Протопопов Михаил Алексеевич - Последовательный народник

Послѣдовательный народникъ *).

("Собраніе сочиненій" Н. Златовратскаго. Два тома. Москва, 1891 г.

*) Русская Мысль, кн. V.

IV.

Самымъ значительнымъ произведеніемъ г. Златовратскаго долженъ быть признанъ "бытовой очеркъ", озаглавленный Деревенскіе будни. Слишкомъскромное названіе "очерка", приданное авторомъ этому замѣчательному произведенію, далеко не отвѣчаетъ его, правда, однообразному, но глубокому содержанію. Этотъ "очеркъ" можетъ быть поставленъ на ряду съ лучшимъ произведеніемъ Глѣба Успенскаго Власть земли. Конечно, Деревенскіе будни не такъ колоритны и не такъ разносторонни, какъ Власть земли, но за то и не такъ парадоксальны, лучше обдуманы, стройнѣе скомпанованы. Талантъ г. Златовратскаго поднялся въ этомъ замѣчательномъ произведеніи на наибольшую, доступную для него, высоту, и мы, руководствуясь своимъ постояннымъ правиломъ брать быка прямо за рога, съ этого именно произведенія и начнемъ анализъ народническихъ тенденцій г. Златовратскаго.

"Неисправимый поклонникъ народныхъ идеаловъ..." Такъ называетъ себя въ Деревенскихъ будняхъ самъ г. Златовратскій (стр. 419), и это первый пунктъ, который прежде всего требуетъ нѣкоторыхъ ограничительныхъ замѣчаній, очень существеннаго свойства. Въ общемъ и отвлеченномъ, смыслѣ "народные идеалы" есть наши, непремѣнно наши идеалы, идеалы интеллигенціи, и ничѣмъ инымъ они быть не могутъ. Спросимъ г. Златовратскаго, въ чемъ состоятъ народные идеалы? Онъ отвѣчаетъ: въ широкомъ развитіи общиннаго духа и общинныхъ формъ жизни, какъ результатъ сознанія солидарности между всѣми членами общества, какъ гарантія справедливости, какъ единственный путь къ политическому, юридическому и экономическому "равненію" между общинниками. Во избѣжаніе недоразумѣній, предоставимъ г. Златовратскому выразить его форму собственными словами. Вотъ какъ и вотъ что говоритъ онъ по этому пункту:

"Въ набросанной нами схемѣ народно-бытовыхъ основъ существенную роль играютъ четыре элемента: 1) гарантіи нравственной индивидуальной свободы; 2) гарантіи равноправнаго участія личности въ общинныхъ сходахъ и судахъ; 3) гарантіи равнаго экономическаго благосостоянія членовъ общины, достигаемаго правомъ общаго труда и общаго пользованія результатами его, и 4) общинная помочь во всѣхъ тѣх*ь случаяхъ, когда первыя три гарантіи окажутся недостаточными для охраненія правъ личности. Только полное и равномѣрное взаимодѣйствіе этихъ элементовъ можетъ представить гармоническую организацію. Въ настоящее время мы еще не можемъ сказать съ полнѣйшею достовѣрностью, воплощалъ ли народъ въ какой-либо моментъ своей жизни во всемъ объемѣ свои общинные идеалы, но несомнѣнно для насъ теперь уже одно, что въ историческій періодъ онъ постоянно ратовалъ за эти идеалы, въ теченіе тысячелѣтія неустанна отстаивалъ то тѣ, то другіе элементы его отъ внѣшнихъ воздѣйствій, что въ современной общинѣ мы несомнѣнно находимъ зачатки и проявленія всѣхъ четырехъ элементовъ схемы, и, притомъ, такъ, что тамъ, гдѣ внѣшнія воздѣйствія и условія были наименѣе сильны, тамъ зачатки эти почти достигали полной гармонической организаціи, и наоборотъ, гдѣ эти воздѣйствія наложили тяжелую печать и извратили исконныя традиціи и міровоззрѣніе народа, тамъ община является уродливою, однобокою организаціей, быстро идущею къ разрушенію..." (стр. 437).

Попробуемъ разобрать элементы "схемы" г. Златовратскаго въ той послѣдовательности, въ какой представляетъ ихъ авторъ. "нравственной индивидуальной свободы". Единственное недоразумѣніе, которое возбуждаетъ эта формула, заключается въ словѣ, зачѣмъ-то поставленномъ г. Златовратскимъ: умственная свобода, возможность мыслить, подчиняясь не какому-нибудь внѣшнему авторитету, а исключительно своему разуму, своей логикѣ, своему разумѣнію,-- развѣ этого рода" свобода не входитъ въ составъ "народнаго идеала"? Надѣюсь, г. Златовратскій не станетъ возражать противъ этой нашей поправки, и тогда формула перваго элемента его "схемы" выразится просто: "гарантія индивидуальной свободы". Формула чудесная -- нечего и говорить. Однако, неужели она составляетъ исключительное достояніе и самостоятельное пріобрѣтеніе дядя Митяя и дяди Миняя? Неужели мужики Жакъ, Джонъ, Фрицъ не доросли до уразумѣнія этого идеала? И неужели интеллигенція какой бы та ни было страны имѣетъ передъ собою другую какую-нибудь историческую задачу, нежели возможное осуществленіе этого идеала? Не во гнѣвъ будь сказано г. Златовратскому, дядя Митяй, со всѣми своими препрославленными общинными порядками и добродѣтелями, стоитъ не въ переднихъ, а въ самыхъ заднихъ рядахъ тѣхъ, кто способенъ думать о "гарантіяхъ". Понятіе "свободы", а въ особенности гарантированной, не есть понятіе интуитивное, естественное, даровое. До него нужно возвыситься -- путемъ ли личнаго развитія, или посредствомъ воспитывающаго вліянія соотвѣтственныхъ историческихъ условій, порядковъ, учрежденій. Ничего подобнаго у нашего дяди Митяя давно не бывало и оттого-то ему близко и родственно понятіе "воли" и чуждо понятіе "свободы". "Воля" -- это менѣе чѣмъ понятіе, это -- стихійный инстинктъ, свойственный всякому не прирученному животному; "свобода" -- это болѣе чѣмъ понятіе, это идея, которую нужно понять, чтобы усвоить. Достаточно быть только личностью, зоологическимъ индивидомъ, чтобы стремиться къ "волѣ", и надо быть гражданиномъ, чтобы цѣнить блага "свободы". "Воля" -- это возможность жить, "ничѣмъ не стѣсняясь"; "свобода" -- это жизнь и дѣятельность въ предѣлахъ закона, на почвѣ уваженія въ интересамъ другихъ, это порядокъ въ союзѣ съ просвѣщеніемъ. Дядя Митяй бушевалъ въ булавинщинѣ, некрасовщинѣ, разинщинѣ, пугачевщинѣ и его боевымъ кличемъ и призывомъ всегда было магическое слово "воля" -- въ смыслѣ отрѣшенія и отреченія отъ всякихъ обязанностей передъ обществомъ,-- та водя, которою наслаждается каждый волкъ въ архангельскихъ или вологодскихъ лѣсахъ. "Не по чину берешь",-- говорилъ, гоголевскій городничій. Совсѣмъ не по чину и г. Златовратскій дѣлаетъ своего героя носителемъ и выразителемъ какого идеала, до котораго ему еще нужно дорости.

Далѣе: "гарантіи равноправнаго участія личности въ общинныхъ входахъ и судахъ". Таковъ второй элементъ схемы г. Златовратскаго. Допустимъ, для упрощенія дѣла, что все это такъ и есть на самомъ дѣлѣ, забудемъ этихъ "судей", опивающихъ и истца, и отвѣтчика, этихъ Соломоновъ, мудрость которыхъ большею частью не идетъ дальше заповѣдныхъ"двадцати ударовъ", этихъ "Аароновъ, Авраамовъ и..." Хамовъ, между прочимъ, какъ выразился однажды Глѣбъ Успенскій. Допустимъ, что дядя Митяй спитъ и видитъ, какъ бы упрочить гарантіи "равноправнаго участія личности въ сходахъ и судахъ",-- дальше что? Почему этотъ идеалъ или это стремленіе отводится г. Златовратскимъ въ исключительное пользованіе народа? Какъ въ прежнемъ, такъ и въ этомъ случаѣ разница между идеаломъ народа и идеаломъ интеллигенціи чисто-количественная, а не качественная. Дядя Митяй имѣетъ въ виду только такую крошечную соціальную ячейку, какъ сельская община, интеллигентный человѣкъ, съ тѣмъ же самымъ идеаломъ передъ собою и съ такимъ же критеріемъ въ рукахъ, макъ и самый лучшій "общинникъ", относится къ государству, т.-е. къ организму или механизму, охватывающему всю совокупность "общинъ". На чьей же сторонѣ преимущество? Представители нашей интеллигенціи, "оставлявшіе "Судебные уставы" и вводившіе у насъ судъ присяжныхъ, руководились ничѣмъ другимъ, какъ именно желаніемъ дать личности гарантіи равноправнаго участія въ судѣ.

Далѣе, третій элементъ схемы: "гарантіи равнаго экономическаго благосостоянія членовъ общины". Гм... даже гарантіи... Великъ Богъ земли Русской! Первѣйшіе умы Западной Европы, разные Прудоны, Бланы, Марксы, Лассали, искали и такъ-таки и не нашли этихъ гарантій, а вотъ дядя Митяй съ дядей Миняемъ все это развязали и устроили чудеснѣйшимъ образомъ... Я прилежно искалъ у художника Златовратскаго хоть какой-нибудь картины, намекающей на сущность этихъ гарантій, и нашелъ, что онѣ главнѣйшимъ образомъ олицетворяются... въ лаптѣ. Да, въ обыкновенномъ липовомъ лаптѣ, которымъ, по свидѣтельству г. Златовратскаго, мужики измѣряютъ для большей точности свою землю при общинныхъ передѣлахъ. Это и есть главнѣйшая "гарантія". Г. Златовратскій съ замѣтнымъ раздраженіемъ говоритъ по этому поводу: "На эту скрупулезность общинной справедливости указывали очень многіе, но указывали, къ сожалѣнію, всегда въ смѣшливомъ тонѣ. Мнѣ кажется, что этотъ важный вопросъ заслуживаетъ не столько юмористическаго отношенія къ нему, сколько внимательнаго изученія". Однако, послѣ этого реприманда по адресу "смѣшливыхъ" народниковъ, г. Златовратскій излагаетъ дѣло въ такомъ тонѣ: "Я окончательно потерялъ всякую возможность услѣдить за измѣреніемъ. Я только видѣлъ, какъ мужики становились одинъ противъ другаго и, считая вслухъ, начали выдѣлывать па, приставляя одинъ лапоть ноги непосредственно къ другому, такъ, чтобы носокъ одного приходился къ задку другаго. Слышалось: "На меня шесть лаптей да поллаптя!-- Гдѣ они, поллаптя-то? Откуда взять? Гдѣ? Чать, у меня полдуши есть? Да гдѣ ты его возьмешь, подлаптя то? Мы съ Корягой въ одинъ лапоть войдемъ" и пр., я пр. Въ какомъ тонѣ -- въ серьезномъ или въ "смѣшливомъ" излагаетъ здѣсь г. Златовратскій? И мы отнюдь не упрекнемъ его въ легкомысліи, какъ онъ упрекаетъ другихъ, потому что въ самомъ дѣлѣ нѣтъ возможности не улыбнуться, хотя и вовсе не веселою улыбкой, глядя на этихъ почтенныхъ общинниковъ, выдѣлывающихъ на, и слушая ихъ возгласы: "откуда взять поллаптя? Чать, у меня полдуши есть?" Это называется "равненіемъ экономическаго благосостоянія членовъ общины". Въ точности язмѣренія надѣловъ до "поллаптя" заключается "гарантія" общинной справедливости. Когда подумаешь о томъ, что происходитъ въ дѣйствительности, въ конкретной, а не въ отвлеченной деревнѣ, когда вызовешь въ памяти образы Колупаевыхъ, Разуваевыхъ, всякаго рода міроѣдовъ, коштановъ и т. д., когда посмотришь на эти толпы переселенцевъ, безъ оглядки бѣгущихъ въ пустыню отъ доморощенной "справедливости" и отъ лапотныхъ "гарантій", когда, однимъ словомъ, сопоставишь красивую фразу г. Златовратскаго съ нашею некрасивою жизнью, тяжело становится на душѣ и только съ трудомъ воздерживаешься отъ горькаго слова по адресу господъ идеализаторовъ народа и его быта.

Наконецъ, четвертый и послѣдній элементъ: "общинная помочь во всѣхъ тѣхъ случаяхъ, когда первыя три гарантіи окажутся недостаточными для охраненія правъ личности". По этому пункту я ничего отъ себя не буду говорить, потому что рѣчь идетъ только о фактѣ. Предоставляю слово своему недавнему противнику, а теперь союзнику Глѣбу Иванычу Успенскому, отъ котораго мы услышимъ вотъ что:

"Года полтора тому назадъ съ необычайныхъ торжествомъ былъ "пронесенъ" по всѣхъ журналамъ, и толстыхъ, и тонкихъ, какъ доказательство, что въ "общественскихъ дѣлахъ" значительную роль играетъ и состраданіе, и забота о безпомощномъ, тотъ фактъ, что въ какой-то губерніи общество прокормило старуху-бабу. Едва этотъ фактъ "былъ обнародованъ, какъ тотчасъ же его подхватили, и онъ обошелъ рѣшительно всѣ журналы и всѣ статьи, посвященныя общественнымъ порядкамъ. Вышеупомянутая баба непремѣнно присутствовала въ каждой изъ статей, всегда выдвигаясь, какъ укоръ сомнѣвающимся... "Вотъ,-- писалось въ одной,-- вопреки увѣреніямъ, что наша община и т. д., мы можемъ сообщить слѣдующее: въ одной деревнѣ" и т. д. Слѣдовало повѣствованіе о прокормленіи бабы. Въ другой писалось: "Между прочимъ, мы не можемъ неотмѣтить слѣдующаго замѣчательнаго факта: въ одной деревнѣ, какъ намъ извѣстно изъ вполнѣ достовѣрнаго источника, безъ всякаго посторонняго вліянія, крестьяне прокормили" и т.д. И опять баба... "А чтобы доказать,-- писалось въ третьей,-- что упреки, расточаемые разными "свѣжими" наблюдателями, якобы въ равнодушіи... то вотъ фактъ, который говоритъ самъ за себя: крестьяне деревни" и т. д. Словомъ, по всѣмъ журналамъ и газетамъ моментально пронеслась вѣсть: бабу, бабу прокормили, бабу! бабу! бабу! И вездѣ фактъ, въ доказательство его достовѣрности, подтверждали цитатами: Отечественныя Записки сослались на Русскую Мысль, Русская Мысль на Русское Богатство, потомъ всѣ вмѣстѣ -- на всѣхъ вмѣстѣ... А вотъ, когда въ недалекомъ отъ-Петербурга разстояніи, также "вопреки увѣреніямъ", въ нѣкоторой деревнѣ была сожжена живьемъ нѣкоторая больная старушка, такъ этотъ "прискорбный" случай прослѣдовалъ въ печати почти безъ шума,-- знаемъ мы, о чемъ надо молчать".

Мнѣ нечего прибавлять къ этому, да и надобности въ томъ не вижу. Радость интеллигентовъ-народниковъ по поводу общиннаго великодушія относительно "бабы" дѣлаетъ честь ихъ сердцу, но она же и доказываетъ до какой степени рѣдки и даже исключительны факты этого рода.

Все дѣло въ томъ, что "схема" г. Златовратскаго есть схема не фактовъ, а принциповъ. Община, какъ идеалъ, какъ мыслимая форма "

Совершенно подходитъ подъ опредѣленія г. Златовратскаго, и мы готовы, отдать всю справедливость стройности логическихъ построеній автора, но живой русской общинѣ, съ ея неурядицей, съ ея двусмысленною "справедливостью", съ ея беззащитною безсознательностью, не будетъ отъ того легче. "Мы не можемъ сказать съ полнѣйшею достовѣрностью,-- говоритъ г. Златовратскій, -- воплощалъ ли народъ въ какой-либо моментъ своей жизни во всемъ объемѣ свои общинные идеалы". Неужели въ самомъ дѣлѣ, такъ-таки и не можемъ? Былъ или не былъ въ нашей исторіи золотой вѣкъ братства, равенства и свободы -- на такой вопросъ мы "не можемъ" отвѣтить "съ полнѣйшею достовѣрностью"?! Это уже геркулесовы столбы идеализаціи. Смѣемъ увѣрить г. Златовратскаго, что со временъ Гостомысла и до нашихъ дней не только не было въ нашей исторіи, но и не могло быть такого "момента", когда бы идеалы, такъ отчетливо формулированные авторомъ, нашли себѣ практическое осуществленіе. Не было, потому что сама исторія наша началась съ торжественнаго общенароднаго заявленія: земля наша велика и обильна, а порядка въ ней нѣтъ. О послѣдующихъ "моментахъ" нашей исторіи нечего и говорить, конечно. Не при баскакахъ ли процвѣтали на Руси общинные идеалы справедливости?" Не при московскихъ ли князьяхъ-собирателяхъ, всѣмъ жертвовавшихъ ради идеи централизаціи, обрѣтены были "гарантіи индивидуальной свободы"? Не въ "моментъ" ли закрѣпощенія русскаго народа онъ исполнялъ ту высокую свою миссію, которую ему приписываетъ нашъ идеалистъ-народникъ? Или, быть можетъ, созидая имперію и прорубая окно въ Европу, русскій народъ "во всемъ объемѣ" выразилъ свои исконные, старорусскіе, святоотеческіе идеалы? Пусть г. Златовратскій укажетъ мнѣ хоть одно столѣтіе изъ прожитаго нами тысячелѣтія, когда бы не только съ "полнѣйшею достовѣрностью", а съ самомалѣйшею вѣроятностью можно было допустить не прозябаніе, а процвѣтаніе общинныхъ идеаловъ, хотя бы уже и не "во всемъ объемѣ".

Такого вѣка, такого "момента" не было и, утверждаю я, не могло быть. Г. Златовратскій повторяетъ ту же ошибку, которую сдѣлалъ и горячій защитникъ общины, покойный Н. Г. Чернышевскій: свое личное развитое сознаніе, свое просвѣтленное разумѣніе онъ вкладываетъ въ примитивныя формы народной жизни, объективнымъ явленіямъ приписываетъ субъективный смыслъ и въ результатѣ, вмѣсто очень обыкновеннаго и прозаическаго факта, получаетъ поэтическую иллюзію, красивую фикцію, не имѣющую почти ничего общаго съ реальною дѣйствительностью. Чернышевскій очень остроумно и убѣдительно доказывалъ (въ статьѣ Критика философскихъ предубѣжденій противъ общины), что первобытныя формы жизни есть тѣ самыя формы, къ которымъ ведетъ насъ прогрессъ исторіи и что "именно, именно, именно потому" форма общиннаго землевладѣніи должна быть признана не низшею, а самою высшею и лучшею формой. Прекрасно; но, вѣдь, форма животворится духомъ, значеніе ея обусловливается тѣмъ содержаніемъ, которое въ нее вкладывается, а это содержаніе находится въ полнѣйшей зависимости отъ степени сознанія людей, практикующихъ эту форму. Какъ высока степень сознанія дяди Митяя? Желаніе жить "по-божески", "по душѣ", "по сущей справедливости" можетъ-ли быть названо идеаломъ, въ смыслѣ разумно выработанной и сознательно предуставленной цѣли? И есть ли возможность поставить дядю Митяя, не затрогивая его психію, не разрушая его альтруистическаго, благожелательнаго душевнаго строя, хотя бы на ту высоту разумѣнія, какой достигъ современный средній интеллигентный человѣкъ? Чернышевскій отвѣчаетъ на это многочисленными примѣрами, цѣль которыхъ -- доказать, что если гдѣ-нибудь и кѣмъ-нибудь совершено какое-либо культурное завоеваніе, намъ нѣтъ надобности продѣлывать весь тотъ утомительный путь, которымъ шелъ тотъ человѣкъ или тотъ народъ къ своему открытію. Этапы этого пути будутъ для насъ не болѣе, какъ логическими моментами, говоря языкомъ метафизики. Ботъ дикарь, который стрѣляетъ изъ лука: неужели для того, чтобы научить его употребленію магазиннаго ружья, необходимо предварительно познакомить его со старинною пищалью, затѣмъ съ кремневымъ ружьемъ, потомъ съ пистоннымъ и, наконецъ, со штуцеромъ? Вотъ другой дикарь, который добываетъ себѣ огонь посредствомъ тренія двухъ кусковъ дерева; неужели нельзя показать этому дикарю сразу употребленіе фосфорныхъ спичекъ, а нужно въ строгой постепенности пройти съ нимъ всѣ ступени, по которымъ люди докарабкались, наконецъ, до удобнаго способа добывать огонь {Не имѣя подъ рукой статьи Чернышевскаго, я цитирую на память, ручаясь лишь за вѣрность внутренняго, а не буквальнаго смысла цитатъ.}? Убѣдительно и какъ нельзя болѣе остроумно! А жъ дѣлу, все-таки, не идетъ, нашего вопроса, все-таки, не разрѣшаетъ. Выучить дикаря употребленію спичекъ не трудно, но выучить его вообще, просвѣтить его умъ, пробудить самодѣятельность его мысли, вывести его изъ состоянія младенческой или животной непосредственности,-- все это не легко и сразу дано быть не можетъ. Здѣсь нельзя миновать предшествовавшихъ ступеней, здѣсь "логическіе моменты" становятся неизбѣжными практическими фазисами развитія, здѣсь можно начинать только съ самаго начала. Это вѣрно по отношенію къ личности и въ милліонъ разъ вѣрнѣе по отношенію къ милліону личностей, къ народу, исторія котораго есть всегда и непремѣнно исторія постепеннаго его ученія и развитія, ученія всѣмъ: и войнами, и внутреннею неурядицей, и голодовками, и крѣпостною зависимостью, и повальными болѣзнями, и, наконецъ, непосредственно наукой, школьною "учёбой". Нѣтъ, всемірная исторія не изъ прыжковъ, не изъ "логическихъ моментовъ" слагается, нѣтъ, вершины умственнаго развитія не фосфорныя спички и воспитать привычки критической мысли не то же, что выучить спускать ружейный курокъ.

Превратите дядю Митяя изъ "обчественника" въ общинника и тогда говорите о народныхъ идеалахъ. Общинная форма такъ проста, естественна и цѣлесообразна, что мы находимъ ее на зарѣ исторіи чуть ли не всякаго народа. Вся бѣда такой первобытной общины состоитъ именно въ отсутствіи гарантій, которыя бы обезпечивали за ней и прочность существованія, и правильность функціонированія. Гарантіи эти заключаются въ способности приспособленія къ измѣняющимся и усложняющимся условіямъ жизни и эта способность находится въ прямой и исключительной зависимости отъ степени сознательности и развитости членовъ общины. Можно ли приспособляться къ жизни, которой не понимаешь? Можно ли оградить себя отъ опасностей, свою жизнь отъ порчи, если не умѣешь различать другей отъ враговъ, истину отъ лжи? Г. Златовратскій думаетъ иначе. Онъ думаетъ, именно, что не народъ насъ и нашу жизнь, а мы народъ и народную жизнь не въ состояніи понять. Поэтъ съ грустнымъ и тяжелымъ чувствомъ дѣлалъ это противупоставленіе:

Въ столицѣ шумъ, гремятъ витіи,

Кипитъ словесная война,

А тамъ, во глубинѣ Россіи,

Тамъ вѣковая тишина.

Оказывается, что грустить тутъ было не о чемъ. Дядя Митяй молчитъ, но онъ все знаетъ, все понимаетъ, все умѣетъ, и столичнымъ витіямъ никогда не измѣрить всей глубины его премудрости. Это г. Златовратскій прямо говоритъ и вотъ его подлинныя слова: "мнѣ думается, что "новое слово" (о народной жизни) выскажутъ вполнѣ только истинныя "дѣти народа"; только они, родившіяся и выросшія въ атмосферѣ общинной жизни, могутъ вызвать непосредственно изъ своей души образы этой жизни; только имъ возможно будетъ, въ полномъ объемѣ, осуществить идеалъ того искусства на соціологической подкладкѣ, если можно такъ выразиться, о которомъ мечтаютъ современные философы. Народная жизнь и въ характерныхъ, величавыхъ картинахъ исторической борьбы, и въ своихъ современныхъ будняхъ представляетъ неисчерпаемое богатство для вдохновеній истинно-народнаго "соціальнаго" художника. А нашъ культурный художникъ изъ этого матеріала съумѣлъ сочинить только quasi-патріотическія пантомимы, батальныя представленія съ турецкимъ барабаномъ и невыразимо пошлыя юмористическія кривлянья надъ мужицкимъ рукосуйствомъ". Этотъ отрывокъ не допускаетъ двухъ толкованій. Ясно, что мы, культурные люди, еще не доросли, да, по нашей истасканности и потрепанности, никогда и не доростемъ до уразумѣнія дивныхъ совершенствъ народной жизни. Однако, не культурный ли художникъ Левъ Толстой далъ намъ "характерныя, величавыя картины исторической борьбы"? Не культурный ли художникъ Златовратскій представилъ обстоятельное повѣствованіе именно о современныхъ "деревенскихъ будняхъ"? И точно ли другіе наши народники-художники дали "только" невыразимо пошлыя юмористическія кривлянья*?Мы посовѣтовали бы г. Златовратскому относиться къ своимъ коллегамъ не только посправедливѣе, но и поуважительнѣе. Въ число "юмористическихъ кривлякъ" безъ труда можно причислить Глѣба Успенскаго, на котораго, однако, никто во всей русской литературѣ не имѣетъ права смотрѣть сверху внизъ. Великъ дядя Митяй, прекрасенъ дядя Миняй, но не намъ у нихъ, а имъ у насъ учиться. Что дальше будетъ -- это какъ Богъ дастъ, а пока не эти "дяди", а мы поддерживаемъ слабое пламя умственной жизни въ нашемъ отечествѣ; не они за насъ, а мы за нихъ и болѣемъ душой, и жертвуемъ своими привязанностями и интересами, и истощаемъ свои силы въ попыткахъ такъ или иначе помочь имъ. Казалось бы, зачѣмъ эти счеты и перекоры? Всѣ мы дѣлаемъ свое дѣло, не дѣлать которое не можемъ, не переставши духовно существовать. Такъ, конечно. Однако, если дѣлая это свое дѣло, мы, именемъ народа и какъ бы даже по его уполномочію, получаемъ, вмѣсто спасиба, плевки въ лицо, если наши добросовѣстныя усилія обзываются "невыразимо пошлымъ кривляньемъ", то позвольте же намъ сказать хоть единое слово pro domo sua. Пусть дядя Митяй переживетъ тѣ муки сомнѣнія, которыя знакомы намъ, пусть испытаетъ тѣ пароксизмы безнадежнаго отчаянія не за себя, не за свое благополучіе, не за свою карьеру, а все за него же и за его будущее, которые надѣляютъ насъ преждевременными морщинами и сѣдинами, и тогда мы поговоримъ съ нимъ какъ равный съ равнымъ.

Г. Златовратскій болѣе роялистъ, чѣмъ самъ король,-- болѣе народникъ, чѣмъ самъ народъ. Въ этомъ -- источникъ и его несправедливости по отношенію къ намъ и къ нашей культурѣ, и его оптимистическихъ воззрѣній на народную жизнь. Повторяемъ: идеалы, выработанные въ нашей средѣ, вычитанные изъ нашихъ книжекъ, заимствованные отъ нашихъ общихъ учителей, г. Златовратскій съ спокойнымъ духомъ и съ свѣтлымъ лицомъ вмѣняетъ въ заслугу народу и дѣлаетъ ихъ содержаніемъ пустопорожнихъ и наивныхъ формъ патріархальной жизни. Онъ усматриваетъ разумность и сознательность тамъ, гдѣ на самомъ дѣлѣ дѣйствуетъ только инстинктъ; юнъ находитъ "гарантіи" тамъ, гдѣ, въ сущности, имѣется только пассивное сопротивленіе; онъ говоритъ объ "идеалахъ", имѣя настоящее право говорить только о платоническихъ благопожеланіяхъ. Исторія вчерашняго, можно сказать, дня свидѣтельствуетъ, что націи, опередившія насъ, по крайней мѣрѣ, на три столѣтія, не въ силахъ пока переварить общинныхъ идеаловъ, а г. Златовратскій передаетъ ихъ "въ полномъ объемѣ" въ распоряженіе дяди Митяя, вторую уже тысячу лѣтъ восклицающаго: "гдѣ жои поллаптя? Чать, у меня полдуши есть?"

Мы еще не кончили съ Деревенскими буднями. Мы разсмотрѣли основную идею этого произведенія, повидимому, состоящую въ прославленіи общинныхъ идеаловъ, выработанныхъ (будто бы) народнымъ сознаніемъ, на дѣлѣ же заключающуюся въ защитѣ идеальной общины, нигдѣ, никѣмъ и никогда практически не осуществлявшейся. Любопытно и поучительно взглянуть поближе на тѣ частныя явленія будничной деревенской жизни, которыя наблюдалъ и изобразилъ г. Златовратскій и анализъ которыхъ привелъ его къ столь розовымъ заключеніямъ относительно общиннаго строя и общиннаго духа нашей деревни. Предупреждаемъ читателя,-- что для того, чтобы вѣрно оцѣнить показанія г. Златовратскаго, необходимо запастись хорошею долей скептицизма, и мы настоятельно приглашаемъ къ этому читателя. Съ нашимъ "послѣдовательнымъ народникомъ" нельзя иначе: онъ во всякомъ деревенскомъ явленіи усматриваетъ какую-то особенную красоту и какой-то скрытый, но глубокій смыслъ. Описываетъ, наприм., г. Златовратскій избы той деревни, въ которой онъ поселился для своихъ наблюденій надъ "деревенскими буднями": "Третья изба... Но это не изба, это нѣчто неопредѣлимое и совершенно оригинальное. Представьте себѣ, что кто-либо задумалъ вывести каменныя хоромы, выложилъ уже часть фундамента, и вдругъ, словно чего испугавшись, прекратилъ дальнѣйшее осуществленіе своего грандіознаго проекта и поспѣшилъ укрыться въ этой недостроенной части фундамента: настлалъ потолокъ, вывелъ надъ нимъ высокую деревянную крышу; въ маленькія окошки вставилъ на скорую руку старыя рамы съ осколочками, вмѣсто стеколъ, пристроилъ маленькія ворота и дворъ, и все это окуталъ обильно соломой. Въ этомъ странномъ каменномъ шалашѣ живетъ старшина нашей волости, нашъ деревенскій землепашецъ Максимъ Максимычъ". Казалось бы, что тутъ особеннаго? Мало ли какія избы есть въ нашихъ деревняхъ! Такъ разсуждаемъ мы, профаны, но не такъ разсуждаютъ посвященные: "это очень странно, но это такъ,-- продолжаетъ г. Златовратскій.-- Въ жизни народа не мало явленій глубокаго смысла, неожиданныхъ и поучительныхъ. О нихъ нельзя говорить бѣглою замѣткой" (т. II, стр. 356). И все это по поводу недостроенной избы! Со стороны т. Златовратскаго это понятно: деревня -- это его храпъ, а санъ онъ -- жрецъ этого храма, въ которомъ всякая мелочь является въ его глазахъ чуть не реликвіей, но намъ-то, нисколько не раздѣляющимъ молитвенно-благоговѣйнаго настроенія автора-фанатика, намъ только страненъ его энтузіазмъ. Другой, примѣръ. Разговариваетъ г. Златовратскій съ крестьянскими ребятишками: "Я бесѣдовалъ съ ними съ большимъ удовольствіемъ. Столько было въ ихъ разговорахъ простоты и естественности, что какъ-то само "сбой приходило въ голову сравненіе съ дѣтьми нашей интеллигенціи не въ пользу послѣднихъ. Прежде всего бросается въ глаза та разница, что "ъ нашими дѣтьми приходится говорить непремѣнно "по-дѣтски", поддѣлываясь подъ складъ ихъ понятій и развитія, что не легко, конечно; если же ребенокъ говоритъ съ вами тономъ выше своего разумѣнія, вы видите,-- что онъ обезьянничаетъ, что онъ ломается, рисуется. Совсѣмъ другое дѣло здѣсь. Вы можете говорить съ крестьянскимъ мальчикомъ, какъ съ мужикомъ, обо всемъ, не выходя, конечно, изъ круга деревни". Ну, конечно, далеко нашимъ дѣтямъ до крестьянскихъ дѣтей!

Однако... однако, вотъ что:

Однако же, зависть въ дворянскомъ дитяти

Посѣять намъ было бы жаль.

И такъ, обернуть мы обязаны кстати

Другой стороною медаль.

Положимъ, крестьянскій ребенокъ свободно

Ростетъ, не учась ничему,

Но выростетъ онъ, если Богу угодно,

А сгибнуть ничто не мѣшаетъ ему.

Объ этой другой сторонѣ медали г. Златовратскій, конечно, и не заикается. По нашему культурному разумѣнію, уже въ одномъ томъ заключается "погибель" крестьянскаго ребенка, что онъ ростетъ, "не учась ни чему",-- ничему, кромѣ той деревенской науки, которую зналъ и его дѣдъ, "прадѣдъ, и прапрадѣдъ, и которая цѣлые вѣка остается все въ одномъ и томъ же положеніи, не подвигаясь ни впередъ, ни назадъ. Прекрасный и безграничный міръ общечеловѣческой мысли закрытъ для него, но что за дѣло до этого г. Златовратскому? За то этотъ ребенокъ выростетъ "общинникомъ", то-есть такимъ человѣкомъ, который безъ ума уменъ, безъ науки ученъ и, не умѣя отличать А отъ Б, тѣмъ не менѣе, питаетъ "идеалы", превышающіе пониманіе огромнаго большинства культурныхъ обществъ...

По довольно объ этомъ. И такъ, пойдемте, читатель, за г. Златовратскимъ, но пойдемте держа камень за пазухой, памятуя, что у нашего путеводителя нѣтъ къ намъ ни уваженія, ни пріязни, ни довѣрія, а есть только желаніе заставить насъ плясать подъ народническую дудку. Удастся ли это г. Златовратскому, это мы сейчасъ "будемъ посмотрѣть", какъ выражаются петербургскіе булочники. Отмѣтимъ, прежде всего, что у г. Златовратскаго, какъ и слѣдовало ожидать, двѣ мѣрки и двое вѣсовъ: одни -- для интеллигенціи, другіе -- для народа. Если интеллигенція предъявляетъ какое-нибудь требованіе къ мужику, г. Златовратскій теряетъ свое обычное хладнокровіе и запальчиво доказываетъ неразумность этого требованія. Если же точь въ точь такое же, по своему внутреннему смыслу, требованіе поставляется общиной,-- г. Златовратскій съ такою же запальчивостью начинаетъ защищать его. Для логика это было бы непростительно, но для народника-фанатиха это совершенно послѣдовательно. Интеллигенція говорила, наприм., что слишкомъ частые и легкіе семейные раздѣлы ведутъ къ упадку земледѣльческаго хозяйства, и что эту сторону деревенской жизни надо было бы какъ-нибудь урегулировать. Г. Златовратскій, но имя нравственной свободы личности, возражаетъ противъ этого такимъ образомъ: "Слишкомъ тѣсный союзъ лицъ, въ особенности при отсутствіи достатка, неизбѣжно вызываетъ рядъ самыхъ мелочныхъ столкновеній, повидимому, ничтожныхъ въ общемъ смыслѣ, но очень чувствительныхъ для каждой отдѣльной личности, и въ особенности для "бабъ", какъ наиболѣе опутанныхъ мелочами семейной будничной жизни. Интеллигенція очень хорошо это знаетъ по себѣ, а, между тѣмъ, ставитъ невозможныя требованія для мужика. Она не хочетъ признать, что мужикъ также имѣетъ право на нравственную свободу личности, что бабѣ также не чужды и чувство ревности къ своимъ дѣтямъ, къ мужу, и чуткость къ самымъ тонкимъ оскорбленіямъ, какъ и любой дамѣ общества, что у мужика можетъ быть свой сердечный уголокъ, въ который онъ не желаетъ впустить распоряжаться каждаго, что на этотъ извѣстный уголокъ онъ имѣетъ такое же неотъемлемое право, какъ и всякій человѣкъ. А, между тѣмъ, отъ него требуютъ, чтобы этотъ завѣтный уголокъ онъ принесъ въ жертву матеріальныхъ выгодъ большой семьи. Понятно, что большая семья неизбѣжно должна распасться на естественныя меньшія группы".

Вотъ что называется отдѣлать на обѣ корки! Очень хорошо. Но вотъ другое явленіе деревенской жизни -- такъ-называемые "заказные дни", т.-е. такіе дни, въ которые никто изъ членовъ общины не имѣетъ права производить полевыхъ работъ, хотя бы имѣлъ на это и охоту, и надобность. Казалось бы, нравственная свобода личности, только что великолѣпно я благородно защищенная г. Златовратскимъ отъ посягательствъ на нее интеллигенціи, страдаетъ отъ этихъ "заказныхъ дней" ничуть не меньше, нежели отъ ограниченія свободы семейныхъ раздѣловъ. Тѣмъ не менѣе, о заказныхъ дняхъ г. Златовратскій говоритъ вотъ что: "разные интеллигентные опекуны и либералы и обскуранты съ завиднымъ единодушіемъ посвящали этому явленію свое просвѣщенное вниманіе. Благородное негодованіе, которое изливали они по поводу этого "своевольнаго обычая", было, поистинѣ, изумительно и... совершенно нелѣпо. Въ самомъ дѣлѣ, что такое хотя бы мірской заказъ въ извѣстный день не выходить въ поле?-- право мужицкой общины самостоятельно и независимо распоряжаться своимъ трудомъ. Что можетъ возбудить въ этомъ правѣ (этомъ, поистинѣ, самомъ примитивномъ и естественномъ правѣ каждой общины) благородное негодованіе благородныхъ опекуновъ?-- стѣсняется индивидуальная, свобода членовъ, желающихъ посвятить этотъ день "святому труду". Очевидно, заказъ пріучаетъ къ лѣни и приводитъ къ упадку сельское хозяйство,-- говорятъ обскуранты. Заказные праздники -- результатъ суевѣрій и невѣжества, которыя заставляютъ проводить въ безпечности и лѣни дорогіе часы, долженствующіе быть посвященными святому труду,-- говорятъ либералы. Какъ то, такъ и другое возраженія отличаются одинаково своеобразною послѣдовательностью, всегда отличавшею нашу интеллигенцію, когда она принималась опекать "младшихъ братьевъ",-- тою послѣдовательностью и проницательностью, результатомъ которой являлось всегда стрѣлянье изъ пушки по воробьямъ... Отбитъ ли опровергать эти возраженія, въ которыхъ сквозитъ одно невѣжество свѣжаго наблюдателя да крѣпостническіе позывы?... "Заказъ" -- логическое слѣдствіе общинной системы; безъ "заказовъ" она немыслима, какъ и всякая гармоническая и цѣльная система. Что-нибудь одно: или безпардонное laissez faire, laissez passer, или община".Вотъ и извольте угодить г. Златовратскону! Еслибы община, но имя своихъ экономическихъ интересовъ, ограничила свободу раздѣловъ, это было бы прекрасно, потому что "что-нибудь одно: или безпардонное laissez faire, или община". Если же это самое сдѣлаетъ или подумаетъ сдѣлать интеллигенція, она является врагомъ "нравственной свободы личности". Мужикъ выше интеллигента, община выше мужика, слѣдовательно, все исходящее отъ общины -- благо для мужика, хотя бы и было ему не по сердцу, все исходящее отъ интеллигенціи -- зло для мужичка, хотя бы и соотвѣтствовало его желаніямъ,-- вотъ своеобразная логика г. Златовратскаго.

Оптимизмъ г. Златовратскаго трудно чѣмъ-нибудь смутить, потому что онъ вытекаетъ изъ оптимизма самого народа. Благодаря этому оптимизму, самые жгучіе и болѣзненные деревенскіе вопросы, какъ вопросъ, наприм., о малоземельи, разрѣшаются очень просто и ко всеобщему удовольствію. Вотъ разговоръ на эту тему мужиковъ, который г. Златовратскій записалъ "почти дословно" и съ моралью котораго онъ, очевидно, вполнѣ согласенъ:

"--Не однимъ намъ на свѣтѣ жить. Что хорошаго -- послѣ насъ, стариковъ, клясть будутъ!

"-- И будутъ,-- замѣтилъ Иванъ Тарасычъ,-- хорошо вотъ ты выкупилъ теперь, примѣрно, на двѣ души, а у тебя черезъ двадцать лѣтъ семью-то Господь пріумножилъ, стало у тебя пять сыновей, да самъ соловей, да внучата пойдутъ... Что ты съ ними на двудушномъ-то надѣлѣ станешь дѣлать? Ступай, значитъ, вонъ половина, живи насторонѣ!... А теперь міръ все же на всѣхъ надѣлитъ.

"-- Ну, да,-- сказалъ старикъ Евтронъ Шманинъ,-- держи карманъ! Все одно, братъ. Вотъ намъ надѣлили на 63 души, а теперь передѣлъ будемъ дѣлать на 64, а потомъ на 80... Вѣдь, міръ-то тоже ростетъ... вотъ что! А земли-то все столько же... Все одно -- куда пойдешь?

"Замѣчаніе Евтропа заставило мужиковъ смутиться.

"-- А вотъ куда пойдешь,-- поднялся и сверкнулъ своими цыганскими глазками Иванъ Тарасычъ.-- Ты вотъ ежели одинъ, такъ поди сунься за землей-то! Дастъ тебѣ кто? А ежели у деревни земли не станетъ, такъ деревнѣ безъ земли бетъ нельзя! Такихъ деревень на свѣтѣ нѣту! У деревни земля какъ-никакъ будетъ.

"И Иванъ Тарасычъ сталъ молиться на образъ.

"-- Вотъ, братъ, что вѣрно сказалъ, то вѣрно... Иванъ Тарасычъ слова съ вѣтру не скажетъ,-- подтвердили опять мужики и, поднявшись изъ-на стола, вслѣдъ за нихъ стали креститься" (т. II, стр. 896).

"У деревни земля какъ-никакъ будетъ" -- въ высшей степени убѣдительный доводъ, что и говорить! Есть и другія основанія для мужицкаго Оптимизма, въ такой же степени резонныя, хотя бы тѣ, наприм., на которыя указываетъ Глѣбъ Успенскій во Власти Земли: "Непонятный, за" путанный текстъ Апокалипсиса, который съ такою охотой читаютъ деревенскіе грамотные люди, въ толкованіяхъ этихъ послѣднихъ получаетъ совершенно неожиданно самый ясный смыслъ, потому что все оказывается написаннымъ насчетъ того, что земли будетъ вволю... Вездѣ, гдѣ попадаются слова: "и соединиша", "и соединихомъ", "и соединихъ" -- ужь непремѣнно дѣло идетъ насчетъ земли. "И соединихъ..." -- вотъ это и есть, это самое,-- толкуетъ толкователь.-- Какъ у насъ теперь наша земля отошла и буеракъ съ прутнякомъ отошелъ, то вотъ и пишется, что "прійдетъ" и присоединитъ все опять же къ намъ..."

Успенскій разсказываетъ объ этихъ шальныхъ надеждахъ, какъ о любопытномъ психологическомъ явленіи, не лишенномъ, конечно, и общественнаго значенія, вслѣдствіе своей распространенности, тогда какъ, г. Златовратскій относится къ своему Ивану Тарасычу пресерьезно и готовъ повторить вмѣстѣ съ мужикомъ: "вотъ, братъ, что вѣрно сказалъ, то вѣрно". По крайней мѣрѣ, онъ ни единымъ словомъ не разочаровываетъ мужиковъ, хотя они обращались къ нему съ прямымъ вопросомъ: "Какъ ты намъ скажешь?" -- "Будетъ земля! Нѣтъ деревень безъ земли!" -- "Откуда будетъ, какъ будетъ?" -- "Какъ-никакъ". Мужикамъ, не имѣющимъ, понятія ни о чемъ, что совершается за предѣлами ихъ общины, простительно давать такіе отвѣты и успокоивать себя такими надеждами. Но просвѣщенному народнику такой апокалипсическій оптимизмъ непростителенъ.

Дальше въ лѣсъ, больше дровъ. Чѣмъ дальше углубляется г. Златовратскій въ монотонно-унылую жизнь "деревенскихъ будней", тѣмъ шире и шире развертывается его ничѣмъ не смущающійся оптимизмъ. Говорятъ* "что мужицкая сходка исключительно управляется одними стихійными, безсознательными, инстинктивными стимулами, что, вслѣдствіе этого, часто рѣшенія сходокъ поражаютъ своею дикостью, очевидною нелогичностью... Я рѣшительно не могу съ этимъ согласиться. Хоть я далекъ отъ мысли видѣть въ мужицкомъ сходѣ идеалъ россійскаго парламента, хотя я не могу передъ нимъ приходить въ восторгъ и даже сравнивать его съ митингомъ западно-европейскихъ рабочихъ, но, съ другой стороны, я имѣю массу вѣскихъ данныхъ за то, что мужикъ живетъ менѣе стихійно, инстинктивно и безсознательно по извѣстнымъ традиціямъ, чѣмъ, напримѣръ, полуобразованныя городскія сословія. На сходахъ очень нерѣдко поднимаются такіе вопросы, въ которыхъ нельзя никакъ отрицать сознательной и пытливой мысли. Другое дѣло, конечно, насколько широка сфера этой мысли; но въ той области, которая захватываетъ крестьянскій обиходъ, а иногда дальше, мысль крестьянина работаетъ. Въ слѣдующихъ главахъ я буду еще имѣть случай привести не мало фактовъ, подтверждающихъ мою мысль". Скептически настроенный читатель, даже еще не ознакомившись съ "слѣдующими главами", могъ бы сказать г. Златовратскому: можете не трудиться разъяснять дѣло, уже достаточно вами разъясненное. Во-первыхъ, въ предъидущей главѣ вы дали прекрасный обращикъ тѣхъ, дѣйствительно не парламентскихъ дебатовъ, которые ведутся на деревенскихъ сходахъ. Вотъ этотъ обращикъ: "Мѣшки... Тридцать четвертей... зерно... всыпали... Да когда кто изъ васъ считалъ? Считали вы галокъ на застрехѣ! Поди спроси Ивана Терентьича объ этомъ! Сунься къ Ивану Терентьичу, что къ кобылѣ подъ хвостъ! Онъ тебѣ надушитъ въ носъ-то! Считали! Я всыпалъ. Мы съ братомъ. Да когда? Когда еще не въ раздѣлѣ были! Были вы! Да ты, лѣшій, спроси мужиковъ! Ты чего лаешься? Лѣшій и есть! Чего ты лаешься, идолъ? Вотъ они старики-то! Зерно всыпали... Двадцать мѣшковъ... Лови ихъ, двадцать-то мѣшковъ! Просору больше! Просорилось зернышко-то наше, это вѣрно! Дураки, такъ дураки мужики и есть!-- заканчивалъ кто нибудь эту невообразимую смѣсь восклицаній". Да, дѣйствительно, это не похоже не только на парламентъ, но и на рабочій митингъ, и не въ отношеніи только некультурности, грубости выраженій, но и въ смыслѣ очевидной ненужности, безсмысленности всѣхъ этихъ перекоровъ, изъ которыхъ только послѣднее заключеніе имѣетъ значеніе, свидѣтельствуя о нѣкоторомъ самосознаніи... Во-вторыхъ, и это гораздо важнѣе, всѣ факты, которые обѣщаетъ показать г. Златовратскій "въ слѣдующихъ главахъ", не устранятъ и не ослабятъ того факта, который только что установленъ самимъ г. Златовратскимъ и состоитъ въ томъ, что "сознательная и пытливая мысль" крестьянина не идетъ дальше "крестьянскаго обихода". Вотъ въ этомъ-то все и дѣло, вотъ тутъ-то и заключается главная причина нашего скептицизма. Крестьянинъ "пытливо" обсудитъ достоинства и недостатки сосѣдской телушки, "сознательно" разберетъ выгоды и невыгоды своего надѣла, но за предѣлами этихъ и подобныхъ имъ вопросовъ начинаются для него невѣрные салтаны Махмуды, антихристы, люди съ песьими головами, три знаменитыхъ кита и прочія прелести того же рода. По пословицѣ, уши вянутъ, слушая разсужденія этихъ почтенныхъ, бородатыхъ людей, легковѣрныхъ, какъ дѣти, невѣжественныхъ, какъ готтентоты, а г. Златовратскій съ умиленіемъ и почтеніемъ говоритъ о "пытливой, сознательной мысли", точно рѣчь идетъ о какихъ-нибудь философахъ! Когда слышишь такіе хвалебные гимны народу, когда видишь такія разукрашиванія его жизни, невольно спрашиваешь себя: неужели все это дѣлаютъ его искренніе друзья, люди, горячо желающіе ему добра? Вѣдь, если народъ такъ уменъ, то чему же и зачѣмъ намъ учить его? Если его жизнь основала на началахъ чистѣйшаго альтруизма и чистѣйшей справедливости, то намъ ли исправлять эту жизнь, намъ ли, руководствующимся въ своей культурной жизни принципомъ -- chacun chez soi, chacun pour soi? А въ такомъ случаѣ какою презрѣнною и лицемѣрною декламаціей должны бы представляться намъ хотя бы, наприм., эти стихи, трогавшіе и -- не во гнѣвъ будь сказано г. Златовратскому -- до сихъ поръ трогающіе насъ до глубины души:

Пожелаемъ тому доброй нота,

Кто все терпитъ во имя Христа,

Чьи не плачутъ суровыя очи,

Чьи не ропщутъ нѣмыя уста,

Чьи работаютъ грубыя руки,

Предоставивъ почтительно намъ

Погружаться въ искусства, въ науки,

Предаваться мечтамъ и страстямъ;

Кто бредетъ по житейской дорогѣ

Въ безразсвѣтной, глубокой

Безъ понятья о правѣ, о Богѣ,

Какъ въ подземной тюрьмѣ безъ свѣчи...

Или какой смыслъ можетъ имѣть хотя бы этотъ завѣтъ другаго поэта, говорившаго о другомъ народѣ, по совершенно въ униссонъ съ нашимъ поэтомъ:

Ne sers que loi...

Sa cause est sainte. Il souffre; et tout grand homme

Auprès du peuple est l'envoyé de Dieu.

Нѣтъ, не заразимся мы оптимизмомъ г. Златовратскаго, не повѣримъ автору и не пойдемъ за нимъ, а будемъ говорить и безъ устали повторять, что великій народъ нашъ невѣжественъ и несчастенъ, что "безразсвѣтная, глубокая ночь", окутавшая своимъ мракомъ его жизнь, можетъ быть побѣждена только солнцемъ науки, что "все субстанціальное въ нашемъ народѣ велико, необъятно, но опредѣленіе гнусно, грязно, подло", по энергическому выраженію Бѣлинскаго, взятому нами эпиграфомъ. Реформировать это "опредѣленіе", т.-е. практическія формы народной жизни въ духѣ прогресса и просвѣщенія, не значитъ "опекать" народъ, какъ иронически выражается г. Златовратскій, а значитъ служить ему, исполнять, въ предѣлахъ своихъ силъ и своего разумѣнія, ту самую задачу, которую Беранже вмѣняетъ въ первую обязанность всякаго "великаго человѣка, божьяго посланника". Расточать приторные комплименты, конечно, гораздо легче...

Здѣсь кстати будетъ сказать, что о народныхъ школахъ г. Златовратскій самаго высокаго мнѣнія, но не о тѣхъ школахъ, которыя созданы и создаются земцами-опекатедями, а о тѣхъ, которыя "собственными средствіями" создаетъ самъ народъ. Достаточно извѣстенъ типъ "перехожаго" учителя изъ отставныхъ солдатъ или выгнанныхъ дьячковъ, путешествующаго изъ села въ село, изъ деревни въ деревню и надѣляющаго всѣхъ желающихъ изъ обширной сокровищницы своихъ познаній. Въ Деревенскихъ будняхъ фигурируетъ такой учитель, нѣкто Лазарь Лазаревичъ, или Ерусланъ Лазаревичъ, какъ его называютъ ученики, и г. Златовратскій самымъ серьезнымъ образомъ не только беретъ его подъ свою защиту, но и выражаетъ ему свое уваженіе. Онъ говоритъ: "Можетъ быть, этотъ Ерусланъ только и знаетъ варварскій методъ обученія "по складамъ". Можетъ быть, этотъ самый Ерусланъ съ воодушевленіемъ самъ разсказываетъ ребятишкамъ о "килѣ" и "порчѣ". Очень вѣроятно. По одно несомнѣнно, что то, что передаетъ онъ дѣтямъ,-- прочно и крѣпко перейдетъ въ изъ плоть и кровь, сольется органически съ ними... И несомнѣнно, что, вмѣстѣ съ "килой", онъ также искренно и чистосердечно передаетъ и кое-что многое другое, болѣе высокое, важное и существенное... Онъ это умѣетъ. А въ этомъ вся суть школы... Не потому ли онъ сподручнѣе для крестьянъ?"

Въ высшей степени было бы любопытно познакомиться поближе съ тѣмъ "высокимъ, важнымъ и существеннымъ", что имѣетъ передать своимъ ученикамъ солдатъ или дьячокъ Ерусланъ. Къ сожалѣнію, въ этомъ, какъ и во многихъ другихъ подобныхъ случаяхъ, г. Златовратскій бережетъ свое открытіе про себя, такъ что мы имѣемъ все право сохранить прежнее свое убѣжденіе, что никакой особенной мудрости Ерусланъ своимъ слушателямъ не сообщитъ, кромѣ давно извѣстной да вотъ развѣ еще разсказовъ о "килѣ", "порчѣ", "лѣшемъ", "домовомъ" и пр. Не споримъ, что все это "прочно и крѣпко перейдетъ въ плоть и кровь" учениковъ, "сольется органически съ ними", кромѣ, впрочемъ, азбуки, которая къ семнадцати-восемнадцати годамъ забудется самымъ основательнымъ образомъ. Лекціи о "килѣ", конечно, не забудутся до гробовой доски, но мы ужъ предоставимъ г. Златовратскому восхищаться такою гармоніей между школой и жизнью.

Остановимся, наконецъ, еще на одной послѣдней чертѣ Деревенскихъ будней, въ такой же степени восхищающей автора, какъ и сходы, передѣлы, школы и пр., и пр. Эта черта -- стремленіе мужика къ просвѣщенію, опять-таки не къ нашему "опекунскому", "безпочвенному", "легкомысленному" просвѣщенію, а совершенно къ особенному, сподручному, какъ и летучія школы. Вотъ фактъ: у каждаго "умственнаго и хозяйственнаго мужика" есть въ городѣ свой "совѣтникъ", свой "благопріятель", "адвокатъ". Этотъ благопріятель нерѣдко "дѣлаетъ честь" своему кліенту, пріѣзжая къ нему въ гости, въ деревню... И, Господи, какъ радъ, какъ доволенъ "хозяйственный" мужичокъ этимъ посѣщеніемъ! Онъ не знаетъ, гдѣ посадить гостя, чѣмъ его угостить... Онъ водитъ его по своей усадьбѣ, онъ разсказываетъ ему про успѣхи своего "хозяйствованія", онъ ведетъ его къ лошадямъ и коровамъ, на поле, на новую стройку... Онъ ведетъ съ нимъ длинныя бесѣды о деревенскихъ порядкахъ и поучается инымъ порядкамъ... Онъ жалуется на своихъ враговъ и вмѣстѣ обсуждаютъ проекты тяжебъ... "Ботъ они, наши-то глупые деревенскіе распорядки!... А ты скажи, какъ въ законѣ, какъ въ правилахъ... такъ ли?"

-- Такъ, такъ,-- говоритъ уподчиванный гость, икая на всю комнату и позѣвывая.

-- Законъ-то, вѣдь, онъ для всѣхъ одинъ!... Такъ ли я говорю?

-- Конечно, одинъ... Развѣ два закона быть можетъ?... Чудаки!... Ха-ха-ха!-- веселится гость.

-- Да, вѣдь, я о томъ же...

Въ такомъ родѣ заканчиваетъ свои бесѣды съ "благопріятелемъ" хозяйственный мужичокъ.

Хозяйственный мужичокъ жаждетъ "ума", онъ льнетъ къ интеллигентному человѣку -- это неоспоримо. И льнетъ вовсе не тогда только, когда онъ нуженъ ему, какъ адвокатъ,-- нѣтъ, онъ ищетъ въ немъ себѣ собесѣдника, умственной пищи. Это явленіе высокой важности. Оно заслуживаетъ глубокаго вниманія, если несетъ съ собою благо, а еще болѣе, если за нимъ идетъ на деревню великое зло.

И опять-таки г. Златовратскій хранитъ свое открытіе про себя, предоставляя намъ довольствоваться голословнымъ увѣреніемъ. Онъ нарисовалъ живую картину пріятельства мужика именно съ адвокатомъ, "брехунцомъ", нужнымъ человѣкомъ, а увѣряетъ насъ, что "мужикъ льнетъ вовсе не тогда только, когда интеллигентъ нуженъ ему какъ адвокатъ,-- нѣтъ, онъ ищетъ въ немъ себѣ собесѣдника, умственной пищи". Мы вѣримъ авторской картинѣ и не вѣримъ авторской божбѣ. Вѣримъ первой потому, что ея внутренній смыслъ совершенно совпадаетъ съ общимъ направленіемъ нашей жизни: повсемѣстное торжество у насъ всякаго рода дѣльцовъ и нужныхъ людей не могло, разумѣется, не отразиться и на деревнѣ. Одинъ изъ деревенскихъ героевъ Успенскаго очень хорошо характеризовалъ эту новую черту нашей эпохи: "Время, время учитъ нашего брата! Я вонъ лавчонку имѣю, съ городомъ дѣлишки дѣлаю, а въ городѣ-то все вексельки берутъ... Знаешь? вексельки? Все одно бумажка махонькая, а шея трещитъ отъ нея, трещитъ! А здѣсь-то все на совѣсть было прежде, все на совѣсть,-- ну, это вышло будто и не подъ кадриль одно-то къ другому: тамъ векселекъ, а тутъ совѣсть, анъ оно и тово... не вполнѣ спокойно... И тутъ, стало быть, надо росписочки, бумажки, и бумажки ффо-оорменныя, охъ, форменныя!" Такому "благомысленному" мужичку, конечно, необходимъ городской "благопріятель", у котораго онъ могъ бы во всякое время справиться: "какъ въ законѣ, какъ въ правилахъ -- такъ ли?" Да, "это явленіе высокой важности", въ этомъ мы г. Златовратскаго не оспариваемъ. По чѣмъ тутъ восхищаться? Вмѣсто "адвоката", дѣльца, г. Златовратскій подставляетъ "интеллигентнаго человѣка" вообще, и подставляетъ совершенно произвольно, потому что будь у него подъ рукою реальные факты, онъ, конечно, не преминулъ бы изобразить ихъ намъ, какъ изобразилъ картину благопріятельства мужика съ адвокатомъ. Между тѣмъ, только благодаря этой подстановкѣ, г. Златовратскій и пріобрѣлъ нѣкоторую внѣшнюю возможность умиленно говорить о мужицкой жаждѣ "ума", просвѣщенія, интеллигентныхъ знакомствъ и т. д. Напрасное умиленіе, ненужный оптимизмъ! Бывали факты, при воспоминаніи о которыхъ благодушное "льнетъ" г. Златовратскаго, начинаетъ звучать самою горькою и, смѣю сказать, кощунственною ироніей...

Мы терпѣливо слѣдовали за г. Златовратскимъ въ его поискахъ за свѣтлыми явленіями въ будничной жизни нашей деревни и, какъ видѣлъ читатель, не оставили ни одного восторженнаго указанія автора безъ охлаждающихъ комментаріевъ. Читателю судить, кто болѣе правъ изъ насъ -- авторъ ли съ своимъ оптимизмомъ, или я съ своимъ скептицизмомъ. Въ симпатіи къ народу и не хочу уступать г. Златовратскому, но идолопоклонствовать передъ народомъ не станетъ ни одинъ человѣкъ, умѣющій цѣнить и уважать великія блага просвѣщенія.

VI.

Намъ слѣдовало бы остановиться теперь еще на двухъ большихъ и замѣчательныхъ произведеніяхъ г. Златовратскаго: Устои и присяжные, составляющихъ содержаніе почти всего перваго тома его Собранія сочиненій. Мы можемъ, однако, ограничиться указаніемъ на идею и характеръ этихъ произведеній, не вдаваясь въ ихъ подробный разборъ, поэтому скажемъ, что нашъ "послѣдовательный народникъ" сохраняетъ свою послѣдовательность до конца и стоитъ въ этихъ произведеніяхъ на той самой точкѣ зрѣнія, которую мы видѣли и разсматривали въ Деревенскихъ будняхъ. Устои -- это подробное и обстоятельное описаніе того кризиса, не только экономическаго, но и нравственнаго, который переживается теперь русскою деревней, того тягостно-неопредѣленнаго положенія "между старою и новою правдой", въ которомъ находится теперь русскій крестьянинъ. Читатель, знакомый съ литературною физіономіей г. Златовратскаго, хотя бы только по нашей характеристикѣ, безъ труда догадается, какую позицію занимаетъ авторъ въ дѣлѣ этой драматической коллизіи стараго съ новымъ. Всѣ его симпатіи на сторонѣ представителей старо-русскихъ, древле-отеческихъ, патріархальныхъ общинныхъ "устоевъ", а къ представителямъ новѣйшаго деревенскаго индивидуализма, къ этимъ такъ называемымъ "умственнымъ" мужикамъ, онъ относится съ раздраженіемъ, съ ироніей, въ которой -- увы!-- далеко нѣтъ прежней увѣренности и слышится какая-то болѣзненная, почти отчаянная нота. Вотъ какъ, наприм., говоритъ г. Златовратскій о самой вѣрной хранительницѣ деревенскихъ "устоевъ" и традицій, "благомысленной" крестьянкѣ Ульянѣ Мосевнѣ: "Не мало передумала своимъ непосредственнымъ умомъ Ульяна Мосевна за то время, когда надъ Волчьимъ поселкомъ пронеслась гроза и съ корнемъ сорвала столѣтній дубъ съ его вѣковыхъ устоевъ; но сколько она ни думала, она ничего не поняла въ Петрѣ, и рѣшила, что все это послано въ наказаніе за какіе-нибудь ихъ личные грѣхи. Но когда, возвратившись въ старый знакомый дергачевскій міръ, она увидѣла, что и тамъ вездѣ бушуетъ та же непонятная буря и также рушитъ старые "устои", видимымъ образомъ разрушая прежнюю гармонію и не созидая, вмѣсто нея, никакой новой, она рѣшила, робко скромно, съ болью въ сердцѣ: "нѣтъ больше въ мірѣ правды!..." Но развѣ прежде, при крѣпостномъ правѣ, была правда для нея? Была, кромѣ общей, неувядаемой правды труждающихся и обремененныхъ, для нея существовалъ тотъ нравственный устой, который давалъ возможность ясно различать добро, ясно осязать страданія и идти на помощь; была возможность подвига, былъ, смыслъ въ самоотреченіи, были смыслъ и возможность "идейной" жизни для народнаго романтика. Этою возможностью, этимъ смысломъ жили милліоны "человѣческою жизнью", полною значенія, и умирали въ сознаніи этого "значенія", какъ люди, а не какъ подъяремные скоты. И вдругъ эта правда исчезла, стала непригодной, ненужной и -- почемъ знать?-- можетъ быть, она уже приноситъ зло, вмѣсто добра, вызываетъ страданія, вмѣсто исцѣленія" (т. I, стр. 359). Конечно, это не столько размышленія Ульяны Мосевны, сколько самого автора, и этотъ вопросъ: "почемъ знать?" -- характеризуетъ тонъ и строй всего произведенія. Да, жизнь поколебала, кажется, даже фанатическую вѣру г. Златовратскаго и, оплакивая быстра приближающееся разрушеніе "устоевъ", онъ какъ будто готовъ согласиться, что, въ самомъ дѣлѣ, не два же вѣка и жить имъ, что ихъ историческая роль кончена и у "гробового входа" уже играетъ "младая жизнь". Однако, г. Златовратскій слишкомъ далеко ушелъ по пути своего "послѣдовательнаго народничества", чтобы для него былъ возможенъ не толька возвратъ, но и сколько-нибудь крутой поворотъ съ пробитой имъ колеи, и уже черезъ одну страницу послѣ своего скептическаго -- "почемъ знать?" -- онъ является прежнимъ вѣрующимъ и исповѣдующимъ старозавѣтнымъ народникомъ. Говоря о другомъ представителѣ "устоевъ", мужикѣ Хипѣ, представите лѣ-протестантѣ, г. Златовратскій сравниваетъ его съ медвѣдемъ, выгнаннымъ изъ берлоги: "Хипа былъ дѣйствительно очень похожъ на медвѣдя, у котораго разорили зачѣмъ-то берлогу, въ которой цѣлыми столѣтіями и цѣлыми поколѣніями его прапрадѣдовъ все было такъ плотна уложено, укладено и облежано, такъ мягко и тепло лежалось. И вотъ теперь, зачѣмъ-то побезпокоенный, смирный и неповоротливый Михаилъ Иванычъ, выпуча глаза, ничего не понимая, носился по лѣсу, безъ пути ломалъ сосны, безъ пути бросался на проходящихъ, такъ какъ всѣ ему казались виноватыми въ непонятной и непостижимой ему невзгодѣ. И будетъ онъ носиться до тѣхъ поръ, пока вновь не попадетъ на глубокую, всю усѣянную на днѣ, какъ пухомъ, сухими листьями яму, свалившись въ нее, почувствуетъ, что стало опять тепло, уютно, улежно и, главное, никто опять долго не увидитъ его и не побеспокоитъ". Прежде всего, о какомъ разореньи берлоги говоритъ г. Златовратскій? Это "разоренье" имѣетъ только одно и, притомъ, совершенно опредѣленное наименованіе: реформа 19 февраля 1861 г. Мягко ли и тепло ли было нашимъ Хипамъ до этой реформы, это, разумѣется, подлежитъ сомнѣнію, но что до нея "все было плотно уложено и укладено" -- это безспорно. Ну, такъ что же, ъ. Златовратскій? Вопросъ этотъ слишкомъ серьезенъ и даже, можно сказать, торжественъ, чтобы я могъ позвонить себѣ какія-нибудь догадки на этотъ счетъ. Да повиснетъ этотъ вопросъ Дамокловымъ мечомъ надъ головой г. Златовратскаго! Далѣе, въ подчеркнутыхъ мною словахъ цитаты, исходящихъ прямо отъ авторскаго лица, опять и опять подставляется все тотъ же пресловутый "идеалъ" улежной жизни, въ которой -- какое счастье!-- "никто не увидитъ и не побезпокоитъ" нашего героя! Фантазіи эти пора бы оставить даже Хипѣ, которому тоже не безъизвѣстно, что мертвыхъ съ погоста не носятъ... Весь смыслъ -- великій и глубокій смыслъ -- переживаемой нами эпохи именно въ томъ и состоитъ, что народъ, историческою Силой вещей, пріобщается къ нашей культурной жизни, что онъ "побезпокоенъ" въ своемъ тысячелѣтнемъ снѣ. И сколько благъ рисуются намъ въ туманѣ будущаго отъ этого факта, какіе горизонты и перспективы раскрываются, сколько счастья -- не медвѣжьяго, не берложьяго, а разумнаго, человѣческаго -- принесетъ этотъ прихлынувшій могучій потокъ свѣжихъ силъ, дѣвственныхъ характеровъ и умовъ! Напрасенъ, напрасенъ плачъ на рѣкахъ вавилонскихъ г. Златовратскаго!

Другое произведеніе г. Златовратскаго, которое мы должны отмѣтить, Крестьяне-присяжные, преслѣдуетъ не общественныя, а психологическія цѣди. Съ горячею любовью и съ большимъ знаніемъ дѣла г. Златовратскій рисуетъ намъ симпатичныя черты народнаго характера, его благодушіе, совѣстливость, мягкосердечіе и т. д. На этомъ благородномъ пути мы желаемъ г. Златовратскому всякихъ успѣховъ и никто горячѣе насъ не будетъ имъ радоваться. Тѣмъ не менѣе, и здѣсь я долженъ подчеркнуть рѣзкое различіе между нашими основными точками зрѣнія. Профессоръ Менделѣевъ, въ разсказѣ о своемъ воздушномъ полетѣ, мимоходомъ сообщаетъ такой эпизодъ, не придавая ему, очевидно, никакого значенія: "Въ одной деревнѣ, съ жителями которой я также разговаривалъ (на полетѣ), меня позвали ѣсть свѣжую рыбу. Кричали: спущайся! свѣжая рыба есть!" Вотъ фактъ. Что сказалъ бы по поводу его г. Златовратскій? Онъ сказалъ бы: "посмотрите, сколько добродушія, хлѣбосольства, гостепріимства въ этомъ миломъ, чудномъ, великомъ русскомъ народѣ!" Прекрасно и вѣрно, но, вѣдь, это одна сторона медали, а другая, на которую у г. Златовратскаго рѣшительно глазъ нѣтъ, состоитъ вотъ въ чемъ: какія чудеса, спрашиваю я себя, могутъ расшевелить смыслъ этого добродушнаго дикаря? Онъ, конечно, въ первый (да если бы и не въ первый?) разъ въ жизни видитъ воздухоплавателя я точно обыкновенному проѣзжему или прохожему кричитъ ему: "спущайся! свѣжая рыба есть!" Ничему не удивляться -- это признакъ или чрезвычайной развитости и бывалости, или, наоборотъ, непроходимаго невѣжества и поразительной пассивности мысли. Эта иллюстрація, надѣюсь, окончательно пояснитъ читателю, почему моя критика Собранія сочиненій Н. Златовратскаго превратилась въ ожесточенный споръ съ г. Златовратскимъ.

Было бы несправедливо на этомъ и закончить статью. Я убѣжденъ, что время оптимистической идеализаціи народа и порядковъ его жизни: прошло или проходитъ, но это совсѣмъ не значитъ, что прошло и время г. Златовратскаго, что его сочиненія подлежатъ сдачѣ въ литературный архивъ, на добычу мышей и библіографовъ. Нѣтъ, дѣятельность г. Златовратскаго, какъ бытописателя народа, на ряду съ дѣятельностью Рѣшетникова и Глѣба Успенскаго, является не фактомъ прошлаго, а фактомъ самаго животрепещущаго настоящаго. Нельзя плодотворно работать, не зная своей страны, а у насъ, какъ я доказывалъ выше, внѣ народа и внѣ духовной связи съ нимъ все не болѣе, какъ "миражъ на болотѣ", говоря выраженіемъ Каткова. Я высоко ставлю дѣятельность нашей интеллигенціи вообще и литературы въ частности именно потому, что она, при всѣхъ своихъ ошибкахъ и неизбѣжныхъ уклоненіяхъ, всегда имѣла въ виду народное благо, такъ или иначе понимаемое. Но гдѣ же и какъ искать этого правильнаго пониманія? Прежде всего, конечно, въ силахъ собственнаго разума и въ глубинѣ собственной совѣсти, а затѣмъ въ тѣхъ источникахъ, въ которыхъ болѣе или менѣе отразилась духовная личность народа. Вотъ наша тысячелѣтняя исторія, въ ея довольно монотонномъ, но оригинальномъ теченіи; вотъ памятники народнаго творчества, наши былины, пѣсни, сказки; вотъ законодательные акты, касающіеся экономической стороны жизни народа; вотъ любопытнѣйшій сводъ разнообразныхъ вѣроученій, возникавшихъ и возникающихъ среди народа, и вотъ, наконецъ, длинный рядъ живыхъ и тщательныхъ наблюденій, сдѣланныхъ надъ деревней, въ ея праздники и въ ея будни, людьми, съумѣвшими непосредственно сблизиться съ народомъ! Въ нашемъ перечнѣ документовъ и источниковъ народовѣдѣнія едва ли не самыми важными являются именно литературные документы, между которыми произведенія Рѣшетникова, Глѣба Успенскаго и Златовратскаго занимаютъ центральное мѣсто.

М. Протопоповъ.

"Русская Мысль", кн.VI, 1891