Протопопов Михаил Алексеевич - Объективный метод в литературной критике

Объективный методъ въ литературной критикѣ.

(Валерьянъ Майковъ: "Критическіе опыты". Спб., 1891).

"Знаю твои дѣла; ты ни холоденъ, ни горячъ: о, если бы ты былъ холоденъ или горячъ! Но, поелику ты теплъ, а не горячъ и не холоденъ, то извергну тебя изъ устъ моихъ".

Апокалипсисъ.

Когда приходятся говорить о какихъ-нибудь чисто-литературныхъ, философско-эстетическихъ вопросахъ, почти нѣтъ возможности обойтись безъ ссылокъ на авторитетъ великаго родоначальника русской критики вообще и основателя утилитарно-критической школы въ частности -- на авторитетъ Бѣлинскаго. Ботъ что, почти пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ, писалъ Бѣлинскій въ частномъ письмѣ къ своему пріятелю Боткину:

"Для меня иностранная повѣсть должна быть слишкомъ хороша, чтобы я могъ читать ее безъ нѣкотораго усилія, особенно вначалѣ; и трудно вообразить такую гнусную русскую, которой бы я не могъ осилить; а будь повѣсть русская хоть сколько-нибудь хороша, главное -- сколько-нибудь дѣльна, я не читаю, а пожираю... Ты -- сибаритъ, сластёна... тебѣ, вишь, давай поэзіи да художества, тогда ты будешь смаковать и чмокать губами. А мнѣ поэзіи и художественности нужно не больше, какъ настолько, чтобы повѣсть была истинна, т.-е. не впадала въ аллегорію или не отзывалась диссертаціею... Главное, чтобъ она вызывала вопросы, производила на общество нравственное впечатлѣніе. Если она достигаетъ этой цѣли и вовсе безъ поэзіи и творчества,-- она для меня, не менѣе, интересна... Разумѣется, если повѣсть возбуждаетъ вопросы и производитъ нравственное впечатлѣніе на общество, при высокой художественности, тѣмъ она для меня лучше; но главное-то у меня, все-таки, въ дѣлѣ, а не въ щегольствѣ. Будь повѣсть хоть разхудожественна, да если въ ней нѣтъ дѣла, то я къ ней совершенно равнодушенъ... Я знаю, что сижу въ односторонности, но не хочу выходить изъ нея и жалѣю, и болѣю о тѣхъ, это не сидитъ въ ней" (Пыпинъ "Бѣлинскій, его жизнь и переписка", II, стр. 312).

По существу этого отрывка, т.-е. по вопросу о тенденціозности въ искусствѣ,-- вопросу, едва ли, уже не утомившему читателей, я говорить здѣсь не буду. Для насъ важно и нужно отмѣтить пока только тотъ фактъ, что "односторонность" своего направленія Бѣлинскій прекрасно сознавалъ и, въ то же время, "жалѣлъ и болѣлъ" о тѣхъ, кто не "сидѣлъ" въ этой односторонности. Какъ объяснить это послѣднее обстоятельство? Съ отвлеченной точки зрѣнія, всякая односторонность есть неправда, если не какъ прямая ложь, то какъ неполная, не досказанная, не исчерпанная истина: это очевидно. Какимъ же образомъ Бѣлинскій, этотъ самый страстный и самый неустрашимый искатель истины во всей нашей литературѣ, могъ сознательно довольствоваться полуистиною, и не только довольствоваться, но и жалѣть тѣхъ, кто не хотѣлъ или не могъ согласиться съ нимъ? Отвѣтъ на этотъ вопросъ читатель найдетъ гораздо пониже.

Реакціей "односторонности" Бѣлинскаго явилась другая односторонность въ видѣ требованія отъ литературы примирительнаго, свѣтлаго взгляда на явленія жизни и въ видѣ защиты "чистой художественной поэзіи". Представителями этой односторонности явились въ нашей литературѣ критики Дружининъ и Анненковъ, дѣятельность которыхъ относится къ "мертвымъ" пятидесятымъ годамъ. Анненковъ, наприм., писалъ:

"При всякомъ появленіи замѣчательнаго произведенія раздаются въ публикѣ восклицанія вродѣ: это хорошо, но какая тутъ мысль и сколько тутъ мысли? Отыскивать причину такого упорнаго требованія мысли въ дѣлѣ искусства было бы слишкомъ долго, но замѣтимъ, что отъ молодыхъ, начинающихъ литераторовъ общество, которое по годамъ ровесникъ литература, ждетъ преимущественно поученія, а эстетическая форма, обиліе фантазіи и красота образовъ стоятъ уже на второмъ планѣ при оцѣнкѣ произведеній. Постоянныя хлопоты о мысли, которыми занята не одна публика, но и критика, сообщаютъ педагогическій характеръ изящной литературѣ вообще, какъ это мы видимъ не только въ нашемъ прошломъ, но и въ нашемъ настоящемъ. Съ одной стороны, кругъ дѣйствія литературы отъ этого, можетъ быть, и расширяется, но съ другой -- онъ утрачиваетъ большую часть самыхъ дорогихъ и существенныхъ качествъ своихъ -- свѣжесть пониманія явленій, простодушіе во взглядѣ на предметы, смѣлость обращенія съ ними. Тамъ, гдѣ опредѣляется относительное достоинство произведенія по количеству мысли и цѣнность его по вѣсу и качеству идеи, тамъ рѣдко является близкое созерцаніе природы и характеровъ, а всегда почти философствованіе я нѣкоторое лукавство. Не говоримъ уже о томъ, что на основанія мысли легко битъ судьею литературнаго произведенія всякому, кто признаетъ въ себѣ мысли (кто же не признаетъ ихъ въ себѣ?), а на основанія эстетическихъ условій это тяжелѣе. Не говоримъ также, что по существу критикъ, ищущихъ предпочтительно мысли, вся лучшая сторона произведенія, именно его постройка, остается почти всегда безъ оцѣпи и опредѣленія, но скажемъ, что обыкновенно и не тѣхъ мыслей требуютъ отъ искусства, какія оно призвано и способно распространять въ своей сферѣ. Подъ вздохъ наблюденія за значеніемъ и внутреннимъ достоинствомъ произведенія, большею частью предъявляютъ требованія не на художническую мысль, а на мысль или философскую, или педагогическую. Съ такого рода мыслями искусство никогда имѣть дѣла не можетъ, да онѣ же много способствуютъ и къ смѣшенію всѣхъ понятій о немъ".

Дружининъ, съ своей стороны, высказывался не менѣе рѣшительно. Онъ говорилъ, наприм.:

"Большая часть пишущихъ людей понимала необходимость жизни и примиренія съ жизнью, сознавала необходимость всего того, отъ чего ее отвращала новая критика, то-есть необходимость свѣтлаго взгляда на вещи, веселаго простодушнаго смѣха, необходимости беззлобнаго отношенія къ дѣйствительности, необходимость любящаго, симпатическаго взгляда на людей и на дѣла людскія. Потому-то даже годы полнаго торжества дидактической критики принесли нашему искусству вредъ скорѣе отрицательный, чѣмъ положительный. Критика сороковыхъ годовъ скорѣе мѣшала развитію писателей существующихъ, нежели содѣйствовала къ появленію новыхъ писателей дидактиковъ. На литераторовъ, уже составившихъ себѣ имя и вновь появляющихся, критика Бѣлинскаго налагала стѣснительныя увы, но художниковъ, собственно ею созданныхъ, она не имѣла. Своихъ поэтовъ, своихъ литературныхъ адептовъ она не создала; эти послѣдніе, побѣгавшіе самое короткое время на дидактической кордѣ, исчезали съ лица взяли и гибли вслѣдствіе своего собственнаго безсилія. Всюду кипѣли свѣжія молодыя силы, всюду являлось сдержанное противорѣчіе узкимъ дидактическимъ требованіямъ господствующей критики. Чуть замолкъ голосъ Бѣлинскаго; чуть его поэтическое слово перестало служить самымъ непоэтическимъ изъ всѣхъ цѣлей, въ ряду русскихъ критиковъ даже не нашлось человѣка, желающаго продолжить дѣло. При всемъ уваженіи къ критикѣ гоголевскаго періода, при всей личной симпатіи къ ея главнымъ дѣятелямъ, каждый поэтъ и каждый прозаикъ, воспитанный на ея теоріяхъ, почувствовалъ, что, наконецъ, пришло время отрѣшиться отъ всей мертвенной, рутинной стороны сказанныхъ теорій".

Какъ видите, формула противуположной "односторонности" была развита достаточно обстоятельно, и если не блистала богатствомъ идей, за то не чувствовала недостатка въ терминахъ. Примирить эти двѣ крайности, слить въ одно органическое цѣлое эти двѣ односторонности,-- это была такая задача, которая сама собою представлялась всякому посреднику, присутствовавшему при тяжбѣ и борьбѣ двухъ "односторонностей". Здравый смыслъ и разсудокъ безпрестанно свидѣтельствуютъ намъ въ безчисленныхъ случаяхъ практической жизни, что "истина лежитъ по срединѣ", что изъ двухъ противниковъ всегда одинъ бываетъ немножко правъ и немножко виноватъ, точно также какъ и другой. Нельзя ли этотъ принципъ примѣнить и къ явленіямъ высшей категоріи, къ идеямъ, отвлеченіямъ и теоріямъ? Философія эклектизма ничего другаго и не имѣетъ въ своемъ основаніи, какъ именно это, столь, повидимому, простое, очевидное, удобопонятное и справедливое соображеніе.

Разумѣется, за такимъ примирителемъ дѣло не стало: онъ явился въ лицѣ молодаго критика конца сороковыхъ годовъ -- Валерьяна Майкова. Собственно говоря, несмотря на срединное, нейтральное положеніе, которое занялъ Майковъ между враждебными литературно-критическими системами, его нельзя назвать ихъ "примирителемъ". Онъ распорядился съ этими теоріями по извѣстному рецепту пушкинской капитанши: "разбери, кто правъ, кто виноватъ, да обоихъ и накажи". Разобрать Майковъ, за своею преждевременною смертью, не успѣлъ, но, т.-е. выбранить и ту, и другую систему онъ съумѣлъ довольно хорошо, причемъ, конечно, главные удары были направлены противъ критики Бѣлинскаго. Майковъ упрекамъ Бѣлинскаго въ "бездоказательности" его критики, въ "безотчетности, несообразной съ требованіями строгой логики", и, наконецъ, въ "претензіи на диктаторство". Были ли доказательны эти упреки? Огромное литературно-общественное значеніе дѣятельности Бѣлинскаго выяснено теперь настолько убѣдительно, что защищать ее отъ нападокъ Майкова было бы странно. Но упрекъ въ "претензіи на диктаторство" имѣетъ значеніе для характеристики писательской личности самого Майкова. Очевидно, молодой критикъ торопился заявить о своей самостоятельности, о своей независимости отъ авторитетовъ,-- черта, въ большинствѣ случаевъ, свидѣтельствующая не столько о большой силѣ, сколько о большомъ задорѣ.

Собственная теорія Майкова состояла въ слѣдующемъ. Съ одной стороны, тенденція или, какъ выражался Майковъ, дидактика признается злементомъ чуждымъ и даже враждебнымъ художественности. "Великій художникъ, какъ бы ни былъ пристрастенъ и одностороненъ въ своемъ взглядѣ на вещи, все-таки, по существу своей артистической натуры, останется вѣрнымъ дѣйствительности и никогда не выбьется изъ колеи возсоздаванія дѣйствительной жизни и пластическаго ея изображенія. Вы будете читать его произведеніе и никакъ не отгадаете его взгляда, настоящаго его мнѣнія о той дѣйствительности, которую онъ вамъ изображаетъ; самый талантъ его не дастъ ему высказать этого взгляда, этого мнѣнія, не дастъ -- для того, чтобъ удержать его въ предѣлахъ художественности, и не позволитъ впасть въ область чистой мысли. Такимъ образомъ, умъ великаго художника или то, что называется образомъ мыслей,-- сила, подавляемая въ немъ силой творчества во время процесса созданія, и чѣмъ сильнѣе въ человѣкѣ художественное творчество, тѣмъ менѣе возможности его мыслительной способности проявиться самостоятельно въ его произведеніяхъ".

Все это прекрасно и подъ этимъ обѣими руками подписались бы чистокровные эстетики вродѣ Боткина и Анненкова, для которыхъ такъ называемая "безсознательность творчества" была простою аксіомой. Но отъ критика, начавшаго свою литературную дѣятельность съ упрека своимъ предшественникамъ въ бездоказательности ихъ ученій, мы вправѣ требовать серьезной мотивировки его положеній, въ особенности столь рискованныхъ. Почему "великій художникъ" долженъ отказаться отъ помощи своей "мыслительной способности"? Почему онъ не можетъ имѣть опредѣленнаго взгляда на изображаемыя имъ явленія жизни и не долженъ стремиться выразить его въ своемъ произведеніи? Почему умъ художника есть "сила, подавляемая въ немъ силой творчества"? Почему между этими "силами" невозможна гармонія, а непремѣнно предполагается борьба? Я могъ бы очень продолжить этотъ рядъ "почему", и всѣ они у нашего доказательнаго критика остаются совсѣмъ безъ отвѣта. Онъ разсуждаетъ совершенно такъ, какъ разсуждала одна старуха Глѣба Успенскаго, по мнѣнію которой теперь все хуже стало, чѣмъ прежде: "Отчего хуже?" -- "Да вотъ оттого".-- "Отчего же именно?" -- "Отъ всего".Такой способъ разсужденія, конечно, не имѣетъ ничего общаго съ "безотчетностью, несообразной съ требованіями строгой логики".

Но это одна сторона дѣла. Если бы Майковъ остался на этой почвѣ чистой эстетики, проповѣдующей "искусство для искусства", онъ затерялся-бы въ однообразно-сѣрыхъ рядахъ нашихъ эстетическихъ критиковъ и никакого "новаго слова" ему сказать не пришлось бы. Но, говоря добролюбовскимъ стихомъ, "воспѣвъ Гарибальр", Майковъ "воспѣлъ и Франческо", т.-е., изгнавши "тенденцію", "умъ", "взгляды" изъ одной литературной области, онъ великодушно предоставляетъ имъ мѣстечко въ другой литературной сферѣ. Въ этомъ собственно и заключается "новое слово" Майкова. Онъ, говоря метафорически, изгоняетъ тенденцію изъ алтаря литературнаго храма, но на паперти этого храма онъ позволяетъ ей, Христаради, остаться. "Великіе художники" обязаны не имѣть или, по крайней мѣрѣ, не показывать никакихъ "взглядовъ"; малые художники -- по терминологіи Майкова, беллетристы -- могутъ имѣть идеи и проводить ихъ. божественныя произведенія не должны заключать въ себѣ никакой тенденціи; беллетристическія произведенія вправѣ преслѣдовать какую-нибудь общественную цѣль. Вотъ подлинныя слова Майкова:

"Всѣ произведенія литературы, изящныя и ученыя, раздѣляются на такія, которыя пишутся безъ всякой посторонней цѣли, по безотчетному требованію творчества, и на такія, которыя имѣютъ какую-нибудь внѣшнюю дѣлъ, напримѣръ, распространеніе въ публикѣ какихъ-нибудь идей или даже просто доставленіе ей минутнаго удовольствія. Странно было бы спрашивать у Пушкина, съ какою цѣлью написалъ онъ Каменнаго гостя. Но нельзя не спросить Сю, зачѣмъ онъ написалъ Вѣчнаго жида. Пушкинъ могъ бы отвѣчать на первый вопросъ: "Д написалъ Каменнаго гостя потому, что захотѣлъ написать Каменною", и былъ бы правъ; на второй вопросъ Сю, съ своей стороны, могъ бы отвѣчать: "Я написалъ Вѣчною жида, чтобы возстановить общественное мнѣніе противъ іезуитовъ", я также былъ бы правъ".

Такимъ образомъ, дѣло устраивается ко всеобщему удовольствію: всѣ правы. Правъ чистый художникъ, правъ и тенденціозный беллетристъ. Правъ тотъ, кто пишетъ потому только, что онъ "звуковъ и смятенья полнъ", правъ и тотъ, кто пишетъ съ цѣлью служить жизни и помочь людямъ,-- съ намѣреніемъ способствовать торжеству истины и справедливости. Одинаково ли они правы? Равны ли ихъ заслуги? Заслуги, съ точки зрѣнія Майкова, не равны,-- чистый художникъ есть жрецъ, который не беретъ въ руки метлы, а тенденціозный беллетристъ занимается черною работой, печными горшками, но правы они одинаково, лишь бы каждый изъ нихъ дѣлалъ свое дѣло: "если у васъ есть какой-нибудь талантъ-дидактическій, художественный или беллетристическій,-- пишите о чемъ хотите, сколько угодно и какъ угодно, только не выходите изъ предѣловъ своей способности, же думайте, что одинъ родъ таланта выше другаго рода, не поддѣлывайтесь подъ дарованіе, несвойственное вашей натурѣ,-- иными словами, пишите безъ претензій и безъ рецепта: современная критика признаетъ васъ талантливымъ писателемъ".

Такова, не говорю -- критическая теорія, но критическая позиція Майкова. Эта позиція -- та самая, которая дала когда-то поводъ Берне сказать, что "у бѣднаго Гейне двѣ спины".

II.

Предыдущая глава есть ничто иное, какъ страничка изъ исторіи нашей литературы. Зачѣмъ намъ понадобилась исторія? Но -- отвѣчу я на этотъ вопросъ вопросомъ же -- не чувствуете ли вы въ этой исторіи дыханія современности въ приведенныхъ мною цитатахъ, на которыя я съ умысломъ не поскупился, не слышите ли вы знакомыхъ мотивовъ? Читатель, сколько-нибудь знакомый съ главнѣйшими теченіями современной литературы нашей, не затруднится отвѣтить утвердительно на этотъ вопросъ. Мы видѣли сейчасъ представителей трехъ главныхъ критическихъ школъ нашихъ, и эти школы живутъ, дѣйствуютъ и борятся въ литературѣ да настоящаго момента. Эстетическая школа, во главѣ которой могутъ быть поставлены эстетики сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ, какъ Боткинъ, Дружининъ и Анненковъ, а также и самъ Бѣлинскій московского періода его дѣятельности,-- эта школа имѣетъ теперь представителей въ критикахъ молодого литературнаго поколѣнія нашего. Я прошу читателя еще разъ прочесть приведенные мною отрывки изъ старыхъ статей Дружинина и Анненкова: это передовая статья Недѣли, это резюме критическихъ воззрѣній гг. Единицы, Дистерло и Евг. Гаршина, это -- то самое "новое слово", которое на нашихъ главахъ заявило о себѣ съ такою же помпой, съ какою когда-то Александръ Качъ заявлялъ о своихъ мельхіоровыхъ подстаканникахъ.

Публицистическая или утилитарная критическая шкода, основанная въ нашей литературѣ Бѣлинскимъ послѣдняго, петербургскаго періода его дѣятельности, точно также не остается безъ обороны въ современной журналистикѣ и имѣетъ въ ней своихъ представителей, которые, хорошо или худо, но, во всякомъ случаѣ, послѣдовательно и настойчиво защищаютъ и развиваютъ ея основныя положенія. Представители этой школы очень немногочисленны, но они думаютъ, что истина сильна своимъ внутреннимъ значеніемъ и что въ эпохи почти повальнаго умственнаго и нравственнаго истощенія даже одинъ убѣжденный человѣкъ -- воинъ въ полѣ.

Наконецъ, школа, основанная именно Валерьяномъ Майковымъ и которую удобнѣе всего назвать эклектическою, имѣетъ въ настоящее время представителей и послѣдователей въ лицѣ гг. Арсеньева, Скабичевскаго и (въ очень слабой степени) Спасовича. Это не случайность, конечно, что задолго до появленія "критическихъ опытовъ" Майкова, когда дѣятельность этого критика была вполнѣ забыта или даже совершенно неизвѣстна большинству читающей публики, гг. Арсеньевъ и Скабичевскій подробно и обстоятельно разъясняли его воззрѣнія: благодарные ученики узнали своего учителя и, защищая его принципы, они защищали свое собственное дѣло. Здѣсь необходимо сдѣлать одну существенную оговорку. Если г. Арсеньевъ,-- эту справедливость мы ему охотно отдаемъ,-- очень послѣдовательно развиваетъ ученіе своей школы, то относительно г. Скабичевскаго существуетъ по этому предмету нѣкоторое недоумѣніе, которое можетъ разсѣяться не ранѣе, чѣмъ этому, впрочемъ, уже не молодому и не неопытному, критику удастся, наконецъ, прочно установить свою основную точку зрѣнія. Въ предисловіи къ своимъ Сочиненіямъ г. Скабичевскій заявляетъ, что онъ "всегда (курсивъ г. Скабичевскаго) былъ равно далекъ какъ отъ теоретиковъ чистаго искусства, такъ равно и отъ теоретиковъ полезнаго искусства". Это, какъ теперь извѣстно читателю, какъ разъ точка зрѣнія Валерьяна Майкова. Въ текстѣ Сочиненій мы, однако, находимъ слѣдующую тираду г. Скабичевскаго, совершенно неожиданную въ устахъ послѣдователя эклектической шкоды:

"Всякая блаженная середина бываетъ пошла и всѣ ублюдки уродливы, но нѣтъ ничего безобразнѣе той помѣси эстетической критики съ тенденціозною, какая часто встрѣчается въ настоящее время въ нашей литературѣ то на столбцахъ газетъ, то на страницахъ журналовъ, а оттуда переходитъ въ салонную болтовню о литературныхъ новостяхъ. Пріемы этой критики весьма незамысловаты и изобрѣтены не ею, а достались ей по наслѣдству, потому что въ каждый вѣкъ существовала подобная межеумочная критика и употребляла одни и тѣ же неизмѣнныя правила: къ произведеніямъ общепризнанныхъ знаменитостей относись смѣло, восторгайся ихъ эстетическими красотами, силою художественнаго таланта, и, развѣ, если они черезъ-чуръ ужь плохи, то удивляйся, какъ такой высокій талантъ и т. д. Что же касается произведеній именъ новыхъ, не признанныхъ и не попавшихъ еще въ литературную табель о рангахъ, то, чтобы не попасться въ просакъ, избѣгай всякихъ рѣшительныхъ приговоровъ: можешь замѣтить въ произведеніи съ серьезнымъ тономъ знатока кое-какія достоинства, кое-какіе недостатки, поощрительно заявить, что авторъ подаетъ нѣкоторыя надежды, войти въ небольшое разсужденьице по поводу той или другой современной идейки, но главное заключается въ томъ, чтобы оставить для себя два выхода изъ рецензіи, чтобы впослѣдствіи, во всякомъ случаѣ, можно было, опираясь на рецензію, сказать: мы говорили нѣкогда то и то, послѣдствія оправдали наши предположенія. Этого дорогаго правила, завѣщаннаго предками, держится и современная намъ межеумочная критика" (Сочиненія А. Скабичевскаго, т. I, стр. 571).

Вотъ, можно сказать, энергическій языкъ! Не поздоровится "школѣ" отъ такого страннаго послѣдователя! Ясно, что съ г. Скабичевскимъ, какъ съ современнымъ представителемъ эклектической школы, нѣтъ возможности серьезно разговаривать, и не будетъ возможности до тѣхъ поръ, пока почтенный критикъ не доростетъ хотя бы до той скромной стененя самоуваженія, чтобы не обзывать себя и своихъ единомышленниковъ "блаженною пошлою серединой", "уродливыми ублюдками" и "межеумками".

Г. Арсеньевъ -- другое дѣло. Въ его лицѣ Майковъ нашелъ очень искуснаго адвоката, который выиграетъ всякое дѣло... за исключеніемъ тѣхъ, конечно, которыя проиграны ранѣе. Искусство г. Арсеньева выражается, главнымъ образомъ, въ темъ, что онъ очень мало говоритъ о самомъ основаніи критики Майкова и очень много распространяется о ея деталяхъ. Основной мотивъ критики Майкова состоялъ въ стремленія поставить эстетическія ученія на чисто-научную почву. Это можно было сдѣлать съ нѣкоторымъ правдоподобіемъ только въ методологическомъ отношеніи, въ смыслѣ заимствованія у науки тѣхъ же пріемовъ, которыми она достигаетъ полнаго изученія предмета. Въ частномъ письмѣ Майкова къ Тургеневу есть одно замѣчательное мѣсто, ярко характеризующее цѣли и намѣреніи Майкова. "Я,-- говоритъ Майковъ,-- никогда не думалъ быть критикомъ въ смыслѣ оцѣнщика литературныхъ произведеній, я чувствовалъ всегда непреодолимое отвращеніе къ сочиненію отрывочныхъ статей. Я всегда мечталъ о карьерѣ ученаго и до сихъ поръ нимало не отказался отъ этой мечты. но какъ добиться того, чтобы публика читала ученыя сочиненія? Я видѣлъ и вижу въ критикѣ единственное средство заманить ее въ сѣти интереса науки. Есть люди, и много, которые прочтутъ ученый трактатъ въ "Критикѣ", и ни за что не станутъ читать отдѣла "наукъ"въ журналѣ, а тѣмъ болѣе ученой книги. У меня два соображенія: во-первыхъ, я уже пишу въ "Критикѣ" Отечественныхъ Записокъ ученый статьи и, сколько могу, содѣйствую къ тому, чтобы серьезное чтеніе дѣлалось все сноснѣе и сноснѣе нашей публикѣ; во-вторыхъ, я надѣюсь, что мои толки о доказательности подѣйствуютъ на людей моихъ лѣтъ, которымъ придется тоже писать критику, если это удастся... вы понимаете, что цѣль моя будетъ достигнута". Несмотря на свою молодость, Майковъ, какъ видно, хорошо сознавалъ свое настоящее призваніе: дѣйствительно, по натурѣ онъ былъ гораздо болѣе мирный кабинетный мыслитель, нежели воинствующій журналистъ и критикъ. Не въ томъ, конечно, было дѣло, чтобы подъ фирмою критики популяризовать истины науки, а въ томъ, чтобы, повторяю, вооружить литературную критику методами науки. Какими именно методами? Но этому существенному пункту Майковъ за недостаткомъ времени (его литературная дѣятельность продолжалась всего два года) не успѣлъ высказаться и его взгляды по этому предмету до того сбивчивы, что его комментаторы толкуютъ ихъ въ діаметрально противуположномъ смыслѣ. Г. Арсеньевъ говоритъ, что Майковъ былъ "противникъ односторонности, приверженецъ широкихъ обобщеній, вѣрующій въ необходимость синтеза и въ близкое окончаніе аналитической эпохи". Въ статьѣ г. Порѣцкаго о Майковѣ, приложенной къ Опытамъ, главною заслугой Майкова поставляется то, что имъ "торжественно возвеличивается значеніе аналитическаго направленія въ современномъ значеніи,-- направленія, оказавшаго великія услуги человѣчеству тѣмъ, что оно ставитъ науку въ пряную связь съ дѣйствительною жизнью и такимъ образомъ могущественно содѣйствуетъ человѣческому развитію". И такъ, кто же былъ Майковъ,-- аналитикъ или синтетикъ? Въ доказательство своего мнѣнія, г. Порѣцкій приводить длинную цитату изъ статьи Майкова Анализъ и синтезъ, но цитата эта не доказываетъ ровно ничего или только то, что авторъ статьи еще не справился съ юношескою хаотичностью своихъ идей. Съ другой стороны, г. Арсеньевъ своею характеристикой общихъ цѣлей, поставленныхъ передъ собою Майковымъ, рѣзко противорѣчитъ своему собственному утвержденію, что Майковъ былъ синтетикъ, вѣрующій въ близкое окончаніе аналитической эпохи. Именно г. Арсеньевъ говоритъ, что Майковъ "находитъ, очевидно, что русская литературная критика слишкомъ еще подвластна вліянію нѣмецкой эстетики и слишкомъ мало проникнута духомъ точнаго изслѣдованія; онъ (Майковъ) желалъ бы создать для нея такія точки опоры, которыя имѣли бы характеръ достовѣрности, которыя могли бы быть доказаны точно такъ же, какъ доказываются научныя истины. Отъ желанія далеко до исполненія -- и Майковъ, безъ сомнѣнія, стоялъ еще въ самомъ началѣ избранной имъ дороги, но столь же несомнѣнно и то, что дорога была избрана имъ правильно".

Если все это очевидно для г. Арсеньева, то ему должно бы быть очевидно и то, что Майкову нѣтъ никакой логической возможности навязывать какую-то вѣру въ близкое окончаніе аналитической эпохи. Анализъ и синтезъ Майкова -- это то, что въ шестидесятыхъ годахъ называлось у васъ индукціей и дедукціей, а теперь называется объективнымъ и субъективнымъ методами. Смѣю увѣрить г. Арсеньева, что аналитическій или индуктивный или объективный методъ есть методъ научный по преимуществу, что только тѣ научныя истины имѣютъ характеръ достовѣрности, которыя добыты или, по крайней мѣрѣ, провѣрены съ помощью этого метода. Это истина слишкомъ общеизвѣстная и элементарная, чтобы ее стоило доказывать. А если такъ, то Майковъ, какъ ученый, "проникнутый духомъ точнаго изслѣдованія", не могъ, очевидно, желать окончанія аналитической эпохи. Это было бы съ его стороны логическою несообразностью.

Майковъ былъ послѣдовательнѣе, нежели его изображаетъ г. Арсеньевъ. Критико-литературныя воззрѣнія Майкова резюмируются въ одномъ его афоризмѣ: "новѣйшая эстетика не признаетъ въ дѣйствительности ничего пошлаго, точно также какъ химія не признаетъ ничего гадкаго въ матеріи". Это положеніе чисто-научное. Нравственное начало, субъективный элементъ, апріорныя понятія наши исключаются Майковымъ изъ области литературныхъ сужденій, какъ они исключены Изъ области химіи. Для химика одинаково интересны живительный кислородъ и удушливый сѣрнистый водородъ -- точно такой же критерій рекомендуетъ Майковъ и литературнымъ критикамъ. Съ этой точки зрѣнія Вѣчный жидъ Сю и Каменный гость Пушкина -- явленія одной категоріи, имѣющія одинаковое право на существованіе, потому что это право заключается въ самомъ фактѣ ихъ существованія. Вотъ это и называется объективнымъ методомъ въ литературной критикѣ и въ слѣдующей главѣ я постараюсь разсмотрѣть его подробно.

Г. Арсеньевъ упорно и неоднократно называетъ Майкова послѣдователенъ и продолжателемъ Бѣлинскаго: "дѣятельность Бѣлинскаго была починокъ, дѣятельность Майкова -- продолженіемъ, самостоятельнымъ, но, все-таки, продолженіемъ". Прежде чѣмъ соглашаться съ г. Арсеньевымъ или оспаривать его, мы хотѣли бы спросить, о какомъ Бѣлинскомъ онъ собственно говорить? Моралистъ-Бѣлинскій двадцатыхъ годовъ, квіетистъ-Бѣлинскій тридцатыхъ годовъ и утилитаристъ и гуманистъ-Бѣлинскій сороковыхъ годовъ,-- это совершенно различные люди, по крайней мѣрѣ, совершенно различные дѣятели. Продолжателемъ котораго изъ этихъ дѣятелей явился Майковъ? Этого вопроса г. Арсеньевъ не касается, а, между тѣмъ, въ немъ вся суть дѣла. Мы съ величайшею готовностью уступаемъ Майкову или г. Арсеньеву наслѣдіе того Бѣлинскаго, который проповѣдовалъ разумность дѣйствительности, теорію искусства для искусства, благотворность метафизики и т. д. Бородинскую годовщину и Менцеля мы съ радостью оставляемъ во владѣніи Майкова. По того Бѣлинскаго, который не могъ безъ негодованія и отвращенія вспомнить объ этихъ статьяхъ, того Бѣлинскаго, который писалъ: "я не хочу счастія и даромъ, если не буду спокоенъ насчетъ каждаго Изъ моихъ братій по крови", того Бѣлинскаго, который требовалъ, чтобы "поэзія поэта давала отвѣты на вопросы времени или, по крайней мѣрѣ, была исполнена скорбью этихъ тяжелыхъ вопросовъ",-- этого Бѣлинскаго мы господамъ эклектикамъ и объективистамъ уступить никакъ не можемъ. Между положеніемъ": "что дѣйствительно, то разумно" и положеніемъ: "эстетика не признаетъ въ дѣйствительности ничего пошлаго, точно также какъ химія не признаетъ ничего гадкаго въ матеріи",-- есть связь, сродство, логическое соотношеніе, но между утилитаристомъ-Бѣлинскимъ сороковыхъ годовъ и объективистомъ-Майковымъ никакихъ отношеній, хромѣ враждебныхъ и полемическихъ, существовать не можетъ. Г. Арсеньевъ ничего этого знать не хочетъ. Озабочяваясь интересами своего кліента, онъ во что бы то ни стало хочетъ утвердить солидарность между нимъ и Бѣлинскимъ, и заявляетъ, что "болѣе полнаго единодушія по вопросу о тенденціозности въ искусствѣ, чѣмъ то, какое установилось между Майковымъ и Бѣлинскимъ, нельзя себѣ и представить". Полное единодушіе! Одинъ говорилъ: главное-то у меня, все-таки, въ дѣлѣ, а не въ щегольствѣ; будь повѣсть хоть разхудожественная, да если въ ней нѣтъ дѣла (т.-е. тенденціи), то я къ ней совершенно равнодушенъ". Другой утверждалъ, что чѣмъ выше талантъ художника, тѣмъ болѣе онъ подавляетъ умъ и -- "вы будете читать его произведеніе и никакъ не отгадаете его настоящаго его мнѣнія о дѣйствительности". Бѣлинскій считалъ тенденціозность высокимъ достоинствомъ, Майковъ считалъ ее признакомъ слабости таланта и предоставлялъ ее въ удѣлъ "беллетристамъ", въ отличіе отъ настоящихъ "великихъ" художниковъ, которые обязываются только живописать, пѣть, рукой разсѣянной бряцать, но отнюдь не разсуждать и не мыслить. Хорошо "полное единодушіе", нечего сказать!

III.

Когда соціологія сдѣлается такою же точною наукой, какъ математика, астрономія, химія, физика, ученымъ и даже просто образованнымъ людямъ, по всей вѣроятности, будетъ очень скучно жить на свѣтѣ. "Богъ,-- какъ сказалъ Гюго,-- даровалъ человѣку два блага: надежду и невѣдѣніе будущаго. Послѣднее еще лучше перваго..." Вотъ этого-то блага невѣдѣнія будущаго и должна лишить насъ соціологіи, переставши быть искусствомъ и сдѣлавшись дѣйствительною наукой объ. Какой интересъ имѣютъ для насъ съ вами, читатель, хотя бы, наприм., солнечныя затмѣнія, которыхъ наступленіе и продолжительность вычисляетъ астрономія за цѣлые вѣка впередъ, съ точностью до частей секунды? Луна застилала на нѣсколько минутъ солнце,-- что за важность такая! Но то же самое явленіе поднимаетъ въ умѣ и въ душѣ человѣка, не искушеннаго наукою, цѣлую бурю мыслей и чувствъ: тутъ и воспоминаніе о своихъ и чужихъ "грѣхахъ", и мысль о послѣднемъ справедливомъ возмездіи, и сознаніе человѣческаго безсиліи, и радостная надежда на прощеніе и возрожденіе. Какое богатство эмоцій, какая сила впечатлѣній, макая полнота жизни! Представьте же себѣ теперь, что осуществилась мечта Лапласа: путемъ математическихъ вычисленій можно узнать, чрезъ сколько десятилѣтій или столѣтій русскіе займутъ Константинополь. Исторію обществъ и судьбу отдѣльныхъ личностей можно будетъ вычислять впередъ, все будетъ предопредѣлено, взвѣшено, измѣрено и разсчитано и людямъ останется только, по словамъ поэта, "силѣ насъ гнетущей покоряться и терпѣть". Не ясно ли, что это торжество разума было бы вмѣстѣ торжествомъ смерти? Гдѣ царствуетъ только математика, тамъ не нужна этика, а гдѣ, нѣтъ этики, гдѣ, вмѣсто одушевляющаго насъ нравственнаго идеала, является алгебраическая формула, гдѣ воля поглощается необходимостью, тамъ нѣтъ свободы и даже нѣтъ смысла, а есть только механическій порядокъ и физическая законосообразность.

Очень недавно -- можно сказать, на-дняхъ -- цѣлая группа русскихъ ученыхъ и философовъ (гг. Гротъ, Лопатинъ, Звѣревъ, Бугаевъ) занялись рѣшеніемъ или перерѣшеніемъ вопроса о свободѣ человѣческой води. Намъ нѣтъ надобности входить въ разсмотрѣніе этихъ рѣшеній и я упоминаю здѣсь объ этомъ обстоятельствѣ только для успокоенія читателя:, пусть онъ не думаетъ, что его человѣческому достоинству, его драгоцѣннѣйшему достоянію -- внутреннему сознанію своей свободы, можетъ грозить опасность отъ какихъ бы то ни было философскихъ приговоровъ. Мы подчиняемся логикѣ и ничего не имѣемъ возразить, когда намъ говорятъ, что всякое дѣйствіе обусловлено причиною, которая въ свою очередь есть результатъ другой причины и т. д. Мы молча выслушаемъ и молча согласимся со всѣмъ этимъ, но будемъ жить по-старому, по-своему, не автоматически, а человѣчески, т.-е. любя и ненавидя, благословляя и проклиная, нападая и защищаясь. Пусть насъ за это осудитъ математика и покараетъ отвлеченная разсудочная логика: насъ оправдаетъ наша совѣсть. Совѣсть! Вотъ слово, которое не употребляется въ математикѣ, вотъ понятіе, которому нѣтъ мѣста ни въ одной "точной" наукѣ. Квадратъ гипотенузы равенъ сумкѣ квадратовъ катетовъ -- это истина, обязательная для всѣхъ, не утратившихъ разсудка людей, каковы бы ни были ихъ нравственныя свойства. Таковы и всѣ положенія точныхъ наукъ: они безразличны въ нравственномъ смыслѣ, не затрогиваютъ нашего нравственнаго существа. Можно отлично знать, что земля есть элипсоидъ, и быть человѣкомъ въ полномъ смыслѣ безсовѣстнымъ. Некрасовскій Власъ, въ послѣдній, покаянный періодъ его жизни, былъ болѣе человѣкъ, нежели, наприм., великій астрономъ и великій интриганъ Леверье.

Точныя науки имѣютъ предметомъ "равнодушную природу", законамъ которой мы равнодушно и равномѣрно подчиняемся; соціологія, во всѣхъ ея многочисленныхъ и разнообразныхъ развѣтвленіяхъ, вплоть до литературы и литературной критики включительно, имѣетъ предметомъ человѣческое общество и человѣческую личность. Существенная разница предметовъ обусловливаетъ и существенную разницу методовъ. Химикъ, физіологъ, ботаникъ, физикъ,-- все это различные спеціалисты, но общій предметъ ихъ изслѣдованій одинъ и тотъ же и вотъ почему они могутъ идти и идутъ однимъ и тѣмъ же путемъ. Вопросы нравственности, жизнь и потребности нашего духа, велѣнія нашей совѣсти, тревоги нашего человѣческаго чувства,-- все это, конечно, близко имъ, какъ людямъ, но совершенно чуждо, какъ спеціалистамъ. Нельзя уважать кислородъ и презирать водородъ; нельзя любитъ процессъ кровообращенія и ненавидѣть пестики и тычинки. Но, вѣдь, это нельзя именно и есть то, что называется объективностью, объективнымъ отношеніемъ къ предмету. И Архимедъ, и Коперникъ, и Кеплеръ, и Ньютонъ, конечно, волновались, раскрывая законы, дѣйствующіе въ космосѣ, но это волненіе было не болѣе, какъ удовлетвореніе ума, побѣдившаго трудности задачи.

Можно ли требовать такого же отношенія къ своему предмету отъ соціологіи, объективный и индуктивный методъ точныхъ наукъ можно ли вносить въ науку объ обществѣ? Прежде всего, здѣсь бросается въ глаза трудность, доходящая почти до очевидной невозможности. Всѣ сколько-нибудь широкія соціологическія обобщенія, начиная хотя бы съ теорію Мальтуса (а если угодно, то и съ Томаса Мора или даже съ Платона) и до органической теоріи Спенсера, не столько выясняютъ предметъ, сколько характеризуютъ личность ихъ творцовъ, ихъ затаенныя симпатіи и антипатіи. Субъективный элементъ проникаетъ во всѣ, повидимому, самыя безстрастныя, спокойныя и объективныя соціологическія построенія. Это естественно. Математикъ или химикъ, приступая къ своимъ задачамъ, не питаютъ никакого интереса, кронѣ интереса отвлеченной истины. Бахъ человѣку и какъ члену общества, астроному рѣшительно безразлично, вѣрна или не вѣрна ньютоновская теорія всемірнаго тяготѣнія. Соціологу, чтобы быть справедливымъ и дѣйствительно, а не мнимо безпристрастнымъ, сплошь да рядомъ нужно почти переродиться нравственно, отрѣшиться отъ сословныхъ предразудковъ, стать выше личныхъ интересовъ, отказаться отъ привитыхъ воспитаніемъ и жизнью взглядовъ. Атеистъ и вѣрующій, каково бы ни было ихъ желаніе быть безпристрастными, могутъ ли одинаково оцѣнить значеніе религій въ дѣлѣ человѣческаго развитія? Соціологъ-аристократъ сможетъ ли опредѣлить историческую роль демократіи? Соціологъ-пролетарій не внесетъ ли неминуемо личнаго элемента при оцѣнкѣ капитализма, какъ экономическаго фактора? Предоставляю читателю продлить сколько ему угодно рядъ подобныхъ примѣровъ. Ихъ смыслъ ясенъ: идеальный, совершенный соціологъ долженъ, но имя научной истины и точности, стать выше расовыхъ, національныхъ, сословныхъ воззрѣній, отрѣшиться отъ личныхъ симпатій и антипатій, воздержаться отъ построенія какихъ бы то ни было апріорныхъ, дедуктивныхъ идеаловъ и цѣлей.

Это только отрицательная сторона задачи. Положительная представляетъ не меньшія трудности. Если даже точныя науки, изученію и развитію которыхъ ничто не препятствуетъ, зачастую не могутъ отвѣтить на самые, казалось бы, простые вопросы ихъ спеціальности, то что же такое современная соціологія, всѣ составные и вспомогательные элементы которой -- частью находятся еще въ хаотическомъ состояніи, а частью едва успѣли стать на ноги и сколько-нибудь упорядочиться? Ничего точнаго, научно-достовѣрнаго современная соціологія не даетъ. По пословицѣ, каждый молодецъ дѣйствуетъ въ ней на свой образецъ и нѣтъ въ ней ни одной теоріи, даже ни одного частнаго положенія, которое бы не подвергалось сомнѣнію и оспариванью. Вотъ недавніе соціологическіе труды такихъ сильныхъ умовъ, какъ Бонгъ, Бокль, Спенсеръ: много ли уцѣлѣло въ нихъ отъ критики? Оправдались ли ихъ предсказанія? Утвердились ли открытые ими будто бы законы? Въ чемъ выразилось ихъ вліяніе на практическую дѣйствительность? Все это алхимики соціологіи, если такъ можно выразиться, труды которыхъ имѣли огромное значеніе, но значеніе публицистическое, а не научное, преходящее, а не постоянное.

"Но вотъ потому, что соціологія и всѣ ея отрасли находятся въ такомъ необработанномъ состояніи,-- потому именно она и требуетъ аналитическаго изученія, объективнаго метода. Прежде чѣмъ рѣшиться сдѣлать общій выводъ, нужно приготовить для него фактическую почву; прежде чѣмъ идти, нужно установить цѣль; прежде чѣмъ приглашать людей къ прогрессу, надо выяснить, что такое прогрессъ въ смыслѣ процесса, и, наконецъ, существуетъ ли онъ какъ фактъ". Это возраженіе является само собою. Но пускай философы, соціологи и публицисты рѣшаютъ вопросъ о сущности и путяхъ прогресса, -- его идея живетъ въ нашемъ сознаніи, его существованіе не подлежитъ для насъ сомнѣнію, потому что рыба ищетъ гдѣ глубже, а человѣкъ -- гдѣ лучше, потому что въ насъ громко говоритъ не только жажда личнаго счастья, но и благожелательное чувство по отношенію къ братьямъ-людямъ, потому, наконецъ, что мы повинуемся голосу своей совѣсти. Наука не доказала, какъ доказываетъ математика свои теоремы, что свобода есть стихія человѣка, справедливость -- его идеалъ, стремленіе къ совершенствованію -- самая сущность его жизни, но, несмотря на это, мы знаемъ эти истины, какъ знаемъ безъ всякихъ доказательствъ, что часть меньше своего цѣлаго. "Кто живетъ безъ печали и гнѣва", тотъ не живетъ вовсе. Наше нравственное чувство далеко опережаетъ нашу логику, и мы съ полнымъ правомъ ввѣряемся его руководству во всѣхъ тѣхъ безчисленныхъ случаяхъ, когда "умъ молчитъ, а сердцу ясно". Не доказано, что не должно обижать слабѣйшаго, но мы знаемъ, что этого дѣлать не слѣдуетъ. Состраданіе "наукой запрещено и такъ дѣлается въ Англіи, гдѣ политическая экономія", какъ говоритъ у Достоевскаго чиновникъ Мармеладовъ, но человѣка, лишеннаго этого чувства, мы, все-таки, называемъ звѣремъ. Есть соціологи, которые стараются "научно" доказать естественность и необходимость рабства, но имъ не убѣдить насъ. Есть другіе соціологи, которые силятся найти санкцію неправдамъ нашей жизни, но мы повѣримъ имъ не прежде, какъ въ конецъ утратимъ всякое нравственное чутье. И такъ далѣе. Что же доказываютъ всѣ эти примѣры? Они доказываютъ, что, кронѣ авторитета науки, ума, логики, есть еще авторитетъ морали, -- той морали, которая равно доступна и мудрецамъ, и неученымъ рыбакамъ. "Въ добру и влу постыдно равнодушны", какъ сказалъ нашъ поэтъ, и сказалъ не мимо, не даромъ, потому что, точно, нѣтъ большаго, какъ нравственный индифферентизмъ.

А теперь припомнимъ опять афоризмъ Майкова: "Новѣйшая эстетика "т.-е., конечно, эстетика Майкова) не признаетъ въ дѣйствительности ничего пошлаго, точно такъ же, какъ химія не признаетъ ничего гадкаго въ матеріи". Я менѣе всего хотѣлъ бы придираться къ словамъ и неудачнымъ выраженіямъ.. Но этотъ афоризмъ -- не обмолвка Майкова, это. точное резюме всѣхъ его не только эстетическихъ, но и соціологическихъ воззрѣній, это -- краткая формула "научнаго объективизма". эстетика не признаетъ въ дѣйствительности ничего это значитъ, что новѣйшая эстетика не признаетъ въ дѣйствительности и ничего безнравственнаго, ничего несправедливаго: вѣдь, и сила -- фактъ дѣйствительности, и право -- точно такой же фактъ, а борьба между ними только любопытное явленіе, которое требуетъ съ нашей стороны изученія, но совсѣмъ не требуетъ вмѣшательства. Пусть "сердцемъ хладные скопцы" исповѣдуютъ это смиренномудрое ученіе, а мы попрежнему будемъ смѣяться горькимъ емѣхонъ съ Гоголемъ, негодовать съ Лермонтовымъ, грустить съ Тургеневымъ, оплакивать вабитаго бѣднаго человѣка съ Достоевскимъ, протестовать съ Некрасовымъ, презрительно хохотать съ Салтыковымъ. Вопреки утвержденію Майкова, мы хорошо знаемъ мнѣнія этихъ писателей о дѣйствительности, которую они изображали, и хорошо угадываемъ чувства, волновавшія и одушевлявшія ихъ. Мы воспитываемся и ростомъ на этихъ мнѣніяхъ, мы отъ всей полноты раздѣлаемъ эти чувства и въ этомъ величайшая заслуга литературы, въ этомъ ея raison d'ôtre.

Только та литературная критика исполняетъ свою задачу, которая разъясняетъ эти мнѣнія и даетъ санкцію этимъ чувствамъ, которая заботится о своей человѣчности и жизненности. Въ то время, когда соціологія еще не выговорила первой буквы своей азбуки, когда даже объективнѣйшая изъ всѣхъ вспомогательныхъ общественныхъ наукъ -- статистика -- подвергается нареканіямъ за "тенденціозность", когда борьба идей вызывается и поддерживается самою жизнью, во всемъ многообразіи и сложности ея интересовъ, -- рекомендовать въ такое время искусству и критикѣ объективность значитъ просто-на-просто приглашать ихъ дезертировать съ великаго поля исторической борьбы. Но, впрочемъ, что много толковать? Если бы Майковъ прожилъ еще нѣсколько лѣтъ, онъ могъ бы насладиться зрѣлищемъ полнаго торжества аналитическаго, объективнаго метода въ нашей литературной критикѣ. Къ чему "привело и въ чемъ выразилось это торжество? Дѣйствительный, неподдѣльный преемникъ Бѣлинскаго началъ новою литературную дѣятельность именно отвѣтомъ на этотъ вопросъ, и вотъ какова была его характеристика:

"Послѣ отвлеченныхъ философскихъ разсужденій, которыми отличалась наша критика въ сороковыхъ годахъ, наступило время обращенія къ фактамъ исторіи литературы. За 15--20 лѣтъ передъ этимъ ко всему хотѣли прилагать эстетическія и философскія начала, во всемъ искали внутренняго смысла, всякій предметъ оцѣнивали по тому значенію, какое имѣетъ онъ въ общей системѣ знаній или между явленіями дѣйствительной жизни. Тогда господствовали высшіе взгляды, тогда старались уловить духъ, характеръ, направленіе, оставляя въ сторонѣ мелкія подробности, не выставляя на показъ всѣхъ данныхъ, а выбирая изъ нихъ только наиболѣе характерныя. Тогда критика обыкновенно рисовала намъ, прежде всего, фасадъ зданія, потомъ представляла намъ его планъ, говорила о матеріалахъ, изъ которыхъ оно построено, разсказывала о внутреннемъ убранствѣ и затѣмъ анализировала впечатлѣніе, которое производитъ это зданіе. Нынѣ это дѣлается не такъ. Прежде всего, вамъ показываютъ отдѣльно каждый кирпичъ, каждое бревно, каждый гвоздикъ, употребленный при постройкѣ дома, разсказывая подробно, гдѣ каждый изъ нихъ купленъ, откуда привезенъ, гдѣ лежалъ до того времени, какъ занялъ свое настоящее мѣсто. Теперь дорожатъ каждымъ малѣйшимъ фактомъ біографіи и даже библіографіи. Гдѣ первоначально были помѣщены такіе-то стихи, какія въ нихъ были опечатки, какъ они измѣнены при послѣднихъ изданіяхъ,-- вотъ важнѣйшія задачи современной критики вотъ любимые предметы ея изслѣдованій, споровъ, соображеній. Она занимается фактами, она собираетъ факты, а что ей за дѣло до выводовъ? Результаты, поистинѣ, блистательные! Можно надѣяться, что далеко уйдетъ съ ними молодое поколѣніе. Много эта критика сообщитъ ему живыхъ воззрѣній, иного породитъ отрадныхъ, прекрасныхъ явленій въ области умственной жмени, иного подѣйствуетъ на развитіе общества! Имѣя своими высшими, совершеннѣйшими идеалами Сопикова и Анастасевича, тонко и твердо пойдутъ ваши геніальные, но, тѣмъ не менѣе, трудолюбивые ученые по дорожкѣ, проторенной этими безсмертными основателями русской библіографіи... Наполняя литературу указателями, помѣщая въ журналахъ указатели, основывая свою ученую славу на составленіи указателей, они смѣло будутъ говорить всей Россіи: вотъ гдѣ истинное ученое достоинство, вотъ гдѣ основательные, дѣльные труды, заслуживающіе безсмертія въ потомствѣ!"

Это было написано 35 лѣтъ тону назадъ, но, кажется, какъ будто это вчера или сегодня написано. Дѣло Майкова не погибнетъ, основанный имъ родъ литературной критики не исчезнетъ. Онъ процвѣталъ и будетъ процвѣтать каждый разъ, какъ только ослабѣетъ біеніе общественнаго пульса затуманится общественное сознаніе и измельчаетъ мысль. "Дрожали жизни силы" или "дремали жизни силы"? Вотъ въ чемъ вопросъ! "Подъ чарой ясной благостыни",-- кому принадлежитъ этотъ стихъ? Вотъ великая задача! Не "музыка", а "мазурка загремѣла", не "ночная гроза", а "ночная роса",-- вотъ блестящее открытіе! Да здравствуетъ аналитическій, объективный методъ! Да живетъ и да процвѣтаетъ библіографія -- самая "научная" отрасль литературы!

IV.

Очень хорошія возраженія противъ теоріи Майкова мы найдемъ... какъ бы читатель думалъ -- у кого?-- у горячаго адвоката Майкова, у г. Арсеньева. Это, можно сказать, прелюбопытный литературный пассажъ, наглядно свидѣтельствующій, что наши критическія школы еще очень нуждаются въ самоопредѣленіи. Въ статьѣ о Майковѣ г. Арсеньевъ заявляетъ, что "изученіе дѣятельности Майкова кажется намъ особенно важнымъ какъ потому, что онъ одинъ изъ первыхъ приблизился къ современному взгляду на искусство, такъ и потому, что онъ не отдался всецѣло служенію одной крайней идеѣ". Взглядъ Майкова на искусство и на критику мы уже знаемъ: истинное искусство должно быть объективно, истинная критика должна быть научна. Безстрастное и нейтральное положеніе Майкова между "крайними идеями" мы тоже видѣ". Этотъ взглядъ Майкова г. Арсеньевъ всецѣло принимаетъ и одобряетъ "за отсутствіе односторонности", а срединную позицію Майкова онъ считаетъ твердою точкой опоры для научною отношенія къ искусству.

Прекрасно, такъ и будемъ помнить. Но вотъ является другой, не русскій писатель, который начинаетъ проповѣдывать слѣдующее: "Мы -- аналитики, анатомы, собиратели человѣческихъ документовъ, ученые, признающіе исключительно авторитетъ фактовъ... Натурализмъ -- ничто иное, какъ изученіе одушевленныхъ и неодушевленныхъ предметовъ, путемъ экспериментальнаго анализа, внѣ всякой идеи объ абсолютѣ; онъ ничто иное, какъ формула, экспериментальный и аналитическій методъ. Строгая роль ученаго заключается въ томъ, чтобы излагать факты, анализировать ихъ, не пускаясь въ синтезъ. Если бы онъ захотѣлъ идти дальше явленій, то вступилъ бы въ область гипотезы, это были бы догадки, но не наука. Романистъ точно такъ же долженъ держаться фактовъ, строгаго изученія природы. Онъ стушевывается, хранитъ про себя свое волненіе и просто-напросто излагаетъ то, что видѣлъ. Страстное или чувствительное вмѣшательство писателя придаетъ болѣе мелочной характеръ роману, нарушая отчетливость линій, вводя посторонній фактамъ элементъ, который лишаетъ ихъ научнаго ихъ значенія. Нельзя представить себѣ химика, негодующаго на азотъ за то, что это вещество негодно для дыханія, или нѣжно симпатизирующаго кислороду по противуположной причинѣ. Романистъ, негодующій на порокъ и рукоплещущій добродѣтели, портитъ собранные имъ документы; произведеніе его теряетъ въ силѣ -- это уже не мраморная страница, изсѣченная изъ неподдѣльной глыбы, а обработанное вещество, искаженное волненіемъ автора. Реальный романистъ, какъ и ученый, никогда ее выступаетъ впередъ съ своимъ мнѣніемъ".

Это -- слова Золя. Читая ихъ, можно, пожалуй, предаться нѣкоторой патріотической гордости: ужъ, конечно, россійская земля способна производить своихъ Платоновъ и быстрыхъ разумомъ Невтоновъ, если авторитетный писатель цивилизованнѣйшей въ мірѣ страны чуть не буквально повторяетъ, какъ новость, то, что полвѣка назадъ проповѣдывалъ начинающій, молодой русскій критикъ! Читая произведеніе великаго художника,-- говорилъ Майковъ,-- "вы никакъ не отгадаете его настоящаго взгляда, его мнѣнія о дѣйствительности, которую онъ изображаетъ; самый талантъ его де дастъ ему высказать этого взгляда". "Романистъ,-- вторитъ Золя,-- долженъ держаться фактовъ, строгаго изученія природы. Онъ стушевывается, хранитъ про себя свое волненіе и просто излагаетъ то, что видѣлъ, реальный романистъ никогда не выступаетъ впередъ съ своимъ мнѣніемъ". Слова и термины ("великій художникъ" у Майкова, "реальный романистъ" у Золя) различны, но въ самой мысли того и другаго писателя есть ли хоть малѣйшій несходный оттѣнокъ? Даже метафоры, примѣры одинаковы у обоихъ писателей, съ тою лишь разницей, что Майковъ указываетъ на примѣръ химіи, а Золя -- на примѣръ химика. Казалось бы, послѣ этого, ужъ если соглашаться, то соглашаться съ обоими, а если спорить, то противъ обоихъ же. Непостижимымъ образомъ, г. Арсеньевъ соглашается съ Майковымъ и не безъ горячности оспариваетъ Золя. Майкову онъ отводитъ "почетное мѣсто въ исторіи русской критики" именно за провозглашеніе "объективности", а обращаясь къ Золя, читаетъ французскому романисту такую нотацію: "Романистъ имѣетъ дѣло съ живыми людьми, а не съ неодушевленною природой; отсюда возможность, почти неизбѣжность симпатій и антипатій, немыслимыхъ въ химическомъ или зоологическомъ трактатѣ. Негодовать на азотъ, сочувствовать кислороду не придетъ въ голову ни одному человѣку, обладающему здравымъ смысломъ; понятно, что отъ этихъ чувствъ остается свободнымъ и химикъ. Такъ ли легко воздержаться отъ ненависти и любви въ столкновеніяхъ съ окружающими, съ общественною средой? Любя и ненавидя въ жизни, можетъ ли романистъ всегда оставаться безстрастнымъ въ художественномъ произведеніи?" а опять отдадимъ справедливость г. Арсеньеву: если онъ не вѣренъ логикѣ, за то вѣренъ себѣ, тому благодушному принципу своему, который формулированъ извѣстными словами: "всѣ роды хороши, кромѣ скучнаго". Онъ никакъ не рѣшается сказать, что романистъ не имѣетъ нравственнаго права скрывать отъ читателя свои мнѣнія и свои чувства, онъ указываетъ лишь на то, что это "не легко". Онъ не скажетъ, что расхваливаемое Майковымъ и Золя "безстрастіе" романиста есть ничто иное, какъ бездушіе и равнодушіе, онъ говоритъ только, что это безстрастіе можно соблюсти "не всегда". Не самый принципъ осуждаетъ г. Арсеньевъ, онъ сомнѣвается лишь въ. его практической осуществимости.

О практической неосуществимости этого принципа я говорилъ уже выше. Пока намъ, людямъ съ горячею кровью и съ отзывчивыми нервами, не докажутъ какъ дважды два, что мы не болѣе, какъ пѣшки, принимающія участіе въ какой-то великой и таинственной шахматной игрѣ, ни смысла, ни цѣлей, ни фазисовъ которой мы не въ состояніи даже приблизительно уяснить себѣ, пока не разрушено въ насъ сознаніе своей внутренней свободы, а, стало быть, своей и чужой отвѣтственности, пока понятія зла и добра отчетливо нами различаются,-- до тѣхъ поръ не потухнетъ въ насъ огонь идеала, но имя котораго мы, попрежнему, будемъ любить, ненавидѣть, чтить заслугу и подвигъ, презирать преступленіе. А такъ какъ этого намъ никогда не докажутъ, потому что такая задача стоитъ внѣ средствъ и науки, и философіи, то мы можемъ не опасаться за цѣлостность своего нравственнаго бытія. Но, кромѣ вопроса объ осуществимости, о возможности, возникаетъ вопросъ о желательности. Какой смыслъ имѣютъ эти восхваленія объективности, эти приглашенія насъ (я говорю насъ, потому что если безстрастіе хорошо для художника, то оно хорошо и для всякаго писателя и даже для всякаго человѣка) къ научности? Здѣсь именно мы подходимъ къ объясненію того, почему Бѣлинскій, сознавая свою односторонность, "жалѣлъ и болѣлъ о тѣхъ, кто не сидитъ въ ней". Литература, а, стало быть, и поэзія, есть не отраженіе науки, а отраженіе жизни. А жизнь есть борьба и даже въ полномъ смыслѣ битва. А въ битвѣ нельзя быть "безпристрастнымъ", нельзя одинаково относиться и къ товарищу, съ которымъ вы идете въ одной шеренгѣ, локоть котораго вы чувствуете своимъ локтемъ, и къ врагу, который стоитъ передъ вашимъ лицомъ. Тутъ "односторонность" является долгомъ, а двусторонность -- трусостью или измѣною, и вотъ почему неутомимый боецъ Бѣлинскій "жалѣлъ и болѣлъ" о тѣхъ, кто былъ неспособенъ къ такой односторонности. На его сторонѣ была въ этомъ случаѣ и житейская логика, и нравственная правда, хотя онъ былъ и неправъ передъ судомъ чистой науки, отвлеченной логики, для которой жизнь человѣческая -- случайная или необходимая комбинація атомовъ.

Не мѣшаетъ замѣтить, что, въ сущности, эти требованія отъ литературы научности, анализа, объективности всегда исходятъ изъ субъективнаго начала, имѣютъ вполнѣ личную подкладку. Натуры созерцательныя, спокойные характеры, холодные темпераменты, логическіе умы -- вотъ та вполнѣ субъективная почва, на которой возникаютъ ученія вродѣ теорій Майкова и Золя. Питая органическое отвращеніе въ борьбѣ, люди этого типа, какъ бы для самооправданія и самоуспокоенія, создаютъ системы, которыя должны освятить ихъ нейтралитетъ, ихъ бездѣйственность. Такъ бываетъ всегда, да иначе и не можетъ быть: отъ своей личности, отъ своихъ хотѣній, стремленій, инстинктовъ человѣкъ не можетъ эмансипироваться и вольно или невольно подчиняться ихъ вліянію. Если натура влечетъ человѣка въ извѣстную сторону, будьте увѣрены, что онъ подъищетъ сколько угодно аргументовъ для доказательства, что именно на той сторонѣ и находится правда, именно въ этомъ направленіи и слѣдуетъ идти.

Разсматривать критику Майкова въ ея деталяхъ не стоитъ труда. Майковъ слишкомъ рано началъ и кончилъ свою дѣятельность, чтобы успѣть строго согласовать свои частныя воззрѣнія съ основнымъ принципомъ всей критики. Оттого даже въ наиболѣе обдуманныхъ его статьяхъ, какъ, напримѣръ, статья Общественныя науки въ Россіи, почти на каждой страницѣ встрѣчаются или мысли, или фразы, которыхъ послѣдовательный объективистъ никогда бы не написалъ. Такъ, съ перваго же приступа къ Всей статьѣ Общественныя науки въ Россіи Майковъ изумляетъ читателя, знакомаго съ его общею литературною физіономіей. Онъ говоритъ: поэты, снискавшіе особенное уваженіе наше, суть Ювеналы нашего времени: они поражаютъ насъ желчною сатирой и мы сами имъ рукоплещемъ. Этотъ фактъ представляетъ намъ не только Западная Европа, но даже и юное отечество наше. Лермонтовъ заклеймилъ черную сторону нашего вѣка своимъ безсмертнымъ стихотвореніемъ Дума и, можетъ быть, ни одно изъ его стихотвореній, за исключеніемъ Пророкъ, не произвело такого глубокаго впечатлѣнія на читателей и не было встрѣчено такою могущественною симпатіей. Какъ чувство поэта, его негодованіе не могло возрости на почвѣ мысли, не прошедшей въ общее сознаніе: мысль совершенно новая не можетъ быть выражена эстетически; она требуетъ доказательства, а доказывать значитъ губить поэзію, внося въ область ея начало, ей не свойственное. Вотъ почему ни одинъ великій художникъ не высказалъ совершенно новой мысли, не повредивъ искусству: его дѣло сознать, прочувствовать мысль, общую вѣку, и творчески воплотить ее въ животрепещущій образъ". Повторяю, такихъ неожиданностей у Майкова очень много и онѣ свидѣтельствуютъ о такомъ установившемся положеніи мысли, при которомъ мудрено завоевать себѣ "почетное мѣсто" въ исторіи литературы. Попробуемъ, для обращика, разобраться въ приведенномъ отрывкѣ. Если "поэты, снискавшіе себѣ особое уваженіе наше, суть Ювеналы нашего времени", то какова судьба тѣхъ "великихъ художниковъ", которые, по рецепту Майкова, тщательно скрыли отъ читателя свое мнѣніе о дѣйствительности? Кому другому, а ужь сатирику никакъ нельзя скрыть своего мнѣнія о предметѣ сатиры, и если вся Европа, со включеніемъ Россіи, рукоплещетъ именно сатирикамъ, то не доказываетъ ли это, что учить художниковъ объективности значитъ осуждать ихъ на безсиліе и на одиночество? Далѣе, почему "доказывать -- значитъ губить поэзію"? Сопоставьте этотъ афоризмъ съ упрекомъ Майкова критикѣ Бѣлинскаго въ бездоказательности. Во-первыхъ, если переносить дѣло на научную почву, то ужь переносить совсѣмъ цѣликомъ, а не частицами. Если искусство, подобно наукѣ, должно заботиться о спокойствіи, о безстрастіи, то пусть же оно, подобно наукѣ, позаботится и о доказательности. Во-вторыхъ, если доказательства губятъ поэзію и если поэзія, тѣмъ не менѣе, остается, по справедливому мнѣнію самого же Майкова, важнымъ и даже великимъ дѣломъ, то не слѣдуетъ ли отсюда, что, помимо доказательности, поэзія и вообще литература имѣетъ другія могущественныя средства для того, чтобы произвести впечатлѣніе и пріобрѣсти вліяніе на общество? Такія средства, безъ сомнѣнія, есть, и критика Бѣлинскаго, также какъ и критика его послѣдователей, широко ими пользовалась. Этими средствами являлись красота формы, паѳосъ, остроуміе, полемическая діалектика, образность изложенія, мѣткость аналогій и т. п. Какъ видите, все это средства, которыми широко пользуется поэзія и вовсе не пользуется наука. Это именно и есть доказательность, отвергаемая Майковымъ въ поэзіи и настоятельно требуемая имъ въ критикѣ. Возьмемъ хотя бы тотъ примѣръ, на который указываетъ самъ Майковъ -- лермонтовское стихотвореніе Дума. Печально я гляжу на наше поколѣнье -- вотъ тезисъ этого стихотворенія. Почему печально? Потому что:

Подъ бременемъ познанья сомнѣнья

Въ бездѣйствіи состарится оно.

Богата мы, едва изъ колыбели,

Ошибками отцовъ и позднимъ ихъ умомъ...

Къ добру и злу постыдно равнодушна,

Въ началѣ поприща мы вянемъ безъ борьбы;

Передъ опасностью позорно малодушна

И передъ властью презрѣнные рабы.

Мы изсушили умъ наукою безплодной...

Мечта поэзіи, созданія искусства

Восторгомъ сладостнымъ нашъ умъ не шевелитъ...

И ненавидимъ мы, и любимъ мы случайно,

Ничѣмъ не жертвуя ни злобѣ, ни любви...

Вотъ какъ доказываетъ поэтъ: онъ характеризуетъ, обрисовываетъ, резюмируетъ и уже дѣло вашего внутренняго сознанія,-- т.-е. не только вашей логики, но и вашей совѣсти,-- принять или отвергнуть эту характеристику. "Если А равно В, а В больше С, то и А больше С" -- это, конечно, совершенно неотразимое заключеніе, логика вполнѣ побѣдоносная. Но поэзія, точно также какъ и литературная критика, не алгебра и что хорошо и умѣстно въ учебникахъ, то зачастую совсѣмъ не годится въ литературѣ.

Но довольно. По складу своего ума, также какъ и по темпераменту, Майковъ былъ не журналистъ, а ученый. "Я чувствовалъ всегда непреодолимое отвращеніе къ сочиненію отрывочныхъ статей,-- писалъ Майковъ Тургеневу.-- Я больше горжусь, больше счастливъ какою-нибудь удачною выходкой противъ Булгарина, Греча и подобныхъ... нежели дѣльною критическою статьей..." "Видно, и въ самомъ дѣлѣ я нуженъ судьбѣ, какъ орудіе, хоть такое, какъ помело, лопата или заступъ",-- писалъ Бѣлинскій Боткину. Есть разница между этими взглядами на свое призваніе и на свою общественную роль, и есть разница между людьми, высказывающими такіе взгляды. Майковъ -- аристократъ и бѣлоручка, Бѣлинскій -- демократъ и чернорабочій. Когда настоящій умственный аристократъ, вродѣ Ньютона, или Гёте, или Шопенгауера, брезгливо сторонится отъ нашей сутолоки, отъ партійной борьбы, отъ политическихъ идей, мы прощаемъ имъ это, потому что съ лихвою вознаграждаемся умственными подвигами этихъ богатырей въ сферахъ чистой, отвлеченной мысли, хотя и не можемъ не вспомнить при этомъ, напримѣръ, Араго или Вирхова, умѣвшихъ быть и учеными, и общественными дѣятелями въ прямомъ значеніи этого слова. Но намъ частью смѣшно, а частью совѣстно, когда такія же претензіи и такое же высокомѣріе мы встрѣчаемъ со стороны людей, ни на волосъ не возвышающихся надъ нашимъ среднимъ умственнымъ уровнемъ. Съ другой стороны, когда, говоря пушкинскимъ выраженіемъ, настоящій жрецъ, какимъ былъ Бѣлинскій, повинуясь своему дѣятельному чувству любви къ намъ, самоотверженно беретъ метлу и даже самъ готовъ играть въ рукахъ судьбы роль "помела, лопаты, или заступа", лишь бы сколько-нибудь поочистить жизнь и литературу отъ сора и грязи,-- мы не можемъ не проникнуться чувствомъ глубокой благодарности и уваженія къ этому благородному самоотверженію и ужь, конечно, не поставимъ такого человѣка на ряду съ тѣмъ, кто заботился не о нашихъ, а о своихъ умственныхъ интересахъ.

М. Протопоповъ.

"Русская Мысль", кн.XI, 1891