Протопопов Михаил Алексеевич - Мотивы русской критики

МОТИВЫ РУССКОЙ КРИТИКИ.

Сочиненія В. Д. Спасовича. Томы I и II. Спб. 1889.

K. К. Арсеньевъ. Критическіе этюды по русской литературѣ. Томы I и II. Спб. 1889.

Сочиненія А. Скабичевскаго. Критическіе этюды, публицистическіе очерки, литературныя характеристики. Въ двухъ томахъ. Спб. 1890.

Я потупленную голову,
Сердце гнѣвное ношу.
Некрасовъ.

Что такое искусство? Что такое художникъ? Что такое литературная критика? Что такое критикъ?

По первымъ двумъ вопросамъ предоставимъ пока слово двумъ русскимъ писателямъ, принадлежащимъ къ лучшему, первому цвѣту нашей литературы. Вотъ что говоритъ одинъ изъ нихъ:

"Произведеніе искусства хорошо или дурно отъ того, что говоритъ, какъ говоритъ и на сколько отъ души говоритъ художникъ. 1) Для того, чтобы художникъ зналъ, о чемъ ему должно говорить, нужно, чтобы онъ зналъ то, что свойственно всему человѣчеству и, вмѣстѣ съ тѣмъ, еще неизвѣстно ему, т. е. человѣчеству. Чтобы знать это, художнику нужно быть на уровнѣ высшаго образованія своего вѣка, а главное, жить не эгоистичною жизнью, а быть участникомъ въ общей жизни человѣчества. И потому ни невѣжественный, ни себялюбивый человѣкъ не можетъ быть значительнымъ художникомъ. 2) Для того, чтобы говорить хорошо то, что онъ хочетъ говорить (подъ словомъ "говорить" я разумѣю всякое художественное выраженіе мысли), художникъ долженъ овладѣть мастерствомъ. А чтобы овладѣть мастерствомъ, художникъ долженъ много и долго работать, подвергая свою работу только своему внутреннему суду. 3) Для того, чтобы отъ всей души говорить то, что онъ говоритъ, художникъ долженъ любить свой предметъ. А для этого нужно не начинать говорить о томъ, къ чему равнодушенъ и о чемъ можешь молчать, а говорить только о томъ, о чемъ не можешь не говорить, о томъ, что страстно любишь. Изъ этихъ трехъ основныхъ условій всякаго произведенія искусства главное послѣднее: безъ него, безъ любви къ предмету, по крайней мѣрѣ, безъ искренняго, правдиваго отношенія къ нему, нѣтъ произведенія искусства. Нервъ искусства есть страстная любовь художника къ своему предмету, а если это есть, то произведеніе всегда будетъ удовлетворять и другимъ двумъ требованіямъ -- содержательности и красотѣ: содержательности будетъ удовлетворять потому, что невозможно страстно любить ничтожный предметъ, а красотѣ потому, что, любя предметъ, художникъ не пожалѣетъ никакихъ трудовъ для того, чтобы облечь любимое содержаніе въ наилучшія формы".

Другой писатель, ровно на двадцать пять лѣтъ раньше перваго, высказался по тѣмъ же вопросамъ слѣдующимъ образомъ:

"Истинный "полезный" поэтъ долженъ знать и понимать все, что въ данную минуту интересуетъ самыхъ лучшихъ, самыхъ умныхъ и самыхъ просвѣщенныхъ представителей его вѣка и его народа. Понимая вполнѣ глубокій смыслъ каждой пульсаціи общественной жизни, поэтъ, какъ человѣкъ страстный и впечатлительный, непремѣнно долженъ всѣми силами своего существа любить то, что кажется ему добрымъ, истиннымъ и прекраснымъ, и ненавидѣть святою и великою ненавистью ту огромную массу мелкихъ и дрянныхъ глупостей, которая мѣшаетъ идеямъ истины, добра и красоты облечься въ плоть и кровь и превратиться въ живую дѣйствительность! Эта любовь, неразрывно связанная съ этою ненавистью, составляетъ и непремѣнно должна составлять для истиннаго поэта душу его души, единственный и священнѣйшій символъ всего его существованія и всей его дѣятельности. "Я пишу не чернилами, какъ другіе, говоритъ Берне; я пишу кровью моего сердца и сокомъ моихъ нервовъ". Такъ, и только такъ долженъ писать каждый писатель. Кто пишетъ иначе, тому слѣдуетъ шить сапоги и печь кулебяки. Поэтъ, самый страстный и впечатлительный изъ всѣхъ писателей, конечно, не можетъ составлять исключенія изъ этого правила. А чтобы дѣйствительно писать кровью сердца и сокомъ нервовъ, необходимо безпредѣльно и глубоко-сознательно любить и ненавидѣть. А чтобы любить и ненавидѣть, и чтобы эта любовь и эта ненависть были чисты отъ всякихъ примѣсей личной корысти и мелкаго тщеславія, необходимо много передумать и многое узнать. А когда все это сдѣлано, когда поэтъ охватилъ своимъ сильнымъ умомъ весь великій смыслъ человѣческой жизни, человѣческой борьбы и человѣческаго горя, когда онъ уловилъ крѣпкую связь между отдѣльными явленіями, когда понялъ, что надо и что можно сдѣлать, въ какомъ направленіи и какими пружинами слѣдуетъ дѣйствовать на умы читающихъ людей, тогда безсознательное и безцѣльное творчество дѣлается для него безусловно невозможнымъ. Общая цѣль его жизни и дѣятельности не даетъ ему ни минуты покоя; эта цѣль манитъ и тянетъ его къ себѣ; онъ счастливъ, когда видитъ ее передъ собою яснѣе и какъ будто ближе; онъ приходитъ въ восхищеніе, когда видитъ, что другіе люди понимаютъ его пожирающую страсть и сани, съ трепетомъ томительной надежды, смотрятъ вдаль, на ту-же великую цѣль; онъ страдаетъ и злится, когда цѣль исчезаетъ въ туманѣ человѣческихъ глупостей и когда окружающіе его люди бродятъ ощупью, сбивая другъ друга съ прямого пути. И вы, господа эстетки, хотите, чтобы такой человѣкъ, принимаясь за перо, превращался въ болтливаго младенца, который самъ не вѣдаетъ, что и зачѣмъ лепечутъ его розовыя губки! Вы хотите, чтобы онъ безцѣльно тѣшился пестрыми картинками своей фантазіи, именно въ тѣ великія и священныя минуты, когда его могучій умъ, развертываясь въ процессѣ творчества, льетъ въ умы простыхъ и темныхъ людей цѣлые потоки свѣта и теплоты! Никогда этого не бываетъ и быть не можетъ. Человѣкъ, прикоснувшійся рукою къ древу познанія добра и зла, никогда не съуыѣетъ и, что всего важнѣе, никогда не захочетъ возвратиться въ растительное состояніе первобытной невинности. Кто понялъ и прочувствовалъ до самой глубины взволнованной души различіе между истиной и заблужденіемъ, тотъ волею и неволею въ каждое изъ своихъ созданій будетъ вкладывать идеи, чувства и стремленія вѣчной борьбы за правду. Итакъ, по моему мнѣнію, истинный поэтъ, принимаясь за перо, отдаетъ себѣ строгій и ясный отчетъ въ томъ, къ какой общей цѣли будетъ направлено его новое созданіе, какое впечатлѣніе оно должно будетъ произвести на умы читателей, какую святую истину оно докажетъ имъ своими яркими картинами, какое вредное заблужденіе оно подроетъ подъ самый корень. Поэтъ -- великій боецъ мысли, безстрастный и безукоризненный, "рыцарь духа", какъ говоритъ Генрихъ Гейне, или же поэтъ -- ничтожный паразитъ, потѣшающій другихъ ничтожныхъ паразитовъ мелкими фокусами безплоднаго фиглярства. Середины нѣтъ Поэтъ -- титанъ, потрясающій горы вѣкового зла, или поэтъ -- козявка, копающаяся въ цвѣточной пыли.

Вотъ два мнѣнія по одному и тому же вопросу, высказанныя писателями во всѣхъ другихъ отношеніяхъ далеко между собою не солидарными. Одинъ изъ этихъ писатёлей -- замѣчательный художникъ, другой -- замѣчательный критикъ. Первый пользуется въ настоящую минуту величайшимъ авторитетомъ и его мнѣніе объ искусствѣ, высказанное почти на дняхъ, было почтительнѣйше встрѣчено современною журналистикою и принято ею почти какъ заповѣдь. Другой писатель en question изображаетъ собою въ настоящую минуту даже не умирающаго, а умершаго льва, трупъ котораго совершенно безнаказанно и безопасно лягаютъ всѣ ослы и теребятъ и облаиваютъ всѣ собаки нашей благородной журналистики. Его воззрѣнія -- "грубый", "односторонній", "прямолинейный" утилитаризмъ; онъ ничего не понималъ въ искусствѣ; его борьба съ эстетикой -- "комична"; его статьи -- "водянисты"; онъ утверждалъ, что сапоги выше Шекспира {Кстати объ этихъ пресловутыхъ сапогахъ. Я не знаю, не помню, гдѣ именно, кѣмъ и по какому поводу сдѣлано было это сопоставленіе сапоговъ съ Шекспиромъ, но судя по ликующему, злорадно-захлебывающемуся тону современныхъ изобличителей Писарева, они считаютъ это свое обвиненіе совершенно неотразимымъ. Напрасно. Когда у человѣка нѣтъ сапогъ, а только собственная подошва или лыковыя лапти, съ нашей стороны было бы нелѣпо и безразсудно, болѣе того -- безнравственно и безчестно говорить этому разутому человѣку о великихъ красотахъ шекспировскихъ произведеній. Sapienti sat. Пусть теперь изобличители Писарева направятъ стрѣлы своего остроумія не на него, мертваго, а на меня, живого.}. Однако фактъ на лицо. Левъ Толстой (читатель, разумѣется, догадался о какихъ двухъ писателяхъ я говорю) черезъ двадцать пять лѣтъ послѣ Писарева (1864--1889) чуть не буквально повторилъ мнѣніе "прямолинейнаго" критика и тѣмъ не менѣе -- Писаревъ, какъ насъ увѣряютъ, ничего не понималъ въ искусствѣ, а Толстой -- царь искусства, величайшій авторитетъ и его эстетическія мнѣнія -- непреложные законы или аксіомы. Вотъ какъ пишется исторія! Вотъ что называется справедливостью!

Развѣ мнѣніе Толстого не простой (неумышленный, конечно) перифразъ мнѣнія Писарева? "Истинный поэтъ долженъ знать и понимать все, что въ данную минуту интересуетъ самыхъ лучшихъ, самыхъ умныхъ и самыхъ просвѣщенныхъ представителей его вѣка и его народа", говорилъ Писаревъ. "Художнику нужно быть на уровнѣ высшаго образованія своего вѣка, а главное жить не эгоистическою жизнью, а быть участникомъ въ общей жизни человѣчества", вторитъ Писареву Толстой. Поэтъ "волею и неволею въ каждое изъ своихъ созданій будетъ вкладывать идеи, чувство и стремленія вѣчной борьбы за правду", говорилъ Писаревъ. "Надо говорить только о томъ, о чемъ не можешь не говорить, о томъ, что страстно любишь", повторяетъ Толстой и точно съ цѣлью предупредить всякія сомнѣнія, прибавляетъ:-- "невозможно страстно любить ничтожный предметъ". Большей солидарности нельзя и требовать. Это не только однѣ и тѣ же мысли, это почти одни и тѣ же слова.

Положеніе получается по-истинѣ комичное. Пусть Писаревъ "прямолинейный утилитаристъ", ничего не понимавшій въ эстетикѣ и въ искусствѣ (хотя, мимоходомъ сказать, въ одной хорошей его страницѣ, въ родѣ вышеприведенной, болѣе страсти, высокаго краснорѣчія и поэтическаго пафоса, нежели во всѣхъ стихотворныхъ издѣліяхъ современныхъ поэтовъ нашихъ), но какъ быть съ Толстымъ? Его, творца столькихъ эстетически-прекрасныхъ произведеній, слишкомъ мудрено зачислить въ нашъ разрядъ, въ разрядъ "непонимающихъ" и волей-неволей приходится признать, что въ нашемъ "узкомъ утилитаризмѣ" есть что-нибудь истинное и плодотворное, если крупнѣйшій художникъ нашего времени принимаетъ его цѣликомъ и безъ оговорокъ. Въ томъ то и дѣло, что всякій крупный художникъ и вообще всякій крупный писатель непремѣнно и крупный т. е. глубоко-мыслящій и не эгоистически-чувствующій человѣкъ. Истинный литературный талантъ заключается не въ техническомъ искусствѣ,-- прекрасными техниками могутъ быть глупцы,-- не въ обладаніи формой, не въ чувствѣ изящнаго,-- его корни скрыты въ самыхъ сокровенныхъ глубинахъ человѣческой психіи, въ темпераментѣ, въ характерѣ, въ сердцѣ, въ совѣсти человѣка. Бываютъ загадочныя исключенія изъ этого правила, и въ нашей литературѣ мы знаемъ людей, которые, говоря выраженіемъ Достоевскаго, съ самымъ искреннимъ покаяніемъ "бились головой о плиты родного храма", чтобы, успокоясь, снова приняться за обдѣлываніе практическихъ дѣлишекъ; но исключенія не уничтожаютъ правила. Гдѣ истинный литературный талантъ, тамъ и умъ и впечатлительность, а гдѣ умъ тамъ нѣтъ мѣста мелочамъ и пустякамъ, тамъ человѣкъ невольно, стихійно обращается къ вопросамъ, въ которыхъ сосредоточенъ весь смыслъ и все значеніе текущаго историческаго момента. И гдѣ впечатлительность, тамъ нѣтъ мѣста ни равнодушію къ истинѣ и къ добру, ни той исторической ненавистной русско-славянской черты, которая характеризуется формулой "не нашу тысячу рубятъ" или, въ болѣе современной редакціи, "моя хата съ краю".

"Невозможно страстно любить ничтожный предметъ" говоритъ Толстой. Да, невозможно -- для человѣка не ничтожнаго. Въ томъ и состоитъ разница между людьми вообще и между писателями и поэтами въ особенности, что одни изъ нихъ замыкаются въ узкій кругъ личныхъ пристрастій, симпатій и чувствъ, другіе дышатъ рѣзкимъ, но и свѣжимъ и вольнымъ воздухомъ общихъ интересовъ. Кто ставитъ въ своей жизни на первый планъ "трели соловья, серебро и колыханье соннаго ручья", кто понимаетъ и ищетъ красоту только въ гармоніи красокъ и звуковъ, тотъ, не говоря о другомъ прочемъ, тѣмъ самымъ свидѣтельствуетъ о ничтожествѣ своего характера и ума. Господа эстетики повидимому искренно думаютъ, что только они въ Аркадіи родились, что только они способны чувствовать такъ называемую "красоту" и наслаждаться ею, что мы, утилитаристы, органически неспособны къ этому -- и отсюда всѣ паши протесты и сарказмы. Пусть-же они разувѣрятся. Не хуже ихъ мы знаемъ и чувствуемъ, что

Есть наслажденіе и въ дикости лѣсовъ,

Есть радость на приморскомъ брегѣ,

И есть гармонія въ семъ говорѣ валовъ,

Дробящихся въ пустынномъ бѣгѣ.

Но дальше мы не пойдемъ съ поэтомъ и не воскликнемъ вмѣстѣ съ нимъ: "я родину люблю -- но ты, природа -- мать, для сердца ты всего дороже". Вотъ гдѣ начинается нашъ протестъ, вотъ та пропасть, которая отдѣляетъ общественнаго дѣятеля отъ сибарита, работника отъ бѣлоручки, утилитариста отъ эстетика. Природа -- "равнодушна" и мы ей не нужны и вѣчныя красоты ея холодны, тогда какъ "родина" зоветъ насъ и мы всѣмъ ей обязаны и наша связь съ ней не только матеріальная, но и нравственная, не только слѣпо-стихійная, но и разумная. "Я люблю Францію, но я люблю Германію больше потому, что Германія несчастна, а Франція нѣтъ" замѣтилъ однажды Верне и въ этихъ немногихъ словахъ полная характеристика мотивовъ, которыми управляются симпатіи "грубыхъ утилитаристовъ". Природа не знаетъ ни счастья, ни несчастья и осенній дождливый вечеръ, какъ и майское ясное утро -- одинаково проявляются въ ней, но въ мірѣ, въ людяхъ, въ "родинѣ" есть добро и зло, добро, которое должно любить, и зло, которое нужно ненавидѣть.

Со временъ Бѣлинскаго знаемъ мы, что "искусство есть выраженіе жизни". Какъ всѣ слишкомъ широкія и общія опредѣленія и эта эстетическая формула говоритъ, въ сущности, очень мало. Живетъ природа, живутъ и человѣческія общества. Но кристаллъ, дерево, волкъ, живутъ какъ имъ Богъ велитъ, а мы, люди, живемъ или стараемся жить, какъ намъ хочется. Этимъ великимъ различіемъ обусловливается и различіе между тѣми требованіями, съ которыми мы относимся къ безконечно разнообразнымъ явленіямъ жизни. Волкъ щедринской сказки былъ правъ во всѣхъ отношеніяхъ и со всѣхъ точекъ зрѣнія: онъ точно "проклятый! душегубъ! живорѣзъ!" какъ обзывали его всѣ лѣсные звѣри, но никакой отвѣтственности онъ за это не несетъ и негодованіе противъ него звѣрей -- чувство праздное и даже несправедливое. Но общество-душегубъ, но человѣкъ-живорѣзъ вызываютъ въ насъ ненависть, и эта ненависть истинна, чиста и свята, потому что чистъ и святъ тотъ источникъ, изъ котораго она является,-- наша совѣсть и наше возмущенное чувство справедливости. Не инстинктомъ самосохраненія подвигаемся и руководствуемся мы, когда протестуемъ, зачастую наперекоръ и во вредъ своимъ шкурнымъ, звѣринымъ, зоологическимъ интересамъ, противъ всякаго рода людского "душегубства". Не въ силу условій среды, а въ силу велѣній своего духа, своей нравственной природы и своего сознанія становимся мы на правую или на лѣвую сторону, въ ряды "униженныхъ и оскорбленныхъ" или въ ряды унижающихъ и оскорбляющихъ. Передъ нашими глазами стоитъ идеалъ и въ нашихъ рукахъ есть критерій зла и добра, лжи и истины, идеалъ, къ которому мы стремимся, критерій, которымъ мы руководствуемся. Жизнь есть совокупность всѣхъ явленій, но не всѣ явленія достойны жизни и въ томъ наша, людей-боговъ, и заключается высокая привиллегія, что мы, говоря словами тургеневскаго героя, "дѣлаемъ свою судьбу", имѣемъ возможность выбора и не безоружны, не безсильны передъ требованіями внѣшней природы. А если не безоружны, то и не безотвѣтны; а если не безотвѣтственны, если мы обязаны отчетомъ въ своихъ поступкахъ и дѣйствіяхъ, то съ другой стороны мы имѣемъ право суда надъ чужими дѣйствіями, и не пользоваться этимъ правомъ могутъ только люди, въ которыхъ неясно и бездѣйственно чувство своего человѣческаго достоинства. "Не судите, да не судимы будете" -- это правило или слишкомъ выше, или слишкомъ ниже насъ. Судите всѣхъ и будьте судимы всѣми -- вотъ здоровый принципъ современной общественности, благодаря которому, каждому можетъ быть воздано по дѣламъ его.

Если все это такъ, то роль и значеніе поэта опредѣляются само собою. Опять-таки -- будемъ уступчивы и примемъ хотя бы то опредѣленіе поэта, которое далъ знаменитѣйшій авторитетъ въ этомъ дѣлѣ -- самъ Пушкинъ. Читатель знаетъ, конечно, его стихотвореніе:

Реветъ-ли звѣрь въ лѣсу глухомъ,

Трубитъ-ли рогъ, гремитъ-ли громъ,

Поетъ-ли дѣва за холмомъ --

На всякій звукъ

Свой откликъ въ воздухѣ пустомъ

Родишь ты вдругъ.

Ты внемлешь грохоту громовъ

И гласу бури и валовъ,

И крику сельскихъ пастуховъ --

И шлешь отвѣтъ;

Тебѣ-жъ нѣтъ отзыва. Таковъ

И ты, поэтъ!.

Я съ умысломъ выбралъ для иллюстраціи именно это стихотвореніе, занимающее у Пушкина срединное положеніе между крайними воззрѣніями, тѣмъ утилитарнымъ воззрѣніемъ, въ пользу котораго такъ легко было бы эксплуатировать извѣстный стихъ: "и долго буду я народу тѣмъ любезенъ, что прелестью живыхъ стиховъ я былъ полезенъ", и тѣмъ воззрѣніемъ, которое вылилось въ знаменитомъ восклицаніи: "подите прочь, какое дѣло поэту мирному до васъ!" И такъ поэзія есть отраженіе жизни, какъ учитъ насъ нашъ величайшій критикъ, а поэтъ -- эхо, какъ учитъ насъ нашъ величайшій поэтъ. Но вѣдь явленія или, продолжая метафору Пушкина, звуки жизни разнородны и значеніе ихъ неодинаково. Такихъ поэтовъ, которые родятъ откликъ въ воздухѣ пустомъ на всякій звукъ, нѣтъ, не бывалой не можетъ быть: поэтъ не буквально же "эхо", безсмысленное и безучастное, онъ откликается лишь на то, что ему созвучно, сочувственно, родственно. Здѣсь именно и заключается весь узелъ вопроса. Вотъ человѣкъ, все вниманіе, всѣ душевныя силы котораго устремлены на то, чтобы понять "говоръ древесныхъ листовъ" и уловить, почувствовать "травъ прозябанье". Онъ живетъ въ области тѣхъ мимолетныхъ, неопредѣленныхъ, нѣжныхъ ощущеній и настроеній, которыя возникаютъ въ насъ случайно и мгновенно и исчезаютъ, не оставляя въ душѣ никакого слѣда. Красивый пейзажъ, музыкальный мотивъ и т. п. вызываютъ въ насъ цѣлую массу такихъ настроеній, быстро смѣняющихъ другъ друга, то веселыхъ, то грустныхъ, радостныхъ, задумчивыхъ, меланхолическихъ и пр. и пр. Настроенія эти всегда пріятны, но для духа нашего они то же, что конфекты для нашего физическаго организма. Жить ими нельзя; сытъ ими не будешь. Неразумныя дѣти разстраиваютъ свое здоровье, объѣдаясь лакомствами, но взрослымъ людямъ не подобаетъ ребячиться. Этотъ человѣкъ, о которомъ идетъ рѣчь, съ большимъ усердіемъ разыскиваетъ въ блѣдныхъ тучкахъ и пурпуръ розы и отблескъ янтаря и съ большимъ мастерствомъ передаетъ намъ свое волненіе и слезы по этому случаю -- но поэтъ-ли онъ? По моему, онъ именно только словесный конфетчикъ, духовный кондитеръ; но мы рѣшили быть уступчивыми: согласимся -- онъ поэтъ.

Вотъ другой человѣкъ. До гласа бури и валовъ, до крика сельскихъ пастуховъ ему мало дѣла и на звуки этою рода онъ рѣдко откликается. Его занимаютъ глубокіе, вѣчные вопросы о смыслѣ жизни, о цѣди существованія, о назначеніи человѣка. Это мятежный, пытливый, глубокій духъ. Не только конфеточныя ощущеньица, но и "страсти" его не останавливаютъ, не удовлетворяютъ. Онъ спрашиваетъ -- "что страсти?" и съ горечью, искренность которой не подлежитъ сомнѣнію, отвѣчаетъ:

Вѣдь рано иль поздно ихъ сладкій недугъ

Исчезнетъ при словѣ разсудка.

И жизнь, какъ посмотришь съ холоднымъ вниманьемъ вокругъ,

Такая пустая и глупая шутка.

Въ полномъ соотвѣтствіи съ этими сомнѣніями и разочарованіями общаго свойства находятся его воззрѣнія на свою эпоху и свое поколѣніе. Онъ не презираетъ, какъ какой-нибудь дешевый пессимистъ, потерявшій вѣру въ самое существованіе добра и зла, онъ страстно негодуетъ и упрекаетъ свое поколѣніе именно за то, что оно слишкомъ удалилось не только отъ нравственнаго идеала, но и отъ нравственной нормы:

Къ добру и злу постыдно равнодушны,

Въ началѣ поприща мы вянемъ безъ борьбы,

Передъ опасностью позорно малодушны и пр.

Это -- поэтъ! Правда; одними сомнѣніями тоже жить нельзя, но кто хочетъ жить широкою умственною жизнью, тому почти необходимо пройти черезъ эту фазу развитія. Скептицизмъ -- только одна изъ ступеней, ведущихъ къ вершинѣ познанія и разумѣнія, но ступень, черезъ которую перешагнуть рѣдко кому удается.

Наконецъ, вотъ еще поэтъ. Онъ мало занимается собой и своимъ внутреннимъ міромъ. Его волнуетъ и наполняетъ жизнь другихъ людей, "родной земли" и главнымъ образомъ "сѣятеля и хранителя" этой земли. Онъ не ищетъ отвѣтовъ на "проклятые вопросы" не потому, что увѣренъ въ безполезности этихъ поисковъ, а просто потому, что его осаждаютъ другіе, менѣе грандіозные, но болѣе близкіе и насущные вопросы. Еще менѣе онъ интересуется красотами природы и опять-таки не потому, чтобы онъ не чувствовалъ и не понималъ ихъ, а потому, что

Какъ ни текло чужое море,

Какъ ни красна чужая даль,

Не ей поправить наше горе,

Размыкать русскую печаль.

Онъ, какъ и нашъ второй поэтъ, недоволенъ жизнью, но не потому что жизнь, будто бы, "пустая и глупая шутка", а, наоборотъ, именно потому, что жизнь не шутка, что ея прогрессъ совершается такъ трудно, что каждый шагъ впередъ даромъ не дается и судьба жертвъ искупительныхъ проситъ. Онъ груститъ, но не унываетъ, негодуетъ, но не отчаявается:

Дни идутъ... все также воздухъ душенъ,

Дряхлый міръ -- на роковомъ пути...

Человѣкъ до ужаса бездушенъ,

Слабому спасенья не найти.

Сравните теперь этихъ поэтовъ между собою. Допустимъ на минуту, что собственно по литературному таланту, въ смыслѣ простой технической способности, эти поэты совершенно равны другъ другу: слѣдуетъ-ли изъ этого, что одинаково и общественное значеніе ихъ, одинаковы ихъ права на нашу благодарность и наше уваженіе? Одинъ щекотитъ вашу чувственность и чувствительность, другой будитъ вашу мысль, третій заставляетъ звучать благороднѣйшія струны вашего сердца и всѣмъ имъ равная награда и одинаковое мѣсто на Олимпѣ!? По мнѣнію и ученію эстетиковъ -- да. Вѣдь каждый изъ этихъ поэтовъ -- несравненный мастеръ въ своей области. Вѣдь любовныя "волненія и слезы" -- явленіе жизни, имѣющее такой se raison d'etre, какъ и "угрюмая толпа" обреченнаго на забвеніе поколѣнія, какъ и "станъ погибающихъ за всякое дѣло любви". Вѣдь каждый изъ нихъ доставляетъ вамъ одинаково сильное эстетическое наслажденіе, а въ этомъ и состоитъ цѣль и назначеніе поэзіи.

Здѣсь именно начинается область сумбура, изъ которой эстетики всѣхъ эпохъ и всѣхъ оттѣнковъ никогда не могли выбраться, потому не могли, что никакого объективнаго критерія у нихъ не было. Вопросъ о всякомъ наслажденіи, въ томъ числѣ и объ эстетическомъ, есть вопросъ личныхъ вкусовъ, о которыхъ не спорятъ, не теоретизируютъ. "Мнѣ нравится, мнѣ нё нравится" вотъ первый и послѣдній доводъ всякаго чистокровнаго и откровеннаго эстетика. "Я восторгаюсь -- писалъ Тургеневъ г. Стасову -- отъ глюковскихъ речитативовъ и арій не потому, что авторитеты ихъ хвалятъ, а потому, что у меня отъ первыхъ ихъ звуковъ навертываются слезы". Въ другомъ письмѣ, нападая на Сарру Бернаръ, Тургеневъ говоритъ: "что мнѣ за дѣло до ея всесвѣтной репутаціи? Я говорю соображаясь съ своимъ чувствомъ" (курсивъ въ подлинникѣ). Ну, а если вы, читатель, соображаясь съ своимъ чувствомъ, будете утверждать, что Сарра Бернаръ великая актриса, а глюковская музыка никуда не годится? Вы будете правы. Ну, а если я, соображаясь съ своимъ чувствомъ заявлю, что и глюковская музыка и игра Сарры Бернаръ ничто въ сравненіи съ удачной шахматной партіей г. Чигорина? И я буду правъ. Идите дальше, спускайтесь ниже и ниже по лѣстницѣ вкусовъ и вы встрѣтитесь наконецъ съ человѣкомъ, который, "соображаясь со своимъ чувствомъ", скажетъ, что ему ничто не доставляетъ столько наслажденія, какъ хорошая попойка, что "отъ первыхъ звуковъ" стакановъ и рюмокъ у него "навертываются слезы" восхищенія и умиленія. Почему онъ не будетъ правъ? Но какое униженіе для поэтовъ, какая профанація поэзіи! И этому униженію подвергаютъ ее какъ разъ тѣ самые ея защитники не по разуму, которые преискренно полагаютъ, что они то именно и отстаиваютъ чистоту искусства! Вмѣсто поэта -- философа, поэта -- наставника, поэта -- трибуна намъ представляютъ стихотворныхъ дѣлъ мастера, словеснаго искусника, акробата человѣческой рѣчи и въ этомъ-то затѣйникѣ и забавникѣ рекомендуютъ видѣть истиннаго, "чистаго" художника!

Понятія красоты и безобразія -- понятія относительныя и субъективныя; понятія добра и зла имѣютъ объективный критерій. Красива или некрасива такая-то женщина, этотъ вопросъ вы можете рѣшать какъ вамъ угодно, сообразуясь только съ своимъ личнымъ вкусомъ. Но можно или нельзя прибить эту женщину, позволительно или непозволительно обмануть ее, этихъ вопросовъ вы не смѣете рѣшать по своему расположенію, на основаніи только указаній своей совѣсти, которая можетъ быть у васъ неразвита и омрачена страстью, можетъ и вовсе отсутствовать. Вопросы нравственности есть въ то же время вопросы общежитія, они рѣшаются коллективнымъ разумомъ и коллективнымъ опытомъ всего человѣчества. Какъ вы думаете о наружности той дли другой женщины, отвращаетесь отъ нея или любуетесь ею, намъ, обществу, все равно. Но намъ не все равно, какъ вы думаете о ея правахъ и своихъ интересахъ, не все равно на какихъ нравственныхъ началахъ основываете вы свои отношенія къ ней. Мы имѣемъ въ этомъ случаѣ право суда надъ вами и не только суда, но и осужденія, и не только осужденія, но и наказанія. Эстетика имѣетъ своимъ фундаментомъ темпераментъ человѣка, этика покоится на началахъ разума или, точнѣе, на совѣсти, контролируемой разумомъ. Вамъ нравится "пурпуръ розы", а мнѣ "отблескъ янтаря", отъ этого никому ни тепло, ни холодно. Но если вамъ "нравится" истязать своихъ дѣтей, или мнѣ "нравится" таскать изъ чужихъ кармановъ кошельки, мы понесемъ кару не только отъ суда общественнаго мнѣнія, но и отъ суда государственнаго.

Не въ талантѣ художника, не въ большей или меньшей живости и яркости его красокъ заключается главная сущность дѣла, а въ его нравственномъ и общественномъ міросозерцаніи. Не для услажденія нашихъ досуговъ, а для нашего поученія и вразумленія поэты, "какъ боги, входятъ въ зевсовы чертоги". Поэтъ другими путями, другими средствами и пріемами дѣйствуетъ на насъ, нежели всякій иной служитель истины, но онъ дѣлаетъ то самое дѣло, которое, каждый на свой ладъ, дѣлаетъ и ученый, и философъ, и религіозный проповѣдникъ, и общественный реформаторъ. Его роль велика, его служеніе прекрасно, его призваніе завидно. Онъ предугадываетъ тамъ, гдѣ ученый доходитъ до рѣшенія путемъ трудной и утомительной индукціи. Двумя -- тремя яркими образами, какъ Гамлетъ, какъ Фаустъ, какъ Лиръ и Яго, онъ освѣщаетъ такіе тайники и пропасти души, въ которые философъ-психологъ заглядываетъ съ сомнѣніемъ и недоумѣніемъ. Страстнымъ лирическимъ порывомъ онъ вѣрнѣе и скорѣе возноситъ насъ къ идеалу, нежели самыя доказательныя и убѣдительныя проповѣди. Онъ "сердца волнуетъ, мучитъ какъ своенравный чародѣй", тѣмъ самымъ подготовляя насъ къ воспріятію новыхъ идей лучше, нежели какой-бы то ни было реформаторъ. "И вы, господа эстетики, скажемъ мы прекрасными словами Писарева, хотите, чтобы такой человѣкъ, принимаясь за перо, превращался въ болтливаго младенца, который самъ не вѣдаетъ, что и зачѣмъ лепечутъ его розовыя губки! Вы хотите, чтобы онъ безцѣльно тѣшился пестрыми картинками своей фантазіи въ тѣ великія минуты, когда его могучій умъ льетъ въ умы простыхъ и темныхъ людей цѣлые потоки свѣта и теплоты!"

Теперь не представляетъ затрудненій опредѣлить тѣ цѣли, которыя должны стоять передъ литературнымъ критикомъ, и тѣ основанія, на которыхъ должна покоится критика. Припомнимъ опять опредѣленіе Толстого: "произведеніе искусства хорошо или дурно отъ того, что говоритъ, какъ говоритъ и насколько отъ души говоритъ художникъ". Замѣтимъ мимоходомъ, что послѣдніе два вопроса или два условія составляютъ въ сущности одно условіе: въ общемъ вопросѣ, какъ говоритъ художникъ, очевидно, заключается и частный вопросъ, на сколько отъ души онъ говоритъ. Вопросъ какъ? есть вопросъ главнымъ образомъ о формѣ и составляетъ почти исключительное достояніе эстетической критики. Трудно представить себѣ что-нибудь безплоднѣе и безжизненнѣе критики этого рода. Художественность формы, какъ и всякая красота, чувствуется, а не доказывается. Возьмите, однако, любую чисто-эстетическую статью и вы найдете на первомъ мѣстѣ въ ней непремѣнно разнаго рода метафоры на счетъ "кованаго стиха", "литыхъ формъ", "широкихъ полотенъ", "смѣлой кисти", "рѣзца", брилліанта, алмаза, изумруда и пр. пр. Всѣ эти плоскости и банальности густо пересыпаются междометіями удивленія, восхищенія, восторга и т. д., причемъ, для разнообразія, мѣстами инкрустируются краткія замѣчанія неодобрительнаго свойства въ родѣ "блѣдно", "сухо", "мало воздуха" и пр. И это критика?! И это значитъ объяснять писателя?! Эстетическіе критики -- это люди, которые по платью и по наружности встрѣчаютъ и по платью-же и по наружности провожаютъ. Человѣка во фракѣ и въ бѣломъ галстухѣ они встрѣчаютъ съ распростертыми объятіями, будь онъ послѣдній негодяй и глупецъ, обскурантъ и гаситель, тогда какъ какой-нибудь mal peigné, въ родѣ шаршаваго Рѣшетникова, возбуждаетъ въ нихъ частью испугъ, частью отвращеніе и только скрѣпя сердце и уступая напору общаго мнѣнія, они согласятся признать въ немъ "трезвую правду" очевидно въ отличіе отъ той единственно симпатичной имъ "правды", которая на ихъ жаргонѣ называется "возвышающимъ обманомъ" и дороже для нихъ "тьмы низкихъ истинъ".

Тридцать лѣтъ тому назадъ Добролюбовъ утверждалъ, что "эстетическая критика сдѣлалась достояніемъ чувствительныхъ барышень". Талантливый критикъ очень ошибся и, какъ это часто бываетъ, задушевное желаніе свое выдалъ за осуществившійся фактъ. Эстетическія ученія никогда не будутъ господствовать, но всегда будутъ существовать, а въ моменты общественнаго застоя будутъ неизбѣжно выдвигаться на первый планъ. Это понятно. Можно жить безъ серьезныхъ умственныхъ интересовъ, но жить безъ всякихъ интересовъ, безъ какихъ-бы то ни было идей и идеаловъ, нельзя людямъ и обществамъ сколько-нибудь затронутымъ культурою. Эстетика въ такіе моменты -- желанный гость для всѣхъ пораженныхъ малодушіемъ, зараженныхъ мыслебоязнью, умственно и нравственно истощенныхъ людей. Она, эстетика, въ сущности бездѣлье, ни къ чему не ведущее и ни къ чему не обязывающее, но имѣющее весь видъ настоящаго дѣла. Все ея содержаніе сводится къ двумъ-тремъ не принципамъ, а фразамъ, которыя могутъ варьироваться на безчисленные лады и манеры. Она не даетъ никакого матеріала для живой мысли, т. е. для такой, которая могла-бы найти для себя практическое примѣненіе, но для безплодной діалектики, для умственной гимнастики, для раздраженія плѣнной мысли -- она незамѣнимое сокровище. Возьмите любое чисто-эстетическое положеніе, хотя-бы напримѣръ извѣстное пушкинское изреченіе -- "прекрасное должно быть величаво". Почему должно быть величаво? На эту тему можно говорить до хрипоты въ горлѣ, писать до судорогъ въ пальцахъ, можно Договориться и дописаться до портиковъ, до торжественнаго признанія, напримѣръ, что "le beau c'est le laid", но вопросъ такъ и останется вопросомъ. Таково свойство рѣшительно всѣхъ эстетическихъ теоремъ, потому что объективнаго критерія прекраснаго нѣтъ, потому что эстетикъ столько-же, сколько людей, и вся суть эстетики выражается одной аксіомой: прекрасное есть то, что нравится, безобразное есть то, что не нравится. Да, когда у людей есть серьезное дѣло, они "о вкусахъ не спорятъ". Но на бездѣльи и на безлюдьи -- нѣтъ ничего удобнѣе, какъ спорить на темы въ родѣ предложенной купчихой Островскаго: что тяжелѣе -- ждать и не дождаться, или имѣть и потерять?

Значеніе формы есть значеніе средства, а не цѣли. Чѣмъ лучше форма, тѣмъ легче воспринимается содержаніе, въ чемъ именно и состоитъ цѣль искусства. Вотъ почему вопросъ что говоритъ художникъ настолько же важнѣе вопроса какъ говоритъ, насколько вообще всякая цѣль важнѣе ведущаго къ ней средства. Собственно истинная роль литературнаго критика въ томъ и состоитъ, чтобы опредѣлить міросозерцаніе художника, найти для его живыхъ, конкретныхъ образовъ отвлеченныя формулы и общія характеристики и затѣмъ указать то мѣсто, которое долженъ занять художникъ въ ряду другихъ художниковъ, а его міросозерцаніе въ ряду другихъ системъ идей. На половину литературная, на половину философская, эта задача достаточна широка, чтобы привлечь къ себѣ напр. такого критика, какъ Тэнъ, но собственно въ нашей литературѣ, вслѣдствіе особыхъ условій, физіономія вопроса радикально измѣняется. "Какой къ чорту я литературный критикъ?" говорилъ первый авторитетъ нашей критики -- Бѣлинскій, и мы понимаемъ его. Писать о написанномъ, говорить о сказанномъ, отводить кому-то какія-то "мѣста" въ литературномъ Пантеонѣ, играть роль не то какого-то герольда, не то фюрера для разныхъ господъ парнасцевъ большого и малаго калибра... что тутъ привлекательнаго? Такое занятіе должно казаться не только мелкимъ, но и унизительнымъ для человѣка, у котораго есть свои взгляды, свое міросозерцаніе и который горитъ желаніемъ выразить то, что онъ считаетъ истиной, что онъ добылъ помимо всякихъ художниковъ, путемъ непосредственнаго наблюденія и самостоятельнаго размышленія. Доказывать -- надрываться, что Гоголь великій писатель, а Кукольникъ и Бенедиктовъ ничтожество, что "Пѣсня о купцѣ Калашниковѣ" свидѣтельствуетъ объ огромномъ талантѣ молодого, неизвѣстнаго поэта, что автора "Бѣдныхъ людей" ждетъ широкая литературная будущность и т. д.-- все это дѣла и подвиги, не требующіе геркулесовыхъ силъ, а Бѣлинскій былъ именно литературный Геркулесъ, которому по силамъ была многоголовая гидра, а не только мѣдяница въ родѣ Сенковскаго, или гадюка въ родѣ Булгарина. То же самое нужно сказать и о преемникахъ Бѣлинскаго, самые популярные между которыми -- Добролюбовъ и Писаревъ -- рѣдко и неохотно углублялись въ чисто литературные вопросы. Они какъ путешественники, принужденные ѣхать изъ Петербурга въ Москву черезъ Одессу, невольно толковали объ Одессѣ, о томъ, что она -- городъ юный, городъ торговый, приморскій, богатый, красивый, но всѣ ихъ помыслы были въ Москвѣ, а до Одессы, въ которой они могли быть только проѣздомъ, имъ, естественно, было мало дѣла.

Критики, о которыхъ мы собрались говорить,-- г.г. Спасовичъ, Арсеньевъ, Скабичевскій ѣдутъ прямо въ Одессу. Ихъ удовлетворяетъ критика для критики. Они довольны и собой и своимъ дѣломъ. Сердце у нихъ не "гнѣвное" и голова у нихъ не "потуплена". Счастливцы, съ которыми будетъ пріятно покороче познакомиться..

II.

Въ книгѣ, какъ замѣтилъ, кажется, Лермонтовъ, предисловіе есть первая и вмѣстѣ съ тѣмъ послѣдняя вещь. Наши критики предпосылаютъ своимъ сочиненіямъ предисловія, которыя, для характеристики авторовъ, являются вещью далеко не цослѣднею. Въ этихъ предисловіяхъ наши авторы какъ-бы отрекомендовываются читателямъ -- что можетъ быть характернѣе? Мы можемъ думать о человѣкѣ какъ намъ угодно, но для полноты нашего представленія о немъ очень важно узнать его собственное мнѣніе о себѣ. Сѣдая мудрость, давно занесенная въ прописи и азбуки, гласитъ, что "познать самого себя всего труднѣе", и мы, въ силу щтого; поостережемся вѣрить человѣку и тогда, когда онъ себя хвалитъ и тогда, когда онъ себя порицаетъ. Но выслушать его необходимо. Начнемъ съ г. Спасовича.

"Въ жизни моей, я, противъ воли, долженъ былъ нѣсколько разъ мѣнять профессіи; оставивъ любимыя мною профессорскія занятія, взялся за перо журнальнаго критика, а потомъ посвятилъ себя адвокатурѣ. Меня интересовали вопросы искусства; въ свободное время я изучалъ великихъ писателей, въ особенности поэтовъ. Два первые тома начинаемаго мною изданія моихъ сочиненій состоятъ исключительно изъ такихъ литературныхъ очерковъ и портретовъ. Большую часть ихъ я прочелъ публично въ Варшавѣ или С.-Петербургѣ, прежде чѣмъ они были напечатаны. Всѣ эти опыты литературной критики относятся къ послѣднимъ тридцати (тринадцати?) годамъ (1876--1889). Самые ранніе изъ печатаемыхъ нынѣ опытовъ литературной критики (Сырокомля, Матушевичъ, Полъ) не были извѣстны русской публикѣ и впервые являются теперь въ переводахъ. Я не держался правила, свойственнаго писателямъ по профессіи: каждый день хотя бы по строчкѣ,-- но не проходило года, въ которомъ не было-бы мною что нибудь написано, а такъ какъ этихъ лѣтъ довольно много, то и цѣлое будетъ довольно объемистое и по содержанію своему разнообразное. Не мнѣ судить, удалось ли мнѣ сохранить въ теченіи этого длиннаго ряда лѣтъ послѣдовательность въ мысляхъ, искренность въ чувствахъ и постоянство въ убѣжденіяхъ, могу лишь по совѣсти сказать, что объ исполненіи этихъ требованій я по мѣрѣ силъ моихъ старался".

Осторожно- и тактично сказано. Г. Спасовичъ заранѣе обезоруживаетъ критику -- потому что, въ самомъ дѣлѣ, какія требованія можно предъявить человѣку, который "взялся за перо" не по внутреннему неудержимому влеченію, не потому, что у него отъ избытка сердца уста глаголютъ, а "противъ воли"? Къ человѣку, рекомендующему себя диллетантомъ и слѣдуетъ отнестись какъ къ диллетанту, т. е. съ благодарностью за все то хорошее и цѣнное, что онъ успѣлъ добыть "въ свободное время", и съ снисходительностью къ тѣмъ ошибкамъ, которыя онъ, за недосугомъ, не успѣлъ замѣтить. Отъ нечего дѣлать отчего и въ Одессу не съѣздить. "Писатели по профессіи", къ которымъ г. Спасовичъ, адвокатъ по- профессіи, себя не причисляетъ, могутъ, пожалуй, огорчиться только тѣмъ тономъ, съ какимъ авторъ говоритъ о своихъ любимыхъ профессорскихъ занятіяхъ и о "перѣ" журнальнаго критика, просто о перѣ, безъ всякихъ почтительныхъ или ласковыхъ эпитетовъ. "Писатели по профессіи" вообще и литературные критики въ частности имѣютъ слабость думать, что у нихъ есть своя кафедра, которую можно любить, и своя аудиторія, которую можно уважать. Вступить въ ряды новыхъ собратьевъ по оружію и тутъ же аффишировать свое пренебрежительное отношеніе къ ихъ дѣлу, къ ихъ "профессіи"- это, кажется, даже и не совсѣмъ тактично.

Не безъ изумленія мы узнаемъ далѣе, что у писателей, русскихъ писателей по профессіи, существуетъ правило: "каждый день хотя бы по строчкѣ". Какъ намъ доподлинно извѣстно, у огромнаго большинства нашихъ журналистовъ дѣло происходитъ совсѣмъ иначе (въ немного дней очень много строчекъ) и мы отмѣчаемъ эту ошибку г. Спасовича какъ фактъ, характеризующій его профессіональную неопытность, которой, въ свою очередь, многое объясняется. Г. Спасовичъ пользуется репутаціей прекраснаго оратора, но мы по этому поводу напомнимъ читателю одинъ старый анекдотъ. Къ какому то знаменитому оратору древности явился кліентъ съ просьбою написать защитительную рѣчь для него. Ораторъ исполнилъ просьбу, написалъ и затѣмъ продекламировалъ рѣчь и кліентъ ушелъ въ полномъ восторгѣ, не сомнѣваясь въ успѣхѣ. На другой день онъ, однако, возвратился и сказалъ: когда я вчера прослушалъ тебя, твоя рѣчь показалась мнѣ великолѣпной; потомъ, когда я ее перечиталъ, она мнѣ понравилась меньше, а когда я перечиталъ ее еще разъ, я убѣдился, что она совсѣмъ ничего не доказываетъ. Другъ мой, отвѣчалъ ораторъ, ты забываешь, что судьи будутъ слышать твою рѣчь только одинъ разъ.

Одно дѣло ораторствовать съ цѣлью увлечь и ослѣпить и другое дѣло писательство вать съ цѣлью доказать и убѣдить. Слова летаютъ, а написанное перомъ не вырубишь топоромъ. Опять-таки только писательскою неопытностью нашего знаменитаго оратора мы можемъ объяснить себѣ его заявленіе относительно своихъ литературно-критическихъ работъ: "не мнѣ судить, удалось-ли мнѣ сохранить послѣдовательность въ мысляхъ, искренность въ чувствахъ и постоянство въ убѣжденіяхъ". Какъ "не мнѣ судить?!" Какъ "удалось-ли?!" Безъ прочныхъ убѣжденій и безъ искренно, сти развѣ можно браться за перо, хотя-бы то и отъ нечего дѣлать? Убѣжденность и искренность -- это такія качества, которыя каждый писатель, достойный этого имени, обязанъ имѣть, безъ которыхъ онъ не писатель, а шарлатанъ. Какой уважающій себя человѣкъ скажетъ: "не мнѣ судить, честный-ли я человѣкъ". Какой уважающій себя писатель напишетъ: "не мнѣ судить, вѣрю-ли я искренно во что-нибудь?" Это дѣло совѣсти, а кому-же и знать и судить свою совѣсть, какъ не самому человѣку? "Непослѣдовательность въ мысляхъ" можетъ явиться помимо воли и желанія писателя, но нелогичность мысли совсѣмъ не то же, что неискренность чувства, и если г. Спасовичъ ставитъ ихъ на одну доску; то, конечно, только по литературной неопытности.

Основная, доминирующая черта литературной физіономіи г. Спасовича намъ довольно симпатична. Она состоитъ въ томъ, что г. Спасовичъ никакимъ авторитетамъ въ усъ не дуетъ, рѣшается смѣть свое сужденіе имѣть и не боится дразнить гусей. Это говоритъ въ пользу его искренности, о которой, стало быть, онъ напрасно выражается съ такой компрометирующей нерѣшительностью. Какъ литературный критикъ онъ прямъ и смѣлъ, иногда даже до излишества. Онъ сразу наступаетъ вамъ на ногу и только въ рѣдкихъ случаяхъ (какъ напр. въ рѣчи о Пушкинѣ) скажетъ: "прошу прощенія". По его мнѣнію, изъ всѣхъ поэтовъ новаго времени только одинъ Гёте великій поэтъ да и тотъ, по правдѣ сказать, только можетъ бытъ великій поэтъ (I, 211). Всѣ-же прочіе -- Байронъ, Шиллеръ, Мюссе, Мицкевичъ, Гюго, Гейне, Пушкинъ -- это гога и магога и стоятъ "во второмъ ряду". Никакихъ критическихъ принциповъ г. Спасовичъ не устанавливаетъ и никакихъ постоянныхъ требованій не предъявляетъ, а разсматриваетъ дѣло по существу: что полновѣсно и даже тяжеловѣсно, то и хорошо, то ему и по вкусу. Никакими кулинарными ухищреніями его не соблазнишь, никакими "сюперфлю" онъ не увлечется. Онъ не станетъ ни за что ѣсть устрицы; онъ знаетъ, на что устрица похожа. Я хочу этимъ сказать, что г. Спасовичъ не гастрономъ-эстетикъ, а критикъ-реалистъ, но съ своими, совершенно особенными, пріёмами, о которыхъ мы будемъ говорить дальше подробно.

Совершенную противоположность г. Спасовичу по темпераменту (не по воззрѣніямъ) представляетъ г. Арсеньевъ. Насколько рѣзокъ и грубоватъ первый, на столько-же вѣжливъ, мягокъ, бархатенъ второй. Онъ, какъ и г. Спасовичъ, имѣетъ courage de son opinion, не чуждается полемики и даже довольно охотно споритъ, но какъ-то чрезвычайно искусно, такъ что всѣ видятъ, что онъ споритъ, а между тѣмъ пріятно споритъ. Никогда онъ не скажетъ: вы сказали, но вы изволили сказать, я имѣлъ честь возразить вамъ и тому подобное. Его предисловіе къ "критическимъ этюдамъ" можетъ служить образцомъ въ этомъ отношеніи -- и не въ одномъ только этомъ. Характернѣйшія мѣста этого предисловія мы представляемъ читателю:

"Соединительнымъ звеномъ этихъ критическихъ этюдовъ служитъ глубокое убѣжденіе въ законности всѣхъ родовъ искусства, кромѣ "скучнаго", всѣхъ пріемовъ творчества, кромѣ дѣланныхъ и неискреннихъ. Нѣтъ правилъ, одинаково и безусловно обязательныхъ для каждаго писателя; свобода и просторъ -- вотъ условія, при которыхъ создаются истинно-художественныя произведенія. Отсюда отрицательное отношеніе автора какъ къ теоріи искусства для искусства, возводящей въ принципъ строгую объективность, полное спокойствіе и безстрастіе творчества, такъ и къ узко-утилидарнымъ взглядамъ на искусство, требующимъ отъ него, во что бы то-ни стало, служенія идеямъ и стремленіямъ эпохи. Въ концѣ семидесятыхъ и началѣ восьмидесятыхъ годовъ перевѣсъ склонялся у насъ, въ Россіи, на сторону перваго изъ этихъ двухъ воззрѣній. Противоположная крайность -- выдвиганіе на первый планъ служебной роли искусства -- опять начала заявлять о себѣ лишь въ послѣднее время; вотъ почему автору приходилось возражать противъ нея лишь изрѣдка и мимоходомъ, между тѣмъ какъ за права тенденціи онъ вооружался много разъ, начиная съ первой, по времени, критической его статьи (о Некрасовѣ) и до самыхъ позднѣйшихъ. Говоря о молодыхъ, начинающихъ поэтахъ и беллетристахъ, авторъ преслѣдовалъ другую цѣль. Ему казалось, что тѣ изъ нихъ, которые возвышаются надъ уровнемъ посредственности, имѣютъ право на сочувственное, дружеское вниманіе критики. Оборвать, отдѣлать, осмѣять -- дѣло не особенно трудное; для этого достаточно сосредоточиться на слабыхъ сторонахъ писателя, подчеркнуть только его неудачи и ошибки, оставивъ въ тѣни все остальное. Авторъ предпочиталъ дѣйствовать иначе; онъ старался найти и показать лучшее, Наиболѣе сильное, наиболѣе характеристичное. Его обвиняли иногда за это въ излишней мягкости, въ чрезмѣрной снисходительности, вредной даже для тѣхъ, въ чью пользу она, повидимому, направлена. Судить о правильности этого обвиненія авторъ предоставляетъ читателямъ".

Здѣсь почти каждое слово требуетъ комментарія. Всѣ роды хороши кромѣ скучнаго (сказать мимоходомъ,-- мы опасаемся, что г. Арсеньевъ очень неосторожно напоминаетъ эти слова Вольтера, которыя имѣютъ именно для него, какъ критика, убійственное значеніе) -- положимъ такъ, но слѣдуетъ-ли отсюда, что всѣ нескучные роды одинаково хороши и значительны? Нѣтъ, разумѣется не слѣдуетъ. Кромѣ критерія искренности и занимательности существуютъ другія, болѣе серьезныя и точныя мѣрки. Изъ двухъ произведеній одинаково нескучныхъ и одинаково искреннихъ мы поставимъ выше то, которое болѣе удовлетворяетъ напр. требованіямъ идейной содержательности. Безъ сомнѣнія, точно также поступитъ и г. Арсеньевъ и если онъ, какъ будто, утверждаетъ иное, то конечно только по недоразумѣнію, въ силу той "непослѣдовательности въ мысляхъ", которой опасался г. Спасовичъ. Далѣе, "нѣтъ правилъ безусловно обязательныхъ для каждаго писателя". Однако, не самъ ли г. Арсеньевъ, за одну минуту передъ этимъ, установилъ два такихъ "безусловно обязательныхъ" правила для каждаго писателя -- правило искренности и правило занимательности? Почему бы къ этимъ двумъ правиламъ не присоединить третьяго, обязывающаго писателя къ мысли, къ содержательности? Очевидно, мы опять имѣемъ дѣло съ недоразумѣніемъ, съ непослѣдовательностью. "Отсюда отрицательное отношеніе автора" какъ къ проповѣдникамъ искусства для искусства такъ и къ утилитаристамъ. "Отсюда" -- мы уже видѣли откуда: изъ коренного недоразумѣнія, изъ вопіющей непослѣдовательности.

А теперь мнѣ приходится говорить pro domo. Упомянувъ о томъ, что "въ концѣ семидесятыхъ и началѣ восьмидесятыхъ годовъ перевѣсъ у насъ склонялся на сторону теоріи искусства для искусства", г. Арсеньевъ прибавляетъ: -- "противоположная крайность -- выдвиганіе на первый планъ служебной роли искусства -- опять начала заявлять о себѣ лишь въ послѣднее время". Отмѣтимъ прежде всего неточность въ датахъ: въ концѣ семидесятыхъ и началѣ восьмидесятыхъ годовъ не только теорія искусства для искусства, но и вообще всякія эстетическія теоріи "не въ авантажѣ обрѣтались". Переломъ въ пользу чистаго искусства произошелъ около половины восьмидесятыхъ годовъ, въ полномъ соотвѣтствіи съ другими болѣе серьезными переломами. Такому основательному знатоку нашихъ внутреннихъ дѣлъ, какъ г. Арсеньевъ, это должно бы быть извѣстно лучше, чѣмъ кому либо другому. "Выдвиганіе на первый планъ служебной роли искусства" г. Арсеньевъ относитъ къ "послѣднему времени". Предисловіе помѣчено мартомъ 1888 года. Соображая числа и годы, я прихожу къ убѣжденію, что "противоположная крайность", о которой говоритъ авторъ -- это я и мои писанія. Больше быть некому. Во первыхъ, мнѣ, человѣку не "беззаботному на счетъ литературы", хорошо извѣстно что во всей современной журналистикѣ (столичной) только одинъ я съ полною рѣшительностью и безъ всякихъ смягчающихъ оговорокъ выдвигаю на первый планъ служебную роль искусства, защищаю тенденціозность и пр. и пр. Во вторыхъ, "послѣднее время", о которомъ говоритъ г. Арсеньевъ, т. е. конецъ 1887 и начало 1888 года, какъ разъ то время, когда я возобновилъ свою литературную дѣятельность и къ моменту составленія г. Арсеньевымъ предисловія успѣлъ напечатать въ "Сѣверномъ Вѣстникѣ" двѣ статьи въ духѣ "противоположной крайности" -- "Забытый поэтъ" и "Критики Некрасова", не говоря о многочисленныхъ рецензіяхъ въ томъ же самомъ предосудительномъ направленіи. Если я ошибаюсь и г. Арсеньевъ подъ "противоположною крайностью" не меня подразумѣвалъ -- пусть онъ скажетъ это. Но онъ этого не скажетъ.

Долженъ сознаться, что я чувствую себя -- не то чтобы обиженнымъ, а нѣсколько сконфуженнымъ упреками г. Арсеньева, какъ долженъ почувствовать себя сконфуженнымъ всякій писатель, вдругъ увидавшій, что его не удостоиваютъ понять даже тѣ, отъ кого, казалось бы, онъ вправѣ ожидать правильной оцѣнки. Нѣтъ, я не требовалъ нигдѣ и никогда отъ поэзіи и поэтовъ "служенія идеямъ и стремленіямъ эпохи во что бы то ни стало"; нѣтъ, я не посягалъ на "свободу и просторъ" творчества. Условимтесь сначала въ терминахъ, чтобы распутать эту досадную путаницу. Что такое благородно защищаемые вами "свобода и просторъ"? Въ халатѣ я чувствую себя гораздо болѣе свободно и просторно, нежели въ сюртукѣ, но будете-ли вы защищать мою свободу, если я выйду въ халатѣ на улицу? Если я говорю: надо быть умнымъ, надо быть честнымъ, надо быть совѣстливымъ, сострадательнымъ и справедливымъ -- значитъ-ли это, что я посягаю на "свободу" тѣхъ, кто проповѣдуетъ глупость и безсовѣстность? Съ такой логикой мы договоримся до вещей несравненно худшихъ, нежели признаніе разумности во всемъ существующемъ. Находясь пока "въ здравомъ умѣ и твердой памяти", я очень хорошо понимаю, что на вербѣ не ростутъ груши и не выростутъ, сколько-бы я ни толковалъ о сладости и прелести грушъ. Но ботаникъ различаетъ вербу отъ груши и описываетъ ихъ спеціальные признаки, а хо, зяинъ ухаживаетъ за грушей, а вербу рубитъ на дрова. Г. Фетъ пишетъ по своему, а Некрасовъ по своему, каждый изъ нихъ даетъ все, что можетъ, но слѣдуетъ-ли изъ этого, что мы, литературные критики, должны ими дорожить одинаково? Пусть синица "свободно" остается синицей и летаетъ себѣ на "просторѣ"; мы говорили и говоримъ только то, что синица птица маленькая и на орла нисколько не похожая. Это не только наше право,-- это наша прямая обязанность. Все это до такой степени азбучно и очевидно, что я не вижу надобности развивать эту тему далѣе.

Свою мягкость, свою терпимость, доходящую прямо-таки до равнодушія и безцвѣтности, г. Арсеньевъ, какъ мы видѣли, возводитъ на степень критическаго принципа. Онъ находитъ, что "оборвать, отдѣлать, осмѣять -- дѣло не особенно трудное". Можетъ быть и не трудное, но несомнѣнно, что если г. Арсеньевъ не занимается этимъ дѣломъ, то отнюдь не вслѣдствіе его чрезмѣрной "легкости" для него, а по какимъ-нибудь другимъ причинамъ. Во второмъ томѣ "этюдовъ" г. Арсеньева находится напр. статья, самое заглавіе которой указываетъ на желаніе автора "отдѣлать" -- "Романъ, какъ орудіе регресса". Въ статьѣ трактуется о произведеніяхъ извѣстнаго Болеслава Маркевича, тенденціи котораго также не похожи на тенденціи критика, какъ "вода и камень, стихи и проза, ледъ и пламень" и казалось-бы, гдѣ-бы ужъ и заняться г. Арсеньеву "не особенно труднымъ дѣломъ", какъ не при этомъ удобномъ случаѣ, и однако реакціонеръбеллетристъ отдѣлался только нѣсколькими легкими царапинами и небольшими уколами. Должно быть "неособенно трудное дѣло" не такъ ужъ легко, какъ оно кажется издали... Противъ "снисходительности" критика къ начинающимъ писателямъ мы ровно ничего не имѣемъ, какъ ничего не имѣемъ и противъ строгости и даже придирчивости, если критикъ имѣетъ въ обоихъ случаяхъ въ виду читателя, а не разбираемаго автора. Это если, это непремѣнное условіе здоровой критики, г. Арсеньевъ постоянно упускаетъ изъ виду. Роль критика онъ понимаетъ, какъ роль какого-то терпѣливаго и снисходительнаго школьнаго учителя, который погладитъ по головкѣ одного ученика, ласково пожуритъ другого, ободрительно кивнетъ головой третьему. "Какой главный городъ въ Россіи? Петербургъ. А еще? Москва. Умница, душенька. Скажите, однакожъ, какія способности у этого ребенка!" Результаты такой маниловщины и вообще удобства и неудобства той срединной позиціи, которую занялъ г. Арсеньевъ, мы еще разсмотримъ дальше.

Эту же самую срединную позицію занимаетъ и г. Скабичевскій, если вѣрить тому, что онъ говоритъ въ предисловіи. А говоритъ онъ между прочимъ вотъ что: "Авторъ будетъ вполнѣ доволенъ, если книга его убѣдитъ читателей, что въ продолженіи всей его литературной дѣятельности, онъ служилъ благому дѣлу и оставался неизмѣненъ въ своихъ кровныхъ убѣжденіяхъ. Можетъ быть, они и найдутъ какія-нибудь противорѣчія въ мелочахъ и частностяхъ,-- было-бы неестественно, чтобы въ продолженіе двадцати лѣтъ, съ 1868 по 1888 годъ, человѣкъ оставался до послѣднихъ мелочей безъ малѣйшихъ, измѣненій, какъ набальзамированная мумія,-- но это не помѣшаетъ имъ, если они отнесутся къ нему безъ враждебныхъ предубѣжденій, убѣдиться, что въ статьяхъ, появившихся въ 1888 году, онъ остался тѣмъ самымъ писателемъ, какимъ былъ въ 1868 году; всегда онъ ставилъ выше всего народное благо и проповѣдывалъ народные принципы труда и братства; всегда онъ ратовалъ противъ всякаго возвышенія брата надъ братомъ, хотя бы во-имя интеллектуально-нравственнаго превосходства; въ эстетическихъ своихъ теоріяхъ, проповѣдуя свободу и естественность творческихъ процессовъ, онъ всегда былъ равно далекъ, какъ отъ теоретиковъ чистаго искусства, ограничивающихъ его однимъ услажденіемъ художественными красотами празднаго, изнѣженнаго сибаритства, такъ равно и отъ теоретиковъ полезнаго искусства, обрекающихъ его на подневольное орудіе въ рукахъ какихъ бы-то ни было политическихъ партій. Требованіе, чтобы искусство служило ни исключительно одной красотѣ, ни столь-же исключительно одной политикѣ, а всей жизни, во всей ея совокупности, помогло автору съ одинаковымъ безпристрастіемъ и почетомъ отнестись и къ поэту-гражданину въ лицѣ Некрасова, и къ жрецу чистаго искусства въ лицѣ Пушкина,-- и авторъ будетъ очень радъ, если, читая эту книгу, соотечественники его научатся цѣнить и почитать каждый великій талантъ, служащій украшеніемъ русской литературы, помимо какихъ-либо партійныхъ пристрастій и доктринерскихъ предубѣжденій". Какъ видите, это почти буквальное повтореніе тѣхъ началъ и требованій, которыя ставитъ и г. Арсеньевъ. Г. Арсеньевъ требовалъ "свободы и простора" для искусства, г. Скабичевскій требуетъ "свободы и естественности". Г. Арсеньевъ указываетъ на свое центральное положеніе между враждебными эстетическими теоріями -- то же самое дѣлаетъ и г. Скабичевскій. Наши замѣчанія относительно г. Арсеньева относятся такимъ образомъ цѣликомъ и къ г. Скабическому и мы можемъ поэтому остановиться лишь на тѣхъ пунктахъ, которые составляютъ личную собственность г. Скабичевскаго. Такихъ пунктовъ три. Во-первыхъ, великое открытіе, что только "набальзамированная мумія" можетъ оставаться всегда себѣ вѣрной, а живой человѣкъ неизбѣжно долженъ противорѣчить себѣ. Если такъ, то не напрасно-ли г. Спасовичъ говорилъ о "послѣдовательности въ мысляхъ?" Что за радость прослыть муміей? Должно быть однакоже comparaison n'est pas raison и бѣлое останется бѣлымъ, черное -- чернымъ, а непослѣдовательность -- большимъ писательскимъ грѣхомъ, въ особенности если она замѣчается въ "частностяхъ" достаточно крупныхъ, чтобы сильно видоизмѣнить физіономію писателя. Второй пунктъ повергаетъ насъ въ недоумѣніе: г. Скабичевскій "всегда ратовалъ противъ всякаго возвышенія брата надъ братомъ, хотя бы во имя интеллектуально-нравственнаго превосходства". Какое, подумаешь, мягкое и, главное, какое широкое сердце у г. Скабичевскаго! Однако, позвольте: вотъ одинъ мой "братъ" и по Адаму и по перу, который будитъ въ насъ и мысль и человѣческое чувство, дѣлаетъ насъ и умнѣе и добрѣе, учитъ истинѣ и справедливости, и вотъ другой "братъ", который пишетъ точно выпивши опіума и закусивши бѣленой, по энергическому выраженію Никитенко. Какъ намъ быть съ ними? Мы не можемъ не любить и не уважать перваго, не презирать второго и не можемъ да и не имѣемъ права скрывать этихъ чувствъ нашихъ, но г. Скабичевскій строжайше запрещаетъ намъ это, вѣдь это именно значило бы возвышать одного брата предъ другимъ во имя умственнаго и нравственнаго превосходства, а это очень худо. И это говоритъ критикъ, т. е. человѣкъ, котораго спеціальность въ томъ именно и состоитъ, чтобы каждому воздавать по дѣламъ его! Третій пунктъ, если угодно, свидѣтельствуетъ о полемической ловкости г. Скабичевскаго, но большой чести, однако, ему не дѣлаетъ. Г. Арсеньевъ упрекаетъ утилитаристовъ за то, что они требуютъ отъ искусства "служенія идеямъ и стремленіямъ эпохи" и это вполнѣ правильная постановка вопроса. Да, идеямъ и стремленіямъ эпохи, а не политикѣ, какъ утверждаетъ г. Скабичевскій, измѣняя термины и съуживая и перемѣшивая понятія. Идеи и стремленія эпохи охватываютъ собою и умственную и нравственную область, потребности времени не исчерпываются практическими задачами политики. Когда Салтыковъ задумывалъ напомнить намъ такія "забытыя слова", какъ долгъ, совѣсть, убѣжденія и пр., онъ собирался послужить именно потребностямъ времени, и сдѣлалъ-бы это, конечно, не упоминая ни о болгарскихъ дѣлахъ, ни о земскихъ начальникахъ, ни о финляндскихъ порядкахъ, ни о желательности союза съ Франціей. Совѣстно высказывать такія палиссовскія истины -- но не знать или не понимать, ихъ еще гораздо стыднѣе.

Теперь мы должны обратиться къ детальному разсмотрѣнію "критическихъ мотивовъ" нашихъ авторовъ.

М. Протопоповъ.

(Окончаніе слѣдуетъ).

"Сѣверный Вѣстникъ", No 3, 1890