Протопопов Михаил Алексеевич - Последовательный народник

Послѣдовательный народникъ.

("Собраніе сочиненій" Н. Златовратскаго. Два тома. Москва, 1891 г.)

"Любовь, какъ пѣсня рая,

Звучитъ въ сердцахъ, но смыслъ ея пропалъ.

Нѣтъ божества,-- стоитъ лишь пьедесталъ

И грязь на немъ налипла вѣковая".

Беранже.

"Все субстанціальное въ ваяемъ народѣ велико, необъятно, но опредѣленіе гнусно, грязно, подло".

Бѣлинскій.

Лѣтъ пятьдесятъ тому назадъ въ нашей литературѣ много и горячо разсуждали о народности вообще и, въ частности, о народности въ искусствѣ. Лѣтъ пятнадцать, двадцать назадъ въ нашей литературѣ возникли разговоры о народничествѣ, какъ объ извѣстномъ умственномъ теченіи, имѣющемъ очень серьезное значеніе. Между этими двумя фактами есть ли какая-нибудь генетическая связь и между понятіями "народность" и "народничество" есть ли какое-нибудь логическое соотношеніе?

При извѣстномъ остроуміи и діалектической ловкости можно установлять самыя неожиданныя связи между самыми разнородными и отдаленными предметами. Разумихинъ Достоевскаго (Преступленіе и наказаніе) брался "вывести", что у его пріятеля бѣлыя рѣсницы единственно оттого, что въ колокольнѣ Ивана Великаго тридцать девять саженъ высоты, и "вывести" даже не просто, а съ либеральнымъ и прогрессивнымъ оттѣнкомъ. Если такъ, то я я съ своей стороны не затруднился бы "вывести", что метафизическія умствованія Бѣлинскаго и его друзей о "народности" были совершенно необходимы для возникновенія у насъ "народничества", въ смыслѣ литературно-общественнаго направленія. Нѣтъ дѣйствій безъ причинъ, точно также какъ нѣтъ дѣйствій безъ послѣдствій, и въ литературно-историческомъ отношеніи между ученіемъ о "народности" и системою "народничества" существуетъ извѣстная связь, видна преемственность, разъяснить которую можно было бы документально. Такъ, напримѣръ, Бѣлинскій, разсуждая о народности, какъ о формѣ общечеловѣческой идеи, какъ объ "односторонности", которая, по Гегелю, "является истинною только въ примиреніи съ противуположною ей стороной" и т. п. (Сочиненія Бѣлинскаго, т. V), проговаривается замѣчаніемъ, въ которомъ уже нѣтъ ровно ничего метафизическаго и которое по своему смыслу какъ будто прямо адресовано къ одной фракціи нашихъ народниковъ, считающей,-- чтобы умъ сказать все съ перваго же шага,-- своимъ литературнымъ представителемъ не другого кого-нибудь, какъ именно г. Златовратскаго. Замѣчаніе Бѣлинскаго вотъ какое: "есть люди, которые приглашаютъ васъ учиться у черни не только литературѣ, но и нравамъ, и обычаямъ, и даже тому, что составляетъ внутреннюю жизнь и свободное убѣжденіе каждаго порядочнаго человѣка. Деревенскіе старосты и богомольныя старухи представляются у нихъ образцами нравственности, созерцательныхъ откровеній и даже образованности и просвѣщенія". Когда Бѣлинскій писалъ эти слова, г. Златовратскаго и на свѣтѣ еще не было, но ни къ кому, во всей нашей литературѣ, они не имѣютъ такого прямаго отношенія, какъ именно къ г. Златовратскому.

Читатель, надѣемся, не ждетъ отъ насъ разсужденій на тему о "народности". Въ эпоху Бѣлинскаго такія разсужденія могли имѣть глубокій смыслъ какъ выраженіе въ литературѣ національнаго самосознанія, какъ теоретическое обоснованіе и систематизированіе тѣхъ началъ, на которыхъ могла бы установиться философія патріотизма, умы и всѣмъ знакомаго въ видѣ безсознательнаго, слѣпаго инстинкта. Народъ, сознавшій себя историческою націей, съ спеціальною историческою ролью и съ спеціальными историческими задачами,-- это все равно, что человѣкъ, сознавшій себя личностью, съ опредѣленнымъ общественнымъ призваніемъ. Такое самосознаніе-простой, естественный аттрибутъ извѣстной ступени развитія. "Я мыслю, слѣдовательно, существую",-- это декартовское изреченіе резюмируетъ собою содержаніе цѣлаго фазиса развитія, чрезъ который обязательно долженъ пройти и каждый народъ, имѣющій историческое будущее, и каждая личность, предназначенная къ общественной роли. "Націонализмъ" и "индивидуализмъ" -- это понятія, по существу между собою одинаковыя, и если между ними есть различіе, то только количественное, а не качественное. Ребенокъ есть личность съ первой минуты своего появленія на свѣтъ, и народъ есть нація съ первыхъ безсознательныхъ шаговъ по широкому пути всемірной исторіи, но перейти отъ непосредственнаго пользованія этимъ фактомъ къ анализу этого факта, къ его сознанію и пониманію -- значитъ заявить о своей наступающей или наступившей возмужалости.

Безъ самосознанія нѣтъ дѣятельности; но работа самосознанія не можетъ быть содержаніемъ дѣятельности. Самосознаніе есть только необходимое условіе, а не сущность дѣятельности, предметъ которой долженъ лежать внѣ личности, собирательной ли, какъ народъ, или единичной, какъ индивидъ. Если сознавшій себя человѣкъ употребить свои силы исключительно на дальнѣйшее расширеніе и укрѣпленіе своего самосознанія и самопознанія, онъ сыграетъ въ нравственномъ мірѣ роль безплодной смоковницы, заслуживающей проклятія, какъ возмездія, онъ явитъ собою образецъ чистѣйшаго эгоизма, который интересуется только собою и заботится только о себѣ. Равнымъ образомъ, если народъ, развивши до послѣднихъ предѣловъ свое національное самосознаніе, доведетъ его до національнаго самомнѣнія и, наконецъ, до національной исключительности, онъ тѣмъ самымъ отрѣжетъ себѣ всѣ возможности и пути къ прогрессу, который немыслимъ безъ общенія, безъ соревнованія, безъ заимствованій, безъ борьбы. Въ первомъ случаѣ, передъ нами "толстовецъ", прислушивающійся, какъ къ голосу жизни, къ шуму въ собственныхъ ушахъ; во второмъ случаѣ, передъ нами Китай, богатая страна и многочисленный народъ, не имѣющій ни голоса, ни роли въ общечеловѣческой семьѣ племенъ, національностей и государствъ. Крайности индивидуализма столь же пагубны, какъ и крайности націонализма. Почувствовать свое достоинство, сознать свое "я", опредѣлить свое мѣсто и назначеніе,-- все это законно и прекрасно; но сотворить изъ своего "я" кумиръ себѣ, основывать свое достоинство на преувеличеніи своего значенія, поставлять себя въ центрѣ, около котораго должно совершаться круговращеніе жизни,-- все это нисколько не прекрасно и не законно ни для народа, ни для отдѣльной личности. "Только тотъ народъ и великъ,-- замѣтилъ однажды Достоевскій,-- который считаетъ себя первымъ, богоизбраннымъ народомъ", и это одна изъ многочисленныхъ формулъ крайняго націонализма, самодовольнаго, узкаго ограниченнаго и хвастливаго. Истинное достоинство всегда скромно, точно также какъ истинное самосознаніе можетъ вести къ самоуваженію, но не можетъ вести къ самообожанію,-- не можетъ потому, что богоизбранныхъ народовъ нѣтъ, а Богочеловѣкъ былъ только одинъ, и именно Тотъ, Кто былъ "кротокъ и смиренъ сердцемъ" и чье иго было благо и чье бремя было легко.

Народность въ смыслѣ націонализма представляетъ собою ступень, уже пройденную передовыми рядами нашего общества. Да, Россія -- не географическій терминъ; да, русскій народъ, какъ историческая нація, имѣетъ свои собственныя задачи огромной, общечеловѣческой важности и свою оригинальную физіономію, не вполнѣ, но уже достаточно ясно опредѣлившуюся. Но слишкомъ настаивать на этомъ фактѣ, видѣть въ этомъ естественномъ результатѣ стихійнаго историческаго процесса какую-то свою заслугу, какое-то драгоцѣнное національное достояніе -- значитъ свидѣтельствовать о своемъ несовершеннолѣтіи, точь-въ-точь какъ тѣ юноши, которые, страстно желая казаться вполнѣ возмужавшими людьми, безпрестанно крутятъ свои "усы" т.-е. легонькій пушокъ, темнѣющій на ихъ верхней губѣ, и говорятъ басомъ, при малѣйшемъ волненіи переходящемъ въ дискантъ. Наивные люди не желаютъ довольствоваться сознаніемъ историческаго значенія своей національности и хотятъ націонализировать даже такія вещи, которыя космополитичны по самой своей сущности, какъ наука, какъ истина, какъ личное и общественное благо и тѣ формы жизни, которыя лучше другихъ благопріятствуютъ развитію и процвѣтанію этихъ нагадь. "У насъ дважды два тоже четыре, какъ и на Западѣ, да выходить оно какъ-то бойчѣе",-- остроумно иронизировалъ Тургеневъ надъ самобытнизажы этого рода слишкомъ двадцать лѣтъ тому назадъ, но, какъ видно, никого эта иронія не убѣдила и проповѣдь самобытной, русской, "истинно-русской" таблицы умноженія раздается еще громче прежняго.

"Народность" въ смыслѣ народничества имѣетъ совсѣмъ другую исторію и совсѣмъ иное значеніе. Начало его возникновенія въ нашей литературѣ, въ видѣ сознательнаго направленія, должно быть отнесено къ тому времени, когда вопросъ объ "улучшеніи" положенія народа пересталъ быть вопросомъ благодушествующей филантропіи и сдѣлался вопросомъ государственной необходимости. Это время -- вторая половина пятидесятыхъ и первая половина шестидесятыхъ годовъ -- поставило передъ обществомъ цѣлый рядъ "вопросовъ", въ числѣ которыхъ вопросъ о народѣ, какъ экономической и политической силѣ, занималъ первое мѣсто. Сущность возникавшаго направленія опредѣлялась совсѣмъ не такими "народниками", какими явились въ то время Николай Успенскій, Слѣпцовъ и т. п. Безъидейныя фотографическія картинки этихъ писателей могли дать читателю кое-какія свѣдѣнія о народѣ частью психологическаго, частью этнографическаго свойства, могли сообщить нѣкоторыя новыя бытовыя данныя, не подмѣченные раньше второстепенные и третьестепенные факты и т. д. Но задача заключалась не въ этомъ, а въ томъ, чтобы найти общій руководящій принципъ, съ высоты котораго было бы нетрудно судить о явленіяхъ народной жизни, группировать и оцѣнить ихъ. Мы напрасно стали бы искать такого принципа у тогдашнихъ народниковъ-бытописателей, начиная съ Рѣшетникова и кончая Левитовымъ, но въ теоретическихъ литературныхъ разсужденіяхъ того времени, вродѣ, напримѣръ, извѣстныхъ статей Современника объ общинѣ,-- разсужденіяхъ, исходившихъ изъ анализа экономическихъ и юридическихъ основъ народной жизни, можно было отыскать нѣкоторыя общія руководящія начала, которыя и были подлинными формулами "народничества".

Чтобы не топтаться дольше, чѣмъ нужно, на одномъ мѣстѣ, скажемъ безъ предисловія, что такихъ основныхъ формулъ наши теоретики народничества выработали счетомъ двѣ, нисколько не новыхъ, давно извѣстныхъ въ политическихъ ученіяхъ Запада, но у насъ получившихъ особый и Значительный смыслъ. Все для народа -- вотъ первая изъ этихъ формулъ; все чрезъ народъ -- вотъ вторая формула. Несмотря на свою лаконичность, эти формулы властно предписываютъ извѣстную систему дѣйствій, резюмируютъ собою цѣлую категорію идей и воззрѣній, оставаясь, въ то же время, между собою въ отношеніяхъ не только не дружественныхъ, а даже во многихъ случаяхъ прямо враждебныхъ.

Формула "все для народа" была, прежде всего, выраженіемъ естественной реакціи той формулѣ "ничего для народа", которая хотя никогда не выговаривалась громко, но лежала въ основѣ практической государственной дѣятельности въ теченіе очень долгаго періода. Происходило это не отъ жестокости,-- такая жестокость была бы невѣроятна,-- и не отъ близорукости, -- во всѣ періоды нашей исторіи у насъ не было недостатка въ людяхъ съ широкимъ взглядомъ и съ государственнымъ смысломъ,-- а отъ простой невозможности: закрѣпощенному народу нечего дать, для него ничего нельзя сдѣлать, прежде чѣмъ падутъ связывающія его путы. Но тысяча причинъ, начиная съ простыхъ предразсудковъ о какой-нибудь бѣлой хости и кончая серьезнѣйшими экономическими интересами, мѣшали людямъ разсмотрѣть крѣпостное состояніе въ его истинномъ свѣтѣ, и въ результатѣ получалась именно такая программа жизни, которая сводилась къ формулѣ "ничего для народа".

Какъ бы то ни было, сила вещей взяла свое, теченіе прогрессирующей жизни прорвало плотину крѣпостничества и освобожденный народъ занялъ то центральное положеніе, которое принадлежало ему по свойству его исторической роли. Вынося на своихъ плечахъ всю тяжесть исторіи своей земли, нашъ народъ до послѣднихъ дней оставался въ глазахъ многихъ "хамомъ", "быдломъ", "подлою чернью" и т. д. Вообразите передъ лицомъ этого несомнѣннаго и вопіющаго факта русскаго интеллигентнаго человѣка съ его совѣстливостью, съ его стремленіемъ къ справедливости, съ его альтруистическими инстинктами: ясно, что если этотъ человѣкъ еще не народникъ, то не замедлитъ сдѣлаться народникомъ, т.-е. такимъ дѣятеленъ, для котораго защита народныхъ интересовъ есть дѣло не столько политическаго разсчета, сколько личнаго нравственнаго удовлетворенія.

Родная земля!

Назови мнѣ такую обитель,

Я такого угла не видалъ,

Гдѣ бы сѣятель твой и хранитель,

Гдѣ бы русскій мужикъ не стоналъ!

Вотъ психологическая основа нашего народничества или, по крайней Мѣрѣ, одной изъ популярнѣйшихъ его фракцій. Если сѣятель и хранитель родной земли не находитъ на ней спокойнаго уголка для себя, то это является такимъ попраніемъ элементарнѣйшей справедливости, которое не можетъ не возбуждать упрековъ совѣсти. Отвѣтомъ на эти упреки явилось народничество въ формѣ народолюбія, не славянофильскаго народолюбія, въ сущности, преисполненнаго жестокости, которое восхищалось фактомъ безпріютности и безпомощности мужика въ родной странѣ, а народолюбія на нравственно-гуманной почвѣ, въ глазахъ котораго мужикъ былъ не "младшій" только, но и неправо-обиженный, несправедливо обдѣленный братъ.

Ее всѣмъ этимъ чисто-моральнымъ мотивамъ и побужденіямъ присоединились à la longue соображенія теоретическаго свойства. Вѣдь, въ сакомъ дѣлѣ, наша страна -- страна мужицкая; вѣдь, тотъ классъ населенія, который слыветъ подъ именемъ "народа", есть, въ сущности, само населеніе; вѣдь, это не красное словцо, не поэтическая гипербола, а истинная правда, что мужикъ -- "сѣятель" и "хранитель" родной земли. Спросите исторію, справьтесь со статистикой, наконецъ, просто взгляните на карту нашего отечества: разные наши "бурги", "славы" и "дары" тонутъ въ массѣ сѣрыхъ Ивановокъ и Незвановокъ, и вся страна представляется въ видѣ огромнаго мужицкаго поля, богатаго всякими угодьями, но очень плохо обработаннаго. Сѣрая страна, мужицкое царство, деревенское государство! А если такъ, то формула "все для народа", очевидно, превращается въ формулу "все для отечества", и народолюбіе возвышается на степень разумнаго, сознательнаго, просвѣщеннаго патріотизма. Благосостояніе всякой страны есть, конечно, благосостояніе большинства, интересы страны есть интересы этого большинства, а такъ какъ нигдѣ, ны въ одной странѣ, большинство такъ не однородно, какъ именно въ Россіи, и нигдѣ оно такъ ясно не выражено, какъ у насъ, то всѣ наши общественно-государственныя задачи чрезвычайно упрощаются. Гдѣ у насъ феодализмъ, гдѣ буржуазія, гдѣ капитализмъ? И если можно указать нѣкоторое подобіе у насъ того, другаго и третьяго, то роль этихъ факторовъ похожа ли хоть отдаленно на роль соотвѣтственныхъ силъ въ западной жизни? Феодализмъ, аристократизмъ! Но уже шестьдесять лѣтъ назадъ нашъ поэтъ-аристократъ писалъ:

Понятна мнѣ временъ превратность,

Не прекословлю, право, ей.

У насъ нова рожденьемъ знатность,

И чѣмъ новѣе, тѣмъ знатнѣй.

Съ тѣхъ поръ "временъ превратность" могла, конечно, только увеличиться. Далѣе -- буржуазія. Тотъ же поэтъ говорилъ о себѣ:

Родовъ униженныхъ обломокъ

И, слава Богу, не одинъ,

Бояръ старинныхъ я потомокъ:

Я -- мѣщанинъ, я -- мѣщанинъ.

Если Пушкинъ -- мѣщанинъ, что и вѣрно совершенно, было вѣрно тогда и вдвое вѣрнѣе теперь, не въ ироническомъ, а въ положительномъ смыслѣ, то, съ другой стороны, и Китъ Китычъ никто иной, какъ мѣщанинъ: спрашивается, есть ли что-нибудь цѣльное въ такомъ общественномъ слоѣ, въ которомъ равноправными элементами являются Пушкинъ, воздвигнувшій себѣ "памятникъ нерукотворный", и Китъ Китычъ, вопрошающій: "чего моя нога хочетъ?" Понятіе буржуазіи логично и стройно, какъ само явленіе, представляемое имъ; понятіе нашего "мѣщанства" неопредѣленно, растяжимо и смутно опять-таки какъ самый фактъ, его породившій. Наконецъ, третій факторъ -- капитализмъ. Идейное значеніе и историческій смыслъ западнаго капитализма состоитъ въ порабощеніи труда. Въ силу извѣстной организаціи производства, добровольный трудъ юридически свободнаго человѣка превращается въ трудъ кабальный, крѣпостной, въ результатѣ чего всѣ права гражданина-рабочаго, добытыя длиннымъ историческимъ рядомъ всяческихъ жертвъ и усилій и торжественно засвидѣтельствованныя и многократно подтвержденныя въ разнаго рода актахъ и хартіяхъ, всѣ эти права исчезаютъ яко дымъ, текутъ, такъ сказать, по усамъ, а въ ротъ рабочаго почти не попадаютъ. Явленіе чисто-экономическое, западный капитализмъ ведетъ, однако же, къ безчисленнымъ результатамъ политическаго, юридическаго и даже этическаго свойства. То ли мы видимъ у насъ? Лѣтъ пятьдесятъ назадъ россійскій "аршинникъ, самоварникъ, надувало морской", расторговавшись соленымъ судакомъ или березовыми дровами, запиралъ свой "копиталъ" въ сундукъ, ложился на сундукъ внизъ брюхомъ и околѣвалъ медленною голодною смертью. Такова была его "капиталистическая система". Современный нашъ капиталистъ поступаетъ не столь странно, но, въ сущности, не болѣе производительно: онъ покупаетъ горы процентныхъ бумагъ, наживаетъ себѣ мозоли, обстригая купоны, на которые пріобрѣтаетъ еще и еще бумагъ, отъ которыхъ нарѣзываетъ еще и еще кучу купоновъ и т. д., и т. д. Если же онъ вложилъ свой капиталъ въ какое-нибудь "промышленное предпріятіе", то результатъ получается, пожалуй, еще хуже: западный капиталистъ проситъ и требуетъ только того, чтобы ему не мѣшали, чтобы ему предоставили faire и aller какъ заблагоразсудится, тогда какъ нашъ капиталистъ преискренно убѣжденъ, что не только таможни, но и небо, и земля, и всѣ государственныя учрежденія, и судъ, и администрація, и печать -- всѣ и все обязаны помогать ему. Все это до такой степени дико, неотесапо, примитивно и просто-на-просто глупо, что, конечно, не можетъ быть разсматриваемо какъ серьезный факторъ общественной или національной жизни. Такимъ образомъ, и отрицательные результаты нашего анализа ведутъ къ прежнему положительному заключенію, именно къ тому, что центръ тяжести всей нашей жизни лежитъ въ жизни и судьбѣ народныхъ массъ. На этой почвѣ идея народничества перестаетъ быть моральною заповѣдью, отвлеченнымъ долгомъ и становится широкимъ общественнымъ принципомъ, а девизъ "все для народа" является уже не въ видѣ благодушнаго пожеланія, а въ видѣ совершенно отчетливой практической программы.

Все для народа... Однако, въ чемъ же именно заключается это все? Въ чемъ состоятъ интересы народа? Кому надлежитъ рѣшать, что полезно и что вредно для народа, и гдѣ критерій для заключеній этого рода? Рѣзкое различіе въ отвѣтахъ именно на эти вопросы болѣе всего разъединяетъ нашихъ народниковъ. Сущность этихъ различныхъ отвѣтовъ заключается въ слѣдующемъ. Внутреннее сознаніе человѣка есть лучшее свидѣтельство и лучшее доказательство вреда или пользы, зла или добра, счастія или несчастія. Все это -- чисто-субъективныя понятія, о которыхъ, какъ о вкусахъ, не можетъ быть спора. Если вы хотите послужить человѣку или классу, или народу, вы можете сдѣлать это лишь стремясь къ осуществленію тѣхъ идеаловъ, которые уже выработаны въ сознаніи этого человѣка или этого класса, или этого народа. Это въ особенности вѣрно по отношенію къ цѣлому народу, идеалы котораго покоятся на традиціяхъ, вырабатываются путемъ медленнаго историческаго процесса. Вы можете не сочувствовать идеаламъ народа, можете не раздѣлять его вѣрованій, можете даже не уважать ихъ, но вы не имѣете права посягать на нихъ, не должны забывать, что они составляютъ для тысячъ и милліоновъ умовъ и сердецъ такую же завѣтную святыню, какою въ вашихъ глазахъ являются ваши идеалы и убѣжденія. Надо быть очень легкомысленнымъ и самоувѣреннымъ человѣкомъ, чтобы свои личныя воззрѣнія, настроенія своего бѣднаго, ограниченнаго, единичнаго ума осмѣлиться противупоставить результатамъ вѣковой коллективной умственной работы народа. Вотъ почему формула "все для народа" неопредѣленна и неполна, вотъ почему афоризмъ "все чрезъ народъ" является логически и практически необходимымъ ея эвеномъ. Да, не только все для народа, но и все чрезъ народъ, потому что только народъ знаетъ, что нужно народу, только народу рѣшать, куда, съ кѣмъ и съ чѣмъ идти ему.

Это одинъ отвѣтъ на поставленные выше вопросы. Другой, совершенно противуположнаго свойства отвѣть можетъ быть изложенъ тоже не безъ убѣдительности. Развѣ значеніе идеи, достоинство того или другаго идеала должно быть измѣряемо количественнымъ, а не качественнымъ масштабомъ? Тысяча пудовъ ровно въ тысячу разъ тяжелѣе одного пуда, тысяча саженъ всегда и вездѣ въ тысячу разъ длиннѣе одной сажени, но тысяча человѣкъ сплошь да рядомъ бываютъ глупѣе, невѣжественнѣе, безпомощнѣе одного человѣка. Совершенная неправда, что истина имѣетъ только субъективные критеріи: истина -- едина, субъектовъ -- безконечное множество. Только въ низшихъ областяхъ духовной дѣятельности, въ сферѣ ощущеній, вкусовъ, безсознательныхъ пристрастій и антипатій, каждый молодецъ, по пословицѣ, можетъ быть на свой образецъ. Законы логики, также какъ законы морали, для всѣхъ одинаково обязательны, потому именно, что они -- выраженіе объективной (если не абсолютной) истины, которая одна только и вправѣ требовать къ себѣ уваженія. Чепуха, белиберда и ерунда останутся чепухой, белибердой и ерундой, хотя бы считали вѣками свое существованіе, а своихъ адептовъ и послѣдователей милліардами. Съ другой стороны, идея всемірнаго тяготѣнія была уже истиной въ то время, когда ее сознавалъ только одинъ человѣкъ на всемъ земномъ шарѣ.

Никогда и нигдѣ толпа, масса, "народъ" не являлись самостоятельными дѣятелями, всегда и вездѣ они были только исполнителями плановъ и повелѣній своихъ вождей. "Все для народа" -- это выраженіе понятно, какъ и выраженіе: "все для стада". Но какой же разсудительный пастухъ скажетъ: "все посредствомъ стада"? Человѣческое стадо, какъ и всякое другое, способно топтать собственными ногами свой кормъ сегодня, чтобы пропасть съ голода завтра; человѣческое стадо, какъ и другое, не идетъ на призывъ человѣческаго голоса, но хорошо понимаетъ свистъ и хлопанье бича; человѣческое стадо не имѣетъ ни своего разума, ни своей воли, а имѣетъ лишь стадные инстинкты да зоологическія побужденія. Эти-то инстинкты вы рекомендуете намъ уважать? Вы требуете почтительнаго отношенія къ воззрѣніямъ, вышедшимъ изъ мрака этихъ инстинктовъ? Пусть на сторонѣ этихъ воззрѣній авторитетъ давности, пусть они освящены преданіемъ; но развѣ наука, но имя которой мы вооружаемся противъ этихъ воззрѣній -- дѣло вчерашняго дня? Развѣ ея давность не превосходитъ историческій возрастъ любаго изъ существующихъ народовъ? И развѣ идеи цивилизаціи и просвѣщенія, которыя мы несемъ съ собою, продукты единичной, а не коллективной умственной работы? Нѣтъ, и тысячу разъ нѣтъ! Будемъ служить народу, но не будемъ служить народнымъ предразсудкамъ; будемъ прислушиваться къ голосу народа, но не дадимъ ему заглушить голосъ разума. "Все для народа", потому что онъ несчастенъ; ничего посредствомъ народа, ничего "чрезъ народъ", потому что онъ неразуменъ и невѣжественъ.

Читатель понимаетъ, что я до сихъ не свои мнѣнія развивалъ, а чужія воззрѣнія излагалъ. Все это и еще много другое я вычиталъ въ произведеніяхъ нашихъ народниковъ-беллетристовъ, къ ихъ, быть можетъ, искреннему удивленію, такъ какъ они только въ рѣдкихъ случаяхъ рѣшались теоретизировать. Собственно же у г. Златовратскаго я прочелъ въ двухъ увѣсистыхъ томахъ его очень талантливыхъ произведеній вотъ что: "все для народа, все чрезъ народъ, все у народа, все къ народу, все изъ народа, нѣтъ ничего, кромѣ народа". Да, г. Златовратскій дѣйствительно послѣдовательный народникъ!

II.

Г. Златовратскій, на ряду съ Рѣшетниковымъ и Глѣбомъ Успенскимъ, можетъ считаться представителемъ и главою извѣстной фракціи народничества. Рѣшетниковъ съ Николаемъ Успенскимъ, Слѣпцовымъ и Якушкинымъ -- вотъ первая (хронологически) изъ народническихъ фракцій, спеціальность которой состояла въ фбтографически-точномъ воспроизведеніи народнаго быта. Глѣбъ Успенскій и, если не ошибаюсь, г. Эртель представляютъ собою вторую фракцію, которая не довольствуется знаніемъ быта народа, внѣшнихъ формъ его жизни, а стремится постичь его душу, понять его внутренній міръ, его психологію. Третья фракція: гг. Наумовъ, Засодимскій, Каронинъ съ г. Златовратскимъ во главѣ -- какъ будто задалась цѣлью не столько изучить, сколько всякими цвѣтами разцвѣтить и всякими похвалами расхвалить народъ.

Рѣшетниковъ явился Колумбомъ нашего народа, реальнаго, живаго мужика, а не того конфеточнаго страдальца, какимъ изображался мужикъ у Григоровича, а частью и у самого Тургенева. Глѣбъ Успенскій явился печальникомъ о народѣ, съ проповѣдью къ нему той любви, которая характеризуется поговоркой: "кто крѣпко любитъ, тотъ больно бьетъ". Г. Златовратскій является даже не адвокатомъ народа, глубоко убѣжденнымъ въ его "невиновности" и страстно защищающимъ его интересы, а колѣнопреклоненнымъ жрецомъ, который съ экстазомъ поетъ хвалебные гимны своему божеству, не допуская ни тѣни скептицизма не только въ себѣ, но и въ другихъ.

Любопытно рѣшить (потому любопытно, что г. Златовратскій крупная литературная величина), откуда нашъ "послѣдовательный народникъ" почерпнулъ эту несокрушимую вѣру въ народъ и эту ничѣмъ не смущающуюся любовь къ нему? Въ предисловіи къ своимъ сочиненіямъ г. Златовратскій предлагаетъ отъ себя такое объясненіе: "Склонность мою къ этому роду писательства поддерживали во мнѣ, вѣроятно, тѣ особыя обстоятельства, среди которыхъ прошло мое дѣтство и отрочество. То было время подготовленія реформы 19 февраля, вызвавшее, какъ извѣстно, большое оживленіе въ провинціи. Мой отецъ, хотя и былъ простымъ чиновникомъ при дворянскомъ собраніи, усиленно работалъ въ то время, если не ошибаюсь, въ губернскомъ комитетѣ по разработкѣ вопросовъ, касавшихся экономическаго положенія народа, а затѣмъ, несмотря на очень скудныя средства, при содѣйствіи наиболѣе развитыхъ дворянъ, открылъ публичную библіотеку, гдѣ мнѣ приходилось часто помогать ему. Въ то же время, благодаря близкому родству съ бѣднымъ сельскимъ духовенствомъ, въ нашей семьѣ не прекращалась и непосредственная связь съ деревней. Среди этихъ условій зарождались мои первыя сознательныя впечатлѣнія, которыми я, подъ вліяніемъ общей горячности и торопливости того времени, спѣшилъ, часто въ очень неудачной, ребяческой формѣ, подѣлиться съ своими ближними. Оглядываясь теперь назадъ, на эти прошедшіе годы моего писательства, я не йогу не высказать благодарности судьбѣ за все то, что создало для меня возможность пережить, можетъ быть, и очень немногія минуты свѣтлаго и возвышеннаго настроенія. Эти минуты особенно для меня дороги. Если условія моей жизни, въ главномъ, общи у меня со многими изъ моихъ сверстниковъ, то эти минуты опредѣляютъ другую сторону моей жизни -- интимную, сердечную, сказавшуюся и въ смутныхъ впечатлѣніяхъ дѣтства "въ старомъ домѣ", отъ грубой ласки няни Кузминишны и "незаму жницъ" до любвеобильныхъ порывовъ "золотыхъ сердецъ", и тамъ, гдѣ я мысленно сопутствую по длинной "снѣговой путинѣ" простому человѣку, призванному къ общему служенію дѣлу любви и справедливости, или переживаю минуты сердечнаго общенія съ бѣдною чернорабочею артелью и глухою деревенскою общиной. Среди этихъ образовъ крѣпла моя вѣра въ будущее и лучшія мечты юности находили живую почву".

Мы не можемъ принять этого объясненія. Всѣ такія ссылки на условія воспитанія, на обстоятельства личной жизни, на случайныя встрѣчи и связи не убѣдительны потому, что ничего въ этихъ условіяхъ и обстоятельствахъ нѣтъ исключительнаго, въ то время какъ результатъ, который приписывается ихъ вліянію и воздѣйствію, бываетъ иногда совершенно необыкновеннымъ. Ясно, что дѣло заключается не въ объективныхъ условіяхъ, а въ субъективныхъ данныхъ, не въ средѣ, окружающей или когда-то окружавшей писателя, а въ стихійныхъ особенностяхъ его духовной организаціи. Не потому человѣкъ сдѣлался ловцомъ, что на него звѣрь набѣжалъ, а потому на него звѣрь набѣжалъ, что онъ ловецъ по натурѣ своей, по непреодолимому призванію. Не потому г. Златовратскій сдѣлался народникомъ-оптимистомъ, народникомъ-энтузіастомъ, что на него подѣйствовала "грубая ласка" няни Кузминишны, а, наоборотъ, потому только ему и памятна эта ласка, что она свидѣтельствуетъ о нѣкоторыхъ добрыхъ свойствахъ нашего народа. Настоящее объясненіе заключается въ томъ, что г. Златовратскій по складу своего ума, по всему своему духовному типу является не русскимъ только человѣкомъ, а чистокровнымъ великорусскимъ мужикомъ, со всѣми его общеизвѣстными достоинствами и недостатками. Это умный и проницательный писатель-мужикъ съ вѣчнымъ "себѣ на умѣ", оптимистъ какъ будто по разсчету, энтузіастъ какъ бы изъ политики, не увлекающій и не убѣждающій своего собесѣдника-читателя" но, если такъ позволено будетъ выразиться, опутывающій и даже оплетающій его. Если цѣль хороша, то что за дѣло до средствъ! Это немножко по-іезуитски, но, въ то же время, и по-мужицки, по-великороссійско-мужицки, совершенно въ духѣ нашихъ безчисленныхъ деревенскихъ Бисмарковъ, Меттерниховъ и Талейрановъ. Въ любви своей къ народу, къ "своимъ", Златовратскій болѣе чѣмъ искрененъ,-- онъ фанатиченъ. Но читатель для него вовсе не "свой" и онъ съ нимъ не панибратствуетъ, какъ Глѣбъ Успенскій, не изливается передъ нимъ, не откровенничаетъ, не смѣется, не плачетъ,-- все это "одно малодушество",-- онъ медленно, незамѣтно, но вѣрно, шагъ за шагомъ, страница за страницей, приводитъ его въ свою вѣру. Какое-то эпическое спокойствіе разлито по его разсказамъ, какою-то неторопливою, самоувѣренною силой вѣетъ отъ его рѣчей, тайная или явная цѣль которыхъ (всегда одна и та же, независимо отъ ихъ формальнаго предмета {Отмѣтимъ еще одно обстоятельство. По недавно установившемуся въ нашей литературѣ обычаю, ужь не знаю, дурному или хорошему, къ "сочиненіямъ" г. Златовратскаго приложенъ его портретъ. Рекомендую читателю обратить вниманіе на наружность нашего народника (портретъ, замѣчу, отличается изумительнымъ сходствомъ). Это наружность совсѣмъ не "интеллигентнаго" человѣка, не человѣка нашего круга, нашего общества, это физіономія "благомысленнаго" мужика, умнѣйшей деревенской головы, воротилы всѣхъ сходокъ, вершителя всѣхъ приговоровъ. Какъ онъ скажетъ, такъ тому и быть, не вслѣдствіе принужденія, а вслѣдствіе добровольнаго подчиненія его авторитету. Еще менѣе "культурною" и еще болѣе мужиковатою наружностью отличается изъ всѣхъ нашихъ писателей только одинъ Левъ Толстой, насколько можно судить по портретамъ.}. Въ разсказѣ Деревенскій король Лиръ одинъ "дѣдъ" разсказываетъ о себѣ и своихъ сверстникахъ: "Не аблакатствомъ, милячокъ, брали, а брали вѣрой! Встанемъ у суда и стоимъ: и день стоимъ, и ночь стоимъ, и въ жару стоимъ, и во вьюгу, и подъ дождемъ стоимъ, и въ сухмень стоимъ... Насъ гонятъ, а мы стоимъ. Угонятъ, а мы опять придемъ -- опять стоимъ... Мѣсяцами стаивали... А все, милячокъ, мѣра!... Ну, выстояли..." Приблизительно такимъ же способомъ и г. Златовратскій ходатайствуетъ за народъ передъ читателемъ: онъ очень рѣдко "аблакатствуетъ", т.-е. непосредственно защищаетъ народъ, онъ именно "беретъ вѣрой", настойчивостью и упорствомъ: какая бы погода ни стояла на дворѣ, тяготѣетъ ли общество къ народу, или отвертывается отъ него, г. Златовратскій, не волнуясь, не спѣша, не унывая, продолжаетъ свое "стояніе" за народъ, выражающееся въ неуклонно-послѣдовательномъ изображеніи народа, какъ великаго "сѣятеля" и "хранителя" родной страны.

По своимъ художественнымъ средствамъ, г. Златовратскій занимаетъ середину между двумя другими главными представителями народничества въ нашей беллетристикѣ: онъ настолько же въ этомъ отношеніи превосходить Рѣшетникова, насколько уступаетъ Глѣбу Успенскому. Онъ далеко не такъ монотоненъ, какъ Рѣшетниковъ, онъ не заваливаетъ насъ, читателей, сырьемъ, а даетъ намъ его въ обработанномъ видѣ, онъ живописуетъ, а не фотографируетъ, онъ не объективенъ, не равнодушенъ, какъ какой нибудь референтъ-этнографъ, а нервенъ и впечатлителенъ, какъ истинный художникъ, хотя и чрезвычайно сдержанъ. Съ другой стороны, у г. Златовратскаго нѣтъ ни того изобилія, ни того разнообразія художественныхъ ресурсовъ, которыя поражаютъ насъ въ Успенскомъ. Онъ умѣетъ постоянно держать ваше вниманіе на извѣстной степени напряженія, вы не соскучитесь съ нимъ, какъ непремѣнно и неоднократно соскучитесь съ Рѣшетниковымъ, но онъ не можетъ заставить васъ ни расхохотаться до слезъ, ни опечалиться до слезъ же, ни загорѣться негодованіемъ, ни омрачиться тяжелымъ сомнѣніемъ, какъ это все можетъ и безпрестанно дѣлаетъ Успеяскій. И, однако, какъ народникъ, г. Златовратскій стоитъ Успенскаго.

Дѣло въ томъ, что Успенскій, какъ бы онъ ни бранилъ насъ, интеллигенцію, все-таки, нашего поля ягода, тогда какъ г. Златовратскій между нами все равно, что данаецъ между троянцами. Такъ, Успенскому не чужды и даже близки задачи и вопросы политики, тогда какъ г. Златовратскій о нихъ и знать не хочетъ. Успенскій страстно любитъ и жалѣетъ народъ, наблюдаетъ и изучаетъ его, съ волненіемъ разсказываетъ намъ о немъ, но все это онъ дѣлаетъ какъ человѣкъ, все-таки, посторонній народу, какъ человѣкъ окультуренный. А г. Златовратскій чистокровный русскій мужикъ, интеллигентный тургеневскій Хорь, который "произошелъ" всю нашу науку, перечиталъ всѣ наши книжки, но остался вѣренъ своей природѣ и во всякое время готовъ промѣнять общество какого-нибудь Дарвина или Спенсера на общество дяди Митяя или дяди Миняя. Въ то время, какъ Успенскій изнываетъ отъ-тоски, глядя на деревенскую неурядицу, на развращеніе деревни городомъ и т. д., г. Златовратскій сохраняетъ передъ лицомъ этихъ фактовъ свое обычное эпическое спокойствіе, и это не спокойствіе равнодушія, а именно тотъ "полный гордаго довѣрія покой", о которомъ говорилъ Лермонтовъ. Причина понятна. "Что такое народъ?" Я самъ народъ, говорилъ толстовскій Левинъ, и говорилъ напрасно, потому что онъ совсѣмъ не народъ. Но г. Златовратскій это можетъ сказать осебѣ, и потому, что онъ можетъ сказать это о себѣ, онъ вправѣ оставаться спокойнымъ даже въ крайнихъ случаяхъ, когда намъ нельзя по скорбѣть и не волноваться. Душа г. Златовратскаго -- частица великой народной души, а народъ нашъ, какъ коллективное цѣлое, не только спокоенъ, но и флегматиченъ. Происходитъ эта флегматичность отъ разныхъ причинъ, но, между прочимъ, и отъ сознанія или отъ инстинкта, что перемелется -- мука будетъ, что гибнутъ отдѣльныя личности, но народъ живетъ и будетъ жить, и "выстоитъ", и все вынесетъ:

Вынесетъ все -- и широкую, ясную

Грудью дорогу проложить себѣ.

Для всѣхъ насъ -- это только вѣра, которую надо поддерживать; для г. Златовратскаго -- это воздухъ, которымъ онъ дышетъ, даже не помышляя о немъ и не замѣчая его.

III.

На основаніи только что сдѣланной мною общей характеристики г. Златовратскаго, читатель, пожалуй, поспѣшитъ заключить, что "послѣдовательный народникъ", уже въ силу одной послѣдовательности, долженъ относиться къ интеллигенціи недовѣрчиво и враждебно. Мы такъ привыкли противупоставлять интеллигенцію народу, что такое заключеніе должно казаться совершенно логичнымъ. Ничего подобнаго, однако, на дѣлѣ нѣтъ. Г. Златовратскій, не говоря уже ни о чемъ другомъ, писатель слишкомъ осторожный и политичный, чтобы рѣшиться на огульныя отрицанія, на рискованныя обвиненія, на рѣзкіе упреки. У него далеко не все то на языкѣ, что онъ держитъ на умѣ, и окольные пути онъ сплошь да рядомъ предпочитаетъ прямымъ. Онъ не только не казнитъ нашу интеллигенцію, какъ казнятъ ее Левъ Толстой и Успенскій, онъ восхваляетъ ее, но такъ восхваляетъ, что отъ его похвалъ не поздоровится. Пріемъ, употребляемый имъ, въ сущности, очень простъ. Г. Златовратскій беретъ нѣсколько экземпляровъ интеллигентныхъ людей, снабжаетъ ихъ такими свойствами и аттрибутами, которые ни въ какомъ случаѣ не могутъ считаться достояніемъ средняго интеллигентнаго человѣка, и ставитъ затѣмъ этихъ людей на пьедесталъ. Оно и пусть бы себѣ: художникъ-народникъ апотезируетъ своихъ героевъ-народниковъ -- это такъ понятно и естественно. Но, вѣдь, это только одна сторона дѣла, другая же состоитъ въ томъ, чтобы, возвышая интеллигентныхъ людей, нисколько не похожихъ на насъ, живую, реальную интеллигенцію, тѣмъ самымъ принизить и устыдить насъ. Вотъ истинныя "золотыя сердца", говоритъ г. Златовратскій, и даетъ подъ этимъ заглавіемъ повѣсть, въ которой тянется цѣлый рядъ героевъ, не имѣющихъ съ нами ничего почти общаго. Выводъ обязателенъ: если эти героя -- превосходные люди, то мы, ихъ антиподы, люди дрянные; если у нихъ сердца золотыя, то наши сердца -- свинцовыя; если они заслуживаютъ пьедестала, то мы должны считать себя счастливыми, если избѣжимъ позорнаго столба. Это не фраза, это -- логика, и пусть читатель разсудить Дѣло самъ по слѣдующимъ фактамъ.

Вотъ нѣкто Морозовъ, "золотое сердце" No 1. "Онъ былъ, дѣйствительно, прекрасной души человѣкъ и оригиналъ. Ему лѣтъ подъ тридцать пять. Въ его боковомъ карманѣ лежало пять дипломовъ, выданныхъ на разныя ученыя степени изъ разныхъ высшихъ учебныхъ заведеній. Онъ перекочевывалъ изъ одного въ другое десять лѣтъ: кончивъ курсъ въ Московскомъ университетѣ по юридическому факультету, перешелъ на второй курсъ математическаго факультета Петербургскаго университета; кончивъ здѣсь, перебрался на третій курсъ земледѣльческаго института, отсюда на третій курсъ технологическаго института, и уже здѣсь закончилъ свою студенческую карьеру, набивъ карманъ разными дипломами, какъ паспортами на свободный проѣздъ по всевозможнымъ карьерамъ. Этому помогли, конечно, его замѣчательный умъ, безподобная память и неимовѣрная энергія, съ которой онъ переносилъ всѣ невзгоды необезпеченной жизни".

Пять дипломовъ высшихъ учебныхъ заведеній... Гмъ! Не черезъ-чуръ ли это? Слишкомъ много цвѣтовъ, слишкомъ много дипломовъ! А понадобилось г. Златовратскому надѣлить своего героя такою бездною учености исключительно затѣмъ, чтобы ярче оттѣнить "золотое" народничество Морозова, который, какъ Фаустъ, искусился во всѣхъ наукахъ, испробовалъ всѣхъ знаній и, тѣмъ не менѣе, питаетъ чисто-мужицкіе вкусы и пристрастія. "Удивительное дѣло,-- говоритъ Морозовъ,-- не могу равнодушно смотрѣть ни на лѣсъ, ни на рѣку, въ особенности на большую... Такъ и потянетъ руку къ топору, къ веслу. Тѣло у меня зудитъ. Кажется, съ тѣми дипломами, какіе у меня имѣются, какимъ бы ученымъ можно быть, примѣрно, хоть нѣмцу! А у меня перо валится изъ руки, потому что ей способнѣе и любезнѣе сжаться въ кулакъ. И, вѣдь, не диллетантъ я, а вотъ, подите-жь, больше дня въ кабинетѣ ни въ жизнь не просидѣть!

"-- Да и не зачѣмъ совсѣмъ закупориваться.

"-- А что же дѣлать? Науку я могъ бы считать единственнымъ дѣломъ, которое не напоминаетъ романтизмъ. Да что-жь вы сдѣлаете, ежел тянетъ? Мой дѣдъ былъ бурлакъ,-- понимаете?-- настоящій бурлакъ, рабочая сила, лошадь, запряженная въ лямку,-- и, какъ русскій мужикъ, романтикъ по преимуществу... Вѣроятно, вслѣдствіе этого во мнѣ таи сильна "колонизаторская", "піонерская" жилка. Вотъ почему я и бросаюсь на такія предпріятія, которыя носятъ приблизительно этотъ колонизаторскій характеръ, какъ, наприм., мое сельско-хозяйственное заведеніе или артель, значенію которыхъ я, впрочемъ, не вѣрю ни на грошъ. Дальше идти нельзя, ибо наткнешься на "законныя основанія", а удовлетвориться этимъ не въ силахъ! Туда бы вотъ, въ глубь доисторическихъ временъ, гдѣ еще законныхъ основаній не было!"

Опять таки нельзя не подивиться осторожности и тактичности г. Златовратскаго. Онъ совсѣмъ не рекомендуетъ подражать своему Морозову. Его героя "тянетъ" въ лѣсъ, въ поле, на рѣку -- не вслѣдствіе какимъ-нибудь ультра-народническихъ принциповъ, а въ силу натуры, противъ юторой "что-жь вы сдѣлаете", въ силу наслѣдственности вкусовъ, воспитанныхъ цѣлымъ рядомъ предковъ-мужиковъ. Позиція, занятая г. Златовратскимъ, была бы совершенно неприступна, если бы онъ, не разукрашивая своего фаворита, представилъ его намъ не въ качествѣ героя, а въ качествѣ оригинальнаго чудака, каковъ онъ и есть на самомъ дѣлѣ. Но на всякаго мудреца довольно простоты и, выдавая свою затаенную мысль, г. Златовратскій, во-первыхъ, относитъ своего героя къ разряду "золотыхъ сердецъ", а, во-вторыхъ, и это главное, самую науку повергаетъ въ прахъ передъ фетишемъ народничества: у человѣка пять дипломовъ въ карманѣ, свидѣтельствующихъ объ основательномъ, спеціальномъ изученіи имъ, по крайней мѣрѣ, двадцати различныхъ наукъ, а у него "перо валится изъ рукъ" и онъ не можетъ "ни въ жизнь больше дна въ кабинетѣ просидѣть". Но этого мало: самая первобытная дичь и глушь природы и людей не могутъ удовлетворить нашего героя потому, что эта дичь, какъ бы то ни было, дичь современная и въ ней рискуешь наткнуться на "законныя основанія", т.-е. на нѣкоторыя культурныя формы и нормы. Такая возможность ужасаетъ счастливаго обладателя пяти дипломовъ и онъ сладостно мечтаетъ: "туда бы, въ глубь доисторическихъ временъ, гдѣ еще законныхъ основаній не было!"

Далѣе, "золотое сердце" No 2. Это нѣкто Башкировъ, человѣкъ въ интеллигентномъ отношеніи не менѣе замѣчательный, нежели Морозовъ. "Слишкомъ ужь легко все ему давалось. Каждая книга, которую онъ прочитывалъ, цѣликомъ укладывалась въ его головѣ. Читалъ онъ не мало, и такъ какъ прочитанное не улетучивалось у него, то двухъ этажная башка его представляла собою какой-то чудовищный архивъ". Съ такими чрезвычайными способностями Башкировъ могъ бы набить себѣ карманъ дипломами не хуже Морозова, но онъ поступилъ лучше: "въ то время, какъ ежу нужно было защищать диссертацію, когда ему предложили остаться при клиникахъ, онъ вдругъ все бросилъ и ушелъ въ подвалы, въ которыхъ въ то время свирѣпствовалъ тифъ". Наконецъ, Башкировъ "мало-по-малу потерялъ всякую нравственную связь съ образованнымъ обществомъ", но за то тѣмъ ближе сошелся съ народомъ, относительно котораго онъ даже бткрылъ нѣкоторый секретъ, чрезвычайно облегчающій изученіе "таинственнаго незнакомца", какъ называлъ народъ тургеневскій Базаровъ. Сцена, въ которой Ванюшка (такъ нѣжно-ласкательно называетъ авторъ своего героя) излагаетъ свой секретъ, до того характерна и для Башкирова, и для самого г. Златовратскаго, что ее необходимо привести.

"-- Скажи, Башкировъ,-- заговорилъ пріятель,-- ты хорошо, вѣдь, знаешь простой народъ?

"-- Чего я знаю? Знаю я Петра да Сидора. Вотъ чаво я знаю (нужно замѣтить, что Ванюшка говорилъ почти невозможнымъ для порядочнаго общества языкомъ: это была смѣсь семинарскаго жаргона съ мужицкимъ; да, кромѣ того, онъ говорилъ протяжно, лѣниво ворочая языкомъ).

"-- Ну, да хотя этого Петра да Сидора изучилъ же ты. Вотъ они съ тобой сходятся, тебѣ довѣряютъ. Ты, значитъ, знаешь, чѣмъ можно добиться ихъ довѣренности, чѣмъ разрушить ту сгѣну недовѣрія, которая существуетъ между нами и ими.

"-- Знаю,-- протянулъ Ванюшка, хитро улыбнувшись.

"-- Въ чемъ же, въ чемъ штука-то?-- вскрикнулъ обрадовавшійся юноша,-- трудно?

"-- Нѣтъ, ничего... легко!

"-- Легко?

"-- Не сумлѣвайся... легко...

"-- Ну, такъ въ чемъ же штука-то?

"-- Штука-то?... Быть нешщастнымъ!

"Пріятель отчего-то переконфузился, а Ванюшка сталъ хладнокровно переобувать сапоги и молчалъ".

Пріятель переконфузился и, знаете ли, неловко, совѣстно, конфузно и намъ. Совѣстно намъ не за кого другаго, какъ за Башкирова, и неловко за самого уважаемаго автора. Вѣдь, это изумительное "быть нешщастнымъ" не болѣе, какъ позерство и фразерство, только на особый манеръ. Прежде всего, позвольте сдѣлать маленькое замѣчаніе съ формальной стороны: этотъ Башкировъ, этотъ докторантъ, образованный человѣкъ; неужели не умѣетъ сказать "чего", вмѣсто "чаго", "сомнѣваться", вмѣсто "сумлѣваться", и "несчастный", вмѣсто "нешщастный"?Неужели это "смѣсь семинарскаго жаргона съ мужицкимъ", какъ называетъ авторъ языкъ своего героя, составляетъ непремѣнное свойство истиннаго народника? Смѣенъ думать, что въ этомъ жаргонѣ такая же фальшь, дѣланность и ломанье, какъ и въ тѣхъ зипунахъ, въ которыя нѣкогда наряжали себя господа Хомяковы, Кирѣевскіе и Аксаковы. Подобная "ветошь маскарада" очень мало говоритъ въ пользу искренности тѣхъ, кто ею пользуется, а безъ I искренности какое же "золотое сердце"! А затѣмъ, переходя къ существу I дѣла, мы спросимъ: точно ли непремѣнно надо и, въ то же время, достаі точно "быть нешщастнымъ", чтобы удостоиться довѣрія со стороны народа? Нѣтъ въ мірѣ интеллигенціи болѣе несчастной, нежели русская интеллигенція, и нѣтъ, въ то же время, интеллигенціи, которая бы въ меньшей степени пользовалась довѣріемъ своего народа, какъ опять-таки русская интеллигенція. Простое сопоставленіе этихъ двухъ несомнѣнныя" фактовъ уничтожаетъ все значеніе открытаго Башкировымъ "секрета". Или Башкировъ говоритъ не о томъ видѣ несчастія, который подразумеваю я,-- не о несчастій человѣка, достоинство котораго систематически попирается жизнью,-- а о несчастій голоднаго брюха? Но, во-первыхъ, стыдно развитому человѣку, какъ Башкировъ, не понимать, что нравственныя страданія и умственный голодъ являются несчастіемъ не меньшимъ, нежели какія бы то ни было матеріальныя лишенія; во-вторыхъ, бѣдняку ли Башкирову не знать, что ни одинъ мужикъ такъ не голодалъ и не холодалъ, какъ сплошь да рядомъ голодаютъ и холодаютъ представители нашей теперешней безсословной, разноыннической интеллигенціи! И за всѣмъ тѣнь, "мы въ странѣ своей благословенной -- паріи, не знаетъ насъ народъ", по справедливому выраженію Некрасова. Ясно, что "быть нешщастнымъ" Башкирова отнюдь не выраженіе подлиннаго, самаго, такъ сказать, высокопробнаго народничества, а просто фраза, безграмотно, для пущаго эффекта, выраженная.

"Золотое сердце" No 3. Это "барская дочь" Нина Петровна, которая вышла замужъ за крестьянина, потому что "это, все-таки, настоящая жизнь". Трудно сказать, съ тенденціознымъ ли умысломъ или просто повинуясь своему таланту, г. Златовратскій въ лицѣ этой героини совершенно развѣнчиваетъ тѣ самыя ультра-народническія воззрѣнія, которыя онъ возвеличивалъ въ лицѣ Морозова, Башкирова и т. п. Вотъ отрывки изъ письма Нины Петровны о ея "настоящей жизни" съ мужемъ-крестьяниномъ:

"Андрей (имя мужа) стать пропадать дня на два, на три. Я его не смѣла спрашивать, не имѣла права. Только однажды я замѣтила (впрочемъ, это я и раньше замѣчала, вскорѣ послѣ моего возвращенія), что онѣ все прячетъ какія-то книжки, какіе-то списки. Одинъ разъ я застала его съ такимъ спискомъ. Онъ смутился, покраснѣлъ, тотчасъ же спряталъ и собрался било уходить. Я просила его показать мнѣ. Онъ сказалъ: "что не стоитъ... такъ... мужицкое". Я не настаивала, но мнѣ стало обидно, горько... Я его выучила грамотѣ, я передала ему много изъ того, что знала х било ему доступно, и вдругъ, на какомъ-то пунктѣ, все оборвалось: онъ не попахалъ меня, я перестала думать за одно съ нимъ. Вскорѣ а услыхала въ деревнѣ, какъ мухъ мой "сбился", что въ сосѣднюю деревню вернулся какой-то "бѣглый ямщикъ", Иннокентій, съ тремя "дѣвками-духовницами", что у нихъ по ночамъ, въ избахъ, путь бесѣды и моленья; что они уже многихъ изъ окрестныхъ деревень "совратили въ хорошую жизнь"; указывали на многихъ мужиковъ, которые, приставъ къ никъ, перестали пить, буянить и сдѣлались трудолюбивы, воздержны, честны. Одна изъ моихъ хорошихъ деревенскихъ подругъ однажды пригласила меня "смотрѣть на духовниковъ"; она имѣла возможность устроить это такъ, что иксъ не замѣтятъ. Я согласилась. Мы увидали слабоосвѣщенную избу, наполненную молодыми мужиками и дѣвками; всѣ были здоровые, румяные, бодрые, крѣпкіе, съ энергичными, веселыми лицами. Они сидѣли по лавкамъ. Въ переднемъ углу высокая, среднихъ лѣтъ женщина читала нараспѣвъ псалмы. Послѣ каждыхъ двухъ стиховъ всѣ вставали и хоромъ повторяли послѣдній. Тутъ былъ и мой Андрей, сидѣвшій рядомъ съ своею "духовною", молодою, высокою, полногрудою и здоровою дѣвушкой. Заразъ, какъ по-приказу, вскакивали они, и громко пѣли, иногда взглядывая и чуть улыбаясь другъ на друга...И какъ было я нихъ много жизни, счастія, вѣры, здоровья, энергіи!... И тѣни сомнѣнія не лежало ха ихъ лицахъ...

Я не могла больше смотрѣть. Да и что же смотрѣть?... Все было такъ просто, понятно, ясно... Черезъ недѣлю, я, наединѣ, сказала Андрею, что думаю уйти въ городъ навсегда, что я просила бы его отдать мнѣ сына, что я постараюсь сдѣлать его счастливымъ. Андрей, по обыкновенію, смутился и молчалъ, вертя въ рукахъ подолъ рубахи.

-- Что-жь?-- сказалъ онъ.-- Надо всякому жить, какъ ему по душѣ, по своей правдѣ... у всякаго своя правда,-- прибавилъ онъ".

Да, эту многозначительную, блестящую страницу мы нашли у г. Златовратскаго! Что сказали бы о ней, о тѣхъ мысляхъ и образахъ, которые она заключаетъ въ себѣ, Морозовъ, Башкировъ и прочія "золотыя сердца"? Разладъ между народницей-Ниной и ея мужемъ-крестьяниномъ до того глубокъ и серьезенъ, что ничѣмъ его скрасить нельзя. Рознь въ понятіяхъ -- едва ли не самая тяжелая рознь. Что дѣлать съ этою рознью? Какъ быть съ этимъ разладомъ? Г. Златовратскій, какъ "послѣдовательный народникъ", даетъ на эти вопросы нѣсколько успокоительныхъ отвѣтовъ, которые мы и разсмотримъ теперь.

М. Протопоповъ.

(Окончаніе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.V, 1891