Книговод

Кусок хлеба

Сырокомля Владислав


   

КУСОКЪ ХЛѢБА.

Поэма изъ наднѣманскихъ полей.

(Владислава Сырокомли.)

КЪ ЧИТАТЕЛЮ.

                       Вотъ, опять съ поэмой свѣжей
                                 Появляюсь я на свѣтъ!
                       Не допытывайтесь, гдѣ-же
                                 Былъ такъ долго вашъ поэтъ?
                       Охъ, извѣдалъ-же я муки!
                                 Нынѣ боль груди чужда:
                       Я встрѣчаю васъ съ разлуки
                                 Хлѣбомъ-солью, какъ всегда.
                       Отъ души его примите,
                                 Поотвѣдайте путемъ --
                       И, пожалуйста, простите,
                                 Если горечь будетъ въ немъ!
                       Надъ трудомъ моимъ не мало
                                 Я прочувствовалъ всего:
                       Пара слезъ на хлѣбъ упала
                                 И испортила его.
                       Назначалъ я даръ мой скромный
                                 Въ руки сверстниковъ моихъ,
                       И сбиралъ въ дали укромной
                                 Лишь цвѣты полей родныхъ.
                       Думалъ: "Слушателямъ это
                                 Я вручу по старинѣ!"
                       Но волчецъ, попавшій гдѣ-то,
                                 Окровавилъ руки мнѣ...
                       Потому и плохи вышли
                                 Въ этой пѣснѣ ритмъ и стихъ;
                       Но калѣкѣ, ради мысли,
                                 Не пеняйте вы за нихъ,
                       А покуда лучшей темы
                                 Не найду я, въ добрый часъ --
                       Выбирайте изъ поэмы
                                 Что полезнѣе для васъ.
   

I.

             Дивился я не разъ, въ минуты размышленья,
             Какъ могутъ господа любимцы вдохновенья,
             Съ могучимъ голосомъ и бодрые умомъ,
             На бѣдность плакаться живого содержанья:
             Что не о чемъ имъ пѣть въ краю своемъ родномъ,
             Что имъ не достаетъ ядра повѣствованья.
             О, братья милые, ровесники мои!
             За что-жь на родину вы взводите невзгоду?
             Да развѣ вы всю глубь извѣдали души?
             Да развѣ вы ужъ всю исчерпали природу?
             О! если вашихъ лиръ натянутымъ струнамъ
             Шумящихъ зарослей ирискучилися звуки;
             Когда вы воспѣвать не можете безъ скуки
             Родныхъ своихъ небесъ и, въ тонъ роднымъ жнецамъ,
             Не въ силахъ повторять родимые мотивы --
             Ни клики радости, ни стоны нашей нивы;
             Ужь если вамъ ясна наука до конца,
             Какъ бьются у людей несчастныя сердца,--
             Такъ вы возьмите-ка, съ любовью и толково,
             Подъ микроскопомъ все пересмотрите снова.
             Кладите подъ него что вздумается вамъ:
             Головку мотылька иль сердце человѣка,
             Слезу, что вытекла невольно изъ-подъ вѣка,
             Не то простой цвѣтокъ, растущій по полямъ,--
             И дайте намъ понять, съ волшебной силой сказки,
             И сердце, и слезу, и ихъ живыя краски --
             Движенье атома любого подъ стекломъ.
             И пѣсня сложится у васъ сама собою,
             И люди добрые сбѣгутся къ вамъ толпою,
             Чтобъ къ ней прислушаться, вздохнуть надъ ней тайкомъ;
             Когда-же слушатель почувствуетъ все это --
             О, вотъ, въ то время-то и жатва для поэта!
   

II.

             Безъ стеколъ, но съ простой и любящей душой
             Смотрю, за ужиномъ, на хлѣбъ я скудный мой:
             Быть можетъ, изъ него и повѣсти начало,
             И пѣсню дивную могли-бы мы извлечь.
             Ничтожная кроха! когда-бъ тебѣ да рѣчь --
             Ты много-бы вещей печальныхъ разсказала:
             О долѣ собсти энной, о нивушкѣ родной,
             О сѣяньи твоемъ, цвѣтеніи и ростѣ,
             Какъ пахарь трудится при жатвѣ надъ тобой?
             Какія птицы тамъ къ тебѣ летали въ гости?
             Какъ на твоемъ зернѣ отозвались лучи
             Тепла и солнышка, роса и непогоды?
             Убійственный-ли градъ, иль туча саранчи
             Спадали на тебя съ небесъ во дни невзгоды?
             Каковъ обиліемъ пиръ жатвы былъ твоей?
             Вполнѣ-ли господинъ порадовался ей?
             За сколько мѣръ зерна и много-ли уплаты
             Съ заѣхавшаго въ глушь купца онъ получилъ?
             Пошла-ль она въ семьѣ на мирныя затраты,
             Иль роскоши ее избытокъ поглотилъ?
             И какъ тебѣ потомъ поденщика рукою
             Былъ приданъ, наконецъ, теперешній твой видъ...
             О, хлѣбъ ты мой ржаной! недаромъ-же съ мольбою
             Весь міръ твой ранній всходъ на нивахъ сторожитъ:
             Какъ тѣсно навсегда сплелся съ твоей судьбою
             И пышнаго дворца, и хижинъ жалкихъ бытъ!
   

III.

             Святое слово -- хлѣбъ, и на землѣ, и въ небѣ:
             Богъ дѣлится съ людьми самимъ собою въ хлѣбѣ,
             Предъ Хлѣбомъ живота и ангелы дрожатъ,
             Смиренными его пріемлемъ мы устами;
             Въ немъ данъ тебѣ завѣтъ спасенья, грѣшный братъ,
             Залогъ онъ твоего союза съ небесами,
             А тамъ, гдѣ ангела на землю Богъ пошлетъ,
             Чтобъ къ свѣту пріобщить младенческій народъ, --
             Тамъ сѣютъ тотчасъ хлѣбъ, и дѣвственные всходы
             Питаютъ пасынка суроваго природы.
             Облагороженный питаніемъ дикарь
             Сплотится, какъ и мы, въ общественныя звѣнья
             И жертвы понесетъ на общій нашъ алтарь,
             Съ лицомъ, отмѣченнымъ печатью искупленья.
             Да! варварамъ дала любви людской завѣтъ
             Ничтожная кроха, питающая свѣтъ.
   

IV.

             О, даръ божественный небесъ -- воображенье!
             Какъ тѣло кормитъ хлѣбъ, такъ духъ питаешь ты,
             И въ малой той крохѣ земного насажденья
             Всю будущность ея, при помощи мечты,
             Могу я прослѣдить предъ праздною толпою,
             Угадывая все то мыслью, то душою.
   

V.

             О, хлѣбъ! по запаху и вкусу твоему,
             Надъ Нѣманомъ роднымъ поляну боровую
             И съ ней часовню я въ умѣ себѣ рисую;
             Мнѣ даже слышится и звонъ ея, къ тому.
             Знакомый это звукъ: онъ по лѣсу, бывало,
             Какъ бѣлка, прыгаетъ межь соснами сначала,
             Мелькнетъ потомъ съ горы, какъ молнія, къ другой,
             Не то зальетъ весь лугъ, какъ половодь весной.
             Охъ, помню, помню я, какое впечатлѣнье
             Въ душѣ производилъ, бывало, ранній звонъ,
             Когда, въ концѣ работъ, ко дню Преображенья,
             Изъ близкихъ селъ народъ сзывалъ молиться онъ!
             Спѣшилъ въ часовню людъ трудящійся, суровый
             Святить свои плоды -- колосья жатвы новой.
             И тамъ, сложивъ снопы смиренно на алтарь,
             При первомъ возгласѣ молитвы обыденной,
             Взволнованный народъ, колѣнопреклоненный,
             Впередъ ужь вѣровалъ, что ею освященный
             Посѣвъ произрастетъ въ обиліи, какъ встарь.
             Молотятъ хлѣбъ такой грядущему на долю:
             Священное зерно хозяинъ въ горсть беретъ
             И сыплетъ въ борозды по вспаханному іюлю,
             И говоритъ въ душѣ: "Когда Господь пошлетъ --
             Какъ море, зашумитъ созрѣвшій хлѣбъ надъ ними;
             Привелъ-бы Богъ дожить до лѣта впереди,
             Тогда-то отъ него богатой жатвы жди!"
             Священное зерно мѣшая съ остальными,
             Имъ поле засѣвалъ хозяйское мужикъ.
             Привыкшій нивы тѣ давно считать своими,
             Какъ потомъ поливать ихъ собственнымъ привыкъ,--
             И тѣмъ сердечнѣе молился онъ открыто:
             "Пускай поднимется пышнѣе наше жито!"
             А вѣтеръ утренній заботливо унесъ
             Молитву пахаря высоко такъ... высоко...
             Богъ къ нивамъ обратилъ недремлющее око,
             И пышно проросла засѣянная рожь
             Густыми всходами,-- какъ-будто кто рукою
             Все поле пріодѣлъ зеленой пеленою.
   

VI.

             -- "За то, что поощрилъ ты трудъ мой явно такъ,
             Благодарю тебя, Господь, въ смиреньи духа!
             Пусть хлѣбныхъ травъ моихъ не портятъ ни червякъ,
             Ни градъ, ни воды рѣкъ, ни вѣтеръ, ни засуха!"
             Такъ, утромъ, обходя владѣнія свои,
             Лагода -- дворянинъ и съемщикъ той земли,
             Колѣнопреклонясь и обращая очи
             Къ далекимъ небесамъ, благодарилъ Творца;
             Потомъ онъ тихо всталъ, взялъ посохъ свой рабочій,
             Накрылся шляпою -- и съ бодростью лица
             Пошелъ окраиной, немолчно восхваляя
             Подателя плодовъ земныхъ и урожая.
             За скромной трапезой, въ кругу своей семьи,
             Старикъ, на радости, хватилъ немного меду,
             Припомнилъ старину, старинную невзгоду,
             Смѣялся весело, дурачился съ дѣтьми
             И цѣлый вечеръ былъ шутливъ, не умолкая,--
             Такъ тѣшила его надежда урожая.
   

VII.

             Охъ! между временемъ, какъ сѣетъ человѣкъ,
             И жатвы праздникомъ проходитъ годъ томленья.
             Убогій откупщикъ убогаго имѣнья!
             Минулъ уже для васъ тотъ прадѣдовскій вѣкъ,
             Когда вы, на полѣ встрѣчая неудачу,
             Рѣшали иначе житейскую задачу:
             То саблей дѣйствуя съ магнатомъ за одно,
             То пробуя его бездонное вино.
             Ужь слишкомъ бойко ты, веселая дружина,
             Рубилась въ старину и пробовала вина:
             Теперь для бѣдняковъ осталась муть одна,
             Не пахнетъ желчь ея, какъ прежде, виноградомъ,--
             И горе тѣмъ изъ васъ, кто свой оброкъ сполна
             Не внесъ, постигнутый засухой или градомъ!
             Всего не перечтешь, за что платить оброкъ:
             За нивы, за луга, за воду изъ болота,
             За кровъ надъ головой, за солнечный припекъ;
             За воздухъ, если имъ дышать тебѣ охота;
             За полевой цвѣтокъ, обрызганный росой,
             Откуда пчелы медъ приносятъ золотой:
             За передачу правъ арендную крестьянамъ...
             Такой на все расходъ, что платятся съ изъяномъ
             Помѣщику рубли.
                                           Теперь они въ цѣнѣ:
             Трудися и молись, работникъ, въ тишинѣ!
             Пускай тебя спасутъ отъ бѣдности позорной
             Рукой твоей въ землѣ посѣянныя зерна.
   

VIII.

             Господь хранитъ ихъ тамъ: вѣдь, Онъ -- не кто иной --
             Все поле пріодѣлъ зеленой пеленой.
             И вотъ пришла зима,-- и свѣжій отпрыскъ жита,
             Свой крѣпкій стебелекъ питая съ каждымъ днемъ,
             Лежитъ и нѣжится, какъ въ люлькѣ, сладкимъ сномъ
             Подъ снѣжнымъ пологомъ, морозами повитый;
             А въ травкѣ дремлетъ той, до лучшихъ вешнихъ дней,
             И пища, и покой для тысячи людей.
   

IX.

             Самъ Богъ заботится о счастіи народа;
             Мы стадомъ пажити являемся его.
             Однако, сбереги для сердца своего,
             На всякій случай злой, ты мужество, Лагода!
             Хоть хлѣбъ твой и повитъ молитвой и трудомъ,
             Но, Богъ вѣсть, кто еще пожнетъ его потомъ.
             Богатый собственникъ сосѣдняго имѣнья,
             Быть моЖетъ, ужь давно завидуетъ тебѣ;
             Замѣтивъ, какъ цвѣтутъ кругомъ твои владѣнья,
             Какая у крестьянъ зажиточность въ избѣ,
             Онъ, можетъ, велъ ужь рѣчь съ твоимъ вельможнымъ паномъ
             И далъ ему за нихъ задатокъ чистоганомъ.
             Не трудно подкупить холопствующихъ слугъ,
             Не трудно угодить спѣсивому магнату,
             И твой сосѣдъ еще придетъ къ тебѣ, какъ другъ,
             И рѣчи поведетъ сердечныя, какъ къ брату,
             Но чуть лишь до твоей руки коснулся онъ,
             Въ умѣ его тогда твой жребій ужь рѣшенъ!
             И не спохватится довѣрчивый Лаго да,
             Когда ему врасплохъ подставится нога.
             Вѣдь, тѣмъ-то и умна ехидная порода,
             Что когти мастерски скрываетъ отъ врага.
             Да, горе простякамъ!
   

X.

             Тѣмъ временемъ, надъ нивой
             Рѣзвится буйный вихрь со снѣгомъ прихотливо --
             И спитъ себѣ въ землѣ, подъ пологомъ зимы,
             Ржаная травушка, забытая людьми.
             Морозъ ей ни-почемъ, и въ твердой колыбели
             Ее не проберетъ губительная дрожь:
             Съ славянскимъ холодомъ спознавшаяся рожь
             Лишь крѣпнетъ отъ него пригоднѣе для цѣли.
             А солнце выше все восходитъ надъ селомъ,
             И каждый лучъ его обилуетъ тепломъ.
             Хоть вихорь и морозъ свирѣпствуютъ замѣтно,
             Но съ каждымъ яснымъ днемъ темнѣютъ все снѣга;
             А вѣтромъ мартовскимъ согрѣтые привѣтно,
             Растаяли совсѣмъ долины и луга.
             Ужь тысячи ручьевъ змѣятся прихотливо,
             Прорвавшійся потокъ сливается съ другимъ;
             Освобожденные, летятъ они бурливо,
             И слышенъ бодрый шумъ весенняго разлива
             Въ надбрежныхъ заросляхъ оттаявшихъ равнинъ.
             Какъ молотомъ какимъ чудовищнымъ, лучами
             Повсюду солнышко разламываетъ ледъ;
             Покинувъ тѣсный гробъ, безумными прыжками
             Крутится въ быстринахъ волна свободныхъ водъ;
             Ужь видны рыбаки по Нѣману съ челнами,
             И смѣлый кормчій въ путь направился съ плотами;
             А изъ-подъ влагою упитанной земли
             Клубами паръ идетъ надъ вспаханною нивой,
             Весенній вѣтерокъ скользитъ по ней игриво,
             И пахарь радостно, исполненный любви,
             Выходитъ съ думою весеннею о хлѣбѣ
             Послушать на зарѣ пѣснь жаворонка въ небѣ.
             Привѣтствуя прилетъ желаннаго пѣвца
             И радуясь веснѣ, безъ мѣры, безъ конца --
             Подъ звуки пѣсни той, молитвою объятый,
             Уносится онъ въ высь мечтой своей крылатой.
   

XI.

             Лагода, какъ старикъ, прожившій много лѣтъ,
             Ужь могъ-бы, кажется, весной налюбоваться,
             А каждой, между тѣмъ, онъ шлетъ живой привѣтъ
             И каждою готовъ, какъ дѣти, восторгаться:
             Ему не утерпѣть, чтобъ не принесть домой
             Изъ вербы первую свистульку той порой,
             Чтобъ всѣмъ не предсказать желаннаго прилета
             Весеннихъ сельскихъ птицъ,-- вездѣ ему забота.
             Никто не могъ вѣрнѣй припомнить, чѣмъ старикъ,
             О каждомъ праздникѣ, будь малъ онъ иль великъ:
             Святить-ли надо хлѣбъ, или вербу, или воду --
             Спросите обо всемъ почтеннаго Лагоду.
             Когда его друзья -- старинные часы,
             Стучавшіе въ избѣ у самаго порога,
             Полночный часъ ему на Пасху били строго,
             Вставалъ молиться онъ съ лицомъ свѣтлѣй росы:
             А въ тишинѣ утра, когда уже свѣтало,
             Пока еще семья спала глубокимъ сномъ,--
             Дрожащимъ голосомъ, что силы было въ немъ,
             Затягивалъ онъ пѣснь пасхальную, бывало,
             И былъ счастливѣйшимъ Лагода изъ людей,
             Коль ею онъ будилъ домашнихъ и дѣтей,
             Коль видѣлъ лица ихъ съ веселымъ выраженьемъ
             И слышалъ, какъ они, за скромнымъ угощеньемъ,
             Отъ простоты души несли ему привѣть:
             "Дай Боже въ радости дождаться и напредъ!"
   
             Такъ шелъ за годомъ годъ для стараго Лагоды,
             Благопріятствуя дѣламъ его и впрямь,--
             И жилъ онъ въ радости, невѣдомой людямъ,
             Стремящимся идти наперекоръ природы --
             Въ той мирной радости незлобивой души,
             Что травкѣ и цвѣтку сочувствуетъ въ тиши,
             Что придаетъ уму возвышенность простую,
             А старому лицу -- улыбку молодую.
             Такимъ сокровищемъ не каждый надѣленъ,
             Кому невѣдомъ трудъ и долгій, и усильный;
             Его нельзя стяжать молитвою обильной,--
             Оно дается тѣмъ, кто честностью силенъ,
             Когда твоя душа, на годы не взирая,
             Невинность бережетъ, какъ дѣвушка иная.
             Вѣдь, кто свернулъ хоть разъ съ открытаго пути,
             Чьей совѣсти хоть разъ нарушена свобода,
             Тому въ больной душѣ тотъ миръ ужь не найти,
             Какимъ владѣлъ простой, дряхлѣющій Лагода.
   

XII.

             Въ Литвѣ обычай есть у шляхты и крестьянъ
             Идти на Юрьевъ день кружкомъ семейнымъ въ поле:
             Дѣтьми и челядью сопутствуемый панъ
             Помолится сперва о лучшей хлѣбной долѣ,
             Посмотритъ на поля, дадутъ-ли урожай,
             Потомъ сберутся къ нимъ сосѣди съ ихъ семьями,
             Покурятъ трубочки, подвыпьютъ черезъ край,
             Опять помолятся -- и съ добрыми мыслями
             Идутъ, не торопясь, веселые домой,
             То съ громкимъ говоромъ, то съ пѣснью полевой.
             -- "Смотри, Матвѣй, смотри! никакъ, вѣдь, наши это:
             И старый панъ съ женой, и дѣточки бѣгутъ;
             Вонъ, молятся,-- и впрямь, мнѣ помнится, что тутъ
             Засѣвъ святымъ зерномъ по осени былъ гдѣ-то.
             Ужь тамъ и борозда!Подбросилъ горсть и я:
             Видать издалека, что новая распашка;
             И, значитъ, что Творца прогнѣвали мы тяжко,
             Коль хлѣбъ на той землѣ не выростетъ съ тебя!"
             Такую рѣчь Семенъ къ сосѣду велъ съ-устатку
             И налилъ чарку вновь -- ужь третью по порядку:
             "Ну, будь здоровъ, Матвѣй! Пускай идетъ къ чертямъ,
             Пусть самъ провалится, кто яму роетъ намъ!"
             -- "На здравье, кумъ!" сказалъ Матвѣй въ отвѣтъ на это,
             Взявъ бережно изъ рукъ пріятеля сосудъ.
             "За здравіе господъ! Дай Богъ имъ многи лѣта!
             Не даромъ старика Лагодою *) зовутъ:
   *) Непереводимая игра словъ: lagodny значить по-польски: нѣжный, мягкій, кроткій, Прим. переводч.
             Смиренная душа -- ужь это вѣрно, милый,
             И словомъ онъ тебя боится уколоть;
             Другой готовъ тянуть изъ человѣка жилы, --
             Послушать, такъ и то не приведи Господь!
             У насъ... хозяинъ нашъ... подумать только надо:
             Считаетъ за людей, за братьевъ насъ своихъ,
             Въ обиду не даетъ чужимъ, какъ у другихъ...
             Пошли ему Господь сторицею награду!
             Да радуетъ его подросточковъ судьба!
             Пускай поднимутся, какъ лѣсъ, его хлѣба!"
             -- "Эхъ, жалко вотъ одно -- ростутъ-то у дороги:
             Не изурочилъ-бы завистливый ихъ глазъ.
             Сосѣдъ-то, слышалъ я, ужь больно сталъ на насъ
             Глазами зариться -- не вышло-бы тревоги.
             Владѣльца обойдетъ -- подцѣпитъ онъ и насъ:
             Отъ птицы, кумъ, всегда пометъ бываетъ птичій;
             А въ замкѣ всѣ ему мирволятъ посейчасъ --
             И шельма-экономъ, и слуги, и лѣсничій.
             Онъ денежки на столъ -- аль дрогнетъ ихъ рука?
             Чего-же имъ не брать, когда даютъ дороже?
             А для помѣщика... бѣда не велика,
             Что мы съ тобой въ одной останемся рогожѣ;
             Забора или нашъ, какъ говорится, панъ --
             Не все-ль ему равно, лишь не былъ-бы изъянъ.
             Кто больше денегъ дастъ -- того и будетъ нива".
             -- "Спаси насъ Господи!" вскричалъ Матвѣй пугливо.
             "Семенъ, Семенъ! Смотри, не очень-то болтай:
             Еще подслушаетъ лукавый невзначай;
             А Богъ насъ уберегъ до сей поры отъ ссоры,
             Отъ голода, огня и жадности Заборы!
             Не слышишь нешто ты, какъ челядь-то его,
             Голодная всегда, одѣтая въ лоскутья,
             Когда мы въ ихъ корчму заходимъ съ перепутья,
             Проклятьями валитъ, какъ градомъ, на него?
             Пиши -- пропали мы и наши всѣ достатки,
             Коль въ руки заберегъ насъ этотъ человѣкъ.
             Послушай, милый кумъ, налей-ка ужь остатки,
             Да чокнемся, чтобъ жилъ хозяинъ съ нами вѣкъ!"
             Такъ двое мужиковъ, за чаркою хмѣльною,
             На самый Юрьевъ день болтали межь собою.
   

XIII.

             А жито все ростетъ, какъ не запомнитъ людъ,
             Завидный урожай -- священныхъ зеренъ дѣло!
             Подъ Троицу, когда хлѣба уже цвѣтутъ,
             Все поле, наконецъ, замѣтно пожелтѣло,
             Задвигалася рожь, съ отливомъ, какъ волна,
             Отъ хлѣба пыль, какъ дымъ, проносится надъ нивой,
             И въ сердце пахаря закралась не одна
             Надежда на исходъ заманчиво-счастливый.
             Апрѣль стоялъ хорошъ, и май богатъ дождемъ,
             А ты, Лагода, сталъ неузнаваемъ нами!
             Какими-жь на тебя зловѣщими мыслями
             Повѣяла весна? Тоскуешь ты о чемъ?
             Зачѣмъ твой грустный взглядъ вокругъ блуждаетъ вяло?
             Куда улыбка устъ веселая пропала?
             Съ чего ты нынѣ сталъ затворникомъ порой?
             Бывало, ты, свершивъ прогулку полевую,
             Домашнимъ несъ то грибъ, то ягоду лѣсную, --
             Зачѣмъ-же ты теперь безъ нихъ идешь домой?
             Гдѣ ласка прежняя съ шутливостью живою,
             Когда ты говоришь съ дѣтьми или женою?
             Не тѣшатъ ужь тебя ни урожай полей,
             Ни подростающихъ дѣтей твоихъ забавы,
             Ни пѣсня дружная трудящихся людей,
             Ни пестрая толпа у городской заставы,--
             Не мило все тебѣ, весь свѣтъ тебѣ постылъ,
             Сѣдая голова задумалась о многомъ...
             О, кто живой души въ себѣ не заглушилъ,
             Кто прожилъ цѣлый вѣкъ съ природою и Богомъ,
             Тотъ замысловъ людскихъ всегда провидитъ суть,
             Того предчувствіямъ уже не обмануть!
             Такъ точно и старикъ Лагода, хоть не въ пору,
             Душевно разгадалъ предателя Забору.
             И какъ потомъ ни гналъ, въ невинной простотѣ,
             Изъ сердца онъ, какъ грѣхъ, тревогу подозрѣнья --
             Все глубже проникалъ въ то сердце червь сомнѣнья,
             Все чаще злая мысль являлась въ наготѣ:
             -- "Смотри, утратишь ты надежды дорогія!
             Смотри, всей жизни трудъ задаромъ пропадетъ!..
             Сегодня у тебя набиты кладовыя,
             Кой-что лежитъ въ мошнѣ -- чела кровавый потъ;
             Но кто-же вѣдаетъ грядущую судьбину?
             Гдѣ ждетъ тебя пріютъ на старости, чудакъ?
             Забора что-то зло посматриваетъ такъ,
             Ужь очень сталъ ласкать господскую дружину!"
             О, если выгонятъ и впрямь съ земли чужой --
             Придется доживать и съ горемъ, и съ нуждой!
             Куда пойдетъ старикъ за новыми трудами?
             Не жадность гонитъ сонъ теперь съ его одра.
             Не жаль ему избы, не жаль ему добра,
             Хоть къ нимъ и приросла душа его съ годами,
             Не жаль ему и жатвъ воздѣланныхъ полей, --
             Иная мысль гнететъ его воображенье:
             Семья, вонъ, подросла -- а гдѣ-же доля ей?
             Состарѣлся и онъ -- а гдѣ-жь успокоенье?
             Пошелъ-бы съ топоромъ, пошелъ-бы за сохой,
             Да нуженъ навыкъ къ нимъ,-- а если нѣтъ такого?
             Тому ужь не мечтать, что жить начнетъ онъ снова,
             Надъ кѣмъ виситъ ярмо покрышки гробовой.
   

XIV.

             Въ дни лучшіе мои -- въ дни юности счастливой --
             Я тоже заправлялъ наднѣманскою нивой.
             Я знаю, какъ идутъ на жатву тамъ гурьбой,
             Я знаю тамъ людей, ихъ общество, ихъ хату,
             По вкусу отличу ихъ воду отъ чужой,
             Могу я ихъ луга узнать по аромату,
             Напѣвъ не нашихъ птицъ меня не проведетъ:
             Я знаю, какъ изъ нихъ любая тамъ поетъ;
             По шуму различитъ мой слухъ листву родную,
             И вѣтеръ тамошній я легкими почую,
             Затѣмъ, что къ той странѣ моя пылаетъ грудь
             Любовью дѣвушки -- не страстію случайной:
             Она меня влечетъ плѣнительною тайной,
             Ее чужимъ ушамъ не выдамъ я отнюдь.
             Вѣдь, было-бы смѣшно вымаливать участье
             У боровой сосны, у сорныхъ травъ, песковъ,
             Или разсчитывать на радости и счастье
             Среди пустынныхъ скалъ, подъ дикій вой вѣтровъ.
             Но та любовь къ странѣ, тотъ миръ затишья сладкій
             Сроднили братски такъ съ природою мой духъ,
             Что для меня ничто тамъ не было загадкой,
             И самая трава росла, казалось, вслухъ.
             Закрывъ рукой глаза, и нынѣ, черезъ годы,
             Когда я мысленно въ ту сторону гляжу,
             Во-очію могу представить я Лагоду,
             Какъ онъ спѣшитъ пройти знакомую межу.
             И мысленно, но въ-явь, какъ прежними годами,
             Я слышу на лугу равнины, надъ рѣкой,
             Какъ весело звенятъ работники косами,
             И какъ трещитъ въ травѣ кузнечикъ полевой,
             Какъ спѣлый хлѣбъ шумитъ, гдѣ гуще рожь мѣстами,
             И какъ онъ захруститъ у жницъ подъ ихъ серпами,
             Какъ жены сельскія и дѣвушки толпой
             Кричатъ, хихикаютъ и тянутъ среди нивы
             Тѣ пѣсни грустныя, тѣ старые мотивы,
             Что съ доброй сотней лѣтъ знакомы не одной
             И перешли изъ устъ прабабки престарѣлой
             Въ уста красавицы румяной и дебелой:
             То пѣсни про Дунай, про горе въ тишинѣ,
             Про удаль казака, что гибнетъ на войнѣ.
             Когда-жь порою въ грудь растроганной пѣвицы
             Надежда сладкая невольно западетъ,
             Она о суженомъ задумчиво поетъ,
             И смѣхомъ вторятъ ей подруженьки-дѣвицы.
             Увлекшись пѣснею, пѣвица не рѣшитъ,
             Смѣяться-ль ей, иль нѣтъ, иль сдѣлать гнѣвный видъ.
             Я вижу, солнышко садится за лѣсами,
             И бодрымъ холодкомъ повѣяло съ рѣки,
             Пронзительно скрипятъ телѣги со снопами,
             Мычатъ вдали луговъ коровы и быки,
             А тамъ вонъ, на полѣ, торопятся, потѣя,
             Дѣвицы полосу хозяйскую дожать.
             Въ томъ мѣстѣ, гдѣ Семенъ предсказывалъ Матвѣю,
             Что будетъ урожай -- прямая благодать --
             Не даромъ освятилъ священникъ эти зерна!
             Не даромъ, сѣятель, молился ты упорно!
             Мольба услышана, оправданъ трудъ сполна:
             Колосья стелются подъ тяжестью зерна.
             Дожните-жь полосу веселою толпою,
             Дѣвицы красныя, подъ говоръ межь собою!
             Вѣнокъ изъ лучшей ржи сплетите вы потомъ,
             Съ калиной-ягодой и синимъ василькомъ,
             Чтобъ онъ собой глаза хозяина потѣшилъ:
             До жатвы дожилъ здравъ -- такъ пусть-же будетъ веселъ!
   

XV.

             Невеселъ, нездоровъ Лагода что-то сталъ --
             Какъ-будто и не радъ попраздновать съ толпою.
             Бывало, онъ вѣнокъ обычный принималъ,
             Сіяя радостью предъ жницей молодою;
             Теперь не то совсѣмъ: дивится сельскій людъ,
             О чемъ старикъ груститъ, съ чего онъ сталъ такъ худъ,
             И спрашиваютъ всѣ съ тревогой другъ у друга:
             Кто въ сердце скорбь ему вселить такую могъ?
             Вѣдь, нынѣ принялъ онъ такъ холодно вѣнокъ,
             Съ такой безжизненной улыбкою недуга;
             Когда-же стали пѣть: живи, молъ, безъ обидъ --
             Старикъ заплакалъ вдругъ... да какъ еще -- навзрыдъ!
             Крестьяне иногда въ слезахъ его видали,
             Но все-же поняли и эти простяки,
             Что разнится слеза горячая печали
             Отъ той, что съ радости струится вдоль щеки,
             Играя на лицѣ взволнованномъ при этомъ
             Какимъ-то неземнымъ, какимъ-то чуднымъ свѣтомъ.
             Во время праздника дожинокъ иногда
             Случалось, что пай дотъ на старца умиленье;
             Но нынѣ горькихъ слезъ темно происхожденье --
             Хотя-бы угадать, въ чемъ дѣло, въ чемъ бѣда?
             Зловѣщее лицо Лагоды созерцая,
             Свидѣтельница думъ вседневныхъ старика,
             Не смѣя ни о чемъ спросить его пока,
             Печальна и она -- семья его родная.
             Не зная, чѣмъ прогнать съ ихъ лицъ унылыхъ мглу,
             Несмѣло жмется людъ къ господскому столу.
             Но вдругъ опомнился старикъ отъ нелюдимства --
             Вѣдь гости у него -- и просіялъ, какъ день:
             Священный на Литвѣ законъ гостепріимства
             Прогналъ съ его чела непрошеную тѣнь.
             Накрыли длинный столъ, на скатерти съ узоромъ,
             Наставили плодовъ и всякаго добра,
             Костеръ смолистыхъ дровъ зажгли среди двора,
             И скрипка сельская пилить пошла съ задоромъ.
             Усердствуетъ скрипачъ, отеръ рукою потъ,
             Подстроилъ инструментъ, приладился щекою --
             И скрипка вновь пилить. Душа веселья -- медъ
             Гуляетъ по рукамъ, а шумъ растетъ горою:
             Молодка робкая и парень посмирнѣй,
             И дѣвушки, что шагъ, становятся смѣлѣй.
             Подходитъ гость любой -- и старъ, и младъ -- къ Лагодѣ,
             И съ каждымъ онъ, смѣясь, толкуетъ на свободѣ.
             Крестьяне у него, какъ-будто сыновья,
             А старцы сельскіе родни ему милѣе.
             Онъ проситъ: "пейте-ка, да кушайте, друзья",--
             И пиръ идетъ горой -- чѣмъ дальше, тѣмъ шумнѣе:
             То пѣсней въ воздухѣ онъ дремлющемъ гудитъ,
             То пляской носится во мракѣ ночи лѣтней.
             Но какъ ни шуменъ пиръ, и онъ не заглушить
             Крестьянскій разговоръ, идущій все привѣтнѣй:
             -- Отецъ ты нашъ родной! Дай, Боже, долги дни!
             Пусть дѣточки тебя порадуютъ съ годами,
             Пускай на сей землѣ останутся они
             Господствовать, какъ ты, надъ нашими сынами!"
   

XVI.

             -- "Ой, плохо, кумъ Семенъ! сосѣдушки, бѣда!
             Молите Господа, чтобъ сжалился надъ нами:
             Вчера кормилъ насъ панъ -- попраздновали, да!
             А нынѣ хлопоты съ пріѣзжими гостями.
             Помѣщикъ, баютъ, нашъ, какъ за-море катилъ,
             Такой махнулъ приказъ, на наше, видно, горе:
             Лагоду, молъ, прогнать -- плохой хозяинъ былъ,
             А землю отвести въ аренду, слышь, Заборѣ".
             Такъ, трубочки куря, крестьяне межь собой
             Галдѣли, идучи хозяйскою межой.
             -- "Прогнать? Лагоду-то? Поди ты съ пустяками!"
             Откликнулся другой.-- "Да какъ-же? Да за что?"
             -- "Къ чему-жь у писарей и голова съ мозгами?
             Придирку-то найдутъ -- вѣдь платятъ имъ за то.
             Поддайся-ка ты имъ -- распишутъ такъ навѣрно,
             Что ты, братъ, не найдешь и кровнаго угла.
             Я слышалъ, что за то, что крыша протекла,
             Съ хозяина сдерутъ до тысячи, примѣрно.
             Старикъ... вѣстимо ужь... изъ кожи лѣзъ для всѣхъ,
             Онъ вѣрилъ всякому, не ѣлъ съ нимъ пуда соли,
             Такъ вотъ и подвели... не видите вы, что-ли?..
             Теперь и оберутъ до нитки, какъ на смѣхъ...
             И намъ не сдобровать -- ужь это такъ, безъ фальши:
             У злого ястреба такой-же злой и глазъ,
             Помѣщикъ далеко, а Богъ еще подальше, --
             Не очень-то теперь подумаютъ о насъ.
             Съ своимъ-то старикомъ намъ горя было мало,
             А богъ-вѣсть тамъ еще, какъ дальше-то пойдетъ --
             Таковъ-ли будетъ нашъ избытокъ и впередъ?
             Старуха на-двое -- ой, на-двое сказала!
             Бывало такъ, что міръ заробить кое-что.
             Какъ наши лѣсъ сплавлять наймутся бурлаками;
             А при Заборѣ... нѣтъ, шалишь! уже не то:
             Погонитъ онъ ихъ плыть съ хозяйскими плотами.
             Да... да... сосѣдушки!.."
                                                     Кивнули головой
             Крестьяне-старики, потупились уныло,
             И замолчалъ Семенъ, какъ-будто самъ не свой,
             Да такъ задумался -- и трубка-то остыла.
             Онъ высѣкъ вновь огня, курнулъ ужь за одно
             И дальше продолжалъ.
                                                     -- "Плохи у насъ послѣдки!
             Къ Лагодѣ старому привыкли всѣ давно;
             А мы-то, братцы, съ нимъ -- выходитъ -- однолѣтки:
             Коль вѣку Богъ продлитъ до нынѣшней зимы --
             Въ Семеновъ день шестой десятокъ кончимъ мы.
             Кажись, ужь тридцать лѣтъ, какъ Господа мы просимъ
             О здравіи его,-- не больше-ли, друзья?
             Вѣдь, церковь здѣшнюю святили, помню я,
             Тому назадъ годовъ -- не меньше -- тридцать восемь.
             Хорошій господинъ -- не то, что этотъ звѣрь!"
             Взгрустнули старики и разошлися скоро.
             У каждаго въ устахъ Лагода былъ теперь,
             У каждаго въ душѣ, какъ ножъ, сидѣлъ Забора.
   

XVII.

             Мартынъ былъ правъ вполнѣ, сосѣдямъ говоря,
             Что возится ихъ панъ съ пріѣзжими гостями:
             Явился экономъ; теперь среди двора
             Объ этомъ толки шли тревожно межь слугами.
             Пріѣзжій -- ласковый, какъ выхоленный котъ,--
             Съ улыбкой на устахъ, какъ-будто ангелъ съ неба,
             Подробный сталъ сводить имѣнію разсчетъ.
             Лагода, цѣлый вѣкъ ходившій возлѣ хлѣба,
             Не зналъ пословицы -- "не дашь, такъ не возьмешь",
             Не понялъ-бы и словъ -- "ты совѣсть продаешь".
             Оно и хорошо! У папа-эконома
             Толпа съ собой писцовъ, такъ все съумѣютъ счесть:
             Голодной сволочи вездѣ пожива есть --
             Въ амбарѣ, на-полѣ, внутри жилого дома;
             А взглядъ у всѣхъ такой, какъ-будто хочетъ ткнуть.
             Одинъ лишь экономъ, не измѣнивъ улыбкѣ,
             Владѣльца именемъ -- не собственнымъ отнюдь --
             Читаетъ выговоръ Лагодѣ за ошибки:
             Что сдѣлалъ житницы на старый онъ манеръ,
             Что мохомъ заросла вся крыша у амбара,
             Что противъ мельницы не принято имъ мѣръ, --
             А это хоть кому, такъ денежная кара;
             Что мало на лугу подѣлано канавъ --
             И тѣ проведены небрежно, вдоль окраинъ,
             Что поле на пару -- подъ кучей сорныхъ травъ,--
             Откуда явствуетъ, что плохъ и самъ хозяинъ.
             Какъ вихорь, носится привычное перо,
             Ввѣряя тѣ грѣхи терпѣнію бумаги;
             Какъ лѣсъ, ростутъ рубли, десятки и сотняги,
             За каждымъ промахомъ уходитъ серебро.
             Да! тысячи ростутъ въ чудовищномъ расходѣ,
             И надо ихъ платить наличными Лагодѣ.
             А тамъ еще оброкъ -- ужь то само собой,
             Да, можетъ, изъ крестьянъ обиженъ кто-другой.
             Какъ это все разсчесть, всѣ цифры эти взвѣсить --
             Глядишь, и выгоритъ въ итогѣ тысячъ десять.
             -- "Да, молвилъ экономъ,-- хозяинъ вы плохой!
             Могли-бы вы и дворъ, и домъ поправить въ пору.
             Смотрите, какъ ведетъ дѣла свои другой!
             Вы взяли-бы въ примѣръ того-же хоть Забору:
             Онъ почву улучшилъ, провелъ повсюду рвы,
             Дорогу обсадилъ деревьями, кустами;
             Земля у васъ одна -- равны и онъ, и вы,
             А у него сноповъ не вывезешь возами,--
             Такъ силенъ урожай!-- скажите: а у васъ?
             Все травы сорныя, все куколь да каменья.
             Извольте заплатить, что требуется,, да-съ!
             И выѣхать потомъ безъ шуму изъ имѣнья.
             Помѣщикъ нашъ рѣшилъ, что долѣе ему
             Держать свое добро въ рукахъ подобныхъ -- горе;
             Онъ, зная, что сосѣдъ надежнѣй по всему,
             Участокъ этотъ сдалъ почтенному Заборѣ.
             Касаясь-же меня... душевно я скорблю,
             Что долженъ былъ придти съ недобрыми вѣстями...
             За то, повѣрьте, я весь умъ употреблю,
             Чтобъ только облегчить разсчеты ваши съ нами;
             Какъ заповѣдь велитъ, для ближняго всегда
             Готовъ я сдѣлать все, что можно, господа!
             Такъ десять тысячъ -- да! Нельзя сказать, что мало:
             По счету, именно вы столько и должны;
             Но вы не жмитеся во что-бы то ни стало,--
             Быть можетъ, нѣтъ у васъ теперь такой казны,
             Такъ мы и тутъ ужо подѣлаемся съ вами.
             По-моему, для насъ, кратчайшій способъ вотъ:
             Кой-что наличными, кой-что возьмемъ хлѣбами:
             Я слышалъ, что у васъ недурны кони, скотъ, --
             Давайте намъ и ихъ; потомъ ужь можно скоро
             Свести всему разсчетъ -- и квиты будемъ мы.
             Вы въ домѣ можете остаться до зимы:
             Его для старосты готовитъ панъ Забора.
             А ужь зимой-то вамъ вездѣ найдется кровъ,
             Пробьетесь какъ-нибудь съ малютками своими,
             На свѣтѣ водятся мѣста для бѣдняковъ,
             А на небѣ есть Тотъ, кто бодрствуетъ надъ ними".
             Ведя такую рѣчь, разбойникъ-дипломатъ
             Улыбкой подслащалъ ея змѣиный ядъ.
   

XVIII.

             Лагода понялъ все при этомъ злобномъ ядѣ,
             Онъ стиснулъ кулаки, дрожа отъ гнѣва самъ;
             Огонь презрѣнія сверкнулъ въ потухшемъ взглядѣ,
             А кровь горячая, приливъ къ его вискамъ,
             Казалось, на лицѣ, изъ каждой брызнетъ поры --
             И гнѣвъ былъ на челѣ, и гнѣвъ метали взоры.
             Но тутъ предъ старикомъ мелькнули, какъ на зло,
             Его убожество и силъ былыхъ утрата,
             Коварство недруга, могущество магната --
             Все то, что до тѣхъ поръ на умъ ему не шло.
             Борьба неравная!-- и онъ склонилъ чело
             На старческую грудь, а мысль какъ-бы заснула,
             И на глазахъ слеза минутная блеснула:
             "О, дѣти!" простоналъ болѣзненно старикъ.
             Но торжество враговъ продлилось лишь на мигъ,
             Имъ разъ лишь удалось взглянуть на эти слезы;
             Поднявши голову, Лагода просвѣтлѣлъ,
             Презрѣньемъ отвѣчалъ старикъ на ихъ угрозы:
             Оцѣпенѣлъ-ли онъ отъ яда вражьихъ стрѣлъ,
             Иль вѣра въ немъ зажгла свѣтильникъ утѣшенья,--
             Онъ холодно смотрѣлъ, какъ грабили его,
             И, несмотря на плачъ семейства, у него
             Не вырвалось изъ устъ ни слова сожалѣнья,
             Когда послѣдній грошъ былъ отнятъ у дѣтей;
             Съ улыбкой онъ давалъ разбойничьему люду
             Печать помѣщика накладывать повсюду.
             Но было для него гораздо тяжелѣй,
             При голодѣ семьи, смотрѣть изъ оконъ дома,
             Какъ дворня иногда удой его коровъ
             Локать давала псамъ того-же эконома;
             Какъ въ плугъ, совсѣмъ чужой, безъ всякихъ дальнихъ словъ,
             Впрягали двухъ его любимѣйшихъ воловъ;
             И даже, какъ-то разъ, одинъ изъ слугъ Заборы
             Высказывалъ ему, съ ругательствомъ, укоры.
             Однакожь, и такой надъ чувствами погромъ
             Старикъ переносилъ стоически-спокойно;
             Безсильный, сгорбленный, подавленный врагомъ,
             Онъ несъ тяжелый крестъ, какъ мученикъ, достойно.
             Холодный блескъ очей, безоблачность чела --
             Ничто не выдало глубокаго несчастья,
             И если онъ страдалъ, то скорбь его была
             Недосягаема для празднаго участья.
             Когда нахальство слугъ превыше было силъ,
             Старикъ ласкалъ дѣтей, жену свою бодрилъ;
             Онъ увѣрялъ ее, что всѣмъ займется снова;
             Казался молодымъ и бодрымъ той порой,--
             И гдѣ-то далеко отъ Нѣмана родного
             Снялъ хату старую съ грошевою землей.
             Взглянувъ на старика, сказать не могъ никто-бы,
             Что это мученикъ, что это жертва злобы.
             Катаясь въ городѣ, какъ пышенъ, какъ хорошъ
             Казался экономъ въ коляскѣ межь толпою!
             Но имъ ограбленный былъ болѣе пригожъ
             Съ безоблачнымъ челомъ и нищенской сумою,
             Хоть странно-бы, кажись, и сравнивать ихъ такъ:
             Одинъ -- вельможный панъ, другой -- сѣдой бѣднякъ.
   

XIX.

             Лагода не хотѣлъ по милости Заборы
             Остаться у себя на мѣстѣ до зимы;
             Съ рублемъ-другимъ въ мошнѣ, съ женою и дѣтьми,
             Пошелъ онъ у чужихъ искать себѣ опоры.
             Мартынъ ихъ проводилъ, рыдая, до воротъ
             И сталъ прощаться здѣсь съ своими господами;
             Сошелся и другой, служившій имъ народъ,
             Сосѣди съ женами и малыми дѣтями.
             Припоминали всѣ добро былое ихъ
             И плакали опять, и обнимались снова,
             Благодаря въ словахъ сердечныхъ и простыхъ
             За хлѣбъ-соль ихнюю, за ласковое слово.
             И каждый что-нибудь принесъ имъ со двора
             Въ знакъ памяти за ихъ старинную помогу:
             Одинъ -- орѣховъ горсть ребяткамъ на дорогу,
             Другой -- медовый сотъ, подобранный вчера;
             А многіе пришли съ краюхою ржаною,
             Желая, чтобъ во вѣкъ не знаться имъ съ нуждою.
             Хотя и не легко мужицкимъ языкомъ
             Понятно выражать душевныя движенья,
             Но слезы на глазахъ докажутъ и молчкомъ,
             Что въ искренности ихъ не можетъ быть сомнѣнья.
             Лагода въ-очію теперь увидѣлъ самъ,
             Какъ жаль его всему убогому народу --
             И вотъ, прощаясь съ нимъ, нахлынувшимъ слезамъ
             Онъ такъ-же, какъ и всѣ, далъ полную свободу.
             И точно камень снялъ убогій этотъ людъ
             Съ души его въ моментъ напутственнаго хора...
             Хитеръ ты разумомъ, почтенный панъ Забора,
             Но ты не доживешь до этакихъ минутъ,
             Затѣмъ, что не всегда, не каждому такое
             Дается на землѣ величіе души,
             Съ какимъ теперь старикъ гнѣздо свое родное
             Убого покидалъ, на кровные гроши.
             Онъ принялъ на краю зіяющей могилы
             Отъ ближнихъ приговоръ, что трудъ его свершенъ,
             Что не безслѣдно здѣсь, на свѣтѣ, прожилъ онъ,
             Не на вѣтеръ свои потратилъ жизнь и силы;
             Печатью высшею наивные умы
             Отмѣтили его передъ Богомъ и людьми.
             Съ величіемъ души, при мысли о народѣ,
             Взглянулъ онъ разъ еще на милый сердцу домъ --
             И скрылась за горой телѣга съ старикомъ,
             И не слыхать нигдѣ съ тѣхъ поръ ужь о Лагодѣ.
   

XX.

             Да не подумаетъ читатель дорогой,
             Что я его веду безъ толку, безъ разбору,
             Что въ сторону сошли съ дороги мы прямой,
             На сцену выводя Лагоду и Забору,
             Что, хлѣба взявъ кусокъ вначалѣ за сюжетъ,
             Забылся я совсѣмъ, Богъ вѣсть, о чемъ болтая.
             Для большей ясности представилъ вамъ поэтъ
             Тотъ дальній уголокъ наднѣманскаго края:
             Вы знаете теперь, какъ сѣютъ хлѣбъ сперва,
             Какъ жнутъ его потомъ на нивѣ колосистой.
             Не гнѣвайтесь, что намъ попался грунтъ нечистый,
             Что съ хлѣбомъ выросла и сорная трава.
             Но это ничего; изъ той вернувшись дали,
             Мы уподобимся заботливымъ жнецамъ:
             Отдѣлимъ чистый хлѣбъ отъ куколя, и вамъ
             Покажемъ вмѣстѣ ихъ, чтобъ вы ихъ различали --
             А то, не отличивъ отъ хлѣбушка травы,
             Еще растопчете и рожь, пожалуй, вы.
             Святое слово -- хлѣбъ, и на землѣ, и въ небѣ:
             Богъ дѣлится съ людьми самимъ собою въ хлѣбѣ,
             Предъ Хлѣбомъ живота и ангелы дрожатъ,
             Смиренными его пріемлемъ мы устами.
             А хлѣбъ земной для насъ поддерживаетъ рядъ
             Измѣнчивыхъ судебъ, зовущихся годами,
             И этимъ хлѣбомъ мы, отъ крошекъ до краюхъ,
             Спасаемъ нашу плоть, а съ плотію -- и духъ.
   

XXI.

             Но горе всякому, кто шутитъ покаяньемъ,
             Кто святотатственно Хлѣбъ жизни воспріялъ!
             Отравленный въ душѣ спасительнымъ питаньемъ
             Онъ пропасть подъ собой незримую вскопалъ.
             Вотъ такъ и хлѣбъ земной для насъ бываетъ ядомъ;
             Когда не вѣришь ты, пришлецъ издалека --
             Зайди дорогою хоть въ двѣ деревни рядомъ
             И въ каждой разспроси любого мужика.
             Покажутъ тамъ тебѣ съ наглядностью живою
             И спорый хлѣбъ, и тотъ, что въ прокъ нейдетъ людямъ;
             Одинъ питателенъ, другимъ-же, какъ травою,
             Нельзя насытиться -- онъ вредъ приноситъ намъ.
             Должно быть, что одинъ отравленъ злакомъ низкимъ,
             Другой-же чистъ совсѣмъ,-- но кто ихъ разберетъ?
             Вѣдь, кажется, они росли въ сосѣдствѣ близкомъ,
             Всходили хорошо, давали равный плодъ,
             Кропилъ ихъ тотъ-же дождь, и жгла засуха та-же,
             Въ одинъ и тотъ-же день ихъ убрали съ полей,
             И равной бѣлизны была мука ихъ даже,--
             А дѣйствуютъ они различно на людей.
             Въ одномъ, должно быть, злакъ попалъ дурного вида,
             Сиротская слеза, иль чья-нибудь обида:
             Такого хлѣба ты, спознавшись ближе съ нимъ,
             И самъ не покупай, и не давай другимъ,
             Не ѣшь его отнюдь,-- на немъ проклятье неба,
             Геенною разитъ кусокъ такого хлѣба.
             Забору ты спроси,-- и если въ потъ и дрожь
             Не кинетъ грѣшника,-- сказалъ я, значитъ, ложь.
   

XXII.

             Однажды, подъ-вечеръ осеннею порою,
             Я ѣхалъ, проливнымъ застигнутый дождемъ;
             Холодная вода текла съ меня ручьемъ
             По платью, по лицу,-- какъ вдругъ передо мною
             Мелькнулъ вдали огонь, и уловилъ мой взоръ
             Какую-то избу -- то былъ заѣзжій дворъ.
             Заѣзжіе дворы у насъ, какъ всѣмъ извѣстно,
             Соломой крытые, съ бревенчатымъ ребромъ --
             Невзрачные на видъ: и дымно въ нихъ, и тѣсно,
             И путникъ миновать старается ихъ днемъ --
             Но позднимъ вечеромъ и темными ночами
             Они бодрятъ его привѣтными огнями;
             Становится въ душѣ какъ-будто веселѣй,
             Какъ-будто санъ себя нашелъ ты гдѣ-то снова;
             Вѣдь, право, иногда, соскучась безъ людей,
             Хотѣлось-бы сказать кому-нибудь хоть слово,--
             Такъ что-же если вы подъ бурей, подъ дождемъ?
             А тутъ васъ ждетъ пріютъ съ сердечной прямотою,
             Собравшійся народъ толкуетъ межь собою,
             Пылаетъ комелекъ привѣтливымъ огнемъ.
             Невольно какъ-то вамъ взбредетъ на умъ дорогой
             Остаться ночевать подъ крышею убогой.
             Въ такой вотъ точно дворъ, хоть домъ былъ недалекъ,
             Заѣхалъ ночевать и я на огонекъ.
             Чтобъ скуки не нажить съ удобствомъ помѣщенья,
             Забрался я въ избу, гдѣ было пошумнѣй,
             За медомъ рѣчь вели тамъ нѣсколько людей --
             Крестьяне-пахари изъ дальняго селенья.
             Подсѣвши къ огоньку, съ ногами на просторъ,
             Услышалъ я такой межь ними разговоръ:
   

XXIII.

             -- "Ну, будь здоровъ, Семенъ!"
                                                     -- "За здравіе Мартына!
             Да... да... ужь такъ-то мы жалѣемъ старика!
             И гдѣ-то онъ теперь, нашъ добрый старичина?
             Господь лишь вѣдаетъ -- на всемъ Его рука.
             Гляди!.. ограбили бѣднягу до остатка
             И нищимъ выгнали -- подумать страшно, кумъ!
             Ну, что ему земля оброчная да хатка?
             Валандаться съ сохой -- его-ли это умъ?
             Да если-бъ и умѣлъ, такъ силы недостача:
             Ужь гдѣ за ней ходить со стонами да плача.
             И слыхано-ли жить въ мужицкой худобѣ,
             Когда въ тебѣ сидитъ шляхетская порода?
             А въ тестьдесятъ-то лѣтъ -- ребенокъ, вѣдь, Лагода!--
             Я знаю это, кумъ... сужу я по себѣ."
             -- "Да ну тебя, Семенъ! Богъ милостивъ -- и ладно!
             Онъ должное воздастъ обидчику за насъ.
             Спасибо, старику хоть съ дѣтками повадно,
             Немного подросли -- такъ выручатъ подчасъ.
             Ужь только-бы везло, а трудъ-то не задача,
             Дай Боже, чтобъ вездѣ была ему удача".
             -- "Пускай-бы на часокъ пожаловалъ онъ къ намъ,"--
             Сказалъ одинъ мужикъ оглядывая стѣны:--
             "Ему-бы не узнать, хоть вѣкъ онъ прожилъ тамъ,
             Теперь своей избы -- такія перемѣны!..
             Оно, дѣйствительно, тугонько намъ подчасъ,
             За то и барыши канальски лѣзутъ въ гору,
             Мастакъ хозяйничать -- скажу я про Забору.
             Теперь заводитъ вновь онъ житницы у насъ,
             Домъ заново покрытъ -- не прежній ужь, дырявый,
             Межуются поля, проводятся канавы.
             А будущей весной, на умолотъ зерна,
             И вѣтеръ пустятъ въ ходъ -- развѣдалъ я случайно;
             Строенье выведутъ для выкурки вина,
             Да приведутъ воловъ большущихъ изъ Украйны:
             Пахать при нихъ легко -- и трудъ тебѣ не въ трудъ,
             А на зиму продай -- такъ золотомъ дадутъ".
             -- "Я былъ," сказалъ другой,-- "недавно во дворѣ-то:
             Отъ службы отлынить хотѣлъ сторожевой.
             Забора вышелъ, слышь, такой веселый это --
             Дньай-же, братцы, онъ хвалиться мнѣ собой:
             -- А что? спросилъ, смѣясь,-- хозяйничать умѣю?
             Пускай-себѣ тамъ голь кричитъ противъ меня;
             Ужь не попрежнему -- Лагодѣ ротозѣю
             И въ умъ, поди, не шло, что дворъ его -- казна.
             Бывало, возится, какъ нянька, съ мужиками,
             А много-ли ему крестьяне помогли?
             Заробилъ много-ли онъ въ тридцать лѣтъ-то съ вами?
             Березовый костыль, суму изъ конопли!
             И въ этомъ, вотъ, году скопилось у Лагоды
             Не больше сотни копъ. А ну-ка, погляди,
             Какъ буду я сбирать на будущіе годы,
             Безъ всякихъ тамъ молитвъ и безъ святой воды!
             Онъ, по старинному обычаю да взгляду,
             Колосья все святилъ, а пашни-то не зналъ,
             На солнцѣ жарился при жатвѣ до упаду,
             А продавалъ за грошъ -- потомъ и голодалъ.
             Немного думая о вашей божьей волѣ,
             Надѣюсь только я на свой хозяйскій глазъ:
             Ужь лучше я пять разъ подъ рожь вспахаю поле,
             А хлѣба у нея родится въ десять разъ!"
             -- "Ой, Богъ съ нимъ, этотъ хлѣбъ -- не приведи Создатель!
             Хозяйство экое -- лети оно въ трубу!
             Двѣ мѣрки со двора я жита взялъ, пріятель,
             Такъ ужь и тутъ болѣзнь закралася въ избу --
             Не видѣлъ и конца я этакому лиху!"
             Вступился въ рѣчь Семенъ и дальше молвилъ тихо:
             "Сначала занемогъ ребенокъ у меня,
             Потомъ батракъ -- да тотъ отгрызся какъ-то спячкой,
             А нынѣ старшій сынъ -- здоровѣе кремня --
             Ужь двѣ недѣли вотъ, какъ мается горячкой.
             Я къ лекарю сейчасъ -- да что тамъ лекаря!
             Замучилъ только онъ парнишку порошками;
             Спасибо, въ умъ пришло спросить у знахаря,--
             Такъ тотъ мнѣ всю болѣзнь, какъ выложилъ, словами!
             -- Не съ вѣтру-ль, молъ, оно? у дѣда я спросилъ,--
             Не злой-ли глазъ застигъ?-- Поди ты! говоритъ онъ:
             Забора, видно, всѣхъ васъ хлѣбомъ накормилъ;
             А хлѣбъ его, какъ есть, чертями весь пропитанъ!
             Подайте мнѣ кусокъ -- не выйдетъ дьяволъ цѣлъ.
             Какъ сталъ его крестить да донимать словами,
             Такъ,-- что. вы скажете,-- какъ сажа, почернѣлъ,
             И весь, какъ есть, тотъ хлѣбъ покрылся червяками!
             -- У, знаю я тебя, нечистый! Провались!
             Семенъ, сказалъ мнѣ дѣдъ,-- ужь тутъ не безъ занозы:
             Вѣдь это кто-нибудь ограбленъ былъ, кажись,
             А эти червяки -- людскія, значитъ, слезы.
             Не бойся, говоритъ -- поправится твой сынъ!
             Но хлѣбъ сожгите весь, до крошки самой малой,
             Иначе цѣлъ изъ васъ не будетъ ни одинъ,
             Не то опутаетъ нечистый васъ, пожалуй.
             Поѣхалъ, значитъ, я и въ городѣ купилъ
             Другую рожь себѣ вначалѣ той недѣли;
             На новомъ хлѣбѣ всѣ опять поздоровѣли,
             И сыну прибыло какъ-будто больше силъ."
             Такъ велъ Семенъ свою о чудесахъ бесѣду
             И чарку осушилъ во здравіе сосѣду.
             -- "И я", сказалъ сосѣдъ,-- "слыхалъ о знахарѣ
             И тоже приводилъ женѣ резоны эти;
             Она толкуетъ: хлѣбъ вездѣ одинъ на свѣтѣ,
             А гдѣ-же я возьму, когда не во дворѣ?
             Отъ понедѣльника до самой вплоть суботы
             На барской полосѣ работаетъ народъ --
             Ужь тутъ не до своей приходится работы;
             А свой-то въ полѣ хлѣбъ, глядишь, и пропадетъ.
             Коль совѣсть есть въ людяхъ, тогда безъ разговора
             Пускай-же кормитъ насъ, по крайности, Забора!
             Ботъ такъ-то баба мнѣ отвѣтила тогда,
             Пошла и мѣрку ржи достала изъ имѣнья,--
             Сейчасъ-же къ намъ потомъ припуталась бѣда:
             Содомъ пошелъ въ дому, Господне попущенье,--
             И старъ, и малъ у насъ, и даже съ братомъ я,
             Богъ вѣсть изъ-за чего, затѣяли раздоры;
             Нечистый тѣшился,-- ужь, истинно, друзья,
             Не видѣть намъ добра у этого Заборы!
             Я брату говорю:-- Послушай-ка, Иванъ!
             Горячку не пори, не лайся ты обидно;
             Какая намъ корысть хозяйничать въ-изъянъ?
             И передъ Богомъ грѣхъ, да и людей-то стыдно.
             Давай раздѣлимся.-- Давай, промолвилъ онъ,--
             Вѣдь все-же мы родня, а не враги какіе.
             Пошелъ и выпросилъ я пустоши загонъ,
             И ну дѣлиться съ нимъ -- сильны, вѣдь, бѣсы злые.
             Запасецъ кой-какой у насъ былъ до того,
             А на двое пошло -- не стало ничего!
             Когда-же мы съ нимъ хлѣбъ (ужъ вотъ-то очумѣли!),
             Какъ водится у насъ, сломали при раздѣлѣ,
             Нашептывая такъ:-- какъ этимъ двумъ кускамъ
             Въ изломѣ не сростись -- не съѣхаться и намъ...
             Такъ, вѣрите-ли вы? Отъ этого излому
             Все черви поползли какіе-то по дому!
             Что дѣло наше дрянь -- смекнулъ ужь тутъ и я,
             Оно и вышло такъ, доподлинно, друзья:
             При дружескомъ трудѣ, безъ шуму да безъ ссоры,
             Жилося намъ легко, за брата братъ радѣлъ,--
             Теперь мы бѣдняки,-- а это хлѣбъ Заборы
             Занесъ въ мою избу и смуту, и раздѣлъ".
   

XXV.

             -- "Ей-ей-же это такъ!" замѣтилъ кто-то снова:
             "Заборинъ хлѣбъ вездѣ надѣлаетъ бѣду.
             Примѣрно, случай былъ... да въ нынѣшнемъ году:
             Анютку помните? Совсѣмъ была здорова,
             Шестнадцати годовъ, въ то зремя замужъ шла,
             Красавица собой, веселая такая:
             Муки ей подарилъ нашъ панъ для коровая,--
             Такъ что же? Въ самый день вѣнчанья померла.
             А нищій-то безъ ногъ, калѣка-то убогій?
             Здоровый былъ такой, хоть ставь его въ наборъ,--
             Пошелъ онъ (помните?) за хлѣбушкомъ во дворъ,
             Поѣлъ его, бѣднякъ -- и околѣлъ дорогой".
   

XXVI.

             -- "Заборинъ хлѣбъ кругомъ извѣстенъ ужь друзья",--
             Опять сказалъ Семенъ, склонясь надъ чаркой низко:
             "Теперь онъ шлетъ его въ чужіе все края,
             А тутъ ему но ходъ, въ особенности близко;
             Дурная слава здѣсь вездѣ о немъ идетъ,
             А тамъ, въ чужихъ краяхъ, другой совсѣмъ народъ;
             Вѣдь, тамъ промежъ людей вражда идетъ сильнѣе,
             Болѣзней -- тамъ не счесть, и умеръ -- все одно.
             Народъ мудренѣе, а вѣра ихъ слабѣе,
             И не повѣрятъ тамъ въ заклятое зерно.
             Другое дѣло, другъ, у насъ въ селѣ торговомъ!
             На-дняхъ я повстрѣчалъ знакомаго купца,
             Давай мы толковать о томъ, о семъ -- да словомъ,
             Про урожай зерна, соломушки, сѣнца.
             -- Ну, братецъ, говоритъ, издохни я на мѣстѣ,
             Чудного вы теперь хозяина народъ:
             Подбрось его зерна хоть горсточку на плотъ,--
             Сейчасъ пойдетъ ко дну -- могу сказать по чести.
             Заправскій онъ, кажись, хозяинъ съ давнихъ поръ,
             Но дѣла съ нимъ вести не дамъ совѣтъ и вору:
             Рука тяжелая, а деньги хуже сору*--
             Должно быть, сажею онъ душу-то натеръ!
             Ой -- ой! И у жидовъ башка подчасъ бываетъ:
             Вѣдь, кажется, простякъ -- а тонко понимаетъ!"
   

XXVII.

             Такой-то вотъ разсказъ тогда я слышалъ тамъ --
             И думалъ, позабывъ дорожнія невзгоды,
             Но почему-же хлѣбъ ограбленный Лагоды
             Нейдетъ во-здравіе и счастіе людямъ?
             Зачѣмъ несетъ онъ смерть, болѣзни или ссору
             Въ тотъ домъ, куда его заносятъ безъ разбору?
             За что страдаютъ тѣ, кому-бы благодать,
             За добрыя дѣла, прямая надлежала?
             Иль собственныхъ грѣховъ у каждаго такъ мало,
             Что слѣдуетъ еще чужіе искупать?
             Забора почему-жь живетъ, не унывая,
             И нива у него даетъ роскошный всходъ,
             А пахарь-труженикъ, плоды ея вкушая,
             Въ поденщичьей избѣ несчастіе несотъ?
             Напрасно въ головѣ ищу я мысли ясной...
             Разсказъ останется... не болѣе, какъ басней!
   

XXVIII.

             Я видѣлъ въ городѣ, какъ съ жадностью не разъ
             Купцы Заборинъ хлѣбъ на рынкѣ обступали,
             И думалъ: неужли отъ этого у насъ
             Прибавится невзгодъ, болѣзней и печали?
             Но изволеніемъ таинственной руки
             Сосѣдній пекарь возъ купилъ такой муки
             И выпекъ свѣжій хлѣбъ. Купилъ и я ковригу,
             И ѣлъ проклятый хлѣбъ за ужиномъ при всѣхъ.
             А Богъ, сердца людей читающій, какъ книгу,
             Мнѣ ложе немощи послалъ за этотъ грѣхъ;
             А другъ, съ которымъ я дѣлился всѣмъ годами,
             Оклеветалъ меня предъ праздною толпой,--
             И хлѣбъ, испорченный обидою людской,
             Пришлося мнѣ облить кровавыми слезами.
   

XXIX.

             Какъ дивны Промысла незримые пути,
             Ведущіе людей во имя искупленья!
             А намъ безъ ропота и шагу не пройти,
             Страдая за отцовъ и ближнихъ преступленья.
             Быть можетъ, міру данъ спасительный удѣлъ
             Нести за насъ ярмо и нашихъ темныхъ дѣлъ,
             Чтобъ длинный рядъ грѣховъ, содѣянныхъ людями,
             Загладить общими хорошими дѣлами;
              Иль, можетъ быть, терпя за ближнихъ нашихъ зло,
             Мы собственныхъ заслугъ пополнили число,--
             Господь то вѣдаетъ -- но горе непреложно:
             Вѣдь, ношу общую на плечи принялъ тотъ,
             Кто дружбу за столомъ съ обидчикомъ ведетъ,
             Кто хлѣбъ изъ рукъ его беретъ неосторожно --
             Затѣмъ, что тутъ грозитъ малѣйшая кроха
             Болѣзнію тѣлесъ иль мерзостью грѣха.
   
             Спокойно-ли теперь Забора спитъ ночами,
             Иль сну его чужда забвенья благодать?
             У ангела его хранителя вы сами
             Развѣдайте про то -- не намъ объ этомъ знать.
             Но Боже васъ храни отъ крохъ чужой невзгоды,
             Не трогайте богатствъ, добытыхъ грабежомъ:
             На вашу голову, невинную ни въ чемъ,
             Свинцомъ падетъ слеза горючая Лагоды!
                                                                                   Омулевскій.

"Дѣло", No 12, 1878

   
Ко всем произведениям автора К списку авторов