Протопопов Михаил Алексеевич - Этика и эстетика

Этика и эстетика.

("Эстетика и поэзія" (Современникъ 1854--1861 гг.). Изданіе М. Н. Чернышевскаго. Спб., 1893 г.).

25. Горе вамъ, книжники и фарисеи, лицемѣры, что очищаете внѣшность чаши и блюда, между тѣмъ какъ внутри онѣ полны хищенія и неправды.

26. Фарисей слѣпой, очисти прежде внутренность чаши и блюда, чтобы чиста была и внѣшность ихъ.

27. Горе вамъ, книжники и фарисеи, лицемѣры, что уподобляетесь окрашеннымъ гробамъ, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвыхъ и всякой нечистоты.

(Отъ Матѳея, гл. 23).

Русская литература обладаетъ тремя первостепенными поэтами, составляющими одну изъ ея лучшихъ гордостей. Нѣтъ грамотнаго русскаго человѣка, который бы не зналъ и, въ той или другой мѣрѣ, не чтилъ ихъ имена. Двумъ изъ нихъ, благодарное отечество воздвигло на трудовыя копѣйки памятники, а третій ждетъ и дождется своей очереди. Въ чемъ же заключается ихъ подвигъ? Какими заслугами они завоевали себѣ столь высокое положеніе въ литературѣ? Какъ они смотрѣли на свое призваніе и въ чемъ, главнымъ образомъ, полагали свое достоинство? Предоставимъ каждому изъ нихъ отвѣтить за самого себя.

Слухъ обо мнѣ пройдетъ по всей Руси великой И назоветъ меня всякъ сущій въ ней языкъ.

И долго буду тѣмъ любезенъ я народу,

Что чувства добрыя я лирой пробуждалъ,

Что въ мой жестокій вѣкъ возславилъ я свободу

И милость къ падшимъ призывалъ.

Имѣлъ ли Пушкинъ право говорить такимъ образомъ? Жизнь и исторія уже дали непререкаемый отвѣтъ на этотъ вопросъ. Мы, съ точки зрѣнія современныхъ, болѣе широкихъ требованій, можемъ находить, что огромный талантъ поэта давалъ ему возможность къ болѣе энергичному пробужденію добрыхъ чувствъ, что его призывы къ милости были довольно рѣдки и почти случайны, что его возславленія свободы значительно парализировались возславленіями совсѣмъ другого рода и проч. Все такъ, но для жестокаго (великолѣпный эпитетъ!) времени Пушкина,-- времени крѣпостного права и военныхъ поселеній,-- заслуга Пушкина была настоящимъ подвигомъ, которымъ поэтъ былъ вправѣ гордиться. Но если бы даже,-- чего на самомъ дѣлѣ нѣтъ,-- притязанія Пушкина были преувеличены, для насъ важно отмѣтить, какіе именно мотивы и стороны своей дѣятельности признавалъ наиболѣе важными самъ поэтъ. Это, какъ мы видѣли, чисто общественно-нравственные мотивы: возбужденіе добрыхъ чувствъ, призывъ къ милости, возславленіе свободы.

Выслушаемъ второго поэта. Жестокое время не остановило развитія жизни, прогресса идей, и прямой преемникъ Пушкина -- Лермонтовъ -- выразилъ взглядъ на призваніе поэта въ еще болѣе рѣзкихъ и опредѣленныхъ образахъ. Онъ съ укоризненною ироніей сравниваетъ современнаго поэта съ кинжаломъ, который когда-то "не одну прорвалъ кольчугу" и "звенѣлъ въ отвѣтъ рѣчамъ обиднымъ", а теперь "игрушкой золотою блещетъ на стѣнѣ -- безславный и безвредный".

Въ нашъ вѣкъ изнѣженный не такъ ли ты, поэтъ,

Свое утратилъ назначенье,

На злато промѣнявъ ту власть, которой свѣтъ

Внималъ въ нѣмомъ благоговѣньѣ?

Бывало, мѣрный звукъ твоихъ могучихъ словъ

Воспламенялъ бойца для битвы;

Онъ нуженъ былъ толпѣ, какъ чаша для пировъ,

Какъ фиміамъ въ часы молитвы.

Твой стихъ, какъ Божій духъ, носился надъ толпой,

И отзывъ мыслей благородныхъ

Звучалъ какъ колоколъ на башнѣ вѣчевой

Во дни торжествъ и бѣдъ народныхъ.

Но скученъ намъ простой и гордый твой языкъ,

Насъ тѣшатъ блестки и обманы;

Какъ ветхая краса, нашъ ветхій міръ привыкъ

Морщины прятать подъ румяны...

Вотъ взглядъ другого поэта нашего на свою миссію. Велико ли отличіе этого взгляда отъ взгляда Пушкина? Это та же самая формула, но болѣе отчетливо высказанная, подробнѣе развитая, какъ этого и слѣдовало ожидать отъ поэта позднѣйшаго поколѣнія. Поэтъ Пушкина призываетъ милость къ падшимъ, поэтъ Лермонтова воспламеняетъ бойца для битвы, но и тотъ, и другой -- дѣятельные участники въ великой битвѣ жизни, и тотъ, и другой смотрятъ на борьбу какъ на свой долгъ, и тотъ, и другой видятъ въ поэтѣ не соловья-пѣвца, а дѣятеля-борца. Лермонтовъ, съ прямотой и рѣзкостью, не допускающими никакихъ произвольныхъ перетолкованій, выражаетъ пренебреженіе къ "блесткамъ и обманамъ", т.-е. бездѣльнымъ и потому самому безвкуснымъ эстетическимъ прикрасамъ.

Что говорить нашъ третій великій поэтъ? Какъ опредѣляетъ онъ себя и свою поэзію? А вотъ какъ:

Нѣтъ въ тебѣ поэзіи свободной,

Мой суровый, неуклюжій стихъ!"

Нѣтъ въ тебѣ творящаго искусства,

Но кипитъ въ тебѣ живая кровь,

Торжествуетъ мстительное чувство,

Догорая теплится любовь,--

Та любовь, что добрыхъ прославляетъ,

Что клеймитъ злодѣя и глупца...

Сопоставьте эти три формулы въ ихъ хронологической послѣдовательности: "чувства добрыя я лирой пробуждалъ" (1836 годъ), "воспламенялъ бойца для битвы и отзывъ мыслей благородныхъ звучалъ какъ колоколъ" (1839 годъ), "торжествуетъ мстительное чувство, догораетъ любовь, что добрыхъ прославляетъ и клеймитъ злодѣя и глупца" (1855 годъ): хронологической послѣдовательности точнѣйшимъ образомъ соотвѣтствуетъ логическая послѣдовательность этихъ формулъ. Основное начало, заложенное въ нихъ, начало не только дѣятельнаго, но и боевого участія поэта въ дѣлахъ общественной жизни и въ вопросахъ высшей морали, развивается и усиливается съ постепенною, но неуклонною логичностью. Мы видамъ тутъ болѣе чѣмъ отвлеченную разсудочную логичность,-- тутъ видна органическая связь, нравственная преемственность. Пушкинъ стоялъ на почвѣ общей морали, почти не выходя изъ спокойнаго нейтралитета, Лермонтовъ уже властно и рѣшительно призываетъ къ борьбѣ, въ Некрасовѣ торжествуетъ мстительное чувство и онъ не просто борется, а клеймитъ злодѣя и глупца. Пушкина подвигало чувство гуманнаго состраданія къ павшимъ и онъ взывалъ только къ милосердію, въ Лермонтовѣ кипѣло негодованіе и онъ говорилъ во имя общечеловѣческаго права, но имя свободной воли и свободной мысли, Некрасовъ успѣлъ найти живой предметъ! для своей любви и защиты, реальную почву для своего общественнаго и нравственнаго идеала:

Я призванъ былъ воспѣть твое страданья,

Терпѣньемъ изумляющій народъ!

И бросить хоть единый лучъ сознанья

На путь, которымъ Богъ тебя ведетъ.

Пушкинъ -- глава и родоначальникъ нашей поэзіи, совершенно такъ же, какъ Бѣлинскій -- глава и родоначальникъ нашей литературной критики. И у того, и у другого, конечно, были предшественники: у Пушкина -- въ лицѣ Державина и Жуковскаго, у Бѣлинскаго -- въ лицѣ Надеждина и Полевого, какъ бываютъ предшественники рѣшительно у всѣхъ религіозныхъ, общественныхъ и научныхъ реформаторовъ и новаторовъ. Не столько въ положительномъ содержаніи поэтическихъ произведеній Пушкина и критическихъ воззрѣній Бѣлинскаго, сколько именно въ ихъ иниціативѣ заключается ихъ великая заслуга.

Положительное содержаніе всякихъ новыхъ теченій мысли по необходимости бываетъ въ началѣ и неопредѣленно, и противорѣчиво. Такъ, было у Пушкина, нашего перваго истиннаго поэта, и такъ было у Бѣлинскаго, нашего перваго истиннаго критика. Обратимся сначала къ Пушкину. Мы только что видѣли въ немъ поэта, который въ основную свою заслугу вмѣнялъ свое участіе въ борьбѣ за общественные и нравственные идеалы. Ее тотъ же Пушкинъ съ неменьшею силой и рѣшительностью сказалъ о поэтахъ:

Не для житейскаго волненья,

Не для корысти, не для битвъ,

Мы рождены для вдохновенья,

Для звуковъ сладкихъ и молитвъ.

Въ этихъ двухъ стихотвореніяхъ Пушкина Чернь и Я памятникъ воздвигъ себѣ нерукотворный, раздѣленныхъ между собою восьмилѣтнимъ промежуткомъ (1828--1836 гг.), выражены символы вѣры двухъ враждебныхъ и до сихъ поръ враждующихъ исповѣданій. Не можетъ быть и сомнѣнія въ томъ, что лично Пушкинъ былъ одинаково искрененъ и тогда, когда выражалъ горделивое отвращеніе въ черни, въ житейскимъ волненіямъ и битвамъ, и тогда, когда выражалъ увѣренность надолго остаться любезнымъ народу, т.-е. этой самой черни, именно за свое участіе въ волненіяхъ и битвахъ. Тѣмъ не менѣе, духъ, внутренній смыслъ, коренная психологическая основа этихъ двухъ формулъ-стихотвореній не имѣютъ между собой ничего общаго и указываютъ совершенно различные пути. Первый путь ведетъ въ храмъ Аполлона и Бенеры, въ царство Великаго Пана, въ область чувственнаго наслажденія и физической красоты,-- въ область, резюмируя краткою формулой современной терминологіи, эстетическаго эгоизма. Второй путь ведетъ къ подножію того Бреста, который двѣ тысячи лѣтъ назадъ былъ водруженъ на Голгоѳѣ, въ царство высшаго нравственнаго идеала, въ юдоль труждающихся и обремененныхъ, въ область этическаго альтруизма. Красота и наслажденіе -- вотъ цѣль) которая стоитъ въ концѣ перваго пути; справедливость и долгъ -- вотъ цѣль, которая стоить въ концѣ второго пути.

Ни на одну минуту не прекращающаяся борьба между этими началами составляетъ главное содержаніе исторіи новаго, христіанскаго періода развитія человѣчества и, "какъ солнце въ малой каплѣ водъ", отражается въ искусствѣ и въ литературѣ. Геніальный основатель нашей поэзіи стоялъ на распутьи, на перекресткѣ этихъ двухъ путей, выразивши въ своей личности и грубую, физическую жизнерадостность языческаго эллинизма ("звуки сладкіе"), и любвеобильную благость христіанской морали ("милость къ падшимъ"). Отсюда, отъ личности Пушкина, какъ отъ исходящаго пункта, начинаются два главныхъ и глубокихъ русла, по которымъ направились живые ключи и источники нашей поэзіи. Обрисуемъ эти школы въ лицѣ ихъ дѣятелей.

Школа эстетическая: Пушкинъ 20-хъ годовъ, Майковъ, Полонскій, Фетъ, Мей, гр. А. Толстой и др..

Школа этическая: Пушкинъ 30-хъ годовъ, Лермонтовъ, Полежаевъ, Огаревъ, Некрасовъ, Плещеевъ, Жемчужниковъ и др.

Точно такой же процессъ дифференцированія, какъ сказалъ бы эволюціонистъ, параллельно развивался и въ нашей литературной критикѣ, причемъ отправнымъ пунктомъ явилась личность и дѣятельность Бѣлинскаго,-- Пушкина нашей критики. Бѣлинскій московскаго періода своей дѣятельности былъ провозвѣстникомъ принципа искусства для искусства, защитникомъ самодовлѣющей эстетики. Бѣлинскій петербургскаго, послѣдняго періода своей дѣятельности былъ столь же рѣшительнымъ провозвѣстникомъ принципа искусства для жизни и безъ негодованія не могъ вспомнить о своихъ прежнихъ статьяхъ. Московскій Бѣлинскій начинаетъ собою рядъ слѣдующихъ критиковъ: В. Боткинъ, Анненковъ, Дружининъ, Аполлонъ Григорьевъ, Дудышкинъ, Эдельсонъ, Николай Соловьевъ, Евг. Марковъ, Страховъ и др. Это школа эстетическая. Петербургскій Бѣлинскій стоитъ во главѣ другого ряда критиковъ: авторъ статей Очерки литературы гоголевскаго періода, Добролюбовъ, Антоновичъ, Писаревъ, Шелгуновъ, Зайцевъ, Ткачевъ и др. Это школа этическая или утилитарная.

Такова общая схема развитія нашей литературы въ произведеніяхъ поэзіи и критики. Мы обошли тѣ явленія, которыя стоятъ особнякомъ, внѣ этихъ главныхъ, общихъ путей, какъ въ поэзіи Крыловъ, Кольцовъ, Шевченко или какъ въ критикѣ Валерьянъ Майковъ и вообще эклектики, нерѣшительно колебавшіеся между противуположными ученіями и враждующими лагерями. Эта схема могла бы быть обоснована историкомъ литературы документальнымъ образомъ, подкрѣплена безчисленными фактами и она же могла бы найти почти полное примѣненіе и къ нашей беллетристикѣ, къ роману и повѣсти, въ области которыхъ Гоголь сыгралъ приблизительно такую же роль, какъ Пушкинъ въ поэзіи и Бѣлинскій въ критикѣ. Чѣмъ глубже вдумываешься въ исторію развитія нашей литературы, тѣмъ сильнѣе поражаешься стройностью, цѣлесообразностью и, вмѣстѣ, необходимостью всѣхъ фазисовъ этого процесса. Оптимистическое убѣжденіе -- "все къ лучшему" -- безпрестанно находитъ себѣ новое подтвержденіе и въ общемъ характерѣ, и въ частныхъ фактахъ этого процесса. Это очень естественная иллюзія: здоровый и жизнеспособный организмъ такъ хорошо умѣетъ приспособляться даже къ неблагопріятнымъ условіямъ и извлекать даже изъ нездоровой среды нужные для себя элементы, что кажется, будто, благодаря этимъ условіямъ, его ростъ и совершается такъ успѣшно, тогда какъ, конечно, онъ ростетъ, несмотря на нихъ, исключительно въ силу своихъ внутреннихъ богатыхъ рессурсовъ.

Еслибъ историки нашей литературы поменьше озабочивались изученіемъ біографій и формулярныхъ о службѣ списковъ нашихъ писателей, еслибъ они умѣли обобщать и мыслить отвлеченіями, они безъ большого труда уловили бы основную идею нашей литературы, метаморфозы которой и составляютъ сущность не литературнаго только, но и общественнаго развитія нашего. Перевѣсъ того или другого изъ указанныхъ основныхъ литературныхъ теченій нашихъ, эстетическаго и этическаго, служить вѣрнѣйшимъ показателемъ состоянія атмосферы нашей общественности. Разсѣянное бряцаніе на лирахъ вдохновенныхъ безчисленнаго множества праздныхъ рукъ всегда знаменовало и знаменуетъ регрессъ дѣйствительной жизни. Страстный призывъ милости къ падшимъ, раздававшійся въ литературѣ, всегда знаменовалъ и знаменуетъ успѣхи въ жизни справедливости, упорядоченіе тѣхъ формъ и нормъ, которыми мы живемъ, избавленіе людей отъ разнаго рода бременъ неудобоносимыхъ. Если, съ этимъ критеріемъ въ рукахъ, мы подойдемъ въ современной дѣйствительности, что увидимъ мы? Нѣчто, въ одно и то же время, и глубоко прискорбное, и глубоко утѣшительное. Прежде всего, мы увидимъ опять обостряющуюся борьбу между противуположными теченіями, и уже это обстоятельство само по себѣ утѣшительно, потому что свидѣтельствуетъ если не о концѣ, то о приближеніи конца современной летаргіи нашей. Далѣе, мы увидимъ молодое литературное поколѣніе, на которомъ, какъ на евангельской смоковницѣ, нѣтъ плодовъ, а только одни листья, и которое уже достаточно выразилось, чтобы положить конецъ всякимъ возлагавшимся на него надеждамъ. Кто оказался неспособенъ возвыситься до альтруистическихъ стремленій даже въ молодости, когда человѣкъ естественно отзывчивѣе и впечатлительнѣе по отношенію къ чужому горю, тотъ проклятъ Богомъ и ему, какъ той смоковницѣ, остается только окончательно засохнуть. Но тутъ же, рядомъ, мы находимъ и утѣшеніе: единственный поэтъ изъ всей густой толпы современныхъ молодыхъ стихотворцевъ,-- поэтъ съ задатками небольшого, но живого таланта, не о Венериной красотѣ вздыхалъ, а тосковалъ о нравственномъ идеалѣ и за то былъ почтенъ такимъ привѣтомъ со стороны общества, малой доли котораго не дождались и не дождутся всѣ его сверстники, вмѣстѣ взятые. Это значитъ, что въ обществѣ не изсякли нравственные источники, что въ немъ легко находятъ отголосокъ благородныя и гуманныя чувства,-- тѣ чувства, которыя Пушкинъ назвалъ добрыми. Не жрецомъ Венеры, а "псомъ сторожевымъ" своей родины мечталъ быть Надсонъ. Въ типичнѣйшемъ и популярнѣйшемъ своемъ стихотвореніи онъ прямо выражаетъ надежду на грядущую побѣду христіанства надъ язычествомъ:

Другъ мой, братъ мой, усталый, страдающій братъ,

Кто бы ты ни былъ, не падай душой:

Пусть неправда и зло полновластно дарятъ

Надъ омытой слезами землей,

Пусть разбитъ и поруганъ святой идеалъ

И струится невинная кровь:

Вѣрь, настанетъ пора, и погибнетъ Ваалъ,

И вернется на землю любовь!

Не въ терновомъ вѣнцѣ, не подъ гнетомъ цѣпей,

Не съ крестомъ на согбенныхъ плечахъ,--

Въ міръ придетъ она въ силѣ и славѣ своей,

Съ яркимъ свѣточемъ славы въ рукахъ.

И не будетъ на свѣтѣ ни слезъ, ни вражды,

Ни безкрестныхъ могилъ, ни рабовъ,

Ни нужды безпросвѣтной, мертвящей нужды,

Ни меча, ни позорныхъ столбовъ.

О, мой другъ! Не мечта этотъ свѣтлый приходъ и проч.

Это довольно неопредѣленно, молодо и почти наивно, это послѣ поэзіи Лермонтова и Некрасова все равно что молоко послѣ шампанскаго, но это, все-таки, идетъ къ сердцу, потому что отъ искренняго сердца сказано. А замѣчательный успѣхъ произведеній г. Жемчужникова? Престарѣлый поэтъ напомнилъ обществу "забытыя слова", нравственные идеалы,-- и общество встрепенулось, потому что почувствовало дуновеніе настоящей любви,-- не той, которая ищетъ наслажденія, а той, которая расковываетъ мечи на орала. Не за обществомъ, стало быть, дѣло,-- оно готово слушать,-- а за литературой, въ которой некого слушать. И если не напрасна надежда, что для всякаго времени является мужъ потребенъ, то не далекъ моментъ, когда мы будемъ привѣтствовать поэта, который для стараго вина найдетъ новые мѣхи, разцвѣтитъ "забытыя слова" новыми яркими красками. Его ждутъ, онъ нуженъ и онъ явится.

Какое отношеніе имѣетъ все это, вся эта глава, въ содержанію книги, обозначенной въ заголовкѣ статьи? Самое непосредственное отношеніе. Авторъ этой книги отлично исполнилъ отрицательную сторону задачи, съ большою проницательностью опредѣлилъ "эстетическія отношенія искусства въ дѣйствительности". Но положительная и важнѣйшая сторона -- опредѣленіе этическихъ отношеній искусства къ дѣйствительности -- оставлена имъ совершенно въ тѣни. Съ установленной выше точки зрѣнія не трудно оцѣнить всю важность этого упущенія.

II.

Это упущеніе не было случайнымъ. Такой логическій недосмотръ былъ бы болѣе чѣмъ непростителенъ, онъ былъ бы необъяснимъ, въ особенности со стороны человѣка такого рѣдкаго ума, какъ нашъ авторъ. Это упущеніе произошло отъ того недовѣрія къ этикѣ, къ морали, къ ея верховному значенію, которое составляетъ вообще отличительную черту всѣхъ раціоналистовъ, поклонниковъ разума и анализа. Вооружиться на этику такъ, какъ вооружился авторъ на эстетику, было нельзя, потому что это значило бы вооружиться противъ самого себя, противъ лучшихъ силъ человѣческой природы. Можно было доказывать, что искусство, какъ выраженіе чисто-эстетическихъ потребностей и стремленій, остается далеко ниже природы, являясь только ея удачнымъ или неудачнымъ воспроизведеніемъ. Но нельзя было даже приступить къ доказательствамъ, что искусство, какъ выраженіе нравственнаго идеала, тоже остается позади природы, ниже дѣйствительности. Эстетическими красотами природа неизмѣримо богаче человѣка,-- это такъ и это авторъ превосходно доказалъ,-- но нравственный идеалъ, составляющій содержаніе истиннаго искусства, стоитъ внѣ и выше неодушевленной природы. Это явленія несоизмѣримыя, находящіяся совершенно въ различныхъ категоріяхъ. Эстетическія красоты разсѣяны въ природѣ въ безконечномъ изобиліи и въ безконечномъ разнообразіи формъ и ихъ комбинацій, но природа равнодушна, по пушкинскому выраженію, природа но знаетъ ни добра, ни зла и никакихъ вообще нравственныхъ мотивовъ: это достояніе человѣка. Въ природѣ и грандіозное море, и Ніагарскій водопадъ, и женевское озеро, и вечерняя заря, и прекрасная степь, и величественный лѣсъ, но въ природѣ нѣтъ подвиговъ любви и самоотверженія, есть сила и насиліе, но нѣтъ справедливости, есть, однимъ словомъ, сколько угодно красоты и эстетики, но нѣтъ добра и этики. Христіанская цивилизація еще не сдѣлала десятой части своего великаго дѣла, но, все-таки, нравственныя силы уже перевѣшиваютъ въ человѣкѣ его животную сторону. Не будемъ вдаваться въ утрировку, будемъ справедливы даже но отношенію къ эстетикамъ, какъ это ни трудно въ виду ихъ безумныхъ притязаній. Корова стоитъ и пережевываетъ жвачку передъ прелестнымъ пейзажемъ съ такимъ же равнодушіемъ, какъ и передъ любымъ заборомъ, но этотъ пейзажъ приведетъ "въ восторгъ и умиленіе" художника, и въ этомъ восторгъ не будетъ ничего дурного, какъ, впрочемъ, не будетъ и ничего хорошаго: онъ безразличенъ и имѣетъ значеніе только для самого умиляющагося субъекта, значеніе чисто-личной, пріятной эмоціи. Но этотъ эстетическій восторгъ настолько же выше коровьяго равнодушія, насколько ниже любого чисто-этическаго мотива, и мы, повторяемъ, обязаны этимъ больше всего христіанству. Будете ли вы восхищаться пейзажемъ или хладнокровно отворотитесь отъ него,-- этотъ фактъ ровно ничего не скажетъ ни за, ни противъ вашего человѣческаго достоинства, вашего нравственнаго развитія. Но если вы отворотитесь отъ зрѣлища истязуемаго ребенка, если вы не обнаружите ни малѣйшаго волненія при видѣ умирающаго съ голода человѣка,-- вы опозорите себя и васъ покараетъ презрѣніе всѣхъ истинно (т.-е. не внѣшне, а внутренно) порядочныхъ людей.

Признавая эстетическія эмоціи только безразличными, безвредными, мы, въ сущности, оказываемъ имъ незаслуженную честь. Они безвредны только подъ контролемъ этики. При этомъ условіи они въ извѣстномъ смыслѣ даже полезны и благотворны: не только подвигъ, но и заурядный трудъ невозможенъ безъ отдыха, безъ перемежекъ, безъ нѣкоторой смѣны впечатлѣній, и въ ряду такихъ вспомогательныхъ впечатлѣній эстетическія впечатлѣнія стоятъ во главѣ другихъ -- чисто-зрительныхъ или чисто-слуховыхъ, или вкусовыхъ и т. п. Здѣсь открывается полный просторъ для всевозможныхъ личныхъ вкусовъ, которые всѣ имѣютъ одинаковое право существованія. Я отдыхаю за сигарой, вы -- за шахматною игрой, онъ -- за просмотромъ гравюръ, и никому изъ насъ это не дѣлаетъ ни чести, ни безчестья, и вступать намъ другъ съ другомъ въ споръ насчетъ нашего отдохновительнаго времяпровожденія было бы странно. Но возводить свое бездѣлье на степень миссіи, создавать изъ ученія о вкусахъ цѣлую систему и т. п.-- это именно значитъ очищать внѣшность чаши и блюда, оставляя въ неприкосновенности хищенія и неправду. Чистый эстетикъ погрѣшаетъ именно тѣмъ, что подмѣняетъ этику эстетикой, не красоту считаетъ аттрибутомъ морали, а, наоборотъ, мораль считаетъ аттрибутомъ красоты. Страшная путаница всякихъ эстетическихъ системъ, опредѣленій и споровъ происходитъ отъ неумѣнья или нежеланія разграничить строго области этики и эстетики, отъ грубаго смѣшенія понятія прекраснаго съ понятіемъ красиваго. Прекрасное далеко не всегда красиво; красивое далеко не всегда прекрасно. Христосъ ослѣпительно прекрасенъ; Юпитеръ поразительно красивъ. А величайшимъ, послѣдовательнѣйшимъ эстетикомъ всѣхъ временъ былъ, безспорно, Неронъ.

Объ этой сторонѣ дѣла пока довольно,-- возвратимся въ основной темѣ. Наши раціоналисты шестидесятыхъ годовъ подчиняли мораль не эстетикѣ, а разуму и его высшему выраженію -- наукѣ. Они обосновывали мораль чисто-разсудочнымъ образомъ, альтруизмъ выводили изъ эгоизма. Вотъ какъ разсуждали они, напримѣръ:

"Кто когда-нибудь могъ освободиться отъ дѣйствія эгоизма, и какое наше дѣйствіе не имѣетъ эгоизмъ своимъ главнымъ источникомъ? Мы всѣ ищемъ себѣ лучшаго, стараемся удовлетворить своимъ желаніямъ и потребностямъ, стараемся добиться счастія. Разница только въ томъ, кто какъ понимаетъ это счастье. Есть, конечно, грубые эгоисты, которыхъ взглядъ чрезвычайно узокъ и которые понимаютъ свое счастье въ грубыхъ наслажденіяхъ чувственности, въ уничиженіи передъ собою другихъ и т. п. Но, вѣдь, есть эгоизмъ другого рода. Отецъ, радующійся успѣхамъ своихъ дѣтей,-- тоже эгоистъ; гражданинъ, принимающій близко къ сердцу благо своихъ соотечественниковъ,-- тоже эгоистъ: вѣдь, все-таки, онъ, именно онъ самъ чувствуетъ удовольствіе при этомъ, вѣдь, онъ не отрекся отъ себя, радуясь радости другихъ. Даже если человѣкъ жертвуетъ чѣмъ-нибудь своимъ для другихъ, и тогда эгоизмъ по оставляетъ его. Онъ отдаетъ бѣдняку деньги, приготовленныя на прихоть: это значитъ, что онъ развился до того, что помощь бѣдняку доставляетъ ему большее удовольствіе, нежели исполненіе прихотей. Но если онъ дѣлаетъ это не по влеченію сердца, а потому только, что слѣдуетъ предписанію долга? Въ этомъ случаѣ эгоизмъ скрывается глубже, потому что тутъ уже дѣйствіе -- не свободное, а принужденное; но и здѣсь, все-таки, есть эгоизмъ. Почему-нибудь человѣкъ предпочитаетъ же предписаніе долга своему собственному влеченію. Если въ нею нѣтъ любви, есть страхъ. Онъ опасается, что нарушеніе долга повлечетъ за собою наказаніе или какія-нибудь другія непріятныя послѣдствія; за исполненіе же онъ надѣется награды, доброй славы и т. п. При внимательномъ разсмотрѣніи и окажется, что побужденіемъ дѣйствій формально-добродѣтельнаго человѣка служитъ эгоизмъ очень мелкій, называемый проще тщеславіемъ, малодушіемъ и т. п.".

Мы взяли это изъ сочиненій Добролюбова, не болѣе характернаго, но болѣе яснаго представителя нашего раціонализма. Какъ видите, альтруизмъ не противуполагается эгоизму, а отождествляется съ нимъ: всѣ люди -- эгоисты, всѣ наши дѣйствія имѣютъ источникомъ стремленіе къ личному счастью и все дѣло въ томъ, кто какъ понимаетъ свое счастье. Вы всѣми правдами и неправдами сколачиваете копѣйку, онъ работаетъ для блага своихъ согражданъ, а я занимаюсь лежаніемъ на диванѣ: въ нравственномъ смыслѣ мы всѣ одинаково правы, одинаково эгоистичны, поступая по собственному личному влеченію. Между нами есть разница, но это разница въ степеняхъ умственнаго развитія: одинъ глупъ, другой уменъ, третій ни то, ни ее. Нравственнаго критерія не существуетъ, потому что нѣтъ, собственно говоря, и никакой нравственности. Коротко и ясно: "честность есть ощущеніе", какъ сказалъ Базаровъ.

Это мое резюме совершенно точно. Однако, предметъ такъ важенъ, что необходимо привести хоть еще одинъ подлинный документъ, который на этотъ разъ мы возьмемъ у Писарева, при чемъ отрывки изъ двухъ различныхъ статей соединимъ въ одну цитату:

"Эгоизмъ, т.-е. любовь къ собственной личности, ставитъ цѣлью жизни наслажденіе, но не ограничиваетъ выбора наслажденія тѣмъ или другимъ кругомъ предметовъ. Я наслаждаюсь тѣмъ, что мнѣ пріятно, а что пріятно -- это уже подсказываютъ каждому его наклонность, его личный вкусъ. Стало быть, внутри понятія эгоистъ открывается необъятный просторъ личнымъ особенностямъ и стремленіямъ. Эгоистами могутъ быть и хорошіе, и дурные люди; эгоистъ -- человѣкъ свободный въ самомъ широкомъ смыслѣ этого слова, онъ дѣлаетъ только то, что ему пріятно; ему пріятно то, чего ему хочется, или, другими словами, остается самимъ собою во всякую данную минуту и не насилуетъ себя ни изъ угожденія къ окружающему обществу, ни изъ благоговѣнія передъ призракомъ нравственнаго долга. Что ему пріятно, въ этомъ весь вопросъ, и тутъ начинается нескончаемое разнообразіе, и ни одинъ человѣкъ не имѣетъ права подводить это естественное и живое разнообразіе подъ какую-нибудь придуманную имъ или наслѣдованную откуда-нибудь норму. Отсутствіе нравственнаго принужденія -- вотъ единственный существенный признакъ эгоизма... Базаровъ вездѣ и во всемъ поступаетъ только такъ, какъ ему хочется или какъ ему кажется выгоднымъ и удобнымъ. Имъ управляетъ только личная прихоть или личные разсчеты. Ни надъ собой, ни внѣ себя онъ не признаетъ никакого регулятора, никакого нравственнаго закона, никакого принципа. Впереди -- никакой высокой цѣли; въ умѣ -- никакого высокаго помысла, и при всемъ этомъ -- силы огромныя.

На все это мы скажемъ, какъ говорить у Достоевскаго лакей Смердяковъ: съ умнымъ человѣкомъ и поговорить пріятно. Но ужь говорить, такъ говорить на чистоту, и мы приглашаемъ нашихъ умныхъ людей къ послѣдовательности. Мы идемъ къ нимъ на встрѣчу, становимся на ихъ почву и во имя прославленнаго Разума просимъ не измѣнять его родной дочери -- Логикѣ. Вы -- люди науки, выражаете, точнѣе сказать, признаете только объективную истину, только реальные ощутительные факты. Что вы скажете о сов&#1123;сти? Случайный ли она фактъ, или просто фикція, или мимолетное ощущеніе, или, напротивъ, это -- всеобщее, непреложное и неподкупное свидѣтельство нравственнаго сознанія нашего? Если совѣсть не болѣе, какъ ощущеніе, одно изъ безчисленныхъ нашихъ ощущеній и поэтому отнюдь не можетъ претендовать на роль регулятора нашихъ дѣйствій, то я попрошу васъ прибѣгнуть къ справедливо уважаемому вами экспериментальному методу. Николай Александровичъ! Пожалуйста постарайтесь украсть что-нибудь. Дмитрій Ивановичъ! Прошу васъ оклеветать погрязнѣе кого-нибудь. Николай Гавриловичъ! Потрудитесь какъ-нибудь пообиднѣе оскорбить свою обожаемую жену. "Но мы не чувствуемъ къ этому никакого влеченія, это противно нашему разуму и нашему разсудку!" Ну, это не препятствіе къ удовлетворенію моей серьезнѣйшей и настоятельнѣйшей просьбѣ. Мы ежедневно поступаемъ противъ справедливѣйшихъ разсудочныхъ требованій, наприм., противъ гигіеническихъ, ежедневно поступаемъ противъ собственнаго влеченія, уступая чужому желанію, идемъ, наприм., прогуливаться съ пріятелемъ, когда бы хотѣли лучше остаться дома, и т. п. Такъ сдѣлайте же и мнѣ, вашему старинному и вѣрному пріятелю, эту незначительную услугу: украдите, оклевещите, оскорбите. "Мы лучше умремъ, чѣмъ сдѣлаемъ это!" Да, конечно, вы скорѣе умрете, чѣмъ сдѣлаете это, я это давно и хорошо знаю, и вотъ то признаніе, котораго я добивался, вотъ тотъ опытъ, который я имѣлъ въ виду произвести съ вами. А теперь разсудимъ вмѣстѣ о смыслѣ и значеніи этого эксперимента.

Васъ трое, господа, вы три различныхъ организма, конституированные каждый на свой ладъ. Всѣ вы принадлежите къ породѣ людей, къ кавказской расѣ, къ славянскому племени, но у каждаго изъ васъ есть своя индивидуальность, свои особенности, вкусы, наклонности. Одинъ изъ васъ преисполненъ жизнерадостнаго веселья, другой -- суровый ригористъ, третій -- настоящій аскетъ. Правда, вы всѣ трое -- писатели, но и писательскіе темпераменты ваши различны: одинъ холодный аналитикъ и ѣдко-саркастическій полемистъ, другой -- страстный протестантъ, пожираемый огнемъ сдержаннаго негодованія, третій -- бурный лирикъ. Это различіе нисколько не мѣшаетъ вамъ уважать и любить другъ друга. Болѣе того: даже извѣстное, иногда очень существенное различіе въ воззрѣніяхъ не вредить вашей связи между собою. Чѣмъ, же она обусловлена? Въ чемъ заключается то единое, общее вамъ всѣмъ начало, которое скрѣпляетъ вашу солидарность? Пояснимъ дѣло примѣромъ. Представьте, что, вмѣсто тѣхъ безнравственныхъ требованій, которыя я предъявилъ къ вамъ выше, вамъ была высказана какая-нибудь отвлеченная ошибочная мысль. Вы всѣ -- поклонники мысли, какъ единственнаго свѣточа и руководителя людей, но вы отнеслись бы въ заблужденію моего разума совершенно спокойно" объективно, безъ малѣйшей тѣни негодованія. Въ самомъ дѣлѣ, человѣкъ логически ошибается, онъ сдѣлалъ неправильный шахматный ходъ, недостаточно изучилъ вопросъ,-- что тутъ возмутительнаго? Различными аргументами, но съ одинаковымъ безстрастіемъ вы постарались бы показать мнѣ, въ чемъ именно заключаются прорухи моей логики: и мы разстались бы совершенно мирно. Между тѣмъ, при моихъ безнравственныхъ предложеніяхъ, я увидѣлъ въ васъ именно оскорбленныхъ и возмущенныхъ людей. Ваше чувство во внѣшнемъ смыслѣ выразилось очень различно: аналитикъ покраснѣлъ отъ стыда за меня, протестантъ поблѣднѣлъ отъ негодованія, лирикъ затопалъ ногами и обозвалъ меня нехорошимъ словомъ, но во всѣхъ трехъ случаяхъ я, одинаково хорошо понялъ, что не туда попалъ и что мнѣ остается только убираться поскорѣе. Въ чемъ тутъ тайна? Наличность тайны очевидна: когда я оскорблялъ своею нелогичностью хваленый разумъ, который, по вашему мнѣнію, единственный руководитель человѣка,-- вы остались невозмутимы, а когда я преступилъ мораль, которая, по вашему мнѣнію, не болѣе какъ отжившая свой вѣкъ старушка,-- вы безъ церемоніи указали мнѣ на дверь. Своему идолу -- разуму, когда я его топилъ, вы преспокойно говорили: "выдыбай, боже", а когда я на минуту забылъ Христа, вы загорѣлись огнемъ страстнаго негодованія. Что же это такое?

А это вотъ что такое. Подобно мольеровскому герою, преискренно удивившемуся при открытіи, что онъ весь свой вѣкъ говорилъ, мои собесѣдники были бы удивлены, узнавши, что они весь свой вѣкъ прожили подъ властью того внутренняго, надобность и самое

существованіе котораго они отрицали по разуму. Власть и силу разума они испытывали постоянно, учась, размышляя, развиваясь, дѣлая ошибки и исправляя ихъ. Жизнь была въ ихъ дѣятельности, а эта дѣятельность была дѣятельностью аналитическаго ума, который естественно и былъ посаженъ въ передній уголъ. Нравственному чувству не было причинъ заявлять о себѣ, потому что оно было удовлетворено: его отрицали въ теоріи, но изъ его власти ни на минуту не выходили на практикѣ. Вся жизнь этихъ людей была подвигомъ труда и той любви, больше которой никто не можетъ имѣть,-- любви, полагающей душу свою за други своя. И удовлетворенная совѣсть безмолвствовала. А такъ какъ, въ то же время, только что освободившійся разумъ наполнялъ собою жизнь и съ молодою самоувѣренностью брался разрѣшить всѣ вопросы -- отъ вопроса о происхожденіи космоса до вопроса о размѣрѣ крестьянскихъ надѣловъ, то понятно, что ему предоставили роль верховнаго наставника. Это была та самая иллюзія, которая отличала Собакевича: онъ презиралъ гигіену и медицину потому, что у него до пятидесяти лѣтъ даже чирья не вскочило ни разу. Такъ было и съ нашими раціоналистами: они были душевно здоровы, нравственно чисты, безъ всякихъ усилій съ своей стороны, и потому не цѣнили своего здоровья и отрицали надобность какой-нибудь нравственной гигіены.

Однако, даже Собакевичъ говорилъ, что его идеальное здоровье "не въ добру". Въ самомъ дѣлѣ ему рѣшительно было бы полезно хоть разъ и хоть немного поболѣть для того, чтобы побольше цѣнить великое благо здоровья. Узнавши, что такое болѣзнь, онъ на будущее время сталъ бы поосторожнѣе: не съѣдалъ бы за закуской по цѣлому осетру, а за обѣдомъ по четверти барана, и его здоровье черезъ это было бы обезпечено и въ будущемъ. Читатель понимаетъ нашу метафору. Какъ велика опасность для человѣка въ исключительномъ довѣріи къ своему уму, это удобнѣе всего показать на примѣрѣ тургеневскаго Базарова, который, какъ отвлеченіе, какъ литературный типъ, болѣе удобенъ для нашего анализа Разумъ убѣдилъ Базарова, что нѣтъ въ человѣкѣ ничего, кромѣ "ощущеній", что для человѣка не можетъ быть иного критерія, какъ его личный вкусъ. "Дальше этого люди никогда не проникнутъ",-- поучаетъ онъ Аркадія Кирсанова. Замѣтимъ мимоходомъ, что горделивый разумъ, все порѣшившій и все уразумѣвшій, тѣмъ не менѣе, беретъ на себя роль лакея въ дѣйствительной жизни. Человѣку хочется въ молодости одного, въ зрѣломъ возрастѣ другого, въ старости -- третьяго, и разумъ обязанъ прислуживать во всѣхъ случаяхъ съ одинаковымъ усердіемъ: вѣдь, ощущеніе есть альфа и омега человѣческой личности. Но ощущенія могутъ переходить въ простыя настроенія, наши хотѣнія могутъ измѣняться даже не съ возрастами, не съ годами, а съ недѣлями и днями, и разумъ обязанъ мыкаться, пріискивая намъ пути и способы для удовлетворенія нашихъ хотѣній и даже похотей. Базаровъ, котораго не напрасно такъ любилъ безстрашно-логическій Писаревъ, прямо это выражаетъ въ своемъ извѣстномъ золотомъ изреченіи: "нравится тебѣ женщина -- старайся добиться толку", и Базаровъ на практикѣ показалъ, своимъ насильственнымъ поцѣлуемъ чужой жены, какъ надо добиваться толку. Но гораздо важнѣе другое принципіальное изреченіе того же Базарова: "Ты вотъ сказалъ (обращается онъ къ Аркадію Кирсанову), что придетъ время, когда у каждаго мужика будетъ такая же славная, бѣлая изба, какъ у Ивана Сидорова, а я и возненавидѣлъ этого Ивана: ну, у него будетъ бѣлая изба, а изъ меня лопухъ будетъ роста, ну, а дальше?" Возненавидѣлъ... Ненависть очень сильное ощущеніе и, давши ему достаточный просторъ, пріискавъ для нея отвлеченную, разумную санкцію, можно уйти очень далеко -- до уничтоженія всякой возможности общественности. Теперь, на разстояніи тридцати лѣтъ, отдѣляющихъ насъ отъ того времени, когда передъ нашими глазами разыгралась хищническая, дѣлецкая оргія семидесятыхъ годовъ, параллельно съ судорожными проявленіями идеалистическаго реализма, теперь мы можемъ судить о результатахъ. Теоріи, подставлявшія вмѣсто альтруизма эгоизмъ, развязали руки эгоистамъ. Достоевскій съ вдохновеніемъ истиннаго таланта еще въ шестьдесятъ шестомъ году, въ романѣ Преступленіе и наказаніе, изобразилъ проходимца-дѣльца Лужина, который излагаетъ такой символъ вѣры: "Если мнѣ, напримѣръ, до сихъ поръ говорили: "возлюби" и я возлюблялъ, то что изъ того выходило? Выходило то, что я рвалъ кафтанъ пополамъ, дѣлился съ ближнимъ, и оба мы оставались на половину голы, по русской пословицѣ: "пойдешь за нѣсколькими зайцами разомъ и ни одного не достигнешь". Наука же говоритъ: возлюби, прежде всѣхъ, одного себя, ибо все на свѣтѣ на личномъ интересѣ основано. Возлюбишь одного себя, то и дѣла свои обдѣлаешь какъ слѣдуетъ, и кафтанъ твой останется цѣлъ. Экономическая же правда прибавляетъ, что чѣмъ болѣе въ обществѣ устроенныхъ частныхъ дѣлъ и, такъ сказать, цѣлыхъ кафтановъ, тѣмъ болѣе для него твердыхъ основаній и тѣмъ болѣе устраивается въ немъ и общее дѣло. Стало быть, пріобрѣтая единственно и исключительно себѣ, я именно тѣмъ самымъ пріобрѣтаю какъ бы и всѣмъ, и веду къ тому, чтобы ближній получилъ нѣсколько болѣе рванаго кафтана, уже не отъ частныхъ, единичныхъ щедротъ, а вслѣдствіе всеобщаго преуспѣянія. Мысль простая, но, къ несчастію, слишкомъ долго не приходившая, заслоненная восторженностью и мечтательностью".

Господа раціоналисты, сенсуалисты и эгоисты, какъ вамъ нравится такой единомышленникъ и послѣдователь? Не говорите, что Достоевскій наклеветалъ: нѣтъ, на этотъ разъ онъ сказалъ чистую правду. Раскольниковъ, дошедшій до своего преступленія путемъ чисто-логическихъ заключеній, но при встрѣчѣ съ Лужинымъ уже просвѣтленный нравственно тѣмъ наказаніемъ, которое наложила на него возмутившаяся совѣсть, Раскольниковъ прямо говоритъ Лужину: "Доведите до послѣдствій, что вы проповѣдывали, и выйдетъ, что людей можно рѣзать..." Никто больше Раскольникова не имѣлъ права сказать это, потому что онъ уже довелъ до послѣдствій свои разсудочныя хитросплетенія и цѣною страданія понялъ свое заблужденіе.

III.

Основную мысль и цѣль своей диссертаціи авторъ очень отчетливо резюмируетъ въ ея заключительныхъ словахъ, которыя поэтому мы и должны привести. "Апологія дѣйствительности сравнительно съ фантазіею, стремленіе доказать, что произведенія искусства рѣшительно не могутъ выдержать сравненія съ живою дѣйствительностью,-- вотъ сущность этого разсужденія. Говорить объ искусствѣ такъ, какъ говоритъ авторъ, не значитъ ли унижать искусство? Да, если показывать, что искусство ниже дѣйствительной жизни по художественному совершенству своихъ произведеній, значитъ унижать искусство; но возставать противъ панегириковъ не значитъ еще быть хулителемъ. Наука не стыдится говорить, что цѣль ея -- понять и объяснить дѣйствительность, потомъ примѣнить во благу человѣка свои объясненія; пусть и искусство не стыдится признаться, что цѣль его: для вознагражденія человѣка въ случаѣ отсутствія полнѣйшаго эстетическаго наслажденія, доставляемаго дѣйствительностью, воспроизвести, по мѣрѣ силъ, эту драгоцѣнную дѣйствительность и ко благу человѣка объяснить ее. Пусть искусство довольствуется своимъ высокимъ, прекраснымъ назначеніемъ: въ случаѣ отсутствія дѣйствительности, быть нѣкоторою замѣной ея и быть для человѣка учебникомъ жизни".

Извѣстныя слова Базарова: "природа не храмъ, а мастерская, и человѣкъ въ ней работникъ",-- такъ и напрашиваются въ видѣ послѣдней формулы всей этой тирады. Мастерская -- пусть такъ, но не фабрика же, смѣемъ надѣяться? Работникъ -- согласимся и съ этимъ, но, вѣдь, не кустарь-мастеровой, все-таки? Стремленіе къ идеальному, вложенное въ человѣка, есть такой же фактъ дѣйствительности, какъ и любое явленіе природы, и въ этомъ качествѣ подлежитъ и объективному изученію со стороны науки, и субъективному удовлетворенію со стороны искусства. Эстетики унижаютъ искусство, поставляя его главною функціей -- удовлетвореніе одной и, притомъ, совершенно второстепенной подробности-нашего духа, но рекомендовать искусству задачу объективнаго воспроизведенія дѣйствительности и научнаго объясненія этой дѣйствительности точно также не значитъ исчерпать его рессурсы и его цѣли. Потребность познаванія, конечно, и шире, и глубже и общѣе чисто-эстетической потребности, но развѣ она удовлетворяется успѣхами разума? Моя любовь, моя скорбь, мое негодованіе, моя жалость, вся эта чудная и пестрая ткань моей внутренней, нравственной жизни, въ которой заключается вся прелесть моего бытія,-- все это изучается разумомъ, но совсѣмъ не удовлетворятся разумомъ. Утѣшитъ ли меня наука тѣмъ, что разскажетъ мнѣ о химическомъ составѣ моихъ слезъ, а искусство тѣмъ, что съ полнѣйшею точностью изобразить меня плачущимъ? Мою жажду идеала успокоятъ ли ваши учебники? Природа красива, но моя душа тоскуетъ не о красотѣ, а о справедливости, которой нѣтъ въ природѣ, очень мало въ человѣкѣ.

Наука, научное объясненіе, объективное пониманіе, разумъ! Мы уважаемъ ихъ великія заслуги, мы жадно воспринимаемъ тѣ холодныя и строгія истины, которыя добываются ими, но своего вдохновенія, своей надежды мы не отдадимъ имъ въ рабство. Мы не такъ робки, чтобы сознательно предпочитать возвышающій обманъ низкимъ истинамъ, мы не хотимъ иллюзій, но развѣ ваше могущество не иллюзія? Въ подражаніе нашему автору, большому любителю метафоръ, позволимъ и себѣ сдѣлать сравненіе. Вотъ доска, раздѣленная на шестьдесятъ четыре равныхъ квадратика. На доскѣ разставляются въ извѣстномъ порядкѣ тридцать двѣ шахматныя фигуры, имѣющія опредѣленное, условное значеніе. Деревянныя или костяныя фигурки эти не имѣютъ ни желаній, ни страстей, ни воли, ни разума и съ идеальнымъ послушаніемъ повинуются игрокамъ, разсчитывающимъ ихъ движенія: какъ поставятъ на клѣтку какого-нибудь слона или пѣшку, такъ они и стоятъ хоть до скончанія вѣка. Казалось бы, ужъ тутъ ли, въ этой игрѣ, всецѣло основанной на холодномъ разсчетѣ, не найти раціональныхъ математическихъ основъ, ведущихъ къ цѣли, т.-е. къ выигрышу партій? Однако, шахматная игра сотни, если не тысячи лѣтъ существуетъ на свѣтѣ, въ изслѣдованіе ея законовъ углублялись люда спеціальныхъ способностей, шахматные "таланты" и даже "геніи", существуетъ довольно обширная шахматная литература, ростеть и процвѣтаетъ на всѣхъ европейскихъ языкахъ шахматная журналистика, безпрестанно появляются новые анализы разныхъ шахматныхъ положеній и дебютовъ начальныхъ ходовъ, выходятъ новые учебники -- и что же за всѣмъ тѣмъ? Дальше первыхъ десяти ходовъ шахматный анализъ не проникъ, раскрывающееся разнообразіе комбинацій подавляетъ всю его силу и шахматная игра продолжаетъ оставаться дѣломъ субъективнаго вдохновенія, какого-то страннаго инстинкта, который сопровождаетъ чистый разсчетъ и даже руководить имъ. А, вѣдь, и все-то поле дѣйствія -- четыре квадратныхъ фута т всѣ манипуляціи производятся всего съ тридцатью двумя безстрастными и безотвѣтными матеріальными фигурками!

А вотъ другая шахматная доска, площадь которой измѣряется не единицами футовъ, а милліонами квадратныхъ миль и на поверхности которой находятся не тридцать двѣ, а полтора милліарда фигуръ, отмѣченныхъ каждая своею индивидуальностью, одаренныхъ разумомъ и волею, волнуемыхъ страстями. "Моря житейскаго шумныя волны" бьютъ неустаннымъ прибоемъ, каждое поколѣніе и даже каждая личность вносить въ общую жизнь нѣчто свое, идеи, интересы, вѣрованія переплетаются въ какой-то непостижимо-сложный узоръ, здѣсь выростаютъ поразительныя чудеса техники, тамъ слышатся стоны людей, не имѣющихъ чѣмъ удовлетворить свои первыя потребности, въ третьемъ мѣстѣ идетъ борьба за право и проч. и пр. Фантазія какого поэта въ силахъ охватить весь хаосъ этихъ явленій? Мысль какого мудреца проникнетъ въ законы, вносящіе порядокъ и гармонію въ этотъ хаосъ? Наука говоритъ: я проникну -- и пустъ искусство помогаетъ мнѣ въ составленіи учебниковъ. Будемъ надѣяться. Правда, мы не не знаемъ всѣхъ угловъ собственнаго помѣщенія, не бывали на полюсахъ, не знаемъ хорошо двухъ материковъ, проникли въ толщь земной коры только на одну шеститысячную часть радіуса и пр. Но будемъ надеяться,-- человѣческій разумъ силенъ, заслуги науки огромны, ея прошлое блестяще,-- почему не разсчитывать на еще болѣе блестящее будущее? Конечно, современная математика, одна изъ самыхъ преуспѣвшихъ и строжайшихъ наукъ, оказывается пока безсильной даже передъ шахматною доской, но, все-таки, будемъ вѣрить, что соціологія будущаго раскроетъ законы жизни человѣческихъ обществъ.

Но все ли это? Посмотрите на звѣздное небо:

Свѣтилъ возженныхъ милліоны

Въ неизмѣримости текутъ.

Здѣсь мы встрѣчаемся съ самыми грандіозными завоеваніями разума, и высочайшимъ торжествомъ самой точной науки -- астрономіи. Она показала намъ, что милліоны свѣтилъ "возжены" не какъ большія и маленькія лампочки для земли, что любое изъ нихъ представляетъ собою такой же источникъ свѣта и тепла (а стало быть и жизни), какъ и наше солнце, что разстояніе, отдѣляющее ихъ отъ насъ, превосходитъ наше разумѣніе. Наука поставила насъ здѣсь лицомъ къ лицу съ безконечностью и этого было достаточно, чтобы мы уразумѣли все свое ничтожество. Лучшее завоеваніе ума, его высшая гордость, послужило къ посрамленію этой гордости. Безконечное, очевидно, не можетъ быть познано конечнымъ и чрезъ конечное.

Муха, бродящая по листамъ глубокомысленнѣйшей книги глубкомысленнѣйшаго философа нашего, скорѣе уразумѣетъ смыслъ этихъ черныхъ знаковъ по бѣлому полю, нежели когда-либо человѣческая философія или человѣческая наука раскроютъ идею Непостижимаго. Это убѣжденіе, однако не останавливаетъ стремленія нашего духа. На той грани, которой не смѣетъ переступить нашъ разумъ, не заканчивается дѣятельность нашего внутренняго, нравственнаго сознанія. Анализъ смѣняется экстазомъ,-- тѣмъ экстазомъ, который вдохновилъ поэта на эти горько-укоризненныя слова:

Мы изсушили умъ наукою безплодной,

Тая завистливо отъ ближнихъ и друзей

Надежды лучшія и голосъ благородный,

Невѣріемъ осмѣянныхъ страстей.

И ненавидимъ мы, и любимъ мы

Ничѣмъ не жертвуя ни злобѣ, ни любви,

И царствуетъ въ душѣ какой-то холодъ"

Когда огонь кипитъ въ крови.

Вдумаемся въ эти слова. Они сказаны въ состояніи прозрѣнія, которое не часто посѣщаетъ даже избранныхъ людей. Лермонтовъ былъ слишкомъ умный человѣкъ, чтобы считать науку ненужнымъ дѣломъ: о какое же ея безплодности онъ говоритъ? О той, конечно, которая заключается въ ея безсиліи отвѣтить на самые высшіе наши запросы -- на запросы нравственной жизни. Для чего жить? Ни одинъ пытливый, сознавшій себя человѣкъ не можетъ обойти этотъ скептическій вопросъ, и радостно-утвердительный отвѣтъ на этотъ вопросъ есть то, что Лермонтовъ называетъ надеждами лучшими. Далѣе, слово тая опять говоритъ о вдохновенной проницательности поэта: запуганные призракомъ объективной тины, которая, во всякомъ случаѣ, есть не болѣе, какъ истина относительная (Милль, наприм., прямо говоритъ, что допустимо, мыслимо существованіе такихъ міровъ, на которыхъ дѣйствуютъ совершенно иные законы природы, нежели тѣ, которые намъ извѣстны), мы именно въ себѣ даже отъ ближнихъ и друзей надежду на истину абсолютную Лермонтовъ опять-таки съ поразительною силой пророческаго вдохновенно указываетъ, что проявленіе этой истины мы должны искать въ благородномъ голосѣ страстей, т.-е. тѣхъ страстей, которыя возвышаютъ насъ, не тѣхъ, которыя отъ юности борятъ насъ и которыя дѣйствуютъ и въ собакѣ, и въ тигрѣ. Какія это страсти? Это любовь и ненависть, но и случайныя (еще геніальный терминъ!), не узко-личныя, выходящія не изъ пристрастій и вкусовъ нашихъ, а изъ нашего стремленія къ выраженію нравственнаго идеала. Въ виду такой цѣли нѣтъ жертвы, передъ которой человѣкъ отступилъ бы, потому что каждая такая жертва есть шагъ къ большему постиженію и достиженію идеала, а это, въ одно и то же время и долгъ, и счастье. Нѣтъ этого -- и въ душѣ царствуетъ холодъ холодъ скрытаго равнодушія къ жизни, несмотря на то, что огонь кипитъ въ крови. Современнымъ ли людямъ не знать этого состоянія? Сдѣлаемъ еще одинъ шагъ съ Лермонтовымъ и мы подойдемъ къ самой сердцевинѣ нашего вопроса:

Мечты поэзіи, созданія искусства,

Восторгомъ сладостнымъ нашъ умъ не шевелятъ,

Мы жадно бережемъ въ груди остатокъ чувства,

Зарытый скупостью и безполезный кладъ.

Надо и это прочесть умѣючи: содержаніе вдохновеннаго слова поэта раскрывается такъ же не легко, какъ и содержаніе мудраго слова мыслителя. Нѣтъ ничего легче для извѣстнаго рода поэзіи и, какъ расшевелить чувство людей, у которыхъ огонь кипитъ въ крови. Наоборотъ, эти же самые люди останутся глухи къ призывамъ той поэзіи, которая обращается къ нравственному чувству, потому что у нихъ только остатокъ этого чувства. Изъ сопоставленія этихъ отрицательныхъ указаній выясняется взглядъ Лермонтова на сущность истинной поэзіи, вполнѣ отвѣчающій его взгляду (который мы уже видѣли) на миссію поэта. Черезъ двадцать пять лѣтъ послѣ Лермонтова этотъ взглядъ былъ превосходно выраженъ Писаревымъ, тѣмъ не менѣе, до сихъ поръ считающимся отрицателемъ искусства, а еще черезъ двадцать пять лѣтъ тотъ же самый взглядъ, даже до подробностей, былъ высказанъ Львомъ Толстымъ, какъ я уже имѣлъ случай указать въ другой статьѣ. Формула Писарева такова:

"Истинный полезный поэтъ долженъ знать и понимать все, что въ данную минуту интересуетъ самыхъ лучшихъ, самыхъ умныхъ и самыхъ просвѣщенныхъ представителей его вѣка и его народа. Понимая вполнѣ глубокій смыслъ каждой пульсаціи общественной жизни, поэтъ, какъ человѣкъ страстный и впечатлительный, непремѣнно долженъ всѣми силами своего существа любить то, что кажется ему добрымъ, истиннымъ и прекраснымъ, и ненавидѣть святою и великою ненавистью ту огромную массу мелкихъ и дрянныхъ глупостей, которая мѣшаетъ идеямъ истины, добра и красоты облечься въ плоть и кровь и превратиться въ живую дѣйствительность. Эта любовь, неразрывно связанная съ этою ненавистью, составляетъ и непремѣнно должна составлять для истиннаго поэта душу его души, единственный и священный символъ всего его существованія и всей его дѣятельности. "Я пишу не чернилами, какъ другіе,-- говоритъ Берне,-- я пишу кровью моего сердца и сокомъ моихъ нервовъ". Такъ и только такъ долженъ писать каждый писатель. Кто пишетъ иначе, тому слѣдуетъ шить сапоги и печь кулебяки. Поэтъ, самый страстный и впечатлительный изъ всѣхъ писателей, конечно, не можетъ составлять исключенія изъ этого правила. А чтобы дѣйствительно писать кровью сердца и сокомъ нервовъ, необходимо безпредѣльно и глубоко-сознательно любить и ненавидѣть. А чтобы любить и ненавидѣть, и чтобы эта любовь и эта ненависть были чисты отъ всякихъ примѣсей личной корысти и мелкаго тщеславія, необходимо много передумать и многое узнать. Кто понялъ и прочувствовалъ до самой глубины взволнованной души различіе между истиной и заблужденіемъ, тотъ волею и неволею въ каждое изъ своихъ созданій будетъ вкладывать идеи, чувства и стремленія вѣчной борьбы за правду".

Этотъ взглядъ Писарева былъ такою же вдохновенною интуиціей, какую мы видѣли у Лермонтова. Не трудно было бы доказать, что онъ не только не вытекалъ логически изъ другихъ основъ міросозерцанія Писарева, но и не былъ связанъ съ ними и даже противорѣчилъ имъ. По здѣсь дѣло, не въ этомъ. Разложите формулу Писарева на ея составные элементы и вы найдете въ ней широкій синтезъ всѣхъ частныхъ воззрѣній на искусство. Доброе, истинное, и прекрасное -- вотъ тотъ тріединый идеалъ, на служеніе которому Писаревъ зоветъ не только всякаго истиннаго поэта, но и всякаго истиннаго писателя. Этотъ идеалъ имѣетъ послѣднею своею цѣлью благотворное воздѣйствіе на дѣйствительность, и вотъ почему формула "искусство для жизни", т.-е. для удовлетворенія духовныхъ потребностей человѣка, сама собой выдвигается на первый планъ и почему Писаревъ съ полнымъ основаніемъ называлъ себя утилитаристомъ, оговариваясь, что "слово польза мы принимаемъ совсѣмъ не въ томъ узкомъ смыслѣ, въ какомъ его навязываютъ намъ наши литературные антагонисты", и благополучно продолжаютъ навязывать до сихъ поръ,-- добавимъ мы отъ себя. Во времена Писарева, тотчасъ же послѣ Писарева и до сего дня они утверждали и утверждаютъ, что формула -- "искусство для жизни" имѣетъ не болѣе широкій смыслъ, какъ и формула -- "дрова для жизни". Подойдемъ въ вопросу поближе.

Доброе -- первый элементъ писаревской (также какъ и лермонтовской и толстовской) формулы имѣетъ, конечно, наиболѣе важное и общее значеніе. Много, слишкомъ много людей, которые стоятъ вдалекѣ отъ источника объективной истины -- науки, но, къ счастью и въ чести человѣчества, мало людей, которые, по некрасовскому выраженію, ни разу Бога въ пустой груди не ощутили. Нельзя путемъ откровенія придти къ открытію какой-нибудь математической, объективной истины,-- это можно только ну темъ изслѣдованія и анализа; но высочайшіе завѣты нравственности могутъ быть сразу восприняты и рыбакомъ, и блудницей -- всякимъ чистымъ и неиспорченнымъ сердцемъ. Съ точки зрѣнія широкаго утилитаризма, эти нравственные завѣты несравненно важнѣе, полезнѣе всякихъ научныхъ принциповъ именно потому, что не требуютъ для своего воспріятія предварительнаго умственнаго искусства, а требуетъ только хорошей почвы; вспомнимъ глубокую притчу о сѣятелѣ,-- притчу, въ которой больше животворящей мудрости, нежели въ десяткѣ иныхъ "системъ". Высшее и общее выраженіе морали, опредѣляющее отношенія человѣка къ человѣку, заключается въ заповѣди любви къ ближнему, какъ къ самому себѣ. Какъ часто эта заповѣдь исполняется по мѣрѣ силъ разными безхитростными людьми, которые не умѣютъ метафизически разсуждать объ абсолютѣ, но умѣютъ "жить по-божьему", и какъ много, которымъ она и не снилась никогда! Между тѣмъ, въ этомъ откровеніи чистой морали заключается и весь возможный смыслъ аналитической, разсудочной мудрости.

Перейдемъ ко второму члену формулы -- къ истинному. Раціоналистическое, научное познаваніе истины создало всю нашу культуру не цивилизацію). Нѣтъ надобности противупоставлять, но и нѣтъ возможности отождествлять добро и истину, мораль и науку. Между ними нѣтъ враждебности, но должны существовать отношенія самоподчиненія, и здѣсь начало разногласій. Алгебра и химія, какъ произведенія чистаго разсудка, не нуждаются ни въ идеалахъ, ни въ какихъ-нибудь моральныхъ обоснованіяхъ, но философія и соціологія, отвергая ихъ, поступаютъ ирраціонально, потому что обезпложиваютъ себя. Соціологическій принципъ, отвѣчающій моральному завѣту любить ближняго какъ себя, состоитъ въ идеѣ солидарности человѣческихъ интересовъ. Соціологическая система, построенная на фундаментѣ этой идеи, удовлетворяла бы нашимъ нравственнымъ требованіямъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, была бы, нѣтъ сомнѣнія, системою вполнѣ научной: истина не можетъ противорѣчить добру. Между тѣмъ, наша эпоха произвела достаточное число системъ, въ которыхъ во имя бездушно-отвлеченныхъ соображеній нравственное достоинство человѣка унижено и порабощено и почти нѣтъ ни одного ученія, въ которомъ проявлялась бы идея добра хотя бы въ видѣ болѣе частнаго понятія общественнаго блага. Нашъ русскій литературный раціонализмъ менѣе повиненъ въ этомъ грѣхѣ, нежели его западный собратъ, но повиненъ, все-таки.

Третій и послѣдній членъ формулы -- красота -- является выраженіемъ эстетической потребности человѣка. Это принципъ язычества, которое давно заслонено, если не устранено въ насъ христіанскимъ началомъ, правда, не грубаго язычества Ваала, съ человѣческими жертвоприношеніями, а того, въ которомъ выразилось пантеистическое чувство Эллады.

У груди благой природы,

Все, что дышетъ, радость пьетъ;

Всѣ созданья, всѣ народы

За собой она влечетъ;

Намъ друзей дала въ несчастьи,

Гроздій сокъ, вѣнки Харитъ,

Насѣкомымъ -- сладострастье...

Ангелъ -- Богу предстоитъ.

Вотъ точное выраженіе эстетическаго чувства красоты. Это не тотъ сладостный восторгъ, о которомъ говорилъ Лермонтовъ, это радость жизни, та самая радость, которая заставляетъ даже теленка выдѣлывать въ полѣ курбеты и антраша. Сладостный восторгъ Лермонтова, это именно то чувство, съ которымъ "Ангелъ -- Богу предстоитъ", съ которымъ поэтъ поднимается въ царство идеала, съ которымъ всякій искренно вѣрующій проливаетъ слезы въ христіанскомъ храмѣ. А животнымъ и насѣкомымъ -- сладострастіе...

Сообразно очерченнымъ нами категоріямъ, читатель безъ труда разсортируетъ не только поэтовъ, но и художниковъ вообще на три основныхъ отдѣла: художниковъ-моралистовъ, выразителей нравственнаго идеала, художниковъ-мыслителей, выразителей человѣческой мудрости, и такъ называемыхъ чистыхъ художниковъ, выразителей благой природы. Авторъ Эстетическихъ отношеній искусства къ дѣятельности не провелъ этого взгляда во всей его полнотѣ и остановился на раціоналистической точкѣ зрѣнія. Подчиняя нравственность разуму, онъ вполнѣ логично подчинилъ искусство наукѣ и рекомендовалъ ему заняться составленіемъ учебниковъ жизни. Его отрицательная заслуга въ вопросѣ объ искусствѣ велика: онъ призвалъ разумъ противъ эстетическихъ притязаній, показалъ неважность начала красоты въ сравненіи съ началомъ разума -- истины. Но, выводя нравственность изъ разсчета, т.-е. изъ того же разума, онъ оказался не въ силахъ оцѣнить этическое значеніе искусства. Нѣкоторыя попытки этого можно было бы указать въ диссертаціи, но онѣ-то больше всего и свидѣтельствуютъ, что эта часть задачи выходила за предѣлы компетенціи автора. Нравственное значеніе искусства онъ сводилъ къ дидактизму, т.-е. къ поученію. Идейное, раціоналистическое искусство, объясняющее истину, находитъ себѣ естественное выраженіе въ тенденціозности, но поученіями, символическою морализаціей, голымъ дидактизмомъ нравственная истина не можетъ быть раскрыта: въ научной истинѣ можно заставить средствами разума и логики убѣдиться, но вѣру можно вызвать и передать только собственною горячею вѣрой, живымъ примѣромъ, силою страстнаго энтузіазма. Все это было у нашего автора, и въ такомъ избыткѣ, который отличаетъ людей не только званыхъ, но и избранныхъ.

М. Протопоповъ.

"Русская Мысль", кн.IV, 1893