Протопопов Михаил Алексеевич - Больной талант

Больной талантъ.

(Собраніе сочиненій Н. С. Лѣскова. Десять томовъ. Спб., 1889--1891 гг.).

"Азъ рѣхъ: Господи, помилуй мя, исцѣли душу мою, яко согрѣшихъ Тебѣ".

Г. Лѣсковъ такъ часто и такъ охотно цитируетъ въ своихъ произведеніяхъ разнаго рода священные тексты и изреченія, что, подражая ежу, и мы позволяемъ себѣ взять эпиграфомъ къ этой статьѣ прекрасныя лирическія слова всѣмъ и каждому извѣстнаго славословія.

Смыслъ этихъ словъ, покаянное чувство, выражаемое ими, не должны бы остаться чуждыми г. Лѣскову. Скажемъ безъ обиняковъ, душа г. Лѣскова въ самомъ дѣлѣ нуждается въ исцѣленіи, первымъ шагомъ жъ которому, конечно, можетъ быть именно сознаніе своей грѣховности, своихъ ошибокъ, своихъ уклоненій и пристрастій. Говоря такимъ образомъ, я не желаю сказать ничего колкаго и непріятнаго для г. Лѣскова, какъ не желаю вообще ни полемизировать съ нимъ, ни, еще того менѣе, заднимъ числомъ "отдѣлывать" его. Дѣятельность г. Лѣскова хотя не кончена, но заключена, для нея наступаетъ исторія и о ней можно судитъ sine ira. Смыслъ моего замѣчанія о грѣховности г. Лѣскова заключаетъ въ себѣ, въ чисто-литературномъ отношеніи, нѣчто даже очень лестное для него. Дѣло въ томъ, что талантъ г. Лѣскова принадлежитъ къ разряду тѣхъ талантовъ, которые представляютъ собою не мертвую, внѣшнюю, холодную техническую способность, а живую нравственную силу. Такіе таланты дѣятельны, бодры и здоровы лишь до тѣхъ поръ, пока писателемъ не утрачено душевное равновѣсіе, пока не нарушена его духовная гармонія, пока между умомъ и совѣстью нѣтъ разлада и борьбы. Въ теченіе долгой литературной карьеры своей всегда ли г. Лѣсковъ умѣлъ соблюсти это равновѣсіе? Всегда ли его перомъ руководило убѣжденіе, всегда ли онъ былъ искрененъ? Нѣтъ, далеко не всегда,-- ниже мы докажемъ это, -- и вотъ причина, почему значительный и оригинальный талантъ г. Лѣскова есть въ тѣсномъ смыслѣ слова больной талантъ.

Остаться самимъ собою, несмотря на измѣненіе обстоятельствъ, это -- одна изъ первѣйшихъ и, въ то же время; труднѣйшихъ обязанностей всякаго писателя и даже всякаго человѣка. А что значитъ остаться собою? Это значитъ просто-на-просто сохранить свое человѣческое достоинство. А что такое человѣческое достоинство? Это -- сознаніе своего права, которое есть вмѣстѣ и обязанность, мыслить и дѣйствовать, подчиняясь только указаніямъ своего ума и контролю своей совѣсти, не позволяя не только овладѣть вашею дѣятельностью, но и повліять на нее низшимъ свойствамъ своей природы -- своему самолюбію, честолюбію, трусости и т. п. Есть избранные люди, для которыхъ исполненіе этого долга не представляетъ никакихъ трудностей, потому что правдивость и искренность -- это ихъ стихія, это воздухъ, которымъ они дышатъ и безъ котораго не могутъ существовать. "Имярекъ, по самой природѣ своей, по всему складу своей жизненной дѣятельности, не могъ не остаться вѣрнымъ той музѣ, которая, однажды озаривъ его существованіе, уже не оставляла его. У него и другихъ словъ не было, кромѣ тѣхъ, которыя охарактеризовали его дѣятельность, такъ что еслибъ онъ даже хотѣлъ сказать нѣчто иное, то запутался бы въ своихъ усиліяхъ". Вотъ именно: у людей и талантовъ этого рода другихъ словъ нѣтъ, кромѣ тѣхъ, которыя диктуются имъ ихъ совѣстью.

Диктуетъ совѣсть,

Перомъ сердитый водитъ умъ,--

такова краткая и точная программа литературной дѣятельности, достойной настоящаго писателя, завѣщанная намъ Лермонтовымъ. Кто умѣетъ такъ писать или, еще того лучше, кто не умѣеть и не можетъ писать иначе, тому нѣтъ надобности молить объ исцѣленіи своей души.

Какъ думаетъ насчетъ этого предмета г. Лѣсковъ? Повидимому, точно такъ же, какъ и мы, т.-е. поставляя для мыслящаго человѣка превыше всего его духовную свободу,-- не ту свободу, которая состоитъ въ отсутствіи всякаго контроля и регулятора и которую гораздо правильнѣе назвать безшабашностью, а ту свободу, которая заключается въ независимости отъ всякихъ внѣшнихъ давленій и мелкихъ эгоистическихъ побужденій. Непосредственно отъ своего авторскаго лица г. Лѣсковъ по этому предмету, кажется, не высказывался, но у его персонажей мы найдемъ нужныя намъ указанія. Вотъ, наприм., небольшой отрывокъ изъ одного идейнаго разговора:

"-- Онъ мнѣ не нравится.

"-- Съ какихъ это поръ? Вы, кажется, съ нимъ вчера соглашались?

"-- Да мало ли что соглашался? Съ инымъ и соглашаешься, да не любишь, а съ другимъ и не согласенъ, да ладишь.

"-- Такъ вы вотъ какой: вы единомышленниковъ, значитъ, немного цѣните?

"-- Да вы къ чему мнѣ это говорите? Мыслить всякъ для себя.

"-- А партія?

"-- Партія? Такъ это, значитъ, а ея крѣпостной, что ли, что я рада партіи долженъ подлеца въ честь ставить?... А чтобъ она этого не дожі далась, сія партія!"

Такъ разсуждаетъ одинъ изъ симпатичныхъ автору персонажей. Что-жь? Онъ разсуждаетъ правильно. Ни для какихъ цѣлей человѣкъ не долженъ отказываться отъ своей умственной самостоятельности, никакая партія не вправѣ закрѣпощать своихъ приверженцевъ. Если "подлецъ" придерживается тѣхъ же мнѣній, которыя раздѣляемъ и мы, это, конечно" нисколько не ограждаетъ его отъ нашего суда и осужденія и даже болѣе того: это осужденіе наше будетъ тѣмъ безпощаднѣе, чѣмъ дороже для насъ идеи и принципы, имѣвшіе несчастіе привлечь къ себѣ "подлеца". Но сущность дѣла не въ этомъ содержится. Очень непріятно имѣть своимъ единомышленникомъ "подлеца", но вы совершите не только логическую, но и нравственную ошибку, если свое осужденіе личности этого единомышленника перенесете на исповѣдуемое имъ и вами ученіе. Вѣдь, въ числѣ ближайшихъ учениковъ Христа былъ Іуда, предательство котораго, однако же, нисколько не омрачило чистоты христіанства. Это -- во-первыхъ. А, вовторыхъ, въ практической жизни дѣда этого рода дѣлаются нѣсколько иначе. Не говоря уже о почти общей слабости людей возвышать себя путемъ приниженія другихъ, какъ фарисей восхвалилъ себя на счетъ мытаря, сплошь да рядомъ разнаго рода крѣпкіе эпитеты, раздаваемые людьми, характеризуютъ не тѣхъ, къ кому они прилагаются, а тѣхъ, кто неосмотрительно расточаетъ ихъ. Это часто справедливо, когда идетъ рѣчь объ отдѣльной личности, и всегда справедливо, когда имѣется въ виду цѣлый классъ или корпорація. Вотъ, наприм., наши литераторы,-- не аристократія литературы, а литературный плебсъ, -- газетные беллетристы, рецензенты, фельетонисты, репортеры, хроникеры и т. п. Можно имѣть какое угодно мнѣніе о значеніи этихъ дѣятелей (хотя, въ скобкахъ сказать, какое же другое мнѣніе можно имѣть на этотъ счетъ, кромѣ того, что on люди дѣлаютъ не большое, но настоятельно-нужное дѣло, что они дѣйствуютъ въ духѣ и въ интересахъ той самой культуры, безъ помощи которой и величайшій геній остался бы антропофагомъ?), но, все-таки, что скажете вы о такой огульной характеристикѣ ихъ:

"Житье этихъ несчастныхъ поистинѣ достойно глубочайшаго состраданія. Эти люди большею частью не принесли съ собою въ жизнь ничего, кромѣ тупаго ожесточенія, воспитаннаго въ нихъ завистью и нуждой, среди которыхъ прошло ихъ печальное дѣтство и сгорѣла, какъ нива въ бездождіе, короткая юность. Въ ихъ кушахъ, какъ и въ ихъ наружности, всегда есть что-то напоминающее заморенныхъ въ щенкахъ собакъ, они безсильны и злы,-- злы на свое безсиліе и безсильны отъ своей злости. Привычка видѣть себя заброшенными и никому ни на что ненужными развиваетъ въ нихъ алчную, непомѣрную зависть, непостижимо возбуждаемую всѣмъ на свѣтѣ, и къ тону есть, конечно, свои основанія. Та бѣдная дѣвушка, которая, живя о-бокъ квартиры такого сосѣда, достаетъ себѣ хлѣбъ позорною продажей своихъ ласкъ, и та, кажется, имѣетъ въ своемъ положеніи нѣчто болѣе прочное: однажды посягнувшая на свой позоръ, она, по крайней мѣрѣ, имѣетъ за собою преимущество готоваго запроса, за нее -- природа съ ея неумолимыми требованіями и разнузданность общественныхъ страстей. У бѣднаго же писаки, перебивающагося строченіемъ различныхъ мелочей, нѣтъ и этого: въ его положеніи мало быть готовымъ на позорную торговлю совѣстью и словомъ,-- на его спекуляцію часто нѣтъ спроса, и онъ долженъ постоянно самъ спекулировать на сбытъ своего писанія. Отсюда и идетъ всякое вѣроятіе превосходящая ложь, продаваемая въ самыхъ крупныхъ дозахъ, за самую дешевую цѣну".

Повторяю свой вопросъ: что скажете вы объ этомъ? Прежде всего, ясно, что эта характеристика принадлежитъ не аристократу литературы. Давно извѣстно, что чѣмъ выше стоитъ человѣкъ, тѣмъ меньше въ немъ высокомѣрія и тѣмъ больше снисходительности, тѣмъ шире его готовность признать чужія заслуги, какъ бы онѣ ни были малы. Далѣе, въ такой же мѣрѣ ясно, что авторъ этой характеристики былъ омраченъ недобрымъ личнымъ чувствомъ, которое подсказывало ему и оскорбительныя сравненія, и изысканно-ядовитые термины. Бѣдный писака, перебивающійся строченіемъ различныхъ мелочей... позорная торговля совѣстью... ложь, продаваемая въ крупныхъ дозахъ, за дешевую цѣну... Энергія этихъ эпитетовъ слишкомъ непропорціональна объекту обличенія, чтобы мы могли повѣрить искренности и безпристрастію обличителя. Въ десяти томахъ г. Лѣскова -- чтобы не далеко ходитъ за примѣромъ -- не мало "различныхъ мелочей", о которыхъ нѣтъ большаго резона говорить, что они "начертаны", а не "настрочены", и, однако, г. Лѣсковъ справедливо считаетъ себя не писакой, а писателемъ. Что же касается торговли совѣстью и лжи, продаваемой за дешевую цѣну, то, конечно, такая торговля преступна даже въ томъ случаѣ, когда совершается подъ угрозой голода, подъ тяжкимъ давленіемъ нужды, но, все-таки, тутъ умѣстнѣе соболѣзнованіе, нежели негодованіе, которое справедливѣе приберечь для добровольныхъ торговцевъ совѣстью, не составляющихъ рѣдкаго исключенія ни въ нашей жизни, ни въ нашей литературѣ.

Приведенная выше характеристика нашихъ литераторовъ принадлежитъ, какъ понялъ, конечно, читатель, г. Лѣскову. Она свидѣтельствуетъ о такомъ неспокойномъ состояніи духа автора, которое представляетъ собою совершенно болѣзненное явленіе. Не дѣло литературной критики разыскивать біографическіе факты, которые могли бы объяснить чрезвычайное раздраженіе и даже озлобленіе г. Лѣскова. Въ статьѣ Загадочный человѣкъ г. Лѣсковъ очень опредѣленно намекаетъ на эти факты, но разбираться въ этой запутанной, забытой и мелкой исторіи намъ нѣтъ нужды. Пусть вся юридическая, фактическая и даже нравственная правда принадлежитъ въ этой исторіи г. Лѣскову: онъ, все-таки, останется не правъ въ смыслѣ болѣе высокомъ, не правъ тѣмъ, что дозволилъ личному чувству стать главнымъ стимуломъ своей дѣятельности, антипатію жъ отдѣльнымъ личностямъ положилъ въ основу своей оппозиціи къ партіи. Это было, во-первыхъ, нелогично, въ силу простаго соображенія, что

Антоновъ есть огонь, но нѣтъ того закону,

Чтобы огонь всегда принадлежалъ Антону.

Это было, во-вторыхъ, неблагоразумно, потому что подчинять свои воззрѣнія своимъ впечатлѣніямъ значитъ просто-на-просто косить самого себя по ногамъ, обезсиливать свой талантъ.

II.

Литературный талантъ г. Лѣскова, разсматриваемый въ его чистомъ, отвлеченномъ, неиспорченномъ видѣ, представляется силой и недюжинной, и симпатичной. Это реалистическій талантъ бытописателя и психолога, но такого бытописателя, котораго привлекаютъ наименѣе изслѣдованныя стороны жизни, и такого психолога, который ищетъ не столько типовъ, сколько исключеній, котораго интересуютъ не общія нормальныя человѣческія свойства, а именно уклоненія отъ нормы въ лучшую или худшую сторону. Въ этомъ отношеніи г. Лѣсковъ напоминаетъ отчасти Достоевскаго, но съ тѣмъ выгоднымъ для него отличіемъ, что Достоевскій любилъ изображать полуфантастическихъ героевъ зла, вродѣ Карамазова-отца, Свидригайлова, князя изъ Униженныхъ и оскорбленныхъ и автора Записокъ изъ подполья, а г. Лѣсковъ любитъ рисовать рыцарей добра вродѣ протоіерея Туберозова, несмертельнаго Голована, трехъ праведниковъ, Шерамура и т. д. У г. Лѣскова много оригинальности, которая была бы его крупнымъ достоинствомъ, если бы -- такова ужь вѣчная и горькая судьба этого писателя -- ее не портило оригинальничанье автора. Не пересолить г. Лѣсковъ никакъ не можетъ. Онъ найдетъ типъ, или образъ, или характеръ, который выдѣляется изъ ряда уже по внутреннимъ свойствамъ своимъ, и этого, конечно, было бы слишкомъ достаточно, чтобы привлечь самое пристальное вниманіе читателя. Но г. Лѣскову этого мало. Точно не довѣряя разумѣнію читателя, онъ спѣшитъ разукрасить своего героя чисто-внѣшними и почти всегда безвкусными аттрибутами, т.-е. или назоветъ его какимъ-нибудь сверхъестественнымъ именемъ (Шерамуръ, Навскокъ, Овцебыкъ и проч., и проч.), или заставитъ изъясняться какимъ-то вычурнымъ, каламбурнымъ языкомъ (кдеветонъ, вмѣсто фельетонъ, укушетка, вмѣсто кушетка, ори сто кратъ, вмѣсто аристократъ, и проч., и проч.), или, наконецъ, припишетъ ему нѣчто "несодѣянное", т.-е. такой поступокъ, какого ни одинъ человѣкъ, въ здравомъ умѣ и твердой памяти, не совершитъ. Вотъ, наприм., оригинальная фигура дьякона Ахиллы Десницына (Соборяне). Это не сложный, но для художника-психолога очень благодарный образъ простодушнаго безсознательнаго героя, который "межъ дѣтей ничтожныхъ міра, быть можетъ, всѣхъ ничтожнѣй, въ обыкновенное время, но у котораго въ рѣшительные и трагическіе моменты жизни внезапно обнаруживаются силы, привлекающія къ нему и сердца, и взоры людей. Тутъ есть надъ чѣмъ остановиться и художнику, и психологу, и философу, но г. Лѣскову не по силамъ удержаться на этихъ высотахъ. Желая оттѣнить такъ, чтобы въ глаза бросалось, "увлекательность", т.-е. способность къ увлеченію своего Ахиллы, г. Лѣсковъ разсказываетъ о немъ такой эпизодъ. Состоя до своего дьяконства архіерейскимъ пѣвчимъ, Ахилла долженъ былъ однажды пѣть въ церкви басовое соло на словахъ "искорбьми уязвленъ". Произошло слѣдующее: "Ахилла позабылъ весь міръ и себя самого, и удивительнѣйшимъ образомъ, какъ труба архангельская, то быстро, то протяжно возглашаетъ: "И скорбьми уязвленъ, уязвленъ, у-й-я-з-в-л-е-н-ъ, у-й-я-з-в-л-е-н-ъ, уязвленъ". Силой останавливаютъ Ахиллу отъ непредусмотрѣнныхъ излишнихъ повтореній, и концертъ конченъ. Но не конченъ онъ былъ въ "увлекательной" головѣ Ахиллы, и среди тихихъ привѣтствій, приносимыхъ владыкѣ подходящею къ его благословенію аристократіей, словно трубный гласъ съ неба, съ клироса снова упалъ вдругъ: "Уязвленъ, уй-яз-вленъ, уй-я-з-в-л-е-и-ъ". Это поетъ ничего не понимающій въ своемъ увлеченіи Ахилла; его дергаютъ -- онъ поетъ; его осаживаютъ внизъ, стараясь скрыть за спинами товарищей, онъ поетъ: "уязвленъ"; его, наконецъ, выводятъ вонъ изъ церкви, но онъ, все-таки, поетъ: "уй-я-з-вле-н-ъ".

-- Что тебѣ такое?-- спрашиваютъ его съ участіемъ сердобольные люди.

-- "Уязвленъ",-- воспѣваетъ, глядя всѣмъ имъ въ глаза, Ахилла, и такъ и остается у дверей притвора, пока струя свѣжаго воздуха не отрезвила его экзальтацію.

Г. Лѣсковъ способенъ къ удачной и даже широкой концепціи, но справиться съ нею до конца, выдержать ее до подробностей у него не хватаетъ или таланта, или самообладанія, и въ результатѣ получается произведеніе, въ которомъ истинно-художественныя страницы чередуются съ неправдоподобный и вульгарными анекдотами. Анекдотъ объ "уязвленномъ" Ахиллѣ--одинъ изъ тысячи такихъ же анекдотовъ, разсказанныхъ авторомъ съ совершенно серьезными цѣлями, какъ художественныя иллюстраціи, какъ психологическіе комментаріи. Выходитъ не столько оригинально, сколько эксцентрично, курьезно и чудаковато.

Какъ бытописатель, г. Лѣсковъ обладаетъ большимъ матеріаломъ, большою житейскою опытностью и бывалостью. Повидимому, ему хорошо знакомы самые разнообразные наши слои, начиная съ деревенскаго люда и кончая столичною аристократіей. Мы заключаемъ это по множеству отрывочныхъ и какъ бы случайныхъ, но мѣткихъ наблюденій, сдѣланныхъ авторомъ, и которыя онъ любитъ облекать въ форму афоризмовъ, надолго остающихся въ памяти. Но странное и пагубное желаніе чѣмъ-нибудь отличиться, какъ-нибудь особенно блеснуть, обуревающее г. Лѣскова, вредитъ ему и какъ бытописателю. Обстоятельно, живо и эффектно разсказавши, наприм., какъ мужики и бабы, борясь противъ скотской эпидеміи, хоронятъ "коровью смерть", г. Лѣсковъ спѣшитъ удивить насъ своимъ... юморомъ, что ли, и представляетъ такой мужицкій діалогъ: "Звѣзда стражница, звѣзда все видитъ, она видѣла, какъ Кавель Кавеля убилъ. Мѣсяцъ увидалъ, да испугался, макъ христіанская кровь брызнула и сейчасъ спрятался, а звѣзда все надъ Кавелемъ плыла, Богу злодѣя показывала.

"-- Кавеля?

"--Нѣтъ, Кавеля.

"-- Да, вѣдь, кто кого убилъ-то: Кавель Кавеля?

"-- Нѣтъ, Кавель Кавеля.

"-- Врешь, Кавель Кавеля.

"Споръ становился очень затруднительнымъ, только было слышно "Кавель Кавеля", "нѣтъ, Кавель Кавеля". На чьей сторонѣ была правда ветхозавѣтнаго факта -- различить было невозможно и дѣло грозило дойти до брани".

Можетъ быть, найдутся такіе читатели, которымъ эта сцена покажется забавной, и они отдадутъ честь остроумію автора, но врядъ и найдутся такіе, которые серьезно повѣрять въ самую возможность такихъ удивительныхъ препирательствъ. Гориллы и орангутанги лучше понимаютъ другъ друга, нежели мужики г. Лѣскова, и самъ авторъ, конечно, это сознаетъ; но что прикажете дѣлать?

Эта Наклонность къ преувеличенію, къ пересолу, къ хватанію черезъ край является не столько органическимъ изъяномъ дарованія г. Лѣскова, сколько результатомъ простаго несоотвѣтствія между силами и намѣреніями писателя. Если у пѣвца не хватаетъ въ груди голоса, онъ беретъ высокія ноты горломъ; если актера не слушается мимика, онъ старается поправить дѣло усиленною жестикуляціей; если живописецъ хочетъ непремѣнно удивить вселенную,-- а удивить ему нечѣмъ,-- онъ рисуетъ голую женщину и показываетъ ее при электрическомъ освѣщеніи; если композиторъ желаетъ блеснуть новизною и самостоятельностью, онъ пишетъ пьесу -- "Извощикъ, потерявшій ночью кнутъ", и кладетъ на ноты непечатныя ругательства раздосадованнаго извощика. Это, повторяю, не недостатокъ способностей, а недостатокъ самообладанія и самоопредѣленія, не вина таланта, который, въ предѣлахъ своихъ силъ, готовъ и можетъ дѣйствовать плодотворно, а вина обладателя и хозяина этого таланта, взваливающаго на него неудобоносимое бремя. Всякій ребенокъ понимаетъ, что выше головы не прыгнешь, но этой простой истины зачастую не понимаютъ очень мяогіе талантливые писатели, артисты и художники.

Размѣрами своего таланта г. Лѣсковъ могъ бы быть очень доволенъ. Это, конечно, не первой величины звѣзда, вродѣ тѣхъ, напримѣръ, изъ которыхъ сложилась наша извѣстная беллетристическая плеяда, но, все-таки, это звѣзда, которая видна даже невооруженному глазу. По объему, а также и но нѣкоторымъ свойствамъ, талантъ г. Лѣскова очень близокъ къ таланту Мельникова (Андрея Печерскаго), а изъ беллетристовъ другаго лагеря г. Лѣскова можно поставить рядомъ съ Авдѣевымъ. Какъ видите, это очень почетное литературное положеніе: какъ Мельниковъ стоитъ непосредственно за Писемскимъ и Авдѣевъ за Тургеневымъ, тагъ г. Лѣсковъ стоитъ непосредственно за Достоевскимъ. Но литературная судьба г. Лѣскова сложилась гораздо менѣе счастливо, нежели судьба его коллегъ: въ то время, какъ Мельниковъ съ эпическимъ спокойствіемъ (точнѣе -- съ чиновническимъ хладнокровіемъ) повѣствовалъ о жизни нашихъ раскольниковъ "въ лѣсахъ" и "въ горахъ", и въ то время, какъ Авдѣевъ съ фанатизмомъ неофита перелагалъ на русскіе нравы поистрепавшійся жоржзандизмъ, г. Лѣсковъ очутился на перепутья и порѣшилъ, что идти дальше "некуда". Подобно своему Ахиллѣ, онъ былъ глубоко "уязвленъ", и это уязвленіе придало двойственный характеръ его дѣятельности, внесло въ нее путаницу и разладицу. По натурѣ и по роду своего таланта мирный повѣствователь, г. Лѣсковъ увидѣлъ себя вынужденнымъ выступить въ роли политическаго борца, тенденціознаго беллетриста и полемиста.

Здѣсь именно и заключается ключъ къ разгадкѣ литературной дѣятельности г. Лѣскова и критерій для ея справедливой критической оцѣнки. Читатель ни на минуту не долженъ забывать, что у этого писателя почти всегда двѣ цѣли, двѣ заботы. Одна заключается въ топъ, чтобы, не мудрствуя лукаво, разсказать намъ что-нибудь интересное и поучительное о жизни и о людяхъ; другая состоитъ въ томъ, чтобы кого-то покарать, кому-то отомстить и въ свою очередь "уязвить". Сообразно съ этимъ, г. Лѣсковъ часто въ одномъ и томъ же произведеніи является въ двухъ видахъ: на одномъ десяткѣ страницъ онъ -- талантливый повѣствователь, тонкій наблюдатель и вдумчивый психологъ, а на другомъ десяткѣ онъ -- безпрестанно теряющій равновѣсіе полемистъ, напряженно-язвительный сатирикъ, болѣзненно-мнительный обличитель. Предметъ повѣствованія г. Лѣскова обыкновенно не имѣетъ ни прямой, ни косвенной связи съ предметомъ его обличенія, и въ результатѣ получается произведеніе нестройное до уродливости, нескладное до смѣшнаго. Еще бы иначе! Сольвещь хорошая и сахаръ -- вещь хорошая; но кому можетъ нравиться и на что можетъ пригодиться смѣсь соли съ сахаромъ?

Пояснимъ дѣло примѣромъ. Вотъ замѣчательная "хроника" г. Лѣскова Соборяне. Съ первыхъ же страницъ ея вы начинаете испытывать истинно-художественное наслажденіе, которое только минутами омрачается эстетическою безтактностью (если такъ можно выразиться) автора, отсутствіемъ въ немъ того чувства мѣры, которое удерживаетъ писателя отъ преувеличеній и отъ погони за дешевыми эффектами, вродѣ приведеннаго выше эпизода съ дьякономъ Ахиллою, однимъ изъ героевъ Соборяне. Передъ вами развертывается живая и яркая картина своеобразнаго существованія провинціальнаго духовенства, и битовый интересъ этой картины усиливается еще психологическимъ элементомъ, который является благодаря тому, что главный герой хроники -- протоіерей Туберозовъ -- человѣкъ свѣтлаго ума и большаго, почти великаго духа. Начинается въ "хроникѣ" дневникъ Туберозова или Демикотоновая книга протопопа Туберозова, какъ называетъ авторъ этотъ дневникъ, и ваше наслажденіе, какъ и вашъ интересъ еще болѣе возрастаютъ: такъ все это ново, такъ все это ярко, такъ все это глубоко-жизненно.

Но... но у г. Лѣскова есть зубъ, во-первыхъ, противъ журналистики нашей, во-вторыхъ, противъ такъ называемой эпохи шестидесятыхъ годовъ. Этотъ гнилой зубъ болитъ мучительно, не даетъ покоя нашему бѣдному повѣствователю, мѣшаетъ ему сосредоточиться на предметѣ, и его во что бы то ни стало надо угомонить. Какъ это сдѣлать? Очень просто: заставить,-- вѣдь, своя рука владыка, и бумага все терпитъ,-- заставить Туберозова отщелкать литературу въ своемъ дневникѣ подъ какимъ-нибудь благовиднымъ предлогомъ, найти который ничего не стоитъ. Повинуясь автору, Туберозовъ пишетъ: "Любопытенъ я весьма, что дѣлаешь ты, сочинитель басенъ, балладъ, повѣстей и романовъ, не усматривая въ жизни, тебя окружающей, нитей, достойныхъ вплетенія въ занимательную для чтенія баснь твою? Или тебѣ, исправитель нравовъ человѣческихъ, и вправду нѣтъ никакого дѣла до той дѣйствительной жизни, которою живутъ люди, а нужны только претексты для празднословныхъ рацей? Вѣдомо ли тебѣ, какую жизнь ведетъ русскій попъ, сей "ненужный человѣкъ", котораго, по-твоему, можетъ быть, напрасно призвали, чтобъ привѣтствовать твое рожденіе, и призовутъ еще разъ, такъ же противу твоей воли, чтобы проводить тебя въ могилу? Извѣстно ли тебѣ, что мизерная жизнь сего попа не скудна, но весьма обильна бѣдствіями и приключеніями, или не думаешь ли ты, что его кутейному сердцу недоступны благородныя страсти, и что оно не ощущаетъ страданій? Или же ты съ своей авторской высоты вовсе и не хочешь удостоить меня, попа, своимъ вниманіемъ? Или ты мыслишь, что уже и самое время мое прошло и что я уже не нуженъ странѣ, тебя и меня родившей и воспитавшей?... О, слѣпецъ! скажу я тебѣ, если ты мыслишь первое; о, глупецъ! скажу тебѣ, если мыслишь второе, и въ силу сего заключенія стремишься не поднять и оживить меня, а навалить на меня камень и глумиться надъ тѣмъ, что я смраденъ сталъ задохнувшися".

Очень и очень недурно! Въ самомъ дѣлѣ, искусство автора замѣчательно: языкъ этой обличительной тирады выдержанъ превосходно, и если бы не психологическая несообразность, заключающаяся въ томъ, что умный, спокойный и сдержанный священникъ безъ самомалѣйшей тѣни хоть какого-нибудь резона начинаетъ браниться, какъ подворотный фельетонистъ ("о, слѣпецъ! о, глупецъ!"),-- можно бы, пожалуй, и повѣрить г. Лѣскову. Но такъ какъ никто въ нашей литературѣ не заявлялъ презрѣнія къ духовенству, никогда наша литература добровольно и сознательно не игнорировала его существованія и т. д., то всю эту раздражительную тираду Туберозова пришлось бы отнести къ числу, говоря его же выраженіемъ, "празднословныхъ рацей", если бы у насъ уже не было готоваго объясненія: эта тирада -- капелька хлороформа на больной "зубъ" самого автора,-- вотъ вся разгадка, а умный священникъ тутъ терпитъ только похмѣлье въ чужомъ пиру.

Ну, а какъ быть съ злополучною эпохой нашего такъ называемаго пробужденія? Пристегнуть какъ-нибудь ее къ "хроникѣ" однообразной жизни захолустнаго духовенства не легко, но нельзя же, будучи уязвленнымъ ею, пропустить хоть малѣйшій случай въ благородному это мщенію. Обладая находчивостью г. Лѣскова, можно не опасаться такого рода затрудненій. "Теперь,-- начинаетъ г. Лѣсковъ,-- волей-неволей (охъ, волей!) повинуясь неодолимымъ обстоятельствамъ, мы должны оставить на время и старогородскаго протопопа, и предводителя, и познакомиться совершенно съ другимъ кружкомъ того же города". Читатель понимаетъ, что этотъ, за волосы притянутый, "совершенно другой кружокъ" и долженъ будетъ явиться козлищемъ отпущенія за грѣхи эпохи, а больше за обиды г. Лѣскова. Дѣйствительно, немедленно начинается казнь,-- мелочная, не опасная, но надоѣдливая и назойливая, какъ комариные уколы раннимъ лѣтомъ. Жена акцизнаго чиновника Бизюкина, членъ горемычнаго "кружка", ждетъ изъ Петербурга какихъ-то "дорогихъ гостей", между которыми есть -- о, Господи!-- "вліятельные политическіе дѣятели". "Акцизница еще спозаранка обошла нѣсколько разъ всѣ свои комнаты и нашла, что все никуда не годится. Остановясь посреди опрятной и хорошо меблированной гостиной, она въ отчаяніи воскликнула: "Нѣтъ, это чортъ знаетъ что такое! Это совершенно такъ, какъ и у Порохонцевыхъ, и у Дарья новыхъ, и у почтмейстера,-- словомъ, какъ у всѣхъ, даже, пожалуй, гораздо лучше! Вотъ, напримѣръ, у Порохонцевыхъ нѣтъ часовъ на каминѣ, да и камина вовсе нѣтъ; но каминъ, положимъ, еще ничего, этого гигіена требуетъ; а зачѣмъ эти бра, зачѣмъ эти куклы, наконецъ, зачѣмъ эти часы, когда въ залѣ часы есть?... А въ залѣ? Господи! Тамъ фортепьяно, тамъ ноты... Нѣтъ, это рѣшительно невозможно такъ, и я не хочу, чтобы новые люди обошлись со мной какъ-нибудь за эти мелочи. Я не хочу, чтобы мнѣ Термосесовъ могъ написать что-нибудь вродѣ того, что въ умномъ романѣ живая душа умная Маша написала своему жениху, который жилъ въ хорошемъ домѣ и пилъ чай изъ серебрянаго самовара. Эта умная дѣвушка пряно написала ему, что, молъ, "послѣ того, что я у васъ видѣла, между нами все кончено". Нѣтъ, я этого не хочу. Я знаю, какъ надо принять дѣятелей! Одно досадно: не знаю, какъ именно у нихъ все въ Петербургѣ?... Вѣрно у нихъ тамъ все это какъ-нибудь скверно, то-есть я хотѣла сказать прекрасно... тьфу, то-есть скверно... Чортъ знаетъ что такое". Именно, чортъ знаетъ что такое! Неужели это мелкое шпынянье достойно серьезнаго писателя? Неужели въ этомъ продергиваньи невиннѣйшаго и безцвѣтнѣйшаго романа г-жи Вовчокъ, напечатаннаго когда-то въ некрасовскихъ Отечественныхъ Запискахъ, не сквозитъ чувство личнаго раздраженія, готовое брать и нытьемъ, и катаньемъ? Дальше идетъ все въ томъ же миломъ родѣ и вотъ въ конецъ испорчено художественное произведеніе, такъ много было обѣщавшее вначалѣ, и интересная "хроника" превращается мало-по-малу въ вялый пасквиль, съ беззубый обличеніями, съ давно опротивѣвшими обвиненіями.

Однако, пусть читатель еще воздержится отъ окончательныхъ заключеній относительно литературной физіономіи г. Лѣскова. Мы сдѣлали пока только контуръ, самый портретъ еще впереди и, быть можетъ, намъ прядется взять краски, которыя посмягчатъ слишкомъ рѣзкія и угловатыя очертанія контура.

III.

Если бы г. Лѣсковъ расположилъ свои произведенія въ строго-хронологическомъ порядкѣ, всякій внимательный читатель замѣтилъ бы не крутой, но рѣшительный переломъ, послѣдовавшій въ дѣятельности этого писателя около восьмидесятыхъ годовъ. Лѣсковъ шестидесятыхъ и семидесятыхъ годовъ и Лѣсковъ восьмидесятыхъ годовъ -- это, можно сказать, почти различные писатели. Повѣствовательные пріемы, достоинства и недостатки изображенія остались у г. Лѣскова прежніе, но кореннымъ образомъ измѣнилось его душевное настроеніе: смягчилось недоброе чувство, улеглась раздражительность, затянулись старыя раны. Больная душа писателя приблизилась къ полному исцѣленію.

Въ шестидесятыхъ годахъ г. Лѣсковъ былъ воинствующимъ беллетристомъ, преслѣдовавшимъ извѣстныя цѣли, проводившимъ извѣстныя общественныя тенденціи; съ начала восьмидесятыхъ годовъ онъ переходить на почву личной морали: вотъ въ чемъ состоитъ сущность перелома въ дѣятельности г. Лѣскова, сообразно съ которымъ она и должна быть разсматриваема въ ея двухъ послѣдовательныхъ фазисахъ. Въ первомъ изъ этихъ фазисовъ г. Лѣсковъ представляется, прежде всего, какъ авторъ извѣстнаго большаго романа Некуда, во второмъ -- какъ авторъ небольшихъ, но многочисленныхъ моральныхъ сказаній, новеллъ и притчей, совершенно чуждыхъ какой бы то ни было здобы дня. На этомъ мы и остановимся.

Умная пословица наша говорить: что написано перомъ, того не вырубишь топоромъ. Въ романѣ г. Лѣскова не мало страницъ, которыхъ онъ не только не написалъ бы теперь, находясь въ болѣе спокойномъ и примирительномъ настроеніи, но о которыхъ, мы надѣемся, онъ и вспоминаетъ безъ особаго самодовольствія. "Вырубить" эти страницы было трудно въ новомъ изданіи, потому что онѣ связаны органически съ идеей романа, и, вотъ, въ томъ, что ихъ пришлось г. Лѣскову оставить во всей ихъ красотѣ и представить на судъ болѣе позднихъ поколѣній, связанныхъ съ тою эпохой только историческими воспоминаніями,-- мы видимъ въ этомъ справедливое возмездіе, рано или поздно постигающее всякаго писателя, измѣнившаго правдѣ и справедливости. Приведемъ одинъ маленькій примѣръ. Съ какимъ чувствомъ, хотѣли бы мы знать, перечитываетъ г. Лѣсковъ хотя бы это свое описаніе наружности (то ужь, казалось бы, невиннѣе!) одного нашего писателя, представленнаго въ романѣ подъ фамиліей Бѣлоярцева: "Брюнетъ былъ очень хорошъ собою, но въ его фигурѣ и манерахъ было очень много изысканности и чего-то говорящаго: "не тронь меня". Черты лица его были тонки и правильны, но холодны и дышали эгоизмомъ и безучастностью. Вообще физіономія этого красиваго господина тоже говорила: "не тронь меня"; въ ней, видимо, преобладали цинизмъ и половая чувственность, мелкая завистливость и злобная мстительность изподтишка". Какой, подумаешь, великій физіономистъ г. Лѣсковъ! Его не подкупишь красотой и онъ, точно въ раскрытой книгѣ, читаетъ на лицѣ человѣка и цинизмъ, и мелкую завистливость, и злобную мстительность изподтишка, и даже половую чувственность! Какая обстоятельность описанія, какая глубина психическаго проникновенія! Неудержимо-ненавистническое чувство, продиктовавшее г. Лѣскову это описаніе, до того очевидно, что намъ больно и неловко за автора, какъ, надѣемся, ему теперь больно и неловко самому. Слѣпцовъ, фигурирующій въ романѣ подъ именемъ Бѣлоярцева, давно покоится въ землѣ и мы, поколѣніе болѣе позднее, желаемъ, чтобы земля была легка надъ нимъ, потому что знаемъ и цѣнимъ его заслуги и не забудемъ, что онъ принадлежитъ къ числу тѣхъ не особенно многочисленныхъ писателей, которые не восхваляли глупцовъ и съ подлостью не заключали союза.

Этотъ маленькій обращикъ показываетъ, съ какимъ чувствомъ и въ какомъ настроеніи г. Лѣсковъ приступалъ къ своему роману. Но, разсуждая объективно и отрѣшаясь на минуту отъ всякихъ партійныхъ симпатій, нельзя не признать, что самая идея романа была чрезвычайно удачна. Я говорю не о той идеѣ, которая выражена въ заглавіи романа,-- сама жизнь уже доказала безапелляціонно ея ошибочность,-- но о самой мысли, о самомъ намѣреніи изобразить въ широкой картинѣ эпоху нашего общественнаго ренессанса, какъ бы ни относился писатель къ своей темѣ, положительно или отрицательно. Никто не вправѣ насиловать убѣжденіе писателя, никто не вправѣ ни ждать, ни требовать отъ него, чтобы онъ непремѣнно симпатизировалъ тому, что симпатично намъ. Мы, во-первыхъ, какъ и всѣ, не непогрѣшимы, а, во-вторыхъ, что это за дамская слабонервность, требующая непремѣнно комплиментовъ и не выносящая порицанія, и что это за ребяческая мораль, ожидающая непремѣнно конфетки въ награду за прилежаніе и успѣхи? Пусть писателю будетъ предоставленъ полный просторъ похвалы, совершенная свобода порицанія. Но, какъ замѣтилъ одинъ профессоръ, выступая на журнальное поприще, свобода совѣсти не есть свобода отъ совѣсти. Точно также свобода творчества не есть свобода отъ творчества, т.-е. отъ всѣхъ тѣхъ элементовъ, безъ которыхъ нѣтъ творчества, а есть только сочинительство. Въ числѣ этихъ элементовъ и даже на первомъ мѣстѣ между ними стоить художественная правда, т.-е. такая правда, которая больше простой фактической правды, какъ художественная картина больше, лучше, выше безукоризненно-правдивой фотографіи. Воспользуемся этимъ, подвернувшимся подъ перо, сравненіемъ. Вотъ портретъ человѣка, нарисованный Рѣпинымъ или Крамскимъ, и вотъ превосходная фотографія того же человѣка. Не можетъ быть сомнѣнія, что внѣшнія паспортныя примѣты будутъ схвачены фотографіей несравненно точнѣе, нежели на портретѣ Рѣпина, но, въ то же время, сходство съ оригиналомъ будетъ въ совершенствѣ достигнуто Рѣпинымъ и очень мало достигнуто фотографіей. Въ чемъ же дѣло? Въ томъ, что фотографія изобразитъ ваше лицо, а художникъ изобразитъ вашу физіономію, т.-е. то же лицо, но одухотворенное вашею мыслью, вашимъ чувствомъ, вашею индивидуальностью. Художественная, правда, такимъ образомъ, есть не только внѣшняя, фактическая, но и внутренняя, психическая правда. Художнику жало видѣть предметъ, чтобъ изобразить его,-- онъ долженъ понять его, опредѣлить его внутреннюю сущность.

Когда любовь или ненависть являются результатомъ пониманія, ихъ законность и умѣстность никто отвергать не станетъ. Но что можемъ мы сказать, не усматривая въ изображеніи ни тѣни пониманія и лишь настолько внѣшняго сходства, чтобы не имѣть нужды подписывать "се левъ, а не собака", и, въ то же время, видя автора, преисполненнаго желчью и ненавистью? Такое именно впечатлѣніе и производитъ романъ Некуда: не потому авторъ этого романа ненавидитъ, что понимаетъ,-- нѣтъ, онъ потому и не понимаетъ, не въ силахъ понять, что ненависть омрачаетъ его духовныя очи. А откуда взялась эта ненависть, испортившая г. Лѣскову значительную часть его литературной карьеры? Я уже выше указывалъ -- откуда, но послушаемъ объясненіе самого г. Лѣскова:

"Когда распочалась эта пора пробужденія, ясное дѣло, что новые люди этой эпохи во всемъ рвались къ новому режиму, ибо не видали возможности идти къ добру съ лестью, ложью, лѣнью и всякою мерзостью. На великое несчастье этихъ людей, у нихъ не было во-время силы отречься отъ пристававшихъ къ нимъ шутовъ. Они были болѣе честны, чѣмъ политически опытны, и забывали, что одинъ Донъ-Кихотъ можетъ убить цѣлую идею рыцарства. Такъ и случилось. Шуты насмѣтили людей, дураки ихъ разсердили. Началось ренегатство и во время стремительнаго бѣга назадъ люди забыли, что гонитъ ихъ не пошлость дураковъ и шутовъ, а тупость общества да собственная трусость. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что сдѣлаться смѣшнымъ значитъ потерять многое; но развѣ менѣе смѣшны другіе? Развѣ передъ ними нельзя поставить Сквозника-Дмухановскаго и заставить его спросить ихъ: "чего смѣетесь? Надъ собой смѣетесь!"

"Честная горсть людей, не приготовленныхъ къ честному общественному служенію, но полюбившихъ добро и возненавидѣвшихъ ложь и всѣ лживыя положенія, виновата своею нерѣшительностью отречься отъ приставшихъ къ ней дурачковъ; она виновата недостаткомъ самообличенія. За пренебреженіе этою силой она горько наказана, вѣроятно, къ истинному сожалѣнію всѣхъ умныхъ и, въ то же время, добрыхъ сыновъ Россіи. Но, все-таки, нѣтъ никакого основанія видѣть въ этихъ людяхъ виновниковъ всей современной ли, такъ же, какъ нѣтъ основанія винятъ ихъ въ заводѣ шутовъ и дураковъ, ибо и шуты, и дураки подъ различными знаменами фигурировали всегда и будутъ фигурировать до вѣка".

Вотъ точка зрѣнія г. Лѣскова. Хорошіе новые люди желали идти къ добру; къ нимъ примкнули шуты и дураки; хорошіе люди, точно гоголевскій городничій, "по неопытности" не съумѣлы во-время отречься отъ шутовъ я дураковъ, которые и скомпрометировали прогрессивное движеніе. Надѣюсь, это вполнѣ точное резюме обличительной тирады г. Лѣскова. Взглядъ г. Лѣскова имѣетъ одно достоинство: чрезвычайную простоту и почти хрустальную ясность. Его безъ всякаго труда можетъ усвоить даже малолѣтній гимназистъ, потому что -- чего же, въ самомъ дѣлѣ, проще, какъ объяснять человѣческія неудачи человѣческою глупостью? И это даже не лишено пріятности, потому что, говоря о чужой глупости, человѣкъ какъ бы зарекомендовываетъ свой собственный умъ. Однако, самъ же г. Лѣсковъ говоритъ, что "шуты и дураки подъ различными знаменами фигурировали всегда и будутъ фигурировать до вѣка", а, все-таки, исторія идетъ своимъ чередомъ и отчаиваться за прогрессъ не видно основанія. Не значитъ ли это, что шуты и дураки не такая ужь большая сила, чтобы могли направлять исторію, вліять на жизнь, руководить событіями? Далѣе, что это за странные хорошіе люди, у которыхъ "не было силы отречься отъ пристававшихъ къ нимъ шутовъ"? Проповѣдь "непротивленія злу" послышалась въ гораздо позднѣйшее время и, сколько извѣстно, люди того времени вовсе не страдали нравственнымъ индифферентизмомъ, а, наоборотъ, отличались ригоризмомъ, столь вообще свойственнымъ молодымъ людямъ и молодымъ обществамъ. Они,-- продолжаетъ г. Лѣсковъ,-- "виноваты недостаткомъ самообличенія". Это тоже ново. Наоборотъ, никогда ни прежде, ни послѣ общество и литература не занимались столько всякаго рода обличеніями и самообличеніями, какъ именно въ ту эпоху, и это было естественно и необходимо, потому что толчокъ къ тому дало грандіозное историческое событіе. Самъ же г. Лѣсковъ, на той самой страницѣ, на которой онъ упрекаетъ "хорошихъ людей" въ недостаткѣ самообличенія, цитируетъ извѣстные стихи Хомякова объ "избранной", но "недостойной избранія" родной странѣ:

Въ судахъ черна неправдой черной

И игомъ рабства клеймена;

Безбожной лести, лжи тлетворной.

И лѣни мертвой и позорной,

И всякой мерзости полна.

Какого еще самообличенія нужно г. Лѣскову? Быть можетъ, онъ требовалъ отъ "хорошихъ людей" буквально обличенія себя или, по крайней мѣрѣ, обличенія своей партіи, своихъ единомышленниковъ? И это было. Не говоря уже о "шутахъ" и "дуракахъ", съ которыми обыкновенно не церемонятся, не припомнитъ ли г. Лѣсковъ хотя бы, наприм., то, какъ крупнѣйшій представитель тогдашней прогрессивной журналистики печатно заявилъ, что одна изъ статей его ближайшаго друга, единомышленника и, частью, учителя -- "нахальна до неприличія"? Назову имена, во устраненіе всякихъ сомнѣній: такъ отозвался Добролюбовъ о Полемическихъ красотахъ. Чернышевскаго (статья Забитые люди). А какъ относился Добролюбовъ къ подлиннымъ шутамъ и дуракамъ безъ различія партій -- это тоже должно быть извѣстно г. Лѣскову.

Я очень боюсь, однако, что всѣ эти мои замѣчанія идутъ мимо цѣли, потому что у г. Лѣскова особый языкъ и понимать его надо иносказательно. "Шутъ" и "дуракъ" -- не тотъ, кто дуракъ и шутъ, а тотъ, кто имѣлъ неосторожность или несчастье чѣмъ-нибудь не угодить г. Лѣскову,-- вотъ ключъ къ истинному смыслу разбираемой нами тирады. Ни Бѣлоярцевъ, ни "углекислыя феи Чистыхъ Прудовъ" (скелько озлобленія нужно было, чтобы высидѣть этакую кличку!), ни Пархоменко, ни другіе персонажи г. Лѣскова той же категоріи, конечно, не были ни дураками, ни шутами, и если они являются таковыми подъ обличительнымъ перомъ г. Лѣскова, то ужь таково авторское велѣнье и хотѣнье. Это -- во-первыхъ. А во-вторыхъ, и это главное, неужели изобличать шутовъ и дураковъ эпохи значитъ изображать и характеризовать эту самую эпоху? Истинны! смыслъ всякой эпохи заключается въ ея подлинныхъ, а не перевранныхъ идеяхъ. Никто,-- беремъ примѣръ у г. Лѣскова,-- не считаетъ Донъ-Кихота представителемъ рыцарства, а всякій видитъ въ немъ пародію на рыцарство или представителя эпохи упадка рыцарства. Хорошъ былъ бы тои историкъ, который на основаніи сервантесовскаго романа сталъ бы утверждать, что рыцари были "шуты", потому что кувыркались черезъ голову въ честь деревенской бабы, и были "дураки", потому что сражались съ мельницами. Правда, и г. Лѣсковъ отличаетъ "честную горсть людей" (т.-е. горсть честныхъ людей), но, все-таки, нашъ предполагаемый историкъ былъ бы не правъ, если бы, почтительно склонивъ голову передъ горстью Ричардовъ, Готфридовъ, Роландовъ, Сидовъ и прочихъ рыцарей "безъ страха и упрека, онъ осмѣялъ бы рыцарство за одного или хоть сто одного Донъ-Кихота. А гдѣ же тѣ толпы крестоносцевъ, ихъ же имена Господи вѣса, которыя отдали свою жизнь за обладаніе святынею?

Такова основная тенденція г. Лѣскова, сообразно съ которой избранъ и расположенъ весь матеріалъ романа. Читателя почти съ первыхъ же страницъ охватываетъ удушливая атмосфера всеобщей глупости и повальнаго шутовства, и вся длинная вереница "красныхъ, бѣлыхъ, пестрыхъ буланыхъ" (по язвительному опредѣленію г. Лѣскова) дѣятелей эпохи представляется чѣмъ-то вродѣ шайки червонныхъ валетовъ. Кто поумнѣе -- тотъ подлъ, кто почестнѣе -- тотъ глупъ. Единственнымъ исключеніемъ является Райнеръ, который за то не болѣе какъ маньякъ, и отчасти Лиза Бахарева, которую за то авторъ и заставилъ умереть отъ разочарованія. Роль здравомысла романа предоставлена нѣкоему доктору Розанову, который пользуется живѣйшими симпатіями автора, и хотя страдаетъ періодическими запоями, но ума не пропиваетъ и въ трезвые свои дни язвить эпоху и ея дѣятелей не хуже самого г. Лѣскова. Если въ романѣ есть какія-нибудь положительныя черты и указанія, то ихъ надо искать именно у этого доктора, съ которымъ мы и познакомимъ читателя. На первомъ мѣстѣ поставимъ слѣдующую тираду здравомысленнаго доктора: "Я не виноватъ, что въ такіе дни живу, когда люди умъ теряютъ. А вотъ, не угодно ли вамъ спросить поляка Незабитовскаго, что они думаютъ о нашемъ либерализмѣ? Они дорожатъ имъ, какъ прошлогоднимъ снѣгомъ, и болѣе готовы уважать рѣзкое слово, чѣмъ безплодныя заигрыванія. Наши либералы надули того, на кого сами молились; надуютъ и поляковъ, и васъ, и себя, и всѣхъ, кто имѣетъ слабость вѣрить ихъ заученнымъ фразамъ. Самоотверженныхъ людей столько сразу не родится, сколько ихъ вдругъ откликнулось въ это время. Это, вѣдь, что же? Былъ застой; потомъ люди проснулись, -- ну, поддались несбыточнымъ увлеченіямъ, надѣлали глупостей, порастеряли даромъ людей, но все, вѣдь, это было человѣческое, а это что же? Воевать съ вѣтряными мельницами, воевать съ обществомъ, злить понапрасну людей и покрывать это именемъ какого-то новаго союза! Ну, что это за союзъ? Вы посмотрите, что это такое: женщинокъ побольше посбивать съ толку, пожить съ ними до безстыдства, до наглости, а потомъ будь, что будетъ. Имъ, вѣдь, ничего, а тѣ будутъ рѣпку пѣть. О, подлецы, подлецы неописуемые!" Если присмотрѣться поближе къ рѣчамъ "Розанова, окажется, что онъ повторяетъ ту же главную мысль, которую мы видѣли въ рѣчахъ самого автора. Г. Лѣсковъ говорить о горсти честныхъ людей, обзывая прочихъ дураками и шутами,-- Розановъ утверждаетъ, что "самоотверженныхъ людей столько сразу не родится, сколько ихъ вдругъ откликнулось въ это время", и восклицаетъ: "О, подлецы, подлецы неописуемые!" Противъ этого скептицизма и этихъ черезъ-чуръ рѣшительныхъ огульныхъ приговоровъ мы имѣемъ превосходное возраженіе заимствованное нами не у кого другаго, какъ именно у самого г. Лѣскова Въ шестомъ томѣ его сочиненій есть одинъ небольшой, но превосходный разсказъ подъ заглавіемъ Безстыдникъ. Подъ этимъ прозвищемъ фигурируетъ въ разсказѣ (изъ временъ крымской кампаніи) провіантскій чиновникъ, котораго одинъ молодой и горячій морякъ безцеремонно попрекнулъ казнокрадствомъ. Чиновникъ нисколько не протестуетъ противъ этого обвиненія съ фактической стороны, но защищается такимъ образомъ: "Нельзя же такъ утверждать, что будто одни ваши честны, а другіе безчестны. Пустяки! Я за нихъ заступаюсь!... Я за всѣхъ русскихъ стою!... Да-съ! Повѣрьте, что не вы одни можете терпѣливо голодать, сражаться и геройски умирать; а мы будто такъ отъ купели крещенія только воровать и способны. Пустяки-съ! Несправедливо-съ! Всѣ люди русскіе и всѣ на долю свою имѣемъ отъ своей богатой натуры на все сообразную способность. Мы, русскіе, какъ кошки: куда насъ ни брось, вездѣ мордой въ грязь не ударимся, а прямо на лапки станемъ; гдѣ что умѣстно, такъ себя тамъ и покажемъ: умирать -- такъ умирать, а красть -- такъ красть. Васъ поста вили къ тому, чтобы сражаться, и вы это исполняли въ лучшемъ видѣ,-- вы сражались и умирали героями, и на всю Европу отличились; а мы бы" при такомъ дѣлѣ, гдѣ можно было красть,-- и мы тоже отличались и такъ крали, что тоже далеко извѣстны. А если бы вышло, напримѣръ, такое повелѣніе, чтобы всѣхъ насъ переставить одного на мѣсто другаго: насъ, напримѣръ, въ траншеи, а васъ къ поставкамъ, то мы бы, воры, сражались и умирали, а вы бы... кради..."

Г. Лѣсковъ заканчиваетъ свой разсказъ такимъ замѣчаніемъ: "безстыдникъ то, чего добраго, пожалуй, былъ и правъ". Въ очень значительной степени правъ, скажемъ мы отъ себя. Конечно, человѣкъ, мечтающій о героическихъ подвигахъ и призванный къ нимъ, не пойдетъ служить въ интендантство, точно также какъ человѣкъ, мечтающій о наживѣ, не будетъ проситься въ траншеи. Но такихъ людей, которыхъ не мѣсто краситъ, а которые красятъ мѣсто, которые остаются собою, несмотря на среду и обстановку, всегда и вездѣ не много, большинство же состоитъ именно изъ людей способныхъ и красть съ ворами, и умирать съ героями. Это -- психологическій и историческій фактъ, и вотъ почему учрежденія имѣютъ такое огромное общественно-воспитательное значеніе, и вотъ причина, почему сильныя историческія движенія увлекаютъ собою даже такихъ людей, которые казались вовсе неспособными къ какому бы то ни было движенію. Истрепанная фраза "нѣтъ людей" не имѣетъ смысла; она можетъ значить только то, что нѣтъ запроса на людей. Сколько пропойцъ, которымъ предстояло умереть подъ заборомъ, умерли героями на полахъ Сербіи! Сколько ничтожностей, съ которыми въ обыкновенное время двухъ словъ сказать было не о чемъ, которымъ иногда бывало совѣстно просто руку подать, съумѣли исполнить, когда того потребовала жизнь и исторія, высочайшую и труднѣйшую заповѣдь -- отдать душу свою за други своя! Человѣкъ, въ сущности, очень хорошее существо, а (если въ мірѣ совершается болѣе зла, чѣмъ добра, то, конечно, не въ силу органическаго влеченія людей къ злу и отвращенія ихъ къ добру, а просто потому, что сплошь да рядомъ дѣлать зло и легче, и выгоднѣе, нежели служить добру. Трудно быть честнымъ тамъ, гдѣ честность и глупость -- синонимы.

Теперь не трудно скептическія и обличительныя фразы г. Лѣскова и его героя обратить противъ нихъ же. Эти фразы доказываютъ только то, что наши обличители не поняли самой сущности обличаемаго ими движенія,-- его исторической необходимости, его всеобщности и стихійности. Не "заученныя фразы", а насущные интересы породили это движеніе, которое въ свою очередь создало нужныхъ для него людей. Изъ безчисленнаго ряда примѣровъ, которые я могъ бы привести, приведу одинъ, который не можетъ возбудить споровъ. Вспомнимъ государственнаго человѣка, памяти, котораго поэтъ посвятилъ, между прочимъ, такія строки:

Чуть колыхнулось болото стоячее,

Ты ни минуты не спалъ,

Лишь не остыло-бъ желѣзо горячее,

Ты безъ оглядки ковалъ.

Откуда взялась эта энергія? Откуда взялся самъ этотъ человѣкъ? Принадлежалъ ли онъ случайно къ "горсти честныхъ людей", которую признаетъ г. Лѣсковъ, или онъ родился вмѣстѣ съ эпохою, какъ требуетъ докторъ Розановъ? Нѣтъ, этотъ даровитый и энергичный человѣкъ былъ, все-таки, человѣкъ толпы, а не "горсти", и родился онъ въ эпоху, не имѣвшую ничего общаго съ той, которая сдѣлала его "кузнецомъ-гражданиномъ". Не раскали исторія "желѣза" -- и ковать ему не пришлось бы, какъ ни велико было бы желанье и умѣнье, какъ не довелось этого, наприм., графу Киселеву и его сотруднику и единомышленнику Заблоцкому-Десятовскому,-- людямъ, ни въ какомъ отношеніи не уступавшимъ Милютину. Вотъ какъ исторія призываетъ дѣятелей, вотъ какъ жизнь рождаетъ нужныхъ ей людей! Напрасно, значитъ, г. Лѣсковъ съ своимъ героемъ иронизировали надъ вдругъ проявившимся множествомъ самоотверженныхъ людей, напрасно заподозрѣвали ихъ искренность: таковъ былъ духъ эпохи, таковъ былъ лозунгъ времени. Люди, прежде только не таскавшіе платковъ изъ чужихъ кармановъ, съ одушевленіемъ заговорили о прогрессѣ, о гуманности, о "младшемъ братѣ", т.-е. все о такихъ вещахъ, которыя еще наканунѣ назывались "завиральными идеями". Много тутъ было дѣтскаго, незрѣлаго, неосмысленнаго, но, вѣдь, и г. Лѣсковъ, прежде чѣмъ сдѣлаться писателемъ, долженъ былъ выучиться грамотѣ. Смѣяться надъ этою незрѣлостью, а тѣмъ болѣе ненавидѣть или презирать ее, значитъ свидѣтельствовать о своемъ собственномъ духовномъ несовершеннолѣтіи. А прозрѣвать въ энтузіастахъ какихъ-то холодныхъ развратниковъ, для которыхъ "женскій вопросъ" былъ, будто бы, только хорошимъ средствомъ къ уловленію неопытныхъ женскихъ сердецъ,-- это значитъ очень дурно рекомендовать чистоту собственнаго воображенія. Романъ Некуда -- романъ только по названію: это -- полемическій памфлетъ, внушенный недобрымъ чувствомъ и исполненный безъ особаго такта и вкуса.

IV.

По мѣрѣ того, какъ улеглось взбаломученное море нашей жизни, успокаивалось и растревоженное чувство г. Лѣскова. Вмѣстѣ съ этимъ крѣпнулъ и яснѣлъ его талантъ, способный гораздо болѣе къ тихому созерцанію, нежели къ запальчивой борьбѣ,-- къ спокойному повѣствованію, нежели къ сатирѣ,-- къ поучительному морализованью, нежели къ страстному обличенію. Дойдя въ романахъ Обойденные и въ особенности На ножахъ до своей кульминаціонной точки, мстительное чувство г. Лѣскова быстро пошло на убыль и больной талантъ сталъ быстро выздоравливать. Глубокое затишье, наступившее въ нашей жизни съ началомъ прошедшаго десятилѣтія, отразилось самымъ благотворнымъ образомъ на дѣятельности г. Лѣскова, который именно въ этотъ періодъ далъ цѣлый рядъ не большихъ, но превосходныхъ произведеній, преслѣдующихъ одну и ту же моральную цѣль. Аскалонскій злодѣй, Гора, Несмертельный голованъ, На краю свѣта, Скоморохъ Памфалонъ, Прекрасная Аза, фигура, Человѣкъ на часахъ и пр. и пр.-- вотъ рядъ произведеній г. Лѣскова этого періода, совершенно достаточный, чтобы создать писателю чистую и прочную репутацію. Довольно ли ихъ, чтобы пересоздать репутацію? Этотъ вопросъ пусть рѣшаетъ читатель въ зависимости отъ своихъ субъективныхъ впечатлѣній, отъ степени своей собственной терпимости или злопамятности. Дѣло критики -- отмѣтить тотъ фактъ, что теперешнему г. Лѣскову можно вѣрить и его отбитъ слушать, что его одушевляютъ нынѣ не узкія личныя пристрастія, а свѣтлые моральные идеалы. По формѣ, эти произведенія г. Лѣскова распадаются на двѣ группы,-- на легенды (лучшая между ними Скоморохъ Памфалонъ) и бытовые разсказы (лучшій между ними Человѣкъ на часахъ или Спасеніе погибавшаго), но по содержанію они составляютъ одно цѣлое, потому что служатъ одной и той же морали. Мораль эта очень не нова: это мораль евангелія, но евангелія, прочтеннаго не затуманенными глазами, усвоеннаго не по его буквѣ, а по его любвеобильному духу. Гдѣ любовь, тамъ и Богъ, гдѣ добрыя дѣла, тамъ и правда, и истинная, не мертвая вѣра, гдѣ страданія, тамъ и поприще для дѣятельности -- вотъ сущность этой морали, которую такъ легло понять и такъ трудно усвоить. Въ разсказѣ Скоморохъ Памфалонъ г. Лѣсковъ дѣлаетъ именно это противупоставленіе между высокомѣрною добродѣтелью, пуще всего оберегающею свою чистоту и ради того избѣгающею людей, и простою, естественною человѣчностью, которая не заботится о томъ, что о ней скажутъ, не ищетъ похвалъ, не боится никакой грязи, а помогаетъ, кому придется и чѣмъ придется. Вотъ поучительный отрывокъ изъ разговора высокоумнаго и высокодобродѣтельнаго Ермія со скоморохомъ Памфалономъ, не претендующимъ ни на умъ, ни на добродѣтель:

Замѣтивъ, что Ермій отвернулся, Памфалонъ тронулъ его ласково за плечо молвилъ съ увѣтомъ:

-- Вѣрь мнѣ, почтенной старикъ, что живое всегда живымъ остается, и у гетеръ часто бьется въ груди прекрасное сердце. А печально намъ быть на пирахъ у богатыхъ господъ. Вотъ тамъ люди горды, надменна и веселы хотятъ, и свободнаго смѣха и шутокъ не терпятъ. Тамъ требуютъ того, чего естество человѣческое стыдятся, тамъ угрожаютъ удареніемъ к ранами, тамъ щиплютъ мою разноперую птицу, тамъ дуютъ и плюютъ въ носъ моей собакѣ Акрѣ. Тамъ ни во что вмѣняютъ всѣ обиды для низшихъ, и на утро... хотятъ молиться для вида.

-- О горе, о горе!-- прошепталъ Ермій,-- вижу, что ты даже совсѣмъ еще далекъ отъ того, чтобы понимать, въ чемъ погрязъ ты, но твой умъ и твое естество, можетъ быть, добры...

И сказалъ онъ ему вдохновенно:

-- Брось свое гадкое ремесло, Памфалонъ!

А тотъ ему спокойно отвѣтилъ:

-- Не могу... Да знай: я имѣлъ возможность бросить скоморошество и не бросила.

-- И почему же тя не бросилъ?

-- Не могъ.

-- Что у тебя за отвѣтъ: все ты "не могъ"! Почему ты не могъ?

-- Не могъ и не могу, потому что... я не могу о себѣ думать, когда есть кто-нибудь, кому надо помочь.

Старецъ приподнялся на ложѣ и, вперивъ глаза въ скомороха, воскликнулъ:

-- Что ты сказалъ?! Ты ни во что считаешь погубить свою душу на безконечные вѣки вѣковъ, лишь бы сдѣлать что-нибудь въ сей быстрой жизни для другаго! Да ты имѣешь ли понятія о ярящемся пламени ада и о глубинѣ вѣчной ночи?

Скоморохъ усмѣхнулся и сказалъ:

-- Нѣтъ, я ничего не знаю объ этомъ. Да и какъ я могу знать о мертвыхъ, когда я не знаю даже всего о живыхъ? А ты знаешь о тартарѣ, старецъ?

-- Конечно!

-- А, между тѣмъ, я вижу, и ты не знаешь о многомъ, что есть на землѣ. Мнѣ это странно.

-- Несчастный! Да ти имѣешь ли даже понятіе о самомъ Божествѣ?

-- Имѣю, только очень малыя понятія, но въ томъ не ожидаю себѣ великаго осужденія, потому что я, вѣдь, не выросъ въ благородной семьѣ, я не слушалъ уроковъ у схоластиковъ въ Византіи.

-- Бога можно знать и служить Ему безъ науки схоластиковъ.

-- Я съ тобою согласенъ и такъ всегда и думалъ: мнѣ Тебя не понять, а а не хочу быть какъ лѣнивый рабъ, чтобы о Тебѣ со всѣми пересуживать и узнавать, зачѣмъ Ты отъ меня одно требуешь, а другое запрещаешь! Я буду Тебѣ просто покоренъ и не стану разузнавать, что Ты думаешь, а просто возьму и исполню, что Твой перстъ начерталъ въ моемъ сердцѣ! А если дурно сдѣлаю,-- Ты прости, потому что, вѣдь, это Ты меня создалъ со слабымъ сердцемъ. Я съ нимъ и живу.

-- И ты на этомъ надѣешься оправдаться?

-- Ахъ, я ни на что не надѣюсь, но и ничего не боюсь. Я Его люблю.

Этотъ характерный эпизодъ даетъ всестороннее понятіе о той моральной основѣ, на которой утвердилось теперешнее творчество г. Лѣскова. Конечно, не поученіями исправляется нравственность людей, но, съ другой стороны, что же другое можетъ предложить отъ себя служитель слова? Если онъ облекаетъ свои поученія въ яркіе и живые образы, легко проникающіе въ сознаніе слушателя или читателя, и если смыслъ этихъ поученій простъ и правдивъ (а это все есть у г. Лѣскова), онъ можетъ считать свою обязанность исполненной. Пройдетъ время, потускнѣетъ впечатлѣніе отъ этихъ образовъ, забудется смыслъ этихъ поученій, но на днѣ души, все-таки, останется осадокъ, который сдѣлаетъ ее воспріимчивѣе къ будущимъ вліяніямъ того же рода -- и развѣ это не успѣхъ? И развѣ мораль, проповѣдуемая г. Лѣсковымъ, не составляетъ новости для огромнаго множества людей, удовлетворяющихся внѣшностью, живущихъ формальностями, преклоняющихся передъ буквой? Просвѣщенный Ермій долженъ былъ признать подъ конецъ правоту неученаго и даже неумнаго Памфалона, и это не примиреніе разума передъ невѣдѣніемъ, знанія передъ вдохновеніемъ, это -- торжество любви передъ себялюбіемъ. Какъ симпатиченъ писатель, проповѣдующій эти простыя, но и глубокія начала, и какъ мало похожъ онъ на того писателя, который, съ пѣною бѣшенства на устахъ, предавалъ анаѳемѣ цѣлую эпоху и цѣлое поколѣніе!

Морально-бытовые разсказы г. Лѣскова, во главѣ которыхъ мы поставили Спасеніе погибавшаго, отличаются тою же моральною тенденціей какъ и легенды, но имѣютъ, сверхъ того, то достоинство, что характеризуютъ извѣстныя стороны нашей жизни. Маленькій разсказъ Спасеніе погибавшаго, обрисовываетъ наши нравы и порядки полвѣка назадъ съ таю" рельефностью и типичностью, какой напрасно искать въ огромномъ романѣ Некуда. Солдатъ, стоя на часахъ, услышалъ на льду Невы крики о помощи и, оставивъ свой "постъ", спасъ погибающаго -- вотъ фабула разсказа. Сострадательный солдатъ былъ жестоко наказанъ розгами за нарушеніе своихъ обязанностей и остался очень доволенъ, что такъ дешево отдѣлался, и начальство его, употребивъ всѣ усилія, чтобы дѣло не получило огласки и достигнувъ этого, осталось довольно не менѣе. И такъ: истерзанный до полусмерти за доброе и даже геройское дѣло солдатъ, награжденный проходимецъ, обманутое высшее начальство, оставленное въ невѣдѣніи общество, а въ результатѣ -- "все благополучно" -- и все это съ одобренія высшаго нравственнаго авторитета того времени -- это ли не типическая картина "добраго стараго времени"? Г. Лѣсковъ обнаружилъ здѣсь качества истиннаго бытописателя, и онъ же въ заключеніи разсказа нашелъ простыя, но прекрасныя слова, которыя озарили свѣтомъ моральную сторону событія. Вотъ заключеніе г. Лѣскова:

"Если бы я имѣлъ дерзновеніе счастливыхъ избранниковъ неба, которымъ, по великой ихъ вѣрѣ, дано проницать тайны Божія смотрѣнія, то я, можетъ быть, дерзнулъ бы дозволить себѣ предположеніе, что, вѣроятно, и самъ Богъ былъ доволенъ поведеніемъ созданной имъ смирной душк Постникова. По вѣра ноя мала; она не даетъ уму моему силы зрѣть столь высокаго; я держусъ земнаго и перстнаго. Я думаю о тѣхъ смертныхъ, которые любятъ добро просто для самого добра и не ожидаютъ никакихъ наградъ за него, гдѣ бы то ни было. Эти прямые и надежные люди то же, мнѣ кажется, должны быть вполнѣ довольны святымъ порывомъ любви и не менѣе святымъ терпѣніемъ смиреннаго героя моего точнаго и безъискусственнаго разсказа".

Вотъ какъ умѣетъ говорить г. Лѣсковъ, когда его вдохновляетъ чувство любви, когда онъ въ мирѣ съ самимъ собою и когда онъ даетъ волю своему живому и чуткому таланту и не принуждаетъ его прислуживать дурнымъ инстинктамъ своей человѣческой, т.-е. несовершенной природы. Что будетъ дальше? Исцѣлится прекрасное дарованіе г. Лѣскова вполнѣ или застарѣлые недуги, все-таки, будутъ давать себя знать? Это вопросъ времени и обстоятельствъ, а мы можемъ только повторить слова нашего поэта о другомъ, не русскомъ поэтѣ:

О, Боже! Возврати

Твой миръ въ его озлобленную душу.

М. Протопоповъ.

"Русская Мысль", кн.XII, 1891