Протопопов Михаил Алексеевич - Граф Салиас. Мадонна. Повесть в трех частях. Спб. 1879

Графъ Саліасъ. Мадонна. Повѣсть въ трехъ частяхъ. Спб. 1879.

Въ сферѣ нравственныхъ человѣческихъ отношеній есть задачи, которыя рѣдко кому не приходилось разрѣшать по силѣ -- разумѣнію и которыя тѣмъ не менѣе, до сихъ поръ, остаются нерѣшенными. По отношенію къ этимъ задачамъ, всякій молодецъ дѣйствуетъ на свой образецъ, какъ Богъ на душу положитъ, и степень удовлетворительности вашего рѣшенія зависитъ не отъ принциповъ, а гораздо болѣе отъ свойствъ вашей нравственной личности. Если вы человѣкъ по натурѣ хорошій, добрый -- вы, въ концѣ-концовъ, найдете и гуманное рѣшеніе, по возможности, справедливое и безобидное. Въ противномъ случаѣ, вамъ очень мало помогутъ всѣ усвоенныя вами теоретическія правила и вы измучите и себя и другихъ, доведши, быть можетъ, дѣло даже до драматической развязки. Одну изъ такихъ задачъ г. Саліасъ и ставитъ въ своемъ романѣ и нетолько ставитъ, не и разрѣшаетъ -- нестолько, впрочемъ, удовлетворительно, сколько оригинально. Какъ бы то ни было, онъ написалъ для поддержанія своей идеи довольно объемистую повѣсть, и, стало быть, имѣетъ всѣ права быть выслушаннымъ.

Дѣйствіе происходитъ лѣтъ семьдесятъ назадъ, что, впрочемъ, нисколько не вредитъ жизненности основной тенденціи. Нѣкій князь Агаринъ, истаскавшійся вивёръ и мышиный жеребчикъ, женится на старости лѣтъ на молодой и прелестной степной барышнѣ, Машѣ Собакиной, "мадоннѣ" тожь. Князь богатъ и влюбленъ, молодая княгиня наивна и невинна, такъ невинна, такъ невинна, что бракъ съ княземъ объясняла себѣ такимъ образомъ: "вотъ въ извѣстный день она переѣдетъ въ палаты князя и останется въ нихъ жить, стараясь угождать хозяину этихъ палатъ" (125). Подъ "угожденіемъ", какъ видно изъ другихъ мѣстъ повѣсти, простодушная "мадонна" разумѣла искусное разливаніе чая и т. п. Эта чрезмѣрная и даже неудобная невинность княгини даетъ автору поводъ неоднократно указывать на необходимость въ такихъ случаяхъ надлежащихъ наставленій невѣстѣ со стороны матери или вообще какого нибудь близкаго и опытнаго лица женскаго пола. Сущности этихъ наставленій авторъ не касается, но, и орочемъ, о нихъ "богомолки, бабы умныя, могутъ лучше разсказать". Графъ Саліасъ не усматриваетъ въ этомъ обычаѣ ни малѣйшей грязи, что, конечно, довольно характерно для писателя, долженствующаго во всякомъ случаѣ обладать большимъ пониманіемъ и развитіемъ, нежели "умныя бабы". Но это -- въ скобкахъ. Голубиная невинность княтини повела къ нѣкоторому печальному qui pro quo, подробностей котораго авторъ опять-таки не передаетъ, упуская такимъ образомъ въ высшей степени благодарную для своего таіанта тэму, но которое завершилось тѣмъ, что княгиня, на другой же день послѣ свадьбы, прибѣжала въ отцу и едва слышно про шептала: "Не пойду я туда... Я... я не пойду! Ни за что! Никогда!" (144). Само собою разумѣется, что это "никогда" окончилось въ тотъ же день: князь пріѣхалъ, потребовалъ ее какъ свой законный призъ, но при этомъ "почему-то не козыремъ смотрѣлъ", хотя и имѣлъ на своей сторонѣ и божескіе и человѣческіе законы. Въ этомъ знаменательномъ "не козыремъ смотрѣлъ" заключается уже намекъ на нѣкоторое пикантное обстоятельство, которое въ послѣдующемъ изложеніи разъясняется все болѣе и болѣе и въ которомъ заключается весь узелъ повѣсти и вся "идея" автора. Дѣло въ томъ, что князь Агаринъ, оказывается, слишкомъ широко пожилъ на своемъ вѣку, такъ что на долю княгини ничего и не осталось. Онъ очень любитъ свою молодую жену, но любитъ, по необходимости, платонически и его любовь только усложняетъ положеніе: по мнѣнію нѣкоторыхъ легкомысленныхъ москвичей, онъ уподобляется собакѣ на сѣнѣ, которая и сама не ѣстъ и другимъ не даетъ. Какъ тутъ быть? Какъ жить? Гдѣ искать выхода? Беллетристической разработкѣ "тихъ мудреныхъ вопросовъ и посвящена повѣсть г. Саліаса.

Съ точки зрѣнія простого здраваго смысла и судя по человѣчеству, тутъ, казалось бы, и вопросовъ-то нѣтъ никакихъ. Тѣмъ хуже для князя, если онъ не зналъ, что спустя лѣто по малину въ лѣсъ не ходятъ. А на исходъ указываетъ даже простой законъ. Форма, приданная графомъ Саліасомъ дѣлу, до того проста, до того исключаетъ возможность какихъ бы то ни было нравственныхъ усложненій, что даже законъ, имѣющій въ виду всегда только minimum нравственности, является въ настоящемъ случаѣ вполнѣ компетентнымъ и удовлетворительнымъ посредникомъ. Онъ рекомендуетъ разводъ и, дѣйствительно, это самое благоразумное, что можно придумать въ положеніи четы Агариныхъ. Графъ Саліасъ и князь Агаринъ думаютъ иначе. Князь, какъ сказано, любитъ свою жену, на разводъ рѣшиться не можетъ и проводитъ время въ хроническомъ колебаніи, способномъ душу вымотать у человѣка. То онъ находитъ, что "всякій имѣетъ право отъ Бога пожить и я пожилъ. И она должна пожить" (187). То онъ "желчно и ѣдко" говоритъ самому себѣ: "не могу же я, наконецъ, достать ей... представить... un amant!" "186). То онъ напоминаетъ женѣ, что "по закону вы такъ же въ моей власти, какъ послѣдній изъ моихъ холоповъ" (338), то "страшнымъ голосомъ" кричитъ ей: "Marie, Marie! прости меня! прости меня!" (343). Всѣ эти взбалмошные переходы изъ одной крайности въ другую очень естественны въ безхарактерномъ и избалованномъ жизнью человѣкѣ. Но удивительно, что графъ Саліасъ находитъ ихъ, эти переходы, нетолько "естественными", но и "разумными". По крайней мѣрѣ, онъ относится къ нимъ безъ малѣйшей улыбки, даже сочувственно. Съ другой стороны, Агаринъ не рѣшается на разводъ еще и, главнымъ образомъ, потому, что "это позоръ! это срамъ! хуже срама!" (365), восклицаетъ онъ. Ему, записному волокитѣ екатерининскихъ временъ, ему, составившему себѣ репутацію своими амурными похожденіями, ему сознаться въ... ну, въ своемъ несчастій! Очевидно, это невозможно. Но онъ не можетъ и предоставить женѣ полную свободу, потому что "это развратъ... это чортъ знаетъ что такое. C'est une infamie..." (365). Такимъ образомъ, куда ни кинь, все клинъ. Агаринъ окончательно шалѣетъ среди имъ же самимъ созданной путаницы, а графъ Саліасъ сохраняетъ серьёзный и даже торжественный видъ, точно онъ созерцаетъ серьёзную драму, а не обыкновеннѣйшую собачью комедію.

Княгиня, съ своей стороны, предается еще пущимъ волненіямъ и смятеніямъ. Она любитъ и любима, за что всячески и казнитъ себя. Да не подумаетъ читатель, что у ней есть хотя бы только съ формальной стороны серьёзный поводъ къ угрызеніямъ: она любитъ своего несчастнаго любовника на разстояніи трехъ аршинъ, какъ и подобаетъ "мадоннѣ". Тѣмъ не менѣе, она является преступницей и въ глазахъ близкихъ людей (ея отецъ, напримѣръ, умеръ отъ огорченія, узнавши, что его дочь такая "скверная, злая, подлая женщина"), и въ своихъ собственныхъ глазахъ, да и самъ г. Саліасъ посматриваетъ на нее сомнительно: по его мнѣнію, люби не люби, да почаще взглядывай и назвалась груздемъ -- полѣзай въ кузовъ, "хоть тресни да полѣзай" какъ выражались строгіе служаки старыхъ временъ. Но о морали нашего автора -- послѣ. Естественно, что княгиня и рветъ, и мечетъ, и разражается, напримѣръ, такими монологами: "почему и откуда эта борьба? Гдѣ же правда? Отчего я такъ блуждаю и не могу выдти на дорогу прямую, ясную? Почему я не могу сбросить эту паутину, весь этотъ вздоръ людской... Вздоръ!! А батюшка? Онъ былъ убитъ однимъ сомнѣніемъ, одною мыслью... Да! Ты не можешь поднять руки на эту паутину. Нѣтъ! Нѣтъ! Это не паутина. Ты не можешь превратить въ прахъ этого идола! потому что ты чуешь, что на ихъ мѣсто надо что-нибудь поставить другое. А что же?" (877). Что можно сказать, выслушавши эти пылкія рѣчи? Поневолѣ воскликнешь, вмѣстѣ съ Фигаро: "Господи, куда они честь-то запрятали!" Какъ бы то ни было, "паутина" восторжествовала до конца. Правда, княгини не миновала-таки въ концѣ концовъ своего "обрыва", но за то ея "паденіе" имѣло самыя трагическія послѣдствія. Преслѣдуемая фуріями раскаянія, княгиня немедленно сбѣжала отъ своего любовника, ее нашелъ мужъ на ступенькахъ церковной паперти, въ видѣ нѣкоторой кающейся Магдалины, и увезъ въ себѣ. Неудержимое раскаяніе, бѣгство и даже церковная паперть -- все это "вещественные знаки" той основной тенденціи, которую гр. Саліасъ съ замѣчательнымъ упорствомъ проводитъ въ своей повѣсти. Но всего этого автору показалось мало: онъ заставляетъ свою героиню покончить жизнь самоубійствомъ во славу нравственной правды, той правды, которая у моралистовъ, подобныхъ г. Саліасу, является чѣмъ то въ родѣ свирѣпаго Молоха или именно "паутиной" давно не метенныхъ заднихъ угловъ.

Но гдѣ же исходъ, по мнѣнію автора? Въ чемъ состоитъ его идеалъ положительной морали? Графъ Саліасъ не любитъ крайностей. Простой взглядъ какого-нибудь Базарова, говорившаго -- "она мать, ну, стало быть, и права" ему и непонятенъ и несимпатиченъ. Но не можетъ же онъ -- это и для графа Саліаса было бы уже слишкомъ -- находить нравственною обязанностью для женщины вполнѣ отречься отъ своей личности, отъ своихъ правъ ни счастіе и принести ихъ на алтарь "паутины" или сложить къ подагрическимъ ногамъ импотентнаго старика. Между этими двумя крайностями графъ Саліасъ устроиваетъ нѣкоторый компромиссъ, въ которомъ и видитъ рѣшеніе задачи. Это рѣшеніе выражается въ слѣдующихъ словахъ Стародума и Здравомысла повѣсти, нѣкоего Смередева: "я бы сказалъ женѣ: голубонька моя, прости мнѣ за обманъ. Казнюся я самъ. Какой я тебѣ мужъ, дѣлай что хочешь. Любишь его, люби. Только предъ людьми не срами меня" (365). Это было бы прекрасно, еслибы только фраза "дѣлай что хочешь" не имѣла въ устахъ Смередева очень спеціальнаго смысла и фраза "не срами меня" не заключала въ себѣ очень широкаго, очень претенціознаго и очень неудобнаго требованія. Смередевъ устроилъ княгинѣ и ея любовнику частыя, двухчасовыя свиданія на своей квартирѣ, находя, что такимъ образомъ и волки будутъ сыты и овцы цѣлы. Въ его квартирѣ княгиня "дѣлай что хочешь"; но послѣ свиданія, садись въ карету и отправляйся домой къ мужу, лицемѣрить, лгать и спадать до слѣдующаго свиданія -- это именно и значитъ "не срамить передъ людьми". Ну, а срамъ и стыдъ -- не за любовь, конечно, а за систематическій обманъ -- передъ любимымъ человѣкомъ, передъ своей совѣстью? До этого Смередеву и графу Саліасу нѣтъ никакого дѣла. "Воруй, да хорони концы въ воду", гласитъ ихъ мораль и они до того убѣждены въ ее справедливости, что когда княгиня, не выдержавши невыносимаго положенія, ушла было отъ мужа совсѣмъ, Смередевъ съ укоромъ восклицаетъ: "мы такъ не дѣлали! мы кого любили -- чтили свято", и уѣзжаетъ въ глушь: "авось тамъ живутъ еще по старому". Енязь Агаринъ, который "жилъ по старому", тоже свято чтилъ тѣхъ, кого любилъ: онъ "никогда не говорилъ и не хвасталъ о своихъ побѣдахъ", отчасти въ силу своего "почитанія", а главнымъ образомъ, потому что "cela nuit au metier", какъ онъ выражался (3).

Нѣтъ надобности говорить, что если графъ Саліасъ, вкупѣ съ Смередевымъ, такъ строги въ княгинѣ, то они, по обычной, хотя совершенно непонятной логикѣ подобныхъ моралистовъ, вдесятеро строже къ ея любовнику. Этотъ любовникъ -- нѣкій офицеръ Хорватъ, по ихъ мнѣнію, просто "подлецъ", главнымъ образомъ, за то, что уговаривалъ Агарину окончательно разстаться съ мужемъ. Торжество добродѣтели надъ "подлецомъ" вырази лось въ томъ, что любимый лакей князя, его бывшій Лепорелло, въ высшей степени, стало быть, компетентный въ вопросахъ нравственности, убиваетъ топоромъ Хорвата. Онъ по собачьи преданъ своему господину, считаетъ его кроваво оскорбленнымъ и беретъ на себя роль правосудной Немезиды, не стѣсняясь вопросомъ о полномочіяхъ. Автора нашего этотъ эпизодъ трогаетъ вдвойнѣ. Онъ умиляется, во-первыхъ, этою преданностью "до гроба", до самозабвенія и самоуничтоженія. "Вѣрные какъ псы" (выраженіе г. Маркова) холопы, какъ извѣстно, составляютъ предметъ вѣчныхъ воздыханій тѣхъ нашихъ господъ, у которыхъ либерализмъ и крѣпостничество идутъ рука объ руку. Во-вторыхъ, авторъ умиленъ и какъ моралистъ: въ самомъ дѣлѣ, лакей-сводникъ, убивающій отъ избытка тупоумія и отъ полноты холопскихъ чувствъ ни въ чемъ неповиннаго человѣка -- это ли еще не торжество нравственности?

"Отечественныя Записки", No 11, 1879