Протопопов Михаил Алексеевич - Письма о литературе

Письма о литературѣ

ПИСЬМО ПЕРВОЕ.

"Есть я въ семъ полѣ живъ человѣкъ?"
Изъ русскихъ сказокъ.

Говорить о литературѣ -- значитъ говорить объ обществѣ. Извѣстное положеніе, что "литература есть отраженіе общества", давно стало общимъ мѣстомъ, относительно котораго уже не можетъ быть разногласія.

Нѣкоторую оговорку, однако, необходимо сдѣлать, и оговорку довольно существенную. Только та литература можетъ отражать общественную жизнь во всей ея полнотѣ, въ которой всѣ наличные элементы и силы находятся въ равновѣсіи и пользуются одинаковымъ признаніемъ. Если есть вопросы или явленія, которые, существуя въ жизни, не находятъ себѣ мѣста въ литературѣ, то это значитъ, конечно, что литература уже и бѣднѣе дѣйствительности, что судить на основаніи ея данныхъ объ обществѣ можно только въ условномъ и относительномъ смыслѣ. Литература наша развивалась и развивается параллельно съ обществомъ, но, все-таки, исторія нашей литературы далеко не совпадаетъ съ исторіей нашей общественности. За примѣрами не далеко ходить. Сороковые годы текущаго столѣтія ознаменованы пышнымъ разцвѣтомъ литературы, необыкновеннымъ подъемомъ теоретической мысли, и эти же годы были вполнѣ "мертвымъ" періодомъ въ государственно-практическомъ отношеніи. Наоборотъ, семидесятые годы очень мало замѣчательны съ чисто-литературной точки зрѣнія и, вмѣстѣ съ тѣмъ, преисполнены глубокаго значенія въ общественно-историческомъ смыслѣ. Въ то время, какъ въ обществѣ господствовала тишь да гладь, да крѣпостная благодать, литература наша дышала страстью, пламенѣла энтузіазмомъ, открывала новые и широкіе умственные горизонты. Черезъ тридцать лѣтъ послѣ этого поэтъ сказалъ о текущемъ моментѣ: "бывали хуже времена, но не было подлѣй", и эта характеристика была столько же вѣрна по отношенію къ тогдашней литературѣ, сколько невѣрна по отношенію къ передовой части нашего общества, которое, въ сторонѣ отъ литературы и помимо всякаго ея вліянія, дѣйствовало какъ могло въ интересахъ прогресса. Ясно, такимъ образомъ, что положеніе: "литература есть выраженіе и отраженіе общества", вѣрное въ отвлеченномъ смыслѣ, подвергается въ нашей практикѣ нѣкоторымъ видоизмѣненіямъ и ограниченіямъ, которыя обостряются иногда до того, что литература существуетъ какъ бы сама по себѣ, а общество само по себѣ.

Салтыковъ, конечно, характеризовалъ самого себя, когда говорилъ про одного своего героя: "Крамольниковъ былъ коренной пошехонскій литераторъ, у котораго не было никакой иной привязанности, кромѣ читателя, никакой иной радости, кромѣ общенія съ читателемъ". Въ другомъ мѣстѣ Салтыковъ выражаетъ ту же мысль въ патетическомъ восклицаніи: "Читатель! русскій читатель! защити!" Если одинъ изъ самыхъ популярныхъ писателей нашихъ оказался вынужденнымъ обратиться къ читателю за нравственною поддержкой, то уже одного этого факта достаточно, чтобъ уразумѣть, какое огромное значеніе имѣетъ для литературы ея связь съ жизнью, а для писателя -- его увѣренность въ своемъ читателѣ. Въ чемъ же и какъ выражается эта связь? И на чемъ можетъ основываться эта увѣренность? Вѣдь, если писателю трудно, и если писателя иногда жалко, то почему же можно думать, что легко читателю? Какъ быть въ томъ, очень вѣроятномъ случаѣ, если на вопль писателя: "защити!" читатель отвѣтитъ такимъ же воплемъ: "писатель! русскій писатель! защити!" Я нахожу, что большая часть права и правды была бы въ этомъ случаѣ на сторонѣ читателя, а не писателя. Дѣло общественнаго служенія (а литература есть именно такое дѣло) требуетъ нѣкоторыхъ жертвъ, имѣетъ нѣкоторыя спеціальныя терніи, къ которымъ надо готовиться заранѣе. Писатель обязанъ помогать читателю всѣми находящимися въ его распоряженіи средствами, но читатель нисколько не обязанъ дарить писателя своимъ сочувствіемъ и своею поддержкой. Это сочувствіе отнюдь не привилегія писателя, не право его, о которомъ нужно только напомнить, это -- награда, которую нужно заслужить.

На этой именно почвѣ и создается живая связь между литературой и жизнью или, что одно и то же, между читателемъ и писателемъ. Если литература служитъ истиннымъ потребностямъ жизни и если писатель умѣетъ затрогивать въ своемъ читателѣ его идеальныя стороны и свойства, то это почти все, чего можно требовать, а остальное все приложится само собою. А истинныя потребности суть, прежде всего, серьезныя потребности, т.-е. такія, которыя обусловливаются не случайными настроеніями, а коренными свойствами человѣческаго духа. Служить, наприм., любопытству читателя, его потребности развлеченія -- это одна задача; служить любознательности читателя -- это совсѣмъ другая задача. Достаточно быть клоуномъ, чтобы успѣшно рѣшить первую задачу, и надо быть, говоря выраженіемъ Берне, "рыцаремъ духа", чтобы хорошо исполнить вторую. Никакой нравственной связи не можетъ быть между такимъ читателемъ, который ищетъ въ литературѣ не дѣла, а отдыха отъ дѣла, и такимъ писателемъ, который смотритъ на литературу какъ на биржу, на свои произведенія -- какъ на товаръ и на своего читателя -- какъ на покупателя и потребителя. Съ другой стороны, нѣтъ связи болѣе крѣпкой, какъ умственная и нравственная солидарность, та духовная интимность, которая вырабатывается съ теченіемъ времени между людьми, привыкшими жить одинаковыми интересами. Писателю, умѣющему уважать и любить своего читателя, нѣтъ надобности ни при какихъ обстоятельствахъ взывать къ нему: "защити!" Нравственное сочувствіе читателя, эта иногда единственная защита, которую онъ можетъ оказать писателю, обезпечена для того, кто обращался къ чистымъ чувствамъ, а не къ темнымъ инстинктамъ, дѣйствовалъ на человѣческія, а не на животныя свойства своей аудиторіи. Въ это сочувствіе надо вѣрить даже тогда, когда оно не выражается во внѣшнихъ формахъ,-- потому надо, что безъ этой вѣры исчезаетъ главный импульсъ къ дѣятельности, и еще потому, что не имѣть этой вѣры -- значить не имѣть вѣры въ свои собственныя силы и не питать уваженія къ своей собственной дѣятельности. "Гласъ вопіющаго въ пустынѣ" -- это не болѣе, какъ красивая поэтическая метафора.

Для того, чтобы поставить себя въ такія отношенія къ читателю, писателю совсѣмъ не необходимо обладать непремѣнно первостепеннымъ литературнымъ талантомъ. Какъ всѣ большія дѣла на свѣтѣ, литература создается не единицами, а массами, не литературными генералами, а литературными солдатами, и было бы въ высшей степени несправедливо и пагубно, если бы вліять на читателя могли только писатели, имѣющіе въ своемъ распоряженіи всѣ рессурсы человѣческаго слова. Къ чести читателей и къ счастью для писателей, дѣло никогда не находилось въ такомъ положеніи. "Страсть", дающая "силу и власть" слову писателя, зависитъ не отъ таланта, не отъ технической способности быстро находить нужные образы и подходящіе термины, а отъ степени убѣжденности писателя, которая въ свою очередь беретъ свое начало въ коренныхъ свойствахъ его нравственной личности. Чтобы говорить красиво и вразумительно, нуженъ талантъ; чтобы говорить увлекательно -- необходимо убѣжденіе. Никто не въ правѣ требовать отъ писателя безукоризненной виртуозности, первостепеннаго мастерства, но всякій человѣкъ, взявшійся за перо, обязанъ не только во имя своего писательскаго, но и своего человѣческаго достоинства имѣть какую-нибудь религію, обладать опредѣленнымъ міросозерцаніемъ, которое стоило бы труда защищать и распространять. И это вовсе не трудно, по крайней мѣрѣ, это вовсе не привилегія избранныхъ натуръ и первостепенныхъ талантовъ: въ массахъ -- скептиковъ и индифферентистовъ гораздо меньше, нежели людей, такъ или иначе и въ то или другое вѣрующихъ. Пусть ваши чисто-литературныя способности слабы, вы, все-таки, настоящій писатель, если для васъ литература не средство, а цѣль, не карьера, а служеніе, не гешефтъ, а подвигъ. Забудьте свое "я", подавите въ себѣ мелкія побужденія тщеславія, самолюбія и честолюбія,-- оставьте всякія хлопоты о личномъ успѣхѣ и заботьтесь лишь о торжествѣ вашей главной, основной идеи,-- вотъ образъ дѣйствій, единственно достойный настоящаго писателя. И знаете ли? Этотъ единственно достойный путь есть, въ то же время, и единственно цѣлесообразный путь даже съ точки зрѣнія вашихъ личныхъ успѣховъ. У судьбы есть справедливость и на землѣ правда не вовсе сгинула. Если вы пришли въ литературу за деньгами, за апплодисментами, за вѣнками, за похвалами, вы тѣмъ самымъ приготовляете себѣ очень печальную будущность: устраивая свои" карьеру, вы разстроите свою жизнь. Во-первыхъ, аппетиты этого рода не знаютъ удовлетворенія или удовлетворяются только на одну минуту: въ этомъ отношеніи тщеславіе даже хуже корыстолюбія. Во-вторыхъ,-- и въ этомъ преимущественно выражается торжество справедливости,-- работникъ умственнаго труда, преслѣдующій не идейныя, а личныя цѣли, почти всегда плохой или только-только посредственный работникъ. Не въ томъ дѣло" что личными цѣлями задаются обыкновенно люди не съ творческими, а съ техническими, ремесленными способностями, дѣло въ томъ, что проклятіе безсилія постигаетъ даже истинно-талантливыхъ людей, лишь только они измѣняютъ своему настоящему призванію. Это фактъ, который можно съ особеннымъ удобствомъ наблюдать въ лицѣ разныхъ ренегатовъ, отступившихъ отъ прежнихъ своихъ идеаловъ не въ силу искренняго убѣжденія" а ради страха іудейска. А развѣ писательская служба вмѣсто писательскаго служенія не измѣна своего рода? И вотъ, литературному карьеристу, разучившемуся (или никогда не умѣвшему) видѣть свой успѣхъ въ торжествѣ живой истины, приходится становиться на ходули, чтобы напомнить о своей драгоцѣнной особѣ. Такъ какъ ему нужно и важно вовсе не торжество или пораженіе такихъ-то общихъ идей, а только то, чтобы его, какъ Хлестакова, "почитали и любили", а, главное, хвалили, то мало-по-малу онъ всю свою дѣятельность превращаетъ въ рекламу самому себѣ. Онъ самъ себѣ апплодируетъ, самъ себя на пьедесталъ возводить, самъ себѣ на главу вѣнокъ возлагаетъ. Одурманенный собственнымъ ѳиміамомъ, онъ перестаетъ допускать возможность свободнаго критическаго къ себѣ отношенія. Онъ признаетъ только одинъ родъ критики -- панегирики, и если вы осмѣлитесь отнестись къ нему равнодушно или даже съ прямымъ порицаніемъ, онъ ухитрится и самое это порицаніе обратить себѣ на пользу, т.-е. на самовосхваленіе. Онъ скажетъ, что ваши критики -- "клеветы холодная змѣя", и что если вы называете его "безумцемъ", то его безумье въ томъ, что тайну вѣчности и неземной печали Богъ вписалъ ему въ сердце пылающимъ перстомъ. Вотъ какой, съ Божьею помощью, оборотъ! Вы его назвали "безумцемъ", а онъ себя въ пророки по этому случаю произвелъ! Вы скажете, что такія-то его теоріи плохо обоснованы, такія-то его мысли невразумительны и т. д., а онъ, точно ошпаренный горячею водой, завизжитъ и въ теченіе цѣлыхъ недѣль и мѣсяцевъ будетъ визжать, что его "обидѣли", что ему "прискорбно", что онъ -- невинная жертва.

Пока довольно объ этомъ типѣ; въ слѣдующихъ письмахъ я буду имѣть поводы не разъ говорить о немъ. Характеризуя теперь его я имѣлъ въ виду только ярче подчеркнуть различіе между формальнымъ, чиновническимъ, ремесленнымъ воззрѣніемъ на литературу со стороны самихъ писателей и тѣмъ, если угодно, нѣсколько архаическимъ взглядомъ, по которому талантъ есть обязанность, писательство -- служеніе и проповѣдничество, литература -- нѣкоторый храмъ или, по крайней мѣрѣ, умственная сокровищница. Все сказанное мною на предъидущихъ страницахъ резюмируется въ этихъ энергическихъ стихахъ:

"...Ты, поэтъ, избранникъ неба,

Глашатай истинъ вѣковыхъ,

Не вѣрь, что неимущій хлѣба

Не стоитъ вѣщихъ струнъ твоихъ!

Не вѣрь, что вовсе пали люди:

Не умеръ Богъ въ душѣ людей,

И вопль изъ вѣрующей груди

Всегда доступенъ будетъ ей!

И если ты богатъ дарами,

Ихъ выставлять не хлопочи:

Въ твоемъ трудѣ заблещутъ сами

Ихъ животворные лучи3.

II.

Почти любой изъ современныхъ литераторовъ нашихъ, прочтя первую главу этого письма, можетъ отвѣтить стихами же, если только захочетъ быть откровеннымъ:

"Ты кончилъ? чуть я не уснулъ.

Куда намъ до такихъ воззрѣній!

Ты слишкомъ далеко шагнулъ.

Учить другихъ -- потребенъ геній,

Потребна сильная душа,

А мы съ своей душой лѣнивой,

Самолюбивой и пугливой,

Не стоимъ мѣднаго гроша.

Спѣша извѣстности добиться,

Боимся мы съ дороги сбиться,

И тропкой торною идемъ;

А если въ сторону свернемъ --

Пропали, хотъ бѣги со свѣта!"

Откровенно говоря, такой отвѣтъ былъ бы даже пріятенъ, потому что свидѣтельствовалъ бы о нѣкоторомъ самосознаніи. Къ несчастію, на это мало надежды. Не стоимъ мы мѣднаго гроша или стоимъ -- этого щекотливаго вопроса я не буду касаться, но несомнѣнный фактъ состоитъ въ томъ, что цѣну мы себѣ назначаемъ не малую и вообще преисполнены самодовольства. Это ничего, что мы при каждомъ случаѣ "скорбимъ" объ упадкѣ идеаловъ, о пониженіи нравственнаго уровня, объ оскудѣніи литературы талантами и проч., и проч.,-- все это только manière de parler и все это говорится только на чужой счетъ или "вообще". Самая конструкція и тонъ этихъ шаблонныхъ изобличеній инсинуируетъ читателю мысль, что самъ изобличитель совсѣмъ не таковъ, какъ иные прочіе, а такъ магъ изобличаютъ всѣ и, въ то же время, всѣ поставляютъ себя въ исключеніе изъ общаго, правила, то и оказывается, въ концѣ-концовъ, что "оскудѣла" какая-то отвлеченная "литература", а конкретные поэты и прозаики наши красуются талантами и блещутъ высотою помысловъ. Въ общемъ, получается картина, къ которой, вмѣсто подписи, можно было бы поставить Добролюбовское четверостишіе:

"Слава намъ! Въ поганой лужѣ Мы давно стоимъ, И чѣмъ далѣе, тѣмъ хуже Мы себя грязнимъ".

Какъ видите, тутъ и самоизобличеніе, тутъ и самодовольствіе. "Лужа" наша "поганая", но, тѣмъ не менѣе,"слава намъ"! Это -- не иронія, это -- преискреннее и пресерьезное любованье собою: мы "безумны", но наше безуміе лучше всякаго ума, это -- неземная печаль, вписанная въ наше сердце пылающимъ перстомъ Бога; мы -- "лиллипуты", но исторія нашей литературы отнюдь не исторія лиллипутовъ, а исторія, можно сказать, богатырей, одинъ другаго краше и могучѣе; мы -- "оскудѣли", но въ какомъ смыслѣ? Въ томъ, что мы пишемъ, по увѣренію одного изъ обличителей, или "умно, благородно, но не талантливо", или "талантливо, умно, но не благородно". Въ сущности, какое же, значитъ, оскудѣніе? Наша текущая литература, оказывается, богата и умами, и талантами, и благородствомъ, и если эти качества не всегда соединяются въ одномъ лицѣ, то развѣ такое соединеніе вообще не составляетъ рѣдкаго исключенія? Никто и ничто не мѣшаетъ намъ заимствоваться отъ писателя или отъ литературнаго органа тѣми его свойствами, которыя составляютъ его силу. Въ Гражданинѣ, наприм., пишутъ вообще "умно,-благородно, но не талантливо" -- мы позаимствуемся отъ князя Мещерскаго умомъ; въ Недѣлѣ пишутъ "талантливо, благородно, но не умно" -- мы поучимся у г. Гайдебурова благородству; въ Новомъ Времени пишутъ "умно, талантливо, но не благородно" -- мы будемъ стараться подражать талантливости гг. Суворина и Буренина. Ясно, что мы во всякомъ случаѣ въ выигрышѣ и намъ нѣтъ никакого основанія печалиться за литературу.

"Неправо мысля" тѣ, Шуваловъ,

Которые стекло чтутъ ниже минераловъ".

За всѣмъ тѣмъ, горькія слова великаго сатирика о томъ, что "писателю не хочется писать, читателю противно читать", продолжаютъ сохранять свой грустно-правдивый смыслъ. Писателю "не хочется писать" -- не въ томъ отношеніи, что ему жаль своей поясницы,-- чѣмъ другимъ, а усидчивостью и прилежаніемъ современные писатели наши справедливо могутъ похвалиться,-- а въ томъ, что ему "не хочется" вводить читателя въ свой внутренній, давно опустошенный міръ. "Читателю противно читать" -- не потому, что онъ одичалъ и отсталъ отъ культурныхъ привычекъ, а потому, что онъ, по традиціи, ищетъ въ литературѣ поученія, отвѣта на свои запросы, ищетъ и не находитъ. Нравственная связь между литературой и жизнью почти совсѣмъ исчезла. Писатель, говоря другимъ выраженіемъ Салтыкова, "пописываетъ" и читатель "почитываетъ", не заботясь другъ о другѣ, не интересуясь другъ другомъ. Откуда это? Что случилось съ литературой и съ самимъ обществомъ, чѣмъ объясняется этотъ фактъ ихъ взаимнаго отчужденія и равнодушія,-- фактъ, который было бы напрасно опровергать указаніемъ на расширеніе круга читателей? "Почитывающихъ" читателей много, но гдѣ читатель читающій?

Отвѣтъ на этотъ послѣдній вопросъ мы найдемъ, анализируя главныя типическія свойства текущей литературы нашей. Для уясненія одного изъ этихъ свойствъ, я, съ позволенія читателя, приведу здѣсь небольшую притчу, разсказанную знаменитымъ Франклиновъ. "Когда я,-- разсказываетъ Франклинъ,-- былъ еще ученикомъ въ типографіи, одинъ изъ моихъ друзей, задумавшій устроить шляпное заведеніе, пригласилъ своихъ знакомыхъ на совѣтъ по дѣлу для него великой важности -- о редакціи вывѣски. Самъ шляпникъ придумалъ такую: вверху онъ предполагалъ нарисовать шляпу, а подъ нею сдѣлать надпись: Джонъ Томсонъ, шляпникъ, изготовляетъ и продаетъ шляпы за наличныя. Первый, съ кѣмъ Томсонъ посовѣтовался, замѣтилъ, что слово шляпникъ совершенно лишнее, потому что дальше говорится изготовляетъ и продаетъ шляпы. Томсонъ нашелъ замѣчаніе правильнымъ и вычеркнулъ слово шляпникъ. Второй знакомый нашелъ, что совершенно излишне писать за наличныя, во-первыхъ, потому, что шляпы вообще не продаютъ на другомъ условіи; а, во-вторыхъ, могутъ явиться случаи, когда выгодно продать ихъ въ кредитъ. Томсонъ вычеркнулъ за наличныя. Третій сказалъ, что если кто покупаетъ шляпу, то мало заботится о томъ, кто ее дѣлалъ; слово изготовляетъ было затѣмъ вычеркнуто. Наконецъ, четвертый знакомый, которому вывѣска была представлена въ слѣдующемъ видѣ: Джонъ Томсонъ продаетъ шляпы, воскликнулъ: "Кой чортъ! неужели вы полагаете, что кто-нибудь подумаетъ, что вы ихъ дарите?" Послѣ такого вполнѣ справедливаго замѣчанія были вычеркнуты слова: продаетъ шляпы, и осталось только Джонъ Томсонъ, а наверху изображеніе шляпы". Читатель понимаетъ смыслъ этой притчи и догадывается, конечно, зачѣмъ мы привели ее. Да, современная литература {Какъ, вѣроятно, замѣтилъ читатель, я употребляю слово "литература" въ самомъ широкому смыслѣ, включая въ него и журналистику, вплоть до всевозможныхъ петербургскихъ и московскихъ "листковъ". Въ теоретическомъ и даже этимологическомъ отношеніи такое соединеніе неправильно, но оно удобно въ виду тѣхъ чисто-практическихъ литературныхъ цѣлей, которыхъ я предполагаю достигнуть своими Письмами.} наша въ такой же степени бѣдна идеями, въ какой богата словами. Творцовъ мысли у насъ очень мало, но творцовъ формы -- болѣе чѣмъ нужно, и это рѣшительно во всѣхъ литературныхъ областяхъ -- въ беллетристикѣ, въ поэзіи, въ публицистикѣ и критикѣ. Огромное большинство между нами пишетъ очень хорошо и огромному большинству между нами, очевидно, сказать нечего, писать не о чемъ. Приходится писать какъ шляпникъ Томсонъ, т.-е. длинно, обстоятельно, кудревато и совершенно безсодержательно. Но Томсона безъ труда урезонили его друзья и онъ, не имѣя авторскаго самолюбія, остановился на такой редакціи своей вывѣски, которая лаконически и ясно выражала всю суть дѣла. Попробуйте урезонить, наприм., нашихъ беллетристовъ, у которыхъ среднимъ числомъ на десять страницъ восемь совсѣмъ ненужныхъ, попробуйте убѣдить нашихъ публицистовъ, что размазывать идею не значитъ развивать идею, попробуйте пригласить нашихъ критиковъ поменьше топтаться на одномъ мѣстѣ, не вдаваться въ отступленія, которыя превращаютъ ихъ писанія въ болтовню о томъ, о семъ, а больше ни о чемъ, они даже не поймутъ вашихъ требованій. Беллетристы скажутъ, что они заботятся о художественномъ развитіи темы, публицисты -- что они хлопочутъ о популярности изложенія, критики -- что они имѣютъ въ виду злобы дня. А къ поэтамъ, въ особенности новѣйшей формаціи, лучше и не пытаться обращаться: они высокомѣрно отвѣтятъ, что яйца курицу не учатъ (я не преувеличиваю: такой именно отвѣтъ послѣдовалъ въ печати отъ одного изъ нашихъ поэтовъ), что если они пишутъ длинно, блѣдно и вообще скверно, то не потому, что не могутъ, а потому, что не хотятъ писать лучше, а не хотятъ потому, что уже слишкомъ презираютъ насъ, читающую публику (и это опять не фантазія моя, былъ въ печати же и такой отвѣтъ). Возраженіемъ, повидимому, сильнымъ противъ этихъ замѣчаній нашихъ могло бы явиться указаніе на тотъ безспорный фактъ, что именно въ современной беллетристикѣ (а отчасти и въ поэзіи) процвѣтаетъ жанръ нравственной миніатюры, крошечныхъ разсказовъ въ нѣсколько печатныхъ страницъ. Можетъ ли художественная лаконичность идти дальше? Правда; но мнѣ припоминается здѣсь остроумный отзывъ, который далъ одинъ французскій критикъ какому-то вельможѣ, представившему на его судъ сочиненное имъ двустишіе; ваше двустишіе,-- сказалъ критикъ,-- было бы прекрасно, если бы только его немножко посократить. Вотъ именно: произведенія нашихъ литературныхъ миніатюристовъ были бы прекрасны, если бы были еще покороче. Можно опасаться, конечно, что тогда отъ нихъ ничего не осталось бы, кромѣ эффектнаго приступа въ такомъ, наприм., родѣ: "Онъ спалъ. Но не грезилъ. Его блѣдное лицо было спокойно. Луна съ любовью освѣщала его своими холодными лучами" и проч. Большой бѣды, однако, я тутъ не вижу.

Беллетристика, конечно, не математика, въ которой чѣмъ проще и короче доказывается извѣстная формула или теорема, тѣмъ лучше. Однако, и эстетика учитъ, что между формой и содержаніемъ должно быть соотвѣтствіе, пропорціональность, и не даромъ чувство мѣры всегда признавалось существеннымъ элементомъ истиннаго художественнаго дарованія. Вотъ этой-то пропорціональности и не замѣчается въ огромномъ большинствѣ всякаго рода произведеній современной литературы. Мы богаты количествомъ и бѣдны качествомъ.

Если бы это явленіе происходило отъ случайныхъ причинъ, отъ временнаго неурожая на таланты, съ нимъ было бы легко примириться: во-первыхъ, на нѣтъ и суда нѣтъ; во-вторыхъ, нѣтъ флотовъ -- передъ флотами, какъ говорилъ Погодинъ. Настоящее значеніе этого явленія есть значеніе симптома, указывающаго на состояніе самой жизни. Пояснимъ дѣло сравненіемъ. Въ эпоху общественнаго и литературнаго оживленія, проявившагося послѣ крымской кампаніи, каждая пустая статейка, каждая обличительная корреспонденція начиналась горделивою и пышною фразой: "въ настоящее время, когда..." и т. д. Фраза эта, какъ выраженіе наивной радости и еще болѣе наивной вѣры, была осмѣяна скептиками съ Добролюбовымъ во главѣ, но въ ней былъ глубокій смыслъ. Она свидѣтельствовала, что въ жизни возникли такіе факты, такіе общіе вопросы, съ которыми координировались всѣ личные взгляды и личныя мнѣнія. Полуграмотный корреспондентъ какого-нибудь захолустья зналъ и отчетливо формулировалъ основныя задачи и потребности "настоящаго времени", текущаго историческаго момента. Эти задачи могли каждымъ рѣшаться на свой ладъ, этимъ потребностямъ можно было сочувствовать или не сочувствовать, но рѣчь всегда и неизмѣнно шла объ этихъ задачахъ и объ этихъ потребностяхъ. Сама жизнь давала литературѣ темы для анализа и уклоняться отъ этихъ темъ значило заранѣе осуждать свою дѣятельность на безплодіе.

Совершенно инымъ характеромъ отличается переживаемая нами эпоха. Посмотрите попристальнѣе на современную литературу и васъ поразитъ удивительная произвольность и случайность темъ, которыхъ она касается. Разнаго рода вопросы и вопросцы возникаютъ въ ней точно пузыри въ лужѣ, неизвѣстно почему, и исчезаютъ, неизвѣстно куда. По слову Салтыкова, намъ хочется не то реформъ, не то севрюжины. Одинъ трактуетъ о переутомленіи гимназистовъ, другой о благотворительности, третій о непротивленіи злу, четвертый объ организаціи переселеній, пятый о тенденціозности въ искусствѣ, шестой о французскомъ натурализмѣ, седьмой о принципѣ національности, о теоріи Дарвина, о земскихъ начальникахъ, о средневѣковой монархіи, о Гёте, объ адвокатурѣ и т. д., и т. д. "Сколько ихъ, куда ихъ гонятъ, что такъ жалобно поютъ?" Можетъ ли любой изъ этихъ авторовъ съ увѣренностью сказать, что трактуемая имъ тема дѣйствительно настоятельна и неотложна, что жизнь нетерпѣливо ждетъ рѣшенія разбираемыхъ имъ вопросовъ? Ничуть не бывало, конечно! Мы именно "пописываемъ", потому что подвернулась подъ перо подходящая тема, а читатели именно "почитываютъ", потому что -- отчего же не послушать неглупаго человѣка, который говоритъ... о чемъ, бишь? Все равно, о чемъ-нибудь, лишь бы не наводилъ тоски.

Въ такомъ положеніи вещей виновата не литература, а сама жизнь,-- если только жизнь можетъ быть въ чемъ-нибудь виновата. Литература, въ сущности, бьется какъ рыба объ ледъ, усердно разыскивая куда-то запропавшіе идеалы, растекается мыслью по древу, рыщетъ сѣрымъ волкомъ, паритъ орломъ сизымъ, выдумываетъ "новыя слова" и додумалась даже до "новыхъ мозговыхъ линій",-- чего ужъ, кажется, лучше? "А только возъ и нынѣ тамъ". И онъ пребываетъ и еще долго пребудетъ "тамъ" отнюдь не вслѣдствіе нашихъ разногласій, не потому, что ракъ пятится назадъ" лебедь рвется въ облака, а щука тянетъ въ воду, но потому, что никто, изъ насъ не запряженъ какъ слѣдуетъ и даже не знаетъ, гдѣ находится возъ. "Гдѣ онъ?-- онъ тамъ. Гдѣ тамъ?-- не знаемъ. Мы только плачемъ" взываемъ: о, горе намъ, рожденнымъ въ смутную, переходную, подготовительную эпоху!"

Оставляя шутки въ сторонѣ, можно сказать на этотъ счетъ и нѣсколько серьезныхъ словъ. Мы не знаемъ даже приблизительно таинственныхъ, законовъ, управляющихъ жизнью человѣческихъ обществъ. Но можно догадываться, что мы живемъ наканунѣ великихъ событій, великихъ не съ національной только точки зрѣнія, но и съ общечеловѣческой.

III.

Однако, изъ любопытныхъ особенностей современной литературы нашей является чрезвычайное изобиліе въ ней литературной критики. Каждый журналъ и даже почти каждая газета считаютъ нынѣ какъ бы необходимостью имѣть своего "собственнаго" критика, какъ есть "собственные" корреспонденты. За послѣдніе три года вышелъ цѣлый рядъ критическихъ сборниковъ и критическихъ сочиненій -- гг. Арсеньева, Спасовича, Скабичевскаго, Михайловскаго, Андреевскаго, Гаршина, Дистерло, Громеки и др. Интересъ къ литературной критикѣ возросъ, повидимому, до того, что издатели не задумываются извлекать изъ литературнаго архива произведенія давно забытыхъ критиковъ, какъ Валерьянъ Майковъ, и, надо думать, на ошибаются въ разсчетѣ. Чистокровные публицисты нерѣдко оставляютъ свою сферу политическихъ и соціологическихъ вопросовъ для временныхъ экскурсій въ заманчивую сферу литературной критики. Наконецъ, сколько извѣстно, сочиненія такихъ спеціалистовъ критики, какъ Бѣлинскій, Добролюбовъ и Писаревъ, продолжаютъ пользоваться въ средѣ читателей огромнымъ вліяніемъ и прежнимъ успѣхомъ. Очевидно, какъ ни изобильно предложеніе, оно только что отвѣчаетъ огромному спросу.

Этотъ спросъ отнюдь не вызванъ положеніемъ современной литературы нашей: критиковать, въ сущности, теперь нечего и некого. Ни въ современной беллетристикѣ, ни въ современной поэзіи нѣтъ ни одного крупнаго таланта, который еще нуждался бы въ критическихъ разъясненіяхъ и комментаріяхъ. Съ другой стороны, нѣтъ, кажется, такого литературнаго двугривеннаго, которому бы наша снисходительная и старательная критика не отвела помѣщенія въ общей литературной сокровищницѣ. Если наши беллетристы и поэты зачастую жалуются на невнимательность къ нимъ критики, то это или недоразумѣніе, или самая черная неблагодарность: едва ли не о каждомъ изъ нихъ сказано критикой гораздо больше и гораздо теплѣе, нежели они того заслуживаютъ.

Мнѣ кажется, въ этомъ предпочтеніи чисто литературныхъ темъ нашими писателями-теоретиками выражается нѣчто гораздо болѣе серьезное "я высокое, нежели простое желаніе удовлетворить "спросу" книжнаго и журнальнаго рынка. Самый этотъ "спросъ" есть прямой результатъ нравственной общественной потребности, которой въ свою очередь не могутъ не чувствовать и писатели, живущіе въ тѣхъ же условіяхъ, въ которыхъ живетъ и все общество. Если, какъ я указывалъ выше, въ сферѣ современной государственной и общественной практики нѣтъ такого центральнаго вопроса, около котораго могли бы группироваться всѣ частныя задачи, то, конечно, то же самое нужно сказать и о современной морали, въ которой болѣзненно чувствуется отсутствіе высшаго регулирующаго принципа. Я хочу этимъ вотъ что сказать. Мораль, какъ идеалъ, какъ свѣ точъ жизни, безотносительна и вѣчна. Но задачи морали, какъ фактора личной и общественной жизни, относительны, условны и измѣнчивы. Въ шестидесятыхъ годахъ такою задачей явилась реабилитація личности, протестъ противъ чрезмѣрно-преувеличеннаго значенія авторитета, и эта идея заняла фундаментальное положеніе въ тогдашней критикѣ. Лучшія статьи Добролюбова -- Темное царство -- построены цѣликомъ на этой плодотворной идеѣ. Вотъ подобной-то идеи и не имѣется въ виду въ настоящее время и всѣ современныя общественно-моральныя ученія, начиная съ проповѣди о непротивленіи злу и кончая благодушнымъ приглашеніемъ примириться съ дѣйствительностью, потому что въ ней, все-таки, найдется пара другая "свѣтлыхъ явленій",-- всѣ эти ученія доказываютъ только то, что мы "потеряли ниточку", какъ выразился однажды Шелгуновъ.

Вотъ эту-то потерянную "ниточку" и разыскиваетъ наша критика. Дѣлаетъ она хорошее дѣло, но дѣлаетъ его хорошо ли? Скажемъ опять-таки: на нѣтъ и суда нѣтъ. Не будемъ претендовать на то, что среди современныхъ критиковъ нѣтъ дѣятелей съ такою широтой и смѣлостью мысли, какъ у Бѣлинскаго, съ такимъ страстнымъ общественнымъ чувствомъ, какъ у Добролюбова, съ такою красотой слова и силой діалектики, какъ у Писарева. Дѣло не въ этомъ, не въ отсутствіи первоклассныхъ талантовъ, а въ томъ, что наши критики, по всѣмъ видимостямъ, не имѣютъ достаточно яснаго сознанія относительно своей задачи. Вотъ длинный рядъ критическихъ статей, между которыми есть умныя и неумныя, основательныя и неосновательныя, ученыя и элементарно-невѣжественныя. Въ литературномъ отношеніи между ними зачастую лежитъ "дистанція огромнаго размѣра", но есть одно свойство, присущее имъ всѣмъ почти въ одинаковой степени: всѣ онѣ какъ бы не отъ міра сего, всѣ онѣ ходятъ кругомъ да около, послѣ прочтенія любой изъ нихъ такъ и хочется спросить: ну, такъ что же? Зачѣмъ была выдвинута вся эта тяжелая артиллерія эстетическихъ, психологическихъ, историческихъ и всякихъ другихъ аргументовъ? Неужели затѣмъ, чтобы выяснить, что талантъ такого-то писателя отличается такими-то свойствами и что по своимъ размѣрамъ онъ на вершокъ побольше таланта знаменитаго А. и на вершокъ поменьше таланта великаго В.? Разъясните ради Бога, зачѣмъ и кому это нужно?... Развѣ критика существуетъ для учителей словесности и для составителей хрестоматій?

Для литературы и ея спеціальныхъ интересовъ забывается жизнь и ея насущныя надобности. Читателю не безъизвѣстенъ, конечно, старый попрекъ, который аматёры чистой литературщины дѣлали и до сихъ поръ дѣлаютъ такъ называемой публицистической или общественной критикѣ: она, эта зловредная критика, говоритъ не столько о писателѣ и его произведеніяхъ, сколько по поводу ихъ. Упрекъ этотъ былъ бы совершенно основателенъ, если бы нашелся такой странный критикъ, который по поводу произведеній, наприм., Толстаго распространился бы объ англійской палатѣ общинъ или по поводу сатиръ Салтыкова изложилъ бы теорію туманныхъ пятенъ. Нѣчто подобное дѣйствительно можно встрѣтить, но не въ публицистической, а въ такъ называемой исторической критикѣ, которая, собравшись говорить, наприм., объ Островскомъ, предварительно истомитъ читателя разсужденіями о Грибоѣдовѣ, о Фонъ-Визинѣ и даже о Кантемірѣ. Говорить объ идеяхъ писателя, о его міросозерцаніи, какъ это дѣлаетъ критика публицистическая, значитъ гораздо ближе подойти къ писателю, нежели критика эстетическая, разсуждающая лишь о сильныхъ и слабыхъ сторонахъ литературнаго таланта писателя. Не въ формѣ, не въ родѣ произведеній и не въ манерѣ изложенія сказывается, главнымъ образомъ, индивидуальность писателя, а именно въ его воззрѣніяхъ, оспаривая или защищая которыя, публицистическая критика тѣмъ самымъ опредѣляетъ его литературную и общественную роль. Но понятно, что защищать или оспаривать можно только посредствомъ аргументовъ, которые критикъ набираетъ изъ своею арсенала, потому что иначе и быть не можетъ, и вотъ это-то аргументированіе, это вниманіе не столько къ Образамъ и символамъ писателя, сколько къ идеямъ, выраженнымъ въ этихъ Образахъ,-- это именно и порождаетъ упрекъ, о которомъ мы говоримъ. Странный, курьезный упрекъ! Говорить о красотѣ художественнаго Образа -- это хорошо, законно, это значитъ говорить о самомъ Образѣ по его существу; говорить объ идейномъ содержаніи Образа -- это нехорошо, не законно, это значитъ говорить только по поводу. Логика изумительная и непостижимая!

Все это, т.-е. и упреки такого рода, и стремленіе нашихъ критиковъ держаться чисто-литературной почвы (т.-е. почвы эстетическихъ, историческихъ, психологическихъ, морально-дидактическихъ соображеній), свидѣтельствуетъ если не о мыслебоязни, то о какой-то странной и печальной жизнебоязни. Не литературными монографіями, не историческими обзорами, не эстетическими характеристиками, не біографическими разсказами можетъ быть двинуто впередъ дѣло общественнаго самосознанія. Потерянная ниточка Шелгунова -- это утраченный идеалъ, это -- неувѣренность въ путяхъ, это -- незнаніе какъ жить, чѣмъ дышать, что дѣлать. Съумѣйте разсѣять этотъ туманъ, отвѣтьте на эти вопросы и васъ будутъ не "почитывать", а читать, и сами вы будете не "пописывать", а жечь глаголомъ сердца. А для этого, оставляя въ сторонѣ вопросъ о литературномъ талантѣ, надо умѣть вѣрить и не уставать искать. Ищите и найдете, стучите и отворится, просите и дастся вамъ...

IV.
"Тогда считать мы стали раны,
Товарищей считать..."

Попробуемъ и мы въ заключеніе этого письма подсчитать наличныя силы нашей журналистики,-- не всей, конечно, а только той ея части, которая находится въ авангардѣ и на долю которой, естественно, пришлось наибольшее количество "ранъ" и всякаго рода утратъ. Три поколѣнія дѣйствуютъ въ настоящее время въ литературѣ: поколѣніе шестидесятыхъ годовъ, т.-е. люди въ возрастѣ приблизительно отъ 45 до 55 лѣтъ; поколѣніе семидесятыхъ годовъ, т.-е. люди въ возрастѣ отъ 35 до 45 лѣтъ; поколѣніе восьмидесятыхъ годовъ, т.-е. люди отъ 25 до 35 лѣтъ.

Представители въ литературѣ шестидесятниковъ въ настоящій моментъ слѣдующіе: Глѣбъ Успенскій (беллетристъ), Н. Златовратскій (беллетристъ), В. Лесевичъ (философъ), И. Михайловскій (публицистъ), А. Скабичевскій (критикъ), Е. Станюковичъ (беллетристъ), Н. Бажинъ (беллетристъ), Ф. Нефедовъ (беллетристъ), Н. Наумовъ (беллетристъ), Д. Михаловскій (поэтъ), г-жа Цебрикова (критикъ).

Это поколѣніе можетъ гордиться тѣмъ, что между ними нѣтъ отступниковъ. Есть поколебавшіеся (ничтожнѣйшій процентъ), но вовсе упавшихъ нѣтъ. Съ сожалѣнію, великъ процентъ утомившихся.

Литературное поколѣніе семидесятыхъ годовъ: В. В. (публицистъ-экономистъ), С. Южаковъ (публицистъ), В. Короленко (беллетристъ), Н. Засодимскій (беллетристъ), Маминъ-Сибирякъ (беллетристъ), А. Эртель (беллетристъ), И. Потапенко (беллетристъ), Еаронинъ (беллетристъ), М. Альбовъ (беллетристъ), Е. Баранцевичъ (беллетристъ), Г. Мачтетъ (беллетристъ), А. Введенскій (критикъ), С. Еривенко (публицистъ), I. Ясинскій (беллетристъ), Минскій (поэтъ), В. Гольцевъ (публицистъ), М. Протопоповъ (критикъ), г-жа Смирнова (беллетристка).

Есть устоявшіе, есть уставшіе, есть поколебавшіеся, есть измѣнившіе...

Поколѣніе восьмидесятыхъ годовъ: А. Чеховъ (беллетристъ), Я. Абрамовъ (публицистъ), Дистерло (критикъ), Е. Гаршинъ (критикъ), А. Волынскій (публицистъ), Д. Мережковскій (поэтъ), Фофановъ (поэтъ), Фругъ (поэтъ), г-жа Шапиръ (беллетристка).

Если я поставляю это литературное поколѣніе тоже въ "авангардъ", то исключительно вслѣдствіе, такъ сказать, метрическихъ соображеній: какъ исключить молодежь изъ числа прогрессивныхъ элементовъ? Между тѣмъ,-- и это одинъ изъ печальнѣйшихъ и даже трагичнѣйшихъ фактовъ современной литературы,-- по тенденціямъ, по направленію, по "трезвости" воззрѣній, большинству этихъ молодыхъ людей не менѣе семидесяти лѣтъ отъ роду.

И такъ, вотъ небольшой поименный списокъ дѣйствующихъ силъ нашего прогрессивнаго литературнаго лагеря. Я составлялъ этотъ списокъ на память и, главное, экспромтомъ, такъ что не мало именъ мною, навѣрное, пропущено. Припомнились имена, наприм., іт. Боборыкина, Шеллера-Михайлова, Терпигорева, Немировича-Данченко, Луговаго, которыя по разнымъ соображеніямъ я затруднился включить въ одну изъ поставленныхъ категорій. Этимъ спискомъ, сколько бы его ни дополнить, однако, не исчерпываются прогрессивные элементы нашей журналистики. Такъ, въ лицѣ Вѣстника Европы мы имѣемъ журналъ, въ который несутъ свои работы люди очень несходныхъ воззрѣній, постоянные сотрудники котораго принадлежать къ различнымъ поколѣніямъ, но который, тѣмъ не менѣе, очень строго и послѣдовательно проводитъ свою основную идею, идею, несомнѣнно, прогрессивную. Далѣе, въ лицѣ Льва Толстаго мы имѣемъ литературнаго дѣятеля, который стоитъ внѣ всякихъ партій, дѣйствуетъ на свой страхъ и проводитъ свои собственныя, исключительно-личныя воззрѣнія. Отрицаніе благодѣтельности прогресса, науки, просвѣщенія, цивилизаціи занимаетъ въ этихъ воззрѣніяхъ центральное мѣсто, но, конечно, никто изъ современныхъ дѣйствующихъ прогрессистовъ нашихъ не послужилъ такъ много и плодотворно дѣлу прогресса, какъ нашъ неумолимый отрицатель прогресса. Привилегія всякаго крупнаго таланта состоитъ, прежде всего, въ томъ, что онъ "сердца волнуетъ, мучитъ, какъ своенравный чародѣй", пріобщаетъ къ умственной дѣятельности даже лѣнивые умы, возбуждаетъ интересъ даже въ равнодушныхъ. Цѣль прогресса не въ этомъ, но путь прогресса именно здѣсь. Пусть люди думаютъ не понашему, лишь бы они думали; пусть ихъ мнѣнія будутъ ошибочны, лишь бы это были дѣйствительныя мнѣнія, допускающія критику, а не тупые предразсудки, не неподвижныя привычки. Хорошо сказанный парадоксъ зачастую приноситъ больше пользы, нежели апатичное пережевыванье самыхъ несомнѣнныхъ истинъ. Прогрессъ есть законъ, цивилизація -- благо, наука -- вмѣстилище истины, все это можно твердить изъ года въ годъ и съ утра до вечера, безъ малѣйшей пользы для прогресса, для "цивилизаціи, для науки. По приходитъ человѣкъ, разбиваетъ властною рукой настоящаго таланта ваши авторитеты и ваши идеалы, и вы вынуждены обороняться, видите себя въ необходимости подвергнуть провѣркѣ и очисткѣ свои позалежавшіеся и позапылившіеся взгляды. Отъ такихъ критическихъ провѣрокъ истина, какъ золото отъ кислоты, является въ обновленномъ блескѣ, и какъ же не назвать прогрессистомъ человѣка, оказавшаго прогрессу такую существенную услугу? А по своему положительному содержанію ученія Толстаго не представляютъ никакой серьезной опасности. Если въ жизни обрѣтется нѣсколько десятковъ или сотенъ убѣжденныхъ послѣдователей Толстаго, за то въ литературѣ такихъ послѣдователей нѣтъ вовсе. Въ лицѣ писателей и органовъ печати, воскуривающихъ удушливый ѳиміамъ "великому писателю земли Русской", Толстой имѣетъ не послѣдователей своихъ идей, а всего только прихвостней своей великой славы и популярности. Руководитъ этими писателями и органами не убѣжденіе, а именно, какъ говорилъ Шелгуновъ, "тонкое лукавство": лишь бы побыть на виду, лишь бы сдѣлать себѣ рекламу, лишь бы пройтись подъ ручку съ знаменитостью,-- будетъ ли то Толстой, или Салтыковъ, или Достоевскій. До идей же и ученій не только толстовскихъ, но и какихъ бы то ни было, имъ столько же дѣла, сколько до прошлогодняго снѣга. Такими пустяками могутъ озабочиваться только "насвистанные снигири", по остроумному выраженію Недѣли, да глупые, пошлые, невѣжественные и наглые "бурсаки", по выраженію умнаго, ученаго и скромнаго Новаго Времени.

Да, "фатализмъ историческаго прогресса" есть фактъ, который можно на досугѣ сколько угодно оспаривать, но нельзя устранить, потому что онъ лежитъ внѣ предѣловъ человѣческой воли. Я говорю о фатализмѣ именно прогресса, какъ процесса нашего приближенія къ идеалу добра и справедливости, а не эволюціи, какъ простаго видоизмѣненія и перемѣщенія общественныхъ элементовъ и силъ. Въ концѣ-концовъ, все служитъ прогрессу, даже его враги и порицатели. Въ этомъ общемъ и отвлеченномъ смыслѣ вся наша литература и вся наша журналистика, со включеніемъ Московскихъ Вѣдомостей и даже самого Гражданина, служатъ дѣлу прогресса, потому что служатъ дѣлу умственнаго развитія своихъ читателей. Каковы бы ни были "мысли", выражаемыя журнальными органами этой категоріи, все-таки, это мысли, а не жернова, не опилки, не глиняные черепки. А, сверхъ того, разсуждая о русской литературѣ, не нужно упускать изъ вида, что она всегда представляется намъ далеко ниже своего настоящаго роста, что идеи и взгляды, циркулирующіе въ ней, далеко не исчерпываютъ всѣхъ умственныхъ богатствъ общества. Знаете ли, какое самое живое и умное литературное произведеніе послѣдняго времени? Это Дневникъ умершаго профессора, цензора; академика и чиновника Никитенко, печатающійся нынѣ въ Русской Старинѣ, но самимъ авторомъ, кажется, не предназначавшійся для печати. Сколько мѣткихъ сужденій, сколько свѣтлыхъ мыслей, сколько удачныхъ выраженій! Это не историческій документъ, имѣющій только автобіографическое или археологическое значеніе, это -- живая журнальная статья, трактующая о тѣхъ самыхъ злобахъ дня, которыя волнуютъ насъ теперь. Вы заняты теперь обсужденіемъ тенденцій Крейцеровой сонаты? Вы придете къ вѣрнымъ результатамъ, если положите въ основу своего анализа мысль Никитенко, что "любовь есть такое великое счастье, котораго надо сдѣлаться достойнымъ и которое надо умѣть заслужить". Васъ печалитъ или удивляетъ странная легкость, съ какой появляются въ нашей литературѣ разнаго рода "новыя слова"? Послушайте Никитенко: "поверхностное знаніе какъ бы покровительствуетъ полузнанію и возбуждаетъ умственное высокомѣріе, которое, благодаря кое-какимъ свѣдѣніямъ, пріобрѣтеннымъ легко, безъ настойчиваго труда, мечтаетъ, что оно уже обладаетъ глубиною премудрости. Въ этомъ заключается объясненіе и многихъ глупостей, которыя надѣланы нашимъ молодымъ поколѣніемъ. Только то знаніе прочно, которое добыто трудомъ собственной мысли и которое состоитъ не изъ однихъ результатовъ, но и изъ генетическаго его движенія". Васъ поражаетъ горестное изобиліе измѣнъ и паденій, характеризующихъ современный періодъ русской литературы? И на это есть у Никитенка отвѣтъ, хотя не полный, и утѣшеніе, хотя недостаточное: "Удивительно страненъ нашъ русскій умъ! Онъ съ чрезвычайною легкостью усвоиваетъ себѣ летучія идеи времени и часто умѣетъ высказывать ихъ такъ ловко, съ видомъ такого убѣжденія, какъ будто онѣ были его собственными. Эта воспріимчивость, соединенная съ большою живостью его натуры, мѣшаетъ ему углубиться въ то, что онъ сгоряча принимаетъ за непреложную истину,-- мѣшаетъ ему быть самостоятельнымъ и твердымъ. Въ немъ все какъ-то легко, ненадежно, непрочно; чувствуешь, что то, что онъ сегодня принимаетъ и отстаиваетъ съ жаромъ, скоро перестанетъ занимать его, что оно не пустило въ его сознаніи глубокихъ корней и что онъ такъ же скоро охладѣетъ къ принятому, какъ скоро привязался къ нему". Слышите вы "трезвенныя" разсужденія о безполезности общихъ идей, о необходимости "дѣловитаго" изученія жизни,-- Никитенко и въ этомъ случаѣ дастъ вамъ путеводную нить: "собирать, копить факты хорошо; но слѣдуетъ ли изъ этого, что надо отказаться отъ права и способности разсуждать?" Я сдѣлалъ эти выборки только изъ незначительной, по объему, части Дневника, напечатанной въ послѣдней (сентябрьской) книжкѣ Русской Старины, а, вѣдь, Дневникъ ежемѣсячно печатается въ журналѣ уже второй годъ! Никитенко былъ безспорно умный и ученый, но нисколько не необыкновенный человѣкъ, а, между тѣмъ, сколько назидательнаго для современной жизни онъ преподаетъ намъ въ своемъ Дневникѣ, который онъ писалъ про себя и для себя! Его печатныя сочиненія не имѣютъ и десятой доли интереса его Дневника, и это у насъ явленіе общее: литература наша думаетъ лучше, нежели говорить.

М. Протопоповъ.

"Русская Мысль", кн.IX, 1891