Удивительное иногда бывает стечение обстоятельств!.. Кажется, все предусмотрено, -- малейшая мелочь, все обставлено всевозможными предосторожностями, но что-то опоздало на какие-нибудь две минуты, и все перевернулось вверх дном.
И сказать бы, случилось это с неопытным человеком, с новичком, который делает первый шаг в жизни и оступается.
Но, ведь, это был драматический артист Лебедкин, известный Лебедкин, любимец публики, создатель сотни ролей и бесподобный чтец, -- человек, который, помимо своей постоянной службы на одной из больших столичных сцен, давал уроки в школах и на дому, а в свободные вечера выступал на концертных эстрадах, на разных благотворительных и иных вечерах.
Трудно даже сказать, когда он бывал дома. Вечно занят, всегда нарасхват. За две недели вперед у него были расписаны не только все дни, а все часы. И тот вечер, когда случилась эта история, был давно уже занесен в его записную книжку.
Там так и было записано: "Суббота такого-то ноября: -- читаю в институте благородных девиц".
В институте был какой-то праздник и устраивался бал, но перед балом предстоял концерт с литературным чтением. И вот Лебедкин согласился читать. Это, конечно, был большой подарок для института, но и Лебедкин ценил это приглашение, потому что на вечере уж непременно будут какие-нибудь высокопоставленные особы.
Уж так создан человек, -- что поделаешь! Успех, известность, поклонение, улыбки женщин -- Лебедкин, ведь, был строен и красив, ему не было еще и сорока лет, а в гриме на сцене -- настоящий Аполлон, -- казалось бы, что ему еще нужно? Всего добился человек; если б судьба принесла ему еще какой-нибудь дар, то ему оставалось бы только поблагодарить и отказаться. Ну, просто -- некуда.
А одобрение высокопоставленных особ все-таки он ценил и искал его и охотно шел туда, где мог его встретить.
Но все это к истории не имеет ни малейшего отношения. Вечер в институте начинался в половине девятого, но Лебедкин читал во втором отделении и рассчитывал явиться к десяти.
По обыкновению, он и в этот день был занят по горло. До трех часов был на репетиции, оттуда в школу, потом заехал домой пообедать. А в семь часов, т. е. между обедом и чтением в институте, у него был урок еще в другой школе.
Приехав домой, он сказал жене:
-- Пожалуйста, вели приготовить мой фрак. Я надену его сейчас, чтобы не заезжать домой и из школы прямо в институт.
-- Я не знаю, -- ответила жена, -- принёс ли его портной. Ведь ты вчера отдал ему выгладить.
-- Да, но он должен принести к шести часам. Это условлено.
-- Ну, портные всегда опаздывают, -- он принесет к семи.
На этом и успокоились и сели обедать. Но к семи часам портной фрака не принёс.
-- Экий негодяй, -- сказал Лебедкин. -- Никогда нельзя на него положиться.
Но так как портной у него был все-таки человек верный и, если по обычаю всех портных и опаздывал, то немного, Лебедкин особенно не беспокоился.
-- Ты вот что, -- сказал он жене: пошли сейчас человека к портному поторопить, а я не буду терять время и проеду в школу. Фрак пусть туда принесут, я там и переоденусь,
И он уехал и ничуть не беспокоился. В школе он давал урок, увлекаясь собственной декламацией и увлекая своих учеников, а в особенности учениц, которые все были влюблены в него, и вовсе не думал о фраке. Очевидно, его уже там, должно быть, принесли, и он ждет его в учительской комнате.
Он кончил урок в девять с половиной. Но фрака не оказалось и, по наведённым справкам, его не приносили.
-- Чёрт возьми, это неудобно, -- подумал Лебедкин. На благотворительные концерты, конечно, принято опаздывать, и я всегда опаздываю. Это даже полезно. От этого они проникаются особенным уважением. Но тут будут высокопоставленные лица, неудобно.
Он быстро накинул на плечи шубу, выскочил на улицу и поехал домой, велев извозчику мчаться изо всей силы.
Жена при виде его встревожилась.
-- Что же фрак? -- спросил Лебедкин.
-- Как, разве его не принесли? Но я же велела Ивану от портного нести прямо в школу, да и Иван вернулся, он здесь.
Позвонили. Пришёл Иван -- молодой ловкий и обходительный лакей, служивший Лебедкину и дома и в уборной и знавший поэтому все закулисные тайны.
-- Послушай, Иван, что ты сделал с фраком? -- спросил его Лебедкин.
-- А я отнес, как барыня изволили приказать.
-- Когда же ты отнес?
-- Да уж давно. В восемь часов он был уже на месте.
В восемь часов? Да что ты врешь? Я кончил в школе в девять с половиной и никакого фрака там не было,
-- Этого не может быть... в восемь часов я самолично сдал швейцару. Еще не хотел принимать. Что да от кого? У нас, говорит, строго... Ну и тоже народ уже начал съезжаться... Кареты, да сани...
-- Что ты говоришь? Какие кареты?
Кареты-с? Известно какие кареты, -- собственные, шикарные кареты... Лакеи в ливреях...
-- Да ты куда фрак отнес?
-- Вот в этот самый институт-с...
-- Какой институт?
-- А известно: благородных девиц.
-- Идиот... Кто же тебя послал туда? Разве тебя послали в институт?
-- Ты с ума сошел! -- с негодованием воскликнула жена. -- Ведь я сказала тебе: в школу.
-- Так институт же и есть школа-с. Я так и сообразил... Потому как я знал, что там концерт, прямо туда и снес.
-- Чёрт знает!.. Фрачную пару в институт благородных девиц. Да ведь это же скандал. Из этого может выйти неприятная история. Пошел вон! Уходи, пожалуйста, я не могу тебя видеть. Что же теперь делать?
-- Поезжай туда, -- сказала жена. -- Ведь он отдал швейцару. Ну, у швейцара и лежит. Ты там где-нибудь переоденешься.
Может быть, надеть старый фрак?
-- Это невозможно. Ты за этот год потолстел и старый фрак тебе совершенно не годится. В узком фраке, это будит смешно.
Да, это в самом деле невозможно; остается ехать. Хорошо, если он у швейцара, а если... Боже мой, фрачная пара в институте благородных девиц, -- ты только вообрази, что из этого может выйти.
Он опять на улице, и снова извозчик мчит его на всех парах, на этот раз к зданию института благородных девиц.
II.
В институте съезд начался уже с восьми часов. Парадная лестница и большой зал были ярко освещены. На хорах помещались институтки, а места внизу были предоставлены почетным посетителям и учащему персоналу.
Институтское начальство в парадных одеждах встречало высокопоставленных, обремененных чинами и летами, гостей и усаживало их на отведённом для каждого месте.
В комнате, назначенной для исполнителен, было уже несколько артистов. Небольшого роста, худенький, черноглазый скрипач с целой гривой черных кудрявых волос на голове, озабоченно натягивал на свою скрипку квинту, которая несвоевременно лопнула. Пианистка нервно потирала руки, которые у неё всегда холодели, когда нужно было играть. Певец и певица в полголоса репетировали дуэт.
В половине девятого зал уже был наполнен. На эстраду нестройно и непривычно вышли институтки, составлявшие хор и предводительствуемые учителем музыки, и начали петь какую-то тягучую кантату, сочиненную самим учителем специально для праздника.
И вот именно как раз во время кантаты и случилось такое обстоятельство: швейцар, державший до сих пор у себя сверток с неизвестным ему предметом, когда кончился приезд гостей, решил, наконец, передать его по начальству. Ведь, может быть, предмет-то этот как раз и нужен и без него нельзя даже обойтись. Ему удалось поймать на лестнице горничную, которой он и передал сверток,
-- Кому? -- спросила горничная.
-- Этого не могу знать, -- ответил швейцар, -- а только велено передать. Да уж они, должно быть, знают. Надо полагать, заказано.
Горничная взяла сверток и ушла. В институте, как во всяком благоустроенном учреждении, был установлен известный порядок. Были органы, заведовавшие определенными частями, но чтобы знать, какому органу передать ту или другую вещь, надо по крайней мере иметь понятие о самой вещи. Горничная же не имела об этом понятия.
Предмет, переданный ей швейцаром, был тщательно завернут в материю чёрного цвета вроде коленкора и чрезвычайно искусно заколот в разных местах булавками, и она, воспитанная в большой строгости, не считала себя вправе развернуть его.
И, положив странную ношу на обе руки, протянутые перед собой, она шла по коридору, не зная, что с нею делать. Тут она встретила классную даму, которая, водворив порядок среди сидевших на хорах институток, спустилась по лестнице и уже готова была войти в зал.
Классную даму звали Марьей Григорьевной, но это было не единственное её отличие от других классных дам. По внешности это была почтенная, в высшей степени нравственного вида, высокая сухощавая особа лет тридцати пяти. Обычная бледность и сухость лица её в тот вечер была оживлена чуть пробивавшимся румянцем удовольствия по случаю институтского праздника.
Среди классных дам она была старшая, не столько по возрасту -- были и постарше, сколько по положению. В институте она пользовалась всеобщим уважением, за исключением, впрочем, воспитанниц, которые не любили ее за строгость, что не имело для неё никакого значения.
Увидев горничную, несущую на руках какой-то солидный сверток чёрного цвета, Марья Григорьевна, привыкшая к соблюдению строгого порядка и допускавшая в стенах института только те явления, которые были предусмотрены институтским регламентом и начальством, сейчас же обратила внимание на это и осведомилась у горничной, что и куда она несет?
Но горничная как раз на эти-то вопросы и не могла дать ответа:
-- Швейцар дали сказал: неси. Говорит, заказ, что ли, какой-то.
-- Заказ? Ничего не знаю о таком заказе, а уж, кажется, я все знаю. Неси за мной.
И, несмотря на то, что в зале уже шло торжество и ей очень хотелось послушать, как поет на эстраде институтский хор и в особенности посмотреть, как дирижирует им красивый и элегантный учитель музыки, в которого она тайно от всего мира, а в особенности от него самого, была немного влюблена, Марья Григорьевна, до самопожертвования строгая к своим обязанностями решила исследовать сверток.
Они вошли в одну из нижних комнат, в тот час совершенно свободную. Горничная положила сверток на стол.
-- Разверни, -- сказала Марья Григорьевна.
-- Да он весь на булавках...
-- Так вынь булавки.
Горничная принялась вынимать булавки, которых оказалось бесконечное множество. Наконец, они все были вынуты, черный коленкор развернуть и глазам Марьи Григорьевны представилось нечто непонятное, непостижимое, невозможное.
В жизни своей она, конечно, видела мужские одежды, а фрак и принадлежащие к нему другие части туалета, может быть, чаще, чем что-либо другое. И самые предметы нисколько не удивили бы ее, если бы она их увидела, ну, в витрине магазина, или даже в доме знакомых.
Но до такой степени было ни с чем несообразно и никакими правилами не предусмотрено нахождение подобных предметов в сложенном виде здесь, в институте благородных девиц, в одной из комнат, на столе, перед очами классной дамы, что она в первую минуту даже и не узнала их, ну, просто действительно не поняла, что такое перед нею -- какой-нибудь свернувшийся в клубок опасный зверь или музыкальный инструмент?
-- Что же это? -- спросила она.
-- А это мужеское платье, -- ответила горничная, которая, как существо простое и более близкое к жизни, чем классная дама, нисколько не растерялась.
-- Какое платье? Почему?
-- Да вот-с... Это вот жилетка-с, а это фрак-с... а это вот, -- прибавила она, взяв за верхнюю часть брюки, которые от этого вытянулись книзу и предстали перед классной дамой во всю свою величину: -- это штаны-с.
И вот этого-то последнего зрелища не вынесла Марья Григорьевна. Не то, чтобы не подлежавшее сомнению и никем не оспариваемое целомудрие её не могло допустить вида этих вещей, и даже не то, чтобы самое присутствие принадлежностей мужского туалета она считала недопустимым в стенах института -- ведь, даже тайный кумир её, учитель музыки, вот и сейчас на эстраде дирижирует во фраке, -- а просто так уже смешалась она от неожиданности и ей почему-то показалось, что кто-то хотел оскорбить ее, именно ее, почтенную и всеми, кроме воспитанниц института, уважаемую классную даму.
И вдруг что-то произошло с её сердцем, что-то подступило к горлу:
-- Ах, ах...
И горничная едва успела бросить фрачные брюки на стол и поддержать ее, -- Марья Григорьевна билась в истерике.
Горничной кое-как удалось усадить ее в кресло. Тут уж и она растерялась и не знала, что предпринять. В такой торжественный день, там, в зале сидит все начальство, столько важных гостей, и вдруг такой необыкновенный случай.
Но, так как Марья Григорьевна, несмотря на все просьбы горничной, уговоры и даже предложение стакана воды, продолжала стенать, рыдать и дико вскрикивать, то горничная не пожелала взять на свою ответственность дальнейшее и побежала звать на помощь.
Ей удалось добыть еще пару классных дам, которые прибежали и остановились в глубоком недоумении и над безутешной Марьей Григорьевной и над фрачной парой, в беспорядке лежавшей на столе.
III.
Две классных дамы были, хотя и не столь заслуженные в своих должностях, как Марья Григорьевна, но более спокойные и благоразумный. Они сейчас же сообразили, что шокирующие предметы, как мужской фрак с принадлежностями, если уж и суждено им попасть в стены института, не должны находился в нижнем этаже, в том же коридоре, где помещается зал, наполненный посторонней публикой, которая может каждую минуту войти, увидеть и Бог знает, что подумать.
Поэтому они прежде всего распорядились, чтоб горничная сложила вещи, завернула их в коленкор и осторожно, пока в зале еще длится концерт, унесла наверх, в комнату, где в дневные часы собирались учителя.
Затем, они также приняли в расчет, что стенания и вскрикивания Марьи Григорьевны могут привлечь постороннее внимание, а вместе с тем и то, что почтенную классную даму отправить наверх не так легко, как фрачную пару, так как её бурное состояние может произвести нежелательный шум в коридоре.
Поэтому они пустили в ход все искусство, всю убедительность и всю нежность, для того, чтобы успокоить ее.
-- Ах, не говорите... Ах, оставьте меня... Это такой позор, такое оскорбление... -- истерически всхлипывая -- восклицала Марья Григорьевна, -- это наверное одна из воспитанниц кого-нибудь подослала. Они меня ненавидят, за то, что я, желая им добра, требую от них строгой нравственности. И это месть. Но какая ужасная, какая постыдная...
-- Ну, полноте, Марья Григорьевна, вы наверное ошибаетесь. Это недоразумение и оно разъяснится. Ну, можно ли так расстраиваться в такой день, подумайте! И, наконец, что же тут оскорбительного? Самая обыкновенная фрачная пара, какую носят все...
-- Ах, нет, не говорите, о ней... Я не хочу ее видеть... -- восклицала Марья Григорьевна, шарахаясь в сторону от стола, как будто предполагала, что фрак, жилет и брюки были некие живые звери, готовые броситься на нее и пожрать ее.
-- Но их уже нет... Их унесли... Откройте же глаза и взгляните.
Когда Марья Григорьевна решилась открыть глаза и убедилась, что страшной фрачной пары в комнате действительно нет, она значительно успокоилась. Минут через пять с нею уже можно было разговаривать по-человечески.
Когда припадок прошел, она поняла, что поторопилась придать событию столь острое толкование, и что ей следовало бы поступить совсем иначе. Во всяком случае, так как все три дамы были воспитаны в одной и той же школе и на первом плане ставили мнение начальствующих лиц, то они не сочли себя вправе замалчивать или замять факт нахождения в стенах института никому не принадлежащей фрачной пары и решили осторожно, без шума о случившемся довести до сведения начальства.
Начальство же в институте было чрезвычайно сложное. Во главе учреждения стояла начальница, очень старая именитая дама, в сущности уже только занимавшая пост, но почти бездеятельная, а между нею и воспитанницами стояла целая фаланга различных властей, как носящих официальное звание, так и исполнявших важные обязанности без звания.
И как ни старались быть осторожными классные дамы, делая свое сообщение ближайшему начальству, тем не менее в антракте после первого отделения о событии узнать весь институтский персонал.
Все говорили друг другу на ушко:
-- Вы знаете, Марье Григорьевне кто-то прислал фрачную пару... Ха, ха, ха... Полная фрачная пара: фрак, жилет и... да, да, и все остальное... Можете вообразить, с ней сделалась истерика, обморок, говорят -- чуть не померла... Теперь это отнесли туда, наверх, в учительскую. Там теперь все, пойдемте туда.
И наверху, в учительской, действительно, собрались все имевшие какое-либо отношение к институтской администрации. Только две сравнительно молоденькие классным дамы, те самые, что успокаивали Марью Григорьевну, были командированы к институткам, с строжайшим поручением ни в каком случае не допускать, чтобы они, как-нибудь узнали о случившемся.
Но, само собою разумеется, что каждая из них рассказала под большим секретом тайну одной своей любимице и благодаря этому институтки скоро начали переглядываться, перешептываться и очень определенно говорили между собою о том, что у Марьи Григорьевны был какой-то роман и что её предмет, вместо конфет и цветов, в день институтского праздника, прислал ей фрачную пару,
В учительской, между тем, все собрались вокруг стола, на котором лежали фрак, жилет и брюки, внимательно рассматривали все эти предметы и высказывали свои мнения, предположения, и предлагали меры.
Большинство склонялось к тому, что это действительно не что иное, как грубая шутка со стороны какой-нибудь раздраженной воспитанницы. Ни для кого не было тайной, что Марья Григорьевна своими строгими требованиями нравственности, нарушение которой ей мерещилось на каждом шагу, до смерти досадила институткам, и если бы у всех институток, больших и маленьких, вынут сердца и посмотреть, что там заключается, то в каждом сердце нашлась бы самая зеленая злость против Марьи Григорьевны.
Среди шума и толков били приняты два окончательный решения: первое состояло в том, чтобы завтра же произвести среди институток негласное дознание, что, само собой разумеется, было поручено не кому другому, как Марье Григорьевне, которая по части такого рода дознаний считалась вне конкуренции, и только после расследования поставить дело на официальную почву и примерно наказать виновную. Второе же состояло в том, чтобы не доводить о случившемся до сведения слишком почтенной и дряхлой начальницы, по крайней мере до тех пор, пока дело не разъяснится.
Вещественным же доказательства были вновь бережно сложены, завернуты в черный коленкор и водружены тут же, в учительской, в шкафу, рядом с классными журналами и другими доспехами институтской науки. Шкаф был заперт и ключ от него отдали на хранение Марье Григорьевне.
После этого все пошли вниз, где антракт уже кончился и началось второе отделение концерта.
IV.
В то время, как на верху, в учительской происходило бурное совещание по поводу необыкновенного случая, увенчавшееся двумя важными постановлениями, внизу, в комнате для артистов, была тревога.
Волновался, главным образом, институтский учитель музыки, -- тот самый, что в первом отделении дирижировал хором институток, исполнявших кантату его сочинения.
Это был мужчина лет тридцати, довольно полный, упитанный, смуглый, с красивым лицом, с прекрасной густой бородой, с элегантными манерами. Дело в том, что на его попечении был весь концерт. Ему было поручено приглашение артистов, составление программы, и на нем лежала ответственность за всю эту часть. Он составил программу блестящую, пригласил первоклассных артистов и надеялся за все это заслужить одобрение своего начальства.
И все шло как нельзя лучше. Артисты приехали, никто не известил о болезни, что почти обязательно на такого рода вечерах. Первое отделение сошло превосходно и вызвало общие похвалы.
Но вот уже надо приступать ко второму отделению, а известного артиста Лебедкина, номер которого в программе стоял третьим и на которого учитель музыки очень рассчитывал, до сих пор не было, между тем ждать больше нельзя. Начальство страшно торопилось, так как после концерта предполагался еще бал.
И учитель музыки был в величайшем волнении. Конечно, можно было переставить номер Лебедкина к концу, но в первом ряду сидели такие особы, перед которыми ему хотелось заслужить репутацию точного исполнителя. Да и вообще эти перестановки производят обыкновенно путаницу и неблагоприятное впечатление.
А тут еще, как назло, программы были напечатаны на красивой бумаге, с роскошной виньеткой и все держали их в руках.
Уж он бегал к телефону, звонил в квартиру Лебедкина, но там что-то сделалось с телефонной трубкой и оттуда не отвечали.
Между тем на эстраде уже исполняли первый номер. Аплодировали, требовали повторения и повторяли. А вот вышли певец и певица, поставленные вторым номером, и уже поют дуэт.
Учитель музыки был вне себя от волнения и уже собирался сделать распоряжение о перестановке номеров, как вдруг дверь артистической комнаты отворилась и в комнату не вошел, а вбежал Лебедкин.
Да, это был он, учитель музыки узнал его. Но, узнав, он тотчас же почти в ужасе отступил от него на несколько шагов.
-- Господин Лебедкин... Но вы знаете... ведь вы забыли надеть фрак... -- воскликнул он, осматривая Лебедкина, который был в пиджаке.
-- Виноват... -- промолвил Лебедкин, взяв его за руку и отведя в сторону: -- я не забыл, но случилось одно обстоятельство...
Что? Больны? Заняты? Не можете читать? Но это же ужасно! Это невозможно... У меня программа так составлена... Понимаете, точно нитка жемчужин, подобранных одна к другой.
-- Позвольте, совсем не в этом дело. Тут другое, -- я прошу вас выслушать меня.
-- Да как же выслушать, когда уже исполняют второй номер, а ваш третий... Вам сейчас выходить...
-- Да выйду, чёрт возьми, -- уже с досадой воскликнул Лебедкин, -- тут дело в том, что мой человек по ошибке отнес фрачную пару не в школу, где у меня был урок, а сюда.
-- Куда сюда?
-- Ну, вот еще куда сюда... Вот именно сюда, в институт. Отдал швейцару... Я надеялся, что швейцар задержит у себя и... Ну, и я переоделся бы там где-нибудь. Но оказалось, что этот дурак отдал его начальству.
-- Кого?
-- Да фрак, говорю же вам: фрак. Всю фрачную пару. Он отдал горничной, что ли, та какой-то классной даме. Словом, как я и опасался, вышел целый скандал. Даже говорят, истерика была. Мне швейцар сказал. Одним словом, черт знает какая чепуха.
-- Ваш фрак попал к классной даме? -- вытаращив на него глаза, промолвил учитель музыки. -- И вы говорите это серьезно? Да, ведь, это же, это... это нарушение всех законов... это преступление... Фрак у классной дамы... Может быть, его показали институткам? Начальнице? Что вы со мной сделали? Боже мой, что вы со мной сделали?
-- Да не с вами, а с фраком, чёрт возьми, -- крикнул на него Лебедкин, совершенно взбешенный его бестолковостью. Итак, если вы желаете, чтобы я читал, извольте выручить мой фрак.
-- Виноват, -- сказал вдруг присмиревший и подавленный, как происшедшим событием, так и криком Лебедкина учитель музыки. -- Я, конечно... Хотя это что-то невероятное... Но я постараюсь... Я сделаю все зависящее... Прошу вас, подождите здесь, И ради Бога, когда они кончат свой дуэт, умолите их спеть на бис.
И он исчез, а Лебедкин начал здороваться с бывшими здесь артистами, рассказывать им историю с фраком.
Учитель музыки между тем отправился добывать фрак. Он с читал эту миссию необыкновенно трудной, почти невыполнимой.
Прежде всего, он не знал, что именно произошло, в какой стадии находится дело о фраке, и, главное, к кому собственно надо обратиться.
При обыкновенных обстоятельствах в таких случаях пришлось бы писать бумагу и ждать резолюции начальства. Но теперь, разумеется, о бумаге и думать было нечего, приходилось действовать напролом.
Он быстро обегал весь, хорошо известный ему, институтский коридор и служебные комнаты и нигде не нашел ни души. Все были в зале. Он заглянул в стеклянную дверь. Да, все там. У всех вытянуты шеи и все напряженно слушают дуэт. Он старался обратить на себя внимание, но никто его не заметил.
Тогда его осенила мысль побежать наверх. Он знал, что институток никогда не оставляют одних и уж наверное там есть несколько классных дам.
Мысль была удачная. Как только он пришел на хоры, сейчас же наткнулся на молоденькую даму, одну из тех, которым выпало на долю успокаивать Марью Григорьевну.
-- Послушайте, прошу вас на одну минуту в коридор, -- шёпотом произнес учитель музыки.
Молоденькая классная дама взглянула на него и изумилась, до такой степени у него было взволнованное лицо. Как ни приятно было слушать дуэт, но она не могла отказать в любезности учителю музыки.
-- Что у вас случилось? -- с участием спросила классная дама.
-- Вы ничего не слышали об этой истории с фраком?
-- Ах, вы уже знаете? Да, да... Представьте. Какая ужасная история. Как это зло... Конечно, Марья Григорьевна, действительно, чересчур строга, но все же... Это так грубо и пошло.
-- О чем вы говорите? Я не понимаю. Причём тут Марья Григорьевна? -- воскликнул учитель музыки.
-- Ах, так вы, значит, не все знаете! Ведь этот фрак и... ну, одним словом и все остальное, это прислано по адресу Марии Григорьевны, очевидно, ради скандала. У нас решено произвести негласное расследование и виновная будет строжайше наказана...
-- Позвольте... Ничего подобного... Все это фантазии.
-- Как фантазия? Разве вы что-нибудь знаете? Неужели же вы знали и... не предупредили?
Виноват. Не в том дело. Никакого тут злого умысла, и ни причём здесь Марья Григорьевна... А просто артист Лебедкин...
-- Лебедкин? Так это он прислал? Какой нахал...
-- Дайте же сказать... Лебедкин велел своему человеку принести
его фрак в школу, где он давал урок, а тот по ошибке, зная, что он у нас читает сегодня, принес сюда, Вот и все.
-- Ах, вот что! -- глубоко разочарованным голосом произнесла молоденькая классная дама. -- Только и всего?
-- Да, только и всего.
-- Причем же тут Марья Григорьевна?
-- Я почем знаю? Я тоже думаю, что не при чем, И теперь, понимаете ли, артист Лебедкин здесь, сейчас его номер... но он в пиджаке и не выйдет на эстраду, пока не переоденется во фрак. Помогите же мне достать этот фрак. Боже мой, аплодируют... Дуэт кончен... Фрак, фрак... Полжизни за фрак...
Это было не так легко. Марья Григорьевна, покончив со всеми перипетиями события, так некстати врезавшегося в институтский праздник, совершенно успокоилась и, забравшись на удобное место в зале, предалась наслаждению музыкой.
А между тем у неё был ключ от шкафа. Певец и певица в это время пели на бис. В зале стояла священная тишина, нарушение которой было бы замечено и поставлено в вину нарушителю. Приходилось ждать, пока на эстраде будет кончен дуэт.
Но с этим совершенно не мог примириться учитель музыки. Ведь после дуэта сейчас же должен выйти на эстраду Лебедкин, а так как требовалось время не только на получение фрака, но и на переодевание, то придется устроить непредусмотренный антракт.
-- Слушайте, -- сказал он классной даме: -- а нельзя ли как-нибудь без Марьи Григорьевны?
-- Что вы, что вы, как же это можно? Ведь у неё ключ... Не станете же вы ломать замок...
Не только замок, я готов сломать собственный череп, только бы сию минуту добыть этот злосчастный фрак. Где он находится?
-- В учительской, в шкафу...
-- Что? В шкафу? Там, где классные журналы?
-- Ну да...
Так я сию минуту достану! -- радостно воскликнул учитель музыки.
-- Каким образом? Вы хотите сломать замок?
-- Зачем же ломать? Ведь там журналы и у каждого учителя имеется свой ключ... Разве вы не знаете? И у меня тоже есть ключ.
-- Постойте, остановитесь! -- строго сказала ему классная дама: -- я должна предупредить вас: фрак положен туда по постановлению экстренного совета.
Учитель музыки только махнул рукой и помчался наверх. Во всякое другое время он, конечно, остановился бы перед такой угрозой, как постановление экстренного совета, но в ту минуту он был сам не свой. Вся жизнь его сосредоточилась на одной задаче сделать концерт блестящим.
Он помчался наверх, перепрыгивая разом через несколько ступеней... Его довольно жирное тело как будто на это время потеряло вес.
Добравшись до учительской комнаты, он рванул дверь, ворвался туда с видом грабителя, осветил комнату, отпер заветный шкаф и, схватив черный сверток, помчался вниз, оставив отворенными и шкаф с заповедными классными журналами, и дверь комнаты.
Всего полминуты потребовалось ему на то, чтобы с драгоценной ношей в руках добежать до артистической комнаты. На эстраде уже допевали финальные фразы дуэта... Запыхавшись, тяжело дыша, он схватил Лебедкина за руку.
-- Вот ваш фрак. Ах, если б вы знали... Я добыл его с опасностью жизни. А вот комната, тут же рядом. Ради Бога, поскорее переодевайтесь.
И при этом он тащил Лебедкина в соседнюю комнату, которая действительно была свободна. Но мучения его ещё далеко не кончились. Дело в том, что, как ни просто по существу своему искусство надевать фрачную пару, тем не менее оно все же требовало времени.
Учитель музыки всячески старался затянуть аплодисменты, сам выскакивал в зал, вытаскивал за руку певицу и певца, заставлял их без конца кланяться, умолял их спеть в третий раз, но у них не было ничего готового.
И когда здесь были исчерпаны уже все возможности, он побежал в комнату, где одевался Лебедкин. Тот благополучно уже застёгивал жилет.
-- Послушайте, мой милый, -- сказал Лебедкин, -- ведь здесь нет зеркала. Я не могу без зеркала. Согласитесь сами, что я даже не могу быть уверен, что надел жилет не наизнанку.
-- Но я готов быть вашим зеркалом, -- воскликнул учитель музыки. -- Я ручаюсь вам за каждую пуговицу. Все на месте, уверяю вас. Отлично сидит жилет. Превосходно сидит. Лучше нельзя сидеть... А галстук повязан -- ну, просто великолепно. Можете быть уверены, что зеркало вам сказало бы то же самое. Позвольте, я подержу вам фрак. Не угодно ли? И он ни капельки не измят. Я, знаете, боялся как бы его там не смяли. Ведь его, можете себе представить, рассматривали там Целым педагогическим советом и даже какое-то постановление было... Но, ах, что вы наделали, господин Лебедкин. Боже мой, что вы наделали!.. Ведь это такая история! Уже собирались производить следствие. Нет, вы только представьте: фрачная пара в институте благородных девиц... Да ведь это хуже убийства!.. Прошу вас, вот рукава... Влезайте в рукава... Отлично. Какой у вас великолепный фрак!.. Как чудно сидит!.. Вам гребенку? Вот, не угодно ли мою... Причешитесь... Очень хорошо. Прошу вас... Пожалуйте.
Он растворил дверь и Лебедкин, по необходимости доверяя ему, как зеркалу, вышел в артистическую комнату, а оттуда на эстраду. Его встретили аплодисментами и он приступил к чтению.
Марья Григорьевна сидела в четвертом ряду. Она с восхищением смотрела на этого видного стройного человека с классическим профилем и внимательно слушала его чтение.
Как удивительно держится он на эстраде. Как элегантно сидит на нем фрак, сшитый, должно быть, у самого лучшего портного.
Лебедкин сделал для своего выхода соответствующий выбор и читал что-то чувствительное и глубокое. Отлично звучал его красивый голос, вызывая у слушателей сочувствие. Марья Григорьевна не пропускала ни одного слова и каждое находило отклик в её сердце.
Она и не подозревала, что этот, так восхищавший ее, артист был невольным виновником её слез и величайшей обиды, какую только можно нанести женщине, если она при этом -- классная дама.