Протопопов Михаил Алексеевич - Письма о литературе

Письма о литературѣ.

Письмо шестое.

Да что онъ вамъ-то, маточка, Быковъ-то? Чѣмъ онъ для васъ такъ вдругъ мигъ сдѣлался? Вы, можетъ быть, отъ того, что онъ вамъ фальбалу-то все вакупаетъ, вы, можетъ быть, отъ этого? Да, вѣдь, что же фальбала? Зачѣмъ фалѣбала? Вѣдь, она, маточка, вздоръ! Тутъ рѣчь идетъ о жизни человѣческое, а, вѣдь, она, маточка, тряпка -- фальбала; она,маточка, фальбала-то -- тряпица.

Достоевскій (Бѣдные люди).

Кто-то сказалъ, что степень развитія культуры извѣстнаго народа измѣряется количествомъ мыла, потребляемаго этимъ народомъ. Въ параллель къ этому можно сказать, что положеніе и уровень литературы даннаго момента опредѣляются характеромъ господствующей въ ней полемики.

Полемическая чистоплотность свидѣтельствуетъ о содержательности литературы вообще и о серьезности каждаго писателя въ отдѣльности. Не о той, конечно, чистоплотности говорю я, которая выражается въ изысканной вѣжливости выраженіи, въ джентльменскомъ благоприличіи внѣшней формы, но о той, которая состоитъ въ полномъ отсутствіи всякихъ личныхъ чувствъ по отношенію къ противнику. Писаревъ удачно характеризовалъ эти два, кореннымъ образомъ различные между собою роды полемики: "идея прежде всего" и "все прежде идеи", -- вотъ формулы этихъ противуположныхъ полемическихъ пріемовъ. Эти формулы имѣютъ примѣненіе не въ одной только полемикѣ, не въ теоретическихъ только спорахъ, но и въ сферѣ непосредственнаго изображенія явленій жизни съ извѣстной, боевой точки зрѣнія. "Идея прежде всего" -- это принципъ истинной сатиры, цѣль которой въ томъ и состоитъ, чтобы преслѣдовать и клеймить уклоненія отъ идеи. "Все прежде идеи" -- это принципъ пасквиля, цѣли котораго всегда личныя и низменныя. Сатира можетъ отличаться рѣзкостью и даже грубостью и, все-таки, она не только не возмущаетъ, но удовлетворяетъ наше нравственное чувство: вѣдь, эта рѣзкость -- отъ полноты убѣжденія, эта грубость -- результатъ негодованія, а не цинизма. Съ другой стороны, пасквиль можетъ быть въ формальномъ смыслѣ совершенно благопристоенъ, вѣжливъ, приличенъ, но тѣмъ сильнѣе наше омерзеніе къ нему: вѣдь, это змѣя подъ цвѣтами, вѣдь, это (по французскому выраженію) дьяволъ, проповѣдующій мораль, это низкая личная злоба, прикрывающаяся знаменемъ общихъ идей и благородныхъ принциповъ. У Салтыкова есть не мало образовъ, не мало страницъ, которыя вы справедливо сочтете неудобнымъ прочесть въ женскомъ обществѣ, но внутренній смыслъ этихъ образовъ вы съ удовольствіемъ раскроете своей женѣ или своей дочери. Съ другой стороны, большинство произведеній, наприм., г. Ясинскаго совсѣмъ не погрѣшаютъ противъ условныхъ, внѣшнихъ приличій и, тѣмъ не менѣе, о нихъ можно сказать словами старинной эпиграммы: "мать дочери велитъ на эту сказку плюнуть". Съ такимъ литературнымъ произведеніемъ, какъ послѣдній романъ г. Ясинскаго Лицемѣры не только дѣвушкѣ, но даже пожилому человѣку и опытному литератору ничего не остается дѣлать, какъ поступить по совѣту эпиграммы.

Въ огромномъ разстояніи, отдѣляющемъ такихъ писателей, какъ Салтыковъ, отъ такихъ, какъ г. Ясинскій, находятся всѣ градаціи и оттѣнки полемическихъ пріемовъ, отъ сатиры до памфлета и отъ памфлета до пасквиля. Если литература обладаетъ живымъ содержаніемъ, если передъ ней стоятъ жизненныя цѣли, въ ней, конечно, будутъ происходить споры, тѣмъ болѣе горячіе, чѣмъ насущнѣе самый предметъ спора. При отсутствіи такого содержанія, полемика будетъ существовать единственно для "оживленія столбцовъ", какъ выражался Салтыковъ, т.-е. не за тѣмъ, чтобы выяснить что-нибудь или убѣдить кого-нибудь, а только затѣмъ, чтобы придать полемическою солью и полемическимъ перцемъ нѣкоторую пикантность своимъ писаніямъ. Для полемики этого рода идейность не нужна, аргументація излишня. Вѣдь, дѣло идетъ только о томъ, чтобы произвести нѣкоторый скандалъ или хотъ только шумъ,-- зачѣмъ же тутъ идеи, требующія внимательнаго обсужденія? И зачѣмъ аргументировать тамъ, гдѣ вся цѣль полемики состоитъ въ томъ, чтобы сказать по адресу непріятнаго органа или писателя нѣсколько сокрушительныхъ колкостей въ такомъ, наприм., вкусѣ: "какая такая" Русская Мысль Лаврова? Это Русская Безсмыслица Чертополохова. Какой такой Протопоповъ? Это даже не Протодьяконовъ, даже не Дьячковъ, не Пономаревъ, не Просвирнинъ, а всего только Протопоповъ". Что вы скажете о такомъ противникѣ,-- полемизируетъ онъ съ вами или просто "дразнится", какъ выражаются школьники? И есть ли какая-нибудь логическая и нравственная возможность вести съ такимъ противникомъ сколько-нибудь серьезный разговоръ? Очень ему нужна ваша серьезность и ваша убѣжденность! Онъ сдѣлалъ свое дѣло, "оживилъ столбцы" тѣмъ, что высунулъ вамъ языкъ и заставилъ читателя нехотя улыбнуться -- и это все, что ему требуется. Такая полемика практикуется, главнымъ образомъ, въ Новомъ Времени. Другой полемическій пріемъ не столь наивенъ и примитивенъ, но въ литературномъ и нравственномъ смыслѣ представляетъ собою нѣчто еще худшее. Онъ состоитъ въ томъ, чтобы, даже не пытаясь возражать противнику по существу дѣла, тѣмъ не менѣе, говорить ему все "напротивъ". Читатель помнитъ, какъ у Глѣба Успенскаго одинъ писарекъ поучаетъ другого писарька обхожденію съ дамами: "Что она тебѣ ни скажетъ, а ты ей напротивъ, а ты ей напротивъ,-- вотъ у васъ и будетъ разговоръ". Писаревъ понялъ урокъ: "Какая сегодня прекрасная погода!" -- говоритъ дама.-- "Совершенно напротивъ",-- немедленно рипостируетъ Писаревъ. Точь-въ-точь также полемизируютъ у насъ иные журналы и журналисты, Сѣверный Вѣстникъ, напримѣръ. Критическая школа Бѣлинскаго... начинаете вы и вдругъ слышите: "Бѣлинскій не создалъ никакой школы!" "Въ личности Кольцова отразились не только хорошія, но и дурныя стихіи нашего народнаго характера", говорите вы, и Писаревъ изъ Сѣвернаго Вѣстника, ужь тутъ какъ тутъ: "какая своеобразная нелѣпость!" -- восклицаетъ онъ.-- Почему нелѣпость? Какъ такъ Бѣлинскій не создалъ никакой школы? Почему, если солнце свѣтитъ и грѣетъ, на небѣ ни облачка, деревья листомъ не шевельнутъ -- погода не прекрасная, а "совершенно напротивъ"? Не спрашивайте объ этомъ писарька: ему лишь бы возразить, лишь бы блеснуть самостоятельностью, лишь бы поболтать, а до прочаго ему дѣла нѣтъ. Такъ какъ вы не писарская не бѣлошвейка и не горничная, то вы, конечно, понявши съ кѣмъ имѣете дѣло, повертываетесь въ писарьку спиною и слышите вслѣдъ себѣ восклицаніе: "Безсиліе! Полное умственное безсиліе!" Это Писаревъ торжествуетъ свою дешево доставшуюся побѣду. Все это, читатель, не выдумки наши, а достовѣрные факты, которые можно было бы доказать подлинными документами. Третій полемическій пріемъ -- это обращеніе къ "тещѣ" противника, старый пріемъ слесарши Пошлепкиной: когда нечего сказать по предмету спора, очень удобно завести рѣчь о личности своего оппонента, а если и объ этомъ сказать нечего, то о личности его "тещи", о мѣстѣ его прежняго служенія, о его чинѣ, наконецъ, о покроѣ его платья. Такая полемика культивируется, главнымъ образомъ, въ Наблюдателѣ, который, тѣмъ не менѣе, пренаивно удивляется, что о немъ считаютъ почти неприличнымъ говорить въ печати, и объясняетъ это невниманіе къ себѣ умышленнымъ "замалчиваніемъ", изъ зависти въ блестящимъ талантамъ г. Пятковскаго. Много есть еще пріемовъ полемической борьбы, практикуемыхъ въ современной литературѣ нашей, отъ полицейскихъ сысковъ относительно благонадежности противника до голой ругатни, но всѣ они имѣютъ то общее между собою, что предполагаемый предметъ спора оставляется совершенно въ сторонѣ. "Притворной нѣжности не требуй отъ меня,-- это имѣетъ право сказать всякій полемистъ, и совсѣмъ не въ этомъ состоятъ наши требованія. Литература -- не площадь, но и не салонъ, и если возмущенное чувство подсказало вамъ рѣзкіе или язвительные эпитеты по отношенію къ вашему оппоненту, никто не въ правѣ упрекнуть васъ за это, обвинить въ нетерпимости и грубости. Но пусть же будетъ ясно, чѣмъ именно возмущено ваше чувство; пусть будетъ видно, что вы нападаете на идею, а не на личность; на писателя, а не, на человѣка; пусть идетъ впереди всего, а не все впереди идеи. А также не продавайте шкуру медвѣдя, прежде чѣмъ убьете медвѣдя.

Это послѣднее замѣчаніе относится къ цѣлой группѣ нашихъ современныхъ полемистовъ, пріемъ которыхъ состоитъ въ томъ, что они считаютъ за доказанное подлежащее доказательству, хотятъ собирать жатву тамъ, гдѣ не сѣяли, справляютъ, или дѣлаютъ видъ, что справляютъ тризну врага, который, однако, не только живъ, но и здравствуетъ. Психологически это объяснимо: чего страстно хочется, въ то очень легко вѣрится, но въ логическомъ смыслѣ это, все-таки, неизвинительно. Такъ, Недѣля заявила недавно, что вліяніе публицистической критики "падаетъ съ каждымъ днемъ". Даже съ каждымъ днемъ! Какъ стремительно! Отчего бы ужъ не съ каждымъ часомъ? Такъ, далѣе, Русское Обозрѣніе три мѣсяца тому назадъ заявило, что "въ наше время это направленіе нашей литературной критики (т.-е. направленіе публицистическое), очевидно, вымираетъ, вянетъ и никнетъ долу въ полномъ и сознаваемомъ имъ самимъ истощеніи силъ". Бѣдная русская публицистическая критика! Невеликодушные побѣдители не даютъ тебѣ даже умереть спокойно и, пользуясь твоимъ истощеніемъ, раздираютъ ризы твои и объ одеждѣ твоей мечутъ жребій! Не поторопились ли вы, господа? Очень явственная нота трусливаго озлобленія, слышащаяся въ вашихъ рѣчахъ, плохо соотвѣтствуетъ тому увѣренному спокойствію, которое приличествуетъ побѣдителю. Гдѣ доказательства, что публицистическая критика "смертію окончила жизнь свою", какъ выразился одинъ ораторъ? По своему неизмѣнному (очень благоразумному, конечно) обыкновенію, Недѣля не утруждаетъ себя пріискиваніемъ доводовъ, находя, вѣроятно, что авторитетъ г. Гайдебурова достаточно упроченъ въ Тетюшахъ и въ Чухломѣ, чтобъ ему повѣрили на слово. Русское Обозрѣніе ссылается въ доказательство на г. Боборыкина: "даже всегда вѣрно отражающій въ своей мысли общественное настроеніе данной минуты, П. Д. Боборыкинъ отрекается отъ него (отъ публицистическаго направленія критики) и его осуждаетъ (см. XVI книгу Вопросовъ философіи и психологіи). Такъ говоритъ Русское Обозрѣніе. Это доводъ серьезный: ужъ если "П. Д. Боборыкинъ" отрекается отъ публицистической критики и осуждаетъ ее, значитъ плохо приходится публицистической критикѣ. Г. Боборыкивъ, вульгарно говоря, знаетъ гдѣ раки зимуютъ, и если отрекается отъ публицистической критики, то не спроста, а въ предвѣдѣніи ея близкой кончины. Посмотримъ, однако, въ чемъ состоитъ это отреченіе.

Начнемъ съ конца. Статья г. Боборыкина въ Вопросахъ философіи и психологіи (Красота, жизнь и творчество) заканчивается слѣдующимъ воззваніемъ или приглашеніемъ, въ которомъ, какъ въ постскриптумѣ женскаго письма, выражено настоящее намѣреніе и задушевное желаніе автора: "Критики-моралисты, защитники соціальныхъ и утилитарныхъ идеаловъ могутъ служить своимъ задачамъ въ другихъ отдѣлахъ литературы и прессы, но имъ пора прекратить свою, хотя бы и невольную, оккупацію эстетической области и уступить мѣсто тѣмъ, для кого искусство не средство, а цѣль". Оно, конечно, немножко грустно выслушать такое приглашеніе къ прекращенію въ цвѣтѣ силъ и въ разгарѣ дѣятельности; немножко обидно выслушать такое наставленіе отъ писателя, сомнительность авторитета котораго въ теоретическихъ вопросахъ, можно сказать, только на-дняхъ выяснена этою самою публицистическою критикой; наконецъ, немножко странно встрѣтить такое приглашеніе на страницахъ того именно журнала, который избралъ своимъ девизомъ: терпимость и объективность. Но оставимъ въ сторонѣ всѣ эти странности, не будемъ ничему удивляться и послушаемся г. Боборыкина. И такъ пойдемте, г. Боборыкинъ. Возьмемся подъ руки і отправимся искать по свѣту, гдѣ оскорбленному есть чувству уголокъ. Именно мы съ г. Боборыкинымъ должны составить первую пару литературныхъ отверженцевъ потому, что изъ всѣхъ современныхъ беллетристовъ г. Боборыкинъ менѣе всѣхъ заботился о самодовлѣющемъ искусствѣ, а изъ всѣхъ современныхъ критиковъ я болѣе всѣхъ защищалъ принципъ служебнаго, нравственно-утилитарнаго значенія искусства. Вѣдь, очевидно же, если нельзя защищать нравственно-утилитарные идеалы въ области критики, то еще болѣе непозволительно вести такую защиту въ области беллетристики. Защищаемъ мы съ г. Боборыкинымъ далеко не одно и то же, но дѣло не въ томъ, а въ томъ, что мы ведемъ свою защиту одинаково ревностно и слѣдовательно одинаково повинны передъ Аполлономъ. И такъ, мы пойдемъ съ г. Боборыкинымъ "подъ сѣнь струй" въ первой парѣ, а слѣдомъ за нами долженъ потянуться длиннѣйшій хвостъ другихъ отверженцевъ, потому что, вѣдь, гдѣ же въ самомъ дѣлѣ тѣ раритеты, которые бы не на словахъ, а на дѣлѣ относились къ искусству какъ къ "области безпечальнаго созерцанія"? Былъ одинъ Фетъ, да и тотъ умеръ, и остался нынѣ въ роли безпечальнаго созерцателя только г. Фофановъ, а всѣ прочіе, по силѣ-разумѣнію, воюютъ, полемизируютъ, морализируютъ, обличаютъ, укоряютъ,-- словомъ, дѣлаютъ изъ литературы и искусства не цѣль, а средство. Вѣдь, это несомнѣнный фактъ, и въ такомъ случаѣ не лучше ли намъ остаться на прежнихъ позиціяхъ? Великъ г. Фофановъ, геніаленъ г. Фофановъ, но врядъ ли, все-таки, "эстетическая область" много выиграетъ отъ того, что ея "оккупацію" мы предоставимъ въ его исключительное право. Нѣтъ, очевидно, г. Боборыкинъ сдѣлалъ свое приглашеніе, не взвѣсивъ достаточно его неизбѣжныхъ послѣдствій, убійственныхъ, прежде всего, для самого г. Боборыкина.

Мы должны отказаться и отъ того смягчающаго вину публицистической критики обстоятельства, которое г. Боборыкинъ усматриваетъ въ томъ, что ея оккупація эстетической области есть оккупація невольная. Не будемъ говорить о томъ, какъ стояло это дѣло прежде, въ сороковыхъ и шестидесятыхъ годахъ, но теперь эта оккупація совершенно вольная. Г. Боборыкинъ слишкомъ серьезный писатель, чтобы раздѣлять мнѣніе литературныхъ недорослей и литературныхъ межеумковъ, по которому вашъ общественно-моральный утилитаризмъ сводится въ аспираціямъ по салтыковской "севрюжинѣ". Не въ силу внѣшнихъ причинъ, а въ силу внутреннихъ побужденій публицистическая критика произвела свою "оккупацію". Пояснимъ дѣло примѣромъ. Въ послѣдней книжкѣ Сѣвернаго Вѣстника напечатана одна повѣсть, моральныя тенденціи которой возмутили даже г. Буренина. Г. Боборыкину не безъизвѣстна эта повѣсть и онъ, конечно, согласится съ нами, что она представляетъ собою едва замаскированную проповѣдь самаго грубаго разврата. Повѣсть обставлена довольно искусно разными эстетическими аксессуарами, ея главные персонажи не безъ краснорѣчія варьируютъ на тему "часъ наслажденья лови, лови!" и не безъ горячности доказываютъ всю тщетность жизни "по книжкѣ", т.-е. жизни, регулируемой нравственными принципами, и т. д. Какъ литературное произведеніе, эта повѣсть не имѣетъ никакого значенія. Но она важна какъ симптомъ, какъ показатель того нравственнаго оскудѣнія, которое отличаетъ наше жалкое время. Отъ такого оскудѣнія только шагъ до одичанія, до полной моральной атрофіи, и въ это-то время г. Боборыкинъ предлагаетъ намъ, утилитаристамъ-моралистамъ, "прекратить оккупацію" эстетической области, такъ чтобы ужь господъ эстетиковъ никто не безпокоилъ и не обезкураживалъ. Нѣтъ, г. Боборыкинъ, не прекратимъ,-- это нашъ долгъ, который мы постараемся исполнить до конца.

Но любопытно вотъ что. Русское Обозрѣніе въ доказательство нашей смерти ссылается на свидѣтельство г. Боборыкина, а г. Боборыкинъ, какъ мы сейчасъ видѣли, въ очень минорномъ тонѣ жалуется на то, что мы совсѣмъ стѣснили эстетиковъ, и просить насъ уступить имъ мѣсто. Какіе, подумаешь, странные покойники или умирающіе: они не только не ложатся на кладбище или въ больницу, но ухитряются добыть себѣ въ битвѣ жизни или хоть только литературы такое положеніе, которое тотъ же г. Боборыкинъ, въ другомъ мѣстѣ своей статьи, скрѣпя сердце, называетъ "господствующимъ". Странность еще болѣе усиливается, если мы примемъ во вниманіе огромный количественный перевѣсъ органовъ и критиковъ, защищающихъ эстетику, надъ органами и критиками, защищающими этику. Г. Боборыкинъ слишкомъ хорошо знакомъ съ положеніемъ современной журналистики, чтобы нуждаться въ поименномъ перечисленіи этихъ органовъ и этихъ критиковъ. Но онъ согласится, что образъ дѣйствій паладиновъ эстетики не лишенъ самаго высокопробнаго комизма: въ теченіе цѣлаго ряда лѣтъ увѣрять и божиться, что современная публицистическая критика бездарна, ничтожна, находится при послѣднемъ издыханіи, что ея вліяніе падаетъ съ каждымъ днемъ, и заключить эти торжествующіе клики жалобнымъ воплемъ: "караулъ! насъ со свѣту сживаютъ!" -- и это въ пропорціи десяти человѣкъ противъ одного -- да, это подходящій матеріалъ и для водевиля, и для оперетки. Г. Боборыкинъ своимъ неосторожнымъ признаніемъ раскрылъ тактику (давно, впрочемъ, и безъ того понятую) эстетиковъ, декадентовъ, символистовъ и какъ ихъ тамъ еще зовутъ, и тѣмъ самымъ оказалъ имъ истинно-данайскую услугу.

II.

Посмотримъ поближе на тѣ теоретическія основы, въ силу которыхъ г. Боборыкинъ совершилъ свое отреченіе отъ публицистической критики и свое осужденіе ея цѣлей и стремленій. Задача эта, въ одно и то же время, и трудна, и легка. Она трудна потому, что въ статьѣ г. Боборыкина нѣтъ такого центральнаго пункта, на которомъ критика могла бы сосредоточить свой анализъ, не разбрасываясь по сторонамъ. Она легка, потому что тѣ частныя и отрывочныя положенія, изъ которыхъ состоитъ статья г. Боборыкина, не могутъ вызвать у критики для борьбы съ ними особенно серьезнаго напряженія. Слова "наука", "научный методъ" безпрестанно встрѣчаются въ изложеніи г. Боборыкина, но это только такъ, faèon de parler: наука здѣсь и не ночевала, скажемъ мы фразой Тургенева. Г. Боборыкину давно бы слѣдовало понять, что онъ имѣетъ дѣло съ противниками, для которыхъ слово "наука" не значить "жупелъ", и "научный методъ" для нихъ не тоже, что "металлъ". Между тѣмъ, г. Боборыкинъ начинаетъ съ ироническаго замѣчанія, что наша "воинствующая критика" все еще не можетъ согласиться "съ тою несомнѣнною истиной, что искусство обязано своимъ происхожденіемъ потребности нашей души въ воспріятіяхъ прекраснаго". Какой же, значитъ, неучъ эта "воинствующая критика": она отвергаетъ даже несомнѣнныя истины. Однако, не все несомнѣнное для г. Боборыкина несомнѣнно и для науки. Спенсеръ, котораго можно безъ большой обиды для г. Боборыкина поставить въ научномъ смыслѣ рядомъ съ нашимъ беллетристомъ, объясняетъ, напримѣръ, происхожденіе искусства не потребностями нашей души, а преизбыткомъ силъ и досуга,-- преизбыткомъ, который у животныхъ тратится на игру, а у человѣка на искусство. Но не въ томъ дѣло. Несомнѣнная истина состоитъ въ томъ, что наша "воинствующая критика" никогда не принимала и не отвергала "несомнѣнной истины" г. Боборыкина по той простой причинѣ, что никогда не занималась и не интересовалась вопросомъ о происхожденіи искусства. Развѣ это публицистическій вопросъ? Для "воинствующей критики" нѣтъ надобности удаляться въ доисторическую глубь временъ, потому что ея задачи и цѣли заключаются въ настоящемъ и въ ближайшемъ будущемъ. Для того, чтобы поставить идеалъ, намѣтить пѣль, нѣтъ непосредственной надобности въ предварительномъ рѣшеніи вопроса о генезисѣ явленія, а достаточно изучить это явленіе, какъ живой фактъ дѣйствительной жизни. Воинствующая критика измѣнила бы своему назначенію, если бы, забывая о потребностяхъ текущаго момента и текущей дѣйствительности, углубилась въ вопросы археологіи и антропологіи.

Однако, чѣмъ и какъ доказываетъ г. Боборыкинъ свою "несомнѣнную истину"? Ставимъ этотъ вопросъ не ради самой задачи о происхожденіи искусства, а ради характеристики "научныхъ" пріемовъ автора, безпрестанно взывающаго къ наукѣ. А вотъ какъ и вотъ чѣмъ. Для того, чтобы "заставить замолчать" противниковъ, г. Боборыкинъ находитъ совершенно достаточнымъ "взять книжку, изданную недавно, гдѣ собраны мысли нашилъ крупнѣйшихъ писателей за цѣлую сотню лѣтъ". Что это за чудодѣйственная книжка? Не знаемъ,-- г. Боборыкинъ не называетъ ее,-- да, впрочемъ, и не желаемъ знать, потому что знакомы съ мыслями нашихъ крупнѣйшихъ писателей путемъ непосредственнаго изученія ихъ произведеній и не нуждаемся въ помощи какихъ-то "недавно изданныхъ" книжекъ. Для г. Боборыкина эта книжка, повидимому, явилась откровеніемъ и онъ выуживаетъ изъ нея, съ цѣлью "заставить замолчать" насъ, четыре афоризма, которые мы считаемъ необходимымъ привести цѣликомъ, въ виду того сокрушительнаго имъ значенія для насъ, которое придаетъ имъ г. Боборыкинъ.

Афоризмъ первый, принадлежащій Достоевскому: "искусство всегда современно и дѣйствительно; никогда не существовало иначе и, главное, не можетъ иначе существовать".

Афоризмъ второй, Гоголя: "искусство уже въ самомъ себѣ заключаетъ свою цѣль".

Афоризмъ третій, Гончарова: "пора бы оставить въ покоѣ ничего не выражающую фразу: искусство для".

Афоризмъ четвертый, Тургенева: "талантъ настоящій никогда не служитъ постороннимъ цѣлямъ и въ самомъ себѣ находитъ удовлетвореніе; окружающая его жизнь даетъ ему содержаніе, онъ является ея сосредоточеннымъ отраженіемъ".

Я не только прочиталъ, но и выписалъ убійственные афоризмы и за всѣмъ тѣмъ не чувствую ни малѣйшей надобности "замолчать". Неужели г. Боборыкинъ серьезно думаетъ, что эти афоризмы -- новость для насъ? Неужели онъ серьезно полагаетъ, что, выдвигая этотъ старый полемическій балластъ, онъ поступаетъ "научно"? Да, онъ это пресерьезно полагаетъ. Выписавъ афоризмы, г. Боборыкинъ не безъ самодовольства прибавляетъ отъ себя: "а можно сказать безъ преувеличенія, что первое орудіе знанія -- научный методъ -- почти отсутствуетъ въ нашей литературно-художественной критикѣ до сего дня, и съ самыхъ первыхъ шаговъ ея, если подъ нею разумѣть преимущественно критику органовъ періодической печати".

Ужъ и въ самомъ дѣлѣ не лучше ли намъ замолчать? Какъ спорить съ человѣкомъ, который, поминутно призывая всуе имя науки, на дѣлѣ очень мало заботится даже объ элементарной логикѣ? Прежде всего, какое отношеніе имѣютъ эти афоризмы къ выставленному г. Боборыкинымъ положенію, что "искусство обязано своимъ происхожденіемъ потребности нашей души въ воспріятіяхъ прекраснаго"? Они приведены тотчасъ же за этимъ положеніемъ, но развѣ они доказываютъ или подкрѣпляютъ, или развиваютъ его? Искусство всегда современно и дѣйствительно,-- говоритъ Достоевскій. Пустъ, по слѣдуетъ ли отсюда, что искусство есть результатъ исключительно эстетической потребности человѣка? Сколько ни сопоставляйте эти два положенія, вы не выжмете изъ нихъ никакого умозаключенія, потому что между ними нѣтъ никакой логической связи. И что такое самый афоризмъ Достоевскаго, какъ не простой обративъ тѣхъ тавтологическихъ объясненій, которыми довольствуются люди, не привыкшіе къ теоретическому мышленію? Существующее существуетъ, дѣйствительное дѣйствуетъ и всѣ факты современности безъ исключенія современны. Подставьте въ формулѣ Достоевскаго вмѣсто слова "искусство" какое угодно существительное, и формула останется вѣрна, потому кто признаки, взятые Достоевскимъ для опредѣленія искусства, всеобщи. Далѣе, афоризмъ Гоголя: "искусство уже въ самомъ себѣ заключаетъ свою цѣль". Опять-таки и этотъ афоризмъ къ "несомнѣнной истинѣ" г. Боборыкина не имѣетъ ни малѣйшаго отношенія. Но любопытно въ особенности вотъ что: афоризмъ Гоголя, очевидно, значитъ не болѣе и не менѣе того, что искусство существуетъ для искусства. Перейдемъ немедленно въ третьему, гончаровскому афоризму: "пора бы оставить въ покоѣ ничего не выражающую фразу: искусство для кусства". Вотъ и гоняйтесь за г. Боборыкинымъ, ухитритесь постичь его логику. "Искусство для искусства",-- говоритъ Гоголь, и г. Боборыкинъ торжествуетъ. "Фраза искусство для искусства ничего не выражаетъ",-- говоритъ Гончаровъ, и г. Боборыкинъ опять торжествуетъ. Онъ празднуетъ именины и на Антона, и на Онуфрія, и при этомъ утверждаетъ, что поступаетъ совершенно "научно". Наконецъ, четвертый и послѣдній афоризмъ, Тургеневскій, точно также не даетъ никакой опоры г. Боборыкину и не представляетъ ни малѣйшей опасности для насъ: "Талантъ настоящій никогда не служитъ постороннимъ цѣлямъ",-- мы подписываемся подъ этимъ обѣими руками, вѣроятно, въ немалому изумленію г. Боборыкина. Надо условиться только въ томъ, что такое постороннія искусству цѣли? Это одинъ изъ самыхъ серьезныхъ и существенныхъ пунктовъ спора и на немъ стоить остановиться подольше. Если г. Боборыкину не угодно понимать насъ, если онъ большею частью невѣрно передаетъ принципы той школы, къ которой я имѣю честь принадлежать, если онъ увѣряетъ даже, что мы въ послѣднее время принуждены были сдѣлать какія-то "уступки" нашимъ противникамъ, причемъ, какъ водится, не дается никакихъ фактическихъ указаній,-- если, говорю я, такъ находитъ удобнымъ поступать г. Боборыкинъ, то мы, все-таки, не послѣдуемъ его примѣру. Пойдемъ на встрѣчу нашимъ оппонентамъ, станемъ на ихъ почву, постараемся на время проникнуться ихъ воззрѣніями и тогда ужь оцѣнимъ результаты. Вотъ, наприм., стихотвореніе, авторъ котораго ни намъ, да и никому, кромѣ г. Боборыкина, неизвѣстенъ (цитировано въ повѣсти г. Боборыкина Измѣнникъ съ оговоркой, что оно "не принадлежитъ автору").

Если грустно тебѣ, можно горю помочь,

Только фею-мечту призови!

Въ этотъ мигъ на землѣ гдѣ-то лунная ночь,

Кто-то шепчетъ о вѣчной любви!

Богъ любви не сгораетъ въ чудесномъ огнѣ,

Онъ не умеръ,-- онъ въ сердцѣ чужомъ...

И подумай, зачѣмъ онъ, подобно волнѣ,

Вѣкъ поетъ и не скажетъ о чемъ?

И зачѣмъ на устахъ опьяняющій пылъ,

А на сердцѣ молитвы безъ словъ,

И порывъ къ чудесамъ отдаленныхъ свѣтитъ,

И прилетъ очарованныхъ сновъ?...

Въ эту тайну вглядись... и разсѣется прочь

Мгла, покрывшая думы твои:

Въ этотъ мигъ на землѣ гдѣ-то лунная ночь,

Кто-то шепчетъ о вѣчной любви!

Мы нарочно взяли именно это, неизвѣстно кому принадлежащее стихотвореніе, чтобы оградить читателя отъ обаянія какого-нибудь авторитетнаго имени. Стихотвореніе прекрасно; авторъ его обладаетъ несомнѣнною поэтическою жилкой. Въ этой небольшой вещицѣ есть то неуловимое и не передаваемое "нѣчто", которое въ музыкѣ играетъ самую главную роль. Доволенъ ли мною г. Боборыкинъ? Я заговорилъ языкомъ завзятаго эстетика и нисколько не опасаюсь сознаться, что стихотворенія этого рода доставляютъ не наслажденіе,-- это слишкомъ громкое слово,-- а удовольствіе, далеко, впрочемъ, уступающее удовольствію, которое дается талантливою музыкой. И, все-таки, лучше г. Боборыкину повоздержаться говорить о нашихъ "уступкахъ". Хорошо, красиво, изящно, да, вѣдь, что же фальбала? Зачѣмъ фальбала? Вѣдь, она, маточка, вздоръ! Тутъ рѣчь идетъ о жизни человѣческой, а, вѣдь, она, маточка, тряпка -- фальбала, она, маточка, фальбала-то -- тряпица! Вѣдь, эстетическія ученія, ограничивающія призваніе поэзіи областью красоты, не только поступаютъ произвольно, субъективно и, стало быть, вполнѣ ненаучно,-- они уничтожаютъ поэзію, предоставляя ей не всего человѣка, съ его моралью и съ его мыслью, а только небольшой уголокъ его внутренняго міра,-- тотъ, въ которомъ заложено стремленіе въ внѣшней красотѣ.

Тутъ рѣчь идетъ о жизни человѣчес... Именно этого-то и не хочетъ признать г. Боборыкинъ, именно нравственные идеалы онъ и считаетъ посторонними искусству цѣлями. Мы могли бы безъ труда воспользоваться противъ г. Боборыкина его же собственнымъ оружіемъ,-- сослаться на тѣ самые авторитеты, которые онъ выставляетъ противъ насъ. Не въ афоризмахъ Гоголя, Тургенева, Достоевскаго и Гончарова, а въ ихъ художественной дѣятельности найдемъ мы настоящее назиданіе для себя. Развѣ эти художники преслѣдовали эстетическіе, а не нравственные идеалы? Неужели Гоголь, создавая образы Чичикова, Ноздрева, Плюшкина, Собакевича, Коробочки, заботился о доставленіи вамъ той радости, которая, по ученію эстетиковъ, составляетъ и высшую тайну, и высшее благо "чистаго" искусства? Неужели тѣ незримыя міру слезы, которыя проливалъ Гоголь, были выраженіемъ эстетическаго удовлетворенія? Тургеневъ, литературная репутація котораго основывалась на его чуткости къ общественнымъ теченіямъ и настроеніямъ, развѣ не тѣмъ служилъ цѣлямъ, которыя эстетиками считаются посторонними искусству? Развѣ не то же самое служеніе вмѣнялъ себѣ въ заслугу Гончаровъ? А ужь о Достоевскомъ и говорить нечего: болѣе тенденціознаго писателя и болѣе яркаго морализатора трудно указать въ нашей литературѣ. Одно изъ двухъ: или, съ точки зрѣнія чистой эстетики, всѣ эти писатели -- не художники, или, наоборотъ, сама эта эстетика -- не философская система, а произвольное метафизическое построеніе.

Но послушаемъ самого г. Боборыкина. Его аргументація не нова и не оригинальна, но обойти ее нельзя, хотя бы уже потому только, чтобы не дать г. Боборыкину лишняго повода говорить о нашихъ "уступкахъ". Мы безпристрастно приведемъ цѣликомъ самое, кажется, сильное мѣсто статьи г. Боборыкина и попробуемъ разобраться въ немъ. Вотъ какъ судить г. Боборыкинъ:

"На искусство всегда смотрѣли какъ на могущественное орудіе цивилизаціи и какъ на пособника религіи. Но такая теорія несостоятельна. Она смѣшиваетъ нравственное дѣйствіе искусства съ его настоящею цѣлью. Такое смѣшеніе, на первый взглядъ, не кажется еще вполнѣ очевиднымъ. Навязывая искусству стороннюю цѣль, у него отнимаютъ свободу и лишаютъ его возможности производитъ то дѣйствіе, какое отъ него ожидается. Правда, между религіей, моралью и искусствомъ существуетъ вѣчная внутренняя гармонія; но, все-таки же, всѣ они -- три существенно-различныя формы истины и, сохраняя свою связь, они требуютъ полнѣйшей независимости. У искусства свои законы, свои пріемы, своя юрисдикція. Если оно не должно оскорблять нравственнаго чувства, то, все-таки же, ему слѣдуетъ обращаться, прежде всего, въ чувству прекраснаго; когда его произведенія чисты, дѣйствіе ихъ на душу благодѣтельно, но такое дѣйствіе вовсе не составляетъ его прямой и непосредственной цѣли. Морализованіе искусства ведетъ къ ограниченію въ изображеніи предметовъ. И тогда оно погибло. Эта система привела Платона къ изгнанію поэтовъ изъ его республики. Чтобы хорошо понять различіе между моралью и искусствомъ, надо сначала рѣшить задачу морали. Мораль есть исполненіе посредствомъ нашей воли долга; это -- борьба между страстью и разумомъ, склонностью и закономъ, плотью и духомъ. Она держится за противуположеніе, оппозицію. И мы знаемъ,-- утверждаетъ Гегель въ силу своего основного принципа антиноміи,-- что антагонизмъ есть законъ физическаго и нравственнаго міра. Но этотъ антагонизмъ долженъ быть разрѣшенъ, снятъ. Какъ же возможно снятіе противуположности? Въ морали она не существуетъ, потому что въ ней цѣль никогда не можетъ быть достигнута. Въ наукѣ точно также, ибо законъ природы отличенъ отъ явленія, сущность отдѣлена отъ формы. Напротивъ, въ искусствѣ мы видимъ образъ гармоніи, осуществленной между двумя терминами бытія,-- закономъ существъ и ихъ проявленіемъ, сущностью и формой, добромъ и счастіемъ. Красота есть реализованная сущность, дѣятельность, сообразная съ своею цѣлью и объединенная съ ней; это сила, стройно развивающаяся передъ нами, въ нѣдрахъ существованій, способная сама устранять противорѣчія своей природы, блаженная, свободная, полная душевной ясности, даже посреди страданій и боли. Слѣдовательно, задача искусства совершенно отлична отъ задачъ морали. Добро есть только искомое согласіе; прекрасное есть осуществленная гармонія. И выходить, что истинная цѣль искусства -- воспроизводить прекрасное, проявлять гармонію. Таково его единственное назначеніе. Всякая другая цѣль: очищеніе, нравственное совершенствованіе, поучительность -- только подробности, аксессуары или слѣдствія. Созерцаніе красоты вызываетъ въ насъ тихое и чистое наслажденіе, несовмѣстимое съ грубыми удовольствіями чувственнаго характера; оно поднимаетъ душу надъ обычною сферой ея помысловъ, предрасполагаетъ ее къ благороднымъ рѣшеніямъ и великодушнымъ поступкамъ, путемъ тѣснаго сродства, существующаго между тремя чувствами и тремя идеями добра, красоты и божественной истины".

Кажется, я достаточно уступилъ мѣста г. Боборыкину и онъ не можетъ пожаловаться, что я замалчиваю его аргументацію. Надѣюсь также, что я взялъ не какіе-нибудь побочные, случайные, а существенные аргументы г. Боборыкина, такъ что и въ количественномъ, и въ качественномъ отношеніи я предоставляю г. Боборыкину всѣ выгоды и удобства. Но, оградивши себя такимъ образомъ отъ претензій и нареканій г. Боборыкина, я въ свою очередь предъявляю къ нему встрѣчный искъ точно такого же рода: г. Боборыкинъ не разбираетъ, а обходитъ аргументацію своихъ противниковъ. Дѣло въ томъ, что взгляды г. Боборыкина на искусство заимствованы изъ эстетики Гегеля. Эстетика эта была извѣстна въ русской литературѣ еще во времена Бѣлинскаго и противъ нея были уже высказаны у насъ возраженія, до сихъ поръ никѣмъ изъ эстетиковъ не устраненныя. Возраженія эти касались не какихъ-либо частностей, а самой сущности Гегелевской эстетики, и подрывали ея значеніе въ самомъ корнѣ. "Цѣль искусства -- воспроизводить прекрасное,-- говоритъ г. Боборыкинъ.-- Таково единственное назначеніе искусства". Противъ этого основного положенія эстетическаго ученія Гегеля почти сорокъ лѣтъ назадъ были высказаны у насъ слѣдующія простыя, но въ высшей степени вѣскія соображенія: "Такъ какъ въ человѣкѣ, живомъ органическомъ существѣ, всѣ части и стремленія неразрывно связаны другъ съ другомъ, то изъ этого слѣдуетъ, что основывать теорію искусства на одной исключительной идеѣ прекраснаго -- значить впадать въ односторонность и строить теорію, несообразную съ дѣйствительностью. Въ каждомъ человѣческомъ дѣйствіи принимаютъ участіе всѣ стремленія человѣческой натуры, хотя бы одно изъ нихъ и являлось преимущественно заинтересованнымъ въ этомъ дѣлѣ. Потому и искусство производится не отвлеченнымъ стремленіемъ къ прекрасному (идеею прекраснаго), а совокупнымъ дѣйствіемъ всѣхъ силъ и способностей живого человѣка. А такъ какъ въ человѣческой жизни потребности, напримѣръ, правды, любви и улучшенія быта гораздо сильнѣе, нежели стремленіе къ изящному, то искусство не только всегда служить до нѣкоторой степени выраженіемъ этихъ потребностей (а не одной идеи прекраснаго), но почти всегда произведенія его (произведенія человѣческой жизни, этого нельзя забывать) создаются подъ преобладающими вліяніями потребностей правды (теоретической или практической), любви или улучшенія быта, такъ что стремленіе къ прекрасному, по натуральному закону человѣческаго дѣйствованія, является служителемъ этихъ и другихъ сильныхъ потребностей человѣческой натуры. Такъ всегда производились всѣ созданія искусссва, замѣчательныя по своему достоинству. Стремленія, отвлеченныя отъ дѣйствительной жизни, безсильны; потому, если когда стремленіе въ прекрасному и усиливалось дѣйствовать отвлеченнымъ образомъ (разрывая свою связь съ другими стремленіями человѣческой природы), то не могло произвести ничего замѣчательнаго даже и въ художественномъ отношеніи. Исторія не знаетъ произведеній искусства, которыя были бы созданы исключительно идеею прекраснаго: если и бываютъ или бывали такія произведенія, то не обращаютъ на себя никакого вниманія современниковъ и забываются исторіею, какъ слишкомъ слабыя,-- слабыя даже и въ художественномъ отношеніи".

Замѣчанія эти принадлежатъ какъ разъ тому автору, противъ котораго направлена статья г. Боборыкина. Если бы г. Боборыкинъ дѣйствительно хотѣлъ обосновать свое эстетическое ученіе,-- не говорю научно, а хоть только логично,-- онъ долженъ былъ бы устремить всѣ свои усилія на разъясненіе именно этого пункта. Въ приведенныхъ замѣчаніяхъ авторъ касается и теоретической, и практической стороны вопроса. Теоретическая сторона состоитъ въ указаніи, что "искусство производится не отвлеченнымъ стремленіемъ къ прекрасному, а совокупнымъ дѣйствіемъ всѣхъ силъ и способностей живого человѣка". Г. Боборыкинъ признаетъ "тѣсное сродство, существующее между тремя чувствами и тремя идеями добра, красоты и божественной истины" и тѣмъ не менѣе отдаетъ искусство въ услуженіе красотѣ, одной красотѣ, предоставляя истину и добро ихъ собственнымъ рессурсамъ. Неужели это логично? А практическая сторона замѣчаній опровергаемаго г. Боборыкинымъ автора состоитъ въ указаніи на несомнѣнный фактъ, что "исторія не знаетъ произведеній искусства, которыя были бы созданы исключительно идеею прекраснаго". Не берусь рѣшать, такъ лі это въ другихъ искусствахъ, но это несомнѣнно такъ въ поэзіи и вообще въ художественной литературѣ, всѣ крупнѣйшія произведенія которой или отмѣчены глубокою мыслью, или проникнуты нравственнымъ началомъ. Г. Боборыкинъ преспокойно обходитъ и этотъ фактъ, полагая, вѣроятно, за доказанное, что Гамлетъ, Фаустъ, Манфредъ и т. п.-- не болѣе, какъ выраженіе внѣшней красоты.

Читатель уже знаетъ, какъ опредѣляетъ г. Боборыкинъ красоту,-- ту "красоту", которой будто бы исключительно должно служить искусство: "красота есть реализованная сущность, дѣятельность, сообразная съ своей цѣлью и объединенная съ ней; это -- сила, стройно развивающаяся передъ нами въ нѣдрахъ существованій, способная сама устранять противорѣчія своей природы, блаженная, свободная, полная душевной ясности, даже посреди страданій и боли". Вотъ, можно сказать, замысловатое опредѣленіе! Красота есть сущность, есть дѣятельность, есть сила, стройно развивающаяся въ нѣдрахъ существованій,-- понимаете теперь, что такое красота? Будемъ вѣрить, что это не простой наборъ словъ, а "научное" опредѣленіе красоты. Но любопытно, что г. Боборыкинъ, какъ это часто случается съ эстетиками, выхваляя красоту, незамѣтнымъ образомъ ставитъ ее подъ защиту какъ разъ той морали, которая признается элементомъ, постороннимъ искусству, или его второстепенною подробностью. "Созерцаніе красоты вызываетъ въ насъ наслажденіе",-- говоритъ г. Боборыкинъ, и тутъ бы ему слѣдовало остановиться: для послѣдовательнаго эстетика наслажденіе есть и цѣль, и содержаніе, и оправданіе, и заслуга самодовлѣющаго искусства. Но г. Боборыкинъ, какъ всегда, непослѣдователенъ и начинаетъ восхвалять эстетическое наслажденіе не какъ наслажденіе, а какъ средство для поднятія души и для предрасположенія ея къ благороднымъ рѣшеніямъ и великодушнымъ поступкамъ. Этого мало. Заканчивая свою статью, г. Боборыкинъ устанавливаетъ два вывода, которымъ придаетъ очень большое значеніе: "Я,-- говоритъ г. Боборыкинъ,-- не предлагаю этихъ двухъ тезисовъ, какъ нѣчто, исчерпывающее содержаніе эстетики, но намѣчаю ихъ какъ указаніе на то, что добыто наукой и посредствомъ чего можно всегда разобраться въ выводахъ и обобщеніяхъ болѣе произвольнаго характера". Такимъ образомъ, если г. Боборыкинъ и не создалъ еще эстетики, все-таки, въ его распоряженіи имѣются научные выводы, научные методы и научные критеріи. Вотъ въ чемъ они состоятъ:

"Художественное наслажденіе есть только показатель чувства прекраснаго, и если можетъ служить мѣриломъ эстетическаго развитія данной личности, то вовсе не заключаетъ въ себѣ основного факта, къ которому сводится вся область искусства.

"Художественное творчество есть сила, независимая отъ нашей воли, а, слѣдовательно, не можетъ быть результатомъ сознательно-активныхъ способностей личности. Безъ опредѣленія психологіи творчества нельзя обосновать эстетику; точно такъ же, какъ не слѣдуетъ смѣшивать творчества съ мастерствомъ, въ которомъ сознательно-разсудочная дѣятельность, руководимая вкусомъ, играетъ главную роль".

Таковы тезисы, добытые наукой г. Боборыкина. Поистинѣ, коротка память у этой оригинальной науки: цѣлыя страницы посвятилъ г. Боборыкинъ доказательствамъ, что искусство не имѣетъ иной цѣли, кромѣ воспроизведенія красоты и наслажденія, и въ результатѣ оказывается, что "художественное наслажденіе вовсе не заключаетъ въ себѣ основного факта, къ которому сводится вся область искусства". Это прелестно, но и второй "научный" тезисъ г. Боборыкина блещетъ не меньшими красотами, хотя и въ другомъ родѣ. Художественное творчество, конечно, не зависитъ отъ нашей воли, потому что составляетъ привилегію таланта и генія. Что же касается того, что "не слѣдуетъ смѣшивать творчества съ мастерствомъ", то это такая истина, надъ открытіемъ которой наукѣ г. Боборыкина не нужно было много трудиться. Мастеровой -- это одно, художникъ-это другое,-- кто-жь этого не знаетъ? Таковы блестящіе результаты экскурсіи г. Боборыкина въ область метафизики, эстетики и науки.

III.

Съ г. Боборыкинымъ мы еще не совсѣмъ кончили. "Изслѣдованіе" г. Боборыкина, по заявленію автора, явилось по поводу статьи кн. Волконскаго Художественное наслажденіе и художественное творчество, напечатанной въ Вѣстникѣ Европы почти годъ тому назадъ. Обращаясь теперь въ этой статьѣ, мы естественно должны будемъ не разъ возвращаться къ г. Боборыкину, который въ одно время и доволенъ, и недоволенъ статьей кн. Волконскаго: доволенъ потому, что она представляетъ собою попытку "сбросить иго" публицистической критики; недоволенъ потому, что въ статьѣ мало "научности" и много "субъективизма". Съ своей стороны, публицистическая критика можетъ быть вполнѣ довольна статьей кн. Волконскаго, и не столько самою статьей, сколько литературною личностью ея автора. Спѣшимъ объясниться.

Статья кн. Волконскаго была нѣкоторымъ образомъ перчаткою, брошенною публицистической критикѣ. Перчатка не была поднята,-- не отъ пренебреженія, какъ говоритъ г. Боборыкинъ, а, наоборотъ, отъ искренней симпатіи, возбуждаемой авторомъ. Дѣло въ томъ, что кн. Волконскій (не должно смѣшивать съ другимъ кн. Волконскимъ, плохимъ беллетристомъ) и хочетъ, и умѣетъ разсуждать -- качество въ высшей степени рѣдкое въ нашей литературной молодежи. Онъ не довольствуется догматическимъ изложеніемъ своего эстетическаго ученія и доказываетъ свои положенія не простымъ перифразомъ ихъ, а пріискиваетъ для нихъ психологическіе и логическіе доводы, между которыми вы постоянно видите общую связь. Вопреки утвержденію г. Боборыкина, статья кн. Волконскаго отличается спокойною объективностью и научностью" -- не въ смыслѣ ея результатовъ, въ которыхъ, дѣйствительно, нѣтъ ничего научнаго, а въ смыслѣ ея методологическихъ пріемовъ. Это настоящее изслѣдованіе, какъ назвалъ авторъ свою статью, изслѣдованіе, а не фельетонное перепархиванье отъ идеи въ идеѣ, не безсвязные разговоры безъ всякой общей, регулирующей мысли. Съ такимъ противникомъ было бы очень пріятно имѣть дѣло. Полемика съ нимъ могла бы явиться обращивомъ настоящаго идейнаго спора, достойнаго серьезной литературы,-- спора, не омрачаемаго никакими личными мотивами и низкими страстями. Ни о какомъ "сверженіи ига" кн. Волконскій не говорить, потому, конечно, что никакого такого ига и не чувствуетъ, не похваляется повѣдать міру какое-нибудь "новое слово", не божится, что противники его воззрѣній находятся при послѣднемъ издыханіи и ихъ вліяніе ежесекундно упадаетъ, и пр. Искренній, достойный, убѣжденный тонъ статьи производитъ наилучшее впечатлѣніе.

За всѣмъ тѣмъ или, вѣрнѣе, именно по этимъ причинамъ, мы рѣшились, какъ говорится, выжидать событій, не торопясь обезкураживать молодого автора. Во-первыхъ, теоретическое, отвлеченное обоснованіе какой-нибудь системы -- это все равно, что модель какой-нибудь новой машины: модель можетъ быть недурна и можетъ дѣйствовать исправно, но надо видѣть въ дѣйствіи машину, чтобы рѣшить вопросъ о ея практическомъ значеніи. Кн. Волконскій, предполагали мы, долженъ понимать это, и мы ожидали отъ него ряда критическихъ статей, въ которыхъ установленная имъ эстетическая точка зрѣнія нашла бы себѣ примѣненіе съ конкретнымъ литературнымъ явленіямъ. Во-вторыхъ, писательскія достоинства кн. Волконскаго и, главнымъ образомъ, его вдумчивость, искренность и серьезность казались намъ достаточнымъ ручательствомъ за то, что авторъ не замедлитъ по собственному почину оставить занятую было имъ критическую позицію. Мы такъ твердо и глубоко вѣримъ въ жизненность и правду того направленія, которое называется публицистическою критикой, что не можемъ сомнѣваться въ его притягательной силѣ для всякаго свѣжаго ума, для всякой настоящей литературной величины. Всѣ эти наши соображенія не замедлили оправдаться. Мы, какъ и надѣялись, одержали полную побѣду, не давая и не принимая сраженія.

Основная точка зрѣнія, усвоенная кн. Волконскимъ, выразилась лучше всего въ заключительныхъ словахъ его статьи: "Единственная цѣль человѣчества въ искусствѣ -- выразить себя, воплотить и вызвать въ объективной жизни, чтобы спасти отъ забвенія субъективныя стороны своего существа, совершить актъ духовнаго творчества въ отличіе отъ физическаго воспроизведенія. Единственное назначеніе искусства -- заставить полюбить искусство. Намъ возразятъ, что цѣль искусства -- заставить полюбить человѣка; нѣтъ, это не цѣль его, а одинъ изъ результатовъ; любовь къ себѣ -- вотъ зерно, которое искусство посѣваетъ, а чѣмъ оно взойдетъ, это уже зависитъ отъ личной природы каждаго, и однообразіе жатвы не можетъ быть предметомъ заботы искусства. Намъ опять возразятъ, что это -- приниженіе искусства, низведеніе его на степень безцѣльнаго баловства; а мы скажемъ, что духовная радость и упокоеніе -- далеко не баловство; что возможность созиданія такой области, въ которой человѣкъ находитъ то и другое, хотя бы цѣною временнаго выхода изъ дѣйствительности, есть даръ священный, и работа на этомъ пути -- одинъ изъ видовъ человѣческаго долга, а не праздная забава".

Это въ полномъ смыслѣ слова превосходно! Вотъ настоящее логическое безстрашіе, вотъ та послѣдовательность, которая не отступаетъ передъ самыми безобразными выводами, если они являются логическимъ результатомъ развитія основного принципа. Боборыкинъ не безъ запальчивости нападаетъ именно на эти выводы кн. Волконскаго, упрекая его въ "субъективизмѣ". Любовь къ себѣ -- вотъ зерно, которое искусство посѣваетъ,-- прямодушно говоритъ кн. Волконскій, и г. Боборыкинъ, чувствуя, что дѣло не ладно, что эстетика этимъ признаніемъ сама себя разрушаетъ, спѣшитъ представить возраженія: "Такой своекорыстный принципъ ярко противорѣчить природѣ чувства прекраснаго. Всѣ апріорные мыслители и опытные психологи, занимавшіеся этою областью человѣческой души, одинаково признаютъ, что это чувство и даруемое имъ наслажденіе -- совершенно бескорыстны, безкорыстнѣе даже самыхъ искреннихъ побужденій нашего нравственнаго чувства. Мы вправѣ сказать молодому эстетику, что зерно, посѣваемое искусствомъ, потому уже не можетъ быть одною только любовью въ себѣ,-- другими словами, эгоизмомъ, что чувство прекраснаго находится въ родственной связи съ самыми не эгоистичными аффектами и состояніями нашей души: изумленіемъ, высокимъ почтеніемъ, благоговѣніемъ, разными видами симпатіи. И во всѣхъ нихъ сознаніе своего "я", въ себялюбивомъ смыслѣ, совершенно отступаетъ и даетъ мѣсто противуположнымъ влеченіямъ. Любовь къ себѣ и потому не можетъ быть зерномъ, посѣваемымъ искусствомъ, что оно идетъ рука объ руку съ творческою дѣятельностью нашей души, а основной законъ творчества -- его непроизвольность, которая, по существу своему, устраняетъ всякое преобладаніе себялюбиваго чувства, всякое намѣренное желаніе усладить себя въ той или иной формѣ. Даже самая послѣдняя мысль этюда князя Волконскаго, будто искусство уже потому священный даръ, что оно "доставляетъ духовную радость и упокоеніе"... "хотя бы цѣною временнаго выхода изъ дѣйствительности",-- способна, опять-таки, вызвать вѣское возраженіе каждаго, кто смотритъ на искусство взглядомъ научнаго мыслителя. Оно вовсе не представляетъ собою выхода дѣйствительности. Напротивъ, его непрерывное развитіе есть только процессъ все большаго вбиранія въ себя элементовъ дѣйствительности и переработки ихъ въ нѣчто, составляющее ея цвѣтъ и красу".

Нотъ любопытное столкновеніе двухъ эстетиковъ! Мы не скажемъ, что здѣсь "своя своихъ не познаша": нѣтъ, кн. Волконскій и г. Боборыкинъ совсѣмъ чужіе другъ другу люди. Г. Боборыкинъ не рѣшается разорвать съ этикой во имя эстетики, онъ всячески хлопочетъ о сохраненіи между ними связи, но не на равныхъ правахъ, конечно, а съ подчиненіемъ этики эстетикѣ, какъ побочнаго результата основной первопричинѣ. Кн. Болконскій, понимая сущность чистаго искусства, спокойно оставляетъ его цвѣсти на почвѣ личнаго самоуслажденія, въ сторонѣ и вдалекѣ отъ всякихъ нравственныхъ задачъ. Г. Боборыкинъ настаиваетъ, что эстетическое "чувство и даруемое имъ наслажденіе совершенно безкорыстны, безкорыстнѣе даже самыхъ искреннихъ побужденій нашего нравственнаго чувства". Кн. Волконскій прямо указываетъ на "любовь къ себѣ", какъ на единственный стимулъ эстетическаго наслажденія, и, конечно, вся правда, точнѣе, вся логика на его сторонѣ. О какомъ безкорыстіи говоритъ г. Боборыкинъ? Какой смыслъ можетъ имѣть фраза: безкорыстное наслажденіе? Еще бы человѣкъ потребовалъ отъ насъ какого-нибудь вознагражденія за то, что наслаждался! Безвредное наслажденіе -- это выраженіе было бы понятно, но г. Боборыкинъ тщательно избѣгаетъ его, потому, очевидно, что тогда онъ лишился бы всякой возможности превозносить эстетическое наслажденіе даже надъ "самыми искренними побужденіями нашего нравственнаго чувства".

Однако, и кн. Волконскій не удержался на своей позиціи: въ статьѣ Искусство и нравственность (Вѣстникъ Европы, апрѣль 1893 г.) онъ уже не говорить о "любви къ себѣ", какъ цѣли самодовлѣющаго искусства, а, подобно г. Боборыкину, указываетъ на безкорыстность эстетическаго наслажденія: "Предметы,-- говорить кн. Волконскій,-- намъ нравятся эстетически не потому, что полезны, а потому, что красивы, а когда полезность съ красотою совпадаетъ, то все же эстетическое воспріятіе предмета совершенно иное, чѣмъ утилитарное; художественное воспріятіе есть, если можно такъ выразиться, "обезцѣненіе" полезности; то чувство, которое волнующаяся нива вызвала въ Лермонтовѣ, когда онъ написалъ свое извѣстное стихотвореніе, ничего общаго не имѣетъ съ чувствами сельскаго хозяина, который смотритъ на ту же волнующуюся ниву и думаетъ о количествѣ копенъ и умолота. Такимъ образомъ, если предметъ способенъ нравиться съ двухъ различныхъ сторонъ, то и въ человѣкѣ при взглядѣ на предметъ могутъ приходить въ движеніе двѣ совершенно разнородныя категоріи наклонностей, смотря по тому, имѣетъ ли онъ вообще, или въ данный моментъ, большую отзывчивость въ полезности или къ красотѣ; въ первомъ случаѣ будутъ говорить наклонности корыстныя, стоящія въ "вязи съ необходимостью борьбы за существованіе и инстинктомъ самосохраненія; во второмъ случаѣ наклонности безкорыстныя, пробуждающіяся только при забвеніи борьбы за существованіе, а иногда прямо противорѣчащія чувству самосохраненія". Такимъ образомъ, по мнѣнію кн. Волконскаго, автора статьи Искусство и нравственность, вопреки мнѣнію князя Волконскаго, автора статьи Художественное наслажденіе, эстетическія стремленія безкорыстны и потому выше стремленій утилитарныхъ, которыя прямо обзываются корыстными. Вы. Волконскій недостаточно ясно понимаетъ начала нашего утилитаризма: польза, защищаемая имъ, не есть идея матеріальной выгоды, а идея нравственнаго просвѣтленія общества и личности. Правда, что "то чувство, которое волнующаяся нива вызвала въ Лермонтовѣ, ничего общаго не имѣетъ съ чувствомъ сельскаго хозяина, который смотритъ на ту же ниву и думаетъ о количествѣ умолота". Но утилитаристы никогда и не рекомендовали поэзіи заниматься сельско-хозяйственными вопросами, а съ другой стороны -- совершенно невѣрно, что чувство Лермонтова передъ зрѣлищемъ волнующейся нивы было чисто-эстетическое чувство. Знаменитое стихотвореніе заканчивается такъ:

Тогда смиряется души моей тревога,

Тогда расходятся морщины на челѣ,

И счастье я могу постигнуть на землѣ

И въ небесахъ я вижу Бога.

Развѣ это не чистѣйшій нравственный мотивъ -- одинъ изъ тѣхъ, которые послѣдовательными эстетиками признаются посторонними искусству? Н такъ всегда во всѣхъ сколько-нибудь значительныхъ поэтическихъ произведеніяхъ: эстетическія описанія, эстетическіе восторги, эстетическія красоты являются только фономъ, только средствомъ для выраженія какого-нибудь нравственнаго мотива. Возьмемъ опять эту картину волнующейся нивы. Вотъ всѣмъ извѣстное стихотвореніе на эту тему:

Нива моя, нива,

Нива золотая!

Зрѣешь ты на солнцѣ,

Колосъ наливая.

По тебѣ отъ вѣтру,

Словно въ синемъ морѣ,

Волны такъ и ходятъ,

Ходятъ на просторѣ.

Надъ тобою съ пѣсней

Жаворонокъ вьется,

Надъ тобой и туча

Грозно соберется.

Это чисто-эстетическая часть стихотворенія. Остановись на этомъ поэтъ -- и мы почувствовали бы себя неудовлетворенными: чего-то недостаетъ* что-то не досказано. Поэтъ понялъ это и на приготовленномъ фонѣ рисуетъ для насъ другой категоріи образъ:

Зрѣешь ты и спѣешь,

Колосъ наливая,

О людскихъ заботахъ

Ничего не зная.

Изъ сферы эстетическаго любованья явленіемъ природы мы переносимся здѣсь въ сферу человѣческой дѣятельности, вспоминаемъ, что золотая пива явилась не сама собою, а какъ результатъ и награда тяжелыхъ людскихъ заботъ. Въ насъ затронуто теперь уже не эстетическое, а гуманное чувство, мы уже не "безкорыстно" (т.-е. безцѣльно) любуемся нивой, а "корыстно" (т.-е. участливо) думаемъ теперь о пахарѣ и отъ всей души восклицаемъ вмѣстѣ съ поэтомъ въ заключительной строфѣ:

Пронеси Ты, Боже,

Тучу градовую,

Сохрани намъ, Боже,

Ниву трудовую!

Таково обыкновенное построеніе всѣхъ истинно-поэтическихъ произведеній, большихъ и малыхъ, стихотворныхъ и прозаическихъ: центромъ тяжести ихъ является или нравственный мотивъ, или какая-нибудь идея, а эстетическія красоты служатъ только аксессуаромъ, исполняютъ роль необходимой оправы для драгоцѣннаго брилліанта. Роль эстетики не только служебная, но и подчиненная.

Гдѣ же ваша побѣда, все-таки?-- спроситъ читатель. А вотъ выслушаемъ послѣднія заключенія кн. Волконскаго, къ которымъ онъ пришелъ въ послѣдней своей статьѣ: "Возражая тѣмъ, которые признаютъ удовольствіе слишкомъ унизительною цѣлью, Шиллеръ говоритъ, что не слѣдуетъ относиться къ ней съ пренебреженіемъ, не слѣдуетъ смѣшивать удовольствій житейскихъ съ тѣмъ, что было бы приличнѣе назвать радостью. Всякій истинный цѣнитель искусства пойметъ смыслъ этого слова; всякій почувствуетъ, что въ этомъ самая суть воздѣйствія искусства, потому что безъ ощущенія радости даже нѣтъ и не можетъ быть пониманія его; и художникъ даруетъ человѣчеству источникъ этой радости. Если, къ тому же, вспомнимъ, что искусство способно воспитывать въ человѣкѣ чувство состраданія, то мы увидимъ, что оно даетъ ему то, къ чему сводятся предписанія всѣхъ нравственныхъ обязанностей въ отношеніи ближняго; если прибавимъ, наконецъ, что, врываясь въ жизнь человѣка, искусство заставляетъ его забыть борьбу за существованіе, то мы признаемъ, что художникъ обезпечиваетъ человѣку,-- хотя на краткія мгновенія,-- то самое, что составляетъ конечное стремленіе всѣхъ соціальныхъ ученій, кажется,-- достаточное право на нравственную заслугу предъ ближнимъ; какъ бы художникъ ни исполнялъ, съ точки зрѣнія закона, заповѣдь личнаго своего спасенія, онъ даруетъ человѣчеству одинъ изъ видовъ счастья на землѣ, и это не можетъ не быть ему зачтено". Какъ видите, все это совершенно въ духѣ мнимо-научной эстетики г. Боборыкина, съ тѣмъ же ясно-выраженнымъ стремленіемъ поставить эстетику подъ охрану этики, все-таки, сохраняя за первой главную роль: эстетическая "радость" воспитываетъ въ человѣкѣ чувство состраданія (подготовляетъ человѣка къ "благороднымъ рѣшеніямъ", какъ говоритъ г. Боборыкинъ), т.-е. важна не сама по себѣ, а именно какъ почва и путь для плодотворнаго нравственнаго воздѣйствія на человѣка. Не значитъ ли это, что настоящая, высшая цѣль искусства заключается въ служеніи нравственнымъ идеаламъ? Нѣтъ, нисколько не значитъ, говоритъ г. Боборыкинъ, но кн. Волконскій смѣлѣе и послѣдовательнѣе и потому заканчиваетъ свою статью такимъ обращеніемъ по адресу эстетиковъ:

"Что касается любителя красоты, поклонника чужого творчества, то онъ долженъ помнитъ, что есть нѣчто высшее, передъ чѣмъ красота должна склонить голову и во имя чего онъ обязанъ пожертвовать предметомъ своего обожанія; это высшее, подчиняющее, повелѣвающее есть добро".

Вотъ какъ кн. Волконскій исполнилъ желаніе г. Боборыкина "заставитъ замолчать" насъ, утилитаристовъ-моралистовъ! Не правы ли мы были, говоря о побѣдѣ, одержанной нами безъ всякой борьбы? Да, пусть эстетика склонитъ голову передъ добромъ, передъ нравственностью, и не только передъ нравственностью, но и передъ мыслью. Да, пусть господа эстетики чистосердечно сознаются, что ихъ "чистое искусство" есть не болѣе, какъ низшій родъ истиннаго искусства,-- того искусства, которое не развлекаетъ, не забавляетъ, не радуетъ человѣка, а заставляетъ его благородно чувствовать и мыслить, развиваетъ его въ умственномъ и совершенствуетъ въ нравственномъ отношеніи. Горячо поздравляемъ кн. Волконскаго и сожалѣемъ о г. Боборыкинѣ.

М. Протопоповъ.

"Русская Мысль", кн.V, 1893