Протопопов Михаил Алексеевич - Из истории нашей общественности

Изъ исторіи нашей общественности *).

(Записки и дневникъ (1826 -- 1877 гг.) А. В. Никитенка. Три тома. Спб., 1893 г.).

*) Русская Мысль, кн. VI.

III.

Въ предисловіи къ Запискамъ и дневнику Никитенка редакція изданія говоритъ, между прочимъ, слѣдующее: "Мы полагаемъ, что и въ настоящемъ, отрывочномъ видѣ онѣ (Записки) представляютъ много интереснаго и поучительнаго. Записанные подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ, факты, безъ искусственной группировки и субъективныхъ выводовъ, часто говорятъ здѣсь убѣдительнѣе самыхъ краснорѣчивыхъ комментаріевъ и въ своей неприкосновенной правдивости представляютъ драгоцѣнный матеріалъ для будущаго историка данной эпохи".

Это вѣрно и невѣрно. Вѣрно, что Записки представляютъ собою очень цѣнный историческій матеріалъ, но совсѣмъ невѣрно, что онѣ представляютъ собою сырой матеріалъ, лишенный всякаго субъективнаго элемента. Совершенно наоборотъ. Дневникъ самымъ происхожденіемъ своимъ обязанъ именно субъективному чувству его автора,-- чувству, которое требовало для себя внѣшняго выраженія и не могло найти другой, болѣе удобной формы, какъ форма интимнаго дневника. Не для того, чтобы безстрастно записывать, а для того, чтобъ изливаться и судить писалъ Никитенко свой дневникъ. Въ Дневникѣ масса фактовъ, но еще болѣе "краснорѣчивыхъ комментаріевъ" къ нимъ, и это понятно. Самый сдержанный человѣкъ чувствуетъ временами потребность въ нѣкоторой экспансивности, сознаетъ, что слово дано намъ не затѣмъ, чтобы скрывать свои мысли, какъ утверждалъ Талейранъ, а затѣмъ, чтобы выражать мысли. Жизнь рано пріучила Никитенка къ осторожности, выработала въ немъ извѣстную недовѣрчивость по отношенію къ людямъ, но не подавила въ немъ ни способности къ анализу, ни чувства справедливости и негодованія, и Дневникъ явился для него тѣмъ собесѣдникомъ, которому онъ могъ безбоязненно передавать результаты "ума холодныхъ наблюденій и сердца горестныхъ замѣтъ". Вопреки мнѣнію редакціи изданія, отличительною чертой Дневника является именно доходящій до страстности субъективизмъ, какъ правдивое отраженіе умственной и нравственной личности автора.

Это обстоятельство имѣетъ свою важность. Выше, разсуждая о личности Никитенка, мы могли пользоваться субъективнымъ элементомъ Дневника, какъ самымъ подходящимъ матеріаломъ для характеристики автора: субъективность не то же ли почти самое, что искренность? Теперь, переходя къ тому, чему Никитенко "свидѣтель въ жизни былъ", мы должны остерегаться именно этого субъективизма, который кладетъ особый отпечатокъ на всѣ сужденія Никитенка, а во многихъ случаяхъ даже на его чисто-фактическія свидѣтельства. "Что прошло, то будетъ мило", -- это, можно сказать, психологическій законъ,-- по крайней мѣрѣ, это самое обычное психологическое явленіе: въ дымкѣ прошлаго, въ далекой перспективѣ пережитаго, милыми представляются даже былыя страданія, не говоря уже о людяхъ.

И, сбросивъ лѣтъ тяжелыхъ бремя,

Съ любовью вызываю вновь

Изъ праха призрачное племя

Когда-то близкихъ мертвецовъ.

Въ туманѣ прошлаго они

Мелькаютъ блѣдными тѣнями,

И вамъ, младенческіе дни,

Я улыбаюсь со слезами!

Никитенку было около пятидесяти лѣтъ отъ роду, когда онъ началъ писать Повѣсть о самомъ себѣ и о томъ, чему свидѣтель въ жизни былъ. Въ эти годы человѣкъ живетъ болѣе воспоминаніями, чѣмъ надеждами; не только младенческіе дни, но и дни молодости представляются ему въ нѣкоторомъ поэтическомъ освѣщеніи, такъ что извѣстная доза идеализаціи почти неизбѣжна въ его воспоминаніяхъ о тѣхъ дняхъ. Никитенко не избѣжалъ этой опасности, и это именно тотъ пунктъ, который мы хотѣли отмѣтить прежде всего. Въ Дневникѣ, который писался по горячимъ слѣдамъ, подъ живымъ впечатлѣніемъ фактовъ, Никитенко является то горячимъ апологетомъ, то желчнымъ порицателемъ, но въ Повѣсти, предшествующей Дневнику и, какъ сказано, написанной очень долго спустя послѣ событій, составляющихъ ея содержаніе, Никитенко снисходителенъ и благодушенъ почти до всепрощенія. Между тѣмъ, онъ характеризуетъ въ Повѣсти явленія, имѣющія историческое значеніе, нашу общественную среду первой четверти текущаго столѣтія,-- ту самую среду, изображеніемъ которой занимались и Пушкинъ (Евгеній Онѣгинъ), и Грибоѣдовъ (Горе отъ ума), и Гоголь (Мертвыя души и Ревизоръ). Выводы, которые можетъ сдѣлать историкъ или критикъ, на основаніи данныхъ, представляемыхъ Никитенко, далеко не совпадаютъ съ тѣми общеизвѣстными выводами, которые давно уже сдѣланы въ нашей литературѣ на основаніи типовъ Пушкина и въ особенности Грибоѣдова и Гоголя. Читатель согласится, что это обстоятельство имѣетъ серьезное значеніе, и вотъ почему мы указывали на неизбѣжность извѣстной доли идеализаціи въ ретроспективныхъ показаніяхъ и изображеніяхъ Никитенка. Однако, разсказы Никитенка дышатъ такою искренностью и отличаются такою обстоятельностью, съ указаніемъ на подлинныя имена и точныя даты, что отрицать ихъ правду нѣтъ возможности, тѣмъ болѣе, что, при случаѣ, Никитенко ни мало не стѣсняется приводить такіе факты, передъ которыми блѣднѣютъ похожденія гоголевскихъ и грибоѣдовскихъ героевъ. Вотъ, наприм., одинъ изъ его разсказовъ этого рода, относящійся къ эпохѣ двадцатыхъ годовъ и обрисовывающій жизнь и, главное, порядки нашей тогдашней провинціи. Рѣчь идетъ объ уѣздномъ городѣ Острогожскѣ, Воронежской губерніи, въ которомъ жилъ юноша-Никитенко: "Острогожскимъ городничимъ былъ Григорій Николаевичъ Глинка, изъ отставныхъ военныхъ. Этотъ былъ буйнаго нрава. Пользуясь протекціей своихъ братьевъ, извѣстныхъ Сергѣя и Ѳедора Глинокъ, онъ не стѣснялся въ обращеніи съ мелкими и небогатыми горожанами, давалъ полную волю своему языку и рукамъ, безжалостно облагалъ ихъ взятками и въ заключеніе сжегъ большую часть города. Случилось это такъ. Съ цѣлью сорвать крупную взятку съ одного мѣщанина, владѣтеля жалкой лачуги, онъ навязалъ ему, въ видѣ постоя, полковую пекарню. Домишко былъ, конечно, деревянный, крытъ камышомъ и стоялъ въ центрѣ города. А пекарня требовала непрерывной и усиленной топки печей. Законъ прямо запрещалъ отводить квартиры для пекаренъ въ густо-населенныхъ частяхъ города. Но что значитъ законъ для нашего лихого городничаго? Время было лѣтнее. Стояла засуха. Печь въ домѣ никогда не отдыхала. Бѣдный хозяинъ не зналъ покоя, ожидая, что вотъ-вотъ она лопнетъ и тогда не сдобровать ни ему, ни сосѣдямъ. Онъ слезно молилъ городничаго перевести отъ него пекарню въ болѣе безопасное мѣсто. Тотъ, пожалуй, и соглашался, но подъ условіемъ такой взятки, которая была рѣшительно не подъ силу бѣдному домовладѣльцу. День за днемъ, печь все больше и больше накалялась и, наконецъ, не выдержала: въ пекарнѣ, дѣйствительно, вспыхнулъ пожаръ. Лѣто было на половинѣ, день знойный, но вѣтренный. Огонь быстро охватилъ сосѣднія зданія и потокомъ разлился по улицамъ города. Гасительные снаряды у насъ ограничивались четырьмя испорченными трубами. Обыватели ничего не могли сдѣлать для прекращенія пожара, который, въ заключеніе, истребилъ больше трехсотъ домовъ на лучшихъ улицахъ. Добрая треть Острогожска обратилась въ груду развалинъ, изъ которыхъ онъ, -- по крайней мѣрѣ, на моихъ глазахъ, -- уже не могъ подняться. Домъ, гдѣ я жилъ, на мое счастье, уцѣлѣлъ, хотя мы и не мало набрались страху и не избѣгли потерь. Преступленіе городничаго было слишкомъ явно, чтобы скрыть его. Но, вѣрно, у него въ самомъ дѣлѣ были сильные покровители: онъ ничѣмъ не поплатился, а только былъ переведенъ, городничимъ же, въ другой городъ, а именно въ Бобровъ".

Гоголевскій Сквозникъ-Дмухановскій могъ бы съ гордостью сказать, что ничего подобнаго въ его служебной дѣятельности не бывало. Когда онъ узналъ, что Хлестаковъ, предполагаемый ревизеръ, уже двѣ недѣли живетъ въ городѣ, онъ съ отчаяніемъ воскликнулъ: "Двѣ недѣли! Батюшки, сватушки, выносите святые угодники! Въ эти двѣ недѣли высѣчена унтеръ-офицерская жена, арестантамъ не выдавали провизіи! На улицахъ кабакъ, нечистота! Позоръ! Поношенье!" Если гоголевскій герой это считаетъ позоромъ и поношеніемъ, то, конечно, онъ агнецъ въ сравненіи съ героемъ Никитенка. Конечно, онъ тоже бралъ взятки, но, "ей-Богу, безъ всякой ненависти", а, главное, городничій Никитенка выпутался изъ дѣла совершенно благополучно, тогда какъ Гоголь даетъ понять въ заключительной сценѣ, что его героя постигла кара правосудія. Ясно, что краски Никитенка гораздо мрачнѣе красокъ Гоголя, что дѣйствительность, о которой съ добродушною снисходительностью разсказываетъ очевидецъ, Никитенко, далеко превосходила своимъ безобразіемъ художественную картину Гоголя, обвинявшагося, однако, въ злобной каррикатурности своихъ образовъ. Тѣмъ же характеромъ и такимъ же смысломъ проникнутъ другой разсказъ Никитенка, касающійся другихъ общественныхъ сферъ. Рѣчь идетъ о священникѣ Сцепинскомъ, о которомъ Никитенко говоритъ, что онъ "могъ бы занять почетное мѣсто въ какомъ угодно образованномъ обществѣ". Судьба этого замѣчательнаго священника была очень поучительна. "Сцепинскій кончилъ курсъ въ с.-петербургской духовной академіи, зналъ Сперанскаго и могъ бы достигнуть высшихъ духовныхъ степеней, если бы согласился, какъ его склоняли, принять монашество. Но его влекла обратно на родину любовь къ ней, а, можетъ быть, и какія-нибудь другія юношескія стремленія. Въ Острогожскѣ Сцепинскій скоро достигъ первенствующей роли: онъ былъ сдѣланъ благочиннымъ. Его осыпали почестями и наградами: онъ имѣлъ золотой наперсный крестъ, камилавку, набедренникъ и даже,-- рѣдкое среди бѣлаго духовенства отличіе,-- посохъ. Впослѣдствіи онъ получилъ еще орденъ св. Анны. Казалось, его поняли и оцѣнили. Но дорого заплатилъ бѣдный отецъ Симеонъ (Сцепинскій) за всѣ эти первоначальные успѣхи. У епископа воронежскаго Антонія былъ братъ, тоже священникъ, но недостойнѣйшій изъ всѣхъ носителей этого сана. Онъ не былъ ни плутъ, ни злой человѣкъ, но горькій пьяница и велъ себя непристойно. Его-то, этого безвиннѣйшаго изъ смертныхъ, вздумалъ Антоній сдѣлать благочиннымъ въ Острогожскѣ, спихнувъ предварительно съ мѣста Сцепинскаго. И таковъ былъ, въ тѣ времена, произволъ архіерейской власти, что Антоній могъ сдѣлать это безнаказанно. Городъ, правда, протестовалъ, былъ пораженъ, дѣлалъ въ пользу Сцепинскаго демонстраціи, но это ни къ чему не повело. Безпутный Николай Соколовъ нѣсколько лѣтъ оставался благочиннымъ, на соблазнъ своей паствы и на позоръ самому себѣ. О немъ ходило много анекдотовъ, разсказывали выходки, которыя показались бы неприличными и въ человѣкѣ свѣтскомъ. Много шума, между прочимъ, надѣлалъ эпизодъ съ крестьянкой, которая, за непрошенныя любезности, сняла съ ноги башмакъ и отдула имъ батюшку по щекамъ. Отецъ Николай не одинъ веселился. У него былъ товарищъ или, вѣрнѣе, менторъ, въ лицѣ дьячка Андрюшки. Послѣдній оставался трезвъ, когда отецъ Николай напивался, и въ такихъ случаяхъ расправлялся съ нимъ по-просту. Если батюшка начиналъ буянить, онъ его безцеремонно укрощалъ побоями. но какъ могло относительно развитое острогожское общество такъ долго терпѣть среди своего чиннаго и степеннаго духовенства этого безпутнаго гуляку? Къ сожалѣнію, у насъ часто такъ: погорячатся, пошумятъ и въ заключеніе ко всему привыкнутъ. О Симеонѣ Сцепинскомъ сожалѣли, даже отваживались ходатайствовать за него, дѣлали отцу Николаю разныя каверзы, но въ заключеніе устали сожалѣть, перестали возмущаться и уже безъ злобы продолжали только при случаѣ глумиться надъ недостойнымъ попомъ. За то на самого Сцепинскаго нанесенное ему оскорбленіе произвело неизгладимое впечатлѣніе и гибелью отразилось на его здоровьѣ".

Если бы Гоголь беллетристически обработалъ подобную исторію, хотя бы даже съ такими смягченіями, съ какими онъ разсказалъ намъ о капитанѣ Копейкинѣ, онъ, безъ сомнѣнія, навлекъ бы на себя упреки въ преувеличеніи, въ каррикатурности и даже въ отсутствіи патріотизма и въ клеветѣ. Относительно важнѣйшаго факта тогдашней общественной жизни -- крѣпостного права -- мы также находимъ у Никитенка нѣсколько иллюстрацій, изъ которыхъ остановимся только на одной. Никитенко разсказываетъ о своемъ отцѣ: "Съ умиленіемъ и благодарностью вспоминалъ онъ впослѣдствіи о вниманіи и ласкахъ, которыя оказывалъ ему знаменитый и несчастный Дегтяревскій, немного позднѣе угасшій среди глубокихъ, никѣмъ не понятыхъ и никѣмъ не раздѣленныхъ страданій. Это была одна изъ жертвъ того ужаснаго положенія вещей на землѣ, когда высокія дарованія и преимущества духа выпадаютъ на долю человѣка только какъ бы въ посмѣяніе и на позоръ ему. Дегтяревскаго погубили талантъ и рабство. Онъ родился съ рѣшительнымъ призваніемъ къ искусству: онъ былъ музыкантъ отъ природы. Необыкновенный талантъ рано обратилъ на него вниманіе знатоковъ, и властелинъ его, графъ Шереметевъ, далъ ему средства образоваться. Дегтяревскаго учили музыкѣ лучшіе учителя. Онъ былъ посланъ для усовершенствованія въ Италію. Его музыкальныя сочиненія доставили ему тамъ почетную извѣстность. Но, возвратясь въ отечество, онъ нашелъ суроваго деспота, который, по ревизскому праву на душу геніальнаго человѣка, захотѣлъ присвоить себѣ безусловно и вдохновенія ея: онъ наложилъ на него желѣзную руку. Дегтяревскій написалъ много прекрасныхъ пьесъ, премущественно для духовнаго пѣнія. Онъ думалъ, что онѣ исходатайствуютъ ему свободу. Онъ жаждалъ, просилъ только свободы, но, не получая ее, сталъ въ винѣ искать забвенія страданій. Онъ пилъ много и часто, подвергался оскорбительнымъ наказаніямъ, снова пилъ и, наконецъ, умеръ". Это только одинъ изъ многихъ однородныхъ фактовъ тогдашей дѣйствительности, но, передавая его, даже Никитенко измѣнилъ своему эпическому тону повѣствованія и въ его разсказѣ вы чувствуете и негодованіе, и грусть. Мы не запомнимъ, чтобы эта тема была когда-нибудь затронута въ художественной литературѣ нашей сколько-нибудь достойнымъ ея образомъ. Плутни какого-нибудь Чичикова или взяточничество какого-нибудь Сквозняка-Дмухановскаго были чистыми пустяками въ сравненіи съ ужасами крѣпостного права и, тѣмъ не менѣе, помѣщики Собакевичъ, Ноздревъ, Плюшкинъ, Маниловъ и пр., какъ помѣщики, являются въ довольно патріархальномъ и во всякомъ случаѣ безобидномъ видѣ, и если они ничего, кромѣ презрѣнія, не внушаютъ намъ, то это, конечно, только въ силу психологическихъ причинъ, вслѣдствіе своихъ личныхъ, чисто-человѣческихъ свойствъ. Такимъ образомъ, и по этому пункту свидѣтельства Никитенка не противорѣчатъ нашему общему представленію о характерѣ той эпохи и даже усиливаютъ его.

Но наряду съ такими картинами Никитенко рисуетъ намъ совершенно иныя, черпая матеріалъ для нихъ изъ жизни того же Острогожска. А что такое Острогожскъ? Это заурядный провинціальный городокъ, какихъ у насъ въ Россіи сотни, городокъ не хуже и не лучше другихъ, такъ что мы въ правѣ смотрѣть на него, какъ на типическаго представителя нашей захолустной провинціи двадцатыхъ годовъ. И вотъ въ этой-то средѣ, въ которой Гоголь, при самомъ пламенномъ желаніи, не могъ найти ни одного свѣтлаго образа, и принужденъ былъ прибѣгнуть для этой цѣли къ явному и неловкому сочинительству, -- въ этой средѣ Никитенку посчастливилось обрѣсти цѣлую серію не просто хорошихъ, добрыхъ, а въ полномъ смыслѣ замѣчательныхъ людей. Никитенко вспоминаетъ о нихъ съ такихъ горячимъ личнымъ чувствомъ, которое именно и заставляетъ насъ опасаться идеализаціи съ его стороны. "Никого изъ нихъ,-- говорить Никитенко,-- уже нѣтъ на свѣтѣ, но память о нихъ жива въ моемъ сердцѣ. Ихъ теплому участію, гуманному забвенію моего гражданскаго ничтожества, ихъ снисхожденію къ моимъ юношескимъ, часто невоздержнымъ стремленіямъ и, наконецъ, великодушному содѣйствію и отрезвляющему вліянію обязанъ я тѣмъ, что не изнемогъ въ борьбѣ съ судьбою, не утратилъ вѣры въ добро, въ людей, въ самого себя. Я жилъ въ ихъ средѣ. Ихъ общество было моимъ. И теперь, на склонѣ лѣтъ, проходя мысленно совершенный мною съ тѣхъ поръ длинный путь, я съ умиленіемъ и съ благодарностью вспоминаю, какъ много обязанъ имъ. Они первые протянули мнѣ руку помощи и помогли подняться на тѣ ступени общественной лѣстницы, гдѣ я, наконецъ, могъ безнаказанно считать себя человѣкомъ". О Собакевичахъ и Ноздревыхъ такъ не говорятъ и не вспоминаютъ. Сбавьте отсюда все то, что могло быть продиктовано личнымъ чувствомъ благодарности въ соединеніи съ тою симпатіей, съ какою мы обыкновенно вспоминаемъ о давно прошедшемъ, и, все-таки, останется много. Дальше Никитенко говоритъ объ этихъ людяхъ съ.менѣе личной точки зрѣнія и указываетъ прямо на ихъ общественныя достоинства, на ихъ гражданскія доблести: "щедро надѣливъ ихъ умомъ и качествами сердца, природа не позаботилась помѣстить ихъ въ соотвѣтственную ихъ наклонностямъ среду. Ихъ честныя натуры не могли мириться съ бюрократическою грязью и крѣпостническимъ произволомъ, этими двумя язвами ихъ современнаго общества. Въ нихъ закипалъ протестъ, а рядомъ гнѣздилось сознаніе полнаго безсилія измѣнить къ лучшему существующій порядокъ вещей. Отсюда внутренній разладъ". Очевидно, рѣчь идетъ не просто о добрыхъ людяхъ, не о добродушныхъ провинціалахъ, готовыхъ всякаго гостепріимно встрѣтить, но о людяхъ, которые могли бы при другихъ условіяхъ быть замѣчательными дѣятелями. Никитенко обрисовываетъ этихъ людей совершенно опредѣленными чертами и они представляются читателю несравненно правдоподобнѣе, нежели гоголевскія фигуры безкорыстнаго генералъ-губернатора, добродѣтельнѣйшаго откупщика. Муразова и диковиннаго заводчика и отца-помѣщика Костанжогло. Посмотримъ на коллекцію Никитенка, найденную имъ,-- опять напоминаемъ объ этомъ читателю, -- въ обыкновеннѣйшемъ русскомъ уѣздномъ городишкѣ двадцатыхъ годовъ.

"Ботъ хоть, напримѣръ, Астафьевъ. Стараго дворянскаго рода, онъ принадлежалъ къ аристократамъ уѣзда. Высшее образованіе онъ получилъ въ Петербургѣ, гдѣ у него были связи, и тамъ же началъ службу, которая обѣщала ему блестящую карьеру: онъ всего двадцати четырехъ лѣтъ уже былъ коллежскимъ ассесоромъ. И вдругъ, безъ всякой видимой причины, бросилъ онъ службу, связи и скрылся въ родную провинціальную глушь. Тамъ его приняли съ распростертыми объятіями и избрали въ предводители дворянства. Тѣсныя рамки провинціальной жизни скоро оказались узкими для широкой натуры Астафьева. Общественная служба также мало удовлетворяла его, какъ и государственная. Онъ былъ врагъ неясныхъ положеній. Ему претила всякая фальшь, а ея не обобраться было при отправленіи предводительскихъ обязанностей и въ столкновеніяхъ съ губернскими властями. Неспособный кривить душой, онъ предпочелъ удалиться отъ дѣлъ. Имъ овладѣла безъисходная тоска и онъ предался разгулу".

Это первый экземпляръ коллекціи, представитель высшаго государственнаго сословія. Представителя духовенства, священника Сцепинскаго, мы уже видѣли. А вотъ представитель тогдашняго ученаго сословія -- смотритель училища Ферранскій: "Ѳедоръ Ѳедоровичъ Ферранскій могъ быть поистинѣ названъ многострадальнымъ. Ему приходилось на триста рублей ассигнаціями содержать большую семью. Училище, во главѣ котораго стоялъ Ферранскій, было въ плохомъ состояніи. Штатный смотритель тутъ былъ не причемъ: онъ, напротивъ, являлся главнымъ страдательнымъ лицомъ. Онъ былъ однимъ изъ лучшихъ людей, какихъ я когда-либо знавалъ, человѣкъ съ такимъ трезвымъ, просвѣщеннымъ умомъ, съ такими ясными воззрѣніями на жизнь и на общество, съ такимъ, наконецъ, благородствомъ сердца, что можно бы и въ наше прогрессивное время пожелать побольше такихъ, не только штатныхъ смотрителей, но и директоровъ высшихъ учебныхъ заведеній". Напомнимъ читателю, что Никитенку, какъ одному изъ крупныхъ и вліятельныхъ чиновниковъ министерства просвѣщенія, разумѣется, довелось видѣть на своемъ вѣку всякихъ директоровъ, такъ что его мнѣніе, въ данномъ случаѣ, особенно компетентно. А вотъ представитель купечества -- купецъ Должиковъ, самый замѣчательный экземпляръ изъ удивительной коллекціи Никитенка: "Василій Алексѣевичъ Должиковъ учился въ харьковскомъ коллегіумѣ, откуда вынесъ, кромѣ знанія латинскаго языка, и еще кое-какія свѣдѣнія. Но откуда взялъ онъ этотъ благородный тонъ, этотъ замѣчательный тактъ, эти величественныя манеры и видъ мудреца, спокойно и сознательно совершающаго свой путь въ жизни? Толкуйте послѣ того о преимуществахъ, будто бы прирожденныхъ той или другой кастѣ! Василій Алексѣевичъ былъ либералъ и прогрессистъ, хотя ни онъ, ни кто другой тогда этихъ словъ не употреблялъ. Онъ ненавидѣлъ рабство и жаждалъ коренного измѣненія въ нашемъ государственномъ строѣ, сочувствовалъ либеральному движенію въ Европѣ, скорбѣлъ о неудачныхъ попыткахъ итальянскихъ патріотовъ и радостно привѣтствовалъ первые порывы къ свободѣ въ Греціи. Я не отставалъ отъ него -- по части энтузіазма, конечно, а не осмысленности взглядовъ и стремленій. Послѣ одной изъ бесѣдъ съ нимъ, воодушевленный послѣдними вѣстями изъ Греціи, я провелъ ночь въ сочиненіи проекта воззванія къ возставшимъ грекамъ отъ имени ихъ героя, вождя Писиланти. На слѣдующее утро я прочелъ воззваніе Василію Алексѣевичу. Онъ съ простодушіемъ юноши увлекся моею мечтой и въ свою очередь предлагалъ разныя дополненія и измѣненія къ моему проекту". Восемнадцатилѣтній крѣпостной мальчикъ и провинціальный сѣдобородый купецъ, совмѣстно сочиняющіе воззваніе къ борцамъ за свободу, эта картина до того необыкновенна, до того противорѣчитъ нашему представленію о тогдашней жизни вообще и о жизни "архиплутовъ, протобестій, самоварниковъ, надувалъ морскихъ" въ особенности, что намъ трудно ей вѣрить. И это происходило семьдесятъ лѣтъ назадъ, когда еще не родился или только что родился будущій живописатель сословія Китъ Китычей! Однако, приходится повѣрить Никитенку: онъ рисуетъ судьбу Должикова такъ, что мы находимъ въ его разсказѣ опять-таки не опроверженіе, а новое подтвержденіе нашихъ взглядовъ. "Должиковъ былъ одно время городскимъ головой въ Острогожскѣ и успѣлъ сдѣлать много полезнаго. Онъ особенно заботился объ улучшеніи быта бѣднѣйшихъ жителей. Кому была нужда въ помощи или защитѣ, никогда не прибѣгалъ къ нему напрасно. За то и любили же его бѣдные и угнетенные! Но среди собственнаго купеческаго сословія у него было много враговъ. Не ласково смотрѣли на него и губернскія власти: онъ съ ними былъ въ открытой оппозиціи, ратуя за интересы города. Въ заключеніе эти двѣ темныя силы -- купеческій и чиновничій людъ -- соединились, чтобы сломить его. Съ помощью клеветы и разныхъ каверзъ имъ удалось притянуть Должикова къ суду. Онъ долженъ былъ сложить съ себя званіе головы, но не смирился и, когда отчаялся въ правосудіи воронежскихъ и рязанскихъ судей, производившихъ его дѣло, перенесъ послѣднее въ Москву". Городничій, сжегшій треть города, былъ переведенъ въ другой городъ городничимъ же, а городской голова, отстаивавшій интересы города, попалъ подъ судъ,-- ну, наконецъ-то!

Чудная картина!

Какъ ты мнѣ родна!

Очевидно, мы можемъ вернуть Никитенку все наше довѣріе, потому что если и допустить нѣкоторую идеализацію въ его изображеніяхъ отдѣльныхъ людей, онъ, все-таки, не идеализируетъ нисколько общій строй жизни. Но Никитенко, кромѣ того, вообще трезво смотритъ на характеризуемыхъ имъ людей,-- по крайней мѣрѣ, старается такъ смотрѣть. Изъ всѣхъ острогожцевъ онъ былъ едва ли не болѣе всѣхъ обязанъ начальнику драгунской дивизіи генералъ-маіору Юзефовичу, котораго, тѣмъ не менѣе, онъ изображаетъ въ тепломъ, но вовсе не въ яркомъ свѣтѣ, какъ Должикова или Ферранскаго, или Сцепинскаго. Характеристикѣ Юзефовича онъ предпосылаетъ характеристику общаго типа "генерала временъ николаевскихъ и послѣднихъ лѣтъ царствованія императора Александра I",-- типа достаточно извѣстнаго. "Нельзя сказать,-- продолжаетъ затѣмъ Никитенко,-- чтобы генералъ-маіоръ Юзефовичъ близко подходилъ подъ типъ этихъ генераловъ-распекателей. Но отличительныя свойства послѣднихъ до того вошли въ нравы, что генералъ, вполнѣ свободный отъ нихъ, тогда былъ просто немыслимъ. Дмитрій Михайловичъ (Юзефовичъ) не даромъ принадлежалъ къ числу борцовъ за свободу Россіи и Европы. Онъ вынесъ изъ столкновенія съ Западомъ не мало гуманныхъ идей и сдержанность обращенія, вообще мало извѣстную его сверстникамъ. Когда союзныя войска вступили во Францію, онъ былъ назначенъ генералъ-губернаторомъ Нанси и оставилъ тамъ отличную память по себѣ. Но умѣя примѣняться къ обстоятельствамъ и, въ силу своего ума и образованія, обуздывать природныя влеченія, онъ все же не былъ лишенъ деспотической жилки, и это, хотя рѣдко, но прорывалось и въ личныхъ его, и въ служебныхъ откошеніяхъ". Умъ, образованіе, гуманныя идеи, сдержанность обращенія,-- все это черты мало обычныя для того времени и, въ особенности, для той среды, такъ что генералъ Юзефовичъ имѣетъ всѣ права занять мѣсто въ коллекціи Никитенка. Однако, хваленое "умѣнье примѣняться къ обстоятельствамъ" на ряду съ гуманными идеями не довело генерала до добра: онъ кончилъ сумасшествіемъ, въ которомъ вскорѣ и умеръ.

Этилъ мы можетъ ограничиться. Мнѣ удалось, кажется, сдѣлать изъ Повѣсти Никитенка такую выборку фактовъ, которая почти не требуетъ обсужденія. Въ самомъ дѣлѣ, о чемъ тутъ говорить? Вотъ геніальный крѣпостной мужикъ Дегтяревскій: онъ умираетъ отъ запоя. Вотъ блестяще образованный, независимый и гордый дворянинъ Астафьевъ: онъ со всѣми разрываетъ, бросаетъ и государственную, и общественную службу, запирается у себя и -- спивается съ кругу. Вотъ ученый и преисполненный наилучшихъ намѣреній священникъ Сцепинскій: онъ терпитъ униженіе, теряетъ отъ того здоровье и умираетъ преждевременно. Вотъ смотритель училища Ферранскій, который гораздо образованнѣе и умнѣе многихъ своихъ начальниковъ: онъ, какъ некрасовскій герой, пропадаетъ въ неизвѣстности, пресмыкается въ нищетѣ. Вотъ умный, безкорыстный и, по-тогдашнему, образованный купецъ, городской голова Должиковъ: его упекаютъ подъ судъ. Вотъ гуманный и либеральный генералъ Юзефовичъ: онъ кончаетъ свою карьеру сумасшествіемъ. Какая смѣсь одеждъ, лицъ, состояній и какой мартирологъ, какая одинаковость трагическаго конца! Въ то же время, скандальныя дебоширства священниковъ Соколовыхъ и возмутительныя преступленія разныхъ господъ Глинокъ остаются не только не наказанными, но какъ бы даже поощряются.

Выводы отсюда ясны и просты. Когда мы, въ стотысячный разъ, вѣроятно, услышимъ или прочтемъ жалобу на то, что "нѣтъ людей", вспомнимъ Никитенка, который въ глухомъ провинціальномъ городѣ, семьдесятъ лѣтъ назадъ, встрѣтилъ цѣлый рядъ людей, въ высшемъ и лучшемъ значеніи этого слова. Когда, далѣе, намъ говорятъ, что каждое общество управляется такъ, какъ оно того заслуживаетъ, вспомнимъ этого градоправителя, сжегшаго треть города, и спросимъ себя: неужели острогожцы заслуживали быть сожженными заживо или разоренными? Или они ли виноваты въ томъ, что, несмотря на всѣ ихъ протесты, во главѣ ихъ духовныхъ отцовъ былъ поставленъ многократно-битый пьяница? Допустимъ, что свѣтлыя личности, описанныя Никитенко, составляли исключеніе изъ общаго правила, хотя, какъ мы видѣли, этихъ исключеній было не мало. Каковъ былъ средній уровень городского населенія? Прочтите разсказъ Никитенка о томъ, какъ его провожали острогожцы въ Петербургъ учиться: "Насталъ день отъѣзда. Домъ мой съ утра представлялъ оживленное зрѣлище. Онъ не могъ вмѣстить всѣхъ, пришедшихъ въ послѣдній разъ пожать мнѣ руку. Посѣтители толпились въ горницѣ, въ сѣняхъ, на улицѣ. А когда я вышелъ садиться въ кибитку, то не могъ пробраться къ ней. Ей приказали двинуться шагомъ. Кибитка едва ползла, ее, къ тому же, ежеминутно останавливали: то изъ того, то изъ другого дома выходили хозяева съ кульками, узелками, пакетами,-- и все это нагружали въ повозку, мнѣ на дорогу. Тутъ были и жареныя птицы, цѣлыя окорока ветчины, пироги, варенья въ банкахъ, бутылки съ наливками и т. д. Кто-то сунулъ между подушками цѣлую бутыль сладкаго морсу..." Съ такимъ трогательнымъ и безкорыстнымъ участіемъ провожали острогожцы крѣпостною мальчика, который ѣхалъ учиться и отъ котораго имъ ждать, конечно, было нечего. Неужели эти добродушные люди заслуживали, чтобы ими управляли не иначе, какъ посредствомъ щедринскихъ ранъ и скорпіоновъ?

VI.

Характеризуя генерала Юзефовича, Никитенко, между прочимъ, употребилъ такую фразу: "онъ не даромъ принадлежалъ къ числу борцовъ за свободу Россіи, и Европы. Онъ вынесъ изъ столкновенія съ Западомъ не мало гуманныхъ идей и сдержанность обращенія, вообще мало извѣстную его сверстникамъ". Въ этихъ словахъ слышится отголосокъ того, очень популярнаго у насъ мнѣнія, что наши заграничные походы и войны съ Наполеономъ были причиною зарожденія въ передовой части общества гуманныхъ и освободительныхъ стремленій. Едва ли простой поводъ не подставляется здѣсь вмѣсто дѣйствительной причины. Генералъ Юзефовичъ участвовалъ въ столкновеніи съ Западомъ и воочію видѣлъ заграничную жизнь и заграничные порядки, но купецъ Должиковъ, штатный смотритель училища Ферранскій, священникъ Сцепинскій, помѣщикъ Астафьевъ никогда не выѣзжали изъ Россіи, однако, ихъ стремленія были пошире и взгляды поглубже, нежели стремленія и взгляды командира драгунской дивизіи. Откуда же эти люди набрались "завиральныхъ идей"?

Для поясненія дѣла напомню читателю одинъ анекдотъ или дѣйствительный фактъ, разсказанный у Берне. Въ 1848 году какой-то крупный прусскій юнкеръ обратился къ одному профессору съ просьбою пріискать для его дѣтей учителя, "человѣка порядочнаго и не либерала". "Къ сожалѣнію, -- отвѣчалъ профессоръ,-- не могу исполнить вашей просьбы, потому что въ настоящее время всѣ порядочные люди -- либералы". Отвѣть профессора былъ не только остроуменъ и ядовитъ, но и заключалъ въ себѣ серьезную мысль. Да, бываютъ времена, когда достаточно памятовать разныя "забытыя слова", чтобы навлечь на себя почти общую вражду, когда вѣрность элементарнымъ нравственнымъ принципамъ сама собою превращается въ какую-то продерзостную оппозицію, которая ставитъ человѣка въ ряды "вольнодумцевъ". Припомнимъ нашего классическаго вольнодумца Чацкаго. Въ чемъ заключалось его вольнодумство? Чѣмъ возстановилъ онъ противъ себя общество? Отнюдь не какими-нибудь политическими тенденіями, а исключительно своею нравственною порядочностью, независимостью своего характера.

Хоть есть охотники поподличать вездѣ,

Да ныньче смѣхъ страшитъ и держитъ стыдъ въ уздѣ,--

говоритъ Чацкій Фамусову, который восклицаетъ на это: "Ахъ, Боже мой, онъ карбонарій! Опасный человѣкъ!"

Вольнѣе всякій дышетъ

И не торопится вписаться въ полкъ шутовъ,--

продолжаетъ Чацкій, и Фамусовъ, съ неподдѣльнымъ ужасомъ, восклицаетъ: "Что говоритъ!" Чацкій начинаетъ иронизировать:

У покровителей зѣвать на потолокъ,

Явиться помолчать, пошаркать, пообѣдать,

Подставить стулъ, поднять платокъ...

"Онъ вольность хочетъ проповѣдать, да онъ властей не признаетъ!" -- кричитъ Фамусовъ.-- Кто служитъ дѣлу, а не лицамъ,-- опять начинаетъ Чацкій, но Фамусовъ перебиваетъ его:

Строжайше-бъ запретилъ я этимъ господамъ

На выстрѣлъ подъѣзжать къ столицамъ.

Сцена, какъ извѣстно, заканчивается тѣмъ, что Фамусовъ затыкаетъ себѣ уши и кричитъ: "Не слушаю,-- подъ судъ! подъ судъ!"

Комедія Грибоѣдова -- одна изъ драгоцѣннѣйшихъ жемчужинъ русской литературы, а приведенная нами сцена едва ли не лучшая во всей комедіи по широтѣ и опредѣленности заключающейся въ ней мысли. На что разгнѣвался Фамусовъ? Въ чемъ выразилось зловредное вольнодумство Чацкаго? Не нужно подличать, заискивать, строить изъ себя шута или лакея, нужно служить дѣлу, а не прислуживать лицамъ,-- вотъ и вся несложная философія Чацкаго, за которую, однако, онъ попадаетъ въ карбонаріи, въ опасные люди, въ проповѣдники вольности, чуть не въ бунтовщики. Это совсѣмъ не столкновеніе представителя либерализма съ представителемъ консерватизма, это -- борьба двухъ чисто-нравственныхъ міросозерцаніи, это -- антагонизмъ противуположныхъ натуръ, благородной и низкой, человѣческой и животной. Въ параллель къ грибоѣдовской сценѣ, припомнимъ гоголевскую сцену изъ Мертвыхъ душъ, когда Чичиковъ пріѣхалъ къ Тентептпикову съ цѣлью помирить его съ генераломъ Бетрищевымъ. Что же обиднаго, если почтенный, старый генералъ сказалъ вамъ ты?-- спрашиваетъ Чичиковъ. Тентентниковъ объясняетъ, что никакой обиды не было бы, еслибъ это сказалъ ему не генералъ, а какой-нибудь простой человѣкъ. Чичиковъ не понимаетъ. "Какой странный человѣкъ этотъ Тентентниковъ",-- думаетъ онъ. "Какой странный человѣкъ этотъ Чичиковъ",-- думаетъ Тентентниковъ. Какая тутъ политика, гдѣ тутъ либерализмъ и консерватизмъ, при чемъ тутъ какіе бы то ни было теоретическіе принципы? Это простая встрѣча людей, стоящихъ на различныхъ нравственныхъ уровняхъ, совершенно такъ же, какъ это мы видѣли и у Грибоѣдова. Не можетъ быть и сомнѣнія, что безобиднѣйшій лежебокъ и лѣнтяй Тентентниковъ слылъ между своими сосѣдями, Коробочками и Собакевичами, вольнодумцемъ не за какія-нибудь въ самомъ дѣлѣ вольныя думы, а за нежеланіе являться къ генералу Бетрищеву, чтобы помолчать, пошаркать, пообѣдать. Горе Чацкаго, также какъ и горе Тентентникова, было совсѣмъ не горе отъ ума -- никакого такого особеннаго ума въ Чацкомъ и не замѣчается,-- а горе отъ благороднаго характера, отъ независимой натуры, вслѣдствіе которыхъ онъ органически не могъ войти въ общую колею, слиться съ деморализованнымъ въ конецъ обществомъ. Все, что съ такою горячностью проповѣдуетъ Чацкій, элементарно, какъ прописныя истины. Это нравственныя аксіомы, противъ которыхъ нельзя спорить, какъ и противъ математическихъ аксіомъ. Ни Фамусовъ, ни Чичиковъ, въ сущности, не отрицаютъ ихъ: Чичиковъ, напримѣръ, прямо похвалялся тѣмъ, что онъ, будто бы, "пострадалъ за правду" и за то, что защищалъ вдовицъ и утиралъ слезы сиротъ. Но дѣло въ томъ, что у этихъ практическихъ людей мораль -- сама по себѣ, а жизнь -- сама по себѣ. Пока мораль пребываетъ въ видѣ отвлеченныхъ и безсильныхъ сентенцій, пока она не предъявляетъ никакихъ серьезныхъ требованій, она пользуется полнымъ, хотя совершенно платоническимъ, уваженіемъ всевозможныхъ Чичиковыхъ. Ритуалъ, предписываемый моралью, исполнить нетрудно. Въ концѣ-концовъ, это сводится къ вопросу формы и простыхъ приличій, и вотъ почему Фамусовъ такой формалистъ, а Чичиковъ такой блюститель приличій. Чацкій требуетъ согласованія практики и теоріи, жизни и морали, не только проповѣдуетъ нравственные принципы, но и поступаетъ согласно имъ,-- вотъ что возмутительно въ немъ въ глазахъ Фамусова... Почему, говоря стилемъ Чичикова, не "пролить слезу" передъ добродѣтелью? Даже Плюшкинъ любилъ "душеспасительное слово" и говорилъ, что противъ него "не устоишь". Но слеза слезою, а дѣло дѣломъ,-- вотъ чего не забываютъ Фамусовъ съ Чичиковымъ и вотъ чего не хочетъ понять и принять Чацкій, не умѣющій лгать и лицемѣрить. Отсюда -- антагонизмъ, гораздо болѣе глубокій и острый, нежели какая-нибудь политическая рознь, потому что почва этого антагонизма чисто-нравственная.

Возвращаясь къ нашей первоначальной темѣ, мы спросимъ: неужели для возникновенія у насъ такого либерализма необходимо было иностранное воздѣйствіе? Неужели для того, чтобы понять глубокую истину, что надо служить дѣлу, а не лицамъ, Чацкому необходимо было побывать за границей? Неужели для того, чтобы почувствовать весь ужасъ и всю неправду крѣпостного права, недостаточно было посмотрѣть хоть на измученнаго Дегтяревскаго, а необходимо было освѣдомиться объ этомъ у французовъ? Купецъ Должиковъ былъ очень мало образованный человѣкъ, но человѣкъ прямодушный, съ живымъ чувствомъ добра и справедливости, и вотъ почему онъ былъ, по справедливому замѣчанію Никитенка, "прогрессистомъ и либераломъ", самъ того не подозрѣвая и даже не зная этихъ, терминовъ. Такихъ людей въ нашемъ обществѣ всегда было достаточно и они-то и составляли тѣ кадры, изъ которыхъ формировались наши "карбонаріи", "вольнодумцы", либералы и прогрессисты. Этотъ фактъ -- одинъ, изъ значительнѣйшихъ и любопытнѣйшихъ фактовъ нашей общественности, до сихъ поръ не утратившій своего значенія. Кодексъ нашего современнаго либерализма почти исчерпывается тѣми немногочисленными "словами", которыя Салтыковъ называлъ "забытыми", а кодексъ либерализма двадцатыхъ и тридцатыхъ годовъ заключался просто въ десяти Моисеевыхъ заповѣдяхъ. Восьмая заповѣдь гласить: "не укради". Попробуйте выступить съ проповѣдью этой заповѣди въ обществѣ, въ жизни котораго лихоимство и казнокрадство были совершенно обычнымъ явленіемъ и даже служили доказательствомъ "ума", и вы будете причтены къ вольнодумцамъ. Шестая заповѣдь гласитъ: "не убій". Вооружившись ею, начните доказывать, что засѣкать и забивать людей преступно, и вы какъ разъ попадете въ число "потрясателей основъ". Развратнымъ людямъ начните говорить на тему "не прелюбы сотвори", и вы очень скоро прослывете "опаснымъ" человѣкомъ.

Въ романѣ Толстого Война и миръ есть любопытная страница, хорошо обрисовывающая причины возникновенія нашего такъ называемаго либеральнаго движенія двадцатыхъ годовъ. Вернувшійся изъ Петербурга либералъ Пьеръ Безухій разсказываетъ своимъ друзьямъ о положеніи дѣлъ и развиваетъ свою программу: "Вотъ что. Положеніе въ Петербургѣ вотъ какое: государь ни во что не входить. Онъ весь преданъ этому мистицизму. Онъ ищетъ только спокойствія, и спокойствіе ему могутъ дать только тѣ люди, безъ вѣры и совѣсти, которые рубятъ и душатъ все сплеча: Магницкій, Аракчеевъ и tutti quanti... Ты согласенъ, что ежели бы ты самъ не занимался хозяйствомъ, а хотѣлъ только спокойствія, то чѣмъ жесточе былъ бы твой бурмистръ, тѣмъ скорѣе ты бы достигъ цѣли. Ну, и все гибнетъ. Въ судахъ воровство, въ арміи одна палка: шагистика, поселенія, мучать народъ; просвѣщеніе душатъ. Что молодо, честно, то губятъ. Все слишкомъ натянуто и непремѣнно лопнетъ. Все молодое, сильное притягивается туда и развращается. Одного соблазняютъ жениципы, другого почести, третьяго тщеславіе, деньги, и они переходятъ въ тотъ лагерь. Независимыхъ, свободныхъ людей, какъ вы и я, совсѣмъ не остается". Выходъ изъ этого положенія Пьеръ видитъ въ основаніи нѣкотораго тайнаго общества, и на вопросъ Николая Ростовцева: "въ какія отношенія станете вы къ правительству?" -- отвѣчаетъ: "Въ отношенія помощниковъ. Общество можетъ быть и не тайное, ежели правительство его допуститъ. Оно не только не враждебное правительству, но это общество настоящихъ консерваторовъ. Общество джентльменовъ въ полномъ значеніи этого слова. Мы только для того, чтобы Пугачовъ не пришелъ зарѣзать и моихъ, и твоихъ дѣтей и чтобы Аракчеевъ не послалъ меня въ военное поселеніе,-- мы только для этого беремся рука съ рукой, съ одною цѣлью общаго блага и общей безопасности". Такова была политическая программа Пьера и его друзей. Какъ видить читатель, настоящаго политическаго элемента въ ней не было и тѣни и все дѣло сводилось къ вопросу нравственнаго и отчасти физическаго самосохраненія. Говоря о своемъ будущемъ обществѣ, какъ объ обществѣ джентльменовъ, Пьеръ былъ правъ, если, конечно, подъ джентльменами подразумевать не внѣшне, а внутренно-порядочныхъ людей, къ которымъ принадлежалъ, наприм., и купецъ Должиковъ, человѣкъ въ свѣтскомъ смыслѣ мало цивилизованный. Либерализмъ двадцатыхъ годовъ былъ чисто-нравственнымъ протестомъ честныхъ людей противъ деморализующихъ условій жизни, и съ этой точки зрѣнія Пьеръ былъ опять правъ, называя себя и своихъ друзей настоящими консерваторами: истинный консерватизмъ сохраняетъ въ человѣкѣ его лучшія свойства, а не извращаетъ и не заглушаетъ ихъ.

Тотъ же характеръ нравственнаго протеста сохранилъ нашъ либерализмъ и въ эпоху тридцатыхъ годовъ, значительно выигравши при этомъ относительно своей осмысленности и сознательности. Трудно указать болѣе характерный историческій документъ, свидѣтельствующій о подспудномъ, скрытомъ развитіи у насъ либерализма въ ту эпоху, нежели одна запись Никитенка въ дневникѣ за 1832 годъ. Вотъ что разсказываетъ Никитенко: "Недавно выслушалъ я прелюбопытную лекцію опытной психологіи -- у квартальнаго надзирателя. Онъ пришелъ въ канцелярію по какому-то дѣлу. Я началъ съ нимъ разговоръ о предметахъ его званія. По его словамъ, величайшій развратъ царствуетъ въ классѣ низшихъ чиновниковъ, мѣщанъ и купцовъ, которые позажиточнѣе. Мой квартальный надзиратель полагаетъ этому двѣ причины: необразованность и жажду роскоши. Каковъ! Не правъ ли онъ? Молодая женщина,-- говоритъ онъ,-- спокойно продаетъ себя за новую шляпку, платье или другое болѣе или менѣе цѣнное украшеніе. Мужъ ея, съ своей стороны, несетъ, куда не слѣдуетъ, свои деньги и здоровье. Опытныя старухи стерегутъ молоденькихъ, невинныхъ дѣвушекъ, увлекаютъ ихъ и бросаютъ въ объятія тому, кто дастъ за нихъ дороже. Хороши у насъ также правосудіе и администрація,-- продолжалъ квартальный.-- Вотъ хоть бы у меня въ кварталѣ есть нѣсколько отъявленныхъ воровъ, которые уже раза по три оправданы уголовною палатой, куда представляла ихъ полиція. Есть нѣсколько другихъ воришекъ, которые исправляютъ ремесло шпіоновъ. Есть нѣсколько промышленниковъ, доставляющихъ пріятное развлеченіе превосходительнымъ особамъ: промышленники сіи также пользуются большими льготами. А какова полиція?-- спросилъ я.-- Какой ей и быть надлежитъ при общемъ положеніи у насъ дѣлъ (отвѣчалъ квартальный). Надо удивляться искусству, съ какимъ она умѣетъ, смотря по обстоятельствамъ, изворачивать полицейскіе уставы. Мы обыкновенно начинаемъ нашу службу въ полиціи совершенными невѣждами. Но у кого есть смыслъ, тотъ въ два, три года сдѣлается отмѣннымъ чиновникомъ. Онъ отлично будетъ умѣть соблюдать собственныя выгоды и ради нихъ уклоняться отъ самыхъ прямыхъ своихъ обязанностей, или же, напротивъ, смотря по обстоятельствамъ, со всею строгостью примѣнять законы тамъ, гдѣ, казалось бы, они не примѣнимы. И при этомъ они не подвергаются ни малѣйшей отвѣтственности. Да и что же прикажете намъ, полиціи, дѣлать, когда нигдѣ нѣтъ правды? И онъ подтвердилъ все сказанное весьма и весьма краснорѣчивыми фактами".

Никитенко не приводитъ этихъ краснорѣчивыхъ фактовъ, но, кажется, врядъ ли можетъ быть что-нибудь краснорѣчивѣе того факта, что квартальный надзиратель тридцатыхъ годовъ заявляетъ, что у насъ "нигдѣ нѣтъ правды". Это было вольнодумство посильнѣе вольнодумства Чацкаго, который, все-таки, находилъ, что теперь "вольнѣе всякій дышетъ". Этотъ эпизодъ съ квартальнымъ доказываетъ, что "сеничкинъ ядъ" (по щедринскому выраженію) свободомыслія и критики сталъ проникать въ самыя, казалось бы, недоступныя для него мѣста, а что касается успѣховъ сознательности нашего либерализма въ тридцатыхъ годахъ по сравненію съ предшествовавшею эпохой, то объ этомъ свидѣтельствуетъ примѣръ самого Никитенки. Никитенко, еще недавно говорившій и думавшій, что достаточно быть честнымъ человѣкомъ, чтобы быть полезнымъ дѣятелемъ, въ половинѣ тридцатыхъ годовъ уже судитъ иначе, а именно вотъ какъ: "Нравственное безчиніе, цинизмъ обуялъ души до того, что о благородномъ, о великомъ говорятъ съ насмѣшкой даже въ книгахъ. Можетъ быть, и всегда такъ было, но отъ иныхъ причинъ. Причина нынѣшняго нравственнаго паденія у насъ, по моему наблюденію, въ политическомъ ходѣ вещей. Настоящее поколѣніе людей мыслящихъ не было таково, когда, исполненное свѣжей юношеской силы, оно впервые вступало на поприще умственной дѣятельности. Оно не было проникнуто такимъ глубокимъ безвѣріемъ, не относилось такъ цинично ко всему благому и прекрасному. Но власти объявили себя врагами всякаго умственнаго развитія, всякой свободной дѣятельности духа. Не уничтожая ни наукъ, ни ученой администраціи, они, однако, до того затруднили насъ цензурой, частными преслѣдованіями и общимъ направленіемъ къ жизни, чуждой всякаго нравственнаго самопознанія, что мы вдругъ увидѣли себя въ глубинѣ души какъ бы запертыми со всѣхъ сторонъ, отторженными отъ той почвы, гдѣ духовныя силы развиваются и совершенствуются. Сначала мы судорожно рвались на свѣтъ. Но когда увидѣли, что съ нами не шутятъ, что отъ насъ требуютъ безмолвія и бездѣйствія, что талантъ и умъ осуждены въ насъ цѣпенѣть и гноиться на днѣ души, обратившейся для нихъ въ тюрьму; что всякая свѣтлая мысль является преступленіемъ противъ общественнаго порядка, когда, однимъ словомъ, намъ объявили, что люди образованные считаются въ нашемъ обществѣ паріями, что оно пріемлетъ въ свои нѣдра одну бездушную покорность, а солдатская дисциплина признается единственнымъ началомъ, на основаніи котораго позволено дѣйствовать, тогда все юное поколѣніе вдругъ нравственно оскудѣло. Всѣ его высокія чувства, всѣ идеи, согрѣвавшія его сердце, воодушевлявшія его къ добру, къ истинѣ, сдѣлались мечтами безъ всякаго практическаго значенія, а мечтать людямъ умнымъ смѣшно".

Утвердившись на этой точкѣ зрѣнія, гораздо, разумѣется, болѣе правильной, нежели та, съ которой казалось удобнымъ и возможнымъ либеральничать въ одиночку и за свой собственный страхъ, Никитенко, очевидно, почувствовалъ себя и свободнѣе, и спокойнѣе. Его дневникъ за сороковые годы далеко не въ такой степени нервенъ и раздражителенъ, какъ дневникъ за предшествовавшее десятилѣтіе. Унынія и грусти не мало и тутъ, но много и простой ироніи, свободной ироніи человѣка, наблюдающаго какъ бы со стороны и не принимающаго на себя никакой отвѣтственности за все совершающееся у него на глазахъ. Никитенко довольно весело и уже безъ всякихъ комментарій записываетъ происшествія, которыя десятокъ лѣтъ назадъ вызвали бы съ его стороны горячія филиппики. Такъ, въ 1844 году онъ записалъ такой фактъ: "Недавно въ цензурѣ случилось громкое происшествіе. Кто-то, подъ вымышленнымъ именемъ, написалъ книгу подъ заглавіемъ Продѣлки на Кавказѣ. Въ ней довольно рѣзко описаны безпорядки въ управленіи на Кавказѣ и разныя административныя мерзости. Книгу пропустилъ московскій цензоръ Крыловъ. Военный министръ прочелъ книгу и ужаснулся. Онъ указалъ на нее Дуббельту и сказалъ: книга эта тѣмъ вреднѣе, что въ ней -- что строчка, то правда". Умудренный опытомъ Никитенко спокойно ставитъ точку, разсказываетъ фактъ и не пускается въ ламентаціи. Спустя еще года два, онъ начинаетъ прямо иронизировать въ такомъ, напримѣръ, родѣ: "Напрасно мы жалуемся на безсодержательность нашей общественной жизни. У насъ есть свои общественные событія и вопросы. У насъ умы тоже напрягаются въ сужденіяхъ и важныхъ задачахъ. Вотъ, напримѣръ, теперь весь городъ занять толками о казенныхъ воровствахъ. Наши администраторы подняли страшное воровство по Россіи. Высшая власть стала ихъ унимать, а они, движимые духомъ оппозиціи, заворовали еще сильнѣе. Комедія, да и только!" Съ такою же ироніей говорить Никитенко и о литературѣ, сужденія о которой въ прежнее время у него всегда были проникнуты горечью: "Въ литературѣ (1847 г.) все по-старому. Булгаринъ продолжаетъ дѣлать доносы на журналы. Къ концу года похотливая страсть къ нимъ у него обыкновенно еще усиливается. Въ это время начинается подписка. Всякій новый подписчикъ на журналъ, не имъ издаваемый, вызываетъ въ немъ желчь. Что за гнусное сердце у этого человѣка! Онъ говоритъ печатно о своихъ противникахъ такъ, что еслибъ ему повѣрили, ихъ слѣдовало бы засадить въ крѣпость, а изданія ихъ запретить. Тогда во всей Россіи осталась бы одна Сѣверная Пчела, которую, разумѣется, уже одну и выписывали бы. Общественное презрѣніе заклеймило Булгарина, но это не трогаетъ его. У него своего рода величіе: онъ никого и ничего не боится, кромѣ кнута, а какъ кнутъ теперь не въ употребленіи, то онъ и считаетъ себя въ полной безопасности". Только съ наступленіемъ 1848 года дневникъ принимаетъ опять желчный характеръ, до того желчный, что нѣкоторыя, очевидно, слишкомъ рѣзкія выходки даже въ настоящемъ изданій дневника не могли быть напечатаны и замѣнены рядами скромныхъ точекъ.

До сихъ поръ, до крымской войны, мы могли съ полнымъ правомъ смотрѣть на Никитенка, какъ на одного изъ довольно яркихъ представителей нашего теоретическаго и практическаго либерализма. Никитенко никогда не былъ, что называется, передовымъ человѣкомъ, но онъ всегда былъ мыслящимъ человѣкомъ и находился въ постоянномъ общеніи съ замѣчательными людьми эпохи, такъ что, даже помимо рессурсовъ собственной умственной самодѣятельности, онъ не могъ быть чуждъ вліянія передовыхъ тенденцій. Но затѣмъ роль Никитенки измѣняется. Онъ ничего не забылъ, но ничему и не научился, и шестидесятые годы застали его все на тѣхъ же азахъ и вокабулахъ либеральнаго вѣроученія, которые были очень серьезнымъ дѣломъ въ свое время, но теперь потеряли свой престижъ. Ставя точку надъ і, приходится сказать, что Никитенко оказался просто устарѣвшимъ для новой, проснувшейся жизни. Прогрессистъ 20, 30 и 40 годовъ оказался однимъ изъ ярыхъ порицателей прогрессистовъ шестидесятыхъ годовъ, причемъ -- и это самая печальная сторона дѣла -- порицаніе не оправдывалось сколько-нибудь серьезнымъ изученіемъ и пониманіемъ. О превосходно изученномъ имъ административномъ мірѣ Никитенко продолжаетъ судить съ прежнею проницательностью, его замѣчанія и характеристики по этому предмету мѣтки попрежнему, но за этими предѣлами, въ средѣ истиннаго передоваго движенія, Никитенко теряется, перестаетъ понимать и... бранится. Вотъ почему его дневникъ за это время имѣетъ значеніе автобіографіи, также, пожалуй, имѣетъ значеніе исторической хроники, но не можетъ служить матеріаломъ для характеристики историческаго развитія идей, для изображенія нашего умственнаго движенія.

Такимъ образомъ, мы здѣсь должны остановиться. Содержаніе дневника, конечно, нами не исчерпано,-- мы, напримѣръ, пропустили множество блестящихъ, хотя, по нашему мнѣнію, не всегда вѣрныхъ характеристикъ разнаго рода дѣятелей нашихъ, но это и не составляло нашей цѣли. На основаніи того, что видѣлъ Никитенко и чему онъ свидѣтелемъ былъ, мы могли сдѣлать два вывода, не лишенные значенія и для современности. Первый изъ этихъ выводовъ состоитъ въ томъ, что происхожденіе нашего либерализма не искусственное, а естественное, что онъ отнюдь не наносная зараза со стороны отравленнаго Запада, а явленіе органическое, произведеніе русской почвы и русской жизни. Второй выводъ состоитъ въ томъ, что нашъ либерализмъ, въ отличіе отъ западнаго, имѣлъ характеръ болѣе нравстиннаго ученія, нежели политической теоріи. Читатель не затруднится сдѣлать изъ этихъ выводовъ практическія заключенія, напрашивающіяся сами собою.

М. Протопоповъ.

"Русская Мысль", кн.VII, 1893