Пятаков Георгий Леонидович - Философия современного империализма

стр. 182

Г. Пятаков.
Философия современного империализма.

(Этюд о Шпенглере.)

Подвергать научной критике систему взглядов Шпенглера -- занятие мало плодотворное и бесполезное. "Философия" Шпенглера -- это плоская идеалистическая мешанина, совершенно анти-научная претенциозно-мистическая галиматья. Научное мышление не имеет с ней никаких точек соприкосновения, и так как все ее построения принципиально совершенно не новы, то не стоит тратить времени на спор с эпигоном, имея за собой, в истории марксизма, споры с классическими представителями идеализма. Теоретический спор со Шпенглером не даст ничего нового, и посчитаться с ним нужно было бы лишь в том случае, если бы были признаки увлечения им в среде рабочего класса. Этого как будто бы нет. Зато уже только совершенным падением можно объяснить себе частные несогласия со Шпенглером некоторых людей, продолжающих называть себя марксистами [*], ибо вся книга Шпенглера

_______________

[*] В. Базаров. О. Шпенглер и его критики. "Красная Новь" N 2 (6), стр. 212, 213, 215, 225. Предлагаем вниманию марксистского читателя прочитать сперва статью Степуна (сборник "Осв. Шпенглер и Закат Европы"), познакомиться со всем этим сногсшибательным вздором, а затем подумать над тем, как это Базаров мог дойти до такого рода перлов: "Философия истории" Шпенглера быть может научно несостоятельна, слабо обоснована и вообще грешит против так называемой "истины" (ковычки у "истины" -- Базаровские: падеж мною изменен, ибо у Базарова это придаточное предложение). Или еще: "Изощренность интеллекта, обостренная зоркость Шпенглера)... обладает бесспорной ценностью не только как содержание данного периода истории, но и как завещание грядущим поколениям, тем чаемым наследникам, которые .. заложат... фундамент нового культурного здания". Но лучше всего на стр. 215: "Ошибок (!) и погрешностей (!!!) имеется (!) у Шпенглера более чем достаточно (!!). Ошибок и погрешностей! -- как это мягко сказано: "более чем достаточно" -- да там все насквозь сплошная "ошибка и погрешность". Разумеется, невозможно написать толстую книгу, где не было бы ни одной верной мысли -- иначе это был бы бред сумасшедшего. Речь идет о всей системе, о всем мировоззрении -- и тут мы видим самый чистейший идеалистически-мистический вздор.

А Базаров колеблется: "быть может научно не состоятельна"! А быть может и состоятельна? "Это теория судьбы", "перводушевности", "души", всякой астрологической чертовщины! "Быть может"! Эта философия, говорит Базаров, "слабо обоснована". Да чем она вообще-то обоснована? Ничем решительно! Уж видно такова "судьба" Базарова соблазняться всякой новейшей философической выдумкой реакционной буржуазии, обслуживая в ней лишь частные погрешности и недостатки. Тот, кто знает историю Базарова, нисколько не удивится тому, что он у Шпенглера (у Шпенглера!) отыскал "завещание грядущим поколениям" -- ему это так и положено. Мы и не удивляемся новому увлечению Базарова и потому лишь покорнейше просим его публично, в печати заявить наконец, что он с научным марксизмом порвал окончательно и бесповоротно...

стр. 183

с начала и до конца анти-научна и реакционна. Напрасно Базаров думает, что хронологические сопоставления и синхронические таблицы "обезображивают" книгу Шпенглера, эти сопоставления и таблицы являются существеннейшей составной частью идеалистической системы Шпенглера. Во всяком случае спорить о частных "погрешностях и ошибках" в этом случае абсолютно ни к чему, ибо вся книга есть сплошное юродствующее прорицательство -- ведь в этом гвоздь шпенглерианства.

Если, однако, нет особенного смысла спорить со Шпенглером, то большое значение имеет объяснение того успеха, который выпал на долю его книги в кругах идеологов буржуазии. Habent sua fata libelli. И если-бы книга Шпенглера не имела бы того головокружительного успеха, то о ней можно было бы просто промолчать или библиографически отметить как одно из чудачеств потерявшей равновесие буржуазии. Но успех книги -- не случаен, наоборот, он -- весьма знаменателен, ибо свидетельствует о том, что она соответствует психологии некоторых общественных слоев и хорошо выражает настроения и чаяния этих слоев. В этом и только в этом интерес книги.

Попытки дать общественную оценку шпенглерианства имеются, но эти попытки явно неудовлетворительны. Они либо поверхностно цепляются за слово "закат", либо просто изображают Шпенглера как реакционера -- этого мало. Надо связать "инженеризм" Шпенглера, с констатированием заката культуры, проповедь активности в эпоху "цивилизации" с тревогой за будущее "цивилизации", надо понять как из этого комплекса желаний и настроений вырастает целая система мыслей. Тогда лишь можно отчетливо представить себе общественное значение шпенглерианства, как идеологии господствующих классов нашего времени.

Выполнить все это я не берусь, практические задачи дня не позволяют уделять мне много времени на теоретические работы. Поставить весь вопрос о Шпенглере несколько по-иному, по-марксистски -- такова задача данной статьи...

Шпенглер -- настоящий идеолог империализма, в полном смысле этого слова. Он ищет оправдание империализму, ищет идеологическую форму существования, ищет возможность жить, действовать и чувствовать, не впадая в отчаяние. Генерал Бернгарди, агитатор-политик Чемберлен, беллетрист Редиард Киплинг или поэт Маринетти -- идеологи того же порядка, и родословная Шпенглера в такой же степени восходит к ним, как и к Риккерту-Виндельбанду. Понять плоскую мешанину философских разглагольствований нового пророка буржуазии, не установив этого основного факта, нельзя, ибо империализм Шпенглера есть не случайность, не сосуществует рядом с его "судьбой", "неповторяемостью", "культурными циклами" и т. п., а есть ключ к пониманию всей этой идеалистической пустяковины.

Любопытно признание самого Шпенглера о зарождении его "философии":

"... в 1911 г. я, под впечатлением Агадира, открыл мою философию"... [Шпенглер, "Пессимизм?" Preussische Jahrbucher, апрель 1921 г.]

Знак, под которым родилось это новое вероучение, весьма знаменателен. Агадирский инцидент был показательным предвестником

стр. 184

приближающегося мирового столкновения различных борющихся между собой объединений финансового капитала. Этот предвестник пробудил в душе Шпенглера его империалистский пафос и заставил с тревогой вглядываться в будущее.

И эта тревога за существование капитализма в его высшей форме финансового капитализма есть характерная исходная точка мировоззрения Шпенглера.

"Понятие катастрофы, -- уверяет Шпенглер [Ibidem], -- в заглавии книги не содержится. Если вместо "закат" сказать "завершение"..., то элемент "пессимизма" будет исключен, от чего истинный смысл понятия нисколько не изменится... Книга обращалась к людям действия... Дать образ мира, с которым можно жить... было подлинной целью моего труда... Человек действия живет в вещах и с ними... Всякая строка, написанная не для того, чтобы служить практической жизни, кажется мне не нужной".

Вот подлинные слова самого пророка, свидетельствующие об основном смысле философии сей. Дать образ мира, с которым можно жить, дать не бездельным умозрительным философам, а людям действия, которые живут не в сфере мыслей, а в вещах и с вещами, дать этот образ служа практической жизни -- такова задача, поставленная себе Шпенглером. Он издевается над "чуждающейся жизни романтикой литераторов, над мечтательным погружением филологов в какое-нибудь далекое прошлое, робостью патриотов (!!) с их постоянной оглядкой на предков, прежде чем решиться на какой-нибудь шаг", над "сравнением за недостатком самостоятельности". И далее в нем говорит самый неприкрытый, обнаженный немецкий империалист:

"Мы, немцы, после 1870 года страдали от всего этого больше, чем какой-нибудь другой народ. Не мы ли стучались во все двери к древним германцам, к крестоносным рыцарям, к грекам Гердерлина, когда нам нужно было узнать, как нужно действовать в эпоху электричества. Англичанин был счастливее в этом отношении... Исторической болезнью все еще страдает и немецкий гуманизм и идеализм наших дней; она заставляет нас строить вздорные планы об улучшении мира и ежедневно порождает новые проекты, которые ставят себе целью основательное и окончательное устроение всех областей жизни и которых единственная практическая ценность заключается в том, что Лондон и Париж оказываются перед лицом более слабых противников.

Ясно? Долой мечтания, долой "планы улучшения мира", нам нужно действовать в эпоху электричества и так, чтобы быть не слабее Лондона и Парижа. Таков подход к построению "образа жизни, с которым можно жить". Это образ -- не для мелких буржуа, а образ для империалистских повелителей мира, для современной аристократии.

Угол зрения Шпенглера совершенно не похож на всю эту, по его мнению, псевдо-историческую, романтическую или утопическую чушь. Он подходит ко всему с "историческим взглядом", который означает "знание, уверенность к себе, строгое, холодное знание".

"Тысячелетие исторического мышления и исследования накопило для нас необъятную сокровищницу... опыта... Мы, и немцы больше, чем какой-нибудь другой народ, видели до сих пор в прошлом

стр. 185

образцы, по которым следует жить. Но образцов не существует. Существуют только примеры -- примеры того, как развивается, достигает своего завершения и склоняется к своему концу жизнь отдельных людей, целых народов и целых культур, как относятся друг к другу характер и внешнее положение, темп и продолжительность жизни. Мы видим в них не то, чему мы должны подражать, а ход развития, который учит нас, как из наших собственных предпосылок разовьются наши собственные дальнейшие пути.

... В этом состояло великое искусство повелевать стихиями жизни, основанное на проникновении в ее возможности и на предвидении ее хода. Это давало ключ к господству над другими... Но теперь мы можем предусмотреть ход всей нашей культуры на столетия вперед, как если бы перед нами было существо, в которое мы насквозь проникли взором".

Шпенглер хочет найти ключ к господству над другими, преклоняясь перед великим искусством повелевать стихиями жизни. И это в связи с некоторыми другими соображениями дает ключ к его историософии.

"Человечество для меня -- зоологическая величина, -- говорит он страницей далее. -- Я не вижу нигде прогресса, цели, пути человечества... Я не вижу... никакого духа и... никакого единства стремлений, чувств и понимания в этой простой массе населения, именуемой человечеством. Осмысленную направленность жизни... я вижу только в истории отдельных культур. Это есть нечто... фактически существующее, но именно поэтому оно содержит в себе сознательные цели, достижения и затем новые задачи, состоящие не в этических фразах и общих принципах, а в осязаемых исторических целях".

Идеолог воинствующего империализма напускает, естественно, туман и не говорит о какой именно культуре идет речь, но из его толстой книги и из всех умствований насчет культуры отчетливо видно, что речь идет именно не о "простой массе населения", а о культуре господствующих классов, и тогда эта поучительная цитата получает весьма явственный смысл. Речь идет об осязательных исторических целях, которые может и должна себе ставить буржуазия в эпоху империализма и преследуя которые нельзя утрачивать "способность к дерзновению, к отваге, ко всему, что требует силы действия, инициативы, личного превосходства". "Я вижу много задач еще не решенных и боюсь только, что у нас не хватит для них времени и людей.

"Что, собственно, следует из того факта, что перед нами не измеряемый тысячелетиями прогресс "человечества"..., а несколько веков фаустовской культуры, исторические контуры которой мы видим? Пуританская гордость Англии говорит: все предопределено -- следовательно, я должна победить... Перед людьми действия это открывает величественные горизонты, но, конечно, для романтиков и идеологов, которые не могут осмыслить свое отношение к миру иначе, как сочиняя стихи, рисуя картины, строя этические системы или изживая какое-нибудь торжественное миросозерцание, это -- безнадежная перспектива". "У нас переоценивают искусство и абстрактное мышление... Всегда существовало нечто более существенное... Эпохи без истинного искусства и философии все-таки могут быть могучими эпохами; этому научили нас римляне. Но, конечно, для идеалистов это есть вопрос жизни и смерти. Но не для нас".

стр. 186

Шпенглеру грезится могучая эпоха на манер эпохи римской империи. Ясно, что такая перспектива открывает перед людьми действия величественные горизонты, особенно, если проникнуться пуританской гордостью и уверить себя, что "я (Германия) должна победить".

Все это очень ясно и понятно, и я сделал длинные выписки только потому, что они проливают яркий свет на все построения Шпенглера, в то время как на эту сторону обычно не обращают внимания или, если обращают, так недоуменно пожимают плечами, бормоча что-то о "трех ликах Шпенглера".

Рождение под знаком Агадира "философии" Шпенглера не случайно, как не случаен цезаристский пафос конца его статьи "пессимизм?". Надо только внимательно прочитать этот конец, чтобы черты воинствующего империалиста выступили со всей отчетливостью:

"Твердость, римская твердость -- вот что начинает господствовать в мире. Ни для чего другого скоро не останется места. Искусство? Да, но из бетона и стали. Поэзия? -- Да, но поэзия людей с железными нервами и неумолимой глубиной интуиции... Политика? -- Да, но политика государственных мужей, а не исправителей мирового порядка. Все остальное не идет в счет. А главное, никогда не забывать того, что мы, люди нашего века, имеем за собой и что перед нами. Другого Гете у нас, немцев, больше не будет, но будет Цезарь".

Ave, Caesar, morituri te salutant. О Цезаре мечтает Шпенглер и в своей большой книге. Апокалиптически пророчествуя насчет будущего (в пророчествах этих горячее желание слышится), Шпенглер предсказывает появление новой монархии Цезарей, проводя аналогию между Наполеоном и Александром Македонским, с одной стороны, и грядущим западно-европейским Цезарем и римским Цезарем -- с другой.

Рожденная под знаком Агадира, стремящаяся дать людям действия образ мира, с которым можно жить, преследующая практические задачи, относящаяся с величайшим презрением к простой массе населения и ненавидящая исправителей мирового порядка (коммунистов?), ставящая господствующим классам осязательные исторические цели, зовущая их к дерзновению, к отваге, ко всему, что требует силы действия, инициативы, личного превосходства, ненавидящая Лондон и Париж, старающаяся прозреть дальнейшие пути к господству над другими и повелеванию стихиями в эпоху электричества, открывающая величественные горизонты могучей эпохи в стиле римской империи, стремящаяся вдохнуть веру хотя бы в кратковременную победу, воспевающая бетон, сталь, железные нервы и государственных мужей и вожделенно предсказывающая приход не антихриста, а западно-европейского Цезаря -- эта идеология есть идеология воинствующего империализма; она и составляет подлинную подоснову всей философии Шпенглера.

Славянофильствующие богомольные вехисты, естественно, становятся совершенно в тупик перед этой сутью шпенглерианского мировоззрения. Они приняли его как своего, установили его родство и с Леонтьевым, и с Данилевским, и с Достоевским (Бердяев уверяет, что он еще раньше Шпенглера прозрел), -- одним словом Шпенглер очутился в хорошей компании самых мракобесных реакционных идеологов умиравшего патриархально-феодально-крепостнического строя, отрицавшего или "не приемлющего" буржуазную культуру с точки зрения феодального "вчера", -- и вдруг -- такой пассаж! -- Прославление инженерии, римско-прусского воина и тому подобное! Заметить эту

стр. 187

черту они заметили, но связать ее со всем мировоззрением Шпенглера -- это уж им не дадено. В результате -- какое-то нечленораздельное бормотание о трех лицах на манер христианского Бога. Так Степун, потрясенный "бесконечной ученостью" новоявленного пророка, устанавливает наличие у него трех лиц: романтика, мистика и человека современной цивилизации. При этом последнему лицу дается такого рода недоуменная характеристика [Ф. Степун: Освальд Шпенглер и Закат Европы. Сборник статей Бердяева, Букшпана, Степуна и Франка под названием "О. Шпенглер и Закат Европы", изд. "Берег", М. 1922, стр. 15. Подчеркнуто мною.].

"Разгадав с пророческой силой образ этой цивилизации... он в каком-то смысле все же остался ее мечом и песнью. Он верит, что в каждом собрании акционеров большого предприятия вращается (ну, и терминология прости Господи! Г. П.) несоизмеримо больше ума и таланта, чем во всех современных художниках, взятых вместе. Он мечтает о том, что его книга совратит не одного юношу с путей бессмысленного и невозможного ныне служения музам, превратив его в инженера или химика... Он каким-то своим римско-прусским вкусом к доблести воина и мужа требует от современного человека навстречу смерти открытых объятий, безропотного служения цивилизации и полного воздержания от разлагающих душу смертника юношеских мечтаний, воздержания от искусства, философии, творчества".

"В каком-то смысле", "все же", "каким-то"! Степун, разумеется, даже догадаться не может, что это есть настоящее, подлинное "лицо" туманного философа, предпочитающего набор "многомысленных" слов [Степун, ibidem, стр. 7: "В основе "Заката Европы" не лежит аппарата понятий, в основе его лежит организм слов... понятие всегда одномысленно... Слово всегда многомысленно, неуловимо..." И есть же люди, которые такую несосветимую чепуху в сурьез принимают!] научной системе развивающихся понятий. Базаров остатками своего прежнего марксистского мировоззрения учуял это нечаянно и мимоходом ткнул в это слабое место Степуна:

"А между тем, -- говорит он ["Красная Новь", N 2 (6), стр. 231], именно этот лик, перед которым Степун останавливается в полном недоумении... именно этот лик и является самым подлинным ликом Шпенглера".

В чем состоит эта "подлинность", какова связь этого "лика" с философической похлебкой Шпенглера, -- об этом Базаров не говорит ни слова, предпочитая отыскивать у этого ярого империалиста черты, родственные... марксизму. Более того, возражая Деборину, Базаров даже утверждает нечто прямо противоположное [Ibidem, стр. 228]:

"Политические симпатии Шпенглера имеют, говоря его словами, исключительно "биографический интерес". С основной его историко-философской концепцией они органически не связаны".

Уже это одно показывает, что Базаров не только растерял свой марксистский багаж, но и утратил способность хоть мало-мальски объективно анализировать идеологические построения. Что его оценка Шпенглера совершенно не верна, об этом мы еще поговорим дальше, а сейчас еще только несколько слов о наиболее правильной характеристике Шпенглера, данной Дебориным, который попытался подойти к нему марксистски, отметил много верных черт, но все же основное проглядел.

Деборин подметил в Шпенглере его реакционность и прусское юнкерство и поэтому изображает его просто как прусского империалиста,

стр. 188

представляя себе, очевидно, "империализм" в вульгарно-крикливом стиле анти-немецких ура-патриотов. В этом -- основная ошибка Деборина. "Даже буржуазия в качестве культурного фактора для Шпенглера не существует", говорит он [Журнал "Под знаменем марксизма", N 1-2, стр. 14]. Это не верно. Шпенглер не феодал, а буржуа, буржуа последней формации, финансово-капиталистической, растворившей в себе и юнкерство. Это -- существенно для понимания Шпенглера. Поэтому характеристика Шпенглера, как реакционера, или даже как прусского юнкера, необходима, но не достаточна. Он -- реакционер, но не в стиле наших славянофилов. Он -- юнкер, но юнкер style modern. Он -- идеолог современной империалистской аристократии, не отрицающей настоящее, но ненавидящей и потому отрицающей будущее, будущее не ихнее, а чужое, наше будущее...

II.

Но характеристика Шпенглера, как идеолога воинствующего империализма, не достаточна. "Классовая психология опирается на совокупность жизненных условий соответствующих классов, а эти жизненные условия определяются положением классов в экономической и политически-социальной обстановке" [Н. Бухарин "Исторический материализм", стр. 245]. А эта обстановка есть обстановка краха капитализма, завершения его в форме финансового капитализма, раздираемого внутренними противоречиями, потрясаемого в самых основах своих и находящегося под ударом рабочего класса, выдвинувшего свой общественный строй -- коммунизм. Империализм contra империализм, колонии contra метрополии, пролетариат contra буржуазии, коммунизм contra капитализм -- все эти враждебные друг другу силы столкнулись в бешеной свалке, и мир наполнился шумом ожесточеннейшей борьбы, борьбы не на жизнь, а на смерть.

Капиталистический мир переживает неслыханную катастрофу. Войны, революции, восстания, борьба колоний против метрополий, кинематографическая смена правительств, движение многомиллионных масс, стачки необычайной широты и напряженности, -- все это стало бытовым явлением. Какое-нибудь восстание в Капской колонии, возмущение в Индии или столкновение войск "свободного ирландского народа" с "республиканскими" войсками в Ирландии, Глейвицкий инцидент не вызывают ни малейшей сенсации, -- мы читаем о таких событиях в газете, как об обычных фактах текущей действительности. А вспомним, как каких-нибудь десяток лет тому назад мы читали об Агадире, Марокко, Цабернском инциденте или о стачке докеров или даже парламентских победах германской социал-демократии. Но этого мало. Вся капиталистическая система содрогается от внутренних противоречий, ее основа, капиталистическое хозяйство, безнадежно бьется в оковах. Люди "дела", практические руководители буржуазии, и деловые идеологи господствующего класса уже не в силах скрывать этого и вынуждены открыто признавать этот трагический для капитализма факт.

"Всеобщее расстройство торговли, промышленности, транспорта и зловещая угроза новых войн, -- все это ставит современную цивилизацию [Ту самую, "мечом и песнью" которой "остался" Шпенглер] перед перспективой катастрофы. Европа, распространявшая в течение пятисот лет по всему миру начало цивилизации,

стр. 189

втечение последних нескольких лет вернулась в состояние средневековья... Среди нас не должно быть ни монархистов, ни республиканцев, ни советистов. Мы все ["Все" -- это уже для самоутешения!] находимся в равных условиях, должны принять участие в лечении больного организма Европы".

Недурно сказано! Эти слова матерого волка английского империализма, британского премьер-министра Ллойд-Джорджа, при открытии Генуэзской конференции лучше всяких ученых исследований характеризуют состояние капитализма. Сама Генуэзская конференция ad oculos продемонстрировала безысходные противоречия, в которых бьется капиталистическая Европа, и каким-то отчаянием звучат заключительные аккорды этой знаменитой речи:

"Если конференция кончится неудачей, то все может рушиться".

Credo, quia absurdum est!

Ни конференции, ни бессильные рецепты буржуазных лекарей не вылечат "больного организма Европы". Разбитый меч Зигмунда не может склеить алчный Миме, -- его заново переплавляет и выковывает кузнец Зигфрид. Капиталистический мир будет рушиться независимо от исхода Генуэзской конференции, и человеческое общество будет переплавлено и заново выковано рабочим классом. Но эта-то перспектива и ужасает буржуазных идеологов больше всего. Они ищут спасения, создавая себе такой "образ мира, с которым можно жить".

А спасение найти трудно, трудно потому, что совершающийся на глазах у всех сдвиг подобен какому-то грандиозному геологическому сдвигу, от которого некуда деваться. Я не могу здесь останавливаться подробно на характеристике происходящего переворота в общественных отношениях, но для того, чтобы оживить перед глазами читателя фон, на котором расписаны идеологические узоры шпенглерианства, я предлагаю читателю сделать простую сводку телеграфных известий за любые три дня не сенсационных известий, а будничных, мелких, обыденных фактов, коими ежедневно пестрят газеты и которые именно своей обыденностью подчеркивают катастрофическое состояние капитализма.

Они вместе с речью Ллойд-Джорджа лучше всяких длинных рассуждений вводят нас in media res "совокупности жизненных условий" господствующих классов капиталистической Европы.

Идеолог империализма должен ориентироваться в этих условиях, он должен найти себя, должен в этих условиях создать тот "образ жизни, с которым можно жить", и он ищет этот образ и находит в философии Шпенглера.

Читая Шпенглера все время отчетливо чувствуешь историческую обусловленность его империалистской идеологии тремя основными фактами:

империалист -- накануне краха капитализма;

европеец -- в периоде перехода капиталистической гегемонии к С. Ш. Америки;

немец -- накануне и во время крушения великогерманских устремлений.

Ему нужно "утвердить" империализм и по отношению к прошлому и по отношению к ближайшему будущему. Прошлое -- это буржуазный либерализм, идеалистическая романтика; будущее -- это торжество коммунизма. С прошлым он связан органически; прошлое -- это

стр. 190

прошлое его класса, но жившего в иных "жизненных условиях". Идеология и психология этого прошлого не годится для настоящего, эта идеология мешает, от нее нужно избавиться, но избавиться с почетом. Прошлое -- это культура буржуазии, настоящее -- ее цивилизация. Прошлое было хорошо в прошлом. Теперь оно не нужно. Оно умерло, оно мешает, Гете умер, да здравствует Цезарь.

"Закат Европы" или, как поправляется позже сам Шпенглер, завершение ее культуры есть в первую очередь крест над прошлой идеологией буржуазии, над идеологией буржуазии периода ее революционной борьбы против феодализма. Не даром последним музыкантом Шпенглер считает Бетховена. Бетховен -- последний великий композитор революционной буржуазии. Вагнер стоит на переломе и кончает мистическим "Парсифалем" после 48 года. В этом проявляется сущность воинствующего империализма Шпенглера, стремящегося освободить идеологию современного буржуа от пут ея прошлого [*].

[*] -- Наши славянофильствующие юродивые вехисты, да и не они одни совершенно неправильно поэтому сближают Шпенглера с Данилевским, Киреевским, Вл. Соловьевым и т.п. Наши идеологи патриархально-феодальных отношений вопили по адресу Запада "не приемлю!" с точки зрения давнопрошедшего. Версилов в "Подростке" так и говорит: "Европа так же была отечеством нашим, как и Россия... О, русским дороги эти старые чужие камни, эти чудеса старого Божьего мира, эти осколки святых чудес: и даже это нам дороже, чем им самим. У них теперь другие мысли и другие чувства, а они перестали дорожить старыми камнями" (удачно напомнил это место Бердяев в цит. сборнике "О. Шпенглер и Закат Европы", на стр. 66, но, понятно, совершенно не понял смысла этого стенания души истерзанной). Данилевский и проч. обскурантско-черносотенная плеяда философов средневековья пытаются противопоставить феодальное вчера буржуазному сегодня. Шпенглер противопоставляет империалистское сегодня либеральному вчера и коммунистическому завтра. Отсюда некоторое формальное сходство есть, но разница -- огромна.

"Неограниченное и необузданное "Да будет так, -- пишет он, -- должно уступить место холодному и ясному взгляду, который обозревает возможные и поэтому необходимые факты будущего и на этом основании производит свой выбор".

Эта важнейшая черта, лежащая в основе всех его построений, как-то осталась незамеченной.

Но "Закат" его, несомненно, двусмысленен. Наряду с утверждением настоящего против прошлого, хотя и симпатичного, но ныне вредного, он как-то должен избавиться от страха смерти, ибо завтра... завтра смерть.

Шпенглер, прежде всего, -- идеолог германского империализма, затем европейского и затем империализма вообще. И этим, как раз, объясняется особенная обостренность всех восприятий Шпенглера. Ведь такая последовательность остроты ощущений в данной исторически-конкретной обстановке означает ряд последовательных восприятий развала.

Империализм вообще -- европейский империализм -- германский империализм, каждый из них имеет своего специального победоносного антипода: империализму вообще -- грозит коммунизм; европейскому империализму, к тому же еще -- американский; германскому империализму добавочно противостоит более сильный империализм Антанты.

Такова обстановка. Из нее не выскочишь.

Вот в этой-то обстановке Шпенглер силится создать такую идеологию, которая позволила бы жить и действовать [**].

[**] -- Неправильно трактовать Шпенглера исключительно, как "упадочника". Да, он -- упадочник, это верно, но упадочник, пытающийся не упасть, он -- смертник, борющийся со смертью; это -- не просто вопль отчаяния, а попытка "создания образа мира, с которым" современный буржуа может жить. И уже совсем односторонне истолкование Шпенглера и шпенглерианства С. Бобровым, как послевоенного похмелья, на манер писем Ал. Тургенева о войне 1812 года, настроений после франко-прусской войны душевного ада после 1905 года в России" и т. п. ("Красная Новь", N 2 (6), стр. 231 -- 242). Этот элемент, несомненно, в шпенглерианстве есть, но он далеко не является решающим и поглощается главным: отстаиванием последней фазы капитализма. Точно также узко, хотя и несколько общее ставит вопрос т. Н. Бухарин, квалифицирующий Шпенглера, как "писателя, удрученного событиями германской буржуазии" ("Исторический материализм", М. 1922 г., стр. 145).

Он издевается над теми современными философами, которые не имеют никакого отношения к действительной жизни, противопоставляя им философов иных времен:

"Философы до-Сократовского времени были политиками и купцами большого стиля: Аристотель был бы недурным министром финансов в Афинах, Гете был образцовым министром и понимал коммерческое значение Суэцкого и Панамского каналов, Гоббс принимал энергичное участие в образовании английской колониальной империи, Лейбниц понимал значение Египта для Франции и роль Суэцкого перешейка и т. п. А современные философы?

"Не возбуждает ли жалость одна мысль о том, чтобы кто-нибудь из них показал свои таланты в качестве государственного деятеля, дипломата, крупного организатора, руководителя какого-нибудь огромного колониального коммерческого или транспортного предприятия... Тщетно озираюсь я и ищу, кто из них создал себе имя хотя бы одним прозорливым суждением в вопросе, имеющем решающее значение для современности... Когда я беру в руки книгу какого-нибудь современного мыслителя, то задаюсь вопросом, какое он вообще имеет представление... о фактической стороне мировой политики, о великой проблеме мировых городов, капитализма, будущности государства, об отношении техники к концу цивилизации, русском вопросе, о вопросах науки вообще... Очевидно, утерян всякий смысл философской деятельности... Возможна ли вообще сегодня или завтра настоящая философия?

"В противном случае разумнее стать плантатором или инженером, чем-нибудь истинным и реальным, нежели пережевывать затасканные темы под предлогом "нового подъема философского мышления". И лучше сконструировать новый двигатель для летательного аппарата, чем новую и столь же излишнюю теорию апперценции... за поразительно-ясные высоко интеллектуальные формы быстроходного парохода, сталелитейного завода, прецессионной машины, за тонкость и изящество некоторых химических и оптических процессов я готов отдать всю стильную дребедень современной художественной промышленности, вместе с живописью и архитектурой".

Пред кем преклоняется Шпенглер?

Перед столпами финансового капитала: Сесиль Родс, Морган, Сименс, Карнеджи. Для них он создает свой образ жизни, им поклоняется.

Но объективный ход развития ведет к смерти диктатуру империализма. Надо как-то освободиться не только от пут прошлого, но и от призрака смерти будущего. Надо прежде всего избавиться от красного призрака коммунизма. И здесь Шпенглер пускает в ход самые вульгарные приемы, стараясь убедить и себя и читателей, что настоящий социализм не марксизм, а "социализм" Бисмарка и Фридриха Великого, -- против такого "социализма" он не возражает, наоборот

_______________

стр. 192

всячески и всемерно одобряет. Этот "социализм" является носителем идеи империализма; объединяя его с идеей прусской национальной монархии [Особенно интересна в этом отношении его "Preussentum und Socialismus"], он предвидит торжество Пруссии под флагом империалистического рабочего Интернационала.

Но это -- самый грубый и мало убедительный подход к проблеме.

Главное, это показать, что у буржуазии наследника нет. После нас -- смерть. Используем же время наилучшим образом. "Если люди нового времени, нового поколения возьмутся за технику, вместо лирики, за мореплавание вместо живописи, за политику вместо теории познания, они сделают то, что соответствует моим желаниям и ничего лучшего им пожелать нельзя". "Не отчаяться в будущем в жизни должны мы, но полюбить эту судьбу".

И все его построения представляют из себя мистическое обоснование этой судьбы и внутреннюю борьбу человека "нового времени" с осаждающими его сомнениями.

Империализм борется со смертью. Его преследуют призраки прошлого. Ему на смену идет новая культура, культура коммунизма. Империалист видит, что цикл развития буржуазной культуры -- цивилизации завершается. Империалист не может видеть, что идет за этой культурой. Он видит дальше конец и хочет оттянуть этот конец, а до этого конца жить с таким образом мира, который бы его не мучил, который позволял бы ему продолжать борьбу не на живот, а на смерть.

Идеолог этого империализма заглянул дальше сегодняшнего дня и увидел смерть. Пред лицом этой смерти он создал фантастическую философию, в которой правда и вымысел, призыв к борьбе и безысходный скептицизм, любовь к фактам и болезненное пристрастие к самым наивным гаданиям на кофейной гуще сплелись в какую-то бесформенно-чудовищную историческую астрологию, окрещенную именем "Заката Европы".

"Закат Европы" не означает заката Европы, Европа коммунистическая еще будет долго жить и здравствовать. "Закат Европы" не есть надгробное рыдание над умирающим капитализмом, капитализм еще живет и ведет смертельную борьбу за существование. "Закат Европы" есть философия империализма, осознавшего угрозу смерти и борющегося со смертью, это -- в подлинном смысле философия империализма, борющегося со смертью.

III.

Я попытался вскрыть подлинную сущность мировоззрения Шпенглера. Было бы чрезвычайно интересно проследить идеологическое развитие этой сути во всех разветвлениях историософических умствований его. К сожалению, ни время, ни место не позволяют проделать эту не бесполезную работу. Предоставляя, поэтому, читателю самому проверить развитую мною точку зрения при чтении Шпенглера, попытаюсь лишь в самых беглых чертах показать выявления очерченной сути в некоторых построениях Шпенглера.

Самое интересное и соблазнительное для марксиста построение Шпенглера -- это его теория прерывности культурного развития, теория замкнутых культурных циклов и теория всеобщего релативизма.

_______________

*1.

стр. 193

Уже из ранее сказанного совершенно ясно, почему Шпенглер стоит на точке зрения прерывности общественного развития.

Ведь его теория прерывности приводит к тому, что человеческое общество, развившееся на территории Западной Европы, вступило в свою последнюю фазу развития. За этой фазой наступает полное омертвение общества -- культурно-исторический цикл начинает развертываться где-то в другом месте и пробегает те же фазы. Научный анализ не дает таких результатов. Наука с совершенной очевидностью позволяет нам предвидеть гибель буржуазной формы этого общества в результате острого столкновения борющихся внутри этого общества классов, в этом смысле перерыв линии развития, победу другого класса и начало развития новой культуры на той же территории, культуры коммунистической. Общество не гибнет. Гибнет данная форма общества, гибнет культура нынешнего господствующего класса, гибнет этот класс, на смену ему идет новый класс, насильственно уничтожающий господство буржуазии и тем самым освобождающий общество от мертвящих оков буржуазных отношений и буржуазной культуры. Это способна видеть лишь наука, не заинтересованная в существовании капиталистического общества. Естественно, что такая перспектива Шпенглеру "не нравится". Поэтому: 1) долой науку, 2) империализмом завершается западно-европейское развитие. Вместо научного анализа -- астрологические циклы, мистически обосновывающие невозможность никакой культуры после гибели империализма. Эта "теория" для убедительности переносится и в прошлое. Получается формально-привлекательное и как-будто бы правдоподобное построение.

Настолько правдоподобное, что Базаров усмотрел в нем даже приближение к марксизму.

"Цикл" сослужил Шпенглеру двойную службу: 1) он позволяет отделаться от своего прошлого, 2) дает возможность отрицать чужое будущее. В качестве побочного продукта получаются мертвые культуры Индии, Египта и т. п., что дает идеологическое оправдание колониальной политике империализма. Такой результат неизбежно получится, если рассматривать общественное развитие идеалистически и отрешаться при этом от классового расчленения общества. Все эти элементы у Шпенглера на-лицо: развитие "культурной души", при этом "культурной души" всего общества, а не господствующих классов, тесно связано у Шпенглера с его "циклической теорией".

Что общего имеет эта теория с марксизмом? Ничего решительно! Однако Базаров "марксистски" сочувствует этой концепции, заявляя ["Красная Новь", стр. 227, 229]:

"Марксистская критика... должна была... не без некоторого удовлетворения констатировать приближение закатной буржуазной мысли к той исторической концепции, которую до сих пор отстаивал лишь революционный социализм".

И далее:

"Необходимо исходить" из мужественного признания катастрофичности мирового процесса, преходящего характера культур и их истин и, в частности, из признания обреченности ныне доживающей век европейской культуры".

У Шпенглера дело вовсе не в катастрофичности мирового процесса, а в цикличности развития культур в определенных географических

стр. 194

рамках и на это он соблазнил Базарова, исходящего из "обреченности ныне доживающей век европейской культуры".

Прежде всего "катастрофичность" развития нами признается для классового общества. Затем, эту "катастрофичность" мы понимаем следующим образом:

"Угнетатели и угнетаемые находились в постоянной вражде друг с другом, вели непрерывную, то скрытую, то явную борьбу, которая каждый раз кончалась революционным переустройством всего общества и совместной гибелью борющихся классов" ["Коммунистический Манифест"].

Современное нам состояние Европы, поэтому, мы представляем себе вовсе не по-Шпенглеровски и не по-Базаровски, не как состояние умирающей культуры, а как революционное состояние, как канун взрыва, революционного переустройства всего общества.

Не Европа "обречена", а буржуазия. Не европейская культура, а культура буржуазии должна погибнуть. "Общество не может более жить под властью буржуазии; другими словами, жизнь буржуазии не совместима с жизнью общества". Теоретически мыслима гибель обоих борющихся классов, и тогда можно говорить о гибели "европейской культуры". В прошлом такие случаи бывали, но смена "формаций" вовсе не обязательно означает географический перерыв: разрушение феодализма и торжество капитализма разыгралось на одной и той же территории и в пределах одного и того же общества. Лишь в тех случаях, когда борьба классов внутри данного общества не заканчивалась революционным переустройством всего общества, наступало разложение общества, обычно сопровождавшееся завоеванием (античный мир). Предполагать такой исход для Европы у нас нет никаких оснований; наоборот, все данные говорят за то, что дело кончится катастрофой для буржуазии, но не для Европы, что дело закончится "революционным переустройством всего общества", торжеством пролетариата и коммунизма. Это -- "немножечко" не то, что говорит Шпенглер и за ним повторяет Базаров.

"Культурные круги" Шпенглера ничего общего не имеют с революционной диалектикой марксизма. Шпенглер не хочет катастрофы, насильственной смерти, он прячется от нее, подставляя на место "катастрофы" -- тихую естественную смерть. Упрощая обе точки зрения, их наглядно можно противопоставить (а не искать сходства, Базаров!) примерно таким образом:

У Шпенглера неведомо из какой-то "перводушевности" выскакивает некая "душа" и начинает жить и развиваться. Процесс развития происходит гладко и без задоринки, на манер органической жизни человека: детство -- отрочество -- зрелый возраст -- старость -- смерть. Душа возвращается в свою перводушевность. Затем выскакивает в другом месте другая "душа" и снова проделывает аналогичный жизненный путь.

Для нас -- такая идиллическая историософия смехотворна. Человеческое общество раздирается внутренними противоречиями. Происходит борьба. В результате -- либо насильственная смерть господствующего класса и революционный переворот, влекущий, естественно, за собой изменение господствующей в данном обществе культуры, либо разложение общества и подчинение его другому обществу, обладающему иными способами производства, иной классовой структурой и поэтому

стр. 195

иной культурой. "Что ж доказывает история идей, -- говорит Маркс ["Коммунистический Манифест"], -- если не то, что умственная деятельность преобразуется вместе с материальной? Господствующими идеями данного времени всегда были только идеи господствующего класса".

Конечно, "социалисты" вроде Шмолленбаха или Шиковского, отрекшиеся от марксизма, предающие рабочий класс, боящиеся катастрофы господства буржуазии, относятся к Шпенглеру реакционно. Но из этого не значит, что историософия Шпенглера в свою очередь не реакционна по отношению к научной революционно-диалектической точки зрения марксизма. Неизбежна не смерть общества, а катастрофа господства буржуазии, крушение культуры господствующего класса, на обломках которого вырастет новая культура, воспринимающая из старой все ее общественно-пригодные элементы и отметающая все элементы, пригодные для организации господства буржуазии над пролетариатом.

И далее. Откуда следует, что Индия мертва? Индия порабощена английской буржуазией и зажата в стальные тиски господствующих классов Англии. Но как только эти тиски разожмутся, картина резко изменится. Говорить о смерти индийской культуры может только империалист. Более того. Особенности культур различных человеческих обществ, развивавшихся, выражаясь по Шпенглеру, "в различных ландшафтах", несомненно велики. Эти особенности особенно велики в прошлом. Но по мере развития производительных сил и путей сообщения, по мере образования мирового хозяйства эти особенности ослабевают, и в будущем мы будем иметь, да в значительной степени уже и сейчас имеем, развитие всего человеческого общества, а не независимые круги развития различных человеческих обществ. Низвержение капитализма и торжество рабочего класса приведут к полному уничтожению искусственных барьеров, построенных эксплоатирующими классами между исторически различными общественными образованиями, в то время, как развитие техники уже и сейчас в значительной мере преодолевает естественные барьеры, а в будущем будет преодолевать их с еще большим успехом.

Желая законсервировать настоящее, Шпенглер подгоняет под него прошлое, строит универсально-банальную, совершенно не верную схему развития общества и старается ее увековечить, распространяя на будущее.

Шпенглера "по человечеству" можно понять. Иначе мыслить он не может. Но Базаров, силящийся занять революционную позицию и видящий в этой чепухе какие-то родственные марксизму черты, -- сие можно объяснить уж совсем по-иному.

Игнорирование классового расчленения общества и полное забвение диалектики характерно для Базарова и во всех случаях, когда он солидаризируется со Шпенглером в отношении сравнений культур разных обществ. Например: "исчисление бесконечно малых не развилось в античном мире потому, что его принципы противоречат самим основам античного миросозерцания, самому стилю античного ума". А вот "европейский ум" воспринимает дифференциальное и интегральное исчисления! Этого одного примера достаточно, чтобы показать, до какой идеалистической вульгарщины докатился Базаров...

Но речь идет не о Базарове...

стр. 196

Если бы Шпенглер был идеологом просто умирающего мира, то он наверное загнул бы нечто ультра-божественное или сверх-скептическое. Но он идеолог империализма, еще стоящего на ногах и ведущего отчаянную борьбу за жизнь. Он предчувствует лишь смерть. Поэтому скепсис ему свойственен. Основное же это -- попытка самоутверждения, хотя бы временно, хотя бы без надежды на "вечное" существование. Зато утешительно: цикл закончится нами, империалистами, после нас -- смерть, после нас никакой европейской культуры не будет... "Пройдет немного столетий и на земном шаре не останется ни одного немца, англичанина или француза" [Степун, op. cit., стр. 6]. "В лице современной цивилизации Шпенглер бесконечно любит какой-то (?!) страстный предсмертный порыв европейской культуры [Ibidem, p. 31]. В этом -- ключ к теории циклов Шпенглера.

Отсюда же и его своеобразный релативизм, не имеющий ничего общего с обусловленностью идеологии материальными условиями существования человеческого общества. Его релативизм позволяет ему произвольно создавать себе желаемый образ мира и является плотью от плоти его исторического идеализма.

На этом фоне совершенно отчетливо вырисовывается вся структура миросозерцания Шпенглера.

"В центре стоит идея судьбы... Судьба и случай безусловно принадлежат совсем к другому миру, чем познание причины действия, основания и следствия... Научное мышление никогда не будет в силах понять нас здесь... Судьба есть слово, которое постигается чувством". Дальше вроде, как из "Катихизиса" Филарета: "Как же следует мыслить отношение между судьбой и причиной? Ответ на этот вопрос определяет собой переживание глубины, но он неуловим (!!) для какого бы то ни было научного опыта и высказывания. Переживание глубины -- столь же несомненный, сколь необъяснимый факт. Третьим и весьма трудным понятием является понятие физиономического такта". Важна его высшая форма, именно "непроизвольный и бессознательный метод инстинктивного прозрения не в повседневную жизнь, а в ход мировых событий"... Засим следует "релативизм... Дело здесь идет о решительно -- этическом взгляде на мир, в котором развертывается жизнь отдельной личности. Никто не поймет, что означает это слово, если он не уловил идею судьбы. Релативизм в истории... есть одно из выражений идеи судьбы. Однократность, непоправимость, невозвратимость всего совершающегося есть та форма, в которой судьба является человеку". "Мировая история не есть какой-нибудь единый процесс, а группа, состоящая пока из восьми высоких культур, совершенно самостоятельных, но во всех своих частях однородных по структуре". Отсюда вытекает, что "всякий созерцатель... всегда мыслит только, как человек своего времени... для нас, людей сегодняшнего дня, существует необходимое миросозерцание (NB шпенглерианское! Г. П.), но оно, разумеется, не то, какое было в гетевское время".

Я нарочно привел в подлинных выражениях самого Шпенглера и в последовательности его собственного изложения идеологический стержень его мировоззрения. Если вспомнить все, что мы раньше говорили о Шпенглере, то все это целиком и полностью вытекает из данной выше характеристики Шпенглера.

стр. 197

Я не останавливаюсь на историко-астрологической мистике Шпенглера. Совершенно ясно, как она связывается со всем миросозерцанием его. Мне кажется, что сказанного достаточно, достаточно прежде всего для того, чтобы не пытаться, как это делает Базаров сближать философию господствующего класса, барахтающегося в объятиях смерти, с философией класса, наносящего смертельный удар господствующему классу, и достаточно, во-вторых, для того, чтобы понять природу философии Шпенглера.

---------------

Пусть империализм продолжает борьбу со смертью -- нам от этого впадать в уныние нечего: он обречен и должен погибнуть. Пусть идеологи империализма ищут идеологические предпосылки возможности существования, нас это мало интересует, обреченные здоровую идеологию создать не могут. Мы радуемся всякому признаку приближения краха капитализма в его последней фазе, мы радуемся и появлению книги Шпенглера, и оформленному им идеологическому движению, -- это признаки нарастающей бури. Она может стихать и крепнуть, но она сметет нынешних властителей мира и очистит одновременно землю от больной идеологии империализма. Европейская культура не идет к закату, она расцветет еще небывало пышным цветом, но носителем ее будет уже другой класс, являющийся ее нынешнему носителю в грозе и буре коммунистической революции...

---------------------------------------------------------------

Текст издания: журнал Красная новь. 1922. Nо 3. С.182--197.