Протопопов Михаил Алексеевич - Фрегат Паллада, очерки путешествия Ивана Гончарова, въ двух томах, издание третье, с переменами

Фрегатъ Паллада, очерки путешествія Ивана Гончарова, въ двухъ томахъ, изданіе третье, съ перемѣнами. Спб., 1879 г.

Начиная съ сороковыхъ годовъ, конецъ каждаго десятилѣтія ознаменовывается тѣмъ, что на сцену появляется г. Гончаровъ и напоминаетъ публикѣ о своемъ существованіи для того, чтобы потомъ снова замолчать на цѣлыя десять лѣтъ. Такъ, конецъ 40-хъ годовъ ознаменовался появленіемъ "Обыкновенной исторіи", конецъ 50-хъ годовъ -- "Обломова", конецъ 60-хъ -- "Обрыва". Не остался безъ г. Гончарова и конецъ 70 хъ годовъ. Но нынѣ, увы, вмѣсто новаго увѣсистаго романа, г. Гончаровъ ознаменовалъ конецъ десятилѣтія лишь своею авторскою исповѣдью, напечатанною въ іюльской книжкѣ (Русской Рѣчи", подъ заглавіемъ: "Лучше поздно, чѣмъ никогда", да новымъ изданіемъ "Фрегата Паллады". Эту скудость лепты, подаренной 70-мъ годамъ, г. Гончаровъ объясняетъ двумя причинами: во-первыхъ, усталостью подъ бременемъ лѣтъ: (Послѣдній вопросъ, говоритъ онъ въ концѣ своей авторской исповѣди:-- зачѣмъ а не писалъ и Не пишу ничего другого? Не могу, не умѣю! То есть, не могу и не умѣю ничего писать иначе, какъ образами, картинами, и притомъ большими, слѣдовательно, писать долго, медленно и трудно. Для образовъ и картинъ требуется извѣстная свѣжесть силъ и охоты: всему есть своя пора. Къ концу поприща человѣкъ устаетъ отъ борьбы со всѣми и со всѣмъ, что ему мѣшало, что не понимало его, что враждовало съ нимъ".

Второе обстоятельство, которое выставляетъ г. Гончаровъ причиною оскудѣнія своего творчества, заключается въ томъ, что новая жизнь слишкомъ нова для него, текуча, измѣнчива: "У меня, говоритъ онъ:-- раскидывался и четвертый планъ, захватывавшій и современную жизнь, но я оставилъ этотъ планъ, потому что творчество требуетъ спокойнаго наблюденія уже установившихся и успокоившихся формъ жизни, а новая жизнь слишкомъ нова, она трепещетъ въ процессѣ броженія, слагается сегодня, разлагается завтра и видоизмѣняется не по днямъ, а по часамъ. Нынѣшніе герои не похожи на завтрашнихъ и могутъ отражаться только въ зеркалѣ сатиры, легкаго очерка, а не въ большихъ эпическихъ произведеніяхъ". Г. Гончаровъ до такой степени проникся сознаніемъ своей отсталости отъ вѣка, что не хотѣлъ издавать и своего "Фрегата" на томъ основаніи, какъ онъ говоритъ въ предисловіи къ своей книгѣ, что ока "отжила свою пору", но ему съ разныхъ сторонъ начали заявлять, что обыкновенный спросъ на нее въ публикѣ не прекращается и что, сверхъ того, ее требуютъ воспитатели юношества и училищныя библіотеки. "Значитъ, говоритъ онъ:-- эти путевые очерки пріобрѣли себѣ друзей и въ новыхъ поколѣніяхъ. Послѣ этого, авторъ не счелъ уже себя въ правѣ уклоняться отъ повторенія своей книги въ печати". Въ началѣ же своей авторской исповѣди г. Гончаровъ увѣдомляетъ насъ, почему онъ избралъ для ознаменованія конца 70-хъ годовъ именно "Фрегатъ Палладу", а не какое-либо другое изъ своихъ произведеній. Оказывается, что хотя "Фрегатъ Паллада" и отжилъ свою пору, но можетъ еще имѣть интересъ, хотя бы для учащагося юношества, такъ какъ "путешествія въ дальніе концы міра имѣютъ вообще привиллегію держаться долѣе другихъ книгъ". "Другое дѣло, говоритъ г. Гончаровъ:-- романы и вообще художественныя произведенія слова. Они живутъ для своего вѣка и умираютъ вмѣстѣ съ нимъ; только произведенія великихъ мастеровъ переживаютъ свое время и обращаются въ историческіе памятники. Прочія, отслуживъ свою службу въ данный моментъ, поступаютъ въ архивъ и забываются. Я ожидалъ этой участи и для своихъ сочиненій, послѣ того, какъ они выдержали -- одни два, другія три изданія, и не располагалъ, и теперь не имѣю въ виду, печатать ихъ вновь". Это скромное и смиренное сознаніе, что пѣсенка спѣта, мѣшающее г. Гончарову вновь издавать свои прежніе романы, не мѣшаетъ, однакоже, ему, говоря о своемъ "Обрывѣ", дѣлать самые рѣшительные и крутые приговоры (Рус. Рѣчь, стр. 313) относительно той новой, измѣнчивой, трепещущей въ процессѣ созданія жизни, въ наблюденіи И изображеніи которой онъ самъ себя признаетъ, какъ мы видѣли, некомпетентнымъ, не мѣшаетъ ему и изрекать свой судъ надъ самимъ собою, надъ своими художественными планами и типами, причемъ онъ увлекается на 323-й страницѣ до того, что, развевая довольно, надо признаться, туманную теорію духовнаго сродства типовъ, смѣло садится рядомъ съ Гомеромъ, Шекспиромъ, Мольеромъ, Гёте и пр. "Этотъ міръ творческихъ типовъ, говоритъ онъ:-- имѣетъ какъ будто свою особую жизнь, свою исторію, свою географію и этнографію, и когда-нибудь, вѣроятно, сдѣлается предметомъ любопытныхъ историко-философскихъ критическихъ изслѣдованій. Дои-Кихотъ, Лиръ, Гамлетъ, леди Макбетъ, Фальстафъ, Дои-Жуанъ, Тартюфъ и другіе уже породили, въ созданіяхъ позднѣйшихъ талантовъ, цѣлыя родственныя поколѣнія подобій, раздробившихся на множество брызговъ или капель. И въ новое время обнаружится, напримѣръ, что множество современныхъ типовъ въ родѣ Чичикова, Хлестакова, Собакевича, Ноздрева и т. д., окажутся разнородностями развѣтвившагося генеалогическаго дерева Митрофановъ, Скотининыхъ, и, въ свою очередь, расплодятся на множество другихъ и т. д. И мало ли что открылось бы въ этихъ богатыхъ и нетронутыхъ рудникахъ".

Но затѣмъ, словно внезапно опомнившись, г. Гончаровъ скромно опускаетъ очи долу и говоритъ: "но оставимъ это духовное сродство типовт: я, съ своими героями, не прошусь на Олимпъ: а просто объясняю свой взглядъ на собственныя мои сочиненія и жалѣю, если мнѣ не удалось выразить того въ нихъ и другимъ, что вижу самъ."

Оставимъ и мы въ сторонѣ всѣ разсужденія г. Гончарова о типахъ его романовъ, разсужденія, сказать по правдѣ, ничего ^особенно не разъясняющія и лишь передающія въ краткихъ прозаическихъ характеристикахъ тоже самое, что рисуется гораздо полнѣе и рельефнѣе художественными красками въ романахъ почтеннаго беллетриста. Мы обратимъ лишь вниманіе на тѣ мѣста статьи, которыя, по нашему мнѣнію, проливаютъ свѣтъ, какъ на всѣ произведенія г. Гончарова вообще, такъ въ частности и на изданную вновь "Фрегатъ Палладу".

Оказывается, что планы всѣхъ произведеній г. Гончарова сложились въ его головѣ почти разомъ, въ весьма небольшой промежутокъ его жизни, не болѣе какихъ-нибудь семи, много десяти лѣтъ. Въ началѣ 40-хъ онъ задумалъ "Обыкновенную исторію", а въ 1847 году, вскорѣ послѣ напечатанія ея, у него готовъ уже былъ планъ "Обломова", и въ 1848 году былъ напечатанъ уже и "Сонъ Обломова". Въ слѣдующемъ же году, 1849, г. Гончаровъ, послѣ 14-лѣтняго отсутствія, пріѣхалъ повидаться съ родственниками на Волгу я тамъ задумалъ и "Обрывъ": "Тутъ, говоритъ онъ:-- толпой хлынули ко мнѣ старыя, знакомыя лица, я увидѣлъ еще не отжившій тогда патріархальный бытъ, и вмѣстѣ новые побѣги, смѣсь молодого со старымъ. Сады, Волга, обрывы Поволжья, родной воздухъ, воспоминанія дѣтства -- все это залегло мнѣ въ голову и почти мѣшало кончать "Обломова", котораго написана была первая часть, а остальныя гнѣздились въ головѣ. Я унесъ новый романъ, возилъ его вокругъ свѣта въ головѣ и программѣ, небрежно написанной на клочкахъ -- и говорилъ, разсказывалъ, читалъ вслухъ всѣмъ, кому попало, радуясь своему запасу. Кончилъ "Фрегатъ Палладу", кончилъ, въ 1857 году, за границею на водахъ "Обломова" и тогда же, прямо изъ Маріенбада, поѣхалъ въ Парижъ, гдѣ засталъ двухъ, трехъ пріятелей изъ русскихъ литераторовъ и прочелъ имъ только-что написанныя въ уединеніи, на водахъ, три послѣднія части "Обломова", за исключеніемъ послѣднихъ главъ, которыя дописалъ въ Петербургѣ, и опять прочелъ ихъ уже тамъ тѣмъ же лицамъ. Послѣ того весь отдался "Обрыву", который извѣстенъ былъ тогда въ кружкѣ нашемъ просто подъ именемъ "художника".

Такимъ образомъ если считать подъ поэтическимъ творчествомъ не самый процессъ писанія, а задумываніе произведеній, то оказывается, что поэтическое творчество г. Гончарова не выходитъ за предѣлы 40хъ годовъ, въ остальное же, послѣдующее время своей жизни онъ былъ лишь исполнителемъ прежде задуманнаго, продолжалъ дѣйствовать по тѣмъ импульсамъ, которые получилъ въ достопамятное десятилѣтіе своей жизни. Поэтому, изъ всей плеяды, такъ называемыхъ, беллетристовъ 40-хъ годовъ, г. Гончаровъ болѣе, чѣмъ всѣ другіе, заслуживаетъ этого названія. Другіе, въ теченіи 50 хъ, 60-хъ, 70-хъ годовъ, задумывали подъ новыми впечатлѣніями новыя произведенія, о которыхъ имъ и не снилось въ 40-е годы; г. Же Гончаровъ послѣ 40-хъ годовъ ничего уже новаго не задумывалъ; даже и якобы новый типъ, Маркъ Волоховъ, является, по словамъ его, лишь видоизмѣненіемъ прежде задуманнаго типа, и такимъ образомъ р. Гончаровъ всецѣло принадлежитъ къ 40 мъ годамъ. Сообразно этому, казалось бы, естественно слѣдовало ожидать, что и произведенія г. Гончарова должны быть проникнуты духомъ 40-хъ годовъ въ болѣе его чистомъ и полномъ видѣ, чѣмъ произведенія прочихъ беллетристовъ его школы. Они и дѣйствительно рѣзко отличаются отъ послѣднихъ, только совсѣмъ въ иномъ родѣ, чѣмъ въ правѣ были бы мы ожидать.

Здѣсь надо принять въ соображеніе одну маленькую, сказанную мимоходомъ, фразу изъ "исповѣди" г. Гончарова, которая однакожъ бросаетъ яркій свѣтъ на его произведенія и объясняетъ, почему они, несмотря на свою исключительную принадлежность 40-мъ годамъ, однакоже въ меньшей степени выражаютъ въ себѣ духъ этой эпохи, чѣмъ произведенія прочихъ современниковъ г. Гончарова. Вотъ эта фраза: "на глубину я не претендую, говоритъ г. Гончаровъ:-- поспѣшаю замѣтить; и современная критика уже замѣчала печатно, что я не глубокъ".

Въ этой каплѣ-фразѣ заключено цѣлое море смысла, и г. Гончаровъ, произнеся ее, могъ бы смѣло поставить точку въ своей авторской исповѣди. Да, это совершенная правда: г. Гончаровъ не отличается особенною глубиною, и изъ этого положенія проистекаютъ многія, весьма существенныя свойства его таланта. Неглубокій человѣкъ можетъ обладать бездною здраваго смысла, блестящаго практическаго ума, художественнымъ талантомъ первой величины и все-таки оставаться неглубокимъ. Главное свойство его заключается въ томъ, что всѣ предметы отражаются въ немъ преимущественно съ ихъ внѣшней поверхностной стороны, подобно тому, какъ они отражаются въ зеркалѣ, и въ этомъ отношеніи сравненіе г. Гончаровымъ своего таланта съ зеркаломъ какъ нельзя болѣе удачно. Что-же касается до внутренней сути предметовъ, до тѣхъ сокровенныхъ связей и отношеній, какія существуютъ между ними, все это постигается неглубокимъ человѣкомъ очень смутно, или же совсѣмъ остается незалѣченнымъ. Тоже самое слѣдуетъ сказать и относительно тѣхъ идей, какія бродятъ въ данное время и составляютъ суть движенія вѣка. Если неглубокій человѣкъ иногда и постигаетъ ихъ, то, какъ бы ни были онѣ новы, какъ бы ни шли онѣ въ разрѣзъ со всею рутиною жизни, у неглубокаго человѣка онѣ тотчасъ же принимаютъ видъ пошлыхъ, прописныхъ сентенцій, вслѣдствіе чего тотчасъ же теряется вся ихъ новизна и свѣжесть, и онѣ принимаютъ такой видъ, что какъ будто дѣло ни о чемъ не идетъ болѣе, какъ лишь все о тѣхъ же самыхъ семи смертныхъ грѣхахъ и семи ангельскихъ добродѣтеляхъ. Но за то неглубокій человѣкъ отличается тѣмъ, что отъ его наблюдательнаго взора не ускользаютъ такіе мельчайшіе оттѣнки на поверхности жизни, какихъ никогда не замѣтить глубокому человѣку. Въ тоже время идеалы неглубокаго человѣка естественно отличаются большою опредѣленностью.

Г. Гончаровъ какъ нельзя болѣе ярко обнаруживаетъ въ сво* ихъ произведеніяхъ всѣ эти свойства неглубокаго человѣка. Сороковые годы были эпохою самаго горячаго поклоненія Западу, но не надо было обладать особенною глубиною, чтобы не ограничиваться при этомъ однимъ сопоставленіемъ западныхъ лакированныхъ сапоговъ съ русскими продырявленными лаптями, и энергической расторопности западнаго буржуа съ халатною распущенностью и обломовскимъ лежебочіемъ русскаго барина. Въ это время на Западѣ шло весьма важное и существенное философское и соціальное броженіе, которое отражалось въ умахъ и нашихъ мыслителей и художниковъ. Но это броженіе прошло совершенно безслѣдно для г. Гончарова; оно почти незамѣтно въ произведеніяхъ его. Изъ всего того, чѣмъ жили наши люди сороковыхъ годовъ и что ихъ мучало, г. Гончаровъ только и вынесъ, что удивленіе передъ чудесами западной промышленности и отрицаніе обломовскаго халата. За то изъ всѣхъ писателей сороковыхъ годовъ г. Гончаровъ одинъ только выступаетъ передъ нами съ такимъ ясно-опредѣленнымъ, отчеканеннымъ идеаломъ, подобнаго которому вы не найдете у всѣхъ прочихъ его современниковъ. Тѣ, въ продолженіи всей своей дѣятельности, постоянно колеблятся, сомнѣваются, недоумѣваютъ, и симпатіи ихъ временами переходятъ то къ чистокровному русскому реакціонеру московскаго пошиба, то къ черноземной силѣ благодушнаго земца, то къ индиферентному либерализму просвѣщеннаго скептика, путешествующаго отъ скуки по заграничнымъ водамъ, то къ аскетизму монаха, то къ мужику. У г. Же Гончарова во всѣхъ произведеніяхъ, и въ Адуевѣ-дядѣ, и въ Шгольцѣ, и въ Тушинѣ -- рисуется передъ вами все одинъ и тотъ же типъ неустанно энергическаго, расторопнаго и рушащаго всѣ препятствія на пути къ обогащенію промышленника на образецъ западнаго буржуа. Послѣдовательность его въ этомъ отношеніи доходитъ до своего рода героизма: такъ, мы видимъ, что онъ мужественно вынесъ всѣ порицанія, съ какими набросились на него славянофилы, пришедшіе въ ужасъ, когда въ своемъ романѣ, въ противовѣсъ Обломову, онъ осмѣлился поставить не русскаго идеальнаго человѣка, а вдругъ нѣмца, и въ авторской исповѣди своей г. Гончаровъ выступаетъ противъ славянофиловъ положительно героемъ: "Ну что жь такое, говоритъ онъ:-- что нѣмца? Ну да, нѣмца!.. Что же дѣлать, если русскіе люди поголовно -- Обломовы, и если живущіе среди нихъ нѣмцы, тѣ самые колбасники, Шмерцы и Штольцы, которыхъ вы такъ ненавидите, одни только и подходятъ сколько-нибудь къ моему идеалу?" Въ заключеніе всѣхъ свойствъ неглубокаго человѣка а полагаю, что нечего и распространяться о томъ, что врядъ во всей нашей современной литературѣ найдется такой мастеръ мелкаго письма и подробностей, какъ г. Гончаровъ.

Всѣ эти свойства таланта г. Гончарова отражаются и въ его "Фрегатѣ Палладѣ". Онъ самъ говоритъ въ своемъ предисловіи къ книгѣ, что она не имѣетъ какого-либо ученаго, спеціальнаго значенія и не даетъ даже сколько-нибудь систематическаго описанія путешествія, съ строго*опредѣленнымъ содержаніемъ, а что это -- 'Лишь летучія наблюденія и замѣтки, сцены, пейзажи -- словомъ очерки. Аесли г. Гончаровъ является въ книгѣ преимущественно, какъ художникъ, то какимъ же инымъ могъ явиться онъ, какъ не Тѣмъ же самымъ, какимъ пребываетъ и въ своихъ романахъ? Таже внѣшняя наблюдательность, не простирающаяся въ глубь вещей, таже роскошь деталей, нюансовъ, богатство пейзажёй, и въ заключеніе -- тѣже идеалы. Образчикомъ всей книги можетъ служить слѣдующее мѣсто въ первомъ письмѣ г. Гончарова:

"Чудесъ, поэзіи! Я сказалъ, что ихъ нѣтъ, этихъ чудесъ: путешествія утратили чудесный характеръ. Я не сражался со львами и тиграми, не пробовалъ человѣческаго мяса. Все подходитъ подъ какой-то прозаическій уровень. Колонисты не мучатъ невольниковъ, продавцы негровъ называются уже не купцами, а разбойниками; въ пустыняхъ учреждаются станціи, отели; черезъ бездонныя пропасти вѣшаются мосты, Я съ комфортомъ и безопасно проѣхалъ сквозь рядъ португальцевъ и англичанъ -- на мысѣ Доброй Надежды; малайцевъ, индусовъ и англичанъ -- въ Малайскомъ Архипелагѣ и Китаѣ, наконецъ, сквозь японцевъ и американцевъ -- въ Японіи.)Что за чудо увидѣть теперь пальму и бананъ не на картинѣ, а въ натурѣ, на ихъ родной почвѣ, ѣсть прямо съ дерева гуавы, мангу и ананасы, не изъ теплицъ, тощіе и сухіе, а сочные, съ римскій огурецъ величиною? Что удивительнаго теряться въ кокосовыхъ неизмѣримыхъ лѣсахъ, путаться ногами въ ползучихъ ліанахъ, между высокихъ, какъ башни, деревьевъ, встрѣчаться съ этими цвѣтными, странными вашими братьями? К море? И оно обыкновенно во всѣхъ своихъ видахъ, бурное, или неподвижное, и небо тоже, полуденное, вечернее, ночное, съ разбросанными, какъ песокъ, звѣздами? Все такъ обыкновеино, все это такъ должно быть. Напротивъ, я уѣхалъ отъ чудесъ: въ тропикахъ ихъ нѣтъ. Тамъ все одинаково, все просто. Два времени года, и то это такъ говорится, а въ самомъ дѣлѣ ни одного: зимою жарко, а лѣтомъ знойно; а у васъ тамъ на "дальнемъ сѣверѣ", четыре сезона, и то это положено по календарю, а въ самомъ-то дѣлѣ ихъ семь или восемь. Сверхъ положенныхъ, тамъ въ апрѣлѣ является нежданное лѣто, моритъ духотой, въ іюнѣ непрошенная зима порошитъ иногда снѣгомъ; потомъ вдругъ наступитъ зной, какому позавидуютъ тропики, и все цвѣтетъ и благоухаетъ тогда на пять минутъ, подъ этими страшными лучами. Раза три въ годъ Финскій Заливъ и покрывающее его сѣрое небо нарядятся въ голубой цвѣтъ и млѣютъ, любуясь другъ съ другомъ, и сѣверный человѣкъ, ѣдучи изъ Петербурга въ Петергофъ, не насмотрится на рѣдкое "чудо", ликуеть въ непривычномъ зноѣ, и все заликуетъ: дерево, цвѣтокъ и животное. Въ тропикахъ, напротивъ, страна вѣчнаго зефира, вѣчнаго зноя, покоя и синевы небесъ и моря. Все однообразно!

И поэзія измѣнила свою священную красоту; ваши музи, любезные поэты, законныя дочери парнасскихъ Камень, не подали бы вамъ услужливой лиры, не указали бы на тотъ поэтическій образъ, который кидается въ глаза новѣйшему путешественнику. И какой это образъ! Не блистающій красотою, не съ атрибутами силы, не съ искрой демонскаго огня въ глазахъ, не съ мечомъ, не въ коронѣ, а просто въ черномъ фракѣ, въ круглой шляпѣ, въ бѣломъ жилетѣ, съ зонтикомъ въ рукахъ. Но образъ этотъ властвуетъ въ мірѣ надъ умами я страстями. Онъ всюду: я видѣлъ его въ Англіи -- на улицѣ, за прилавкомъ магазина, въ законодательной палатѣ, на биржѣ. Все изящество образа этого, съ синими глазами, блеститъ въ тончайшей и бѣлѣйшей рубашкѣ, въ гладко выбритомъ подбородкѣ и красиво причесанныхъ русыхъ или рыжихъ бакенбардахъ. Я писалъ вамъ, какъ мы, гонимые бурнымъ вѣтромъ, дрожа отъ сѣвернаго холода, пробѣжали мимо береговъ Европы, какъ въ первый разъ палъ за насъ у подошвы горъ Мадеры ласковый лучъ солнца и, послѣ угрюмаго, сѣро-свинцоваго неба и такого же моря, заплескали голубыя волны, засіяли синія небеса, какъ мы жадно бросились къ берегу нагрѣться горячимъ дыханіемъ земли, какъ упивались за версту повѣявшимъ съ берега благоуханіемъ цвѣтовъ. Радостно вскочили мы на цвѣтущій берегъ, подъ олеандры. Я сдѣлалъ шагъ и остановился въ недоумѣніи, въ огорченіи: какъ, и подъ этимъ небомъ, среди ярко-блещущихъ красокъ моря и зелени... стояли три знакомые образа, въ черномъ платьѣ, въ круглыхъ шляпахъ! Они, опираясь на зонтики, повелительно смотрѣли своими синими глазами на море, на корабли и на вздымавшуюся надъ ихъ головами и породную виноградниками гору. Я шелъ по горѣ: подъ портиками, между фестонами виноградной зелени, мелькалъ тотъ же образъ; холоднымъ и строгимъ взглядомъ слѣдилъ онъ, какъ толпы смуглыхъ жителей юга добывали, обливаясь потомъ, драгоцѣнный сокъ своей почвы, какъ катили бочки къ берегу и усылали;въ даль, получая за это Отъ повелителей право ѣсть хлѣбъ своей земли. Въ океанѣ, въ мгновенныхъ встрѣчахъ, тотъ же образъ видѣнъ былъ на палубѣ кораблей, насвистывающій сквозь зубы: rule Britannia upon the sea. Я видѣлъ его на пескахъ Африки, слѣдящаго за работой негровъ, на плантаціяхъ Индіи и Китая, среди тюковъ чая, взглядомъ и словомъ, на своемъ родномъ языкѣ, повелѣвающаго народами, кораблями, пушками, двигающаго необъятными естественными силами природы... Вездѣ и всюду этотъ образъ англійскаго купца носится надъ стихіями, надъ трудомъ человѣка, торжествуетъ надъ природой!"

Однимъ словомъ, и во "Фрегатѣ Палладѣ" преслѣдуетъ насъ все тотъ же идеально-величавый образъ лавочника, который не покидаетъ г. Гончарова и во всѣхъ прочихъ произведеніяхъ его, во имя котораго онъ вооружается и противъ сантиментальной взбалмочности Адуева-племянника, и противъ спячки Обломова, и противъ пассивнаго эстетическаго эпикуреизма Райскаго, и противъ безшабашности Марка Волохова.

Но если все это такъ, то спрашивается: почему же г. Гончаровъ выдѣлилъ "Фрегатъ Палладу" изъ всѣхъ прочихъ своихъ произведеній? Вѣдь если всѣ прочія свои произведенія онъ не печатаетъ на томъ основаніи, что для нихъ прошла пора, то почему же тогда не прошла пора и для "Фрегата Паллады", имѣющаго одинаковое литературное значеніе съ ними, а если онъ все-таки счелъ нужнымъ издать "Фрегатъ", то почему же не издать ему и остальное? Что же касается воспитательныхъ цѣлей, съ какими будто бы изданъ "Фрегатъ", и до запросовъ педагоговъ, то интересно было бы знать, для чего понадобилась имъ эта книга? Единственно лишь для услажденія дѣтей въ часы досуга, для развитія въ нихъ художественнаго вкуса, пріученія къ образцовому слогу и ради кое-какихъ иллюстрацій при изученіи географіи, или же они мечтаютъ при этомъ и о болѣе серьёзныхъ воспитательныхъ цѣляхъ? Но въ послѣднемъ случаѣ, неужели ничего не могли они найти болѣе глубокаго, полнаго и научно-систематичнаго, чѣмъ эта книга, написанная вовсе не для дѣтей и чуждая какихъ бы то ни было педагогическихъ претензій?

<М. А. Протопопов?>

"Отечественныя Записки", No 8, 1879