Протопопов Михаил Алексеевич - Беллетрист-публицист

Беллетристъ-публицистъ *).

(Романы и повѣсти г. Боборыкина).

*) Русская Мысль, кн. XI.

III.

Приступая къ анализу беллетристической публицистики г. Боборыкина, то-есть, проще говоря, къ его общественнымъ тенденціямъ, прежде всего, поражаешься слѣдующимъ любопытнымъ обстоятельствомъ: такъ называемая эпоха шестидесятыхъ годовъ не оставила на умственной и нравственной физіономіи г. Боборыкина никакихъ замѣтныхъ слѣдовъ, не отразилась ничѣмъ въ его литературной дѣятельности. Г. Боборыкинъ началъ писать въ самый разгаръ нашего достопамятнаго общественнаго движенія, но въ главномъ его произведеніи того времени -- въ романѣ Въ путь-дорогу, имѣющемъ, если не ошибаемся, автобіографическое значеніе, господствующія въ то время тенденціи не отразились ни положительно, ни отрицательно. Герой этого романа -- студентъ Телепневъ, спеціалистъ, главнымъ образомъ, по части "науки страсти нѣжной" и эта онѣгинско-печоринская черта, усиленно подчеркнутая и разработанная въ романѣ, разумѣется, не имѣла и не могла имѣть какого бы то ни было отношенія къ эпохѣ. Въ общемъ смыслѣ то же самое должно сказать и о драмахъ г. Боборыкина Ребенокъ и Однодворецъ, относящихся къ тому же времени, точно такъ же, какъ и о неоконченномъ романѣ подъ многообѣщавшимъ заглавіемъ Земскія силы.

Какимъ образомъ могло произойти, что молодой писатель и, притомъ, такой, въ талантѣ котораго отзывчивость къ жизни является главнымъ элементомъ, писатель-зло остался внѣ вліянія одного изъ самыхъ широкихъ и замѣчательныхъ историческихъ теченій нашихъ? Въ своемъ письмѣ, уже цитированномъ нами, г. Боборыкинъ прямо указываетъ, что онъ, такъ сказать, антисипировалъ движеніе шестидесятыхъ годовъ: "припадки нашего нигилизма я продѣлалъ еще студентомъ въ Дерптѣ, когда всѣ "лиловыя" и другія книжки воспринялъ въ оригиналѣ и шестью годами раньше ихъ распространенія въ Петербургѣ". Шесть лѣтъ и вообще не мало времени, а для г. Боборыкина, съ его необычайною воспріимчивостью въ особенности, такъ что, когда Петербургъ только еще сталъ просвѣщаться "лиловыми книжками", г. Боборыкинъ уже переросъ нѣмецкій матеріализмъ и видѣлъ, "что онъ и нетерпимъ, и узокъ, и несостоятеленъ, что онъ даже совсѣмъ не міровоззрѣніе". И такъ, дѣло ясно: общественное движеніе, которое г. Боборыкинъ опередилъ на цѣлыхъ шесть лѣтъ, конечно, не могло увлечь его съ собою. Передовымъ людямъ этого движенія надо было поспѣшать изъ всѣхъ силъ, чтобы только догнать г. Боборыкина или, по крайней мѣрѣ, не дать ему опередить себя еще на новыя шесть лѣтъ, что окончательна покрыло бы ихъ голову несмываемымъ позоромъ...

Едва ли, однако, дѣло происходило именно такъ, какъ разсказываетъ г. Боборыкинъ. Начать хоть съ того, что пресловутыя "лиловыя книжки" вовсе не играли въ нашемъ умственномъ движеніи особенно большой роли. Правда, Аркадій Кирсановъ просвѣщалъ своего родителя брошюрой Бюхнера Kraft und Stoff и Базаровъ одобрилъ выборъ этой "лиловой книжки", потому что она, по его словамъ, "популярно написана", но какъ личность Базарова характеризовалась отнюдь не этимъ маленькимъ фактомъ, а всею совокупностью его воззрѣній, такъ и смыслъ нашего общественнаго движенія шестидесятыхъ годовъ выражался совсѣмъ не въ случайномъ увлеченіи отдѣльныхъ кружковъ тѣми или другими теоріями космоса. Нужно ли доказывать это? Вспомните литературу того времени: въ ней были статьи, навѣянныя не лиловыми только книжками; литература эта была совсѣмъ не бѣднь содержаніемъ и, притомъ, такимъ, очень опередить и перерости которое была бы мудрено даже и г. Боборыкину. Но коренная сущность дѣла даже и на въ этомъ заключалась, не въ самомъ содержаніи возникшихъ ученій и теорій, а въ томъ духѣ страстной убѣжденности, съ какимъ они проповѣдывались, въ тонъ вѣяніи умственной независимости, которое было новизною для всѣхъ, а въ томъ числѣ, смѣемъ думать, и для г. Боборыкина, не съ эѳирныхъ же высотъ упавшаго къ намъ и даже не изъ Парижа, Лондона къ намъ пріѣхавшаго, а родившагося и воспитавшагося въ непосредственномъ сосѣдствѣ съ нами, -- въ Нижегородской губерніи. Можно было опередить всѣхъ русскихъ людей знакомствомъ съ "лиловыми книжками", на никому нельзя было отрѣшиться сразу и вдругъ отъ предразсудковъ среды, отъ ложныхъ понятій, привитыхъ общимъ фальшивымъ воспитаніемъ, отъ дурныхъ привычекъ мысли и дѣйствія, обусловленныхъ общимъ низкимъ культурнымъ уровнемъ. Борьба съ этими историческими недостатками нашими, выражавшаяся въ самыхъ разнообразныхъ формахъ, именно и была содержаніемъ едва пробудившейся мысли нашего общества и вотъ слѣдовъ этой-то борьбы мы и не находимъ въ дѣятельности г. Боборыкина.

Мы, съ своей стороны, можемъ предложить другое объясненіе, менѣе лестное для г. Боборыкина, но, кажется, болѣе правдоподобное. Въ романѣ. На ущербѣ одинъ изъ симпатичныхъ героевъ г. Боборыкина сдѣлалъ мимоходомъ такое замѣчаніе: "Прямолинейность -- вещь хорошая, только не всѣмъ она дается". Хорошая или дурная вещь прямолинейность, но не подлежитъ сомнѣнію, что она не далась г. Боборыкину. Какъ мы видѣли, г. Боборыкинъ, будучи еще молодымъ человѣкомъ, "искалъ и жаждалъ широкаго и, главное, научнаго, объективнаго, твердаго обобщенія". Такое стремленіе не имѣетъ ничего общаго съ прямолинейностью и даже прямо противуположно юй. Прямолинейность есть именно результатъ крайняго субъективизма, горячаго личнаго чувства, причемъ цѣнность ея находится въ прямой зависимости отъ достоинства и чистоты субъективнаго чувства, ее вызвавшаго. Есть прямолинейность влюбленнаго, который не хочетъ знать никакихъ препятствій къ соединенію съ любимымъ существомъ и твердитъ одно: хоть день, да мой. Есть прямолинейность карьериста, который подчиняетъ своему чувству честолюбія или самолюбія всѣ нравственные мотивы и соображенія. Есть прямолинейность общественнаго дѣятеля, который свою личную, сердечную жажду справедливости возводитъ въ своемъ сознаніи на степень общественнаго идеала, но имя котораго отвергаетъ всевозможныя объективныя обобщенія и построенія, не удовлетворяющія его основнымъ нравственнымъ требованіямъ. Ясно, что прямолинейность, какъ система дѣйствій, въ нравственномъ смыслѣ можетъ имѣть и положительный, и отрицательный, и безразличный характеръ: все зависитъ отъ достоинства цѣли, къ которой по прямой линіи стремится человѣкъ. Прямолинейность -- это удѣлъ всѣхъ вообще цѣлостныхъ натуръ и характеровъ, т.-е. такихъ, въ которыхъ, временно или постоянно, но безусловно и рѣшительно господствуютъ какой-нибудь одинъ внутренній импульсъ. Мы подчеркнули слова "временно или постоянно" потому, что даже въ отдѣльныхъ, личныхъ случаяхъ (какъ въ нашемъ примѣрѣ влюбленнаго человѣка) прямолинейность можетъ быть результатомъ только временнаго настроенія, а въ массовыхъ общественныхъ или народныхъ движеніяхъ, какъ само собою очевидно, этотъ признакъ совершенно неизбѣженъ.

Эпоха шестидесятыхъ годовъ была эпохою полнаго, хотя и непродолжительнаго, торжества прямолинейности. Умы и сердца были настроены по одному камертону, идеалы казались не только осуществимыми, но и близкими къ осуществленію, стыдъ за прошлое, только что разоблаченное тяжелымъ урокомъ исторіи, вмѣстѣ съ надеждою на скорое возрожденіе одушевлялъ всѣхъ и каждаго. Тогда, по ненужно-ироническому выраженію Льва Толстого, "всѣ россіяне, какъ одинъ человѣкъ, находились въ неописанномъ восторгъ". Именно въ восторгъ: не въ какихъ-нибудь, повторяю, идеяхъ и теоріяхъ заключался смыслъ той эпохи и причина этого восторга, а въ общемъ подъемѣ духа, въ пробужденіи человѣческаго и гражданскаго чувства. Но у г. Боборыкина уже и тогда было "тысяча-тысяча думушекъ". Онъ отнёсся къ общему движенію совершенно такъ же, какъ, по его словамъ, отнесся къ матеріалистическимъ ученіямъ: не какъ другъ, участникъ, адептъ и не какъ врагъ, а именно сбоку, какъ посторонній человѣкъ. Въ полномъ распоряженіи г. Боборыкина оказался въ то время журналъ (Библіотека для Чтенія),-- средство незамѣнимое въ рукахъ убѣжденнаго человѣка, но ничего безцвѣтнѣе и, такъ сказать, нейтральнѣе этого журнала, даже въ наше время, мудрено было бы найти. Чего же недоставало г. Боборыкину? Ума, литературной опытности, званій, издательской сноровки, редакторскаго чутья? Но г. Боборыкинъ былъ богатъ этимъ тогда, какъ богатъ этимъ и теперь. но какъ теперь, такъ и тогда онъ былъ скуденъ вѣрою, которую онъ напрасно надѣялся обрѣсти не въ глубинѣ совѣсти, не въ святая святыхъ своей души, а въ какомъ-то объективномъ обобщеніи, въ сферахъ чистой науки и отвлеченной мысли. Эти поиски за всеобъемлющею истиной, эта нерѣшительность г. Боборыкина, эта неспособность его къ прямолинейности предохранили его отъ несчастья написать что-нибудь вродѣ Взбаламученнаго моря или Марѳва, но не допустили его высказаться и въ противуположномъ смыслѣ, хотя бы съ тургеневскою умѣренностью. Г. Боборыкинъ остался, какъ говорится, "ни въ тѣхъ, ни въ сѣхъ". Быстро являющейся, но и быстро проходящей отзывчивости было слишкомъ мало для того требовательнаго времени: ему нужно было отдаться цѣликомъ, совсѣмъ, на борьбу съ его тенденціями или на защиту ихъ. Не найдя въ себѣ достаточно рѣшимости для этого, г. Боборыкинъ отправился разрѣшать вопросы русской жизни при свѣтѣ западноевропейскаго просвѣщенія... Посмотримъ, съ чѣмъ онъ вернулся оттуда.

IV.

"Святыя чудеса Запада", какъ выражались у насъ въ сороковыхъ годахъ, разростающіяся все шире и шире, все разнообразнѣе и удивительнѣе, способны не только поразить, но и подавить мало-мальски впечатлительное воображеніе. Эти безчисленные, шумные города, въ которыхъ радостная и дѣятельная жизнь бьетъ бойкимъ ключомъ; эти обширныя гавани, въ которыхъ тѣсно массѣ паровыхъ и парусныхъ судовъ, приплывающихъ и отплывающихъ во всѣ концы свѣта; эти горы товаровъ, надъ производствомъ которыхъ трудились милліоны сильныхъ и искусныхъ рукъ; эти длинные ряды блестящихъ магазиновъ, въ которыхъ каждая вещица представляетъ собою чуть не художественное произведеніе; эти библіотеки, съ милліонами томовъ, въ которыхъ на вѣки вѣчные упрочено все, что гдѣ-либо и когда-либо произвела человѣческая мысль; эти галлереи искусствъ, передъ шедёврами которыхъ тысячи людей проводили цѣлые часы въ благоговѣйномъ созерцаніи; эти парламенты, въ которыхъ сотни избранныхъ людей творятъ волю пославшаго ихъ сюда народа; эти, какъ вѣтеръ свободныя, газеты, отъ зоркаго глаза и чуткаго уха которыхъ ничто не укроется и отъ контроля которыхъ никто не спасется; эти площади, на которыхъ каждый квадратный метръ ознаменованъ какимъ-нибудь міровымъ событіемъ, эти улицы, каждый шагъ по которымъ будить историческія воспоминанія, эти бульвары, которые видѣли и подвиги героизма, и циническій развратъ, облиты благороднѣйшею кровью и безстыднѣйшею грязью... Какія ослѣпительныя картины, какіе поразительные контрасты, какія головокружительныя перспективы! Помните ли, какъ у Достоевскаго Макаръ Алексѣйчъ Дѣвушкинъ описываетъ свои чувства при созерцаніи пробуждающагося отъ сна Петербурга? "Случается мнѣ рано утромъ, на службу спѣша, заглядываться на городъ, какъ онъ тамъ пробуждается, встаетъ, дымится, кипитъ, гремитъ,-- тутъ иногда предъ такимъ зрѣлищемъ такъ умалишься, что какъ будто бы щелчокъ какой получилъ отъ кого-нибудь по любопытному носу, да и поплетешься, тише воды, ниже травы, своею дорогой и рукою махнешь". Положимъ, мы съ вами не Дѣвушкины, но, вѣдь, и Петербургъ -- не Европа, а всего только окно въ Европу. Пропорція, такимъ образомъ, остается приблизительно вѣрной, и что же намъ съ вами остается передъ "святыми чудесами", какъ не умалиться, махнуть рукою, да и поплестись, тише воды, ниже травы, своею дорогой?

Кѣмъ созданы, кѣмъ поддерживаются и кѣмъ увеличиваются эти чудеса? А вотъ толпами этихъ отлично одѣтыхъ людей, которые съ озабоченными лицами, спѣшною дѣловою походкой направляются въ Сити или ѣдутъ въ палату, или толпятся на биржѣ. Это они собрали эту поразившую васъ массу всевозможныхъ товаровъ; это имъ принадлежатъ ослѣпившіе васъ магазины; это по ихъ приказанію и на ихъ деньги гиганты-пароходы во всѣхъ направленіяхъ бороздятъ океанъ; это они поддерживаютъ музеи и библіотеки, они хозяйничаютъ въ городахъ, они предписываютъ законы. Не думайте, что въ ихъ распоряженіи только денежная сила: на ихъ сторонѣ и превосходство ума, знанія, образованія, таланта. Великія научныя и техническія открытія нашего времени сдѣланы людьми, принадлежащими къ ихъ средѣ. Газеты, поразившія васъ своимъ всевѣдѣніемъ, издаются ими. Литература и искусство процвѣтаютъ, благодаря ихъ трудамъ и талантамъ. Промышленная жизнь, торговая, фабричная и заводская дѣятельность бѣлымъ ключомъ кипитъ вслѣдствіе ихъ энергическихъ усилій. "Культура -- это мы", лотъ что могутъ сказать эти люди, видоизмѣняя по-своему знаменитую фразу Людовика XIV.

Кто эти удивительные люди? Это, отвѣтятъ вамъ, буржуа, бюргеры, въ буквальномъ переводѣ на русскій языкъ всего только мѣщане. Мѣщане!... Но мы хорошо знаемъ своихъ мѣщанъ, этихъ заморенныхъ и робкихъ существъ въ чуйкахъ, съ которыми Глѣбъ Успенскій велъ, наприм., такого рода разговоръ:

"-- Какъ же вы живете-то?

-- Да Богъ се знаетъ какъ!

-- Да какъ же именно?

-- Да такъ вотъ именно, что кое-какъ...

-- Толчешься будто вокругъ пустого мѣста,-- объяснялъ болѣе обстоятельно понимавшій дѣло житель,-- ну, ан-но будто и пропитываемся, вродѣ какъ пропитаніе!...

-- Покуда Богъ грѣхамъ терпитъ, то и живы!-- объяснилъ другой, болѣе скромно глядѣвшій на дѣло обыватель" (Неизлечимый).

Контрастъ съ тѣмъ, что мы только что видѣли, не дуренъ. Расширимъ понятіе нашего "мѣщанства", включивъ въ него всѣхъ героевъ Островскаго, всѣхъ этихъ Большовыхъ, Подхалюзиныхъ, Торцовыхъ, Русаковыхъ, Коршуновыхъ и проч. и проч., которые живутъ не кое-какъ и имѣютъ настоящее пропитаніе, а не "вродѣ какъ пропитаніе". Слово "bourgeois" значитъ не только мѣщанинъ, но и гражданинъ, а у насъ не мало личныхъ и потомственныхъ почетныхъ гражданъ, совокупность которыхъ, до коммерціи совѣтниковъ включительно, пусть и представляетъ собою то, что называется на Западѣ буржуазіей или третьимъ сословіемъ. Все-таки, можетъ ли наше мѣщанство, наше третье сословіе, сказать о себѣ, подобно своему западному собрату: "культура страны -- это я"? "Можетъ",-- отвѣчаетъ на этотъ вопросъ г. Боборыкинъ.

Г. Боборыкинъ не сразу и даже не скоро пришелъ къ этому утѣшительному отвѣту. Идея просвѣщенной, дѣятельной и энергичной буржуазіи одна изъ основныхъ и любимѣйшихъ тенденцій г. Боборыкина. Не трудно понять тотъ процессъ мысли, которымъ г. Боборыкинъ пришелъ къ своему выводу, точнѣе говоря -- ту психологическую, субъективную основу, которая послужила почвой для этого вывода. Впечатлительный, отзывчивый, увлекающійся г. Боборыкинъ слишкомъ долго жилъ среди "святыхъ чудесъ", чтобы не поддаться вліянію ихъ импонирующей внѣшности. Выше мы говорили объ этихъ чудесахъ именно съ точки зрѣнія того впечатлѣнія, которое должны производить казовые концы и стороны европейской культуры на тѣхъ въ особенности людей, которые не всегда памятуютъ, что не все то золото, что блеститъ. Я говорю не всегда потому, что иногда г. Боборыкинъ вспоминаетъ и объ оборотной сторонѣ медали, и, въ интересахъ критической добросовѣстности, мы представимъ читателю самое сильное и яркое мѣсто въ этомъ смыслѣ изъ всей массы написаннаго г. Боборыкинымъ. Вотъ что находимъ мы въ романѣ Солидныя добродѣтели:

"Крупицынъ, повозившись три-четыре мѣсяца на выставкѣ, впервые распозналъ практически, за какіе низменные инстинкты держится рычагъ всемірной индустріи. Куда онъ ни заглядывалъ, къ французамъ ли, къ англичанамъ ли, къ нѣмцамъ ли, вездѣ наталкивался на хозяйскую погоню за рекламой. Трудъ рабочаго хоронился на блестящими витринами и крикливыми драпировками. Публика глазѣла на продуктъ, а чего онъ стоилъ рабочей массѣ, до этого никому не было дѣла. Самые любознательные туристы довольствовались идилліей публичнаго тканья и тачанія ботинокъ умытыми и шикарно причесанными увріерками. Все блистало, кокетничало формами и красками, кидалось въ глаза казовымъ концомъ и успокоивало простодушныхъ зѣвакъ, повторявшихъ на разные лады: "какъ это мило устроено и какъ хорошо, что мы живемъ въ такое время, когда все можно достать за деньги, кромѣ птичьяго молока!" И глядѣли эти зѣваки на карточный домикъ, созданный досужимъ воображеніемъ императора, заигрывающаго съ соціализмомъ... "Что за прелесть этотъ домикъ! Въ немъ не то, что семействамъ рабочихъ, а хоть бы статскимъ совѣтникамъ съ супружницами и чадами проводить лѣтній сезонъ гдѣ-нибудь въ Лѣсномъ или Стрѣльнѣ. Просто игрушечка! И спальня, и кухня, и столовая, и каминъ... и чегочего только нѣтъ въ каждомъ помѣщеніи. Какого же рожна еще этимъ ненасытнымъ пролетаріямъ, когда самъ императоръ строитъ имъ такіе домики? Значитъ, они съ жиру бѣсятся, затѣвая стачки и коалиціи... Фи!... Можно ли имъ сочувствовать послѣ этого?" Вотъ что думали лавочники Сити, буржуа улицы St.-Denis, саратовскіе и тамбовскіе землевладѣльцы, притащившіеся въ столицу вселенной -- себя показать и на людей посмотрѣть. Крутицынъ видѣлъ и чувствовалъ это каждый день, и съ каждымъ днемъ охлаждалась въ немъ охота искать благодѣтелей рабочаго класса. Мало того, весь міръ индустріи, подавляющій массу своими гигантскими размѣрами, богатствомъ и разнообразіемъ производительности и умственнаго почина, сдѣлался для него почти ненавистнымъ. Онъ не видалъ никакого исхода изъ этой алчной горячки успѣха, барыша, бездушной конкурренціи... Инстинкты захвата, жадности, безумной роскоши, утонченной чувственности, сословнаго высокомѣрія,-- всѣ нашли себѣ безчисленныхъ промышленниковъ, кидающихъ милліоны на производство всякаго ненужнаго хлама и мишуры. Выкиньте изъ пріемника всемірной индустрія эти вклады праздности и эксплуатаціи, и увидите, что останется кое-какое дрянцо, на которое и даромъ не заманишь скучающую публику пяти частей свѣта. Только одна идея правъ труда на благоденствіе заброшена въ каталогъ подъ видомъ пресловутой "X группы", но и она облеклась въ мизерныя формы, въ фальшь правительственныхъ ласкъ, во что-то дѣланное, подрумяненное, умышленное..."

Вотъ какую прекрасную страницу нашли мы у г. Боборыкина. Но на одну такую страницу въ сочиненіяхъ г. Боборыкина имѣется тысяча страницъ противоположнаго смысла и духа, и если дѣлать заключенія объ общемъ направленіи писателя, то необходимо, конечно, основываться не на случайныхъ почти обмолвкахъ его. Судьбы буржуазіи вообще и русскаго "мѣщанства" въ особенности давно и сильно занимаютъ г. Боборыкина. Въ теченіе послѣднихъ двадцати лѣтъ г. Боборыкинъ написалъ на эту тему три большихъ романа (Дѣльцы, Китай-городъ и Василій Теркинъ), которые являются самыми значительными произведеніями изъ всего написаннаго нашимъ романистомъ. Остался ли г. Боборыкинъ въ этихъ романахъ вѣренъ самому себѣ? Послѣдовательно ли развита имъ основная тенденція этихъ романовъ? Беллетристическая публицистика г. Боборыкина въ одну ли точку бьетъ, не впадаетъ ли въ рѣзкія противорѣчія, которыя обезсиливаютъ ее до того, что положиться на ея выводы было бы очень рискованно? Обратимся къ романамъ. Анализъ ихъ, -- въ той мѣрѣ, въ какой это нужно для нашей главной цѣли,-- лучше всего отвѣтитъ на поставленные вопросы.

Романъ Дѣльцы появился лѣтъ двадцать назадъ и его тема исчерпывается его заглавіемъ. Тема была выбрана удачно. То было время "экономическаго оживленія", когда, съ одной стороны, моральные и общественные идеалы шестидесятыхъ годовъ утратили свою сдерживающую, облагораживующую силу и въ литературѣ была произнесена фраза: "наше время -- не время широкихъ задачъ", а, съ другой стороны, внѣшнія условія, начиная съ крестьянской реформы и кончая усиленною постройкой желѣзныхъ дорогъ, вызвали на свѣтъ Божій и капиталы, и охотниковъ до капиталовъ. Г. Боборыкинъ характеризуетъ это время съ точки зрѣнія одного изъ своихъ героевъ, Петра Николаевича Прядильникова, человѣка честнаго и дѣльнаго, но не дѣловитаго, не дѣльца. "Акціонерная горячка находилась тогда въ самомъ разгарѣ. Человѣку знающему можно было приладиться къ какому-нибудь выгодному дѣлу; но Петръ Николаевичъ по чувствовалъ расположенія къ чисто-технической части. Онъ и не думалъ искать мѣста, чтобы можно было "объинженеривать". Онъ слѣдилъ за промышленною горячкой, и съ каждымъ днемъ желчь все накипала въ немъ. Его глубоко-честная натура, на подкладкѣ нервной тревоги и прирожденнаго пессимизма, возмущалась зрѣлищемъ безцеремонной эксплуатаціи отечественнаго легковѣрія. Въ особенности началъ онъ негодовать на заграничныхъ выходцевъ, куаферовъ и другихъ проходимцевъ, которые облѣпили все дѣло своимъ чужеяднымъ роемъ. Выйдя въ отставку, Прядильниковъ кинулся въ инженерную публицистику и попалъ въ кружокъ людей, которымъ именно надо было наложить руку на подобную личность. Его дѣятельность казалась ему обширною и плодотворною". Какъ видите, въ этой характеристикѣ есть и иронія, и негодованіе, и этимъ съ первыхъ же страницъ романа опредѣляется отношеніе автора къ изображаемой имъ жизни. Дѣльцы конца шестидесятыхъ и начала семидесятыхъ годовъ были глубоко антипатичны г. Боборыкину. На первомъ планѣ между ними поставленъ нѣкто Саламатовъ, спеціалистъ по части "писанія всевозможныхъ уставовъ". Личность этого героя дѣловитости всего лучше характеризуется тостомъ, провозглашеннымъ имъ передъ своими сотрудниками, въ тѣсномъ кружкѣ своихъ людей: "Господа! поднимаю стаканъ за единство нашихъ начинаній!... Къ чему упреки и недоразумѣнія между бойцами одной рати? Все намъ принадлежитъ въ сей болотной столицѣ, а, стало, и въ остальномъ любезномъ отечествѣ,-- все, вплоть до іерусалимскихъ дворянъ, и они въ вашихъ рукахъ!..." Это не простой тостъ, не обыкновенная застольная похвальба, это -- торжествующій крикъ безпощаднаго побѣдителя: горе побѣжденнымъ! А побѣжденною стороной является здѣсь "любезное отечество", которое должно вскорѣ почувствовать всю сладость "экономическаго оживленія". Другимъ представителемъ петербургскаго міра дѣльцовъ является у г. Боборыкина адвокатъ Воротилинъ, котораго мало назвать прелюбодѣемъ мысли, а слѣдуетъ назвать циникомъ мысли. Вотъ разговоръ, который онъ ведетъ съ едва знакомымъ ему человѣкомъ:

-- Не знаю, какъ другіе, а я смотрю на свое дѣло совершенно просто. Я не раздѣляю тонкихъ соображеній нѣкоторыхъ изъ моихъ товарищей по ремеслу. Надо браться за всякое дѣло.

-- Даже и за скверное?-- спросилъ Карповъ.

-- Скверныхъ дѣлъ нѣтъ. Есть дѣла болѣе или менѣе выгодныя. А чтобы не давать повода разнымъ краснобаямъ кричать, что вы такой-сякой, я занимаюсь исключительно гражданскими дѣлами. Я -- цивилистъ.

-- Но, вѣдь, и въ гражданскихъ дѣлахъ,-- началъ Карповъ,-- бываютъ разныя обстоятельства...

-- Вы хотите сказать -- щекотливаго свойства? Конечно, бываютъ; но формальная сторона дѣла всегда на первомъ планѣ. Возьмите вы хоть вотъ такой случай. Вы узнаете, что какое-нибудь большое имѣніе ищетъ наслѣдниковъ. Этихъ наслѣдниковъ двѣ категоріи. Предположите, что съ одной стороны -- вдова и сирота, какъ выражаются на чувствительномъ языкѣ, а съ другой -- богатый человѣкъ или нѣсколько богатыхъ людей. Если я знаю, что и съ той, и съ другой стороны будетъ очень много возни, для меня важно одно: опредѣлить процентъ моего вознагражденія. Дастъ мнѣ его несчастная вдова -- я сдѣлаюсь ея защитникомъ; не дастъ -- не сдѣлаюсь". Программа дѣйствій недурна, но самыя дѣйствія Воротилина идутъ еще гораздо дальше программы. Воротилинъ, какъ его изображаетъ г. Боборыкинъ, это не только, говоря народнымъ выраженіемъ, "нанятая совѣсть" въ своей адвокатской дѣятельности, но и въ полномъ смыслѣ слова негодяй въ своей личной жизни. Третій экземпляръ "дѣльца" представленъ въ видѣ газетнаго дѣлового публициста Малявскаго, котораго г. Боборыкинъ характеризуетъ такимъ образомъ: "Въ Малявскомъ жила сатанинская гордость самомнѣнія, гордость настоящаго выскочки, которая заставляла его безпрестанно поднимать тонъ и голову тамъ, гдѣ ему слѣдовало бы держать ихъ пониже. Онъ постоянно старался держаться съ Саламатовымъ на равной ногѣ. И каждый разъ, какъ онъ только попадалъ въ кабинетъ Бориса Павловича, онъ съ затаеннымъ злорадствомъ подмѣчалъ все, что могло дать ему точку опоры, когда настанетъ благопріятная минута. Малявскій былъ совершенною противуположностью Прядильникову. Полнѣйшее отсутствіе наивности и искренности составляло главный фондъ его личности. За каждый шагъ, за каждое печатное слово, за каждую справку и дѣловой разговоръ онъ требовалъ, прямо или косвенно, соотвѣтственнаго гонорарія и уже начиналъ находить, что ему недостаточно платятъ, считалъ очень часто свои заработки нищенскими и съ особымъ сладострастіемъ выжидалъ того момента, когда ему удастся схватить кушъ "по-саламатовски". Подобно Саламатову и Воротилину, Малявскій представляетъ собою продуктъ нашего прогресса, развитія нашей печати и увеличенія ея вліянія: "Я помню,-- говоритъ о Малевскомъ одинъ изъ персонажей романа,-- лѣтъ десять тому назадъ объ этакихъ мусьякахъ и слуху не было. Онъ знаетъ, гдѣ раки зимуютъ. Посмотрите-ка: всѣ тузы къ нему обращаются, чуть что-нибудь надо публикѣ представить въ приличномъ мундирѣ. И каждая статейка ему сторицею отдается". Четвертымъ и послѣднимъ представителемъ дѣловыхъ сферъ Петербурга является у г. Боборыкина нѣкто Кучинъ, дѣятель по филантропической части, характеристика котораго не сложна: "Ваше царство, -- говоритъ Кучину одна изъ героинь романа, -- держится только пустотой и фразой свѣтскихъ барынекъ. Ими вы будете еще долго править деспотически, и всякій живой человѣкъ не сегодня, такъ, завтра разгадаетъ васъ". Какъ бы для полноты впечатлѣнія читателя, всѣ эти "дѣльцы" относятся къ единственному честному человѣку между ними -- Прядильникову -- съ презрительною ироніей, а Малявскій даже прямо называетъ его заочно "идіотомъ", хотя и льститъ ему въ глаза. "Идіотъ" Прядильниковъ потому, что не умѣетъ брать кушей, не знаетъ, гдѣ зимуютъ раки.

Коллекція подобрана старательно и составляющіе ее экземпляры "дѣльцовъ" обрисованы г. Боборыкинымъ очень хорошо. Романъ, какъ романъ, довольно безсвязенъ и написанъ крайне торопливо, съ предоставленіемъ имъ самаго широкаго простора случаю, но сатирическая или полемическая сторона романа, повторяю, обработана авторомъ очень удачно. So что же собственно возмутило г. Боборыкина въ дѣльцахъ? Вѣдь, съ извѣстной точки зрѣнія, они служатъ именно излюбленной г. Боборыкинымъ "культурѣ". Странѣ необходимы желѣзныя дороги и банки, а Салаватовъ необходимъ желѣзнымъ дорогамъ и банкамъ. Странѣ нуженъ судъ скорый, правый и милостивый, и Вороти линь -- одинъ изъ дѣятелей этого суда. Странѣ нужна вѣская и вліятельная печать, и Малявскій -- одинъ изъ столповъ нашей дѣловой журналистики. Въ благоустроенной странѣ, наконецъ, филантропія, помощь ближнему, не должна быть дѣломъ случайнымъ, а должна превратиться въ постоянную общественную функцію: Кучинъ является организаторомъ филантропіи. Почему же эти дѣльцы -- не общественные дѣятели? Потому что они не безкорыстны? Но, вѣдь, г. Боборыкинъ, навѣрное, получаетъ же гонораръ за свои романы и повѣсти. Или потому, что они работаютъ не ради идеи, а ради собственныхъ интересовъ? Но если интересы идеи совпадаютъ съ личными интересами дѣятеля, этому нужно только радоваться, потому что въ этомъ совпаденіи лучшая гарантія энергіи и настойчивости дѣятелей. Что-то недоговоренное чувствуется во всемъ этомъ, какое-то глухое противорѣчіе скрывается въ этомъ восхваленіи дѣла съ одновременнымъ и параллельнымъ осужденіемъ дѣятелей. Намъ кажется, г. Боборыкину слѣдовало или совсѣмъ утвердиться на точкѣ зрѣнія его героя Крутицына -- и тогда онъ получилъ бы и логическое, и нравственное право громить "дѣльцовъ" сколько ему угодно, или совсѣмъ покинуть эту точку и установиться на той, съ которой основными вопросами всякой культуры являются вопросы простого накопленія національныхъ богатствъ, безъ всякаго почти осложненія этихъ вопросовъ задачами распредѣленія. И въ такомъ случаѣ г. Боборыкину пришлось бы посбавить тону передъ лицомъ его дѣловитыхъ героевъ: пусть они всѣми правдами и неправдами набиваютъ свои карманы, но развѣ они не способствуютъ "оживленію промышленности", "поднятію производительныхъ силъ страны" и т. д.?

По г. Боборыкинъ не любить прямолинейной логики. Противорѣчіе, указываемое нами, очевидно, чувствовалъ и г. Боборыкинъ въ глубинѣ своей души, но онъ не захотѣлъ устранить его, а вздумалъ обойти его. Черезъ десять лѣтъ послѣ романа Дѣльцы явился романъ Китай-городъ, написанный на ту же самую тему, но уже съ значительно видоизмѣненными тенденціями. Никакого крутого переворота не произошло, но уклоненіе въ сторону, и очень значительное, доказать не трудно. Начнемъ съ того, что отмѣтимъ маленькую, крошечную, но характерную черточку, которая можетъ намекнуть на общій тонъ романа. Въ Китай-городѣ есть такая фраза: "отъ него (отъ фабриканта Взломцева) кормилось цѣлое населеніе въ тридцать тысячъ прядильщиковъ, ткачей и прочаго фабричнаго люда". Фраза заурядная, безпрестанно повторяющаяся. Но это языкъ Салаватова, а Крутицинъ такъ не сказалъ бы, безхитростный же и прямолинейный Прядильниковъ, пожалуй, прямо бы брякнулъ: "его (Взломцева) кормитъ цѣлое населеніе въ тридцать тысячъ прядильщиковъ, ткачей и прочаго фабричнаго люда". То же бы слово, да не такъ бы молвить г. Боборыкину...

Обратимся къ содержанію романа. Его героями являются опять-таки "дѣльцы", но уже значительно приумытые и прихорошенные авторомъ. Если, десять лѣтъ назадъ, въ Дѣльцахъ, Гаргантуа-Саламатовъ грозился проглотить сначала "болотную столицу", а затѣмъ и "остальное любезное отечество", проглотить просто въ силу своего необъятнаго аппетита, то герой Китай-юрода, нѣкто Палтусовъ, уже гораздо сдержаннѣе, тоньше и, что всего важнѣе, идейнѣе. Онъ не просто хочетъ "жрать", какъ Саламатовъ, онъ стремится къ нѣкоторому общественному идеалу, гешсфтмахерствуеть ради принципа. Онъ вотъ какъ разсуждаетъ: "Кто хозяйничаетъ въ городѣ? Кто распоряжается бюджетомъ цѣлаго нѣмецкаго герцогства? Купцы... Они занимаютъ первыя мѣста въ городскомъ представительствѣ. Время прежнихъ Титовъ Титычсй кануло. Милліонныя фирмы передаются изъ рода въ родъ. Какое громадное вліяніе въ скоромъ будущемъ! Судьба населенія въ пять, десять, тридцать тысячъ рабочихъ зависитъ отъ одного человѣка. И человѣкъ этотъ -- не помѣщикъ, не титулованный баринъ, а коммерціи совѣтникъ или просто купецъ первый гильдіи, креститъ лобъ двумя перстами. А дѣти его проживаютъ въ Ниццѣ, въ Парижѣ, въ Трувиллѣ, кутятъ съ наслѣдными принцами, прикармливаютъ разныхъ упраздненныхъ князьковъ. Жены ихъ не иначе все выписываютъ, какъ отъ Ворта. А дома, обстановка, картины, цѣлые музеи, виллы... Шопенъ и Шуманъ, Чайковскій и Рубинштейнъ,-- все это ихъ обыкновенное меню. Тягаться съ ними нѣтъ возможности. Стоитъ побывать хоть на одномъ большомъ купеческомъ балѣ. Дошло до того, что они не только выписываютъ изъ Петербурга хоры музыкантовъ на одинъ вечеръ, но они выписываютъ блестящихъ офицеровъ, гвардейцевъ, кавалеристовъ, чуть не цѣлыми эскадронами, на мазурку и котильонъ. И тѣ ѣдутъ и пляшуть, и пьютъ шампанское, льющееся въ буфетахъ съ десяти до шести часовъ утра".

Все это, кажется, фактически вѣрно, но что же изъ этого слѣдуетъ? "Время прежнихъ Титъ Титычей кануло", но Палтусовъ не сказалъ почти ничего такого о новѣйшихъ нашихъ негоціантахъ, чего нельзя было бы примѣнить и къ старозавѣтнымъ Титъ Титычамъ. Правда, Титъ Титычъ помѣщался въ "горницѣ", спалъ на изразцовой лежанкѣ, помадился постнымъ масломъ или квасомъ, а у "нынѣшнихъ" -- "обстановка, картины, цѣлые музеи"; жена Титъ Титыча ходила въ платкахъ и "головкѣ", а супруги негоціантовъ "все выписываютъ не иначе, какъ отъ Ворта"; дѣти Тить Титыча спаивали городничихъ и становыхъ, а дѣти негоціантовъ "кутятъ съ наслѣдными принцами, прикармливаютъ разныхъ упраздненныхъ князьковъ". И такъ далѣе. Измѣненіе въ культурномъ, въ формальномъ смыслѣ огромное, но велика ли разница по существу? Палтусовъ (и не онъ одинъ!) придаетъ преувеличенное значеніе внѣшней культурности. Задачи прогресса упростились бы до крайности, если бы измѣненіе вкусовъ вело къ измѣненію нравовъ, улучшеніе обстановки вело къ улучшенію понятій. Но мы отъ самого же г. Боборыкина знаемъ, что хотя тайный совѣтникъ и камергеръ Саламатовъ жилъ въ палатахъ, упитывался отборнѣйшими кушаньями и винами и изъяснялся на различныхъ языкахъ, все-таки, въ общественномъ смыслѣ онъ былъ не болѣе, какъ паразитъ, и отъ его утонченнаго гурманства никому, кромѣ модныхъ ресторановъ, барыша не было. Еще Добролюбовъ истощался въ доказательствахъ, что сущность Титъ Титычей состоитъ не въ особенностяхъ ихъ костюма, не въ длиннополыхъ сюртукахъ и не въ сапогахъ "бутылкою", а въ ихъ самодурствѣ, и вотъ, если мы доживемъ до того времени, когда "населеніе въ пять, десять, тридцать тысячъ рабочихъ", о которомъ вскользь упоминаетъ Палтусовъ, осязательно почувствуетъ улучшеніе въ своей "судьбѣ", тогда, но не ранѣе, мы согласимся съ Палтусовымъ, что "время прежнихъ Титъ Титычей кануло".

Въ чемъ же собственно состоитъ "идея" Палтусова? Онъ именно говорить объ идеѣ, напримѣръ, въ такихъ выраженіяхъ: "Я идею провожу... не улыбайтесь -- идею... Все дѣло въ томъ, замараюсь или не замараюсь. Если не замараюсь -- ладно! И заставлю купецкую утробу признать сметку, какая у меня значится". Въ другомъ мѣстѣ великая идея формулируется Палтусовымъ еще отчетливѣе; "явится онъ, Палтусовъ, а за нимъ и другой, и третій -- люди тонкіе, культурные, все понимающіе и почнутъ прибирать къ рукамъ этотъ купецкій "городъ", доберутся до его кубышекъ, складовъ и амбаровъ, настроятъ дворцовъ и скупятъ у обанкрутивишхся купцовъ ихъ дома, фабрики, лавки, конторы". Вотъ и вся идея. Любопытно было было бы знать -- авторъ не даетъ никакихъ поясненій -- чѣмъ эти "тонкіе, культурные, все понимающіе" люди отличаются отъ некультурнаго Кузьмы Рощина или Ваньки Каина, цѣль жизни которыхъ то же, вѣдь, состояла въ томъ, чтобы "добраться до кубышекъ, складовъ и амбаровъ"? Только, кажется, тѣмъ, что, "добравшись", культурные люди настроили бы дворцовъ, а Кузьма Рощинъ и Ванька Каипъ поспѣшили бы удалиться въ муромскіе лѣса. Обанкрутившіеся купцы... но, вѣдь, ради прекрасныхъ глазъ Палтусова и ради его культурныхъ аппетитовъ купцы банкрутиться не согласятся, ихъ нужно обанкрутить такъ или иначе -- и развѣ это не разбойничья цѣль? Вѣдь, кромѣ "дворца" для собственнаго жительства, Палтусовъ послѣ своей побѣды надъ купцами ничего въ перспективѣ не видитъ. Правда, онъ запасся оправданіемъ: "Если,-- говоритъ Палтусовъ,-- у насъ есть воспитаніе, умъ, раса, наконецъ, надо все это дисконтировать... а не дожидаться, сложа руки, чтобы господа коммерсанты съѣли насъ -- и съ хвостикомъ". Послѣ этого остается только спросить: въ странѣ какихъ людоѣдовъ живемъ мы? Неужели "дисконтировать" свои умъ, свое воспитаніе, свои способности можно лишь путемъ стремленія къ чужимъ кубышкамъ? Неужели передъ нами только такая альтернатива: или "дожидайся, сложа руки", чтобы тебя "съѣли", или посматривай получше гдѣ лежитъ плохо? Пока еще ни одно общество не дошло до такого ужаснаго состоянія и въ жизни все еще остается возможность честнаго труда, не отнято ни у кого право ѣсть не украденный, а заработанный хлѣбъ, жить, не опасаясь другихъ и не заставляя опасаться себя. Не мечтайте о дворцахъ, не зарьтесь на чужія кубышки и, главное, будьте нужны на своемъ мѣстѣ, при своемъ дѣлѣ,-- вотъ здоровая, трудовая программа жизни, вотъ путь, которымъ дѣйствительно можно дисконтировать, т.-е. утилизировать данныя вамъ Богомъ способности. Несмотря на свою мнимую идейность, на которую Саламатовъ совсѣмъ не претендовалъ, Палтусовъ хуже, ниже Салаватова, потому что лицемѣрнѣе и лживѣе его.

Я изъ всѣхъ силъ стараюсь быть безпристрастымъ и больше всего опасаюсь навязать г. Боборыкину что-нибудь такое, чего онъ не хотѣлъ или не думалъ сказать. Я спѣшу поэтому указать на прекрасный démenti, который онъ дѣлаетъ людямъ, мечтающимъ -- обыкновенная уловка всѣхъ слабодумныхъ -- сначала всѣми правдами и неправдами нажиться, а потомъ на пріобрѣтенныя средства-хорошія дѣла дѣлать. Вотъ что на смертномъ одрѣ говоритъ одинъ дѣлецъ-удачникъ, бросившій ученую карьеру ради наживы: "Молодой человѣкъ, вотъ вы тоже начали съ этимъ народомъ возжаться... Не продавайтесь! Бога для -- не продавайтесь... Хотя бы и такъ, какъ я... Я не плутовалъ!... Свезутъ меня завтра на погостъ, будутъ вамъ говорить: Лещовъ наворовалъ себѣ состояніе, Лещовъ былъ угодникъ первыхъ плутовъ, фальшивыхъ монетчиковъ, не вѣрьте... Ничего я не укралъ, ничего! Но я пошелъ на сдѣлку... Да. Хоть и тыкалъ ихъ въ носъ, показывалъ имъ ежесекундно свое превосходство, а, все-таки, ими питался... И опошлѣлъ, каюсь Господу моему и Спасителю! Опустился... Все думалъ такъ: вотъ буду въ стахъ тысячахъ, а потомъ въ двухстахъ, трехстахъ, и тогда все по боку и заживу съ другими людьми, спасаться стану... Мыслить опять начну... Чувствованія свои очищу... Ань тутъ болѣзнь подползла. И никакіе доктора меня не подымутъ на ноги -- вижу я это. Не хуже ихъ ставлю себѣ діагнозу... Вотъ она трагедія-то! Слушай меня, франтъ-адвокатъ, слушай... коли въ тебѣ душа, а не паръ, гляди на мсвя, и гляди въ оба и страшись расплаты съ самимъ собою". Все это прекрасно. И, все-таки, утверждаю я, г. Боборыкинъ относится къ Палтусову совсѣмъ иначе, нежели къ Саламатову съ компаніей,-- безъ ироніи, безъ негодованія и если но съ прямымъ одобреніемъ, то съ какимъ-то участливымъ вниманіемъ, почти въ самомъ дѣлѣ такъ, какъ къ человѣку идеи. Правда, въ концѣ-концовъ, г. Боборыкинъ заставляетъ Палтусова провороваться и попасть подъ судъ, но опять какъ-то такъ, что воровство оказывается больше самопомощью, чѣмъ воровствомъ, и Палтусовъ какъ ни въ чемъ не бывало катается по Москвѣ въ коляскахъ съ богатыми и красивыми купеческими женами. Отъ своей идеи онъ и не думаетъ отказываться, а такъ какъ тутъ и конецъ роману, то остается неизвѣстнымъ, въ какія окончательныя формы отлилась дѣятельность Палтусова, добрался ли онъ до купеческихъ кубышекъ, и если добрался, то что изъ этого вышло.

Написавши два романа на одну и ту же тему, г. Боборыкинъ, все-таки, не исчерпалъ ее, будущія судьбы нарождающейся русской буржуазіи продолжали занимать его и черезъ новый десятокъ дѣть онъ явился съ романомъ Василій Теркинъ, причемъ въ тенденціяхъ автора обнаружился опять новый поворотъ. Въ романѣ Дѣльцы г. Боборыкинъ имѣлъ дѣло съ безсословными хищниками, свободными отъ всякихъ принциповъ; въ романѣ Китай-юродъ г. Боборыкинъ выставилъ впередъ дворянина, съ культурною миссіей стереть съ лица земли "купца" и стать на его мѣсто; въ романѣ Василій Теркинъ просвѣтительная миссія отводится уже мужику, подучившему, правда, нѣкоторое образованіе: онъ долженъ согнуть въ дугу и хищника-купца, и расточителя-дворянина, и тѣмъ облагодѣтельствовать отечество.

Прежде чѣмъ говорить о Теркинѣ, какъ о піонерѣ здравой дѣловитости и культурности, посмотримъ на его человѣческую личность. Авторъ не скупится на похвалы своему герою, а самъ Теркинъ не устаетъ хвастаться, причемъ оба играютъ на одной и той же струнѣ: Теркинъ -- золотое русское сердце, что называется душа-человѣкъ, у котораго что на умѣ, то и на языкѣ. Такъ рекомендуетъ своего героя авторъ и такъ постоянно рекомендуетъ себя самъ герой. На первыхъ же страницахъ романа, въ разговорѣ съ писателемъ-народникомъ, Теркину "страстно захотѣлось излиться". Черезъ пять страницъ Теркину опять "хотѣлось поисповѣдоваться, раскрыть душу, показать себя въ настоящемъ свѣтѣ". Черезъ двѣ страницы Теркинъ жалѣетъ, что "не повинился въ своихъ окаянствахъ". Разговаривая съ капитаномъ парохода, нашъ герой не безъ торжественности заявляетъ: "Знайте, Андрей Ѳомичъ, что Василій Теркинъ -- сдается мнѣ -- никогда не промѣняетъ вотъ этого мѣста,-- и онъ приложился пальцемъ къ лѣвой сторонѣ груди,-- на мѣдный пятакъ". Бесѣдуетъ Теркинъ съ любимою женщиной и читаетъ ей такую нотацію: "Сима!-- сказалъ Теркинъ строго,-- совѣсти своей я тебѣ но продавалъ... Мой долгъ -- не только самому очиститься отъ всякаго облыжнаго поступка, но и тебя довести до сознанія, что такъ не гоже". Разрывая съ этою самою женщиной, Теркинъ изливается передъ ея сестрой: "Вы говорите: она безъ меня погибнетъ! А я бы съ ней погибъ... Во мнѣ двѣ силы борются -- одна хищная, другая душевная. Вамъ я какъ на духу покаюсь. Погибъ бы я съ ней! У Серафимы въ душѣ -- Бога нѣтъ! Я и самъ въ праведники не гожусь... Но во мнѣ, благодаря Создателю, нѣтъ закоренѣлости". Вскорѣ затѣмъ Теркинъ пожелалъ "очиститься духомъ, познать свое ничтожество, просто, по-мужицки, замолить всѣ вольные и невольные грѣхи", для чего онъ отправляется въ Сергіевскую лавру, но тутъ,-- свидѣтельствуетъ авторъ,-- "его засосало стыдливое чувство: потрясенъ ли онъ такъ могуче, чтобы воскресить въ немъ хранившуюся въ изгибахъ души жажду въ порывѣ къ Тому, что стоитъ надъ нами, въ недосягаемой высотѣ мірозданія и судебъ вселенной?" Не успѣвши воскресить жажду, хранившуюся въ изгибахъ души, Теркинъ размышляетъ: "Что-жь дѣлать? Не заставишь себя вѣрить ни помужицки, ни по-барски. Онъ ищетъ примиренія съ совѣстью, а не тупого отрѣшенія отъ жизни, съ ея радостями и жаждой дѣятельнаго добра". Вслѣдъ затѣмъ Теркинъ исповѣдуется народнику,-- не писателю, а другому, практическому дѣятелю: "Онъ не могъ уйти отъ Аршаулова безъ исповѣди. Безъ всякихъ оговорокъ и смятенья, порывисто, со слезами въ голосѣ, раскрылъ ему свою душу", объявивши въ заключеніе исповѣди, что хочетъ служить правдѣ: "Взыскую этого, всѣмъ моимъ нутромъ взыскую!" Далѣе, Теркинъ находить уже, что "совѣсть его чиста; онъ не для кубышки работаетъ, а для общенароднаго дѣла". Немножко спустя, въ разговорѣ съ бывшимъ товарищемъ по гимназіи, Теркинъ объявляетъ: "Однако, братъ, съ совѣстью я хочу въ ладахъ быть. Изволь, я тебѣ кое въ чемъ повинюсь". Повинная, какъ всегда у Теркина, кончается хвастовствомъ: "Я еще никогда лежачаго не билъ. И ни передъ кѣмъ не кичился своею честностью". Познакомившись послѣ того съ одною молодою барышней, Теркинъ держится съ нею обычной своей политики: "Съ вами, вы видите, я сразу на распашку", -- говорить онъ. А въ слѣдующее свиданіе опять увѣряетъ ее: "Я по душѣ съ вами... вы видите. Прошу васъ вѣрить, что я не паукъ, развѣсившій паутину надъ всѣми вашими угодьями". Далѣе, Теркинъ любуется на самого себя: "Не собственною мошной онъ силенъ, не ею онъ величается, а добился всего головой и волей, надзоромъ за собственною совѣстью". Далѣе, встрѣтившись опять съ своею прежнею любовницей, Теркинъ великодушно говоритъ ей: "Я передъ тобой виноватъ", и авторъ съ своей стороны поясняетъ: "За три минуты онъ не ожидалъ ничего похожаго на такой приговоръ себѣ. Это вылилось у него прямо, изъ какой-то глубокой складки его совѣсти, и складка эта лежала внѣ его обычныхъ душевныхъ движеній... И ему стало очень легко, почти радостно". Отставная любовница (типа "обреченныхъ") предлагаетъ ему возобновить прежнія отношенія, но Теркинъ отказывается: "Съ тобой я опять завяжу сначала одинъ ноготокъ въ тину, а потомъ и всю лапу. Я долженъ за собою слѣдить... чтобы деньга всей души не выѣла..."

"Охъ, ужь и плутъ же, должно быть, этотъ Теркинъ!" -- подумаетъ всякій житейски-опытный читатель. Кажется, что такъ. Черточки, терпѣливо собранныя нами въ одинъ пышный букетъ, будучи разсѣяны на всемъ протяженіи большого романа, остаются не замѣченными и не производятъ надлежащаго впечатлѣнія. Въ формѣ букета ихъ крѣпкое благоуханіе поражаетъ обоняніе. Я по душѣ... я по совѣсти... нараспашку... нутро... подоплека... правда-матушка... Все это, можно сказать, сакраментальныя слова. Ихъ употребляютъ чаще всего или очень наивные и дѣйствительно чистосердечные люди, въ силу того, что у кого что болитъ, тотъ о томъ и говоритъ, или прожженные пройдохи, съ волчьимъ ртомъ и лисьимъ хвостомъ. Къ которой изъ этихъ двухъ категорій принадлежитъ герой г. Боборыкина? Чтобы отвѣтить на этотъ вопросъ, нужно оцѣнить достоинство той идеи, которой Теркинъ тоже запасся, нисколько не хуже Палтусова. Идею эту мы формулируемъ собственными словами Теркина, употребивши тотъ же пріемъ, т.-е. соберемъ изъ всего романа въ одну цитату всѣ признанія и изліянія Теркина, сдѣланныя имъ при разныхъ обстоятельствахъ, равно какъ и его тайныя мечты, разсказанныя самимъ авторомъ. "Не объ одномъ личномъ ходѣ въ гору мечталъ Теркинъ. Мысль его шла дальше; вотъ онъ дѣлается однимъ изъ главныхъ воротилъ Поволжья, и тогда начнетъ онъ борьбу съ обмелѣніемъ, добьется того, что это дѣло станетъ общенароднымъ и милліоны будутъ всажены въ рѣку за тѣмъ, чтобы на вѣки очистить ее отъ перекатовъ. А берега, на сотни и тысячи десятинъ внутрь, покроются заново лѣсами.-- Но вотъ чего онъ не будетъ заводить. Хоть бы у него денегъ куры не клевали. Фабричное дѣло! Мастеровщина! Заводская голытьба, пьяная, ярыжная, франтоватая, развратная, оторванная отъ сохи и топора. Крестьянству надо сначала копѣйку сколотить, а потомъ уже о спасеніи души думать. Но развѣ мужикъ скопитъ ее фабричною лямкой?-- Устья и верховья Волги будутъ служить его неизмѣнной идеѣ -- бороться съ гибелью великой русской рѣки.-- Не жалѣлъ онъ дворянъ за ихъ теперешнюю оскудѣлость, а жалѣлъ о прежнемъ приволья и порядкѣ барскихъ хозяйствъ. Къ купчишкамъ, хищникамъ, разоряющимъ всѣ эти старыя родовыя гнѣзда,-- онъ еще менѣе благоволилъ. Даже и тѣхъ, кто умно и честно обращался ?ъ землей и лѣсомъ, онъ по считалъ законными обладателями большихъ угодій.-- Народъ -- темная, слѣпая сила и надо ею править, а не становиться передъ ней на колѣни.-- Развѣ онъ -- Теркинъ -- не благое дѣло дѣлаетъ, что выхватываетъ изъ такихъ (дворянскихъ) рукъ общенародное достояніе? Безъ воды да безъ лѣса Поволжье на сотни и тысячи верстъ, въ длину и ширину, обнищаетъ въ какихъ-нибудь десять-двадцать лѣтъ. Это не кулачество, не спекуляція, а миссія.-- Въ немъ вскипѣло годами накопившееся презрѣніе къ безпутству всѣхъ этихъ господъ (дворянъ), къ ихъ наслѣдственной неумѣлости, къ хапанью всего, что плохо лежитъ, и все это только затѣмъ, чтобы просаживать ворованыя деньги чортъ знаетъ на что.-- Безъ идей нельзя. Безъ идей только закоренѣлость одна да кулачество".

Вотъ символъ вѣры Теркина. Что-жь? Очень и даже очень недурно -- на первый взглядъ, по крайней мѣрѣ. Во всякомъ случаѣ, рядомъ съ извѣстными героями Островскаго и Успенскаго фигура культурнаго мужика г. Боборыкина производить выгодное впечатлѣніе. А, все-таки, почему-то возникаетъ желаніе собрать въ одну кучу всѣхъ дѣловитыхъ героевъ г. Боборыкина, съ идеями, съ миссіями и безъ миссій, и въ предостереженіе прохожимъ и проѣзжимъ, надписать надъ ними:

Не стая вороновъ слеталась

На груду тлѣющихъ костей:

Удалыхъ шайка собиралась!

Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь, это было бы смѣшно, если бы не было грустно: столько хорошихъ словъ -- душа, совѣсть, общенародное дѣло, миссія и пр., а въ результатѣ, на практикѣ, только стремленіе добраться до кубышекъ, какъ у Палтусова, или выхватить изъ дворянскихъ рукъ имѣнія, какъ у Теркина. Неужели г. Боборыкинъ серьезно вѣритъ, что Теркинъ можетъ облѣсить Повольжье и тѣмъ спасти Волгу? Точно нарочно, въ тотъ день, когда мы пишемъ эти строки (30 ноября), въ Новомъ Времени появилось слѣдующее извѣстіе: "Безпорядочное веденіе лѣсного хозяйства въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ поволжскихъ сѣверныхъ губерній грозитъ еще большимъ обмелѣніемъ Волги. Несмотря на то, что казна, удѣлы и нѣкоторые частные владѣльцы тратятъ большія суммы на лѣсоразведеніе, рядомъ, межа съ межой съ лѣсокультурными участками, идетъ безпощадное истребленіе того же лѣса. Въ виду всего этого многія земства поволжскихъ губерній возбуждаютъ ходатайство передъ высшимъ правительствомъ о введеніи усиленнаго лѣсоохраненія въ районѣ бассейна Волги". Въ числѣ нѣкоторыхъ частныхъ владѣльцевъ, упомянутыхъ въ газетѣ, весьма вѣроятно, находится и герой г. Боборыкина и мы хотѣли бы знать, каково онъ себя чувствуетъ? Продолжаетъ ли онъ лелѣять надежду -- допуская ея искренность -- спасти Волгу и Поволжье путемъ выхватыванія изъ неумѣлыхъ, небрежныхъ рукъ прилежащихъ къ Волгѣ земель или усумнился, наконецъ, въ цѣлесообразности своихъ единичныхъ усилій? Нельзя культивировать мѣстность, страну, помимо населяющихъ ее людей. Не можетъ существовать такого культурнаго Эльдорадо, которое черезъ нѣсколько лѣтъ не превратилось бы въ пустыню, если его населить полудикими людьми. Теркинъ этого не понимаетъ. Доморощенный якобинецъ, онъ полагаетъ, что "народъ -- темная, слѣпая сила и надо ею править, а не становиться передъ нею на колѣни". На колѣни становиться нѣтъ надобности, но программа дѣйствій, исчерпывающаяся словомъ "править", приличествуетъ не людямъ, а лошадямъ. Пока народъ останется темною, слѣпою силой, до тѣхъ поръ невозможны никакія общенародныя культурныя задачи, а возможны лишь нѣкоторые культурные оазисы, которые нужно оберегать чуть не военною силой. Теркину лучше чѣмъ кому бы то ни было слѣдовало понять это, потому что сама жизнь дала ему въ этомъ смыслѣ тяжелый урокъ. Въ его лѣсной дачѣ произошелъ пожаръ, для тушенія котораго были, разумѣется, призваны окрестные крестьяне, и вотъ какъ Теркинъ разсуждалъ на другой день послѣ пожара: "Ну, скажите, развѣ они не скоты? Какъ они вчера повели себя? Только на деньги и позарились! А чтобы у нихъ самихъ на душѣ защемило, чтобы жалость ихъ взяла -- какъ бы не такъ! Гори, паря! По цѣлковому-рублю получимъ -- и похаживаетъ себѣ вдоль опушки, да лапкой помахиваетъ, точно отъ мухъ... А чуть мы отвернемся, такъ спину чешетъ. Одинъ подлецъ даже курить началъ. Я его чуть самого въ огонь не бросилъ. Скоты! Скоты! Непробудные!" Негодованіе Теркина совершенно безразсудно. Нѣтъ смысла уличать въ непробудности людей, которыхъ никто и не пробовалъ будить, которые выросли безъ всякаго призора, какъ береза въ лѣсу. Теркинъ побывалъ въ гимназіи, онъ можетъ вести не только "душевные", но и идейные разговоры съ писателями, онъ читалъ и читаетъ разныя умныя книжки, а, вѣдь, его земляки и односельцы ни о какихъ государственныхъ задачахъ не слыхивали, имѣютъ самое смутное представленіе o6q всемъ, что выходитъ за предѣлы ихъ околицы, и требовать отъ нихъ самоотверженія во имя отвлеченнаго принципа просто странно. Третировать мужиковъ, какъ "скотовъ", какъ лошадей, и взыскивать съ нихъ, какъ съ полноправныхъ людей,-- въ этомъ нѣтъ ни тѣни справедливости, ни искры разсудительности. "Чтобы на душѣ защемило, чтобы жалость ихъ взяла" -- какія милыя претензіи! Щемило, надо полагать, у мужиковъ на душѣ и разбирала ихъ жалость, когда этотъ лѣсъ въ свое время отходилъ "по положенію" изъ ихъ пользованія затѣмъ, чтобы попасть въ руки ихъ выскочки-односельца. Надѣяться, что они проникнутся теперь сердечными злосчастіями къ имущественнымъ интересамъ своего земляка -- это черезъ чуръ ужь наивно... Къ непробуднымъ скотамъ предъявляются такія нравственныя требованія, которыя оказываются часто не по плечу очень и очень многимъ такъ называемымъ образованнымъ людямъ.

Ясно, во всякомъ случаѣ, что сколько бы ловкачъ-Теркинъ ни захватилъ лѣсныхъ дачъ по Поволжью, дѣло культуры края не подвинется отъ того ни на волосъ: "рядомъ, межа съ межой съ лѣсокультурными участками, идетъ безпощадное истребленіе того же лѣса", какъ говоритъ газетное сообщеніе. Идея Теркина -- абсурдъ, его миссія -- миссія Сизифа. Сопоставляя это обстоятельство съ тѣмъ, что Теркинъ, какъ мы видѣли, безпрестанно толкуетъ о своей совѣсти и о своей честности, можно, кажется, окончательно установить тотъ выводъ, что Теркинъ принадлежитъ къ давно извѣстному типу людей, желающихъ и невинность соблюсти, и капиталъ пріобрѣсти. Какъ смотритъ на него самъ авторъ? Это очень трудно сказать. Общій тонъ романа вполнѣ серьезенъ; разсказываетъ г. Боборыкинъ о затѣяхъ Теркина, такъ же какъ и о его неопрятныхъ изліяніяхъ "по душѣ" и "на распашку", безъ малѣйшей улыбки. За всѣмъ тѣмъ, въ романѣ кое-гдѣ инкрустированы замѣчанія или сцены, смыслъ которыхъ очень подрываетъ кредитъ Теркина, какъ героя современности. Приведемъ одну изъ такихъ сценъ. Теркинъ разговариваетъ съ своимъ крестнымъ отцомъ по дѣловой карьерѣ, нѣкіимъ Усатинымъ.

"-- Позвольте,-- сказалъ Теркинъ,-- будто нельзя посмотрѣть на свою дѣлецкую карьеру, какъ на средство послужить родинѣ?

-- Родинѣ!

Усатинъ пренебрежительно тряхнулъ головой.

-- Однако, позвольте,-- Теркинъ понизилъ голосъ, -- вы изволили же въ былые годы служить нѣкоторымъ идеямъ. И я первый обязанъ вамъ тѣмъ, что вы меня поддержали... но какъ любостяжательный хозяинъ, а какъ человѣкъ съ направленіемъ.

-- Направленіе!-- остановилъ его У сатинъ.-- Оно у меня вотъ гдѣ сидитъ, -- онъ рѣзнулъ себя по затылку,-- и когда эту родину изучишь хорошенько, придешь къ тому выводу, что только забывая про всякія цивическія затѣи и можно двигать ею. И вамъ, Теркинъ, тотъ же совѣтъ даю. Не садитесь между двухъ стульевъ, но обманывайте самого себя, не мечтайте о томъ, чтобы подражать дѣльцамъ, какъ во Франціи изъ школы сенсимонистовъ. Они мнили, что перестроятъ все общество, но имя гуманности и братства, а кончили тѣмъ, что стали банковскими воротилами. Все это -- или пустая блажь, или безсознательная, а то такъ и умышленная фальшь".

Теркину слѣдовало бы подумать надъ этими словами своего бывшаго принципала. Не мѣшало бы обратить на нихъ вниманіе и г. Боборыкину, хотя бы уже потому, что они даютъ фигурѣ Теркина другое освѣщеніе: что ужь это за герой, въ которомъ можно заподозрить умышленную фальшь, и сидѣть между двухъ стульевъ -- позиція совсѣмъ не геройская. Одаако, какъ этотъ разговоръ, такъ и другіе уроки того же рода проходятъ для Теркина безслѣдно, и вставлены они въ романъ какъ будто за тѣмъ только, чтобы показать, что автору небезъизвѣстны и возраженія, которыя могутъ быть представлены противъ плановъ его героя. Въ послѣднемъ мы не сомнѣваемся, но зачѣмъ же г. Боборыкинъ, поставивши возраженіе, не устраняетъ, а преспокойно обходитъ его?

Повторяемъ, писательская личность г. Боборыкина неясна для насъ и, притомъ, не по нашей, а по авторской винѣ. Контуры литературной физіономіи г. Боборыкина неопредѣленны, ея черты недостаточно выразительны. Вотъ мы разсмотрѣли три главныхъ произведенія г. Боборыкина, связанныя между собою, если не единствомъ идеи, то единствомъ намѣренія,-- какой общій выводъ мы въ правѣ сдѣлать? Выводъ очень тощій: авторъ не овладѣлъ предметомъ, не составилъ себѣ прочнаго убѣжденія относительно изображаемыхъ имъ явленій жизни. Г. Боборыкинъ то осудитъ нашу буржуазію en herbe въ лицѣ безсословныхъ "дѣльцовъ", то предоставитъ культурному дворянину задачу прогнать "купца", сѣсть на его мѣсто и, такимъ образомъ, оплодотворить буржуазное начало культурнымъ элементомъ, то, наконецъ, разночинцу безъ роду, безъ племени отдаетъ въ жертву и въ выучку и дворянина, и купца, и мужика. Все это очень произвольно и рѣшать вопросы этого рода на почвѣ сословности очень рискованно. Наше будущее зависитъ совсѣмъ не отъ судебъ того или другого сословія, а отъ судебъ нашей интеллигенціи, въ составъ которой съ одинаковымъ правомъ могутъ войти и дворянинъ, и мужикъ, и священникъ, и купецъ, и мѣщанинъ, и разночинецъ. Всѣ задачи нашей культуры сводятся къ вопросу просвѣщенія массъ и никто, кромѣ интеллигенціи, этой задачи рѣшить не въ силахъ. По мѣрѣ разрѣшенія этой общей задачи будутъ упорядочиваться и всѣ практическія стороны нашей жизни: лѣса не будутъ истребляться, почва не будетъ истощаться, рѣки не будутъ мелѣть, населеніе не будетъ бѣднѣть и хронически голодать. Не съ конца, а съ начала дѣла дѣлаются: цивилизуйте людей, и культура территоріи явится сама собою, самодѣятельностью этихъ самыхъ людей.

Въ талантѣ г. Боборыкина есть одно свойство, за которое онъ долженъ всего горячѣе благодарить судьбу: это ничѣмъ не смущающаяся бодрость духа, радость жизни, активная энергія человѣка и дѣятеля. Г. Боборыкинъ въ полномъ смыслѣ человѣкъ земли, неустанный работникъ, которому трудъ нуженъ какъ стихія. Пессимистически ныть, кукситься, капризничать г. Боборыкинъ не хочетъ и не можетъ, и хотя онъ очень далекъ отъ кандидовскаго оптимизма, но вкуса къ жизни не утрачиваетъ и никогда но выражалъ желанія "сложить на пустой груди ненужныя руки". Повѣсть Передъ чѣмъ-то, за которую мы выразили опасеніе въ началѣ этой статьи, потому что подмѣтили было въ ней нѣчто вродѣ приглашенія посыпать главу пепломъ и возсѣсть на рѣкахъ Вавилонскихъ,-- эта повѣсть, теперь оконченная, служитъ лучшимъ доказательствомъ счастливой неспособности г. Боборыкина ко всякаго рода кладбищенству, какъ говаривалъ Помяловскій: Передъ чѣмъ-то кончилась ровно ничѣмъ. Г. Боборыкину указываемое нами свойство его таланта должно быть тѣмъ дороже, что оно совершенно непосредственно; опирается не на идеѣ, а выходитъ изъ инстинкта, изъ глубины натуры. Міросозерцаніе г. Боборыкина совсѣмъ не блещетъ такою логическою стройностью, которая бы могла предохранить человѣка отъ паденія, отъ отступничества: г. Боборыкинъ застрахованъ отъ такого печальнаго конца именно своею юношескою чуткостью и отзывчивостью на все, въ чемъ есть сила, достоинство, правда. Благодаря этому своему свойству, г. Боборыкинъ въ наше время всяческихъ сдѣлокъ и позорнѣйшихъ измѣнъ успѣлъ сохранить въ себѣ душу живу и даже болѣе того: онъ смогъ явиться обличителемъ, и обличителемъ не какихъ-либо отдѣльныхъ личностей, а цѣлой полосы нашей жизни. Къ категоріи такихъ идейно-обличительныхъ произведеній относятся большой романъ На ущербѣ и повѣсть Поумнѣлъ {Возможно, что у г. Боборыкина имѣются и другія произведенія на ту же тему, но я ихъ не знаю и долженъ вообще сдѣлать слѣдующее признаніе: подготовляясь къ этой статьѣ, я прочиталъ, конечно, большую часть произведеній г. Боборыкина, но далеко не всѣ. Оправданіемъ мнѣ служитъ, во-первыхъ, то, что Вольфовское изданіе сочиненій г. Боборыкина очень неполно; во-вторыхъ, то, что новѣйшій историкъ нашей литературы, г. Скабичевскій, отказался даже перечислитъ работы г. Боборыкина,-- до такой степени онѣ многочисленны.}. Нужно сказать правду, г. Боборыкинъ мягкій и снисходительный обличитель, почти до слабости. Онъ не караетъ, не наказываетъ, а вѣжливо указываетъ: не угодно ли полюбоваться? Равнымъ образомъ онъ и не призываетъ къ борьбѣ,-- прямая борьба вообще не по его части, -- а ограничивается преподаваніемъ нѣкоторыхъ благожелательныхъ и удобоисполнимыхъ совѣтовъ. Главный герой романа На ущербѣ -- Ермиловъ -- выражаетъ отъ своего лица, кажется намъ, затаенную мысль самого автора, когда говоритъ слѣдующее: "Вамъ всѣмъ, господа, пора бы убѣдиться вотъ въ чемъ: слѣдуетъ въ наши лѣта людямъ знанія и таланта глядѣть на то, что у насъ дѣлается, какъ Ливингстонъ или Стэнли смотрѣли на бытъ африканцевъ: ѣзди, наблюдай, пиши книги, обогащай науку, но души своей не отдавай на съѣденіе". Въ переводѣ на вульгарный языкъ этотъ совѣтъ значитъ вотъ что: моя хата съ краю, ничего не знаю. Для людей науки и вообще отвлеченной мысли этотъ совѣтъ можетъ быть не дуренъ, но мы бы хотѣли, чтобы г. Боборыкинъ примѣнилъ его къ самому себѣ. Казалось бы, защитнику протокольнаго, объективнаго французскаго натурализма сдѣлать это было бы не трудно и, однако, г. Боборыкинъ волнуется, печалится, негодуетъ въ виду "ущерба" общественной мысли. Но вотъ что гораздо серьезнѣе: непостижимымъ образомъ г. Боборыкинъ связываетъ фактъ "ущерба" съ... какъ бы вы думали, съ чѣмъ? Даже сказать страшно: съ пагубнымъ вліяніемъ женщинъ и съ необыкновенною страстностью россійскихъ мужчинъ. Мы не клевещемъ и не шутимъ. Вотъ разговоръ между Ермиловымъ и "непримиримымъ" Кустаревымъ, отставнымъ профессоромъ-либераломъ:

"-- Кто можетъ за себя поручиться?... Бабье, по нынѣшнему времени, взяло великую силу. Одна умная переводчица, въ Москвѣ, мнѣ не такъ давно сказала: "Никто, говоритъ, Евменій Филипповичъ, изъ васъ не застрахованъ отъ революціи своего сорокъ восьмого года!"

-- Какъ, какъ?-- крикнулъ Ермиловъ и пріостановилъ Кустарева въ ходу.

-- Революція сорокъ восьмого года... это вотъ въ нашъ съ вами возрастъ или около того. Одинъ мнитъ себя легкимъ эпикурейцемъ, другой -- суровымъ ригористомъ, а глядь... врагъ-то и одолѣетъ. Баба возьметъ верхъ и нравъ передѣлаетъ, и правила, и мозгъ, и темпераментъ. Эстетикъ очутится въ притонѣ и тамъ въ послѣднюю потаскушку будетъ класть весь остатокъ своихъ душевныхъ силъ... Такъ-то-съ!..."

Не знаемъ, право, что ужь и сказать тугъ. Это не обмолвка, потому что далѣе тотъ же Ермиловъ, бесѣдуя съ другимъ интеллигентомъ, говоритъ опять тоже: "Одинъ считалъ себя хранителемъ долга и добродѣтели, другой -- эпикурейцемъ, во вкусѣ прошлаго вѣка, а оба оказались предназначенными на служеніе силѣ прекраснаго, которая исходитъ отъ женщины въ какихъ-то линіяхъ и звукахъ. Не слѣдуетъ ли видѣть въ повсѣмѣстной тираніи женщины доказательство того, что конецъ вѣка изжилъ свои задачи или не въ силахъ справиться съ ними?" Трудно повѣрить, чтобы это говорилось серьезно и, однако, г. Боборыкинъ настойчиво проводитъ этотъ взглядъ на причины современнаго "ущерба". Подъ вліяніемъ женщинъ или даже "бабъ" передѣлываются "и нравъ, и правила, и мозгъ, и темпераментъ" мужчинъ, которые и погибаютъ жертвою "прекраснаго, исходящаго отъ женщины въ какихъ-то линіяхъ и звукахъ..." Очень просто! Но мы хотѣли бы спросить г. Боборыкина, почему же героиня повѣсти Поумнѣлъ, Антонина Сергѣевна Гаярина, ровно ничего не могла подѣлать съ своимъ ренегатомъ-мужемъ, хотя и старалась объ этомъ, какъ могла? Неужели, по мнѣнію г. Боборыкина, женщины всемогущи на зло и безсильны на добро? Неужели, далѣе, "умная переводчица" была права и мужчинѣ, подошедшему къ пятидесятилѣтнему возрасту, грозитъ серьезная опасность "уложить въ послѣднюю потаскушку весь остатокъ своихъ душевныхъ силъ"?

Мы долго не кончили бы своихъ недоумѣвающихъ вопросовъ, если бы вздумали серьезно оспаривать объясненіе нашего "ущерба", предложенное г. Боборыкинымъ. Но такъ какъ превращеніе общественныхъ дѣятелей въ мышиныхъ жеребчиковъ не есть законъ природы и никакой эпохи характеризовать собою не можетъ, то мы можемъ и ограничиться этимъ. Между тѣмъ, романъ въ эстетическомъ и психологическомъ смыслѣ написанъ очень хорошо. Фигуры чиновника -- Пилата Капцова, его сына -- студента новой формаціи, Сохина -- изъ лагеря поумнѣвшихъ и др., обрисованы рельефно. Изобразительная способность г. Боборыкина сильнѣе его критической способности. Тонкій и разносторонній наблюдатель, онъ имѣетъ въ своемъ распоряженіи массу живыхъ фактовъ, которыхъ, однако, ему нечѣмъ мѣрять, не къ чему соотносить, за отсутствіемъ какого-нибудь общаго принципа. Этимъ же объясняется и тотъ, на первый взглядъ странный, фактъ, что г. Боборыкинъ можетъ чувствовать себя одинаково удобно въ очень далеко отстоящихъ другъ отъ друга органахъ печати, отъ Отечественныхъ Записокъ до Нови. Прямолинейности мы отъ г. Боборыкина не ждемъ и не требуемъ, но большей опредѣленности и устойчивости во взглядахъ нельзя не пожелать.

М. Протопоповъ.

"Русская Мысль", кн.XII, 1892