Протопопов Михаил Алексеевич - Любовь и Корона. Исторический роман из времен императрицы Анны Ивановны и регентства принцессы Анны Леопольдовны. Евгения Карновича

Любовь и Корона. Историческій романъ изъ временъ императрицы Анны Ивановны и регентства принцессы Анны Леопольдовны. Евгенія Карновича. Спб. 1879.

Между нашими многочисленными историческими романистами г. Карповичъ избралъ себѣ благую часть. Онъ не прикрашиваетъ исторіи, не драматизируетъ историческихъ фактовъ, а разсказываетъ дѣло, какъ оно было въ дѣйствительности, спокойно, просто и нѣсколько сухо. Издатель сочиненія г. Карновича очень справедливо говоритъ въ предисловіи, что романъ его "является простымъ историческимъ повѣствованіемъ, оживленнымъ въ его частностяхъ и подробностяхъ картинами, нарисованными такими чертами и такими красками, какими авторъ только могъ пользоваться при тщательномъ и разностороннемъ изученіи изображенной имъ эпохи и всѣхъ имѣющихся для того источниковъ, какъ русскихъ, такъ и иностранныхъ". Добросовѣстность г. Карновича простирается до того, что онъ даетъ знать читателю въ подстрочномъ примѣчаніи каждый разъ, какъ только его персонажи начинаютъ говорить "подлинными словами", засвидѣтельствованными исторіей. "Ахъ, Андрей Иванычъ, говоритъ Анна Леопольдовна Остерману, ты опять съ бумагами! Тебя-то я, впрочемъ, всегда рада видѣть, а бумаги твои мнѣ порядочно надоѣли. Вотъ посмотри, какое красивое платьице я шью моему Иванушкѣ" (225) и т. д. Г. Карновичъ торопится сообщить, что это "подлинныя слова Анны", хотя, казалось бы, оно для читателя довольно безразлично. "Я терпѣть не могу принца Антона: онъ весьма тихъ и въ поступкахъ не смѣлъ", говоритъ тоже Анна Леопольдовна, а г. Карновичъ ужъ тутъ, какъ тутъ: "подлинныя слова Анны Леопольдовны (41), съ значительнымъ домъ сообщаетъ онъ читателю. "Въ вашемъ высочествѣ есть довольныя благодарованія", говоритъ, между прочимъ, Волынскій: "подлинная рѣчь Волынскаго" (41), конфиденціально шепчетъ авторъ читателю на ухо при этомъ случаѣ. Ахъ, батюшки, восклицаетъ, наконецъ, раздосадованный читатель, подлинныя, такъ подлинныя, мнѣ это право все равно. Г. Карновичъ, конечно, не унимается и, влагая въ уста Елизаветы замѣчательныя слова -- "пора вставать, сестрица", немедленно присовокупляетъ: "подлинныя слова Елизаветы" (329).

Такой избытокъ добросовѣстности затрудняетъ нетолько читателя, но и самого автора. Читателю гарантирована вѣрность изображаемыхъ авторомъ фактовъ, но это гораздо болѣе достоинство историческаго учебника, нежели собственно романа, какъ художественнаго произведенія. Прочтя романъ г. Карновича, читатель, положимъ, въ накладѣ не останется, но получитъ во всякомъ случаѣ не то, чего искалъ и хотѣлъ. Съ другой троны, самъ авторъ, поставленный между далеко не тождественными (а иногда даже прямо враждебными) требованіями исторіи и романа, правды фактической и правды художественной, находится въ очень неудобномъ положеніи. Онъ не вводитъ никакихъ эпизодическихъ лицъ, не придумываетъ никакой фабулы, онъ не рѣшается даже рискнуть изображеніемъ психіи его историческихъ персонажей и, въ силу всего этого, его романъ перестаетъ быть романомъ. Понимая это и, очевидно, желая смягчить сухость своего повѣствованія, г. Карповичъ не бревгаетъ прибѣгать къ передачѣ разныхъ легендъ, эпохи отнюдь не характеризующихъ, но имѣющихъ внѣшній, анекдотическій интересъ. Такъ онъ разсказываетъ объ разныхъ удивительныхъ "видѣніяхъ", причемъ совершенно невозможно рѣшить, вѣритъ или нѣтъ самъ авторъ въ реальность передаваемаго имъ эпизода. По крайней мѣрѣ, онъ, сохраняя совершенно серьёзный видъ, ссылается (64) на "корреспондента с.-петербургской академіи наукъ Шретеръ", какъ на "очевидца" "видѣнія". Но даже это, такъ сказать, самопожертвованіе автора не спасаетъ его дѣла: романа все-таки не получается, а получается лишь длинноватая и суховатая историческая хроника, занимающая среднее мѣсто между романомъ и монографіей. Читатель пополнитъ свои историческія свѣдѣнія, но эстетическаго наслажденія не получить ни малѣйшаго.

"Отечественныя Записки", No 12, 1879