Виноградов Павел Гаврилович - T. H. Грановский

T. H. Грановскій*).

*) Публичная лекція, читанная 11 февраля въ пользу комитета грамотности.

Человѣку свойственно стремленіе подняться надъ своею ограниченною, мелкою жизнью, примкнуть къ высшему цѣлому, болѣе долговѣчному я значительному, пожертвовать этому цѣлому своими интересами и силами. Народъ и церковь, государство и городъ, сословіе и семья, даже хозяйственныя, литературныя, военныя соединенія сдерживаютъ личный эгоизмъ и, въ то же время, раздвигаютъ рамки человѣческаго существованія.

Но нельзя не замѣтить въ людяхъ и другого, какъ бы обратнаго, стремленія. Если отдѣльная личность живетъ не только въ себѣ, но и въ обществахъ, къ которымъ принадлежитъ, то, съ другой стороны, общественная связь тогда становится особенно сильною и обязательною, когда она перестаетъ быть отвлеченнымъ, разсудочнымъ, безличнымъ понятіемъ: у людей есть средство придать ей горячую жизненность,-- они постоянно стремятся "воплотить" государство, народъ, могущественную корпорацію въ лицѣ вожаковъ или руководителей. Языческіе боги, человѣкообразные представители силъ природы, пали, но "представительные" люди, героя, появляются и теперь, и не только для того, чтобы стать во главѣ войска или правительства: всякая организованная общественная сила, которая обнаружила свое значеніе и жизненность, навѣрное, выставила такихъ великихъ людей, къ которымъ обращается ея гордость, въ личности которыхъ живутъ ея духъ и стремленія.

Россія не особенно богата такими организованными общественными силами: сама географія позаботилась о томъ, чтобы общество вышло гладкое. На громадной русской равнинѣ естественно сложились единое государство и единая церковь, которыя подавили второстепенныя группы. Тѣмъ болѣе важны и дороги тѣ соединенія, которыя проявили самостоятельную жизнь и дѣятельность подъ охраной общихъ политическихъ условій: безъ нихъ общество рисковало бы впасть въ мертвенное однообразіе. Однимъ изъ такихъ сильныхъ союзовъ, которые имѣютъ свою славную исторію и оказали благодѣтельное вліяніе на исторію отечества, является Московскій университетъ. Конечно, въ извѣстномъ смыслѣ, университетъ учрежденіе государственное, составленное правительствомъ по извѣстнымъ правиламъ и руководимое состоящими на общей государственной службѣ лицами. Но всякій настоящій университетъ опирается еще на другое основаніе для своей дѣятельности: онъ служитъ наукѣ, а наука имѣетъ свои правила и законы, никакому государству не подвѣдомственные. Московскій университетъ въ теченіе почти полуторавѣковаго существованія потому и сталъ такимъ виднымъ авторитетнымъ учрежденіемъ, что въ немъ сложилась и держалась самостоятельная научная традиція. Могущественному государству Русскому, конечно, нечего было опасаться подобной самостоятельности,-- оно только выигрывало отъ того, что въ его средѣ образовалось соединеніе, оказывавшее безкорыстное, благородное, идеалистическое вліяніе на своихъ членовъ.

Въ исторіи своей Московскій университетъ прошелъ черезъ различные періоды, не всѣ одинаково благопріятные и славные; имѣлъ онъ за свое долгое существованіе много болѣе или менѣе достойныхъ представителей, но едва ли мы ошибемся, сказавъ, что въ общемъ мнѣніи лучшею эпохой въ жизни университета были 40-е годы нашего вѣка и что въ эту. эпоху самымъ достойнымъ и блестящимъ представителемъ корпораціи былъ Грановскій. Слышались иногда и протесты противъ такой оцѣнки, но протесты единичные. Если даже предположить, что и время, и герой подверглись нѣкоторой идеализаціи со стороны потомства, что придирчивая критика могла бы тамъ и сямъ поубавить восхваленій, въ основаніи фактъ останется непоколебленнымъ. Къ подобному возвеличенію всего лучше приложима пословица: гласъ народа -- гласъ Божій. Очевидно, мы имѣемъ тутъ дѣло съ крайне важнымъ и характернымъ моментомъ въ жизни университета, имѣемъ дѣло съ личностью, которая, во всякомъ случаѣ, удовлетворила главнымъ изъ требованій, предъявляемыхъ русскимъ обществомъ къ профессору. Мнѣ хотѣлось бы не изложить передъ вами біографію Грановскаго,-- это превосходно сдѣлано А. В. Станкевичемъ,-- а отмѣтить наиболѣе характерныя черты его дѣятельности, какъ историка, преподавателя, университетскаго дѣятеля и, наконецъ, участника русской общественной жизни.

Надо признаться, что знаменитый профессоръ попалъ на московскую каѳедру въ значительной степени благодаря случайности. Въ молодости его чуть не сгубила безпечность отца, который совершенно не заботился о его воспитаніи. Да и впослѣдствіи юридическій факультетъ Петербургскаго университета, на который онъ поступилъ; ничего ему не далъ для будущей дѣятельности, и что онъ пріобрѣлъ въ студенческіе годы, то пріобрѣлъ самостоятельнымъ и безпорядочнымъ чтеніемъ по исторіи и философіи. Выходъ былъ прямой -- въ чиновники, и Грановскій начинаетъ службу секретаремъ гидрографическаго департамента при морскомъ министерствѣ. Надо думать, что онъ, во всякомъ случаѣ, не удовлетворился бы канцелярскою работой и повышеніями, но трудно сказать, какимъ путемъ пошло бы его дальнѣйшее развитіе, еслибъ его не намѣтилъ, какъ и многихъ другихъ выдающихся людей того времени, графъ Строгановъ. Въ помѣщики онъ тоже не годился, для журналистики у него не хватало задора и спѣшности. Какъ бы то ни было, ръ 1837 г. онъ былъ командированъ за границу и тутъ, въ сущности въ два года, положилъ основаніе своему историческому образованію. Повторяю, онъ уже раньше читалъ много, преимущественно французскихъ и англійскихъ историковъ -- Тьерри, Гизо, Мишле, Гиббона, Юма, но за два года пребыванія въ Германіи онъ уже не собиралъ свѣдѣнія только, а вырабатывалъ основы своего научнаго міровоззрѣнія. Этимъ основамъ онъ остался вѣренъ и впослѣдствіи, хотя постоянно слѣдилъ за литературой, пополнялъ пробѣлы и совершенствовался. Во всякомъ случаѣ, у него не произошло тѣхъ рѣзкихъ перемѣнъ въ образѣ мыслей и основныхъ построеніяхъ, которыя имѣли мѣсто въ жизни многихъ ученыхъ. Эта цѣльность его умственной личности много облегчаетъ ея изученіе.

Какъ свѣтовые лучи собираются въ фокусѣ человѣческаго глаза, такъ въ головѣ мыслителя сосредоточиваются и своеобразно преломляются лучи идей, которые падаютъ на него съ разныхъ сторонъ, изъ различныхъ умственныхъ центровъ его времени. Особенность Грановскаго, какъ историка, выясняется, когда мы познакомимся съ его отношеніемъ къ пяти-плести руководящимъ школамъ первой половины нашего вѣка.

Исторія не такъ давно еще подверглась полному превращенію. Изъ второстепенной разновидности изящной литературы она сдѣлалась вдругъ великою общественною наукой и косвенный толчокъ къ этому былъ данъ переворотомъ въ концѣ XVIII вѣка. Французская революція оказалась какимъ-то колоссальнымъ и непроизвольнымъ опытомъ, произведеннымъ надъ европейскими порядками и учрежденіями. Значительная часть ихъ рушилась, но не менѣе значительная обнаружила совершенно непредвидѣнное сопротивленіе. Оказалось, что, кромѣ разсчета и устроенія, приходится принимать во вниманіе въ политикѣ привычки, инстинкты, наслѣдственность, преемственность. Все это отсылало къ изученію исторіи, и XIX вѣкъ принялся за это изученіе съ энергіей, о которой не помышляли вѣка предшествовавшіе. Прежде всего, выдвинулось подъ этими вліяніями ученіе о своеобразности историческихъ формъ. XVIII вѣкъ разсуждалъ о единомъ и отвлеченномъ человѣкѣ, XIX сталъ присматриваться къ особенностямъ государствъ, народовъ, классовъ и лицъ. Это сказалось на отношеніи къ самой передачѣ фактовъ. Нибуръ, а вслѣдъ за нимъ и Ранке исходили изъ наблюденія, что всякій разсказъ о событіяхъ своеобразенъ, т.-е. налагаетъ на событіе извѣстную окраску, которую надо опредѣлить и устранить, чтобы добраться до истины. Отсюда пошла историческая критика, перекрестный допросъ свидѣтелей, который иногда, особенно въ рукахъ Нибура, приводилъ къ совершенному крушенію общепринятыхъ взглядовъ на событія.

Молодой русскій, вступившій въ Берлинскій университетъ, прямо встрѣтился тамъ съ критическимъ направленіемъ въ лицѣ Ранке. Онъ принялъ участіе въ упражненіяхъ по разбору источниковъ, изъ которыхъ вышло столько первоклассныхъ нѣмецкихъ историковъ, слушалъ и лекціи Ранке и понялъ высокое значеніе этого учителя, что далеко не всѣмъ удавалось. О лекціяхъ по исторіи французской революціи онъ писалъ: "Я ничего подобнаго не читалъ объ этой эпохѣ; ни Тьеръ, ни Минье не могутъ сравниться съ Ранке. У него такой простой, не натянутый, практическій взглядъ на вещи, что послѣ каждой лекціи я дивлюсь, какъ это мнѣ самому не пришло въ голову. Такъ естественно. Ранке, безспорно, самый геніальный изъ новыхъ нѣмецкихъ историковъ" (біографія, стр. 72). Но, поучаясь самой техникѣ исторической работы, удивляясь трезвости взгляда Ранке, Грановскій не въ состояніи былъ слѣдовать за нимъ безусловно и не сдѣлался его ученикомъ въ настоящемъ смыслѣ слова. Когда Ранке отъ предварительной критики переходилъ къ комбинаціямъ фактовъ, къ указанію ихъ внутренняго смысла, онъ не вполнѣ удовлетворялъ нашего молодого ученаго. "Его главное достоинство,-- говорилъ Грановскій студентамъ въ 1843 году,-- состоитъ въ живописи характеровъ: лица воскресаютъ у него. Другая характеристичная черта его состоитъ въ критическомъ тактѣ, въ выборѣ и отдѣленіи истиннаго отъ ложнаго. Въ немъ есть и замѣчательные недостатки: неестественный слогъ, и онъ увлекается страстью къ характеристикамъ. Преслѣдуя историческое лицо, онъ выпускаетъ изъ вида общую идею".

Отношеніе Грановскаго къ дѣлу еще болѣе выясняется, если отъ Ранке перейти къ Нибуру, истинному родоначальнику критическаго направленія. Біографическій очеркъ, напечатанный въ Современникѣ 50 года, начинается такъ: "Съ именемъ каждаго оставившаго прочный слѣдъ въ литературѣ писателя мы привыкли соединять какое-нибудь представленіе, характеризующее особенности его таланта. Такого рода представленія и выражающіе ихъ постоянные эпитеты не всегда бываютъ справедливы. Кто скажетъ, напримѣръ, почему при имени Нибура неизбѣжно приходитъ въ голову мысль о сухой, разрушительной критикѣ, отвергающей поэтическія преданія древняго Рима? Нора бы, кажется, свести итогъ всѣхъ этихъ явленій и представить вѣрный отчетъ о заслугахъ Нибурга въ наукѣ, снять съ него странное обвиненіе въ скептицизмѣ и показать, сколько было положительнаго въ его выводахъ и сколько поэзіи въ его воззрѣніи на исторію" (соч. II, 7, 8). Выясняя положительную сторону работы Нибура, Грановскій обращался по преимуществу не къ утомительнымъ изслѣдованіямъ великой Римской исторіи, а къ живымъ очеркамъ нибуровскихъ лекцій. Тамъ онъ находилъ Ѣимпатичныя для себя черты. "Нибуръ былъ одаренъ необыкновенною способностью переноситься въ прошедшее не только воображеніемъ, но личнымъ участіемъ. Въ этомъ заключается творческая, чисто-поэтическая сторона его таланта. Когда онъ начиналъ говорить о какомъ-либо значительномъ лицѣ греческой или римской исторіи, онъ тотчасъ извлекалъ изъ своей изумительной памяти всю современную обстановку, припоминая малѣйшія подробности и отношенія, и становился самъ въ ряды горячихъ приверженцевъ или враговъ описываемаго лица. О немъ можно безъ преувеличенія сказать, что онъ пережилъ сердцемъ борьбы всѣхъ великихъ партій Греціи и Рима" (соч. II, 49). Такимъ образомъ, указана была необходимость пополнить односторонность критическихъ работъ, въ самой дѣятельности творца критическаго метода подчеркнуто положительное творчество. Являлся, однако, вопросъ, есть ли эта созидающая работа слѣдствіе только художественной силы писателя, его личнаго поэтическаго дарованія, его обширнаго знакомства съ жизнью и способности представлять себѣ прошедшее какъ настоящее, или можно установить формулы, правила общаго характера, которыя выводили бы къ истинѣ и дѣятелей менѣе одаренныхъ, обезпечивали бы научную доказательность построеній?

Рядомъ съ Нибуромъ и Ранке стояли другіе корифеи исторической науки, которые подробнѣе формулировали поученіе, данное XIX вѣку опытомъ французской революціи. По мнѣнію Савиньи и Эйхгорна, исторія раскрываетъ не только своеобразность историческихъ формъ, но и основное начало ихъ развитія. Начало это -- безсознательный, органическій ростъ. Мало сказать, что люди не похожи другъ на друга, что нельзя говорить о человѣкѣ вообще. Люди стали не похожи, обособились въ племена, народы и государства не подъ вліяніемъ уговоровъ или сознательныхъ рѣшеній, или преднамѣренныхъ разсчетовъ, или открытій законодателей, а въ силу медленнаго вліянія условій, стихійнаго творчества народной массы, которая приспособляется къ условіямъ, наконецъ, давленія наслѣдственности, которое съ каждымъ новымъ поколѣніемъ все ростетъ и все болѣе стѣсняетъ область сознательнаго измѣненія. Какъ слагается языкъ, такъ создаются право и учрежденія: при появленіи народа въ исторіи вырабатывается извѣстный складъ, основа, народный характеръ, съ которымъ волей или неволей согласуется послѣдующее. Признавая безконечную силу исторической преемственности, школа Савиньи естественно сдѣлалась школой историческаго консерватизма. Грановскій сочувствовалъ протесту противъ отвлеченной разсудочности XVIII в. и глубоко усвоилъ ученіе объ органическомъ ростѣ народной личности, но онъ не расположенъ былъ останавливать этотъ ростъ слишкомъ рано и не признавалъ, чтобы народъ находился въ теченіе всей своей дѣятельности подъ роковымъ и неизбѣжнымъ вліяніемъ привычекъ, пріобрѣтенныхъ въ его младенчествѣ. Полное уподобленіе государственныхъ формъ и права съ языкомъ казалось ему сильно преувеличеннымъ. Вообще, признавая заслугу направленія для выясненія идеи исторической преемственности, онъ считалъ необходимымъ отмѣтить и противуположное вліяніе -- постоянную и чѣмъ дальше, тѣмъ болѣе сознательную работу каждаго поколѣнія надъ матеріальными условіями. Если ростъ бремя наслѣдственности, то ростетъ и сила сознательнаго воздѣйствія; въ борьбѣ того и другого и состоитъ исторія. Своимъ университетскимъ слушателямъ Грановскій выразилъ это, между прочимъ, такъ: "Глубоко знакомые съ памятниками древности, съ постепеннымъ развитіемъ права, онъ по чувству весьма извинительному пристрастились къ этой старинѣ, не допускали никакого уклоненія отъ прошедшаго. Главный упрекъ, который можно сдѣлать этимъ корифеямъ исторической школы и ихъ приверженцамъ, заключается въ томъ, что они хорошо понимали прошедшее, но не понимали настоящаго и будущаго" (курсъ 1843--44 гг.).

Естественный противовѣсъ одностороннему консерватизму школы Савиньи нашелъ нашъ ученый въ трудахъ французскихъ либеральныхъ историковъ. Тьерри, Гизо, Мишле самостоятельно выработали историческую литературу, которая могла поспорить съ нѣмецкою по достоинству и вліянію на умы. "Никогда французская исторіографія не стояла такъ высоко",-- свидѣтельствовалъ Грановскій. Отличительною чертой, проходившею во всѣхъ ея произведеніяхъ, были интересъ къ современности, надежды на будущее и желаніе повліять на его теченіе, попытки объяснить современность, какъ результатъ издавна подготовленныхъ движеній, въ частности изученіе исторической филіаціи либеральныхъ началъ, которыя оказывались совсѣмъ не продуктомъ внезапной вспышки XVIII столѣтія, совсѣмъ не результатомъ умозрѣній одного или двухъ поколѣній. Гизо выяснялъ историческій ростъ редставительной системы и противуположность въ развитіи Англіи и Франція,-- противуположность, глубоко отразившуюся въ ихъ современномъ положеніи; Тьерри углубился въ изученіе среднихъ классовъ и въ особенности въ исторію городского строя, ихъ воспитавшаго; Мишле возсоздалъ съ художественною силой культурную исторію французскихъ народныхъ массъ. Много разъ отозвалось въ позднѣйшей дѣятельности Грановскаго вліяніе французской школы. Успѣхъ французовъ онъ прямо приписывалъ оживляющему вліянію великихъ историческихъ событій, совершившихся на ихъ глазахъ. На публичныхъ лекціяхъ 1845 года онъ сказалъ про Lettres sur l'histoire de Frame: "тамъ находится нѣсколько писемъ объ освобожденіи городовъ,-- это лучшее мѣсто у Тьерри и, можетъ быть, лучшее во всей исторической наукѣ".

Въ концѣ 30-хъ и началѣ сороковыхъ годовъ Грановскій замышлялъ и подготовлялъ обширную работу о городѣ въ древней, средней и новой исторіи. Планъ не осуществился, но и въ томъ, что осуществилось, многое объясняется духовнымъ общеніемъ съ французскими учеными. Докторская диссертація объ аббатѣ Сугеріи составлена и проведена въ духѣ Тьерри, и именно его Писемъ о французской исторіи. Замѣтно и вліяніе Гизо, которое также отразилось на средневѣковыхъ курсахъ русскаго профессора и на публичномъ его курсѣ 1845--46 года. Послѣдній представляетъ, однако, въ то же время, поучительный контрастъ съ курсами Гизо: онъ гораздо менѣе схематиченъ, чѣмъ Исторія цивилизаціи во Франціи или Исторія представительныхъ учрежденій, больше обращаетъ вниманія на явленія духовной жизни, которая у Гизо, какъ извѣстно, стушевывалась передъ жизнью политическою. Построеніе не такъ ясно и стройно, но за то цѣлостнѣе, разнообразнѣе. Грановскій не любилъ "рѣзать по живому", какъ онъ самъ выражался, и потому избѣгалъ рубрикъ и рѣзкаго дробленія на періоды и стороны предмета. Его сочувствіе къ французамъ не мѣшало ему, такимъ образомъ, относиться къ нимъ самостоятельно. Помимо всѣхъ отдѣльныхъ несогласія, онъ не находилъ у нихъ одного капитальнаго условія, которое уже вступило въ историческую науку и вполнѣ оцѣнено было Грановскимъ въ своемъ значеніи. Историческія работы критической, консервативной, либеральной школъ далеко двинули изученіе отдѣльныхъ историческихъ явленій, эпохъ, народовъ. Онѣ подготовляли и крупныя обобщенія: ученіе объ исторической своеобразности, объ органической преемственности, о народномъ духѣ или характерѣ, объ эволюціи сословно-представительныхъ учрежденій далеко выходили за предѣлы разрозненныхъ и случайныхъ наблюденій. но какъ ни широки были эти обобщенія, они не давали достаточныхъ основаній для систематическаго ученія о жизни человѣчества. А, между тѣмъ, за такимъ ученіемъ обращалось въ исторіи образованное общество и попытки такого общаго построенія были сдѣланы въ Германіи. Гегель далъ философскую формулу, которая должна была объяснить все мірозданіе -- и природу, и исторію. Онъ провелъ черезъ всѣ формы жизни законъ діалектическаго развитія, по которому всякое опредѣленіе или утвержденіе вызываетъ сначала противуположное утвержденіе или опредѣленіе, а затѣмъ обѣ крайности примиряются на третьемъ, объединяющемся и высшемъ опредѣленіи, которое, въ свою очередь, становится исходнымъ пунктомъ подобнаго же процесса. Основанія такого движенія идеи Гегель находилъ въ логикѣ, въ человѣческомъ мышленіи, но законы этого мышленія считалъ основными и для всей внѣшней природы, которая есть тоже проявленіе духа, мысли божественной. Въ исторіи съ этой точки зрѣнія не было безпорядка и случайности. Въ ней проглядывала необходимая послѣдовательность идей, носителями Которыхъ являлись народы и поколѣнія. Идеи эти возникаютъ, отталкиваются, побѣждаютъ другъ друга, примиряются въ высшихъ опредѣленіяхъ не сообразно съ случайною встрѣчей и силой ихъ носителей, а по своему внутреннему значенію, по требованіямъ діалектической послѣдовательности развитія. Эта смѣлая и стройная теорія оказала громадное вліяніе на жизнь XIX вѣка, и можно сказать, что нигдѣ это вліяніе не было такъ сильно, какъ въ Россіи. Русскіе мыслители болѣе всѣхъ другихъ требовали у науки полныхъ и общихъ рѣшеній. Они нетерпѣливо относились къ техникѣ отдѣльныхъ наукъ, не хотѣли затериваться въ частностяхъ и съ восторгомъ восприняли общія формы Гегеля. Вмѣстѣ съ другими увлекался и Грановскій. Его, какъ многихъ другихъ, направлялъ къ Гегелю Николай Станкевичъ. Грановскій жаловался другу на свои сомнѣнія передъ громаднымъ запутаннымъ матеріаломъ, который ему приходилось преодолѣть. Станкевичъ отвѣчалъ: "Оковы спали съ души, когда я увидѣлъ, что внѣ одной всеобъемлющей идеи нѣтъ знанія. Другое дѣло -- прагматическій интересъ къ наукѣ; тогда она -- средство, и это занятіе имѣетъ свою прелесть; но для этого надо имѣть страсть, преодолѣвающую всѣ труды, а къ этакой страсти способны люди односторонніе. Ты не изъ этого рода людей: это можно узнать, взглянувши на тебя. Больше простора душѣ, мой милый Грановскій! Теперь ты занимаешься исторіей: люби же ее, какъ поэзію,-- прежде нежели ты свяжешь ее съ идеей,-- какъ картину разнообразной и причудливой жизни человѣчества, какъ задачу, которой рѣшеніе не въ ней, а въ тебѣ, и которое вызовется строгимъ мышленіемъ, приведеннымъ въ науку. Поэзія и философія -- вотъ душа сущаго" (Анненковъ. "Н. Станкевичъ", стр. 197). Въ Германіи отъ всѣхъ спеціальныхъ занятій Грановскій постоянно возвращался въ Гегелю. Здоровый и больной, онъ не покидалъ этого путеводителя. "Сочинилъ себѣ какое-то преглупое правило, что не покоряться должно природѣ, а идти ей наперекоръ, и съ этимъ правиломъ не хочетъ ни на минуту оставить своего Гегеля и исторію",-- писалъ о своемъ товарищѣ Я. М. Невѣровъ, сильно встревоженный его болѣзненнымъ состояніемъ (біографія, стр. 62). Испытавъ на себѣ благодѣтельное вліяніе этой философіи, молодой ученый рекомендовалъ ее и другимъ. Онъ писалъ своему товарищу Григорьеву: "Меня мучили тѣ же вопросы, надъ которыми ты ломаешь голову. Ты говоришь, что ты во всемъ сомнѣваешься, что ты убѣжденъ въ невозможности знать что-нибудь. Имѣемъ ли мы право довѣрять отрицательнымъ результатамъ нашихъ сомнѣній? Нѣтъ. Мы можемъ, мы должны сомнѣваться,-- это одно изъ прекрасныхъ правъ человѣка; но эти сомнѣнія должны вести къ чему-нибудь; мы не должны останавливаться на первыхъ отрицательныхъ отвѣтахъ, а идти далѣе, дѣйствовать всею діалектикой, какою насъ Богъ одарилъ, идти до конца, если не абсолютнаго, то возможнаго для насъ. Хаосъ въ насъ, въ нашихъ идеяхъ, въ нашихъ понятіяхъ, а мы приписываемъ его міру. Точно какъ человѣку въ зеленыхъ очкахъ все кажется зеленымъ, хотя этотъ цвѣтъ у него на носу только. "Wer die Welt vernünftig ansieht den siet sic auch vernünftig an", -- говорить Гегель. И это едва ли не величайшая истина, сказанная имъ. Положимъ даже, что при всѣхъ твоихъ усиліяхъ ты теперь не пойдешь далѣе отрицательныхъ отвѣтовъ, которые были результатомъ твоихъ первыхъ изслѣдованій. Что же это доказываетъ? Только то, что твоя діалектика еще не укрѣпилась, что ты не умѣешь еще перейти изъ одного опредѣленія въ другое, противуположное. Займись, голубчикъ, философіей... Это вовсе не пустая, мечтательная наука. Она положительнѣе другихъ и даетъ имъ смыслъ. Учись по-нѣмецки и начинай читать Гегеля. Онъ успокоитъ твою душу. Есть вопросы, на которые человѣкъ не можетъ дать удовлетворительнаго отвѣта. Ихъ не рѣшаетъ и Гегель, но все, что теперь доступно знанію человѣка, и самое знаніе у него чудесно объяснено"...

Но опять-таки и преклоненіе передъ Гегелемъ развѣ въ первое время было безусловнымъ. Оно воспитало въ Грановскомъ стремленіе къ объединенію историческихъ знаній. Онъ остался вѣренъ взгляду, что каждый народъ и эпоха являются носителями извѣстныхъ идей, что политическое соперничество народовъ и смѣна дѣятелей на исторической сценѣ должны быть разсматриваемы не какъ результаты случайныхъ обстоятельствъ, а въ ихъ отношеніи къ идейному прогрессу культуры. Но онъ былъ слишкомъ причастенъ работѣ историковъ-спеціалистовъ, чтобы остаться вполнѣ во власти философа, распорядившагося историческимъ матеріаломъ по своему произволенію. Русскому легко было, конечно, протестовать противъ распредѣленія міровыхъ періодовъ и задачъ въ философіи исторіи,-- распредѣленія, при которомъ германскому племени оставалась великая и печальная честь сказать послѣднее слово культуры. Убѣжденному либералу прусская монархія не представлялась вѣнцомъ политическихъ формъ, и первая половина XIX в. казалась временемъ еще весьма далекимъ отъ осуществленія лучшихъ надеждъ человѣчества. Главное по натурѣ, и по подготовкѣ, Грановскій не могъ принести жизненность конкретныхъ фактовъ въ жертву отвлеченному, философскому плану. Онъ видѣлъ прошедшее слишкомъ ясно, чтобы не замѣтить, что онъ гораздо богаче содержаніемъ, чѣмъ допускала діалектическая схема Гегеля. Онъ не въ состояніи былъ такъ пригибать и урѣзывать историческую жизнь какого-нибудь народа, чтобы она вошла безъ остатка въ отведенное ей по плану мѣсто. Ему свойственно было -- не раздавать народамъ и поколѣніямъ приличныя имъ въ общемъ строѣ идеи, а прислушиваться къ голосу каждаго, изученіемъ и сочувствіемъ доходить до исконныхъ стремленій и завѣтныхъ мыслей. Потребность и надежда объединенія исторіи осталась, но достигнуть его становилось много труднѣе для историка, внимательнаго ко всякому праву, чѣмъ для деспотическаго философа. Надо было, по меньшей мѣрѣ, опредѣлить, насколько процессъ мышленія, діалектическій процессъ, осложняется въ дѣйствительности матеріальными условіями, при которыхъ мыслятъ люди. Вѣдь, ходъ мыслей, конечно, зависитъ не отъ одного логическаго сцѣпленія ихъ, а значительно опредѣляется обстановкой: голодный думаетъ не совсѣмъ то, что сытый, праздный -- не совсѣмъ то, что рабочій, мореплаватель -- не совсѣмъ такъ, какъ земледѣлецъ, лапландецъ -- не совсѣмъ такъ, какъ негръ. При оцѣнкѣ матеріальныхъ факторовъ нельзя было не столкнуться съ значеніемъ и методами наукъ естественныхъ.

Первый томъ Бокля вышелъ въ 1857 г. Грановскій не дожилъ до него. Но Исторія цивилизаціи въ Англіи подготовлялась задолго до ея выхода изъ типографіи, подготовлялась, какъ всѣ крупныя явленія умственной жизни, попытками цѣлаго ряда мыслителей. Въ этой подготовительной работѣ Грановскій отнесся чутко и сочувственно.

Уже въ Берлинѣ, несмотря на Гегеля, Грановскій сталъ пристально заниматься тою почвой, на которой развивается исторія. Преподаваніе Риттера показало ему землю, какъ храмину, созданную Провидѣніемъ для рода человѣческаго. Приходилось убѣдиться, что устройство земной поверхности, распредѣленіе водъ, условія климата, плодородіе почвы и тому подобные факты, совсѣмъ не діалектическіе, оказываютъ самое рѣшительное вліяніе на судьбу людей. Положимъ, чѣмъ значительнѣе человѣческая культура, тѣмъ лучше она справляется съ природой, но какъ долго воспитываются племена подъ преобладающимъ давленіемъ этихъ естественныхъ условій! Очевидно, отъ этого долгаго воспитанія долженъ сохраниться глубокій слѣдъ въ характерѣ и взглядахъ народа. Да и до сихъ поръ не ясно ли, что громадныя массы людей связаны и опредѣлены въ своей жизни именно естественными условіями? Вниманіе къ естественно-историческому фактору, разъ возбужденное Риттеромъ, не ослабѣло, а, напротивъ, возростало. Въ лицѣ Фролова, организовавшаго въ Россіи географическій журналъ Магазинъ Землевѣдѣнія, Грановскій имѣлъ близкаго товарища, который поддерживалъ въ немъ интересъ къ географическимъ занятіямъ. Въ 1847 году Ефремовъ открылъ географическій курсъ въ Московскомъ университетѣ мотивировалъ свое начинаніе въ выраженіяхъ, которыя являлись какъ бы отголоскомъ Риттера и Грановскаго. Отъ географіи былъ одинъ шагъ до этнографіи: племя на ряду съ страной являлось естественно-историческимъ элементомъ, опредѣляющимъ человѣческое развитіе. Необходимо было заняться изученіемъ такъ называемыхъ дикихъ племенъ, т.-е. какъ разъ того громаднаго большинства человѣческаго рода, которое жило или живетъ подъ преобладающимъ вліяніемъ естественныхъ условій и не поднялось до діалектической разработки идей въ исторіи цивилизаціи. Грановскій живо интересовался "малыми сими". Онъ читалъ множество путешествій, и его лекція объ Океаніи и ея жителяхъ можетъ свидѣтельствовать объ его этнографическихъ познаніяхъ. Въ введеніи къ своему учебнику онъ опредѣлялъ исторію, какъ науку о земной жизни человѣчества. При такомъ широкомъ опредѣленіи она включаетъ общую этнографію. При этомъ оставалось во всей силѣ значеніе культуры, пріобрѣтаемой историческими народами, но подчеркивалось, что нѣтъ препятствій для культурнаго возвышенія и дикихъ племенъ. Гуманное чувство Грановскаго не допускало радикальнаго раздѣленія человѣчества на привилегированныя и низшія расы. Онъ безусловно вооружался противъ теорій, которыя находили не мало приверженцевъ въ то время какъ среди гордыхъ своимъ образованіемъ европейцевъ, такъ и въ рабовладѣльческой почвѣ Америки. "Человѣчество, имѣющее слиться въ лонѣ христіанства въ одну духовную семью, уже составляетъ семью естественную, соединенную общимъ праотцемъ Адамомъ. Дупустивъ такое родство, существующее между обитателями земного шара, мы должны необходимо принять и истекающую изъ этого родства равную способность всѣхъ породъ къ образованности и совершенствованію" (соч. II, стр. 462). Обширныя этнографическія свѣдѣнія Грановскаго давали ему возможность подойти къ вопросу о племени съ научной точки зрѣнія. Онъ съ восторгомъ привѣтствовалъ начатки антропологіи, перевелъ и снабдилъ примѣчаніями письмо Эдуардса въ Амедею Тьерри о физическихъ признакахъ породъ и ихъ устойчивости. Вопросъ о племени былъ жгучимъ вопросомъ въ то время, когда особенно интересовались опредѣленіемъ племенныхъ характеровъ и часто опредѣляли ихъ пристрастно и произвольно. Въ связи съ этими занятіями у Грановскаго являлся планъ написать монографію о галлахъ и на примѣрѣ этого племени показать значеніе племенныхъ признаковъ. Дѣло не состоялось, но въ курсахъ нашего ученаго не мало слѣдовъ работы надъ этими вопросами. Въ публичномъ курсѣ 1845 года, наприм., видное мѣсто занимаетъ опредѣленіе племенного состава французской и англійской національностей, особенно первой. Разнообразію племенныхъ элементовъ приписывается большое вліяніе въ исторіи.

И такъ, черезъ посредство географіи, этнотрафіи, антропологіи Грановскій приходилъ въ соприкосновеніе съ естествознаніемъ и получилъ возможность значительно умѣрить философское увлеченіе гегеліанства. Слѣдуя за знаменитымъ біологомъ Беромъ, онъ въ актовой рѣчи 1852 года призналъ, что "ходъ всемірной исторіи опредѣляется внѣшними физическими условіями; вліяніе отдѣльныхъ личностей въ сравненіи съ ними ничтожно" (соч. I, стр. 14). Но, освобождаясь отъ односторонней и произвольной схемы Гегеля, Грановскій по всему складу своего образованія неспособенъ былъ предоставить себя и въ исключительное руководство естественникамъ. Въ общеніи съ Герценомъ онъ признавалъ великіе результаты естествознанія, но протестовалъ противъ матеріализма, какъ философскаго, такъ и научнаго, настаивая на томъ, что явленія міра духовнаго и нравственнаго, при всей своей зависимости отъ физическихъ условій, не разлагаются безъ остатка на послѣдствія этихъ условій, а вносятъ, кромѣ того, въ міровую жизнь своеобразные элементы, которые требуютъ и своеобразнаго изученія. "У исторіи двѣ стороны: въ одной является намъ свободное творчество духа человѣческаго, въ другой -- независимыя отъ него, данныя природою, условія его дѣятельности. Новый методъ долженъ возникнуть изъ внимательнаго изученія фактовъ міра духовнаго и природы въ ихъ взаимодѣйствія. Только такимъ образомъ можно достигнуть до прочныхъ, основныхъ началъ, т.-е. до яснаго знанія законовъ, опредѣляющихъ движеніе историческихъ событій. Можетъ быть, мы найдемъ тогда въ этомъ движеніи правильность, которая теперь ускользаетъ отъ нашего вниманія".

Мы перебрали основныя направленія исторической науки первой половины нашего вѣка и показали отношеніе къ нимъ Грановскаго. Повсюду обнаружилась отзывчивость нашего ученаго, свобода и широта его мысли, способность оцѣнить крупное и плодотворное безъ предразсудковъ и пристрастій. Но повсюду обнаружилась и самостоятельность ума, критическое отношеніе, которое предохраняло отъ крайностей или, по меньшей мѣрѣ, освобождало рано или поздно отъ ихъ господства. Остается спросить, какъ подъ всѣми этими вліяніями, среди всѣхъ этихъ спорящихъ началъ, окончательно сложилась личность мыслителя, какъ опредѣлились для него задачи науки, къ чему направилась и чего достигла его личная работа?

Помимо отдѣльныхъ мѣстъ въ сочиненіяхъ, лекціяхъ, перепискѣ, можно воспользоваться тремя главными источниками для характеристики его основныхъ взглядовъ: подробнымъ конспектомъ введенія къ курсу всеобщей исторіи, который Грановскій составилъ передъ тѣмъ, какъ начать чтенія въ университетѣ въ 1839 году; конспектъ этотъ пополняется студенческий записями,-- и то и другое пока не издано. Затѣмъ, на актѣ 1852 г. произнесена была рѣчь о современномъ состояніи и значеніи всеобщей исторія. Наконецъ, составляя въ 50-хъ годахъ учебникъ по своему предмету, Грановскій предпослалъ ему введеніе, которое вкратцѣ резюмируетъ его взгляды. Между этими тремя характеристиками есть разница въ подробностяхъ; главныя идеи остались тѣ же.

Грановскій ищетъ закона и порядка въ колоссальной массѣ фактовъ, переданныхъ исторіей. Что въ ней важно и что не важно? Всего знать нельзя и не стоитъ. Какія мѣрила можно установить для выбора и оцѣнки? XVIII вѣкъ подбиралъ факты съ точки зрѣнія ихъ непосредственной пользы для человѣка. Но что такое польза? То, что полезно для одного, можетъ быть вредно для другого. То, что полезно для немногихъ, можетъ быть вредно для массы; то, что полезно для ума, можетъ быть вредно для сердца; то, что полезно для одного поколѣнія, вредно для другого. Очевидно, нельзя свести исторію на сообщеніе о безспорныхъ открытіяхъ, изобрѣтеніяхъ, частныхъ усовершенствованіяхъ. Не лучше мѣрило вліянія, которое предлагали другіе представители XVIII вѣка. Въ рукахъ замѣчательнаго ученаго -- Шлецера -- это мѣрило обращалось на оцѣнку чисто-матеріальнаго давленія человѣческихъ обществъ. Измѣреніе площади государствъ я численности населенія пріобрѣтало первостепенную важность. Чипгисѣханъ и Тамерланъ становились по своей силѣ разрушенія высшими дѣятелями исторіи, маленькія Аѳины затеривались въ ничтожномъ уголкѣ Балканскаго полуострова.

Не было недостатка въ попыткахъ выйти изъ такихъ грубыхъ опредѣленій, поставить начала полезности и вліянія болѣе косвеннымъ и тонкимъ образомъ. Уже древніе занимались такъ называемою прагматическою исторіей, стремились подвести причинное объясненіе для отдѣльныхъ фактовъ и полагали пользу исторіи въ томъ, что своимъ восхожденіемъ отъ слѣдствій къ причинамъ она научить политическихъ дѣятелей вліять на причины, чтобы произвести слѣдствія. Въ дѣйствительности, эта прагматическая литература всегда грѣшила двумя капитальными недостатками: во-первыхъ, при постоянномъ измѣненіи историческихъ комбинацій никакъ не удавалось установить непосредственнаго перехода отъ анализа прошедшаго къ обработкѣ настоящаго; во-вторыхъ, самый анализъ прошедшаго сводился на опредѣленіе мелкихъ условій, второстепенныхъ вліяній, случайныхъ вмѣшательствъ; въ немъ не выдвигались элементы постоянные и потому главные, объединяющіе.

Средневѣковое, церковное пониманіе первое выдвинуло могучую объединяющую идею, которая тотчасъ организовала историческія свѣдѣнія. Средневѣковая церковь, начиная съ Августина, поняла исторію какъ взаимодѣйствіе двухъ силъ -- грѣховной человѣческой природы, которая влечетъ свѣтскую жизнь человѣчества къ неудержимому упадку, и божественной благодати, которая черезъ посредство церкви подготовляетъ спасеніе избранныхъ въ Градѣ Божіемъ. Новая исторія отказалась отъ такого пониманія. За немногими исключеніями, ея мыслители уповаютъ, что природа человѣка имѣетъ въ себѣ залогъ и возможность совершенствованія, что самая земная жизнь человѣчества не обречена на роковое разложеніе. XVIII вѣкъ въ лицѣ Лессинга, Гердера, Кондорсе выразилъ горячую вѣру въ прогрессъ. Исторія была понята какъ воспитаніе рода человѣческаго, а не какъ его развращеніе. Идея прогресса оказалась благотворнымъ, спасительнымъ завѣтомъ, способнымъ воодушевить людей, дать имъ силу въ борьбѣ со злоключеніями жизни или бѣдствіями времени. Кондорсе исповѣдовалъ эту свѣтлую вѣру въ тюрьмѣ, приготовляясь умереть,-- онъ одержалъ духовную побѣду надъ жалкими случайностями людского существованія.

Идея прогресса является первою основой историческаго міросозерцанія. Подъ ея вліяніемъ исторія распадается на всемірную и на всеобщую. Всемірная обнимаетъ всѣ народы, захватываетъ весь этнографическій матеріалъ. Всеобщая выдѣляетъ то, что вошло вкладомъ въ человѣческую культуру, описываетъ и объясняетъ прогрессивное движеніе человѣчества. но какъ совершается это движеніе? Очевидно, не по прямой линіи, и даже не подъ тѣми правильными углами, которые предполагала діалектика Гегеля. Поступательное шествіе обусловливается тѣмъ, что идетъ впередъ не единый народъ, а смѣняющіе другъ друга путники. Идея прогресса осложняется идеей органическаго развитія. Каждый народъ принимаетъ участіе въ шествіи, вступаетъ въ него въ юности, проходитъ свою дорогу, въ періодъ роста и образованія вырабатываетъ болѣе или менѣе своеобразнымъ и одностороннимъ образомъ свои цѣли и идеи, мало-по-малу костенѣетъ въ нихъ, останавливается, опускается и уступаетъ мѣсто болѣе свѣжимъ дѣятелямъ. Путь длинный и конца его не видно, но видно направленіе къ свѣту, свободѣ и правдѣ, и этого довольно для стремящихся. Въ чемъ же значеніе исторіи, всеобщей исторіи? Она не научитъ разрѣшить сегодняшнюю задачу и предотвратить завтрашняго несчастія. Но она покажетъ, что въ длинной вереницѣ есть смыслъ, единый и благодѣтельный, и что потому стоитъ жить, стоитъ биться надъ задачами, претерпѣвать несчастія. Пусть попробуютъ образованные, снабженные всѣми средствами люди воспитать въ себѣ духъ Кондорсе. Пусть памятуютъ они, что исторія есть великая воспитательница человѣчества и что отдѣльный человѣкъ не имѣетъ лучшаго средства усвоить себѣ результатовъ этого воспитанія, какъ продумавъ и прочувствовавъ послѣдовательность его развитія. Много поколѣній прошло къ великому кладбищу исторіи,-- они извѣдали и радость жизни, и бремя труда, и муку смерти, и надежду безсмертія. Завѣщали они и намъ, своимъ потомкамъ, стремиться къ добру и бороться со зломъ, и оставили намъ на помощь лучшее, безсмертное, что сами выстрадали. Но чтобы принять завѣщанное, мало протянуть руку къ готовымъ результатамъ, перенять открытія, сноровки, свѣдѣнія. Нравственною силой становится завѣщанное только для тѣхъ, кто вникъ въ самый процессъ борьбы. Нельзя стать культурнымъ человѣкомъ, не овладѣвъ такъ или иначе исторіей. И если бы она занимала свое истинное мѣсто въ образованіи юношества и общества, культура стояла бы тверже,-- не подвергались бы постоянно вопросу самыя цѣнныя и безспорныя ея пріобрѣтенія.

Такъ выяснялась для Грановскаго руководящая идея его занятій -- идея всеобщей исторіи. Самая постановка задачи до нѣкоторой степени опредѣляла методы изученія и изложенія. Мало привлекалъ анализъ историческихъ явленій. Грановскій не пренебрегалъ критикой источниковъ, толкованіемъ актовъ, разъединеніемъ условій исторической жизни для болѣе удобнаго изученія ихъ порознь. Но все это имѣло для него второстепенное и подготовительное значеніе. Онъ избѣгалъ сложныхъ аргументацій, Ее любилъ рѣзко проведенныхъ раздѣленій, возставалъ противъ чисто-логическихъ схемъ, въ томъ числѣ и противъ гегелевской. Можетъ быть, самою слабою его работой была магистерская диссертація о Іомсбургѣ, въ которой онъ взялся за мало свойственную ему роль аналитика, представилъ въ угоду ученому цеху рядъ соображеній о подлинныхъ и ложныхъ элементахъ преданія и, въ концѣ-концовъ, не вытерпѣлъ -- вставилъ длинную и живописную сагу о норманскихъ набѣгахъ.

Другая его работа -- о родовомъ бытѣ у германцевъ -- также характерная: онъ выставляетъ рядъ положеній по спорному вопросу объ отношеніяхъ между родомъ и сельскою общиной, выставляетъ для ученыхъ и въ спеціальномъ журналѣ, принимая во вниманіе спеціальную аргументацію Эйхгорна, Вайца, Зибеля. Точка зрѣнія выбрана очень удачно, основные взгляды опредѣлены съ большою осторожностью, знаніемъ дѣла, чувствомъ мѣры. Но ученый аппаратъ сведенъ къ minimum'у и потому статья болѣе возбуждаетъ мысль, чѣмъ доказываетъ ее.

Истинная сила Грановскаго заключалась въ историческомъ синтезѣ, въ способности сводить разрозненные и разнохарактерные факты въ одно цѣлое, указывать взаимодѣйствіе, зависимость. Эта драгоцѣнная его способность нужна для исторіи не менѣе, нежели сила анализа; нужна она, въ сущности, и въ другихъ наукахъ, хотя въ основѣ эта способность художественная, поэтическая. Нельзя ни въ какомъ знаніи обойтись однимъ логическимъ процессомъ. Самыя замѣчательныя открытія дѣлаются чутьемъ или отгадываніемъ, за которымъ уже впослѣдствіи слѣдуетъ логическое оправданіе. Особенно велика область художественнаго творчества въ исторіи, потому что она охватываетъ всѣ формы жизни въ прошедшемъ и главною своею задачей ставитъ не характеристику отдѣльныхъ сторонъ хозяйствъ, права, литературы, науки, религіи -- порознь, а изображеніе сложнаго взаимодѣйствія, такъ называемой жизни. И вотъ именно чувствомъ жизни и умѣньемъ раскрыть ее другимъ обладалъ Грановскій въ рѣдкой степени. Нельзя сказать про его курсы и статьи, посвящены ли они внѣшней или внутренней исторіи, учрежденіямъ или идеямъ, матеріальнымъ условіямъ или духовному процессу. Они посвящены историческому взаимодѣйствію всѣхъ этихъ факторовъ и сторонъ.

Въ связи съ этимъ его особенно интересовали переходныя эпохи, когда совершается смѣна стараго новымъ, когда приближается крушеніе давняго, когда-то славнаго и плодотворнаго порядка и обрисовывается уже физіономія новаго, молодого строя. Конецъ Римской имперіи и выступленіе на историческую сцену христіанства и варваровъ; крестовые походы, какъ переходное время отъ феодальной и рыцарской культуры къ новой -- промышленной, государственной, гуманистической; XV вѣкъ и реформація -- зарожденіе новой Европы,-- вотъ сюжеты, на которыхъ онъ останавливался съ особенною любовью. Здѣсь была богатая пища и его таланту разскащика, его умѣнью создавать образы живые и многознаменательные; въ драматическомъ переломѣ борьбы находило удовлетвореніе его поэтическое чувство; его волновалъ контрастъ міровыхъ идей и трагическая судьба лицъ и народовъ, которымъ приходилось ихъ представлять и вынашивать; въ этихъ эпохахъ, наконецъ, всего замѣтнѣе слышался шагъ всеобщей исторіи, ея движеніе отъ одной культурной формы въ другой, болѣе совершенной.

Грановскій былъ именно созданъ для всеобщей исторіи. Въ его рукахъ эта наука была не трудолюбивою компиляціей чужихъ мыслей, какъ у Вебера или Беккера, не безпощаднымъ судоразбирательствомъ, какъ у Шлоссера, не искусственнымъ выдѣленіемъ международныхъ явленій, какъ у геніальнаго Ранке, не обширнымъ введеніемъ въ современности, какъ онъ будетъ у Лависса и Рамбо. Любопытно, что именно русскій историкъ проявилъ необыкновенное дарованіе въ этой области,-- любопытно и естественно. Ее будетъ парадоксомъ сказать, что именно всеобщая исторія должна быть русскою наукой. Русскіе имѣютъ еще менѣе права уединяться въ своей отдѣльной національной культурѣ, нежели англичане, французы или нѣмцы, на которыхъ, впрочемъ, такое уединеніе дѣйствуетъ достаточно вредно. Съ другой стороны, если русскимъ нужна и близка вся общая гражданственность человѣчества, за то имъ нѣтъ основанія связывать себя изученіемъ одной какой-либо отрасли или націи. Грановскій всегда такъ и смотрѣлъ на дѣло и при своемъ изъ ряду вонъ выходящемъ талантѣ усвоилъ и передавалъ всеобщую культурную исторію какъ никто изъ иностранцевъ.

Но, къ сожалѣнію, на немъ сказались и другія, менѣе благопріятныя условія русской жизни. Веберъ, Шлоссеръ, Беккеръ написали всеобщія исторіи, Лависсъ и Рамбо, навѣрное, свою напишутъ. Грановскій не написалъ, не напечаталъ, не закрѣпилъ свое изложеніе. Передъ нами остались обломки,-- положимъ, обломки благородные. По поводу какой-нибудь безцвѣтной книжки, какой-нибудь диссертаціи Медовикова о латинскихъ императорахъ Грановскій написалъ классическія страницы о Византіи въ эпоху крестовыхъ походовъ. Разборъ сочиненія Шмидта по исторіи Римской имперіи обращался въ краснорѣчивую характеристику культурнаго броженія передъ принятіемъ христіанства. Публичная лекція о Людовикѣ IX можетъ поспорить съ лучшими произведеніями французской литературы по изяществу, продуманности, многозначительности даннаго въ ней изображенія. И, все-таки, это обломки, которые тѣмъ болѣе заставляютъ жалѣть о несдѣланномъ и недоконченномъ. Краткій срокъ былъ данъ Грановскому для его славы и дѣла: 42 года прожилъ онъ, 16 лѣтъ преподавалъ въ Московскомъ университетѣ. Много пришлось ему бороться съ собой, съ своею страстною натурой, съ неудовлетворенною жаждой дѣятельности, практической борьбы. Часто посѣщала его тяжелая тоска, сознаніе безпомощности, отвращеніе къ себѣ и къ своему положенію. Человѣкъ тонкой чувствительности, самостоятельнаго характера, выше всего ставившій право и человѣческое достоинство, долженъ былъ быстро израсходоваться въ тѣсной политической обстановкѣ, предшествовавшей великимъ реформамъ Александра II. Послѣдніе годы онъ чувствовалъ усиленный запросъ на дѣятельность, внутренно оживалъ вмѣстѣ съ русскимъ обществомъ, мечталъ и подготовлялъ обширныя работы. И тутъ его взяла смерть.

Нужно ли строить предположенія о томъ, что бы онъ написалъ и сдѣлалъ въ освободительные годы? У насъ есть болѣе благодарная задача. Грановскій не напечаталъ ни всеобщей исторіи, ни очерка переходныхъ эпохъ. Но онъ 16 лѣтъ преподавалъ и оставилъ этимъ преподаваніемъ глубокій слѣдъ въ исторіи русской мысли. Мы старались разобрать, въ чемъ состояли его историческія идеи; намъ остается коснуться ихъ приложенія въ живомъ вліяніи на людей въ университетѣ, въ Москвѣ, въ Россіи. Московскій университетъ 30-хъ годовъ представлялъ довольно безотрадное зрѣлище, въ особенности по отдѣлу гуманныхъ наукъ. Исторію читали Каченовскій и Погодинъ. Первый совершенно устарѣлъ и сбился съ толку. Его лекціи описываетъ Юрій Ѳедоровичъ Самаринъ: "Каченовскій въ это время до того состарился, что не былъ въ состояніи прочесть о чемъ бы то ни было лекціи для слушателей своихъ; онъ читалъ про себя, надъ развернутою книгой, горячо спорилъ съ авторомъ ея, бранилъ его, одобрялъ, улыбался ему, но о чемъ трактовала книга, что нравилось или не нравилось профессору, все это для насъ оставалось тайной". Погодинъ былъ человѣкъ знающій, умный и хитрый, но полудикій, безъ всякаго чувства достоинства, съ весьма сомнительными нравственными взглядами. Особенно не кстати было то, что онъ читалъ и всеобщую исторію. Пока онъ слѣдовалъ изложенію Герена, дѣло еще шло, но онъ пробовалъ и отдѣлиться отъ него, и тогда происходило нѣчто совершенно несообразное.

За то сороковые годы были не бѣдны замѣчательными людьми. Въ Москвѣ собралось въ это время блестящее общество, которому подобнаго нельзя было отыскать и въ великихъ западныхъ центрахъ. Кирѣевскій, Хомяковъ, Константинъ Аксаковъ, Юрій Самаринъ, Герценъ, Крюковъ, Кавелинъ, Соловьевъ, Леонтьевъ, Кудрявцевъ и другіе представляли самые разнообразные оттѣнки мнѣній, но всѣ были люди отборные. И между ними передъ общественнымъ мнѣніемъ, по крайней мѣрѣ, первое мѣсто занялъ Грановскій. Онъ былъ обязанъ такимъ положеніемъ не учености, не глубокомыслію, не своеобразности взглядовъ, а въ значительной степени своему нравственному складу, который просвѣчивалъ въ его статьяхъ и еще болѣе въ его преподаваніи. Его любили слушать, потому что въ его рѣчи сказывался весь человѣкъ.

Намъ трудно теперь составить себѣ понятіе объ этомъ обаяніи. Остались студенческія записи его курсовъ, несовершенныя, отрывочныя, какъ большая часть такихъ записей. При просмотрѣ ихъ особенно поражаетъ простота плана, отсутствіе исконныхъ эффектовъ, обстоятельность и добросовѣстность, съ которой лекторъ касается всего существеннаго. Не видно никакого желанія прикрасить предметъ для аудиторіи. Нѣтъ намековъ, эпохи взяты обыкновенно отдаленныя отъ дѣйствительности. Авторъ, впрочемъ, нисколько не скрываетъ своихъ симпатій. Рыцарство и рыцарская честь, конечно, получаютъ прочувствованную оцѣнку въ словахъ человѣка, который самъ былъ рыцаремъ въ лучшемъ смыслѣ этого слова. Низшіе классы, обремененные трудомъ и заклейменные презрѣніемъ "лучшихъ людей", вездѣ вызываютъ глубокое состраданіе. "Въ XII столѣтіи монахи монастыря св. Германа вытребовали позволеніе своимъ крѣпостнымъ людямъ выходить на поединокъ съ людьми какого бы то ни было сословія. Въ первый разъ рабъ, несчастный рабъ былъ поставленъ наравнѣ съ другими". Покаяніе Генриха Н англійскаго у праха Бекета является удовлетвореніемъ духовнаго права со стороны внѣшняго могущества. "Это было смиреніе грубой, матеріальной силы передъ мужествомъ идей, которыхъ носительницей была церковь въ средніе вѣка. Сколько пути надо было пройти Генриху отъ того времени, когда онъ вырывалъ своими руками глаза у пажей, до того времени, когда онъ позволялъ себя бичевать передъ тѣломъ Ѳомы. Церковь смягчила и укротила этого звѣря". Съ особеннымъ вниманіемъ останавливался лекторъ на подвигахъ просвѣтителей народа. Эпоху Карла Великаго онъ считалъ самымъ великимъ временемъ въ исторіи. Альфредъ Великій занимаетъ чуть не главное мѣсто въ публичномъ курсѣ 1845 года.

О внѣшней формѣ лекцій и объ ораторскомъ дарѣ преподавателя даютъ нѣкоторыя понятія 4 напечатанныя лекціи 1851 года. Форма классическая, единственная по соединенію простоты и мѣры съ гибкостью, образностью и силою. Странно даже подумать, что Грановскаго упрекали во фразѣ. До насъ не дошло ни единаго его слова, которое было бы сказано ради звона, и это рѣшаетъ дѣло: фразеръ не скрылся бы отъ потомства. Онъ всегда себя выдастъ, потому что не знаетъ цѣны словамъ и тратитъ ихъ охотно. Это мы легко можемъ сообразить и теперь. Но что намъ совершенно недоступно, это -- неотразимое впечатлѣніе живой рѣчи, ея таинственная, волнующая вибрація, наслажденіе публики, присутствовавшей при импровизаціи, къ которой не подходитъ шаблонный эпитетъ -- блестящей, потому что дѣло было не въ блескѣ отдѣльныхъ періодовъ или сравненій, а въ классической законченности и музыкальной гармоніи всей рѣчи. Единственное средство приблизить въ себѣ тѣ впечатлѣнія, это -- спросить хорошаго цѣнителя тѣхъ временъ, человѣка, который самъ и умѣлъ сравнивать. Вотъ что говорилъ о Грановскомъ, какъ человѣкѣ и ораторѣ, Сергѣй Михайловичъ Соловьевъ, по сообщенію лица, близкаго въ знаменитому историку Россіи. Онъ сравнивалъ Грановскаго съ другимъ замѣчательнымъ профессоромъ, съ Крюковымъ, который читалъ древнюю исторію и словесность. Между талантомъ Крюкова и талантомъ Грановскаго такая же большая разница, какъ и между ихъ наружностью: Крюковъ имѣлъ чисто-великороссійскую физіономію, круглое, полное лицо, бѣлый цвѣтъ кожи, свѣтлорусые волосы, свѣтлокаріе глаза; талантъ его болѣе поражалъ съ внѣшней стороны, поражалъ музыкальностью голоса, изящною обработкой рѣчи; къ нему какъ нельзя болѣе шло прилагательное elegantissimus, какъ мы, студенты, его величали; но при этой элегантности, щегольствѣ въ немъ самомъ, въ его рѣчи, въ чтеніяхъ было что-то холодное; его рѣчь производила впечатлѣніе, какое производить художественное изваяніе. Грановскій имѣлъ малороссійскую южную физіономію; необыкновенная красота его производила сильное впечатлѣніе не на однѣхъ женщинъ, но и на мужчинъ. Грановскій своею наружностью всего лучше доказываетъ, что красота есть завидный даръ, очень много помогающій человѣку въ жизни. Онъ имѣлъ смуглую кожу, длинные черные волосы, черные, огненные, глубокосмотрящіе глаза. Онъ не могъ подобно Крюкову похвастать внѣшнею изящностью своей рѣчи: онъ говорилъ очень тихо, требовалъ напряженнаго вниманія, заикался, глоталъ слова; но внѣшніе недостатки исчезали предъ внутренними достоинствами рѣчи, предъ внутреннею силой и теплотой, которыя давали жизнь историческимъ лицамъ и событіямъ и приковывали вниманіе слушателей къ этимъ живымъ, превосходно очерченнымъ лицамъ и событіямъ. Если изложеніе Крюкова производило впечатлѣніе, которое производятъ изящныя изваянія, то изложеніе Грановскаго можно сравнить съ изящною картиной, которая дышитъ тепломъ, гдѣ всѣ фигуры ярко разцвѣчены, дышать, дѣйствуютъ передъ вами. И въ общественной жизни между этими двумя людьми замѣчалось тоже различіе: оба были благородные люди, превосходные товарищи; но Крюковъ могъ внушать большое уваженіе къ себѣ только, не внушая сильной сердечной привязанности, ибо въ немъ было что-то холодное, сдерживающее; въ Грановскомъ же была неотразимая притягательная сила, которая собирала около него многочисленную семью молодыхъ и не молодыхъ людей, но, что всего важнѣе, людей порядочныхъ, ибо съ увѣренностью можно сказать, что тотъ, кто былъ врагомъ Грановскаго, любилъ отзываться о немъ дурно, былъ человѣкъ дурной.

Положеніе такого преподавателя въ университетѣ было и блестящее, и трудное. Всѣ взоры обращались къ нему. Не только его лекціи, но и его поступки задавали тонъ, провѣрялись и обсуждались всѣмъ университетомъ. Но Грановскому нечего было бояться этой требовательности. Онъ былъ чистъ и честенъ, и если вредилъ кому, такъ только себѣ. Студенты молились на него и порядочно мѣшали своему кумиру. Его брали на-расхватъ; онъ цѣлые дни проводилъ въ разговорахъ, совѣщаніяхъ по всевозможнымъ вопросамъ. Это, можетъ быть, было и неудобно, и тягостно, но Грановскій не умѣлъ отказывать. За то у него и образовалась со студенчествомъ связь, не только умственная, но и нравственная. Въ біографіи приведено трогательное мѣсто изъ письма 1855 года, послѣдняго года. Грановскій ѣхалъ изъ деревни въ Москву, полный тяжелыхъ впечатлѣній несчастной крымской кампаніи и раскрытаго ею общественнаго распаденія. По дорогѣ онъ встрѣтилъ нижегородское ополченіе и говорилъ съ офицерами. Бывшіе студенты горячо его привѣтствовали, говорили, что память о немъ живо сохранилась въ нихъ, что она и въ настоящее время одушевляла и поддерживала ихъ въ рѣшимости служить отечеству. Онъ писалъ женѣ: "Я самъ видѣлъ (по дорогѣ сюда) нижегородское ополченіе и толковалъ съ офицерами. Между ними очень много бывшихъ студентовъ. Вотъ что сказалъ мнѣ одинъ изъ нихъ, X--ъ: "Ни одинъ изъ проживающихъ въ Нижегородской губерніи воспитанниковъ Московскаго университета не уклонился отъ выборовъ. Мы всѣ пошли. За то другіе надъ нами смѣялись". Я гордился въ эту минуту званіемъ московскаго профессора" (біографія, стр. 293).

Понятно, что этотъ "московскій профессоръ" и среди товарищей стремился поддержать чувство достоинства и высокаго призванія. Онъ смотрѣлъ на университетскую корпорацію отчасти тѣми глазами, какими офицеры смотрятъ на свой полкъ. Честь университета едва не заставила его выйти въ отставку въ 1848 году. Одинъ изъ ближайшихъ къ Грановскому людей и изъ самыхъ даровитыхъ преподавателей университета оказался взяточникомъ и вообще запятналъ себя низкими поступками. Рѣдкинъ, Кавелинъ и Грановскій объявили, что не будутъ служить съ нимъ, и подали въ отставку. Рѣдкина и Кавелина такъ и лишился университетъ. Что касается Грановскаго, то начальство удержало его на службѣ и, притомъ, связавъ его честью. Ему было поставлено на видъ, что онъ не отслужилъ еще за командировку, которою пользовался въ концѣ 30-хъ годовъ. Если въ данномъ случаѣ Грановскій поставилъ на карту свое положеніе, то характерно, что онъ и не думалъ объ отставкѣ въ печальные годы, послѣдовавшіе за февральскою революціей. Это движеніе отозвалось въ Россіи цѣлымъ рядомъ стѣсненій, изъ которыхъ главныя пали на университетъ. Извѣстно, что число студентовъ было ограничено 300, что нѣкоторыя каѳедры были закрыты. Общее положеніе обрисовывается, напримѣръ, въ исторіи, происшедшей съ преподавателемъ философіи въ Московскомъ университетѣ, адъюнктомъ Катковымъ. Одною изъ мѣръ для устраненія вредныхъ началъ въ университетахъ было истребованіе программъ преподаванія отъ профессоровъ. Между прочимъ, и адъюнктъ Катковъ подалъ программу по логикѣ, психологіи и исторіи философіи. Программу эту разсматривалъ петербургскій профессоръ философіи Фишеръ, нѣмецъ родомъ, и нашелъ ее не соотвѣтсвующею началамъ истиннаго христіанства. Факультетъ вступился за своего члена. "По единогласному мнѣнію факультета, основанному на самомъ внимательномъ наблюденіи за преподаваніемъ г. Каткова, сей послѣдній никогда не отступалъ какъ въ началахъ своей науки, такъ и въ подробномъ изложеніи ея отъ истинъ христіанской религіи и церкви и не заслужилъ ни малѣйшаго упрека въ этомъ отношеніи, но снискалъ совершенную похвалу, особенно же въ отношеніи къ тому духу, который распространялъ онъ между учениками своими и который засвидѣтельствованъ былъ и публично разсужденіемъ студента Безсонова, прочтеннымъ въ присутствіи его сіятельства г. бывшаго министра народнаго просвѣщенія С. С. Уварова въ 1848 году по предмету психологіи" (Архивъ историко-филологическаго факультета 1850 года, засѣданіе 3 іюня). Это, однако, не помогло. Адъюнктъ Катковъ вскорѣ подалъ прошеніе о томъ, чтобы его освободили отъ чтенія по логикѣ, психологіи и исторіи философіи. Кончилось тѣмъ, что онъ вышелъ изъ университета, а его курсы были переданы профессору богословія Терновскому, хотя тотъ всѣми мѣрами старался отказаться отъ нихъ. Чувства Грановскаго въ это время понятны. "Есть отъ чего сойти съ ума, -- писалъ онъ.-- Благо Бѣлинскому, умершему во-время". Онъ, однако, считалъ себя обязаннымъ оставаться на своемъ посту. И, странное дѣло, авторитетъ его былъ такъ великъ, что какъ разъ въ это время ему удалось не только поддерживать на прежней высотѣ свое преподаваніе, но даже вліять на строгое начальство, отстаивать передъ нимъ интересы университета. Въ 1850 г. ему даже было поручено министромъ составленіе учебника по всеобщей исторіи; въ 1855 году онъ былъ избранъ и утвержденъ деканомъ словеснаго факультета.

Говоря о значеніи Грановскаго, какъ университетскаго дѣятеля, мы, въ то же время, касаемся и его общественной роли. Университеты всегда были не только педагогическими и учеными учрежденіями, но до нѣкоторой степени и центрами общественной жизни, такъ какъ на нихъ особенно сильно отражаются идеи, двигающія и волнующія общество. И никогда это свойство не было такъ замѣтно, какъ въ Московскомъ университетѣ въ 40-хъ и 50-хъ годахъ. Особыя условія тогдашняго русскаго строя давали университету значительное положеніе. Гласность почти не существовала, государственная дѣятельность имѣла чисто-бюрократическій характеръ, литература и журналистика стояли подъ строгою цензурой. Общество поэтому прислушивалось къ голосу съ каѳедры гораздо болѣе, чѣмъ стало дѣлать впослѣдствіи.

Но понятно, что университетскими дѣлами и дѣятелями не исчерпывалось общественное движеніе того времени. Оно находило и другія, своеобразныя формы. Это было время "кружковъ". Никогда въ Москвѣ столько не собирались и не спорили. Это обсужденіе общихъ вопросовъ изо дня въ день одними и тѣми же собесѣдниками наложило опредѣленный отпечатокъ на самыя теоріи и ихъ выраженія въ литературѣ. Мало-по-малу взгляды отшлифовывались, если можно такъ выразиться, пріобрѣтали правильность, діалектическое развитіе и нѣкоторую искусственность. Не было того разнообразія, безпорядочности, необработанности, которыя поражаютъ въ наше время.

Всѣмъ извѣстно, что главная борьба происходила между лагерями славянофиловъ и западниковъ. Здѣсь не мѣсто входить въ подробное изложеніе и критику этихъ теорій. Но мы не можемъ не коснуться общей ихъ противуположности уже въ виду того, что Грановскій вмѣстѣ съ Бѣлинскимъ и Герценомъ являлся главнымъ оплотомъ западничества.

На поверхности спора лежалъ вопросъ объ усвоеніи Россіей западной культуры. Но дѣло не состояло просто въ томъ, что одни считали всякое усвоеніе полезнымъ, а другіе -- вреднымъ, что одни защищали древнюю Россію, а другіе -- новую. Разница сводилась не къ такимъ грубымъ противуположностямъ; чтобы уяснить ее себѣ, надо, прежде всего, указать, что обѣ теоріи были въ цѣломъ рядѣ пунктовъ согласны. Славянофилы подобно западникамъ допускали усвоеніе полезныхъ пріемовъ, знаній, памятниковъ литературы и искусства. Западники, подобно славянофиламъ, во многомъ упрекали новую Россію,-- и тѣмъ, и другимъ былъ не по сердцу "петербургскій" бюрократическій строй. И тѣ, и другіе, наконецъ, признавали по Гегелю возможность и необходимость исторической смѣны дряхлѣющихъ народовъ болѣе свѣжими и сильными. Но одни находили, что всѣ основныя культурныя начала Россія должна искать въ себѣ самой, что религіозный и политическій матеріалъ достаточенъ для дальнѣйшаго развитія. Другіе утверждали, что удовлетворяться этимъ матеріаломъ значитъ останавливаться на первоначальныхъ ступеняхъ развитія, отказываться отъ западно-европейскихъ идей значить отрекаться отъ великаго наслѣдія общаго культурнаго развитія, которое прошло черезъ Западную Европу раньше, чѣмъ черезъ Восточную, и потому должно быть усвоено Востокомъ съ Запада. Одни возставали противъ всей практики "петербургскаго" періода и примирялись съ организаціей правительственной власти, по скольку она перешла къ петербургскому періоду отъ московскаго; другіе горячо защищали дѣло Петра, какъ культурное обновленіе, и, въ то же время, желали продолженія этого дѣла, какъ политическаго обновленія. Одни думали, что въ преемственности великихъ народовъ не только найденъ наслѣдникъ для дряхлѣющаго Запада -- Россія, но что дряхлый Западъ умеръ, гніетъ, и остается только вступить въ наслѣдство. Другіе находили такое притязаніе очень преждевременнымъ и совѣтовали подождать, пока дѣйствительно заглохнетъ въ Европѣ духовное творчество, а Россія обнаружить свою силу не только въ предварительной работѣ государственнаго и хозяйственнаго строительства, но и въ сферѣ высшей культуры, выдвинетъ новыя и плодотворныя идеи, создастъ свои духовные памятники. И въ сущности въ глубинѣ этихъ споровъ лежало коренное разномысліе въ пониманіи основного принципа -- культуры. Словянофилы имѣли въ виду культуру народную, которая усвоивается непосредственно большинствомъ, широкія религіозныя и политическія обобщенія, которыя почти безсознательно выростаютъ въ народѣ подъ вліяніемъ его племенного преданія, общаго историческаго и географическаго положенія, формъ труда, климата, наконецъ, начальной школы! или проповѣди. Эти формы дѣйствительно опредѣлились уже въ древней Россіи, и славянофилы считали прямо вреднымъ подвергать ихъ дальнѣйшимъ видоизмѣненіямъ. Западники отправлялись отъ понятія культуры, какъ сознательнаго творчества человѣчества. Дѣло великихъ мыслителей были для нихъ не простою надставкой къ общей жизни людей, а высшимъ ея выраженіемъ. Различая между народами дикими и историческими, они различали дальше между полусонною жизнью темнаго люда, безпомощнаго и несчастнаго отъ своей темноты, и сознательною самодѣятельностью людей, которые знаютъ, какая великая сила -- человѣческая мысль. Они видѣли въ исторіи, какъ духовныя пріобрѣтенія немногихъ дѣлались достояніемъ всѣхъ и какъ высшія идеи становились рычагомъ для улучшенія въ бытѣ массъ. Не будь высшей, идейной культуры, до сихъ поръ существовало бы рабство. Ни одинъ изъ этихъ идеалистовъ и въ умѣ не имѣлъ отгородиться отъ массы, этимъ требованіемъ высшей культуры создать основаніе для умственной аристократіи, для самодовольнаго господства меньшинства. Напротивъ, вся ихъ дѣятельность была направлена къ тому, чтобы поднятъ массы до себя, дать имъ досугъ и образованность, дать имъ личность.

Понятно, на какую сторону въ этомъ спорѣ долженъ былъ стать Грановскій. "Многочисленная партія подняла въ наше время знамя народныхъ преданій и величаетъ ихъ выраженіемъ общаго непогрѣшимаго разума. Такое уваженіе къ массѣ неубыточно. Довольствуясь созерцаніемъ собственной красоты, эта теорія не требуетъ подвига. Но въ основаніи своемъ она враждебна всякому развитію и общественному успѣху. Массы, какъ природа или какъ скандинавскій Торъ, безсмысленно-жестоки и безсмысленно-добродушны. Онѣ коснѣютъ подъ тяжестью историческихъ и естественныхъ опредѣленій, отъ которыхъ освобождается мыслью только отдѣльная личность. Въ этомъ разложеніи массъ мыслью заключается процессъ исторіи. Ея задача -- нравственная, просвѣщенная, независимая отъ роковыхъ опредѣленій личность и сообразное требованіямъ такой личности общество". (соч. ІІ, стр. 220). Онъ не могъ не быть западникомъ. Къ этому вела не заграничная командировка и не занятіе иностраннымъ матеріаломъ, а все пониманіе исторіи, основной принципъ этого пониманія -- идея всеобщей исторіи. Грановскій призналъ, что существуетъ нѣкоторое общее историческое движеніе въ отличіе отъ всѣхъ частныхъ,-- призналъ, что показателемъ этого движенія служитъ прогрессивная выработка идей, призналъ, что каждый шагъ впередъ отправляется отъ предшествовавшаго, призналъ, что въ жизни народной это равносильно усвоенію чужеземной культуры вступающимъ на смѣну народомъ. Практическія приложенія къ Россіи были очевидны. Необходимо было сдѣлать западную цивилизацію своею, чтобъ одолѣть ее и пойти дальше. И Грановскій былъ слишкомъ взыскателенъ, чтобы ошибиться относительно того, въ какой степени эта приготовительная работа исполнена. Онъ не видѣлъ еще въ Россіи той "новой науки", которую провозглашалъ Хомяковъ, возмущался, когда говорили о гражданскомъ распаденіи Запада люди, сидѣвшіе въ грязи крѣпостного права.

Мы уже настолько отошли отъ этихъ споровъ, что можемъ попытаться взглянуть на нихъ безпристрастно. Великою несправедливостью было бы признать заслуги и побѣды только за одними и презирать другихъ. Увлеченія были и на той, и на другой сторонѣ, но, въ то же время, и та, и другая сторона выражала своимъ споромъ борьбу двухъ широкихъ міровоззрѣній. Въ извѣстномъ смыслѣ сталкивались философія безсознательнаго и философія сознательности. А въ жизни Россіи и та, и другая партія сдѣлали свое дѣло. Славянофилы первые обратили вниманіе на народъ, какъ цѣлое, на его привычки и учрежденія; съ энергіей и правдой остаивали значеніе его "роковыхъ опредѣленій" въ противуположность попыткамъ какъ правительства, такъ и образованнаго общества; наконецъ, смѣло исповѣдовали самостоятельное значеніе религіозныхъ идеаловъ, религіозной жизни. Главная сила западниковъ была въ ихъ требовательности; они напоминали, что для справедливости и истины "нѣсть Эллинъ и Іудей, рабъ и свободъ", не давали успокоиться на полдорогѣ, требовали подвиговъ высшей духовной жизни, искали, прежде всего, гуманности.

Прежде всего, человѣчность,-- сказалъ Грановскій, и за одно это слово о немъ никогда не забудутъ въ Россіи. Высока была цѣль, велики препятствія, но несокрушима была вѣра въ свой народъ и силу добра.

Еще лежитъ на небѣ тѣнь,

Еще далекъ прекрасный день,

Но благъ Господь: Онъ знаетъ срокъ,

Онъ вышлетъ утро на Востокъ.

Павелъ Виноградовъ.

"Русская Мысль", кн.IV, 1893