу съ своимъ груднымъ молокомъ?

II.
Слуги и господа.

-- Не обуваютъ, не одѣваютъ, проклятые, а готовы жилы вытянуть изъ человѣка!.. Бока-то всѣ проѣло отъ купоросныхъ ихъ щей. Вишь, дьяволы, придумали манеру -- не кормить людей. Вотъ плюну на все да и лягу на печь!-- ворчитъ Марфа на господъ.

-- Полно, другъ, начинаетъ вороватая Іониха, -- у тебя дѣтки на рукахъ -- подумай: ну, неровенъ часъ -- сошлетъ въ деревню; что тогда? Вѣдь Васѣ-то надо учиться!

-- Э, матушка Іоновна, не до поросятъ, коли свинью палятъ! Куда крива не вынесетъ, а я ужо имъ не покорюсь, -- ни!... Надоѣли они мнѣ, псы смердящіе, какъ горькая рѣдька!

-- Да Васинька-то, матка?...

-- Васька -- отрѣзанный ломоть: его вонъ и Наумъ возметъ въ лавчонку. Ну, а меньшакъ со мной; этому ладно и въ деревнѣ. "Куда, говорятъ, иголочка, туда и ниточка."

-- Эхъ, свѣтъ, подхватываетъ миролюбивая Чудиха:-- плетью обуха не перешибешь. Всякъ Еремей про себя разумѣй. Куда вамъ съ ними тягаться? Не мимо пословица: "на томъ свѣту сочтемся съ господами."

-- Ну, я и на этомъ разсчитаюсь съ ними.

Словомъ, это былъ характеръ-щетина, который и согнешь да же сломишь! Чѣмъ миролюбивѣе и тише были совѣты, тѣмъ сердитѣе и неумнѣе становилась Марфа.

-- Молчать, тебѣ говорятъ! кричитъ Василія Ивановичъ, лежа.

-- Самъ молчи!... отвѣчаетъ Марфа чуть не вслухъ.

А на другой день пошла къ барынѣ и такъ сердито брякнула ключами объ столъ, какъ-будто хотѣла сказать: "чортъ съ вами, съ ключами! Плюю я и на клюшничество ваше!"

-- Съ ума, что ли, сошла? спрашиваетъ удивленная Марья Александровна. У меня и отъ своихъ дѣлъ голова кругомъ, а ты идешь ко мнѣ съ пустяками! Ступай, объясняйся съ бариномъ.

-- Ключи вамъ, сударыня, сданы, и теперь, хоть рѣжьте меня, назадъ не возьму!

Марфа хлопнула дверью и ушла. Барыня отжаловалась барину, что Марфа грубитъ.

-- Она совсѣмъ сбѣсилась безъ мужа! Не понимаю, что съ ней?

Баринъ развелъ руками и позвалъ Марфу въ кабинетъ.

-- Ты что это тамъ, -- эй?

-- Что я, сударь?

-- Барынѣ грубишь, наконецъ?

-- Не думала я, сударь, грубить, -- просто ключи сдала.

-- А почему?

-- Потому что не въ силахъ.

-- Эй, смотри въ оба, баба! Худо будетъ...

-- Хуже этого не будетъ, сударь.

-- Пошла вонъ, грубіянка!

-- Иду-съ.

Василій Ивановичъ думалъ, что Марфа образумится;-- ключи пока сдали Макарихѣ-дурындѣ. Но прошла недѣля, двѣ, три наконецъ, Марфа и не думаетъ образумиться. Ее зовутъ къ господамъ -- нейдетъ.-- "Не могу, говоритъ, мочи нѣтъ!" Вслѣдъ было баринъ пригрозить, такъ Марфа отвѣчаетъ свое: "вретъ, говоритъ, въ солдаты не отдастъ, -- я вѣдь баба: съ меня взятки гладки!" -- Наконецъ Василій Ивановичъ поймалъ ее гдѣ-то на задворкахъ съ курами:

-- Ты что это озорничаешь,-- эй? начинаетъ баринъ тихо.

-- А что я, сударь, озорничаю? начинаетъ Марфа громко.

-- Какъ что? еще спрашиваешь, животина! А отчего не служишь намъ, господамъ?

-- Я вамъ докладывала отчего, -- не могу.

-- Ты хоть бы вспомнила наконецъ, безчувственная, что я сдѣлалъ для тебя недавно...

-- Да что вы, сударь, сдѣлали? крикнула Марфа сердито.

-- Я, скотина, выпустилъ тебѣ сына на волю! крикнулъ баринъ на всѣ задворки.

-- Такъ за это покойникъ служилъ вамъ тридцать лѣтъ! Что вы, сударь!

-- Ахъ ты, деревяшка! всплеснулъ наконецъ баринъ руками.-- Каково? Ну, я сдѣлаюсь съ тобой послѣ того! Я тебѣ удружу; я те запячу!..

-- Э, грозенъ сонъ, да милостивъ Богъ, батюшка Василій Иванычъ!

Марфа махнула на барина рукой.

-- Къ Длинногубову тебя, разбойницу, за грубость продамъ! Онъ умѣетъ учить вашего брата.

-- Меня поздно учить, старуху, -- учите молодыхъ!

-- Постой-постой ужо!..

-- Нечего, сударь, стоять: я вамъ не слуга больше. Солдатъ служитъ царю только 25 лѣтъ, а я, баба, да отслужила вамъ сорокъ! Будетъ съ васъ и этого! Больше не хочу!

Марфа дѣйствительно отвернулась отъ барина и ушла. Баринъ сердито пошелъ за ней,

-- Грозить еще вздумалъ! кричитъ Марфа въ чуланѣ на Іониху.-- Что мнѣ его Длинногубовъ? плевать я на него хочу! Или думаетъ меня съ ума свести, такъ же какъ вонъ тогда племянника Емельку? -- Нѣтъ, шалишь, не на ту напалъ! (Марфа выпрямилась во весь ростъ) -- на карачкахъ доползу до царя, а правду-матку влѣплю! Вымотали они изъ меня въ сорокъ-то лѣтъ довольно! шкуру развѣ послѣднюю снимутъ.

-- Семеновна! баринъ идетъ, -- предостерегаетъ добродушная Плакида.

-- А пусть его идетъ -- иди! Я и въ глаза влѣплю!

Баринъ дѣйствительно показался въ дверяхъ.

-- Что ты, разбойница, кричишь?

-- Я, сударь, не кричу:-- правду говорю.

-- Послѣдній разъ спрашиваю тебя: будешь ли ты служить?

-- Не могу, сударь, служить.

-- Я приказываю! крикнулъ баринъ по барски.

-- Приказывайте, сколько угодно, -- не могу!

-- Тфу! упрямая баба.

Василій Иванычъ плюнулъ на бабу и пошелъ жаловаться Марьѣ Александровнѣ, что Марфа окончательно спятила съ ума:-- кричитъ даже на него!

-- Это за всѣ наши отеческія заботы, заключила язвительно, барыня.-- Безчувственные хамы! Продать эту грубіянку! Видѣть ее не могу больше...

Василій Иванычъ строго исполнялъ велѣнья своей барыни,-- значитъ, нечего добавлять: Марфу тотчасъ продали Длинногубову.

-- Вотъ-те, бабушка, Юрьевъ день! шепнула со вздохомъ Іониха.-- Продали мою голубку! Какъ-то она тамъ къ новымъ порядкамъ будетъ привыкать?

А новая жизнь Марфы Семеновны началась такъ, Длиннногубовъ назначилъ пріемный день для отставного Андрюшки-станового и тутъ же кстати велѣлъ явиться Марфѣ съ дѣтьми.

-- За что тебя продали?

Марфа со слезами начала разсказывать, какъ не обували и не одѣвали ее старые господа.

-- Ты грубишь! прервалъ внезапно новый баринъ. У меня этого не смѣть!

-- Въ чемъ, ваше превосходительство?..

-- Не смѣть, не смѣть! Что еще за объясненіе? Который тутъ вольный?

Марфа представила за плеча Васю.

-- Старшій? гм!.. Гдѣ-жъ онъ будетъ жить?

-- Да есть у него, сударь, дядя Наумъ, по мужу кумъ мнѣ приходится, -- къ нему развѣ въ лавчонку, если не будетъ вашей милости...

-- А теперь онъ что за птица? Учится гдѣ ремеслу?

-- Какже-съ, батюшка, въ казенной училищѣ годка два произошелъ: въ послѣднемъ теперича гласѣ.

-- Это въ уѣздномъ?

-- А не знаю, отецъ, -- спросите его.

-- Это возлѣ полиціи?

-- Да-съ! отвѣтилъ Вася робко, потому что тотчасъ узналъ того самаго почетнаго смотрителя, котораго такъ побаивались учителя.

-- Ну, такъ вотъ что пока, старуха: жить онъ будетъ въ тобой.-- Не кланяйся -- не нужно! Учи его лучше, чтобъ онъ зналъ свое начальство. Этакъ онъ и меня не будетъ знать, а я его почетный смотритель.

-- Учу, сударь, чему могу, да сама-то человѣкъ темный...

-- Да-да, учи, -- это твой! Въ этого я не вступаюсь. Ну, а вотъ этого ты, позволь мнѣ прибрать къ рукамъ.

Новый баринъ раздвинулъ лапу, какъ волчью пасть, и прихватилъ Ваньку-скота;

-- Подй-ка ты сюда, маленькій. Что топыришься, какъ волчонокъ? Гляди на меня прямо! Зачѣмъ смотришь" въ землю?

Но бѣдный Ваня никакъ не могъ вынести взгляда новаго барина:-- взглянетъ и опять потупитъ глаза.

-- Иваномъ, батюшка.

-- Лѣта?

-- Восьмой годокъ пошелъ съ Ивана постнаго.

-- Голосъ есть?

-- Не знаю, сударь, что изволите спрашивать?

-- Голосъ, голосъ... прибавилъ молчаливый гость.

-- Какъ, сударь, не быть голосу у ребенка: на всю улицу звонитъ.

-- Пѣвчимъ быть хочешь?

-- Говори же, дикій, -- "какъ вашей милости будетъ угодно." -- Мы теперича въ вашей власти состоимъ, батюшка.

-- Ну, такъ ступай пока, -- тамъ посмотрюсь.

И жизнь Марфы Семеновны пошла своимъ чередомъ.

-- Что это за домъ?-- чортъ никакъ въ немъ, не люди живутъ! жаловалась она съ непривычки Іонихѣ.-- И поговорить-то, мать моя, не съ кѣмъ. День-деньской у нихъ все гай да май, пѣсня да ржанье; шушукаютъ да хихикаютъ по закаулкамъ. Баринъ съ барыней, знать, не тово -- не больно живутъ ладно; а она, говорятъ, и не въ здравомъ умѣ. Дворни-же никого нѣтъ -- все нанятые. Своихъ одна только Мариша, да и та какъ поразскажетъ про ихное житье, такъ уши вянутъ! Пуще только тоску наведетъ. Дѣла же никакого нѣтъ теперича, -- просто смерть!

Въ самомъ дѣлѣ, Петръ Борисычъ хотѣлъ было придумать какое-то дѣло старухѣ, да не придумалъ ничего; такъ Марфа и осталась съ однимъ чулкомъ да зѣвкомъ.

Благо еще, что были утѣшители: старуха находила отраду сбродить на старый дворъ, -- побесѣдовать съ Іонихой и Чудихой. Тамъ она дѣйствительно разгоняла скуку, забывала опалу и возвращалась въ свою прошлую жизнь. Раза два дольютъ старушонки свой нелуженый самоваришко, а все еще ни договорятся до конца.

-- И Шеверюшка-то, знать, узнала тебя, мать. Вишь, какъ хвостикомъ-то вертитъ, начинаетъ Іониха.

-- Не што -- мила, знать, и собака съ родимой сторонушки, подхватываетъ скиталица Чудиха.

Марфа глубоко вздыхаетъ.

-- А что куретешки мои? спроситъ заботливая хозяйка.

-- Да что, мать, ничего: сидятъ вонъ въ клѣвѣ -- гогочутъ. Нашла, что-ли мѣстишко-то имъ?

-- Э, какое, матушка Іоновна, тамъ мѣстишко! самой-тосъ ребятишками угла нѣтъ покойнаго; лба негдѣ перекрестить!

-- А кажись, такой большой домъ.

-- Да чортъ ли въ немъ! Набитъ, матушка, биткомъ: головорѣзовъ пѣвчихъ у него человѣкъ тридцать; ну, музыкантовъ тоже, да кобылицъ-актрисъ-то столько же. Какое тутъ житье! Куда ни обернись -- все страмота одна: образа негдѣ повѣсить!

-- Ахъ ты, горе-гореваньице!

-- И надобно же быть такой бѣдѣ -- продали!

Старушки еще погорюютъ.

-- А не пора ли въ дому?.. спроситъ Марфа со вздохомъ.

-- А сиди, матка. Дѣло-то за тобой, чай, не больно?.. Кропаешь что нибудь тоже?

-- Да чулчишки ребятишкамъ. Что мнѣ больше-то продать?

-- Ну, а что твои ребятки?

-- Да что имъ дѣлается, матка! Ребята, такъ ребята и есть: они и въ усъ не дуютъ. Ихъ, вишь, нигдѣ скука не проберетъ.

Въ самомъ дѣлѣ, дѣти, какъ дѣти, скорѣе матери привыкли къ новому дому. Вася весело прибѣжалъ отъ музыкантовъ, и объявилъ матери, что тамъ хорошо играютъ, и тотчасъ опять уголъ, къ музыкантамъ. Ванька на первый же день осмотрѣлъ конюшни, лошадей, залѣзъ на сѣновалъ, познакомился съ Митрофаномъ и черезъ мѣсяцъ сталъ наяривать, на гармоникѣ "Ваньку съ Танькой". Придутъ ли они на старый дворъ жъ тетушкѣ Лепестиньѣ" -- и тутъ на нихъ не нападаетъ грусть. Объѣздятъ старыхъ пріятельницъ собакъ, облазятъ, по старой привычкѣ, гвоздярные заборы и колодецъ съ пѣтушкомъ; Вася до-сыта нахлебается кофейной гущи у бабки Іонихи, а Ванька надуется молочка у крестной мамки, и пойдутъ домой со смѣхомъ да игрой. . .

-- А что мой Василька? спроситъ всякій разъ заботливая Іониха.

-- Объ этомъ что и говорить, марфуша! (Марфуша махнетъ отъ удовольствія рукой).-- Этому больно тоже житье. Повадился онъ у меня теперача бѣгать въ горницу, -- къ сынку-то барскому: -- тотъ, значитъ, тоже Васинька. Вотъ они и подружились; и заведутъ что нибудь этакъ промежъ собой. Мой-то, знаешь, постарше, въ споръ пойдетъ: "не такъ, говоритъ, это", да по наукѣ-то что нибудь и скажетъ.-- "Вотъ вы, говоритъ, оба Васьки-коты -- вотъ и играйте вмѣстѣ:" -- это, значитъ, отецъ-отъ. А мнѣ этто на дняхъ и говоритъ: напрасно, говоритъ, старуха, ты хочешь его къ Науму, что за лавчонка: онъ, говоритъ, у тебя мальчишка бѣдовый. Мы, говоритъ, его лучше въ генвазію, -- вотъ что благородные-то съ красными воротничками ходятъ. -- Туда наровитъ его упечь. Онъ, матушка, тамъ попечителемъ какимъ-то, Богъ его знаетъ, -- ну, значитъ, вишь, и сможетъ опредѣлить моего-то туда.-- А тутъ, говоритъ, доучиться въ ниверситетѣ можно, -- еще ужь, значитъ, выше тамъ пойдетъ. А тамъ ужь, говоритъ, -- въ ниверситетѣ это, значитъ:-- чиновникомъ можетъ быть и шпагу будетъ носить! Вотъ какъ, говоритъ, старуха!-- да и улыбнулся, значитъ, мнѣ.

-- Неужто и шпагу?

-- Право, мать моя, такъ и ляпнулъ: "шпагу", говоритъ...-- дай Богъ ему здоровье. А можетъ, говоритъ, изъ него выйдетъ человѣкъ и такой, какъ баринъ твой!-- значитъ, вишь, про вашего-то чудушку. Вотъ онъ вѣдь недалеко заѣхалъ въ чины-то.

-- Ну, а Ванюшка мой, внучокъ-отъ допеченый?

-- Ну, и этому ничего! Въ училище побѣгиваетъ съ братомъ: туда же опредѣлила, къ Ивану Иванычу.-- "Мнѣ, говоритъ, безграмотныхъ не надо -- самъ-отъ, значитъ, сказалъ: "отведи, говоритъ, въ училище, а я скажу тамъ Иванову, чтобъ поучилъ его хорошеничко для меня.-- Ну, въ пѣвческую тоже опредѣлилъ его,-- прибавила мать со вздохомъ. Этто такъ отдиралъ, голубчикъ мой, на гуляньи, что гость какой-то цѣлковый ему далъ.

-- Слава тебѣ, Господи!

-- Только Богъ его знаетъ, дѣвынька, прибавила она со вздохомъ: озорковатъ, знать, больно ужь... Этто какую-то ноту изгадилъ, что ли, тамъ у пѣвчихъ, -- залилъ, вишь, чернилами, да еще что-то тамъ напакостилъ, -- ну, ужь и посѣкли разка два, порядкомъ-таки постегали на конюшнѣ!

-- Мати, пресвятая Богородица! Этакого-то маленькаго?

-- Да что-жъ ты дивуешься, матка? Нельзя вѣдь съ ними иначе. Ладу нѣтъ, -- уму-разуму учатъ добрые люди.

-- Да какой ужь это разумъ на конюшнѣ, Господи Іисусе Христе!

-- Эхъ, матушка Сидоровна, и жалко, да что будешь дѣлать? Строгонько таки ведетъ: самъ до всякой малости доходитъ!

Словомъ, въ совѣтѣ старухъ такъ и было рѣшено, что за битаго у насъ даютъ двухъ небитыхъ, -- это чуть ли не закономъ положено. Даже бабушка Чудиха созналась наконецъ, что умнѣющій старецъ Досифей говорилъ ей дорогой про дѣтей:-- вишь, гдѣ-то въ книгахъ сказано о непокорливомъ сынѣ: "ребріе ему сокруши".

А придетъ Іониха или Чудиха, такъ Марфа еще веселѣе разскажетъ имъ: какъ Ваня съ гулянья привезъ ей еще цѣлковый, а Вася покончилъ училище все, получилъ какой-то тестатъ съ красной печаткой и теперь все торчитъ въ горницѣ,-- учится у мадамы по французскому.-- "Вишь, въ гемназію больно ему захотѣлось!.." заключаетъ старуха со вздохомъ.

-- А самъ-отъ, слышь, этто на дняхъ, мать моя, говорилъ по начальству -- съ дилехтуромъ, что ли, какимъ, -- сказывалъ мнѣ камельдинеръ-отъ его.-- "Вѣрно, говоритъ, я не дождусь отъ васъ мальчика такого, какого хотѣлъ".-- Вишь, ему хотѣлось какого-то особливаго мальчика, въ какую то книжку золотую записаннаго, -- ну, такого вишь тамъ я не нашлось, у дилехтура. Это такъ мнѣ разсказывалъ камельдинеръ.-- "Такъ вотъ, говоритъ, вамъ за это я опредѣляю Ваську, Марфина сына! Пусть, говоритъ, онъ пойметъ, что я Длинногубовъ!" -- Такъ, мать моя, и мнѣ сказалъ: Я, говоритъ, старуха, хочу быть благодѣтелемъ твоему вольному сыну. Молись, говоритъ, Богу! -- безъ приказанія, говорю, батюшва, буду молиться, только скажи за что?-- "Ну, ужь этого, говоритъ, ты не поймешь. Я ужь, говоритъ, самъ знаю за что."-- Ну, такъ вотъ, мать, знать, въ концѣ-то лѣта и пойдетъ опять въ науку, съ благородными...

Такъ хорошо шли дѣла Марфы Семеновны. Дворня узнала о судьбѣ дворечихи.-- "Ну, слава богу, попала щучка въ рыбный прудокъ!" говорили одни; другіе завидовали, а третьи начали прямо буянить и грубить. Вздумай теперь Василій Иванычъ постращатъ кого нибудь Длинногубовымъ -- и страхъ ихъ нейметъ: такъ и говорятъ прямо въ глаза: "А продайте, говорятъ, сударь, ничего! тамъ тоже не черти живутъ, а люди. Вонъ дворечиха Марфа не нахвалится новымъ-то бариномъ." -- Такъ что Василій Иванычъ пересталъ наконецъ и стращать Длинногубовымъ.

А тутъ вдругъ прибѣгаетъ однажды испуганная Чудиха и шепчетъ Іонихѣ:

-- Охъ, постой, мать, образумиться не могу, -- бѣжала безъ оглядки! Дьяволъ-отъ Марфу-то избилъ, больно избилъ, ажно окровянилъ всю.

-- Ахти! за что?

-- Да ужь и не спрашивай, мамынька! Такой-то разбойникъ, просто тфу! (Благочестивая старушка плюнула на хваленаго барина). Дьяволъ, а не человѣкъ! проста Господи мое согрѣшеніе. Пріѣхалъ это онъ съ гулянки, матки, въ нетрезвомъ видѣ, ребятенокъ ей перепоилъ! А она, ты знаешь, -- щетинка: прямо тоже этакъ, какъ нашему, и влѣпи въ глаза: "Зачѣмъ, говоритъ, сударь, ребятъ поить?" Ну, а тутъ и подвернись лѣшій: у него такой есть пѣвчій, высокій-превысокій, съ косую сажень, -- "Нутко, говоритъ, Варфоломей, благослови ее"! -- Тотъ, матынька, и благословилъ ее въ это мѣсто. Такъ два зубка и высадилъ!

-- Господи!

-- Да-а!..

Исторія впрочемъ была самая обыкновенная по дому Длинногубова: Баринъ отправился на рыбную ловлю; подкутилъ; гости вдвое, а музыканты и пѣвчіе втрое; и остались трезвыми только Вася да Ванька-скотъ.

-- А ты что ни пьешь? началъ баринъ со старшаго.

-- Мамыньки боятся, сударь. Я ужь потчивалъ! рявкнулъ басъ Варфоломей.

-- Э, вздоръ, мамынька! Накатитъ его!

Но Васю не нужно было еще и накатывать. Дали ему стаканчикъ какой-то дряни мускатели -- и ребенокъ свернулся, какъ куренокъ. А подъ утро привезли его къ матери и сдали, какъ соннаго соменка.

Строгая Марфа Семеновна тутъ же обнюхала, чѣмъ пахнетъ сынъ; на другой день она задала ему теребачку и отправилась съ жалобой къ барину.

Баринъ серьезно выслушалъ жалобу и еще серьезнѣй спросилъ:

-- Кто напоилъ?

-- Басъ, батюшка, -- Варфоломей Иванычъ.

-- А сколько онъ ему далъ?

-- Стаканище цѣлый, отецъ!

-- Этакой подлецъ! А я вѣдь велѣлъ ему два. Позвать его сюда.

Старуха оторопѣла.

-- Да, старуха! Ты на него не сердись: я ему приказалъ.

-- Да какъ же, сударь, -- этакого-то ребенка?

-- Ну, что за важность? Пьяницей онъ отъ этого не будетъ, -- узнаетъ только вкусъ.

-- Какой, батюшка, съ этихъ лѣтъ вкусъ къ вину?

-- Э, пустяки! Ну, просто было досадно: всѣ мы пьяны, а онъ не пьянъ. Вотъ я и распорядился. Ты, пожалуйста, на меня не сердись.

-- На васъ, сударь, нашего благодѣтеля, и сердиться мнѣ грѣшно, выговорила мать со слезами.

-- Ну, и ступай съ богомъ!

Точно отуманенная вышла мать изъ кабилета барина-благодѣтеля.

-- Что это такое? Куда я попала? думала она тяжело. А исторія только еще начиналась.

Черезъ недѣлю Марфа сидитъ у воротъ и поджидаетъ господъ съ гулянья. Ее навѣстила бабушха Чудиха. Пѣвчихъ привезли впередъ на длиннѣйшихъ роспускахъ. Двое держатъ Ваньку-скота. У матери оторвалось сердце, -- она бросилась къ сыну.

-- Мама, я пьянъ! выговорилъ несвязно маленькій Ванька и упалъ на каменную мостовую барскаго двора. Изъ кармана просыпалась мѣдь.

Мама заплакала. Чудиха подобрала гроши.

-- И этакого маленькаго, Господи!

Старушки повели Ваньку въ избу.

-- Эхъ, несчастный! что съ тобой дѣлаютъ? выговорила горько мать.

А Ванька кувыркается передъ нея на полу и даже буянитъ, какъ настоящая пьянюга. Сидоровна подала ему водицы, а мать не выдержала, -- разразилась громкой бранью на барина.

Нетрезвый баринъ, какъ деликатный человѣкъ, шелъ было въ избу, -- извиниться передъ старухой.

-- Баринъ, мамынька, идетъ! извѣстилъ Вася, который на этотъ разъ былъ только на веселѣ.

-- А пусть его идетъ и полюбуется! выговорила горько мать.

Баринъ дѣйствительно вошелъ.

-- Ну, старуха, еще я провинился: голосистаго твоего соловья опять подпоилъ. Еще лучше, бестія, поетъ!

-- Не дѣло, сударь, это.

-- Какъ не дѣло?

-- Такъ не дѣло, сударь, поить ребенка.

-- Въ самомъ дѣлѣ?

-- Въ самомъ дѣлѣ, сударь!

-- Каково? Ай да Марфа-посадница.

-- Да, сударь! Какая я ни на есть посадница, а все ему мать!

-- А нельзя ли помолчать?

-- Не замолчу, сударь! я мать!

-- Ну, такъ я велю вѣдь и унять!-- Эй, Варфоломей! дай-ко вонъ ей родительское благословеніе.

Басъ былъ дѣйствительно мужчина высокаго роста и силенъ, какъ Илья-муромецъ; а тутъ еще онъ припомнилъ жалобу Марфы и подъ пьяную руку такую закатилъ ей оплеуху, что старушонка свалилась, какъ спопъ.

-- Мамынька! взвизгнулъ испуганный Вася и бросился къ матери. Ванька, отрезвленный съ испугу, ощетинился, какъ котенокъ, и уползъ подъ кровать.

-- Съ нами крестная сила! говоритъ Чудиха, крестясь.

-- Скотина! проговорилъ пьяный баринъ, не такъ равнодушно и однозвучно, что рѣшительно нельзя было понять, къ кому относилась эта брань: къ Марфѣ, Варфоломею или еще къ кому.

-- Охъ, поднимите, не могу!

Старушка плюнула кровью на рукавъ своего любимца и придѣлала красный обшлагъ будущему гимназисту.

Исторія эта разнеслась по дому Куроѣдова. Барыня предложила Василію Ивановичу откупить бѣдную Марфу назадъ. Фоминишна замѣтила язвительно, сжимая тонкія губы: "Наскочила, вѣрно, наша свѣтъ Марфа Семеновна! За дѣло ей: язычокъ больно востеръ". Плакида ахнула и тотчасъ побѣжала къ сосѣдкамъ. А прочая дворня непритворно пожалѣла свою старую Семениху.

-- Этакъ, бѣдная, чего дождалась на старости! Жила бы здѣсь покоемъ! проговорилъ наконецъ вѣчно-молчавшій Анхимычъ, доваривая барскіе щи.

-- Наскочи-ко на меня этакъ! -- да я бы пополамъ перешибъ его, шельму! со скрежетомъ зубовъ начинаетъ петербургскій человѣкъ. Что это такое?-- кровянитъ человѣка. Ахъ вы, разбойники!

-- Какое, батюшка, кровянитъ: и зубки положила на полку, такъ два и выставилъ ей, родимый! подхватила Чудиха. Меня-та до смерти напужалъ, старуху.

-- Ну, плоха кума! Да я бы, на ея мѣстѣ, сію минуту къ губернатору и съ зубами. Что это такое! Пусть ему, подлецу, ничего не сдѣлаютъ, ну, а все же я острамлю его на всю губернію!

-- Ахъ ты, родимикъ нашъ, заступничекъ, золотая головушка питерская! Возьми ты хоть это въ толкъ: куда ей идти? Старуха вѣдь она; слова-то вымолвить не сможетъ. Да храни Богъ! еще, неровенъ часъ, какъ спроситъ: "какъ ты осмѣлилась, старуха, на генерала?..."

-- Э, мать!... такъ я-жь пойду настрою ее сію минуту. А нѣтъ, такъ самъ явлюсь въ губернатору или настрочу такое прошеніе, что у меня и начальство все переплачется отъ жалости!

И Огаркинъ зашелъ еще въ Дерябу -- прихватить смѣлости и отправился строить куму. Кума, конечно, отказалась идти къ губернатору и только удушливо добавила: "жаль мнѣ другъ, вотъ кого: испортишь ученье его!" А кумъ не вытерпѣлъ, -- пошелъ и къ утру проснулся въ полиціи.

Г. Потанинъ.

"Русское Слово", No 4, 1865