Протопопов Михаил Алексеевич - Николай Васильевич Шелгунов

Николай Васильевичъ Шелгуновъ.

(Сочиненія Н. В. Шелгунова, въ двухъ томахъ. Спб., 1891 г.).

Въ одномъ изъ своихъ романовъ или въ одномъ изъ своихъ фельетоновъ Хвощмиская-Заіончковская сдѣлала мимоходомъ такое замѣчаніе: говорятъ,-- писала она,-- о людяхъ сороковыхъ и о людяхъ шестидесятыхъ годовъ, но почему не говорятъ о нашемъ поколѣніи, о людяхъ пятидесятыхъ годовъ? Если ужъ разбивать нашу новѣйшую исторію на десятилѣтніе періоды, то нѣтъ резона пропускать и пятидесятые. годы, у которыхъ была своя физіономія, свои представители, свое содержаніе.

Замѣчаніе Заіончковской вѣрно не въ хронологическомъ только, но и въ болѣе глубокомъ смыслѣ. Правда, встрѣчаются въ исторіи такіе мертвые промежутки, когда умственная жизнь общества, повидимому, совсѣмъ пріостанавливается, когда люди, которые при другихъ условіяхъ, вѣроятно, были бы людьми вполнѣ порядочными, точно взапуски другъ передъ другомъ,

мысли гонятъ,

Торгуютъ волею своей,

Главы предъ идолами клонятъ

И просятъ денегъ да цѣпей.

Современный читатель, вѣроятно, можетъ безъ особыхъ усилій воображенія представить себѣ возможность такихъ эпохъ... Однако, не такъ страшенъ чортъ, какъ его малюютъ. Не фраза это, а неопровержимая и глубокоутѣшительная истина, что гдѣ жизнь, тамъ и развитіе, что теченіе идей не можетъ быть ничѣмъ пріостановлено въ обществѣ, еще не утратившемъ своей жизнеспособности. Общественный прогрессъ заключается не только въ выработкѣ новыхъ понятій, но и въ постепенномъ усвоеніи уже добытыхъ и высказанныхъ идей. Процессъ этого усвоенія совершается всегда медленно и вотъ причина, почему люди слишкомъ горячаго и нетерпѣливаго чувства обыкновенно выражаютъ въ такія эпохи крайнее недовольство и своею жизнью, и своимъ обществомъ, и своимъ временемъ; процессъ этотъ совершается незамѣтно, подспудно, и вотъ причина, почему поверхностные наблюдатели отрицаютъ самое его существованіе.

Сороковые года были временемъ пышнаго разцвѣта русской мысли. Наша литература сформировала и выдвинула въ эти годы столько замѣчательныхъ талантовъ и умовъ, сколько ни раньше, ни позже не представила ни одна эпоха, на одно поколѣніе. Осторожно и умѣренно, но со всею силой непоколебимаго убѣжденія писатели того времени развивали не одно, а цѣлый рядъ "новыхъ словъ", новыхъ фундаментальныхъ идей, которыя должны были лечь въ основу обновленнаго общественнаго міросозерцанія. Всѣ били въ одну точку, всѣ шли къ одной и той же цѣли, хотя дѣйствовали различными средствами. Литературный критикъ, разсуждая, повидимому, о вопросахъ чистой эстетики, преподавалъ, въ сущности, первые элементы здравой гражданственности. Философъ-публицистъ съ изящной и популярной формѣ излагалъ выводы науки и -- что было еще важнѣе -- пріучалъ своихъ читателей уважать науку,-- уважать не за то, что она питаетъ юношей и отраду старцамъ подаетъ, а за то, что она носительница и представительница чистой истины. Поэтъ,-- тотъ самый поэтъ, о которомъ въ эти дни вспоминаетъ почтительно и любовно вся грамотная Россія,-- съ могучею страстностью взывалъ къ достоинству человѣка, къ его свободному, хотя униженному духу. Беллетристъ давалъ яркія картины бѣдности и несовершенствъ дѣйствительности, но не лишалъ надежды, не устранялъ идеала, а, наоборотъ, утверждалъ его, доказывая Образами, что искра Божія любви и человѣческаго самосознанія присуща всякой, казалось бы, даже въ конецъ забитой и опустошенной человѣческой душѣ. Всѣ эти избранные люди дѣйствовали независимо другъ отъ друга, но дѣлали одно дѣло, въ иныхъ случаяхъ даже совершенно безсознательно, безъ пониманія всего смысла и значенія своей собственной дѣятельности.

Для насъ, современныхъ людей, отдѣленныхъ отъ того времени цѣлымъ полувѣкомъ, въ который много не одной только воды утекло, для насъ не могутъ представляться особою новостью идеи того поколѣнія. По снѣ были истиннымъ Откровеніемъ для общества, вся жизнь котораго была построена на крѣпостныхъ началахъ, по самой сущности своей противорѣчившихъ даже самымъ скромнымъ идеаламъ общественной справедливости. Для того, чтобы перевоспитать такое общество или хоть только пробудить въ немъ жизнь мысли, нуженъ былъ именно такой дружный натискъ цѣлой фаланги первостепенныхъ умовъ и талантовъ, какой мы наблюдаемъ въ такъ называемую эпоху сороковыхъ годовъ. Однако, и этотъ натискъ оказался бы безсильнымъ или принесъ бы свои плоды гораздо позднѣе, если бы, какъ знаетъ читатель, внѣшнія историческія обстоятельства не воздѣйствовали могущественнымъ образомъ въ томъ же самомъ просвѣтительномъ направленіи...

Такимъ образомъ, пятидесятые годы получили отъ предъидущей эпохи богатѣйшее умственное наслѣдство, въ которомъ необходимо было разобраться. Въ параллель съ этимъ, жизнь приняла такое направленіе, что о приращеніи наслѣдственныхъ богатствъ нечего было и думать и приходилось только заботиться объ ихъ сбереженіи. Эти два обстоятельства, совершенно разнородныя между собою по своей сущности, дѣйствовали, однако, на умственную дѣятельность общества въ одномъ и томъ же направленіи, заставляя ее сжаться, самоуглубиться, сконцентрироваться. Приходилось, говоря словами крыловской басни, думать крѣпку думу безъ шуму. Дума была крѣпкая, потому что было о чемъ подумать, было надъ чѣмъ поработать; дума была безшумная, втихомолку, въ одиночку, про себя и для себя, потому что такъ требовалось въ силу внѣшнихъ условій. Характеръ и физіономія пятидесятыхъ годовъ опредѣляются именно этими двумя фактами. Пятидесятники -- это были богатые наслѣдники, которые сидѣли впроголодь на своихъ сундукахъ, пересчитывали свои богатства, подводили имъ итоги, но не пускали ихъ въ обращеніе* изъ страха попасть подъ опеку за расточительность.

Положеніе было не изъ легкихъ и не изъ пріятныхъ, что и говорить объ этомъ. Однако, правы ли были тогдашніе пессимисты, складывавшіе "на пустой груди ненужныя руки"? Точно ли были не нужны ихъ руки? Правъ ли былъ Грановскій, завидуя Бѣлинскому, "умершему во-время"? Правь ли былъ Иванъ Аксаковъ, съ горькимъ отчаяніемъ восклицавшій:

Разбейтесь, силы,-- вы ненужны!

Засни ты, духъ! Давно пора!

Разсѣйтесь всѣ, кто были дружны

Во имя правды и добра!

Исторія дала на эти вопросы торжественный и непререкаемый отвѣтъ, содержаніе котораго извѣстно читателю. Не прошло десятка лѣтъ -- и понадобились рабочія "руки", потребовались всѣ живыя "силы", открылся просторъ для "духа", и уже не маленькими, робкими, отдѣльными кружками, а цѣлыми массами стали соединяться люди "во имя правды и добра". И благо было тѣмъ, кто съумѣлъ выдержать испытаніе, кто устоялъ, не усыпилъ своего духа, не разбилъ своихъ силъ! Заслуга ихъ была отрицательная, но огромная, и они по праву могли явиться на призывъ новой жизни съ спокойною совѣстью и съ свѣтлымъ лицомъ.

Исторія, однако, дѣлается не отдѣльными личностями, хотя бы и одаренными исключительными силами, а массами. Если лучшіе люди пятидесятыхъ годовъ могли впадать въ уныніе и отчаяніе, то какъ чувствовала себя и какъ жила вся масса общества? На этотъ вопросъ мы найдемъ превосходный отвѣтъ у одного изъ самыхъ яркихъ представителей пятидесятыхъ годовъ, и именно у той же Хвощинской-Заіончковской. Вотъ какими чертами характеризовала она общество того времени:

"Общество не оглядывалось на себя, не размышляло. По временамъ оно чувствовало, что стѣснено, но въ чемъ, не могло сказать и не задавало себѣ этого вопроса. Оно существовало, оно было формально устроено, формально ограждено. Тому, кто умѣлъ, не запрещалось богатѣть, какъ умѣлъ, на способы смотрѣли снисходительно, если они были обставлена нужною формальностью, о нихъ и не спрашивали, если богатство веселило кружокъ, въ которомъ процвѣтало. Вырабатывалась легкая совѣсть, вывожу не запрещалась удача. Передъ удачей благоговѣли, можетъ быть, отъ внутренней неопредѣленной печали стѣсненія, заставлявшей высоко цѣнить удачу, тамъ, гдѣ былъ напрасны трудъ и достоинство, можетъ быть, отъ порчи, въѣдавшейся въ это довольное рабство. Послѣднее едва ли не вѣрнѣе: въ обществѣ не было негодованія. Общество доводило свое всепрощеніе и неосужденіе до крайности, возможной только въ конечномъ стѣсненіи, преступники только въ тюрьмѣ сочувствуютъ другъ другу... Своекорыстное, отъ отсутствія всякаго общаго интереса, общество мельчало мыслью,-- сжималось по кружкамъ, дробилось на единица и каждая изъ этихъ единицъ привыкала дорожить только собою. Самое слово "гражданскій долгъ" считалось фразой. Вырабатывался даже языкъ чинный, приличный, гладкій, исключающій всякое прямое названіе вещей по имени. Но языка сильнѣе било и не нужно,-- говорить было нечего. Для такъ называемыхъ "высокихъ предметовъ" были высокіе казенные образцы слога, и тѣ понадобились только въ послѣднее время, и то для немногихъ строкъ въ вѣдомостяхъ. Укрѣплялось и укрѣпилось одно убѣжденіе, что все хорошо какъ есть, потому что такъ покойно... Общество облежалось на узкой и короткой постели, гдѣ засыпало, и осмѣивало, осуждало тѣхъ немногихъ, которые смѣли увѣрять, что мириться съ подобнымъ положеніемъ и невыгодно, и нечестно. Но такіе голоса раздавались рѣдко и осторожно, такихъ людей презирали, когда не боялись, отъ нихъ сторонились. Въ свою очередь мельчали и эти люди".

Мнѣ уже приходилось (въ статьѣ женское творчество) говорить объ этой характеристикѣ, но лишь съ одной спеціальной ея стороны, а теперь пажъ надо разсмотрѣть дѣло по существу. Оставляя пока безъ всякихъ возраженій фактическую основу этой характеристики, мы только спрашиваемъ въ недоумѣніи: какъ могло случиться, что такое, повидимому, совсѣмъ нравственно-погибшее общество могло черезъ нѣсколько лѣтъ проявить столько идеализма, столько чуткости къ общимъ интересамъ, столько довѣрія къ мысли, охоты къ развитію? Теорія двухъ-трехъ праведниковъ, которыми будто бы держатся города и земли, не болѣе какъ поэтическая метафора. Заіончковская вѣрила именно въ эту теорію, но никогда не жогла объяснить, потому что этого и нельзя объяснить, какимъ чудомъ "паслись эти праведники среди всеобщаго развращенія и какимъ, еще большимъ, чудомъ не общество передѣлало ихъ, а они передѣлали общество, повели его по своимъ праведнымъ путямъ? Все дѣло въ тонъ, что никакого чуда тутъ не было, какъ не было и чудодѣйственныхъ праведниковъ, а было общество обыкновенныхъ людей, живущихъ всегда не такъ какъ хочется, а такъ какъ можется. Характеристика Заіончковской -- не характеристика, а горячее, хотя и запоздалое изобличеніе,-- не портретъ, а сатирическая каррикатура. Возьмемъ хотя бы первые штрихи этой характеристики: "общество не оглядывалось на себя, не размышляло". Такъ всегда говорится относительно обществъ, лишенныхъ всякихъ средствъ для выраженія своего мнѣнія. Совершенно также разсуждали и крѣпостники относительно своихъ крестьянъ,-- они ничѣмъ не выражаютъ своего недовольства, стало быть они довольны. Далѣе, "по временамъ общество чувствовало, что стѣснено, но въ чемъ -- не могло сказать и не задавало себѣ этого вопроса". Неужели общество поголовно состояло изъ кретиновъ? А повальное взяточничество и казнокрадство, "неправда черная" келейныхъ судовъ, безсиліе закона и безотвѣтственность произвола, вопіющія злоупотребленія крѣпостнаго права и пр. и пр.? Вѣдь, для того, чтобы не только почувствовать, но и сознать такія стѣснѣнія, вовсе не нужно обладать широкимъ политическимъ смысломъ и тонкимъ умственнымъ развитіемъ. Между тѣмъ, Заіончковская говорила не о макахъ-нибудь папуасахъ, но о русскомъ обществѣ, знавшемъ хорошо Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Бѣлинскаго, которые и вышли изъ нѣдръ этого общества и дѣйствовали въ этомъ же самомъ обществѣ.

Безполезно было бы слѣдить, дѣлая шагъ за шагомъ, за характеристикой Заіончковской. Съ внѣшней стороны эта характеристика была вѣрна и мѣтко ударяла въ разныя больныя мѣста наши, но сущности дѣла она не затрогивала. Общество пятидесятыхъ кодовъ, какъ и всякая толпа, жило, примѣняясь къ обстоятельствамъ. Оно не протестовало противъ системы, лишавшей его всякой самодѣятельности, но и не проникалось ея началами, а относилось къ ней какъ къ непріятному и даже тяжелому, но неустранимому факту. Таковъ "средній человѣкъ" вездѣ и всегда, таковъ онъ былъ и въ то время. Плетью обуха не перешибешь, говоритъ онъ и пристраивается къ "обуху", не примиряясь съ нимъ и даже нисколько его не уважая. Онъ не создаетъ жизни, а просто пользуется ею, беретъ ее такой, какой находитъ. У него найдется и энтузіазмъ, и чистый патріотизмъ, и искренній альтруизмъ, если историческія силы и теченія потребуютъ отъ него этихъ качествъ. Но онъ же будетъ сіять молчалинскою благонамѣренностью, если только на нее будетъ предъявленъ запросъ. Настоящія, стихійныя, прирожденныя свойства "средняго Человѣка" -- именно умѣренность и аккуратность, при совершенномъ отсутствіи царя въ головѣ и при полнѣйшей неспособности къ какой бы то ни было иниціативѣ. Онъ не идетъ, а только сопутствуетъ, не живетъ, а только примѣняется и приспособляется. Онѣ можетъ быть и плюсомъ, и минусомъ, нисколько не измѣняясь въ своей сущности, въ своей величинѣ. Всѣ подвиги мысли и чувства, всѣ завоеванія исторіи, всѣ богатства и радости культуры, всѣ блага прогресса,-- все это совершается не "среднимъ человѣкомъ", но для него, только для него, а собственно его провиденціальное назначеніе состоитъ въ томъ, чтобы плодиться, множиться и населять землю. "Средній человѣкъ" -- рабъ исторіи и, въ то же время, господинъ жизни. Рабъ исторіи потому, что его духовная физіономія, лишенная всякой оригинальности, послушно принимаетъ то выраженіе, которое ей придадутъ общія условія мѣста и эпохи. Онъ господинъ жизни потому, что всегда умѣетъ найти компромиссъ, благодаря которому онъ ни въ какомъ случаѣ не останется безъ дѣла, не окажется "лишнимъ" человѣкомъ. Онъ всегда нуженъ, вездѣ "ко двору", всѣмъ полезенъ и даже необходимъ: никакое дѣло и никакая идея, никакая система не могутъ обойтись безъ исполнителей, а "средній человѣкъ" -- исполнитель по преимуществу.

Такимъ образомъ, загадка, совершенно неразрѣшимая съ точки зрѣнія Заіончковской, разрѣшается какъ нельзя проще. Тѣ самые люди, которые въ началѣ пятидесятыхъ годовъ посѣщали (именно посѣкали, а не драли) своихъ крестьянъ, не только служили, но и прислуживались, взяточничали безъ вымогательства иди, по крайней мѣрѣ, какъ гоголевскій городничій, "безъ всякой ненависти", сплетничали, пьянствовали, играли въ преферансъ,-- эти самые люди въ началѣ пятидесятыхъ годовъ говорили о "младшемъ братѣ", о гуманности, о прогрессѣ, о необходимости гласности. Губернскіе Печорины, оставивъ заботу о женскихъ серпахъ, пошли въ мировые посредники и прекрасная память объ ихъ дѣятельности живетъ до сего дня. Губернскіе Рудины нашли просторъ и приложеніе своему краснорѣчію въ губернскихъ комитетахъ по устройству быта крестьянъ. Маленькіе Вольтовы стали находить возможнымъ оставаться на службѣ гораздо долѣе, нежели ихъ прототипъ. А всѣ вообще стали какъ будто и умнѣе, и добрѣе, и честнѣе, стали стыдиться того, на что еще недавно смотрѣли равнодушно, и все это было вполнѣ искренно, потому что и "средній человѣкъ" есть человѣкъ, и ему пріятнѣе исполнять разумныя и благія требованія, идти за тѣмъ, кто ведетъ къ свѣту, а не за тѣмъ, кто тащитъ въ глухую трущобу. Гигіенисты говорятъ: "человѣкъ есть то, что онъ ѣстъ". Примѣняя это выраженіе къ цѣлому обществу и къ условіямъ его жизни, можно сказать: "общество есть то, чѣмъ оно живетъ". А вопросъ: чѣмъ жить?-- опредѣляется силою вещей, господствующими теченіями.

И такъ, въ идейномъ отношеніи пятидесятые годы не сдѣлали никакихъ самостоятельныхъ пріобрѣтеній. Роль лучшихъ людей того времени состояла въ томъ, чтобы, во-первыхъ, отстоять и сохранить свою человѣческую личность среди всеобщей деморализаціи, и, во-вторыхъ, въ томъ, чтобы по возможности глубоко проникнуться уроками и завѣтами крупныхъ умственныхъ дѣятелей предшествовавшей эпохи.

Изъ всѣхъ передовыхъ людей пятидесятыхъ годовъ, не исключая и самой Заіончковской, лучше всѣхъ разрѣшилъ обѣ эти задачи Николай Васильевичъ Шелгуновъ. Въ этомъ его основная заслуга и въ этомъ же, какъ увидимъ дальше, объясненіе того крупнаго значенія, которое его дѣятельность получила въ послѣднее время.

II.

Въ статьѣ о Верне Первый нѣмецкій публицистъ, Шелгуновъ говоритъ, между прочимъ: "Журналистика существуетъ не для того, чтобы предлагать взрослымъ читателямъ учебники, изъ которыхъ они выросли. Журналистъ -- не возница науки и исторіи, онъ не рудокопъ, онъ -- рабочій монетнаго двора. Слитки сокровищъ, добытыхъ рудокопами, могутъ пролежать десятки и сотни лѣтъ безъ всякой пользы. Среди сокровищъ въ глыбахъ" можно умереть съ голоду, если слитки не могутъ быть пущены въ обращеніе. Сколько есть людей, которые не могутъ пользоваться сокровищами мысли именно потому, что сокровища эти не вычеканены въ монету! Вотъ эту-то монету, удобную для обращенія, и выдѣлываетъ изъ слитковъ журналистика". Вѣрно это или невѣрно въ общемъ смыслѣ к, въ особенности, вѣрно ли это у насъ, гдѣ журналистика нерѣдко являлась именно въ роли умственнаго рудокопа,-- обо всемъ этомъ я не буду говорить. Остается несомнѣннымъ, что характеристика журналиста, сдѣланная Шелгуновымъ, наилучшимъ образомъ примѣняется къ его дѣятельности. Да, Шелгуновъ былъ "рабочимъ монетнаго двора", т.-е. популяризаторомъ и пропагандистомъ идей, добытыхъ "рудокопами" умственнаго міра, самостоятельными работниками мысли. Продолжая ту же метафору, можно спросить: какую именно монету чеканилъ Шелгуновъ? Имперіалъ -- монета, и двугривенный -- монета, и копѣйка -- монета же. Ихъ стоимость далеко не одинакова, но количество мѣновыхъ услугъ, оказываемыхъ ими, пожалуй, обратно пропорціонально ихъ стоимости: въ то время какъ копѣйка перейдетъ черезъ сотни рукъ, двугривенный перейдетъ только черезъ десятки, а имперіалъ едва успѣетъ перемѣнить одного только хозяина. Шелгуновъ очень мало заботился объ умственной аристократіи и постоянно имѣлъ въ виду обыкновеннаго читателя,-- не читателя-богача, у котораго звенятъ золотые въ карманѣ, а читателя бѣдняка, для котораго и двугривенный -- деньги. У Шелгунова не было такого рѣшительнаго литературнаго призванія, которое обязывало бы его отдаться какому-нибудь одному опредѣленному роду литературной работы. Онъ писалъ статьи экономическія, политическія, юридическія, педагогическія, литературно-критическія, полемическія и т. д. Ни въ одной изъ этихъ сферъ онъ не былъ "рудокопомъ", но ни въ одной изъ этихъ сферъ онъ не разочаровывалъ читателя, не оставлялъ его съ пустыми руками. Популяризаторомъ идей не такъ легко быть, какъ это многимъ кажется. Популяризаторъ долженъ овладѣть предметомъ во всѣхъ его деталяхъ, долженъ предвидѣть асѣ недоумѣнія и вопросы читателя и идти имъ на встрѣчу. Въ этомъ отношеніи Шелгуновъ былъ безукоризненъ: онъ отлично зналъ своего читателя и снисходилъ до объясненія такихъ подробностей, которыя могли бы подразумѣваться сами собою. Какъ это часто бываетъ въ писателяхъ, главное достоинство Шелгунова было органически связано съ его главнымъ писательскимъ недостаткомъ. Его статьи можетъ читать и понимать всякій грамотный человѣкъ -- вотъ его достоинство. Съ другой стороны, стремясь къ популярности изложенія, къ удобопонятной для всѣхъ доказательности, Шелгуновъ нерѣдко утопляетъ мысль статьи въ фактическомъ матеріалѣ, такъ что даже опытный читатель не всегда разсмотритъ лѣсъ за деревьями. Пояснимъ дѣло примѣромъ. Есть у Шелгунова статья Фатализмъ исторического прогресса. Оригинальная тема, богатая мысль,-- не правда ли? Какихъ философскихъ, метафизическихъ и діалектическихъ узоровъ не вышилъ бы по этой широкой канвѣ синтетическій, обобщающій умъ кого-нибудь изъ теоретиковъ сороковыхъ годовъ! Весьма вѣроятно, что онъ, какъ это бывало и съ Бѣлинскимъ и со всѣми его друзьями, подъ конецъ запутался бы въ своихъ собственныхъ хитросплетеніяхъ, но толковому читателю, тѣмъ не менѣе, была бы задана такая умственная работа, которая навсегда осталась бы для него памятною. Шелгуновъ не любилъ или, говоря откровеннѣе, не умѣлъ такъ затруднять своего читателя и потому его статья, съ столь заманчивымъ и многообѣщающимъ заглавіемъ, содержитъ много интересныхъ фактическихъ свѣдѣній о всемірной торговлѣ, о Суэзскомъ каналѣ, о Сѣверо-Американскихъ Штатахъ и пр. и пр., но основной тезисъ статьи, т.-е. фатализмъ, стихійность, неустранимость прогресса, остается недоказаннымъ. Факты, приводимые въ статьѣ, такъ сказать, только окружаютъ, но совсѣмъ не мотивируютъ этотъ тезисъ. И этотъ недостатокъ единства мысли замѣчается въ большинствѣ работъ Шелгунова. Онъ былъ не столько синтетикъ, сколько аналитикъ.

За всѣмъ тѣмъ, о чемъ бы Шелгуновъ ни говорилъ, онъ не сходилъ съ почвы общихъ принциповъ. Принципы эти онъ почерпнулъ изъ ученій своихъ предшественниковъ, но съумѣлъ ихъ ассимилировать, какъ свое собственное кровное достояніе. Въ Письмахъ о воспитаніи Шелгунова есть одно мѣсто, чрезвычайно ярко освѣщающее эту сторону дѣятельности нашего публициста, его замѣчательную стойкость и секретъ этой стойкости. Шелгуновъ говоритъ: "Намъ часто случалось слышать объ измѣнѣ убѣжденіямъ, о политическомъ раскаяніи и политическомъ хамелеонствѣ. Но политика -- такая же наука, какъ естествознаніе. Нельзя раскаяться въ томъ, что березу считаешь березой, а лошадь лошадью. Въ томъ, что называютъ хамелеонствомъ и раскаяніемъ, нѣтъ, въ сущности, ни раскаянія, ни хамелеонства. Передъ нами или неустановившаяся мысль, или мысль, не прошедшая черезъ чувства; въ обоихъ случаяхъ для человѣческаго поведенія нѣтъ твердой точки отправленія, а при отсутствіи твердой мысли и практики чувствъ можетъ ли быть человѣческое поведеніе твердо и мужественно? Поэтому раскаяваются обыкновенно недоучившіеся дѣти и юнцы, либеральный порывъ которыхъ есть не больше, какъ душевная недоконченность. Зрѣлый человѣкъ будетъ всегда мужественъ, и человѣкъ, твердо усвоившій извѣстную идею, никогда отъ нея не откажется". Такъ ногъ говорить только чистый идеалистъ, который, судя по себѣ, предполагаетъ, что люди руководствуются идеями, а не интересами. Думать такъ -- значитъ ошибаться; но такія ошибки дѣлаютъ высокую нравственную честь тому, кто ихъ совершаетъ, потому что они вытекаютъ изъ слишкомъ пламенной вѣры въ людей, въ ихъ искренность и въ ихъ нравственное достоинство. Человѣкъ sans foi, ni loi, безъ убѣжденій, безъ принциповъ, безъ совѣсти дѣлаетъ обыкновенно такую же ошибку, только въ обратномъ смыслѣ: никакія силы, никакіе примѣры и свидѣтельства не убѣдятъ его, что невещественныя идеи можно любить несравненно больше, нежели вещественныя блага. "Я знаю, что у тебя тамъ... Всѣ вы шельмы...",-- думаетъ онъ про себя, какъ одинъ изъ героевъ Глѣба Успенскаго. Причина его ошибки совершенно та же, что и у Шелгунова: онъ судитъ по себѣ. Характерно для Шелгунова и это сравненіе политики съ естествознаніемъ. Въ объективномъ смыслѣ это сравненіе до того очевидно невѣрно, что противъ него и спорить не стоитъ, но въ субъективномъ смыслѣ Шелгуновъ былъ совершенно правъ. Да, для нею политическіе принципы, усвоенные ямъ, были такъ же непреложны, какъ и истины естествознанія. "Нельзя раскаяться въ томъ, что березу считаешь березой, а лошадь лошадью" -- сколько наивности въ этомъ афоризмѣ, но не той наивности, которая свидѣтельствуетъ объ ограниченности ума, а той, которая говоритъ о молодости души и которая зачастую отличаетъ даже людей, признаваемыхъ умственными вождями человѣчества. Чичиковъ и Молчаливъ не сказали бы такой "глупости", но Фурье, Шиллеръ, Дарвинъ. Гарибальди, Бѣлинскій, Левъ Толстой, Салтыковъ проговаривались "глупостями" несравненно большими. Вѣрующій и исповѣдующій человѣкъ, человѣкъ идеи и идеала кажется страннымъ и наивнымъ чудакомъ въ наше такъ называемое положительное время.

Маудсли замѣтилъ однажды, что "освѣжающее и укрѣпляющее вліяніе нѣкоторыхъ писателей не столько зависитъ отъ дѣйствительнаго смысла ихъ произведеній, сколько отъ тона души, который они вызываютъ".Это точно нарочно о Шедгуновѣ сказано. Собственно говоря, было бы не трудно, что называется, "разнести" большую часть писаній Шелгунова: въ нихъ много частныхъ (однако, именно только частныхъ) противорѣчій, которыя можно было бы не безъ эффекта подчеркнуть, иного ненужныхъ уклоненій въ сторону отъ предмета, много истинъ слишкомъ банальныхъ, чтобы ихъ стоило преподавать даже русскому провинціальному читателю, много, однимъ словомъ, разныхъ прорѣхъ и прорухъ, къ которымъ можно было бы придраться. Какъ быть! Шелгуновъ не обладалъ первостепеннымъ литературнымъ талантомъ и былъ, кромѣ того, обыкновеннымъ журнальнымъ сотрудникомъ, не олимпійцемъ, не парнасцемъ, который пишетъ только тогда, когда "божественный глаголъ до слуха чуткаго коснется", а литературнымъ рабочимъ, не имѣющимъ возможности заботиться объ ювелирной отдѣлкѣ своихъ импровизацій. За всѣмъ тѣмъ, сокрушительная статья предполагаемаго критика доказала бы только то, что критикъ совершенно не понялъ разбираемаго писателя. Тонъ души, о которомъ говорилъ Маудсли, вызывается не силою логическихъ доказательствъ, не остроуміемъ діалектики, не богатствомъ эрудиціи писателя, а его убѣжденностью и искренностью. Сердце сердцу вѣсть даетъ,-- вотъ вся разгадка дѣла. Шелгуновъ въ очень значительной степени обладалъ этимъ умѣніемъ входить съ читателемъ въ нравственное общеніе, и этимъ своимъ умѣньемъ онъ обязанъ не столько своей писательской, сколько своей человѣческой личности, не столько своему таланту, сколько своему горячему чувству. Шелгуновъ былъ не Бѣлинскій, конечно, но и къ нему цѣликомъ могутъ быть отнесены эти слова, сказанныя о Бѣлинскомъ:

Наивная и страстная душа,

Въ комъ помыслы прекрасные кипѣли,

Упорствуя, волнуясь и спѣша,

Ты честно шелъ къ одной высокой цѣли.

Трудно сказать,-- изъ сочиненій этого не видно,-- сознавалъ ли Шелгуновъ, въ чемъ, главнымъ образомъ, состояла его сила. Но онъ отлично понималъ роль въ жизни ума и чувства, ихъ взаимныя отношенія и ихъ относительную стоимость. Шестидесятые годы, какъ извѣстно, провозгласили именно авторитетъ ума въ ущербъ непосредственному чувству, и въ этомъ отношеніи ближайшій соратникъ Шелгунова -- Писаревъ, дошелъ до самыхъ крайнихъ предѣловъ. Добролюбовъ, при всемъ своемъ довѣріи къ силамъ и руководству ума, все-таки, могъ усмотрѣть въ темной, простой, необразованной женщинѣ (Катерина въ Грозя" Островскаго) "лучъ свѣта", потому что разглядѣлъ въ ней цѣлостную натуру, добрые инстинкты и чистую нравственность, хотя и не просвѣщенные и не укрѣпленные сознаніемъ. Писаревъ рѣшительно отвергъ какія бы то ни было права Катерины на роль "луча" именно въ силу того, что Катерина не обучалась ни въ какомъ университетѣ и не читала никакихъ умныхъ книжекъ. Шелгуновъ относительно этого важнаго вопроса всталъ на совершенно самостоятельную и, по нашему мнѣнію, совершенно правильную точку зрѣнія. Онъ и въ этомъ случаѣ судилъ по себѣ, но на этотъ разъ разсудилъ вѣрно, потому что говорилъ не о живыхъ людяхъ, а о психологическихъ процессахъ. Онъ дважды высказался по этому вопросу (статьи Правда и свобода и Письма о воспитаніи), и такъ характерно для самого себя, что мы приведемъ нѣсколько наиболѣе яркихъ мѣстъ изъ этихъ статей, соединивши ихъ въ одну цитату.

"Русскій умъ не оправдалъ блистательныхъ надеждъ, на него возлагаемыхъ. Это произошло вовсе не отъ того, чтобы русскій умъ былъ какого-либо не настоящаго качества или явился поддѣлкою ума хорошаго. Причина въ томъ, что такъ называемый умъ, какъ руководящій свѣточъ, такъ же легко заводитъ въ болото, какъ и выводитъ на просторную и свѣтлую дорогу. Вовсе не умъ мѣшаетъ отличать людямъ важное отъ неважнаго, первое отъ втораго, а изворотливое лукавство, преслѣдующее мелочное удовлетвореніе, управляетъ умомъ и даетъ ему какое то мошенническое направленіе. Не силой ума достигается слава, а только глубиной и энергіей хорошихъ чувствъ. И, должно быть, хорошія чувства рѣдки, если такъ мало людей, окруженныхъ за нихъ ореоломъ славы, и если у ногъ такъ называемыхъ великихъ писателей валяется колѣнопреклоненная толпа всякихъ карапузиковъ. Мыслители, искавшіе руководящихъ истинъ, были, конечно, правы, когда въ голыхъ средствахъ чувства не находила орудія для отысканія законовъ міра. Не сердцемъ, а головой строили они свои логическія системы, и думали они, конечно, не чувствомъ, а умомъ. Но тотъ же Нантъ, который видѣлъ въ чувствахъ и страстяхъ помѣху свободному, независимому мышленію, развѣ не въ чувствѣ почерпалъ всю свою силу? Развѣ не страсть одушевляла мыслителей, когда они отдавали идеѣ, которую преслѣдовали, всѣ свои силы? Развѣ Аристотель Платонъ, Сократъ, Галилей, Ньютонъ, Бэконъ, Макіавелли, Кантъ, Гегель, Контъ -- эти, повидимому, преимущественно головные организмы -- не были самыми страстными людьми? И почему мыслительнымъ способностямъ слѣдуетъ отвести первое мѣсто, а чувству -- второе? Можете ли вы сказать, какое колесо въ часовомъ механизмѣ первое и какое послѣднее, когда нк одного изъ нихъ нельзя вынуть безъ того, чтобы механизмъ не пересталъ дѣйствовать?"

Яснѣе и опредѣленнѣе нельзя выразиться. Я привелъ эту цитату не затѣмъ, чтобы спорить или соглашаться съ Шелгуновымъ по существу дѣла, а затѣмъ, чтобы характеризовать его методъ, его писательскую манеру. Для Шелгунова не то было истиной, что убѣдительно доказывалось разсудкомъ, а то, что находило оправданіе въ нравственномъ чувствѣ, что было согласно, съ совѣстью. Извѣстные некрасовскіе стихи: "вѣрить, не вѣрить, ему все равно, лишь бы доказано было умно" можно вполнѣ примѣнить къ Шелгунову, только вывернувши ихъ на-изнанку: Шелгунову было почти все равно, какъ доказано, умно или не умно,-- лишь бы можно было повѣрить, лишь бы противъ поставленнаго тезиса не протестовала совѣсть. Не въ личныхъ "благожелательныхъ чувствахъ" была сила Шелгунова, а въ томъ, что онъ успѣлъ внушить благожелательность всей массѣ своихъ читателей, умѣлъ сообщить имъ свое всегда высокое, всегда чистое и всегда страстное душевное настроеніе. Добрыни намѣреніями, говорятъ, адъ вымощенъ -- пусть такъ. Но если поэтъ, которому благодарная Россія воздвигнула уже не одинъ памятникъ, вмѣнялъ себѣ въ главную заслугу именно то, что онъ "чувства добрыя лирой возбуждалъ", то позвольте же гордиться такимъ подвигомъ и журналисту, отдавшему этой задачѣ всю свою жизнь и всѣ свои силы.

Есть основаніе думать, что Шелгунову не вполнѣ была ясна его общественно литературная роль. По крайней мѣрѣ, въ предисловіи къ своимъ сочиненіямъ Шелгуновъ сдѣлалъ такое заявленіе: "Проводится въ статьяхъ постоянно почти одна и та же мысль, въ историческихъ статьяхъ получающая историческое объясненіе, въ экономическихъ -- экономическое, въ педагогическихъ -- педагогическое, а въ публицистическихъ -- публицистическое". Я сказалъ уже и опять повторяю, что никакой такой "одной", фундаментальной мысли у Шелгунова не было и въ статьяхъ его эта мысль не выразилась. Возвышенное душевное настроеніе автора, никогда его не покидавшее, вотъ что придаетъ статьямъ Шелгунова единство и стройность, вотъ что спаиваетъ ихъ въ одно органическое цѣлое. Можно сказать, что Шелгуновъ былъ одушевленнымъ и фанатически-убѣжденнымъ трибуномъ и проповѣдникомъ идеи прогресса. Очевидно, однако, что это слишкомъ широкое и общее положеніе, чтобы его можно было индивидуализировать.

III.

Прошу читателя представить, что передъ нимъ находятся три книга или три статьи, написанныя на одну и ту же тему, но совершенно различнаго характера. Въ первой статьѣ разсматриваются факторы человѣческой культуры и доказывается, что возможность быстраго и удобнаго общенія между личностями, городами, государствами, племенами является однимъ изъ самыхъ могучихъ двигателей прогресса. Вторая статья разсматриваетъ экономическое, политическое, стратегическое, соціальное значеніе желѣзныхъ дорогъ вообще. Въ третьей статьѣ подробно и обстоятельно. разбирается будущая роль строющейся нынѣ сибирской желѣзной дороги. Какая изъ и этихъ трехъ статей можетъ наиболѣе привлечь ваше вниманіе? Если вы собираетесь возить изъ Томска въ Петербургъ муку или говядину: для васъ, конечно, наибольшій интересъ будетъ имѣть статья, трактующая о сибирской желѣзной дорогѣ. Въ какомъ направленіи она будетъ проведена? По какому тарифу она будетъ возить мясо и хлѣбъ? Съ какому именно сроку можно ожидать открытія по ней правильнаго движенія? Будутъ ли построены къ ней подъѣздные пути? и т. д., и т. д. Все это вопросы практическіе, жизненные, насущные, а для васъ даже жгучіе, но вы извините насъ, если мы, не хлѣботорговцы, не только не волнуемся этими вопросами, но и вообще весьма равнодушны къ интересамъ вашего кармана. Если вы имѣете какое-нибудь соприкасательство къ желѣзнымъ дорогамъ, состоите членомъ какого-нибудь желѣзно-дорожнаго правленія или мечтаете заполучить концессію, или просто имѣете въ рукахъ акціи той или другой дороги, вы, конечно, возьметесь, прежде всего, за сочиненіе, трактующее вообще о желѣзныхъ дорогахъ. Каковы на этотъ счетъ порядки за границей? Какой способъ стройки дорогъ признается теперь выгоднѣйшимъ -- казенный или концессіонный? Можно ли надѣяться, что пріятная система гарантій еще не скоро сойдетъ со сцены? Имѣются ли какіе-нибудь шансы на возвышеніе желѣзно дорожнаго тарифа? и т. д. Опять-таки и это все вопросы жизненные и настолько широкіе, что даже и мы, не желѣзно-дорожники, не можемъ на этотъ разъ относиться къ никъ съ тѣмъ полнымъ равнодушіемъ, съ какимъ мы относились къ заботамъ, удручающимъ томскаго или иркутскаго Китъ Китыча. Вопросы общей желѣзно-дорожной политики имѣютъ, конечно, болѣе существенное значеніе, нежели спеціальныя условія того или другаго пути. Наконецъ, если вы образованный человѣкъ, какого бы то ни было положенія и даже какой бы то ни было національности, вы живѣйшимъ образомъ заинтересуетесь книгой, трактующей о самыхъ основаніяхъ культуры, о средствахъ и путяхъ прогресса. Интересъ такой книги не частный, а общій, не узко-практическій и даже не государственно-дѣловой, а философскій. Еонечно, эта книга не уяснитъ вамъ ни того, вредны или полезны желѣзно-дорожныя гарантіи и концессіи, ни того, въ какомъ видѣ, въ видѣ ли солонины или цѣлыми тушами, "сходнѣе" будетъ отправлять говядину изъ Сибири въ Европейскую Россію, но какая же вамъ отъ того печаль? За то эта книга прояснитъ ваше общее сознаніе, послужитъ не практическимъ, не карманнымъ, а умственнымъ и, стало быть, нравственнымъ интересамъ вашимъ.

Календарь, лексиконъ, учебникъ технологіи,-- все это книги очень полезныя, нужныя и почтенныя, но все это не литература, однако же, и даже не журналистика. Назначеніе литературы состоитъ въ томъ, чтобы служить духовнымъ потребностямъ своего общества, и въ этомъ же заключается призваніе журналиста, который хочетъ и можетъ быть писателемъ, а не экспертомъ, не "свѣдущимъ человѣкомъ" только. Если бы отъ литературы требовалась только практическая дѣловитость, мы ставили бы памятники не Пушкинымъ, Лермонтовымъ и Гоголямъ, а биржевымъ маклерамъ и департаменскимъ воротиламъ. Не Шекспиръ, а г. Сущовъ былъ бы нашимъ свѣточемъ. Слава Богу, однако, мы еще не дошли и, можно надѣяться, никогда не дойдемъ до этого и начала идеализма, общія идеи и руководящіе принципы не исчезнутъ въ нашей литературѣ, а, стало быть, и въ нашемъ умственномъ обиходѣ. Пусть процвѣтаетъ литература докладныхъ записокъ, биржевыхъ бюллетеней и "дѣльныхъ" газетныхъ передовицъ,-- на ряду съ нею и, можно сказать, въ укоръ ей существуетъ и будетъ существовать другая литература,-- не такъ называемая "печать", а настоящая литература, которая заботится не о матеріальномъ комфортѣ своихъ читателей.

Шелгуновъ, какъ журналистъ, обѣими ногами стоялъ на землѣ, но никогда не забывалъ о небѣ. Сплошь да рядомъ касаясь чисто-практическихъ вопросовъ, онъ не упускалъ изъ вида общей теоретической основы своихъ воззрѣній. Онъ не занимался отвлеченными умствованіями, но и не наполнялъ литературу докладными записками. Онъ умѣлъ сохранить то равновѣсіе между мыслью и фактомъ, между теоріей и практикой, которое служитъ лучшимъ ручательствомъ жизненности поставляемыхъ писателемъ требованій. Съ своею обычною ясностью Шелгуновъ высказывался не разъ и не два о значеніи общихъ принциповъ въ жизни и въ литературѣ. "Какой-то умный завоеватель, въ отвѣтъ совѣтникамъ, говорившимъ ему о всемогуществѣ золота, сказалъ: "Мечомъ я добуду и золото, а золотомъ не добуду мужественныхъ людей, съ которыми могу покорить міръ". Идеи высшаго порядка и есть этотъ всепокоряющій мечъ, которымъ добываются и мужественные люди, и порядокъ, и благо, и добро. Еще недавно не пришло бы никому въ голову спорить объ этомъ, а теперь приходится отстаивать даже пользу наукъ, благотворность цивилизаціи и доказывать, что общественное идейное мышленіе выше частнаго, промышленнаго, прикладнаго". Это свое уваженіе къ "идеямъ высшаго порядка" Шелгуновъ не только высказывалъ, но и практиковалъ въ своей литературной дѣятельности. Возвратимся къ той иллюстраціи, которою мы начали эту главу, и предположимъ, что передъ Шелгуновымъ стоитъ именно эта тема -- о значеніи желѣзныхъ дорогъ для страны: какъ распорядился бы онъ съ нею? Не хуже какого угодно "дѣльца" разработалъ бы Шелгуновъ спеціальную сухую часть своей темы, привелъ бы и объяснилъ всѣ нужныя цифры, разыскалъ бы и изложилъ всѣ подходящія къ вопросу статистическія и историческія данныя ит. д., но началъ бы онъ эту свою работу всенепремѣнно широкимъ вступленіемъ чисто-идейнаго, теоретическаго свойства. Онъ подчеркнулъ бы значеніе желѣзныхъ дорогъ не только какъ орудій обмѣна товаровъ, но и обмѣна идей, указалъ бы, что онѣ способствуютъ не только культурѣ "травы, но и ея цивилизаціи, не только ея экономическому развитію, но и умственному прогрессу. Эти "идеи высшаго порядка" отнюдь не были бы въ его работѣ только пикантнымъ соусомъ, долженствующимъ придать вкусъ сухимъ, какъ черствый сухарь, цифровымъ выкладкамъ и таблицамъ; наоборотъ, самыя эти таблицы сыграли бы у него вспомогательную роль для освѣщенія и утвержденія основной тенденціи статьи. Не для свѣдѣнія высшей желѣзно-дорожной администраціи и не для вразумленія "товароотправителя", а для просвѣтлѣнія общаго міросозерцанія своего читателя обработалъ бы Шелгуновъ свою скучную тему, и въ результатѣ получилась бы не дѣловитая "записка", а дѣльная и живая литературная статья. Спеціалисты ее не одобрили бы, Китъ Китычъ не нашелъ бы въ ней ничего "настоящаго", но образованный читатель прочелъ бы ее и съ пользой, и съ удовольствіемъ.

Такъ постоянно относился Шелгуновъ къ вопросамъ и явленіямъ жизни. Онъ всегда помнилъ, что онъ публицистъ, писатель, т.-е. служитель истины, а не прислужникъ того или другого класса, той или другой корпораціи. Это свое уваженіе къ "идеямъ высшаго порядка" Шелгуновъ наслѣдовалъ непосредственно отъ дѣятелей сороковыхъ годовъ и укрѣпилъ его въ себѣ въ "досужую" эпоху пятидесятыхъ годовъ. Кстати же, именно въ эту эпоху, Шелгуновъ достигъ того возраста (онъ родился въ 1825 г.), когда умственныя и нравственныя силы человѣка отливаются въ окончательную форму. Говоря старымъ, но все еще не устарѣлымъ терминомъ, Шелгуновъ былъ западникомъ въ томъ смыслѣ, какой придавали этому слову въ сороковыхъ годахъ. "Всѣ наши ученые,-- говоритъ Шелгуновъ,-- публицисты, критики, беллетристы, всѣ великіе писатели и умственные дѣятели 40-хъ годовъ, доставшіеся намъ по наслѣдству въ 60-хъ и 80-хъ годахъ, всѣ эти умственные дѣятели, положившіе основаніе дальнѣйшему нашему развитію, и имена которыхъ навсегда сохранятъ передовое мѣсто въ исторіи нашей литературы и науки,-- всѣ эти сильные и крупные люди создались исключительно идеями Запада. Теоріи юридическія, историческія, художественныя, критическія, которыми создались существующія у насъ юридическія, историческія, художественныя, критическія, общественныя, экономическія познанія и которыми мы выяснили себѣ явленія русской жизни, всѣ пришли къ намъ изъ университетовъ Европы и достались, какъ готовое умственное наслѣдіе, отъ западныхъ мыслителей и ученыхъ".

Здѣсь просится съ пера оговорка: нѣтъ, не какъ готовое наслѣдіе восприняли наши дѣятели сороковыхъ годовъ юридическія, историческія, философскія теоріи Запада. Еслибъ это было такъ, то въ чемъ же бы выразилась умственная самостоятельность этихъ дѣятелей, въ чемъ была бы ихъ заслуга и какой смыслъ имѣли бы, наприм., муки, да, въ буквальномъ смыслѣ слова муки, и терзанія Бѣлинскаго? Протяни руку и бери "готовое наслѣдіе" -- ничего тутъ труднаго нѣтъ и не отчего тутъ мучиться. Дѣло происходило иначе, "готовое наслѣдіе" было вовсе не такъ готово, его нужно было переработать, приспособить къ условіямъ мѣста и времени. Я подчеркиваю это обстоятельство въ огражденіе самого Шелгунова: вѣдь, и онъ воспринялъ идейныя богатства сороковыхъ годовъ тоже не пассивно, не безъ критики, не безъ попытокъ, болѣе или менѣе удачныхъ, расширить и упорядочить ихъ, когда къ этому открылась нѣкоторая возможность. И для людей сороковыхъ годовъ, и впослѣдствіи для самого Шелгунова "готовое наслѣдіе" стало, въ сущности, благопріобрѣтеннымъ достояніемъ и въ этомъ, въ одномъ этомъ заключается причина образцоваго мужества, съ какимъ всѣ эти люди защищали до послѣдняго издыханія свое не унаслѣдованное, а собственною кровью и потомъ нажитое богатство.

IV.

Одинъ изъ некрологистовъ Шелгунова справедливо замѣтилъ, что "его значеніе необыкновенно возросло въ послѣдніе годы". Справедливо и то, что, какъ говорится далѣе въ томъ же некрологѣ, этотъ фактъ "объясняется больше всего горячею, беззавѣтною преданностью высокимъ гуманнымъ идеямъ, которымъ всегда, при всѣхъ обстоятельствахъ, всѣми силами своей души служилъ Шелгуновъ". Все это, говоримъ мы, совершенно справедливо. Однако, самый фактъ, указываемый въ некрологѣ, настолько замѣчателенъ и даже исключителенъ, что на немъ необходимо остановиться подольше и разсмотрѣть его поближе.

Прежде всего, нужно прочно установить самый фактъ, и это дѣло не трудное: сошлемся на субъективное впечатлѣніе самого читателя. Статья Шелгунова никогда не были журнальнымъ балластомъ, никогда не оставались неразрѣзанными. По ихъ не ждали, какъ ждали, бывало, напримѣръ, статей Писарева, ихъ читали, но не пожирали, какъ тѣ же писаревскія статьи, и разговоръ въ обществѣ онѣ возбуждали очень умѣренный. Такъ ли обстояло дѣло за послѣднія пять лѣтъ? Нѣтъ, не такъ, и читатель долженъ это знать. Голосъ Шелгунова пріобрѣлъ подъ конецъ такой вѣсъ и такую авторитетность, какія обыкновенно бываютъ достояніемъ только первоклассныхъ писателей. Причинъ этому было много, но мы остановимся только на главнѣйшихъ.

Прежде всего, укажемъ на странный и даже маловѣроятный, но несомнѣнный фактъ: на склонѣ своихъ дней Шелгуновъ сталъ писать лучше, нежели онъ писалъ въ молодости. Перейдя за шестидесятилѣтній возрасть, онъ какъ будто помолодѣлъ духомъ, его талантъ какъ будто сбросилъ съ себя какія-то цѣпи или путы и въ статьяхъ Шелгунова, прежде только живыхъ и удобопонятныхъ, появилась неподдѣльная увлекательность и чисто-юношеская страстность. Въ литературѣ нашей, къ чести ея будь сказано, насчитывается не мало дѣятелей, которые устояли до конца, договорили свое послѣднее слово въ томъ же діапазонѣ, въ какомъ произнесли свое первое слово. Но во всей литературѣ вашей я знаю только два примѣра непрестаннаго совершенствованія, только двухъ писателей, которые именно какъ будто молодѣли съ годами, а въ параллель съ упадкомъ физическихъ силъ проявляли все большую и большую духовную мощь и живучесть: эти два писателя -- Салтыковъ и Шелгуновъ. Ни въ какихъ другихъ отношеніяхъ этихъ писателей нельзя сравнивать, но въ этомъ отношеніи они одинаково замѣчательны, одинаково исключительны. Эти дряхлые, истерзанные болѣзнями старики не были ни литературными инвалидами, ни литературными пенсіонерами, и умерли почти буквально съ перомъ, т.-е. съ своимъ оружіемъ въ рукахъ. Дѣятельность Шелгунова за послѣднія пять лѣтъ была тѣмъ замѣтнѣе, что самъ общій фонъ современной журналистики нашей способствовалъ ея рельефности. Молодое литературное поколѣніе наше,-- я говорю это совершенно объективно, безъ всякихъ полемическихъ цѣлей,-- пишетъ точно съ просонокъ, говоритъ точно набравши въ ротъ каши, и нервная, горячая, убѣжденная рѣчь нашего молодаго старика звучала особенно громко среди косноязычнаго лепетанія современныхъ немощныхъ и престарѣлыхъ литературныхъ юношей. Имя Шелгунова было всѣмъ давно и хорошо извѣстно. Всѣ знали, что бурныя и боевыя статьи, подписанныя скромными иниціалами "Н. Ш.", принадлежали человѣку не только много поработавшему, но и очень много перевидавшему и переиспытавшему. Это обстоятельство сообщало статьямъ Шелгунова послѣдняго періода его дѣятельности высокую нравственную авторитетность. Въ самомъ дѣлѣ, даже люди, имѣющіе уши и не слышащіе, имѣющіе глаза и не видящіе, даже они не могли не сообразить, что ничто, кромѣ фанатической преданности идеѣ, не можетъ побудить истерзаннаго старика, давно заслужившаго право на почетный отдыхъ, безъ устали, изъ мѣсяца въ мѣсяцъ, на разные лады и по разнымъ поводамъ доказывать, что "она, все-таки, вертится". "Да,-- всякій долженъ былъ сказать себѣ, глядя въ это время на Шелгунова,-- да, видно, въ самомъ дѣлѣ правда, что не о хлѣбѣ единомъ живетъ человѣкъ. Да, кажется, не ложно увѣряютъ насъ, что можно любить истину больше покоя, больше здоровья, больше свободы, больше самой жизни. Этотъ удивительный, неугомонный старикъ собственныхъ примѣромъ и собственною личностью свидѣтельствуетъ объ этомъ". Смѣю думать, что такое впечатлѣніе не менѣе благотворно, чѣмъ какіе бы то ни было эстетическіе восторги, и такое вліяніе дѣлаетъ писателю не меньшую честь, нежели какіе бы то ни было другіе литературные успѣхи.

Было еще одно, болѣе всѣхъ серьезное обстоятельство, которое сообщило дѣятельности Шелгунова за послѣдній періодъ особенно оригинальный отпечатокъ. Читателю не безъизвѣстна, конечно, очень популярная у насъ теорія поколѣній. Конечно, это не столько теорія, въ настоящемъ смыслѣ, сколько условная терминологія. Она нѣсколько наивна даже, какъ терминологія: выраженія "пятидесятники", "шестидесятники","семидесятники", "восьмидесятники" напоминаютъ нѣсколько гимназическіе термины -- "первоклассники", "второклассники", "старики", "новички". За всѣмъ тѣмъ, въ этой терминологіи есть удобства, заставляющія забывать о ея недостаткахъ, и главнымъ удобствомъ ея должно признать то, что общество хорошо освоилось съ нею, и если встрѣчаетъ эти термины, сразу понимаетъ, о комъ или о чемъ идетъ рѣчь. Не останавливаясь дольше на этомъ предметѣ, скажу пряно, что дѣятельность Шелгунова, въ особенности за три послѣдніе года, была ничѣмъ инымъ, какъ генеральною битвой, которую далъ нашъ "пятидесятникъ" литературному молодому поколѣнію "восьмидесятниковъ".

На первый взглядъ -- Боже мой, какое это печальное зрѣлище! Не сбылось ли передъ нами во очію грозное предсказаніе Помяловскаго: "подождите, выростете вы, дойдете до степеней извѣстныхъ и притисните, право, притисните молодое поколѣніе!" Положимъ, мы, дѣйствующее поколѣніе, не пятидесятники, какъ Шелгуновъ, а частью шестидесятники, частью семидесятники, но, вѣдь, этотъ старикъ, годящійся намъ по лѣтамъ въ отцы, по духу вполнѣ нашъ, нашъ союзникъ, единомышленникъ и ровесникъ, и если партійная дисциплина не выдумка, если нравственная круговая порука не миѳъ, мы, конечно, отвѣтственны за его образъ дѣйствій. И такъ, что же?! Мы загораживаемъ дорогу новымъ силамъ?! Мы завистливо топчемъ ногами молодые побѣги жизни?! Мы, вскормленные и вспоенные, повитые и взращенные на идеяхъ прогресса, мы эгоистически и ревниво вытѣсняемъ изъ жизни новые прогрессивные элементы, изъ низкаго опасенія, что они заслонятъ насъ собою?! Если все это такъ, если все это дѣйствительная правда, то тѣмъ изъ насъ, кто еще не утратилъ чувства чести, остается только какъ можно скорѣе скрыть свой позоръ во мракѣ растительнаго прозябанія и молить судьбу, чтобы наша намять погибла безъ шума. Если же мы не хотимъ отказаться отъ дѣятельности, то должны прямодушно и громогласно заявить о своей полной несолидарности съ отсталымъ "пятидесятникомъ" и даже заклеймить его печатью отверженія, какъ завистливаго ретрограда и безумнаго обскуранта.

Да успокоится тѣнь нашего старшаго товарища и дорогого друга: мы осыплемъ вѣнками его гробницу, мы окружимъ ореоломъ его имя, мы съ гордостью укажемъ на него, какъ на нашего представителя,-- вотъ какою печатью мы отмѣтимъ его память! Да успокоится и читатель: никто не думаетъ обижать молодое поколѣніе. Никто его не обидитъ, оно само, какъ Китъ Китычъ, всякаго обидитъ. "Шире дорогу, прочь съ дороги,-- восьмидесятникъ идетъ!" -- вотъ какимъ языкомъ (буквально) онъ говоритъ съ нами, вотъ каковы мысли и чувства этихъ мнимыхъ "униженныхъ и оскорбленныхъ". О претензіяхъ этихъ милыхъ молодыхъ людей мы еще побесѣдуемъ въ свое время, а пока предоставимъ слово самому "обидчику" Шелгунову. Въ чемъ дѣло? Въ чемъ его разногласіе съ молодымъ литературнымъ поколѣніемъ? Требую отъ читателя серьезнаго вниманія.

"Тогда ли жизнь, когда архитекторы разбиваютъ мѣсто для новой постройки, вырабатываютъ ея идею, составляютъ планы, смѣты, проекты, чертежи, или когда придутъ каменщики и плотники и начнутъ строить домъ? Тогда ли было больше жизни, когда та же небольшая фракція людей 40-хъ годовъ, поднявшись на высоту общихъ идей, освѣщала русскія умственныя дебри и проводила идеи освобожденія въ общество, когда потомъ фракція другихъ людей осуществляла эти идеи и создала новое движеніе общественной мысли, или когда на смѣну имъ пришли опять новые люди и сказали, что идеи -- вздоръ и что жизнь лишь въ одной практической работѣ? Тогда ли жизнь, когда идейно воодушевленные и энергическіе работники мысли заставляютъ человѣческую душу звучать всѣми ея струнами и издавать полные аккорды, когда этотъ приподнятый резонансъ создаетъ цѣлую плеяду писателей 40-хъ годовъ и дополняющую ее плеяду публицистовъ эпохи освобожденія, или когда на смѣну имъ является "новое литературное поколѣніе", заявляющее, что ему сказать нечего, что оно ждетъ, когда на него снизойдетъ вдохновеніе, и когда публицисты того же времени провозглашаютъ теорію опорожненнаго нутра? И опорожненное нутро, отодвигающее идеи на второй планъ, не можетъ создать ничего, кромѣ филистерства и идеала мѣщанскаго счастья. Конечно, мѣщанская изба съ тремя свѣтленькими окошечками, съ занавѣсками и цвѣтущими бальзаминами тоже идеалъ, но только идеалъ благоустройства сарептской колоніи. Для такой страны, какъ Россія, нужно что-нибудь и по шире, хотя бы ужъ по одному тому, что передъ нашею сложною жизнью лежатъ слишкомъ громадныя задачи и внутренняго, и международнаго содержанія, которыхъ однимъ сарептскимъ благоустройствомъ не разрѣшишь. Публицисты "новаго поколѣнія", поднявшіе теперь (и именно теперь) голосъ противъ интеллигентнаго, академическаго, ч.-е., по ихъ мнѣнію, безплоднаго движенія мысли, поступаютъ пока безтактно и не умно; но разъ вставъ на эту наклонную плоскость, они быстро допишутся и до Гражданина, если не найдутъ въ себѣ примиренія между идейностью и практичностью, если будутъ превращать ихъ въ какія-то двѣ враждебности, а не въ одну общую гармоническую, а потому и могучую творческую силу".

Вотъ въ чемъ заключалась сущность этого удивительнаго спора, въ которомъ старость и молодость помѣнялись ролями. На сторонѣ молодости былъ "пошлый опытъ -- умъ глупцовъ", по некрасовскому выраженію. На сторонѣ старости -- всѣ высшія и идеальныя силы человѣческой природы. Шелгуновъ отстаивалъ прогрессивныя начала, крупныя цѣли, широкіе пути. Его противники не шли дальше бальзаминовыхъ идеаловъ. Они были правы съ точки зрѣнія житейскаго благоразумія: конечно, лучше синица въ рукахъ, чѣмъ журавль въ небѣ; конечно, лучше сарептское благосостояніе, нежели отсутствіе всякаго благосостоянія. Шелгуновъ былъ правъ съ точки зрѣнія высшихъ потребностей человѣка,-- превратить жизнь въ благоустроенную конюшню, въ которой каждому двуногому скоту отведено теплое стойло и "задана" хорошая порція корма, совсѣмъ не значитъ рѣшить задачу прогресса. Не трудно понять, что Шелгуновъ былъ правъ и съ точки зрѣнія разумнаго опыта, того опыта, который дается исторіей, вырабатывается не личною, а коллективною дѣятельностью: даже бальзаминовые идеалы не могутъ быть осуществлены въ сколько-нибудь ширококъ масштабѣ, прежде чѣмъ будутъ рѣшены вопросы общежитія,-- вопросы, въ которыхъ составными элементами являются именно "идеи высшаго порядка", какъ идея личности, общества, государства, идея права, шея труда и т. д., и т. д. Молодежь говорила во имя разсудка, Шелгуновъ говорилъ во имя разума, молодежь обращалась къ нашему чувству самосохраненія, Шелгуновъ взывалъ къ нашей совѣсти; молодежь опиралась на практическую дѣйствительность и удовлетворилась ею, Шелгуновъ стремился къ идеалу {Приведенный выше отрывокъ, оказать мимоходомъ, можетъ служить также доказательствомъ того развитія чисто-литературнаго таланта Шелгунова, на которое я указывалъ. Отрывокъ взятъ изъ статьи, написанной Шелгуновымъ всего за полгода до его смерти, но ни Шелгуновъ Русскаго Слова, ни Шелгуновъ Дѣла написать такой страницы не съумѣлъ бы.}. Такъ кто же, спрашивается, былъ тутъ прогрессистомъ и кто ретроградомъ, кто стремился кастрировать нашу мысль по своему образцу и кто хотѣлъ расшевелить и разбудить ее? Да, Шелгуновъ исполнилъ завѣтъ Гоголя -- до старости и даже до самаго гроба сберегъ свои молодыя чувства, и какими же карликами являются передъ нимъ его противники, эти юноши, не знавшіе юности, эта молодежь, уже пораженная старческимъ маразмомъ! Контрастъ тутъ болѣе рѣзокъ, нежели контрастъ между Чацкимъ и Молчаливымъ: герои Грибоѣдова были ровесныя, а, вѣдь, тутъ мы видимъ борьбу идеалиста-дѣда съ практиками-внуками, умирающаго Чацкаго съ цѣлою толпой торжествующихъ и жизнерадостныхъ Молчаливыхъ. Ничѣмъ лучше нельзя почтить память писателя, какъ прозваніемъ, что дѣло, которому онъ всю жизнь служилъ, было не только честно, но и жизненно, не только отвлеченно-разумно, но и практически-необходимо.

М. Протопоповъ.

"Русская Мысль", кн.VII, 1891