Протопопов Михаил Алексеевич - Народник-идеалист

Народникъ-идеалистъ

(Повѣсти и разсказы Каронина (Н. Б. Петропавловскаго).

Сѣйте разумное, доброе, вѣчное,
Сѣйте! Спасибо вамъ скажетъ сердечное
Русскій народъ!
Некрасовъ.

"Tontes les vérités ne sont pas bonnes à dire",-- говоритъ французская пословица. "Кстати сказанное слово -- серебряное, кстати умолчанное -- золотое",-- говоритъ русская поговорка. Народная мудрость Востока и Запада сходятся, такимъ образомъ, на этомъ пунктѣ и намъ, повидимому, ничего не остается, какъ преклониться передъ нею. Какъ выраженіе практической, житейской мудрости, эти пословицы-правила дѣйствительно неуязвимы. Если, встрѣтившись съ кривобокимъ человѣкомъ, вы скажете ему, что его станъ не отличается стройностью и красотою, вы, конечно, скажете чистую правду, но эта ваша vérité будетъ, въ то же время, и грубостью, и жестокостью, и пошлостью. Почему? Потому что отъ такой правды кривобокій не выпрямится, а только лишній разъ огорчится, другимъ же ваша правда безполезна, потому что у нихъ есть собственные глаза и всякій понимаетъ, что кривобокость -- безобразіе и уродство. Но если кривобокій гордится своею кривобокостью, если онъ преискренно убѣжденъ самъ и старается убѣдить другихъ, что въ кривобокости-то и заключается настоящая красота, что Аполлонъ Бельведерскій тѣмъ и непріятенъ глазу, что слишкомъ ужъ пропорціонально и симметрично сложенъ? Вѣдь, это бываетъ, а въ сферѣ психическихъ явленій даже зачастую. Сколько глупцовъ считаютъ себя умниками, сколько бездарностей воображаютъ себя талантами! Но этого мало. Въ силу того, что chaque sot trouve toujours un plus sot qui l'admire, глупцы и бездарности успѣваютъ иногда передать другимъ свое высокое мнѣніе о себѣ, и сколько такихъ кривобокихъ авторитетовъ и въ жизни, и въ наукѣ, и въ литературѣ, и въ искусствѣ,-- авторитетовъ, мишурное величіе которыхъ зависитъ или отъ нѣкоторой нашей иллюзіи, или отъ преданія, отъ привычки, или, наконецъ, просто отъ импонирующаго апломба! Житейская мудрость, конечно, порекомендуетъ сугубую осторожность по отношенію къ нимъ, но тутъ какъ рагь кончается ея компетентность, потому что начинается роль другой, настоящей, болѣе дальновидной мудрости, которая учитъ не спокойствію, не процвѣтанію въ хатѣ съ краю, а исполненію долга.

Перенесите вопросъ съ почвы личныхъ отношеній на почву общественныхъ интересовъ и тотчасъ же --

Какъ на лампада блѣднѣеетъ

Предъ яснымъ восходомъ зари,

Такъ ложная мудрость мерцаетъ и тлѣетъ

Предъ солнцемъ безсмертнимъ ума.

Да здравствуетъ солнце, да скроется тьма!

Ложная мудрость -- это та самая мудрость, которая учитъ, что молчаніе -- золото. Въ мірѣ общихъ явленій нѣтъ мѣста для личныхъ мотивовъ "всякая правда, если она только правда, должна быть здѣсь договорена до конца, исчерпана до дна. По чувству сострадательной деликатности, мы не скажемъ молодящемуся старику, что у него ноги заплетаются, и что поэтому напрасно пускается онъ въ танцы, но состарѣвшемуся писателю, не замѣчающему своей отсталости, литературная критика обязана сказать безъ экивоковъ горькую правду. Неблаговоспитанному гостю, заплевавшему полъ вашего кабинета и засыпавшему сигарнымъ пепломъ вашъ письменный столъ, вы вольны простить его неблаговоспитанность, по городскому управленію, превратившему улицы своего города въ заразныя клоаки, медицинская и общая публицистика обязаны дать хорошій урокъ и чѣмъ рѣзче, тѣмъ лучше. Мужику, убѣждающему насъ въ скоромъ пришествіи антихриста или увѣряющему, что онъ "собственными глазами" видѣлъ коровью смерть, мы не сдѣлаемъ никакого упрека и, конечно, не станемъ смѣяться надъ нимъ, но тѣмъ сильнѣе будемъ говорить "бъ умственной темнотѣ народа, о его вредныхъ предразсудкахъ и суевѣріяхъ.

Соображенія эти можно было бы гораздо подробнѣе развить и укрѣпить, но для насъ пока достаточно сказать, что едва ли не во всѣхъ литературныхъ произведеніяхъ нашихъ, трактовавшихъ о народѣ, всегда "называется какая-нибудь задняя мысль и чувствуется вліяніе именно того предразсудка, что не всякую правду можно и должно говорить о народѣ, будетъ ли эта правда къ его чести или къ его безславію. Вотъ произведенія Николая Успенскаго или Слѣпцова, читая которыя и повѣривши которымъ вы только съ трудомъ согласитесь, что мужикъ, все-таки, ближе къ человѣку, нежели къ обезьянѣ. Неужели, однако, эти безспорно талантливые писатели такъ-таки и не усмотрѣли ничего хорошаго въ народномъ бытѣ и въ народной психіи? Нѣтъ, но по соображеніямъ минуты, эпохи, они считали безтактнымъ, неумѣстнымъ и несвоевременнымъ говорить о свѣтлыхъ сторонахъ народной жизни. Съ другой стороны, вотъ, наприм., Достоевскій, утверждавшій, что народъ нашъ все знаетъ, все умѣетъ, все понижаетъ. Опять-таки, неужели Достоевскій говорилъ это съ полнымъ, убѣжденіемъ, неужели такой проницательный наблюдатель могъ не замѣчать оборотной стороны медали? Нѣтъ, разумѣется, но такъ, во-первыхъ, требовалось по славянофильскимъ традиціямъ; во-вторыхъ, такъ была нужно для пущаго посрамленія нашей интеллигенціи, которая "оторвалась отъ почвы" и которой противупоставлялся голодный, но вседовольный, безграмотный, но всезнающій народъ. Такъ и шло дѣло: народомъ мизировали, если такъ можно выразиться, имъ пользовались то какъ щитомъ, то какъ мечомъ, безъ всякаго, конечно, полномочія и даже безъ всякаго вѣдома съ его стороны, но изученіе его подвигалось впередъ медленно.

Самую удобную позицію заняли въ этомъ вопросѣ тѣ, кто, вслѣдъ за тургеневскимъ Базаровымъ, рѣшилъ, что нашъ народъ -- тотъ самый "таинственный незнакомецъ", который фигурируетъ въ романахъ Ратклифъ. Таинственный незнакомецъ -- что можетъ быть лучше и проще этого? Быть можетъ, это "злодѣй" а, быть можетъ, тайный другъ и покровитель; быть можетъ, это пушечное мясо и рабочая сила только, а, быть можетъ, кладезь мудрости и сосудъ спасенія.

Съ отвлеченно-нравственной точки зрѣнія ничего не можетъ быть великодушнѣе свойства, наблюдаемаго преимущественно въ нашей интеллигенціи: благородной и несокрушимой вѣры въ человѣческое достоинство народныхъ массъ. Въ жертву этой вѣрѣ приносится все -- и личные интересы, и собственный горькій опытъ, и элементарныя требованія логики, и историческія данныя, и общіе факты живой дѣйствительности. Чтобы спасти эту вѣру, народнику-идеалисту приходится строить цѣлую замысловатую теорію, по которой выходитъ, что наше нравственное сознаніе или попросту совѣсть совсѣмъ не тоже, что совѣсть народа, что бѣлое въ глазахъ интеллигенціи есть зачастую черное въ глазахъ народа и наоборотъ. Будучи, быть можетъ, неправъ въ нашихъ главахъ, въ глазахъ людей, "испорченныхъ цивилизаціей", мужикъ, быть можетъ, совершенно правъ въ собственныхъ глазахъ, такъ что въ состояніи съ открытымъ и ласковымъ лицомъ встрѣчать человѣка, котораго онъ дважды обокралъ, трижды поджогъ и у котораго четырежды занималъ денегъ безъ отдачи. Это, видите ли, не лицемѣріе и не неблагодарность,-- это особая нравственность, заповѣди которой не согласуются съ нашими заповѣдями. Такова, въ краткомъ резюме, эта теорія, дѣлающая высокую честь любвеобильному сердцу своихъ творцовъ, но несостоятельная передъ судомъ разума. Нѣтъ, нравственность не можетъ двоиться и не можетъ противорѣчить самой себѣ. Люди могутъ извращать нравственный законъ, христіане могутъ различно истолковывать данный имъ кодексъ нравственнаго ученія, но какъ безчисленныя человѣческія заблужденія не отрицаютъ существованія истины, которая можетъ быть только одна, такъ и уклоненія наши отъ нравственнаго идеала не уменьшаютъ его обязательности для насъ. Можно не признавать даже всеобщность закона тяготѣнія, противупоставляя ему теорію трехъ китовъ, но нельзя говорить, что и Ньютонъ правъ по-своему, и защитникъ китовъ правъ по-своему. Не объ юридической винѣ, а объ умственной и нравственной отвѣтственности говоримъ мы: у кого хе достанетъ рѣшимости вмѣнять очевидно невмѣняемому? Если мужикъ не различаетъ своихъ отъ чужихъ, враговъ отъ друзей, то это результатъ не безнравственности его и тѣмъ болѣе не какой-то особенной спеціально-мужицкой нравственности, а результатъ его незнанія, непониманія, умственной темноты. Негодовать тутъ не на кого, но и умиляться и восхищаться, право, нѣтъ причинъ.

Что говорить объ этомъ нашъ идеалистъ-народникъ, тотъ, чье имя стоитъ въ заголовкѣ статьи? А вотъ что: "Знаете, какая разница между нами и ими? Это то, что мы живемъ чувствомъ пріятнаго и прекраснаго, мужики же чувствомъ должнаго и неизбѣжнаго. Мы дѣлаемъ то, что намъ нравится, мужики -- то, что должно дѣлать. Не думаю, чтобы равнина была къ нашей выгодѣ... Когда жизнь намъ не даетъ того, чего мы желаемъ, что кажется намъ пріятнымъ, мы считаемъ ее неудавшеюся; мужики же считаютъ скверною ту жизнь, которая дала имъ одни только грѣхи. Мы страдаемъ отъ того, что не удовлетворяемъ своихъ желаній, мужикъ же отъ того, что не исполнилъ какой-то высшей воли, нагрѣшилъ..." Такова основная точка зрѣнія Каронина. Дальше мы обсудимъ ее, но предварительно скажемъ нѣсколько словъ о литературной личности рано и не во-время умершаго писателя.

II.

Есть писатели, которыхъ любятъ, но не уважаютъ, и есть писатели, которыхъ уважаютъ, но не любятъ (о прочихъ категоріяхъ -- "любятъ и уважаютъ" и "не любятъ и не уважаютъ" намъ нѣтъ надобности говорить здѣсь). Каронинъ принадлежалъ ко второй категоріи, и это обусловливалось свойствами его таланта и всей вообще его духовной личности, насколько она выражалась въ его литературной дѣятельности. Это былъ писатель-аскетъ, писатель-ригористъ, относившійся къ своему дѣлу какъ къ служенію, безъ малѣйшей тѣни ремесленничества. Его талантъ былъ далеко не изъ перворазрядныхъ и оттого его образы были не ярки и не выпуклы, но за ними всегда чувствовалась тревожная и серьезная мысль. Онъ не тѣшился, но и не мучился этими образами, а съ сосредоточеннымъ вниманіемъ вдумывался въ ихъ внутренній смыслъ, точнѣе -- привлекалъ къ этому своего читателя. Онъ былъ слишкомъ серьезенъ, можно сказать -- слишкомъ хмуръ, чтобы тѣшить себя и читателя чѣмъ бы то ни было, и слишкомъ убѣжденъ, чтобы мучиться надъ разрѣшеніемъ какихъ-нибудь "проклятыхъ вопросовъ". Отъ того именно читатель и не слишкомъ искалъ собесѣдованія съ нимъ, но, разъ рѣшившись на это, выносилъ цѣльное и здоровое впечатлѣніе чего-то твердаго, устойчиваго и прямодушнаго. Въ немъ не было узкости и исключительности, всегда почти сопровождающихъ фанатизмъ, но была убѣжденность, презирающая компромиссы. Едва ли въ немъ была терпимость въ той степени, чтобы дружелюбно или только мягко вести бесѣду съ человѣкомъ другихъ воззрѣній, и хотя онъ никогда не пускался ни въ полемику {Я имѣю въ виду только журнальную дѣятельность Каронина. Съ его дѣятельностью въ провинціальныхъ газетахъ я совершенно незнакомъ и вообще не имѣю понятія о немъ, какъ 6 публицистѣ.}, ни въ сатиру, не позволялъ себѣ даже простой усмѣшки, тѣмъ не менѣе, глубокая и недобродушная иронія слышалась въ его рѣчахъ каждый разъ, какъ дѣло касалось несимпатичныхъ ему идей и явленій. Обращикомъ такой манеры можетъ служить хотя бы только что цитированный нами отрывокъ: противупоставленіе между ними и нами производится въ спокойномъ и даже суховатомъ тонѣ, но смыслъ его для насъ отъ того не менѣе убійственъ.

Мы упомянули сейчасъ о суховатомъ тонѣ Каронина. Это былъ обычный тонъ его повѣствованія,-- и это тоже одна изъ причинъ относительнаго равнодушія къ нему читателя. Всѣ знаютъ, что не все то золото, что блеститъ, но не всѣ умѣютъ пользоваться этимъ знаніемъ. Въ жизни встрѣчаются люди, которые терпѣть не могутъ никакихъ изліяній, умѣютъ чувствовать, но не умѣютъ и не хотятъ говорить о своихъ чувствахъ и отъ того зачастую кажутся холодными, близорукими наблюдателями. Въ литературѣ равнымъ образомъ встрѣчаются писатели, питающіе какъ бы органическое отвращеніе не только ко всякой декламаціи, но и ко всякому лиризму. Постоянно держась на одномъ уровнѣ, они какъ будто не испытывали того непроизвольнаго подъема чувства, когда оно бьетъ черезъ край и выливается въ страстныхъ тирадахъ. Каронинъ всегда разсудителенъ, обстоятеленъ, хладнокровенъ и только привычный и внимательный наблюдатель пойметъ, что передъ нимъ не равнодушный резонеръ, а непоколебимо-убѣжденный человѣкъ, который только "думаетъ свою крѣпкую думу безъ шуму".

"Я зналъ одной лишь думы власть, -- одну, но пламенную страсть". Каронинъ въ очень значительной степени имѣлъ право сказать это о себѣ. Дума, постоянно занимавшая его, была дума о народѣ, а страсть, волновавшая его, была любовь къ этому народу. Каронинъ любилъ народъ не по чувству состраданія только и не въ силу требованія справедливости, а въ силу коренныхъ психическихъ мотивовъ. Вотъ какъ объ этомъ говоритъ самъ Каронинъ, въ примѣненіи къ одному изъ своихъ героевъ: "Нельзя сказать, чтобы онъ любилъ мужиковъ; онъ по чистой совѣсти говорилъ: нѣтъ, не любилъ. Но мужики -- единственная среда, гдѣ онъ чувствовалъ себя покойно, почти радостно. Радость эта происходила отъ того, что они были прямою противуположностью ему: онъ любилъ ихъ за то, чего въ немъ самомъ не было. Ихъ жизнь нѣчто совсѣмъ отличное отъ его жизни, ихъ мысли -- совсѣмъ другія. Они были для него всегда чѣмъ-то неизвѣстнымъ, новымъ, великимъ. Онъ не могъ жить ихъ жизнью, не думалъ ихъ мыслями, не вѣрилъ ихъ вѣрой, но допускалъ, что въ ихъ жизни есть много справедливаго, въ ихъ мысли истиннаго, въ ихъ вѣрѣ -- чудеснаго и святаго. Среди нихъ онъ забывалъ свою жизнь, -- а она ему опостылила,-- забывалъ свои мысли, которыя его только мучили, забывалъ свое невѣріе. Даже внѣшняя мужичья обстановка нравилась ему, потому что она не напоминала ему собственной его жизненной обстановки. Мужики всегда были его спасеніемъ". Онъ любилъ ихъ за чего въ немъ самомъ не было, и онъ нельзя сказать чтобы любилъ -- это не болѣе, какъ противорѣчіе словъ, это выраженіе именно той стыдливости, о которой мы говорили выше. Чувствовать себя съ человѣкомъ покойно и радостно, находить въ немъ всегда нѣчто новое и великое, забывать въ его обществѣ свои мученія и свое видѣть, наконецъ, въ немъ свое спасеніе -- какой еще любви нужно? Это болѣе чѣмъ любовь, это -- благоговѣйное почитаніе, т.-е. глубочайшая любовь въ соединеніи съ глубочайшимъ уваженіемъ.

Къ сожалѣнію, излишество любви вредитъ свободѣ критики и ведетъ къ идеализаціи любимаго предмета. Когда Каронинъ говоритъ о насъ, объ интеллигенціи, о нашихъ путяхъ и стремленіяхъ, его замѣчанія блестятъ тонкою ироніей и проникнуты трезвою правдой, исключающею всякую идеализацію. Вотъ, наприм., превосходная страница, характеризующая Каролина не только въ этомъ смыслѣ, но и въ другихъ отношеніяхъ:

"Разумѣется, очень хорошо жить трудами рукъ своихъ, благородно добывать хлѣбъ прямо изъ земли. Притомъ, это очень здорово и не лишено поэзіи. Только на первыхъ порахъ немного скучно. Отчего бы это? Можетъ быть, оттого, что въ этомъ раю всѣ мысли сосредоточена на себѣ, на своемъ тѣлѣ, на своей душѣ, на своемъ благородствѣ, на своемъ спасеніи,-- все только на своемъ вертится мысль? Это естественно. Отчего же не думать и не заботиться о себѣ, когда это неизбѣжно? Но, въ такомъ случаѣ, это уже не мечта, не идеалъ, не стремленіе къ великому. Идеалъ, вѣдь, это нѣчто огромное и свѣтлое, какъ солнце, нѣчто такое, чего въ мелкой обыденной жизни нѣтъ, но къ чему человѣкъ стремится всѣми лучшими своими помыслами. Что можетъ быть идеальнаго въ томъ, что человѣкъ, вмѣсто сапоговъ, надѣнетъ кота, вмѣсто городской квартира, будетъ жить въ небѣ, и, вмѣсто добыванія хлѣба косвеннымъ путемъ, прямо будетъ царапать его изъ земли? Что идеальнаго въ томъ, что человѣкъ головою своей будетъ подпирать возъ съ соломой, а душу свою закопаетъ въ землю, окруживъ себя милліонами пустяковъ? И что идеальнаго будетъ въ жизни человѣка, который забудетъ другихъ и займется только своимъ совершенствомъ? Человѣкъ борется противъ жизненныхъ пустяковъ и стремится раздѣлаться съ ними, а тутъ ему пустяки возводятъ въ подвигъ и въ заслугу. Въ лучшія свои минута ему хочется думать не о себѣ, а о томъ, что внѣ его, что велико, безкорыстно, а здѣсь его заставляютъ усиленно думать о себѣ, о своемъ здоровья, о своемъ благородствѣ. Въ порывѣ героизма (а такія минуты бываютъ у многихъ) онъ съ восторгомъ сбрасываетъ съ себя всю низкую, себялюбивую жизненную мелочь, а здѣсь его садятъ на мѣсто и говорятъ: сиди тутъ и копайся въ сору, береги свое тѣло, дыши свѣжимъ воздухомъ, работай здоровую работу -- и та будешь спасенъ и благороденъ. Увлечь человѣка можно всѣмъ, даже безумною мечтой, лишь ба въ ней заключались величіе, самопожертвованіе, новизна, подвигъ ради людей, но увлечь его обыденнымъ соромъ -- никогда! И поднять также нельзя. Можно идеализировать соръ, можно сдѣлать его самодовольнымъ, но сдѣлать его выше и чище -- нѣтъ, никогда! Личную свою жизнь можно возвести въ идеалъ только подъ однимъ условіемъ: совсѣмъ отречься отъ жизни, уйти въ пустыню или залѣзть на столбъ и сидѣть на немъ до смерти. Но если и возможно устроить интеллигентный монастырь, то только для тѣхъ, у которыхъ жизнь поистинѣ сошлась клиномъ"...

Все это и очень тонко, и очень остроумно, и очень справедливо. На примѣните эти справедливыя соображенія къ народной жизни, и тогда въ какомъ свѣтѣ она намъ представится? Въ свѣтѣ нисколько не идеальномъ, совсѣмъ не въ томъ, въ какомъ ее видѣлъ Каронинъ. Не о хлѣбѣ единомъ живетъ человѣкъ -- это давно сказано, это же самое говоритъ Каронинъ, но развѣ хлѣбъ не альфа и омега того существованія, которое ведетъ нашъ мужикъ? И такъ, что же?...

III.

Толстовскій Левинъ, въ спорѣ съ своими пріятелями о славянскихъ симпатіяхъ нашего общества, сказалъ: "Я самъ народъ и я не чувствую этого". Этого, т.-е. любви къ какимъ бы то ни было "братушкамъ". Понятіе "народъ" -- понятіе сложное, и вотъ почему Левинъ, говоря "я самъ народъ", былъ отчасти правъ и отчасти неправъ. Разсуждая вообще, т.-е. имѣя въ виду не Левина, а всю нашу интеллигенцію, можно сказать, что въ экономическомъ, политическомъ, соціальномъ отношеніи интересы интеллигенціи не всегда и не во всемъ совпадаютъ съ интересами народа, но отдѣлять интеллигенцію отъ народа и тѣмъ болѣе противупоставлятъ ихъ кругъ другу, все-таки, нѣтъ никакого резона. Развѣ мы не русскіе люди? Правда, современные "патріоты своего отечества" сочинили какихъ-то"истинно-русскихъ" людей, въ отличіе отъ насъ, не истинно-русскихъ, т.-е. не согласно мыслящихъ съ нами, но, вѣдь, это такой вздоръ, о которомъ нельзя серьезно говорить. Въ самомъ дѣлѣ, что такое? Каковы бы ни были мои мнѣнія, все-таки, я, уроженецъ города Костромы и воспитанникъ города Москвы, побольше русскій и побольше патріотъ, нежели разные свичи, штейны и оны, какихъ не мало насчитывается въ рядахъ современныхъ "истинно-русскихъ" людей. Такъ можетъ разсудить каждый чистокровно-русскій интеллигентъ и будетъ совершенно правъ, потому что понятіе народа есть, прежде всего, понятіе антропологическое, расовое, этнографическое. Мой костромской землякъ крестьянинъ Иванъ Петровъ ни на волосъ не болѣе и не менѣе русскій, нежели я, дворянинъ и кандидатъ университета Сидоръ Макаровъ. Мы смотримъ на міръ различно и видимъ не одинаково, потому что онъ глядитъ невооруженными, а я вооруженными глазами, паши частные интересы могутъ находиться въ противорѣчіи, наши личные характеры могутъ не подходить другъ къ другу, но коренная психическая основа наша совершенно одинакова, потому что источникъ ея лежитъ именно въ расѣ, въ породѣ, въ національности. Различіе между мужикомъ и интеллигентомъ -- различіе культурное, а не психическое. Нашъ Сидоръ Макаровъ есть никто иной, какъ образованный Иванъ Петровъ. Они вѣрятъ не въ одно и то же, но ихъ вѣра, какъ нравственное свойства одинаково, ихъ главнѣйшіе душевные процессы совершаются тождественно. Кающійся дворянинъ и кающійся мужикъ каются не въ одномъ и томъ же, но потребность къ покаянію, къ очищенію своей совѣсти, и способности къ нему у нихъ однѣ и тѣ же. Кающійся дворянинъ Борской колоніи Каронина бѣжитъ изъ города въ деревню, чтобы "опроститься", "уплатить народу долгъ" и проч., и проч. Кающійся мужикъ, какъ некрасовскій Власъ, точно также отказывается отъ всякихъ стяжаній и мірскихъ благъ и посвящаетъ себя "дѣлу Божьему". Не£тѣ результаты и не тѣ формы, но самое содержаніе процесса одно и то же. Способность къ энтузіазму, доходящему до полнаго самоотверженія, потребность въ какомъ-нибудь авторитетѣ, общительность, добродушіе, отсутствіе предусмотрительности, совѣстливость и проч. и проч. всѣ эти положительныя и отрицательныя нравственныя свойства съ одинаковымъ удобствомъ можно наблюдать и въ русскомъ народѣ, и въ русской интеллигенціи. Насъ разъединяютъ съ народомъ не чувства, не симпатіи, а воззрѣнія. Въ торжественныя историческія минуты, когда общая цѣль до того ясна, что для теоретическихъ разногласій не остается мѣста, всѣ мы сливаемся въ одномъ чувствѣ, безъ различія степени развитія и образованія, въ чувствѣ любви къ своему отечеству.

Русь не шелохнется,

Русь -- какъ убитая!

А загорѣлась въ ней

Искра сокрытая --

Встала -- небужены,

Вышли -- непрошены,

Жита по зернышку

Горы накошены!

Рать поднимается

Неисчислимая,

Сила въ ней скажется

Несокрушимая!

Нашъ ярославецъ это очень недурно сказалъ...

Тема, затронутая нами, обширна и требуетъ обстоятельнаго развитія, но для нашей ближайшей цѣли сдѣланныхъ замѣчаній достаточно. Противупоставленіе народа и интеллигенціи, невѣрное въ большинствѣ случаевъ, производилось Каронинымъ именно на психологической почвѣ, т.-е. какъ разъ на той, гдѣ оно является въ особенности невѣрнымъ. "Мы живемъ чувствомъ пріятнаго и прекраснаго, мужикъ же чувствомъ должнаго и неизбѣжнаго". Изъ чего это видно? Конечно, наше понятіе о неизбѣжномъ совсѣмъ не такъ широко, какъ у нашего мужика-фаталиста, но это дѣло умственнаго развитія и вся правда въ этомъ случаѣ на нашей сторонѣ. Мы живемъ чувствомъ пріятнаго и прекраснаго -- неужели? Какая счастливица русская интеллигенція! Намъ припоминается здѣсь простодушно-лукавый вопросъ Санчо-Пансы: "на какія деньги благородные рыцари путешествовать изволятъ?" При крѣпостномъ правѣ, питавшемъ помѣщичью интеллигенцію, утвержденіе Каронина имѣло бы свой смыслъ, хотя, все-таки, относительный, но говорить о теперешней разночинной и трудовой интеллигенціи нашей, что она живетъ чувствомъ пріятнаго, значитъ впадать въ анахронизмъ. Далѣе, "мы дѣлаемъ то, что намъ нравится, мужики -- то, что должно дѣлать". Относительно интеллигенціи можно сказать: "устами бы Каронина да медъ пить". Ее такъ какъ не подлежитъ сомнѣнію, что огромное большинство нашихъ интеллигентовъ работаетъ не для удовольствія, а въ силу необходимости, и такъ какъ, съ другой стороны, мужикъ пашетъ землю отнюдь не вслѣдствіе велѣній долга, а вслѣдствіе такой же необходимости, то, значитъ, и по этому пункту противупоставленіе Каронина лишено всякаго значенія. "Когда жизнь намъ не даетъ того, чего мы желаемъ, что кажется намъ пріятнымъ, мы считаемъ ее неудавшеюся; мужики же считаютъ скверною ту жизнь, которая дала ему одни только грѣхи". Въ семьѣ не безъ урода, и, конечно, между нами есть такіе, которые хотѣли бы всю жизнь срывать цвѣты удовольствія, но, все-таки, о семьѣ судятъ не по уродамъ, а по ея здоровымъ членамъ. Неудавшаяся жизнь есть безполезная жизнь -- вотъ какъ мы давно привыкли думать, до того долго, что еще Онѣгинъ и Печоринъ выражали свое недовольство жизнью именно въ этомъ смыслѣ. А развѣ боязнь прожить безполезно не есть боязнь грѣха? Вѣдь, паразитство -- смертный грѣхъ. Съ другой стороны, не такъ же ужъ святы и мужики. Во-первыхъ, и между ними не мало "уродовъ", въ видѣ разныхъ кабатчиковъ, кулаковъ и ростовщиковъ, которые считаютъ свою скверную жизнь не только правильной, но даже образцовой и требуютъ къ себѣ уваженія; во-вторыхъ, и въ жизни настоящаго мужика-земледѣльца не надо грѣховъ, которые -- это особенно важно -- онъ даже не считаетъ грѣхами. "Учить" жену вожжами, проучивать "барина" поджогами и т. п. и за всѣмъ тѣмъ, ходить съ открытымъ лицомъ и съ яснымъ взглядомъ -- это не святость, а безсознательность. Наконецъ, "мы страдаемъ отъ того, что не удовлетворяемъ своихъ желаній, мужикъ же отъ того, что не исполнилъ какой-то высшей воли". На это мы замѣтимъ, что есть желанія и желанія. Если желаніе хорошо, то вполнѣ почтенно и страданіе отъ невозможности исполнить это желаніе. Каронину слѣдовало бы остановиться на этомъ пунктѣ. Что же касается страданій мужика отъ неисполненія имъ высшей воли, то, признаемся, о такихъ нревыспренностяхъ мы до сихъ поръ не слыхивали.

Послѣ сказаннаго, заключеніе Каронина: "не думаю, чтобы эта разница была въ нашей выгодѣ",-- отпадаетъ само собою. Никакой существенной разницы нѣтъ. Наша совѣсть ничѣмъ не хуже совѣсти мужика и жизнь наша нисколько не грѣшнѣе его жизни. Между тѣмъ, "та мнимая "разница", это восторженное превознесеніе мужика надъ нами лежало въ основѣ міросозерцанія Каронина. Именно это убѣжденіе или "та вѣра и наложили печать идеализма на всю его литературную дѣятельность. Было время, когда такая идеализація народа имѣла свои оправданія, во время это прошло, и слава Богу, что прошло. Мы радуемся этому не только потому, что мы такимъ образомъ стали ближе къ правдѣ, но и потому, что это свидѣтельствуетъ о ростѣ самого мужика: дѣйствительную силу нѣтъ надобности идеализировать, прихорашивать, и теперь ужь никто не сомнѣвается въ томъ, что "мужикъ сѣръ, да умъ-то у него не чортъ съѣлъ". Не только "порвалась цѣпь великая", но уже выросло и возмужало поколѣніе людей, не испытавшихъ тяжести крѣпостнаго состоянія, и къ этимъ людямъ пора и можно относиться не какъ къ малолѣтнимъ, а какъ къ равнымъ, безъ причмокиваній и присюсюкиваній, съ трезвою критикой, нисколько не исключающею самой горячей благожелательности.

Какъ бы то ни было, Каронинъ дѣлалъ хорошее дѣло и дѣлалъ его хорошо. Имѣть талантъ -- не заслуга, а счастіе; заслуга состоитъ въ томъ, чтобы честно воспользоваться своимъ премуществомъ, чтобы послужить имъ "разумному, доброму, вѣчному"; Каронинъ былъ одинъ изъ добросовѣстнѣйшихъ нашихъ писателей, и это -- его заслуга. Онъ идеализировалъ, но не фальсифицировалъ народную жизнь, изображалъ ее всегда вѣрно и только, по нашему крайнему разумѣнію, судилъ о ней неправильно. Неправильныя сужденія устранить легко, если налицо факты, послужившіе основаніемъ для этихъ сужденій. Это дѣло критики; но цѣнныя наблюденія, которыя сдѣланы писателемъ, правдивыя картины, оставленныя имъ, долго не потеряютъ своего значенія и доживутъ, быть можетъ, до того страстно желаннаго времени, когда русскій народъ будетъ въ состояніи сознательно сказать "сердечное спасибо" всѣмъ своимъ радѣтелямъ и печальникамъ. Въ спискѣ ихъ именъ не будетъ пропущено и имя Николая Елпидифоровича Петропавловскаго.

М. П.

"Русская Мысль", кн.VII, 1892