Книговод

Беатриче Ченчи

Гверрацци Франческо Доменико


  

БЕАТРИЧЕ ЧЕНЧИ
РОМАНЪ
ГВЕРРАЦЦИ

САНКТПЕТЕРБУРГЪ
ВЪ ТИПОГРАФІИ КАРЛА ВУЛЬФА
1863

  

БЕАТРИЧЕ ЧЕНЧИ.
БЫЛЬ XVI ВѢКА.
СОЧ. ГВЕРРАЦЦИ.

  

ГЛАВА I.

Франческо Ченчи.

   Тотъ, кто съумѣлъ бы передать красками группу, ожидавшую Франческо Ченчи въ залѣ его дворца, создалъ бы что-то, если и не столь прекрасное, какъ Мадона дела Седжіола Рафаэля, то во всякомъ случаѣ нѣчто къ ней близкое. Молодая женщина лѣтъ двадцати сидѣла на ступеньчатомъ подоконникѣ высокаго окна, держа на груди ребенка; сзади стоялъ красивый молодой человѣкъ и любовался этою нѣжною картиной. Его руки, сложенныя какъ для молитвы, точно благодарили Бога за счастье, которое онъ послалъ ему. Выраженіе лица и глазъ показывали, что его волновали разомъ три чувства, дѣлающія изъ человѣка что-то почти божественное: сложенныя руки возносились къ Богу, взглядъ, исполненный нѣжности, обращался къ сыну, улыбка -- къ женѣ. Молодая женщина, вся поглощенная материнскою заботливостью, не видѣла этой улыбки. Ребенокъ казался ангеломъ съ неба, заблудившимся на землѣ.
   Въ другомъ концѣ залы, развалясь на скамьѣ, сидѣлъ человѣкъ, который какъ нельзя лучше могъ бы служить натурщикомъ Михель-Анджело. Лицо его едва виднѣлось изъ подъ широкихъ полей остроконечной шляпы. Длинная, сѣдая борода была всклокочена; кожа на лицѣ, подобная той, которую Іеремія оплакиваетъ у дѣтей Сіона, была темна и суха, какъ внутренность очага. Онъ былъ завернуть въ широкій плащъ; ноги, сложенныя одна на другую, обуты въ сандали, какія обыкновенно носили крестьяне изъ римскихъ деревень. По всѣмъ вѣроятіямъ онъ былъ вооруженъ, но скрывалъ оружіе, потому что римскій дворъ, послѣ папы Сикста V, былъ очень строгъ съ тѣми, кто поступалъ вопреки запрещенію.
   Двое молодыхъ людей ходили по залѣ то скорыми, то медленными шагами, мѣняясь словами иногда вслухъ, а иногда вполголоса. Лицо одного изъ нихъ было покрыто красными золотушными пятнами; изъ-за воспаленныхъ вѣкъ блестѣли чорные зрачки, въ которыхъ просвѣчивалась жестокость, смѣшанная съ чѣмъ-то, похожимъ на безуміе. Волосы рѣдкіе и торчащіе, испорченные зубы, приплюснутый носъ и отвисшія щеки придавали ему сходство съ лягавою собакою. Богатая одежда его была въ безпорядкѣ, засохшія губы произносили хриплымъ голосомъ гнусныя и буйныя слова. Такъ и видно было, что въ немъ таилось преступленіе, какъ волканъ, готовый извергнуться. Другой былъ блѣденъ и пріятной наружности: съ густыми, русыми кудрями, съ грустнымъ взглядомъ и медленной рѣчью. Разсѣянный, часто вздыхая, онъ останавливался, вздрагивалъ и внутреннее волненіе обнаруживалось трепетомъ верхней губы и дерганьемъ бакенбардовъ. Въ одеждѣ его было изыскано. Увидѣвшій его сразу сказалъ бы: онъ вздыхаетъ отъ любви.
   Тутъ былъ еще старый священникъ, который первый нарушилъ молчаніе, обратясь съ какимъ-то вопросомъ къ гайдуку, который стоялъ въ залѣ, м казалось уже готовъ былъ дать ему отвѣтъ, какъ вдругъ господинъ съ злодѣйскимъ лицомъ надменно позвалъ его:
   -- Камило!
   Натура слугъ такова, что если у нихъ нѣтъ другихъ причинъ гнуть спину, то они слушаются тѣхъ, кто ими надменнѣе повелѣваетъ; и гайдукъ Камило, хотя онъ и далеко не былъ изъ самыхъ дурныхъ среди многочисленной, домашней прислуги, все-таки повернулся, точно на пружинѣ, спиною къ курату, и согнувшись въ три погибели, смиреннымъ голосомъ отвѣтилъ:
   -- Эчеленца!
   -- Можетъ быть, благородный графъ дурно спалъ эту ночь?
   -- Не знаю, впрочемъ не думаю. На зарѣ пришли письма, большею частью изъ Испаніи и королевства;-- можетъ быть, впрочемъ, я этого не знаю, можетъ быть онъ ихъ читаетъ теперь.
   Въ эту минуту неистовый лай собаки оглушилъ присутствующихъ: не много погодя, двери изъ комнаты графа распахнулись отъ сильнаго толчка, и изъ нихъ выбѣжала огромная собака, разъяренная и вмѣстѣ перепуганная.
   Мужикъ, лежавшій у двери, вскочилъ на ноги, и высвободивъ руку изъ подъ плаща и выхвативъ широкій кинжалъ, длиною въ добрыхъ двѣ пальмы {Пальма, итальянская мѣра, равняющаяся почти четверти аршина.}, приготовился къ защитѣ. Молодая мать прижала ребенка къ груди и закрывала его обѣими руками. Отецъ стоялъ передъ женою и сыномъ, чтобъ заслонять ихъ собою. Двое прогуливавшихся господъ посторонились съ приличною быстротою, въ которой виднѣлось и нежеланіе наткнуться на опасность, и въ тоже время нежеланіе показать страхъ передъ этой опасностью.
   Разъяренное животное лаяло неистово.
   Въ это время на порогѣ показался старикъ. Это былъ Франческо Ченчи.
   Франческо Ченчи, латинская кровь котораго происходила отъ древнѣйшей Фамиліи Чинчіа, считалъ между своими предками папу Іоанна X. Фамилія эта отличалась какъ древностью происхожденія, такъ и древностью злодѣяній.
   Франческо Ченчи обладалъ большимъ богатствомъ, ежегодный доходъ его превышалъ сто тысячъ скудъ; въ тѣ времена это казалось несмѣтнымъ богатствомъ, да и въ наше время это считалось бы не малымъ. Наслѣдство это оставилъ ему отецъ, который завѣдывалъ церковной казной при Піѣ V; и въ то время, какъ послѣдній заботился объ очищеніи свѣта отъ ереси, старый Ченчи старался очистить казну отъ денегъ: оба были достойны другъ друга, каждый въ своемъ родѣ. О Франческо Ченчи трудно было и знать, что думать; можетъ быть ни объ одномъ другомъ человѣкѣ молва не была такъ разнорѣчива, какъ о немъ. Одни прославляли его за благочестіе, щедрость, доброту, великодушіе; другіе, напротивъ, говорили, что онъ скупъ, жестокъ и грубъ. Но дѣло въ томъ, что въ пользу обоихъ мнѣній можно было приводить доказательства. У него было нѣсколько тяжбъ, но изъ всѣхъ ихъ онъ выходилъ оправданнымъ. Многіе однако не довольствовались такимъ исходомъ и продолжали роптать, говоря, что еще до сихъ поръ не видѣли примѣра, чтобъ римскій судъ осудилъ когда нибудь людей., имѣющихъ сто тысячъ дохода. Но если жизнь его казалась таинственной публикѣ, то всѣ злодѣйства его были совершенно явны для его несчастной семьи, которая изъ чувства стыда, а еще болѣе изъ страха, не смѣла произнести о нихъ ни слова. Семья его слишкомъ хорошо знала, какимъ для него было наслажденіемъ изобрѣтать самыя ужасныя звѣрства, и чѣмъ они были страшнѣе, чѣмъ больше противъ нихъ было общественное мнѣніе, тѣмъ болѣе они приходились ему по душѣ. Всякая выдумка этого рода должна была тотчасъ и во что бы ни стало приводиться въ исполненіе,-- все равно, нужно ли было для нея издержать огромныя деньги, сдѣлать пожаръ или нѣсколько убійствъ. Онъ имѣлъ обыкновеніе (до такой наглости дошелъ онъ) вести подробный счетъ своимъ издержкамъ на злодѣйства; и въ его книгѣ воспоминаній были записаны слѣдующіе подвиги: на бѣдствія и испытанія Тосканеллы 3300 цекиновъ,-- это не дорого. На похожденія разбойниковъ въ Терни, 2000 цекиновъ,-- это деньги брошенныя. Разъѣзжалъ онъ всегда одинъ, верхомъ, и когда замѣчалъ, что лошадь уставала, бросалъ ее и покупалъ другую; если ему не соглашались продать, онъ бралъ силою и въ придачу еще надѣлялъ нѣсколькими ударами кинжала. Опасность отъ нападенія разбойниковъ не останавливала его нигдѣ, и онъ проѣзжалъ одинъ черезъ лѣса Сен-Жермано и Файолы; часто даже онъ отправлялся, ни мало не задумываясь, верхомъ изъ Рима въ Неаполь. Появленіе его въ какомъ нибудь мѣстѣ показывало, что произойдетъ навѣрное грабежъ, пожаръ, или убійство, или вообще какое нибудь большое бѣдствіе.
   Онъ обладалъ замѣчательною силой и былъ очень ловокъ во всякого рода тѣлесныхъ упражненіяхъ; разсчитывая на это, онъ часто затѣвалъ ссоры со своими врагами, нанося имъ оскорбленія и насмѣшки; но враговъ открытыхъ у него было не много, потому что его очень боялись и раздумывали прежде, чѣмъ рѣшались сразиться съ нимъ. Онъ постоянно держалъ цѣлую шайку разбойниковъ; дворъ его палаццо былъ убѣжищемъ для всякаго рода злодѣевъ. Между жестокими римскими баронами онъ былъ самымъ жестокимъ.
   Сикстъ V, римскій папа, пригласивъ какъ-то въ Ватиканъ синьоровъ Орсини, Колонна, Савели, графовъ Ченчи и другихъ, изъ числа самыхъ могущественныхъ вельможъ римскихъ, послѣ нѣсколькихъ минутъ пріятной бесѣды съ ними, подошелъ къ открытому балкону и, обративши взоръ свой на лежащій у ногъ городъ, сказалъ присутствующимъ:
   -- Или зрѣніе мое помутилось отъ старости, или точно стѣны дворцовъ вашихъ, сіятельнѣйшіе вельможи, украшены какимъ-то страннымъ убранствомъ: подите узнайте, что это такое, и сдѣлайте одолженіе, дайте мнѣ знать.
   Это были повѣшенныя тѣла разбойниковъ, укрывавшихся въ дворцахъ присутствовавшихъ вельможъ. Папа велѣлъ схватить ихъ и безъ всякой жалости повѣсить на зубчатыхъ стѣнахъ дворцовъ.
   Франческо Ченчи, послѣ этого и нѣсколькихъ другихъ случаевъ, показавшихъ ему вполнѣ характеръ папы, счелъ болѣе удобнымъ убраться подальше; и до самой смерти его оставался въ Рока-Петрела, прозванную Рока-Рибальда {Рибалда -- разбойникъ.}.
   Ченчи былъ очень сильнаго сложенія и, несмотря на преклонныя лѣта, обладалъ вообще крѣпкимъ здоровьемъ, только правая нога у него болѣла и онъ хромалъ. Одаренный воображеніемъ и даромъ слова, онъ могъ бы пріобрѣсть славу замѣчательнаго оратора, будь другія времена, и не заскакивай его языкъ, при малѣйшемъ волненіи, между зубами, отчего голосъ его походилъ на звукъ воды, бѣгущей между каменьями. Наружность Ченчи далеко нельзя было назвать некрасивой; но при этомъ у него было такое злое выраженіе, что ему ни разу не удавалось внушить къ себѣ любви, рѣдко когда уваженіе, и слишкомъ часто ужасъ. За исключеніемъ волосъ, превратившихся изъ чорныхъ въ бѣлые, нѣсколькихъ морщинъ и цвѣта кожи, принявшей болѣе желтый, жолчный оттѣнокъ, лицо его оставалось такимъ точно, какимъ было и въ молодости. Когда онъ бывалъ спокоенъ, на лбу его едва виднѣлась морщина, не та глубокая морщина, которую накладываетъ угрызеніе совѣсти или забота, по едва замѣтная, легкая черта, которую иногда робко проводитъ любовь своимъ крыломъ на челѣ отцвѣтающей красоты. Глаза его, обыкновенно грустные, оловяннаго цвѣта, какъ глаза разварной рыбы, безъ всякаго блеска, окаймленные сѣрыми кругами, и исполосанные кровяными, багровыми жилками, похожи были на трупъ въ свинцовомъ гробу. Тонкія губы терялись въ морщинахъ, покрывавшихъ щеки. Лицо это одинаково пристало бы святому и разбойнику; мрачное, неразгаданное, какъ сфинксъ, или какъ репутація самого графа Ченчи.
   Кажется, я сказалъ уже довольно о его особѣ и его нравѣ. Ниже я постараюсь набросать психологическій этюдъ этой замѣчательной личности.
   Наканунѣ, вечеромъ, графъ рано удалился на свою половину, не простившись ни съ женою, ни съ дѣтьми. Слугѣ своему, Марціо, когда тотъ, по обыкновенію, хотѣлъ ему прислужиться, онъ сказалъ:
   -- Ступай прочь; съ меня будетъ Нерона.
   Неронъ былъ огромный и очень злой песъ. Ченчи далъ ему имя не столько въ память жестокаго императора, сколько потому, что слово это, на древнемъ, самнитскомъ языкѣ, означало: сильный или храбрый.
   Улегшись, Ченчи началъ поворачиваться на кровати, потомъ стонать отъ нетерпѣнія; мало-по-малу нетерпѣніе перешло въ ярость, и онъ началъ ревѣть. Неронъ отвѣчалъ ему съ своей стороны тоже ревомъ. Не много погодя, графъ вскочилъ съ ненавистнаго пуховика и воскликнулъ:
   -- Пожалуй, отравили простыни!.. Тому былъ уже примѣръ, я читалъ въ какой-то книгѣ... Олимпіа! А, ты у меня бѣжала, но я доберусь до тебя!.. Никто не долженъ миновать моихъ рукъ... никто!.. Что это за тишина кругомъ меня! Что за миръ во всемъ домѣ? Всѣ покоятся... значитъ я не тревожу ихъ?.. Марціо!
   На зовъ тотчасъ прибѣжалъ слуга.
   -- Марціо, спросилъ графъ: -- что дѣлаетъ семья?
   -- Всѣ спятъ.
   -- Всѣ?
   -- Всѣ,-- такъ по крайней мѣрѣ кажется, потому что все тихо въ домѣ.
   -- И когда я не могу заснуть, въ моемъ домѣ осмѣливаются спать?.. Поди, посмотри, точно ли спятъ; послушай у дверей, особенно у Виргиліевой комнаты; задвинь потихоньку двери снаружи и возвращайся.
   Марціо пошелъ.
   -- Этого я больше всѣхъ ненавижу, продолжалъ графъ: -- подъ этой оболочкой невозмутимаго спокойствія кипитъ волна неповиновенія! Змѣя безъ языка, но не безъ яду! Когда я дождусь твоей смерти?
   Марціо, вернувшись, объявилъ:
   -- Всѣ спятъ, и донъ Виргилій также; но сномъ тревожнымъ, сколько можно судить по лихорадочному дыханію.
   -- Ты заперъ его?
   Марціо отвѣчалъ наклоненіемъ головы.
   -- Хорошо. Возьми это ружье, выстрѣли изъ него въ дверь виргиліевой комнаты, и потомъ кричи во все горло: "огонь! огонь!" Вотъ я ихъ научу, какъ спать, когда я не сплю.
   -- Эчеленца...
   -- Что тебѣ?
   -- Я не скажу вамъ: сжальтесь надъ умирающимъ ребенкомъ...
   -- Продолжай...
   -- Да вѣдь этимъ подымешь тревогу въ цѣломъ околодкѣ.
   Графъ, не смутившись ни на волосъ, сунулъ руку подъ подушку, вытащилъ оттуда пистолетъ и направилъ его на слугу; когда тотъ измѣнился въ лицѣ отъ страха, онъ мягкимъ голосомъ сказалъ ему:
   -- Марціо, если еще разъ, вмѣсто того, чтобъ повиноваться, ты вздумаешь противорѣчить мнѣ, я убью тебя, какъ собаку!.. Ступай!
   Марціо пошелъ, болѣе чѣмъ медленно, исполнить приказаніе.
   Невозможно описать ужаса, въ какомъ проснулись женщины и ребенокъ. Они вскочили съ постелей, кинулись къ дверямъ; но не имѣя возможности открыть ихъ, начали кричать, умолять, чтобъ имъ сказали, что случилось, просить, ради Бога, чтобъ ихъ отперли и снесли отъ страшнаго безпокойства. Отвѣта не было. Выбившись изъ силъ, они бросились на постели, стараясь хоть въ тревожномъ снѣ найти себѣ отдыхъ.
   Часа черезъ два графъ опять зоветъ лакея и спрашиваетъ:
   -- Что, свѣтло?
   -- Нѣтъ, ваше сіятельство.
   -- Отчего не свѣтло еще?
   Марціо пожалъ плечами. графъ покачалъ головой, какъ бы смѣясь самъ надъ своимъ вопросомъ:
   -- А скоро ли начнетъ свѣтать?
   -- Черезъ часъ.
   -- Черезъ часъ!.. Да вѣдь часъ, это вѣчность для того, кто не можетъ спать! О, мой... смотри, я чуть-чуть не прибавилъ -- Богъ. Говорятъ, что сонъ спутникъ праведниковъ. Еслибъ это была правда, я бы долженъ спать, какъ спали семь спящихъ дѣвъ,-- всѣ вмѣстѣ... Что же дѣлать теперь?.. А! употребимъ этотъ остатокъ ночи на какое нибудь похвальное дѣло; -- займемся воспитаніемъ Нерона!
   И онъ велѣлъ Марціо взять какую-то соломенную куклу и отнести ее въ залъ, куда выходили комнаты его жены и дѣтей; самъ онъ отвелъ Нерона въ другую комнату и сталъ дразнить и задорить его, потомъ, распахнувши вдругъ дверь въ залу, пустилъ его на соломенную куклу. Собака, не помня себя отъ ярости, прыгая и лая отчаянно, кидается на куклу и рветъ ее на клочки. Графъ находилъ особенную отраду, любуясь подвигами этого животнаго, и вотъ что говорилъ онъ Марціо:
   -- Это сынъ мой возлюбленный, и я воспиталъ его такъ, чтобъ онъ могъ защищать меня отъ враговъ и отъ друзей, въ особенности отъ моихъ возлюбленныхъ дѣтей; отъ жены, еще болѣе любимой, а также немножко и отъ тебя (и при этомъ онъ трепалъ его по плечу), мой вѣрнѣйшій Марціо.
   Нагнавши такимъ образомъ страхъ и ужасъ на весь домъ, онъ вернулся въ свою комнату, гдѣ уже потребность самой натуры, побѣжденной усталостью, принудила его отдаться краткому и прерывистому сну. Когда онъ всталъ, лицо его было пасмурно.
   -- Я видѣлъ скверный сонъ, Марціо!.. Мнѣ снилось, что я обѣдалъ съ моими покойниками. Это означаетъ близкую смерть... Но прежде, чѣмъ я отправлюсь туда обѣдать, многіе, Марціо, очень многіе опередятъ меня, чтобъ приготовить мнѣ столъ.
   -- Ваше сіятельство, пришли письма изъ королевства съ нарочными...
   Графъ протянулъ руку за ними. Марціо продолжалъ:
   -- И изъ Испаніи съ обыкновенной почтой; я ихъ положилъ въ кабинетѣ на бюро.
   -- Хорошо. Идемъ...
   И поддерживаемый Марціо, сопровождаемый Нерономъ, старикъ отправился къ кабинету.
   Великолѣпное августовское солнце едва всходило, золотя своими юными лучами лазуревый небосклонъ.
   Графъ подошелъ къ балкону и, глядя на величественное свѣтило, бормоталъ какія-то таинственныя слова. Марціо, проникнутый радостью при видѣ этого великолѣпнаго неба и свѣта, не могъ удержаться, чтобъ не воскликнуть:
   -- Божественное солнце!
   При этомъ возгласѣ, глаза графа, обыкновенно потухшіе, загорѣлись подобно молніи въ тучѣ, и онъ устремилъ ихъ на небо. Если правда, что Юліанъ-отступникъ бросилъ въ небо кровь, которая текла изъ его смертельной раны, то онъ долженъ былъ бросить ее именно такъ, какъ былъ брошенъ этотъ взглядъ, и съ такимъ же намѣреніемъ.
   -- Марціо, еслибъ солнце было свѣча, которую можно потупилъ, дунувши на нее, ты бы потушилъ ее?
   -- Я? Боже упаси, эчеленца! Я оставилъ бы его, пусть горитъ.
   -- А я такъ потушилъ бы!
   Калигула желалъ, чтобъ у римскаго народа была одна голова, чтобъ отрубить ее однимъ ударомъ; графъ Ченчи желалъ уничтожить солнце.
   Онъ сѣлъ къ письменной конторкѣ, развернулъ и прочелъ одно письмо, затѣмъ другое, третье, сперва спокойно, потомъ съ раздраженіемъ, и наконецъ всѣ они полетѣли въ сторону, сопровождаемыя бранными словами.
   -- Всѣ счастливы! О, Боже! ты это дѣлаешь, право, мнѣ на зло!
   И, сжавши кулакъ, онъ опустилъ его изо всей силы. Случаю было угодно, чтобъ кулакъ попалъ прямо въ лобъ Нерону, который, поднявъ морду, слѣдилъ внимательными глазами за движеніями своего хозяина. Собака подскочила отъ злости и кинулась въ дверь, распахнула ее и скрылась, ворча и лая. Графъ принялся звать ее и наконецъ послѣдовалъ за нею, проговоривъ съ горькимъ смѣхомъ:
   -- Видишь, Марціо, будь это сынъ, онъ бы укусилъ меня!
  

ГЛАВА II.

Преступленіе.

   Марціо пригласилъ господина съ краснымъ лицомъ войти въ кабинетъ къ графу, который ждалъ его, стоя, и только-что увидѣлъ его, поклонился съ большею любезностью, говоря:
   -- Добро пожаловать, князь: въ чемъ можемъ мы вамъ быть полезны?
   -- Графъ, мнѣ нужно поговорить съ вами, только тутъ есть лишній.
   -- Марціо, выйди.
   Марціо, поклонившись, вышелъ. Князь пошелъ вслѣдъ за нимъ, чтобъ удостовѣриться, что онъ хорошо закрылъ дверь; задернулъ занавѣску и потомъ подошелъ къ графу, не мало удивленному всѣми этими предосторожностями. Графъ попросилъ его сѣсть и, не дѣлая ни малѣйшаго движенія, приготовился слушать.
   -- Графъ! теперь Катилина начнетъ свою исповѣдь. Но прежде всего скажу вамъ, что, уважая въ васъ человѣка съ сердцемъ и умомъ, могущаго помочь и совѣтомъ и рукою, я обращаюсь къ вамъ и за тѣмъ и за другимъ, и надѣюсь, что вы мнѣ не откажете.
   -- Говорите, князь.
   -- Моя безстыдная родительница, началъ князь тихимъ голосомъ: -- своимъ развратомъ позоритъ домъ мой, и частію и вашъ, какъ состоящій въ родствѣ съ нашимъ. Года, вмѣсто того чтобъ потушить, разжигаютъ только въ ея старыхъ костяхъ позорное сладострастіе. Огромный доходъ, доставшійся ей по распоряженію моего глупаго отца, она расточаетъ съ своими гнусными любовниками. По всему Риму ходятъ на нее памфлеты. Я вижу насмѣшки на всѣхъ лицахъ; куда бы я ни пошелъ, я слышу оскорбительныя рѣчи... Кровь кипитъ въ моихъ жилахъ... Зло дошло уже до такой степени, что нѣтъ другаго средства, кромѣ... Ну, скажите мнѣ, графъ, что мнѣ дѣлать?
   -- Свѣтлѣйшая синьора Констанція ди-Санта-Кроче! Да въ своемъ ли вы умѣ?.. Полноте. Если вы это говорите, чтобъ посмѣяться, то я вамъ совѣтую выбирать шутки поприличнѣе; если же вы говорите серьёзно, то убѣждаю васъ, сынъ мой, не поддаваться искушеніямъ діавола, который, какъ отецъ лжи, смущаетъ умы коварными образами...
   -- Графъ, оставимте діавола въ покоѣ. Я могу доставить вамъ доказательства слишкомъ явныя и позорящія.
   -- Посмотримъ.
   -- Слушайте. Она оставляетъ меня, такъ сказать, по уши въ нищетѣ, между тѣмъ какъ она тратить всѣ доходы на гайдуковъ и лакеевъ и на цѣлую ватагу дѣтей ихъ, которые свили гнѣздо во дворцѣ не хуже ласточекъ. Меня она съ глазъ гонитъ; не хочетъ слышать обо мнѣ; -- обо мнѣ, графъ, слышите, обо мнѣ, который бы и думать не посмѣлъ о томъ, что она дѣлаетъ, еслибъ она обращалась, какъ достойная мать съ достойнымъ сыномъ. И, чтобъ ужъ сразу открыть вамъ все, вчера она выгнала меня изъ дому... изъ моего дворца... изъ дворца моихъ предковъ!..,
   -- Дальше, есть еще что?
   -- Да развѣ этого мало?
   -- Мнѣ даже кажется слишкомъ много: и, по правдѣ сказать, я уже давно замѣтилъ, что княгиня Констанція питаетъ къ вамъ, прости ее Господи, естественную ненависть. Сегодня ровно недѣля съ тѣхъ поръ, какъ она мнѣ много говорила про васъ...
   -- Да?.. Что же говорила вамъ обо мнѣ эта несчастная?
   -- Подкладывать дрова на огонь -- не христіанское дѣло, и потому я молчу.
   -- Теперь, графъ, пожаръ, зажженный вашими словами, такъ силенъ, что вы ужь немного можете прибавить; и съ вашимъ умовъ вы это легко поймете.
   -- Слишкомъ понимаю! И притомъ, мнѣ тяжело молчать, потому что мои слова могутъ послужить вамъ руководствомъ и не допустятъ васъ дурно кончить. Синьора Констанція объявила положительно, въ присутствіи нѣсколькихъ значительныхъ прелатовъ и римскихъ бароновъ, что вы будете позоромъ вашего рода; что вы воръ... убійца... и, пуще всего, лжецъ...
   -- Она сказала это?
   И Санта-Кроче покраснѣлъ отъ бѣшенства, какъ раскаленный уголь; голосъ его дрожалъ.
   -- Кромѣ того, она говорила, что вы низкимъ образомъ проматываете все свое достояніе; что вы за деньги заложили ростовщикамъ-жидамъ вашъ дворецъ и что она должна была выкупить его изъ своего кармана, для того, чтобъ избѣжать стыда идти жить въ чужомъ наемномъ домѣ; она говорила, что не разъ платила ваши долги и что вы каждый день дѣлаете новые, еще большіе и худшіе; что вы отчаянный игрокъ; что нѣтъ той гадости, въ которую вы не влѣзли бы по уши; что вы отрицаете Бога и всякое уваженіе къ человѣчеству... Наконецъ, что, въ довершеніе всей гнусности вашего поведенія, вы сдѣлались пьяницей, напиваясь до состоянія животнаго виномъ и водкой, и васъ часто приносятъ домой въ ужасномъ видѣ.
   -- Она сказала это?
   -- И что вы дошли до такой степени безстыдства, что васъ не удерживаетъ уваженіе ни къ матери, ни къ мѣсту, и вы приходите во дворецъ вашихъ знаменитыхъ предковъ въ сопровожденіи распутныхъ женщинъ; и къ этому она прибавила еще столько ужасовъ, что я краснѣю при одномъ воспоминаніи о нихъ...
   -- Моя мать?..
   -- Она даже прибавила, что, считая васъ положительно неспособнымъ исправиться, она рѣшилась, какъ ни тяжело это ея материнскому сердцу, прибѣгнуть съ просьбою къ его святѣйшеству, чтобъ онъ велѣлъ заключить васъ въ крѣпость, гдѣ вы кстати сдѣлаете визитъ императору Адріану. Клянусь честью, это значитъ быть заключеннымъ въ прекрасномъ обществѣ...
   -- Она это говорила?.. продолжалъ вопрошать удивленный князь, между тѣмъ какъ графъ отвѣчалъ ему тѣмъ же пронзительнымъ, раздражающимъ голосомъ:
   -- Или въ Чивита Кастелану... на вѣчное заточеніе.
   -- На вѣчное заточеніе!.. Именно такъ она и сказала,-- на вѣки?
   -- И даже скоро... что она должна сдѣлать это, ради чтимой памяти своего знаменитаго супруга, ради своего свѣтлѣйшаго рода, благородныхъ родныхъ, своей совѣсти и Бога...
   -- Достойная мать! Ну, не добрая ли мать у меня?.. восклицалъ князь голосомъ, который онъ старался сдѣлать шутливымъ, хотя съ трудомъ могъ скрыть замѣтный страхъ.-- А что отвѣчали прелаты?
   -- Эхъ! вы знаете притчу евангельскую? Дерево, не приносящее хорошаго плода, вырубается...
   -- Однако, я вижу, что надо торопиться болѣе, чѣмъ я думалъ. Графъ, дайте мнѣ совѣтъ... я не знаю, что мнѣ дѣлать... я въ отчаяніи...
   Графъ покачалъ головой, и серьезнымъ голосомъ отвѣчалъ:
   -- Здѣсь, у источника всѣхъ благъ, вы можете черпать ихъ полными ведрами. Обратитесь къ монсиньору Таверна, губернатору Рима, или даже, если у васъ много денегъ и мало смысла, къ знаменитѣйшему адвокату, синьору Просперо Фариназіо, который, за деньги, изготовитъ вамъ какое хотите блюдо.
   -- Горе мнѣ! у меня нѣтъ денегъ...
   -- Ну, безъ денегъ вы можете съ большимъ успѣхомъ обратиться въ колоссамъ Монте-Кавалло...
   -- И потомъ это было бы дѣло спорное, а мнѣ нужны средства, которыя бы не дѣлали шуму... и въ особенности средства скорыя.
   -- Въ такомъ случаѣ смиритесь и упадите къ ногамъ папы.
   -- Горькое разочарованіе! Папа Альдобрандино старый, фальшивый и упрямый человѣкъ, алчный къ пріобрѣтенію. Я боюсь его и готовъ скорѣе кинуться въ Тибръ, головою внизъ, чѣмъ обратиться къ нему.
   -- Да, началъ говорить графъ съ смущеннымъ видомъ и оставивъ ироническій тонъ: -- теперь, какъ я подумалъ, я вижу, что это было бы и потерянное время, и потерянный трудъ. Послѣ важной ошибки, которую онъ сдѣлалъ, принявъ сторону моей непокорной дочери противъ меня, онъ вѣрно сдѣлался менѣе доступнымъ къ жалобамъ дѣтей на родителей. Римъ процвѣталъ до тѣхъ поръ, покуда отецъ имѣлъ право на жизнь и смерть своей семьи.
   -- Такъ что же?.. спросилъ Санта Кроче, смущенный этой неожиданной выходкой, отъ которой у него опустились руки съ отчаянія.
   Графъ Ченчи, сожалѣя о своей неумѣстной вспышкѣ, поспѣшилъ отвѣтить:
   -- О! для васъ совсѣмъ другое дѣло.
   Санта Кроче, утѣшенный этими словами и еще болѣе отеческимъ взглядомъ, который обратилъ на него графъ, придвинулъ стулъ и вытянувши впередъ голову, началъ говорить на ухо шопотомъ:
   -- Я слышалъ... и остановился; но графъ ободрялъ его, подсмѣиваясь.
   -- Ну, сынъ мой, продолжайте!
   -- Мнѣ говорили, графъ, что вамъ, какъ человѣку осторожному, всегда удавалось... когда кто нибудь докучалъ вамъ, избавиться отъ этого бѣльма въ глазу съ удивительною ловкостью. Какъ человѣку свѣдущему въ естественныхъ наукахъ, вамъ вѣроятно не безъизвѣстны свойства нѣкоторыхъ травъ, которыя отправляютъ въ царство мертвыхъ не мѣняя лошадей и, что въ особенности важно, не оставляя никакихъ слѣдовъ на большой дорогѣ.
   -- Разумѣется, травы имѣютъ чудесныя свойства; но въ чемъ онѣ вамъ могутъ помочь, я рѣшительно не понимаю.
   -- Что касается до этого, то вамъ надо знать, что свѣтлѣйшая княгиня Констанція имѣетъ обыкновеніе пить на ночь какую-то травку для того, чтобъ имѣть хорошій сонъ...
   -- Прекрасно...
   -- Вы понимаете, что весь вопросъ въ томъ, короткій или долгій сонъ; дактиль или спондей, пустяковина; право -- простое слогоудареніе.-- Говоря это, извергъ принуждалъ себя смѣяться.
   -- Господи, буди милость твоя на насъ!.. Отцеубійство, такъ, для начала. Хорошъ первый опытъ, чортъ возьми! Злополучный человѣкъ! да подумали ли вы, что дѣлаете?
   Князь, стараясь казаться твердымъ, отвѣчалъ:
   -- Что касается до того, думалъ ли я, то этимъ не стѣсняйтесь, потому что я объ этомъ думалъ разъ тысячу; что же до перваго опыта, то надо вамъ знать, что это вовсе не первая проба.
   -- Я повѣрю вамъ, если вы даже и не побожитесь: въ такомъ случаѣ придвиньтесь и мы обсудимъ этотъ предметъ. Искусство составлять яды уже теперь не процвѣтаетъ, какъ въ былое время: большее число удивительныхъ ядовъ, извѣстныхъ нашимъ предкамъ, исчезло. Флорентинскіе князья Медичи трудились очень похвально надъ этой важной отраслію человѣческаго знанія; но если мы возьмемъ въ соображеніе всѣ издержки, то польза была незначительна. Вотъ напримѣръ aqua tofana; она никуда не годится для хорошаго дѣла: волосы падаютъ, ногти отскакиваютъ, портятся зубы, кожа отстаетъ клочками и все тѣло покрывается багровыми болячками -- итакъ, вы видите, она оставляетъ послѣ себя слишкомъ явныя и продолжительныя улики. Ее прежде часто употребляли. Что до меня, то я снимаю шапку передъ Александромъ Великимъ: мечемъ разрубается всякій гордіевъ узелъ, и главное -- сразу...
   -- Мечъ! Развѣ онъ не оставляетъ слѣдовъ?
   -- Да кто же вамъ совѣтуетъ скрывать смерть донны Констанцы? Вы, напротивъ, должны объявить о ней и говорить открыто, что вы ея виновникъ.
   -- Графъ, вы смѣетесь...
   -- Я не смѣюсь; напротивъ, я говорю совершенно серьезно. Вы развѣ ни разу не читали исторіи, по крайней мѣрѣ римской? Да, вы читали, хорошо; но какого чорта вы читаете книги, если вы изъ нихъ не извлекаете ту пользу, чтобъ умѣть себя хорошо вести въ свѣтѣ? Вспомните угрозу Тарквинія Лукреціи: онъ обѣщалъ убить ее, если она не отдастся ему; и бросивши къ ней на ложе зарѣзаннаго раба, объявилъ, что она погибла отъ заслуженныхъ терзаній за оскорбленіе, нанесенное родителю, пала жертвою оскверненія святости законовъ,-- и много еще разныхъ фразъ, которыя говорятъ въ подобномъ случаѣ. Такъ и вамъ надо сдѣлать. Важность проступка извиняетъ убійство.
   -- Я однакожь не знаю, отвѣтилъ князь съ замѣтнымъ смущеніемъ.-- Нѣтъ... я не хочу подвергаться опасности дѣлать это открыто, еслибъ даже и могъ...
   -- Скажите лучше, прервалъ его графъ, коварно улыбаясь:-- скажите лучше, что преступленія вашей матери существуютъ только въ вашемъ воображеніи и что они вамъ нужны для того, чтобъ отъискать въ другихъ грѣхи, которые бы извинили ваши собственные. Признайтесь, что васъ побуждаетъ пуще всего желаніе получить скорѣе доходы вашей матери. И за это я не могу винить васъ, потому что знаю, какъ родители распинаютъ сыновей своихъ, если не гвоздями, то долгами; но я виню васъ за то, что вы вздумали издѣваться надъ бѣднымъ старикомъ и хитрить со мною...
   -- Графъ, клянусь вамъ честью...
   -- Замолчите съ вашими клятвами; ужь это мое дѣло вѣрить или не вѣрить; а по мнѣ клятвы все равно что подпорки у домовъ -- вѣрный признакъ, что домъ обрушится: однимъ словомъ, вамъ я не вѣрю и безъ клятвъ, а съ клятвами и того менѣе.
   -- Ради Бога не отталкивайте меня! проговорилъ Санта-Кроче такимъ униженнымъ голосомъ, что Ченчи показалось, будто онъ уже достаточно вытрясъ пороковъ изъ этого мѣшка, и потому, желая прекратить разговоръ, онъ съ надменнымъ смѣхомъ отвѣтилъ:
   -- Сказать вамъ правду, я не могу дать вамъ путнаго совѣта. Я, помнится, читалъ гдѣ-то, какъ въ былое время въ одномъ подобномъ случаѣ съ успѣхомъ было употреблено слѣдующее средство. Ночью была приставлена къ стѣнѣ дворца лѣстница, какъ разъ подъ окномъ спальни той особы или тѣхъ особъ, которыхъ желали убить; потомъ исчезли или были тщательно истреблены нѣкоторыя золотыя и серебряныя вещи и разныя мелочи для того, чтобъ заставить думать, что убійство было сдѣлано вслѣдствіе воровства; наконецъ окно было оставлено открытымъ, какъ будто изъ него выскочили воры. Такимъ образомъ было удалено всякое подозрѣніе отъ того, кому эта смерть была особенно полезна. Но онъ и этимъ не удовольствовался и захотѣлъ заслужить славу строгаго мстителя пролитой крови: началъ осаждать судей, чтобъ они нарядили самое строгое дознаніе; не переставалъ жаловаться на равнодушіе суда, обѣщалъ награду въ двадцать тысячъ дукатовъ тому, кто тайно или изобличитъ виновнаго. Вотъ такъ-то умѣли во время и съ полнымъ спокойствіемъ духа пользоваться наслѣдствами умершихъ!
   -- А! воскликнулъ Санта Кроче, ударивъ себя рукою по лбу:-- вы достойнѣйшій человѣкъ, графъ! Я готовъ быть вашимъ рабомъ и сидѣть на цѣпи, если вы того потребуете! Знаете ли, что это именно то средство, какое мнѣ нужно! Но это еще не все: вы бы довершили ваше благодѣяніе и сдѣлали бы меня безгранично признательнымъ, еслибъ согласились вызвать изъ Рока Петрелла одного изъ этихъ храбрецовъ, которымъ вы поручаете подобныя дѣла...
   -- Какія дѣла? о какихъ храбрецахъ вы бредите? Мотокъ вашъ,-- вамъ и искать конецъ, чтобъ распутать его; смотрите только, чтобъ нитка не перерѣзала вамъ пальцы. Смотрите, мы съ вами не видались и не должны больше видѣться. Съ этой минуты я умываю руки, какъ Пилатъ. Прощайте, донъ Паоло. Все, что я могу сдѣлать для васъ и что сдѣлаю, это пожелать вамъ хорошаго успѣха.
   Графъ всталъ и простился съ княземъ; покуда онъ съ любезностью провожалъ его до двери, у него въ головѣ вертѣлись мысли въ родѣ слѣдующихъ: "вѣдь есть же люди, которые говорятъ, будто я не помогаю ближнему! Клеветники! Возможно ли дѣлать больше меня. Сосчитаемъ-ка, сколько людей получатъ поживу теперь изъ-за меня..."
   Дойдя до двери, графъ открылъ ее, и провожая князя съ своей обыкновенной привѣтливостью, прибавилъ отеческимъ голосомъ:
   -- Прощайте, донъ Паоло, еще разъ желаю вамъ всего лучшаго.
   Куратъ, услышавъ эти слова, прошепталъ тихимъ голосомъ:
   -- Какой достойный синьоръ! И какъ сейчасъ видно, что говоритъ отъ души.
  

ГЛАВА III.

Похищеніе.

   Графъ бросилъ взглядъ въ залу и, увидѣвъ тамъ еще одного гостя, который былъ почетнѣе курата, произнесъ:
   -- Милости просимъ, герцогъ...
   Гость съ блѣднымъ лицомъ вошелъ въ комнату, какъ потерянный: онъ или не слышалъ, или не хотѣлъ принять вѣжливаго приглашенія графа садиться. Одной рукой онъ оперся на конторку, какъ человѣкъ, у котораго кружится голова, и изъ груди его вырвался глубокій продолжительный вздохъ.
   -- Какіе вздохи! Что у васъ за горести? спросилъ графъ льстивымъ голосомъ.-- Какъ въ ваши лѣта у васъ достаетъ времени быть несчастливымъ?
   Герцогъ голосомъ похожимъ на тихое журчанье воды, могъ только отвѣтить:
   -- Я влюбленъ.
   А графъ, чтобъ ободрить его, весело прибавилъ:
   -- Такъ и должно быть въ ваши лѣта, сынъ мой; и вы прекрасно дѣлаете: любите всею душою и даже всѣмъ тѣломъ: вы молоды и красивы. Если вамъ не быть влюбленнымъ, то кому же и влюбляться? Ужь не мнѣ ли? Посмотрите, года посыпаютъ мнѣ волосы снѣгомъ и сжимаютъ сердце льдомъ. Вамъ говорятъ о любви и небо и земля; вамъ вся природа говоритъ -- любите:
  
   Ручьи о любви говорятъ, и зефиръ, и деревья,
   И птицы, и рыбы, цвѣты и растенья,
   И хоромъ твердятъ, чтобъ я вѣчно любилъ,--
  
   пѣлъ сладостный голосъ Франческо Петрарка. -- Полноте, молодой человѣкъ, развѣ этого можно стыдиться? Проповѣдуйте о ней съ каѳедры, кричите о ней на крышахъ; что за хорошая, право, вещь любовь! Петрарка былъ человѣкъ серьезный, каноникъ, и не стыдился сознаваться, что двадцать лѣтъ горѣлъ любовью къ Лаурѣ во время ея жизни, и десять лѣтъ послѣ того, какъ она улетѣла на небо. Святая Терезія была помилована, потому что много въ свою жизнь любила; а иные говорятъ, что и слишкомъ много. Та же самая святая считала дьявола несчастнымъ;-- и знаете почему? потому что онъ не можетъ любить. Стало быть, любите! дѣйствуя иначе, вы оскорбляете природу, которая, какъ вы знаете, есть старшая ея дочь.
   Молодой человѣкъ закрылъ лицо руками и, испустивъ протяжный вздохъ, воскликнулъ:
   -- Ахъ, моя любовь безнадежна!..
   -- Не говорите этого; самыя двери ада не безнадежны. Обсудимъ. Не влюбились ли вы, чего добраго, въ чужую жену? Тогда бѣда, потому что встрѣчается преграда, и даже двѣ: первая -- мужъ, вторая -- заповѣди.
   -- О, нѣтъ, графъ, моя любовь законна.
   -- Такъ въ такомъ случаѣ женитесь...
   -- Богу извѣстно, какъ я желалъ бы это сдѣлать; но, увы! такое счастье для меня невозможно.
   -- Ну, такъ не женитесь.
   -- Дѣвушка, которую я люблю, къ сожалѣнію, болѣе низкаго происхожденія, чѣмъ мнѣ хотѣлось бы; но когда посмотришь на чудную прелесть ея формъ, а еще больше, когда узнаешь возвышенность ея души, то видишь, что она достойна короны...
   -- "То царская душа, достойнѣйшая власти", сказала Франческо Петрарка; и если такъ, то женитесь на ней.
   -- Когда тѣло мое превратится въ прахъ, самая тѣнь моя не разстанется съ этой любовью во вѣки.
   -- Какой срокъ назначаете вы для этой вѣчности? У женщинъ, по самымъ вѣрнымъ изслѣдованіямъ, вѣчная любовь длится цѣлую недѣлю; у нѣкоторыхъ, но это рѣдко, она еще продолжается кое-какъ до втораго понедѣльника, но не больше.
   Молодой, человѣкъ былъ до того поглощенъ своею любовью, что только теперь замѣтилъ, какъ донъ Франческо издѣвается надъ нимъ; лицо его разгорѣлось отъ стыда, и онъ съ досадою отвѣтилъ:
   -- Графъ, вы оскорбляете меня; я надѣялся найдти добрый совѣтъ; -- я ошибся -- виноватъ, и онъ сдѣлалъ движеніе, чтобъ уйди. Но графъ, удерживая его, ласковымъ голосомъ произнесъ:
   -- Останьтесь, пожалуйста, герцогъ; я хотѣлъ испытать васъ: теперь я слишкомъ убѣдился, это вы пламенно любите и что ваша любовь роковая. Откройте мнѣ вашу душу; я съумѣю принять въ васъ участіе и могъ бы даже помочь вамъ. Я похоронилъ свои страсти; шестьдесятъ или болѣе лѣтъ, какъ проводилъ ихъ до могилы и пропѣлъ имъ вѣчную память. Для меня любовь -- воспоминаніе, для васъ -- надежда, для меня пепелъ, для васъ распускающаяся роза; но не смотря на это, сердце мое узнаетъ признаки старинной любви и, говоря со мною о вашихъ чувствахъ, вы можете смѣло повторить стихи Петрарки:
  
   Числомъ поболѣе и поизящнѣй складомъ.
  
   Графъ Ченчи, несмотря на свои увѣренія, продолжалъ насмѣхаться. Не менѣе того, трудно было отгадать: серьезно онъ говоритъ, или смѣется, потому что лицо его было совершенно серьезно, и только глаза щурились и покрывались кругомъ цѣлою сѣтью морщинъ, да вѣки слегка вздрагивали: графъ смѣялся не ртомъ, а глазами, какъ ехидна.
   -- Дѣвушка, которую я люблю, живетъ въ домѣ Фальконьери. Кто ея родители, я не знаю; только несмотря на то, что всѣ въ домѣ обращаются съ нею, какъ съ любимою родственницею, она должно быть низкаго происхожденія. Увы! когда я въ первый разъ увидѣлъ ее въ церкви, во всей красотѣ невинности и прелести, я лишился сна: всякая другая женщина мнѣ казалась безобразною и достойною презрѣнія.
   -- Боже! говорите тише, герцогъ; бѣда намъ, если наши гордыя римскія барыни услышатъ васъ. Онѣ бы сдѣлали изъ васъ второе изданіе Орфея,-- изорваннаго въ клочки вакханками, съ примѣчаніями и приложеніями.
   -- Считая легкою побѣду надъ нею, продолжалъ воодушевившійся молодой человѣкъ:-- и Богу извѣстно, какъ я въ этомъ раскаяваюсь, я не пренебрегъ тѣми недостойными средствами, которыя употребляются обыкновенно въ дѣло, чтобъ достигнуть цѣли любовныхъ желаній. Горе мнѣ! Эти-то средства вѣроятно и сдѣлали меня ей противнымъ и ненавистнымъ. Кто знаетъ, можетъ она теперь ненавидитъ меня!.. И онъ остановился, чтобъ удержать рыданія; потомъ тихимъ голосомъ продолжалъ: -- чѣмъ, должны были звучать мои безчестныя предложенія въ ушахъ этой цѣломудренной дѣвушки!
   Графъ съ удивленіемъ смотрѣлъ на него и думалъ; "такого новичка я въ жизнь свою не видѣлъ."
   -- Фальконьери, продолжалъ герцогъ: -- велѣли предупредить меня, чтобъ я бросилъ привычку ходить у нихъ подъ окнами, потому что жениться на этой дѣвушкѣ я не могу, а она не изъ тѣхъ, которыя захотѣли бы сдѣлаться коей любовницей.
   -- Ну чтожь вы?
   -- Я рѣшился просить ея руки...
   -- Другаго средства нѣтъ; я сдѣлалъ бы то же самое.
   -- Мои родные, узнавъ о моемъ намѣреніи, напустились на меня, точно я затѣвалъ святотатство; кто началъ мнѣ говорить, что это оскорбленіе для благородной крови, кто, что я запятнаю этилъ свой дворянскій родъ; одни стали пугать меня презрѣніемъ всѣхъ родныхъ, другіе ненавистью друзей; словомъ, отъ всего этого у меня голова пошла кругомъ и я чуть съ ума не сошелъ.
   -- Ну, да это дѣло серьезное; я на ихъ мѣстѣ говорилъ бы то же самое.-- Впрочемъ всякое неравенство сравнено съ любовью, говоритъ поэтъ. Что-то подобное воспѣвалъ со своею обычною прелестью Торквато Тассо въ своей пасторальной сказкѣ: помните, герцогъ?
   -- Боже мой! могу ли я что нибудь помнить? У меня нѣтъ больше ни памяти, ни разсудка, ничего. Ради Бога, добрѣйшій графъ, у васъ такъ много ума и опытности, укажите мнѣ какое нибудь средство отъ моихъ страданій!
   -- Помилуйте меня, мой милый, сказалъ графъ, фамильярно кладя ему руку на плечо.-- Вы правы...
   -- Да?..
   -- Но и ваши родные не виноваты. Вы правы въ томъ отношенія, что дымъ знатности не стоитъ дыма трубки. Ваши родные также не виноваты, потому что они вѣроятно видятъ, также какъ и я вижу, во всемъ этомъ коварство женщины, которая идетъ на проломъ, по собственному желанію, или по наущенію другихъ. Не сердитесь, герцогъ, вы пришли вопрошать оракула и должны слушать его отвѣты, еслибъ они были даже и непріятны. То, что вамъ кажется естественною недоступностью, по мнѣ ничто другое, какъ обдуманное отталкиванье, основанное на убѣжденіи, что преграды разжигаютъ страсть. Такъ какъ запрещенныя яства возбуждаютъ въ насъ еще большій апетить, такъ точно и она расчитываетъ, что сила вашей любви повергнетъ васъ туда, гдѣ ей хочется васъ видѣть. Однимъ словомъ, тутъ видна сѣть, закинутая въ страсть, которою вы сгараете. Любовь -- человѣческое чувство; но поддаваться слѣпымъ движеніямъ души достойно животныхъ. Когда я былъ молодъ, люди не были такъ щекотливы. Молодой человѣкъ вашихъ лѣтъ, знатнаго рода, какъ только, бывало, ему понравится какая нибудь смазливенькая плебейка, соблазнялъ деньгами. Если она не соглашалась, а это, могу васъ увѣрить, случилось очень рѣдко, по крайней мѣрѣ въ мое время,-- онъ просто похищалъ ее. Если ея родные роптали, онъ бросалъ имъ горсть золота и они умолкали; потому что народъ лаетъ, какъ Церберъ, для того, чтобъ получатъ что нибудь. Когда красавица надоѣдала ему, а это случалось часто, ее выдавали замужъ съ небольшимъ приданнымъ; и въ женихахъ не бывало недостатка; во-первыхъ, потому что я не вижу, что можетъ быть унизительнаго для этихъ жениховъ, если ихъ невѣста удовлетворитъ прихоти дворянина; а во-вторыхъ, потому что губы отъ поцалуевъ не изнашиваются, а напротивъ только обновляются, какъ мѣсяцъ...
   Герцогъ выразилъ невольный ужасъ. Графъ не смутился и только болѣе настаивалъ:
   -- Нѣтъ, сынъ мой, не пренебрегайте совѣтами стариковъ: я побольше вашего видѣлъ дѣлъ на свѣтѣ и знаю, какъ они дѣлаются. Послушайтесь меня: я вамъ предлагаю золотое средство. Во-первыхъ, овладѣйте вполнѣ дѣвушкою, и въ этомъ все, или по крайней мѣрѣ главная доля успѣха,-- съ этимъ и вы должны согласиться; потомъ, если это вамъ удастся, обвѣнчайтесь съ нею преспокойно,-- и покойной вамъ ночи -- будьте счастливы. Если вы можете обойти этотъ подводный камень, женитьбу, то старайтесь всѣми силами обойти его; потому что, по моему убѣжденію, бракъ есть могила любви. Брачное да, это первый крикъ Гименея и въ то же время послѣдній вздохъ: агонія любви, бракъ зарождается отъ любви такъ точно, какъ уксусъ отъ вина. Вы избѣгнете сверхъ того негодованія родныхъ и говора свѣта, а это не малый выигрышъ. Вы можетъ быть скажете мнѣ, что все это не болѣе, какъ укушеніе комара, и я съ вами согласенъ; но когда на васъ налетятъ тысячи комаровъ, они изуродуютъ вамъ лицо, клянусь вамъ Богомъ; а вы не рѣшитесь даже жаловаться на эти смѣшныя раны, которыя не менѣе того мучительны; всѣхъ этихъ непріятностей благоразумный человѣкъ, если только можетъ, всегда постарается избѣжать.
   -- Нѣтъ, графъ, нѣтъ; я скорѣй готовъ проколоть себѣ сердце ножомъ...
   -- Не спѣшите съ дурными намѣреніями; раздѣлаться съ собою всегда будетъ время. Прежде чѣмъ избирать себѣ лекарство, обсудите хорошенько болѣзнь. Вы видите, мое предложеніе представляетъ вамъ два разныхъ выхода, и въ то же время два средства рѣшить вопросъ. Дѣйствуйте же сообразно съ обстоятельствами и руководствуясь тѣмъ здравымъ смысломъ, которымъ вы обладаете.
   -- А если она меня возненавидитъ?
   -- Вспомните стрѣлу Ахиллеса. Она залечивала раны, которыя наносила: такъ и любовь залечиваетъ раны любви; а у красоты рука щедра, чтобъ отпускать грѣхи, которые дѣлаются ради ея. Проститъ, не бойтесь, проститъ; что-вы думаете, что свѣтъ войдетъ на выворотъ? Не садитесь на вѣтку, какъ перелетныя птицы. Женщины, чаще чѣмъ вы думаете, пугаютъ полиціей, чтобъ изпытать храбрость любовника. Въ Спартѣ для того, чтобъ имѣть жену, надо было похитить ее; и я не нашелъ ни у одного изъ историковъ жалобъ на это со стороны женъ. Ерсилія небось не любила Ремула? Намъ ли римлянамъ пугаться похищенія, когда мы сами родилась отъ похищенныхъ сабинянокъ?
   Смущенный юноша, сбитый съ толку всѣми этими доводами, находился въ положеніи человѣка, котораго тащутъ внизъ по скользкой горѣ.
   Алчность всегда ходитъ съ карманами, набитыми ватой для того, чтобъ затыкать ею уши совѣсти и не давать слышатъ своихъ собственныхъ воплей. Въ порывѣ страсти, молодой человѣкъ безсознательно воскликнулъ:
   -- Какъ же мнѣ поступить? Я не гожусь на это. Я не знаю, съ чего начать. Гдѣ найдти людей, которые бы рѣшились изъ-за меня на такое роковое дѣло?
   Графъ подумалъ, что не подать помощи молодому человѣку, значитъ бросить его посреди дороги; притомъ же у него въ головѣ мелькнула и другая мысль, которая заставила его присовокупить:
   -- Для чего жь друзья, на свѣтѣ? въ этомъ дѣлѣ я могу услужить вамъ, если только меня не обманули глаза. Говоря это, онъ половилъ къ двери залы, открылъ ее и позвалъ:
   -- Олимпій!
   Подобно тому, какъ гончая собака подымаетъ морду на зовъ охотника, мужикъ вскочилъ на нога и, съ грубою фамильярностью, отвѣтилъ;
   -- А-га, эчеленца! вы вспомнили наконецъ, что я существую за этомъ свѣтѣ и, ворча себѣ подъ носъ прибавилъ; -- навѣрное хочетъ отправить кого нибудь за тотъ свѣтъ.
   -- Поди сюда.
   Когда Олицпій вошелъ въ комнату, чувство порабощенія, которое овладѣваетъ и самыми наглыми плебеями, при видѣ богатаго убранства господскихъ палатъ, заставило его снять шляпу, при чемъ его черные густые волосы разсыпались по плечамъ и смѣшались съ бородою, сдѣлавъ его похожимъ за аллегорическое изображеніе рѣки, увѣнчанной тростникомъ. Его рѣзкія черты лица казались выточенными изъ камня; впалые глаза, налитые кровью, съ торчащими надъ ними бровями, болѣе всего походили на волковъ въ берлогахъ; голосъ у него былъ хриплый и рѣзкій.
   -- Вы все еще живы, а? смѣясь, спросилъ его графъ.
   -- Э! это просто чудо. Послѣ послѣдняго убійства, которое я сдѣлалъ для вашего сіятельства...
   -- Что ты бредишь, Олимпій? О какихъ такъ убійствахъ? или объ убійствахъ тебѣ снится?
   -- Мнѣ снится? по вашему приказанію и за ваши деньги, и ударивъ своей огромной рукой по конторкѣ онъ прибавилъ: -- вотъ здѣсь вы мнѣ отсчитали золотомъ триста дукатовъ, и это было не иного; -- но такъ и быть, я ими удовольствовался, и объ этомъ и говорить нечего. Коли мало взялъ, мой и убытокъ. Здѣсь...
   Но графъ и руками и глазами дѣлалъ ему знаки, чтобъ онъ пересталъ говорить объ этомъ непріятномъ предметѣ.
   -- А! такъ это другая пара рукавовъ, продолжалъ невозмутимо мужикъ:-- вамъ было предварить меня во время. Я думалъ, что мы между своими, донъ Франческо; виноватъ. Когда я возвращался въ свои горы, полицейскій обвился около меня крѣпче моего пояса, шея моя чаще чувствовала веревку, чѣмъ губы фульету {Фульета -- стклянка, въ которой продается вино.}, всѣ деревья мнѣ казались похожими на висѣлицы. Теперь въ этомъ платьѣ я самъ почти не узнаю себя; потому-то я и рѣшился вернуться, потому что бездѣйствіе-то и есть, изволите ли видѣть, отецъ всѣхъ пороковъ: а мнѣ больше нечего было дѣлать -- и я даже сталъ было работать. Если въ теченіе этого времени у кого нибудь изъ враговъ вашихъ выросло лишнее горло, которое вы не желали бы, чтобъ онъ имѣлъ, мы налицо за приказаніями вашего сіятельства.
   И правой рукой онъ горизонтально дотронулся до горла.
   -- Ты поспѣлъ, можно сказать, такъ же во время, какъ кизилъ въ октябрѣ; и я намѣренъ употребить тебя, чтобъ поднять соломенку, такъ какъ бревна теперь нѣтъ на рукахъ; -- повторяю, что это почти ничего, почти роскошь твоего ремесла, такъ только для того, чтобъ тебѣ войти въ колею.
   -- Посмотримъ, что такое. И разбойникъ усѣлся съ той ужасной фамильярностью, которая возникаетъ только между участниками въ преступленіи. Онъ положилъ ногу на ногу, облокотился на поднятое колѣно и подперши рукою голову, съ закрытыми глазами, отвислою, нижнею губой, казалось весь превратился во вниманіе.
   -- Этотъ молодой человѣкъ, который никто другой, какъ свѣтлѣйшій герцогъ Альтемсъ, началъ донъ Франческо.
   -- Хорошо! промолвилъ разбойникъ, не открывая глазъ и сдѣлавъ едва примѣтное движеніе головою.
   -- Страстно влюбился въ одну дѣвушку.
   -- Изъ нашихъ, или вашихъ?
   -- А почемъ я знаю? горничная...
   -- Ни ваша, ни наша; замѣтилъ Олимпій, съ пренебреженіемъ пожавъ плечами.
   -- Удостоенная любви, она осмѣливается оставаться непреклонною. Ее покровительствуютъ Фальконьери, у которыхъ еслибъ было столько родовыхъ земель, сколько надменности, то намъ осталось бы сѣять въ морѣ. Она живетъ у нихъ въ домѣ и это придаетъ ей храбрости; можетъ быть, и даже безъ всякихъ "можетъ быть", а навѣрное тутъ должна быть какая нибудь связишка съ прелатомъ, но у меня нѣтъ ни охоты, ни времени удостовѣриться въ этомъ; какъ бы то ни было, все это служитъ помѣхой герцогу...
   -- Кто меня зоветъ? спросилъ герцогъ, какъ бы просыпаясь.
   -- Бѣдный молодой человѣкъ; посмотри, какъ его отдѣлали, страсть! Бьюсь объ закладъ, что вы не слышали ни одного слова изъ всего нашего разговора съ Олимпіемъ?
   Герцогъ покраснѣлъ и опустилъ голову.
   -- Однимъ словомъ, Олимпій, ты долженъ ее украсть и привесть куда тебѣ укажутъ.
   -- Другихъ приказаній не будетъ, эчеленца?
   -- Покуда нѣтъ. Тебѣ надо пробраться во дворецъ; и если не будетъ возможности сдѣлать это иначе, то проломай дверь или рѣшетку у нижняго окна. Еслибы и это не удалось, то пусти въ ходъ веревочную лѣстницу...
   -- Успокойтесь; вы заботитесь о томъ, чтобъ въ Терачинѣ были лихорадки {Террачина -- мѣсто извѣстное лихорадками.}. Съ вашего позволенія, башмашнику не учиться шить башмаки. Я эти вещи хорошо знаю и безъ васъ, и еще много другихъ, которыхъ вы не знаете. Дайте сосчитать: одинъ, два, три, мнѣ надо четырехъ человѣкъ.
   -- Они будутъ...
   -- Намъ нужны пистолеты и лошади. Сколько вы рѣшились издержать на это предпріятіе?
   -- Да что, будетъ съ тебя пятисотъ дукатовъ?
   -- Нѣтъ, синьоръ, мало. Надо заплатить людямъ, да оружіе и лошади стоятъ денегъ, и мнѣ останется сущій пустякъ.
   -- Ну, хорошо; за этимъ дѣло не станетъ. Восемсотъ дукатовъ, кромѣ благодарностей и большихъ милостей, на которыя ты можешь отъ меня разсчитывать...
   -- Я велю изготовить телегу, чтобъ перетащить ихъ домой. Когда праздникъ конченъ, лавры убираются. Куда мнѣ отвесть дѣвушку?
   -- Во дворецъ къ герцогу, или въ одинъ изъ его виноградниковъ, какой онъ укажетъ...
   -- Ну, ужъ это не дѣло, эчеленца. Если полиція пронюхаетъ, она прежде всего кинется въ домъ синьора герцога. Такъ вы лучше постарайтесь нанять какой нибудь виноградникъ вдали отъ города, только употребите на это кого нибудь не изъ вашихъ.
   Графъ посмотрѣлъ въ лицо Олимпію и какъ-то странно улыбнулся, какъ будто подсмѣиваясь, что тотъ его не понялъ; потомъ сѣлъ у конторки и сталъ писать. Разбойникъ сдѣлалъ герцогу нѣсколько краткихъ и грубыхъ вопросовъ. Тотъ отвѣчалъ ему, какъ потерянный: онъ чувствовалъ, что имъ вертѣли, какъ буря вертитъ листьями; онъ чувствовалъ себя во власти тѣхъ змѣй, которыя влекутъ къ себѣ животныхъ съ тѣмъ, чтобъ погубить ихъ; ему хотѣлось противиться, хотѣлось бѣжать и онъ былъ не въ силахъ. Злой духъ побѣдилъ, добрый ангелъ удалялся, закрывши лицо крыльями. Графъ, хотя и занятый письмомъ, не могъ не видѣть побѣду порока надъ добродѣтелью простодушнаго молодаго человѣка.
   -- Когда жь за дѣло? спросилъ онъ вдругъ.
   -- Сообразивши хорошенько, я вижу, что ранѣе завтрашней ночи я не буду въ состояніи, отвѣчалъ Олимпій.
   -- Завтра ночью, а! Да ты развѣ не знаешь, что песочные часы, которыми страсть мѣряетъ время ожиданія, это все равно, что факелъ, съ котораго падаютъ огненныя капли на сердце бѣднаго любовника? Ты старѣешься: ужь это не прежній Олимній. Прежде тебѣ можно было отпечатать на лицѣ: cito ac fidelis, этотъ девизъ священнаго римскаго суда, который, впрочемъ, не мѣшаетъ ему тянуть дѣла также долго, какъ осаду Трои, и произносить беззаконные приговоры. Итакъ вмѣсто рыси удовольствуемся шагомъ: на завтра...
   Минуту спустя, наклонившись къ герцогу, онъ спросилъ:
   -- Хотя по природѣ я избѣгаю всякаго нескромнаго любопытства, однако не могу устоять противъ желанія знать имя вашей возлюбленной, герцогъ?
   -- Лукреція...
   -- А! Лукреція. Это что-то роковое, право, что Лукреціямъ суждено кружить наши римскія головы. Креція, Креціучіа, Крецина, я горю любовью къ тебѣ и утромъ и вечеромъ...
   Кончивши писать, онъ всталъ, говоря:
   -- Олимпій, тебѣ вѣрно надо отдохнуть и потому пора идти. Смотри, чтобъ никто тебя не видѣлъ, когда будешь выходить изъ моего дома. Марціо!
   Марціо вошелъ.
   -- Марціо, проводи Олимпія по потаенной лѣстницѣ въ калиткѣ сада, которая выходятъ въ переулокъ. Прощай; не забывай.

-----

   -- Какъ поживаешь, кумъ? спрашивалъ Олимпій, потрепавъ Марціо по плечу.
   -- Какъ Богу угодно, отвѣтилъ довольно сурово Марціо.
   -- Ого, да ты не узнаешь меня что ли, Марціо?!
   -- Я, нѣтъ...
   -- Посмотри на меня хорошенько и ты увидишь, что тебѣ покажется то же, что и мнѣ.
   -- А что тебѣ кажется?
   -- Мнѣ кажется, что мы составимъ великолѣпную пару серегъ въ ушахъ у госпожи висѣлицы.
   -- Олимпій, это ты?
   -- Духъ висѣлицы производитъ тоже дѣйствіе, какъ уксусъ къ носу: просвѣтляетъ умъ и возвращаетъ память...

-----

   -- Графъ, началъ запинаясь герцогъ: -- я боюсь показаться неблагодарнымъ за вашу помощь и ваши совѣты... однако, я чувствую, что не въ силахъ благодарить васъ. Богъ... (но и дѣлаю дурно, что призываю это святое имя въ такомъ дурномъ дѣлѣ, лучше было бы, еслибъ я о немъ не зналъ ничего). Пускай же судьба устроитъ это такъ, чтобъ оно не кончилось слезами.
   -- А судьба за васъ; потому что, какъ женщина, она любятъ молодыхъ и смѣлыхъ. Еслибъ Цезарь не перешелъ Рубиконъ, развѣ онъ былъ бы диктаторомъ римскимъ?
   -- Да, но за то Марсовы Иды не видѣли бы его убитымъ предъ статуей Помпея.
   -- Всякій человѣкъ со дня рожденія находится подъ вліяніемъ своей звѣзды. Итакъ, впередъ. Отчего вы съ неудовольствіемъ отдаетесь въ руки судьбѣ? Она управляетъ міромъ. Взгляните на Силлу, который лучше всякаго другаго умѣлъ рѣшать споры топоромъ, а ей все-таки посвятилъ великолѣпный храмъ.
   И утѣшая такимъ образомъ, онъ провожалъ бѣднаго молодаго человѣка, который, вышедши отъ графа, шелъ какъ пьяный; до такой степени его взволновали и разстроили слова графа и все, происходившее въ его присутствіи. Онъ сознавалъ зло и прочувствовалъ еще большее; его толкнули на дорогу преступленія, и онъ не въ силахъ уже 0ыдъ свернуть съ нея. Страсть, какъ змѣя, снимала его все съ большей силой и душила въ немъ послѣдніе проблески добра.
   Градъ, проводивши герцога, сталъ читать письмо, написанное имъ передъ тѣмъ, прерывая иногда чтеніе для того, чтобъ отдаться громкому смѣну:
   "Предобрѣйшій и свѣтлѣйшій монсиньоръ! Величайшее беззаконіе, которое когда либо осквернило августѣйшую и благословенную столицу нашей святой религіи, должно въ ней совершиться. Герцогъ Серафимъ Альтемсъ, для удовлетворенія своей необузданной страсти, замышляетъ съ вооруженной силой похитить завтра ночью изъ дворца Фальконьери достойную дѣвицу Лукрецію, служанку въ домѣ вышепоименованныхъ особъ. Помощники герцога въ злоумышленіи -- три или четыре самыхъ отчаянныхъ негодяя, подъ предводительствомъ Олимпія, котораго уже два года ищетъ полиція за воровство и убійство и за котораго назначена премія въ триста золотыхъ дукатовъ. Будьте на-готовѣ, потому что рѣчь идетъ о людяхъ привыкшихъ ко всякаго рода опасностямъ, которыя только увеличиваютъ ихъ смѣлость. Объ этомъ увѣдомляетъ васъ человѣкъ, преданный правительству и порядку и заботящійся о величіи святой матери церкви. Римъ, 6 августа 1548 года."
   -- Прекрасно: почеркъ узнать нельзя; черезъ часъ это будетъ въ благочестивыхъ рукахъ монсиньора Таверна.
   Онъ сложилъ письмо, запечаталъ его и, сдѣлавъ на немъ крестъ, надписалъ: "монсиньору Фердинанду Таверно, губернатору Рима".
   -- Всякому своя честь: онъ герцогъ, съ нимъ и поступаютъ по герцогски. Объ этой жемчужинѣ, князѣ Павлѣ, мы подумаемъ послѣ. И вдобавокъ мы избавимся отъ Олимпія, если только онъ и въ этотъ разъ не вывернется. Сѣть протянута по всѣмъ правиламъ искуства; но
  
   Рѣдко бываетъ, чтобъ добрымъ затѣямъ
   Злая судьба не мѣшала.
  

ГЛАВА IV.

Наказанное счастье.

   Молодые супруги вошли въ кабинетъ. Мужъ съ чувствомъ поцаловалъ руку графа; жена хотѣла сдѣлать то же самое, но ребенокъ, котораго она держала на рукахъ, раскричался и не допустилъ ее до этого. Была ли то случайность или предчувствіе?.. человѣку неизвѣстны таинственные пути природы. Графъ внимательно посмотрѣлъ на молодую женщину; и когда онъ увидѣлъ, какъ она хороша, глаза, его сморщились и заметали искры.
   -- Кто вы такіе, добрые люди, и что я могу для васъ сдѣлать!
   -- Эчеленца, началъ молодой человѣкъ: -- вы меня не узнаете! Я сынъ того бѣднаго столяра... помните?.. разореннаго тому ровно три года и четыре мѣсяца... и еслибъ не ваша милость, онъ кинулся бы въ воду.
   -- А! теперь помню. Вы теперь ужъ сдѣлались человѣкомъ, мое дитя; а добрый старикъ, вашъ отецъ, здоровъ?
   -- Господь Богъ отозвалъ его къ себѣ. Повѣрьте мнѣ, эчеленца. что послѣдній вздохъ его былъ для Бога, а передпослѣдній для васъ и вашего семейства; онъ не переставалъ благословлять васъ и желать вамъ всевозможныхъ небесныхъ благъ, какія только можетъ пожелать человѣкъ.
   -- Пошли ему Богъ царство небесное. А это ваша жена и вашъ ребенокъ?
   -- Такъ точно, эчеленца. Жена моя только что могла взять молитву послѣ родовъ, и я считалъ своимъ долгомъ привесть ее поклониться вамъ и поблагодарить васъ отъ всего сердца, потому что, послѣ Бога, мы обязаны вамъ нашимъ счастьемъ.
   -- Вы счастливы?
   -- Очень счастливы, эчеленца, и только память объ умершемъ родителѣ иногда печалитъ насъ; но онъ былъ уже очень старъ и умеръ, какъ дитя, которое засыпаетъ... У него не было угрызеній совѣсти... и при жизни своей онъ спалъ спокойно... Бѣдный отецъ! И, говоря это, онъ отиралъ слезы.
   -- А вы, моя милая, счастливы?
   -- Да, благодаря Святую Дѣву, я счастливѣе, чѣмъ можно себѣ представить. Микель любитъ меня; я люблю его; оба мы не надышимся на нашего милаго ангела. Микель заработываетъ довольно, чтобъ прожить, да еще и остается; такъ что, вы видите, эчеленца, намъ не быть довольнымъ, значило бы гнѣвить Бога.
   Когда она это говорила, лицо ея сіяло.
   -- Итакъ вы счастливы? въ третій разъ спросилъ графъ мрачнымъ голосомъ;
   -- И можемъ сказать, благодаря вашей милости, эчеленца. Вступивши въ домъ Микеля, я выучилась почитать ваше имя. Первое слово, которому я научу моего милаго ангела, будетъ благословеніе имени добраго барона Франческо Ченчи.
   -- Вы наполняете сердце мое радостью, говорилъ графъ, стараясь скрыть свое бѣшенство и для этого цалуя ребенка и лаская его; -- добрые люди! достойныя души! то малое, что я сдѣлалъ, не стоитъ столькихъ благодарностей; и притомъ, на насъ, щедро ударенныхъ богатствомъ, лежитъ обязанность помогать бѣднымъ. Къ чему деньги, если не за тѣмъ, чтобъ помогать несчастнымъ? Развѣ они могутъ быть употреблены лучше этого? Вѣдь мы этимъ самымъ отдаемъ изъ на проценты въ рай, гдѣ они вернутся намъ сторицею. Мнѣ надо благодарить васъ, мои милые, за то, что вы доставили мнѣ случай сдѣлать добро.
   При этомъ онъ досталъ изъ конторки ящикъ и взявши изъ него полную горсть золотыхъ поднесъ ихъ молодой женщинѣ, которая вся покраснѣла и стала отказываться; но графъ настаивалъ, говоря;
   -- Возьмите, моя милая, возьмите. Вы обидѣли меня тѣмъ, что не дали мнѣ знать о рожденіи этого славнаго мальчика, мнѣ слѣдовало быть его крестнымъ отцомъ. Купите себѣ ожерелье и носите его для искупленія этого грѣха: да постарайтесь также, чтобъ вамъ достало и на хорошенькое платье для ребенка, потому что хотя онъ и прехорошенькій, однако, какъ говоритъ поэтъ:
  
   Часто нарядное платье украшаетъ красоту.
  
   Я хочу, чтобъ видя его всѣ восклицали: о счастлива та которая выносила его; и ваше материнское сердце возрадуется.
   Молодая мать сначала улыбалась; потомъ разстроганная этими добрыми словами, она заплакала, но улыбка не покидала ея лица. Такъ весною идетъ дождь сквозь солнце.
   -- Продолжайте любить другъ друга говорилъ графъ, торжественнымъ тономъ отца; -- да не возмутитъ никогда ревность ясности вашихъ дней, живите спокойно и въ страхѣ Божіемъ. Поминайте иногда меня въ вашихъ молитвахъ, меня, бѣднаго старика, который, повѣрьте, не такъ счастливъ, какъ вы думаете (и при этомъ Ченчи сдѣлался еще блѣднѣе обыкновеннаго), и если вы будете въ нуждѣ, обращайтесь ко мнѣ, какъ къ отцу.
   Молодые супруги нагнулись, чтобъ поцаловать ему колѣни, но онъ не допустилъ ихъ до этого и проводилъ напутствуя добрыми словами. Проходя по залѣ, они не переставали восклицать:
   -- Какой благочестивый баринъ! какой щедрый вельможа!
   Слуги, слыша эти слова, переглядывались, пожимая плечами; и одинъ изъ нихъ, самый смѣлый, пробормоталъ сквозь зубы:
   -- Видно дьяволъ превратился въ капуцина!
   -- Счастливы! счастливы! заревѣлъ Франческо Ченчи, давая полную свободу своей скрываемой злобѣ: -- и еще приходятъ говорятъ это мнѣ прямо въ глаза. Они это сдѣлали нарочно, чтобъ только мучить меня зрѣлищемъ своего счастья! Это самое ужасное оскорбленіе, какое я вынесъ когда либо!-- Онъ съ бѣшенствомъ распахнулъ дверь и кликнулъ Марціо. Въ это время куратъ попался ему на глаза, но онъ бросилъ на него такой взглядъ и такимъ тономъ спросилъ его, что ему надо, что бѣднякъ затрясся и началъ было лепетъ что-то, но графъ его не дослушалъ и ушелъ въ кабинетъ сопровождаемый Марціо.
   -- Марціо, бѣги за Олимпіемъ, догони его и приведи сюда,-- ступай живѣй; если ты съ нимъ скоро вернешься, получишь десять дукатовъ
   -- Я вамъ дамъ знать! Вы мнѣ кровавыми слезами заплатите за то, что смѣли объявить въ глаза Франческу Ченчи, что вы счастливы.

-----

   Марціо вернулся съ Олимпіемъ и получилъ обѣщанную награду, послѣ чего графъ ему велѣлъ выйдти.
   -- Что новаго, эчеленца? спросилъ Олимпій, когда они остались одни.
   -- Еще маленькое дѣльцо. Ты знаешь столяра, что живетъ на Рипетѣ? Тотъ самый, который выстроилъ домъ на мои деньги?
   -- Тотъ парень, который ждалъ въ залѣ?-- Разумѣется знаю и знаю, гдѣ живетъ; когда вы велѣли перестроить домъ, я ходилъ смотрѣть его; хотѣлъ на самомъ мѣстѣ угадать причину вашего благодѣянія.
   -- А развѣ я не имѣю обыкновенія дѣлать добро? А то, что я теперь дѣлаю для тебя -- развѣ не благодѣяніе? Не прибавляй хоть неблагодарности ко всѣхъ твоимъ грѣхамъ, потому что этотъ грѣхъ больше всѣхъ противенъ ангелу хранителю.-- Завтра ночью...
   -- Я не могу, я уже условился съ герцогомъ... Развѣ вы не поймите?
   -- Я извиню тебя передъ герцогомъ...
   -- Нѣтъ, ужь увольте, я изъ уваженія къ моему ремеслу не могу отказаться...
   -- Я устрою такъ, что онъ самъ уволитъ тебя...
   -- О! тогда другое дѣло.
   -- Тогда завтра ночью, ты заберись какъ-знаешь въ лавку столяра; собери въ кучу всѣ вещи и все дерево, какое тамъ найдешь: подожги все это, запри лавку снаружи и уходи. За это доброе дѣло ты получишь сто дукатовъ. Служи мнѣ вѣрно, и я скоро обогащу тебя. И вправду, какъ мнѣ лучше употребить свои деньги? Ты самъ съ этимъ согласишься. Уходи черезъ садъ, да смотри, чтобъ тебя никто не видалъ.
   Олимпій повиновался.

-----

   Франческо Ченчи, оставшись наединѣ, началъ потирать руки отъ удовольствія и произносить отрывистыя фразы.
   -- Вотъ праздникъ сегодня. Это называется жить! Затѣяно отцеубійство; подготовлено похищеніе и пожаръ, и злодѣямъ сдѣлана измѣна... Покуда я живу на этомъ свѣтѣ, дьяволъ можетъ отоправиться на отдыхъ... Я противуположность Тита: тотъ вздыхалъ, когда проходилъ день и онъ не сдѣлалъ ни одного добраго дѣла; а я выхожу изъ себя, если не сдѣлалъ десятка два злыхъ дѣвъ. Титъ -- шарлатанъ человѣчества! іезуитъ язычества! Это подтвердятъ Іудея и пожары, потушенные потоками человѣческой крови; а толпы распятыхъ, для которыхъ не доставало крестовъ, а одиннадцать тысячъ невольниковъ умершихъ съ голоду, а тысячи людей брошенныхъ на растерзаніе дикимъ звѣрямъ за то, что мужественно защищали родину. Ничтожный человѣкъ, не умѣвшій ни любить, ни ненавидѣть: ты плакалъ дозволивъ убійство полутора милліона людей, и плача допустилъ вырвать изъ твоихъ объятій прекрасную Веронику. Домиціанъ, братъ твой, былъ вылитъ не изъ такого металла: у него было желѣзное сердце, чело изъ бронзы: это былъ величавый образъ короля. Молнія не разбиваетъ подобныхъ полубоговъ; коснувшись до нихъ, она ихъ только освѣщаетъ. Къ чему и жизнь, если потомство не будетъ дрожать при вашемъ имени, и трепетать, чтобъ ни слова не поднялись изъ нашихъ гробовъ?

Франческо Гверацци.
Беатриче Ченчи

Быль XVI века

Глава I. Франческо Ченчи

   Тот, кто сумел бы передать красками группу, ожидавшую Франческо Ченчи в зале его дворца, создал бы что-то, если и не столь прекрасное, как Мадона дела Седжиола Рафаэля, то во всяком случае нечто к ней близкое. Молодая женщина лет двадцати сидела на ступенчатом подоконнике высокого окна, держа на груди ребенка; сзади стоял красивый молодой человек и любовался этой нежной картиной. Его руки, сложенные как для молитвы, точно благодарили Бога за счастье, которое он послал ему. Выражение лица и глаз показывали, что его волновали разом три чувства, делающие из человека что-то почти божественное: сложенные руки возносились к Богу, взгляд, исполненный нежности, обращался к сыну, улыбка -- к жене. Молодая женщина, вся поглощенная материнскою заботливостью, не видела этой улыбки. Ребенок казался ангелом с неба, заблудившимся на земле.
   В другом конце залы, развалясь на скамье, сидел человек, который как нельзя лучше мог бы служить натурщиком Микельанджело. Лицо его едва виднелось из-под широких полей остроконечной шляпы. Длинная, седая борода была всклокочена; кожа на лице, подобная той, которую Иеремия оплакивает у детей Сиона, была темна и суха, как внутренность очага. Он был завернут в широкий плащ; ноги, сложенные одна на другую, обуты в сандалии, какие обыкновенно носили крестьяне из римских деревень. По всей вероятности он был вооружен, но скрывал оружие, потому что римский двор после папы Сикста V был очень строг с теми, кто поступал вопреки запрещению.
   Двое молодых людей ходили по зале то скорыми, то медленными шагами, обмениваясь словами иногда вслух, а иногда вполголоса. Лицо одного из них было покрыто красными золотушными пятнами; из-под воспаленных век блестели черные зрачки, в которых просвечивалась жестокость, смешанная с чем-то, похожим на безумие. Волосы редкие и торчащие, испорченные зубы, приплюснутый нос и отвисшие щеки придавали ему сходство с легавой собакой. Богатая одежда его была в беспорядке, засохшие губы произносили хриплым голосом гнусные и буйные слова. Так и видно было, что в нем таилось преступление, как волк, готовый извергнуться. Другой был бледен и приятной наружности: с густыми, русыми кудрями, с грустным взглядом и медленной речью. Рассеянный, часто вздыхая, он останавливался, вздрагивал и внутреннее волнение обнаруживалось трепетом верхней губы и дерганьем бакенбардов. В одежде его всё было изысканно. Увидевший его сразу сказал бы: он вздыхает от любви.
   Тут был еще старый священник, который первый нарушил молчание, обратившись с каким-то вопросом к гайдуку, который стоял в зале, и казалось уже готов был дать ему ответ, как вдруг господин с злодейским лицом надменно позвал его:
   -- Камило!
   Натура слуг такова, что если у них нет других причин гнуть спину, то они слушаются тех, кто ими надменнее повелевает; и гайдук Камило, хотя он и далеко не был из самых дурных среди многочисленной, домашней прислуги, все-таки повернулся, точно на пружине, спиною к курату, и согнувшись в три погибели, смиренным голосом ответил:
   -- Эчеленца!
   -- Может быть, благородный граф дурно спал эту ночь?
   -- Не знаю, впрочем не думаю. На заре пришли письма, большею частью из Испании и королевства; -- может быть, впрочем, я этого не знаю, может быть он их читает теперь.
   В эту минуту неистовый лай собаки оглушил присутствующих: немного погодя, двери из комнаты графа распахнулись от сильного толчка, и из них выбежала огромная собака, разъяренная и вместе перепуганная.
   Мужик, лежавший у двери, вскочил на ноги, и высвободив руку из под плаща и выхватив широкий кинжал, длиною в добрых две пальмы [Пальма, итальянская мера длины, равняющаяся почти четверти аршина (аршин = 0,7112 м; пальма = ок. 18 см.)], приготовился к защите. Молодая мать прижала ребенка к груди и закрывала его обеими руками. Отец стоял перед женою и сыном, чтоб заслонять их собою. Двое прогуливавшихся господ посторонились с приличной быстротой, в которой виднелось и нежелание наткнуться на опасность, и в то же время нежелание показать страх перед этой опасностью.
   Разъяренное животное лаяло неистово.
   В это время на пороге показался старик. Это был Франческо Ченчи.
   Франческо Ченчи, латинская кровь которого происходила от древнейшей фамилии Чинчиа, считал между своими предками папу Иоанна X. Фамилия эта отличалась как древностью происхождения, так и древностью злодеяний.
   Франческо Ченчи обладал большим богатством, ежегодный доход его превышал сто тысяч скудо; в те времена это казалось несметным богатством, да и в наше время это считалось бы не малым. Наследство это оставил ему отец, который заведовал церковной казной при Пие V; и в то время, как последний заботился об очищении света от ереси, старый Ченчи старался очистить казну от денег: оба были достойны друг друга, каждый в своем роде. О Франческо Ченчи трудно было и знать, что думать; может быть, ни об одном другом человеке молва не была так разноречива, как о нем. Одни прославляли его за благочестие, щедрость, доброту, великодушие; другие, напротив, говорили, что он скуп, жесток и груб. Но дело в том, что в пользу обоих мнений можно было приводить доказательства. У него было несколько тяжб, но из всех их он выходил оправданным. Многие, однако, не довольствовались таким исходом и продолжали роптать, говоря, что еще до сих пор не видели примера, чтоб римский суд осудил когда-нибудь людей., имеющих сто тысяч дохода. Но если жизнь его казалась таинственной публике, то все злодейства его были совершенно явны для его несчастной семьи, которая из чувства стыда, а еще более из страха, не смела произнести о них ни слова. Семья его слишком хорошо знала, каким для него было наслаждением изобретать самые ужасные зверства, и чем они были страшнее, чем больше против них было общественное мнение, тем более они приходились ему по душе. Всякая выдумка этого рода должна была тотчас и во что бы ни стало приводиться в исполнение, -- все равно, нужно ли было для неё издержать огромные деньги, устроить пожар или несколько убийств. Он имел обыкновение (до такой наглости дошел он) вести подробный счет своим издержкам на злодейства; и в его книге воспоминаний были записаны следующие подвиги: на бедствия и испытания Тосканеллы 3300 цехинов, -- это не дорого. На похождения разбойников в Терни, 2000 цехинов, -- это деньги брошенные. Разъезжал он всегда один, верхом, и когда замечал, что лошадь уставала, бросал ее и покупал другую; если ему не соглашались продать, он брал силою и в придачу еще наделял несколькими ударами кинжала. Опасность от нападения разбойников не останавливала его нигде, и он проезжал один через леса Сен-Жермано и Файолы; часто даже он отправлялся, ни мало не задумываясь, верхом из Рима в Неаполь. Появление его в каком-нибудь месте показывало, что произойдет, наверное, грабеж, пожар, или убийство, или вообще какое-нибудь большое бедствие.
   Он обладал замечательной силой и был очень ловок во всякого рода телесных упражнениях; рассчитывая на это, он часто затевал ссоры со своими врагами, нанося им оскорбления и насмешки; но открытых врагов у него было не много, потому что его очень боялись и раздумывали прежде, чем решались сразиться с ним. Он постоянно содержал целую шайку разбойников; двор его палаццо был убежищем для всякого рода злодеев. Между жестокими римскими баронами он был самым жестоким.
   Сикст V, римский папа, пригласив как-то в Ватикан синьоров Орсини, Колонна, Савели, графов Ченчи и других, из числа самых могущественных римских вельмож, после нескольких минут приятной беседы с ними, подошел к открытому балкону и, обратив взор свой на лежащий у ног город, сказал присутствующим:
   -- Или зрение мое помутилось от старости, или точно стены дворцов ваших, сиятельнейшие вельможи, украшены каким-то странным убранством: подите узнайте, что это такое, и сделайте одолжение, дайте мне знать.
   Это были повешенные тела разбойников, укрывавшихся во дворцах присутствовавших вельмож. Папа велел схватить их и без всякой жалости повесить на зубчатых стенах дворцов.
   Франческо Ченчи, после этого и нескольких других случаев, показавших ему вполне характер папы, счел более удобным убраться подальше; и до самой смерти его оставался в Рока-Петрела, прозванную Рока-Рибальда [Рибалда -- разбойник].
   Ченчи был очень сильного сложения и, несмотря на преклонные лета, обладал вообще крепким здоровьем, только правая нога у него болела и он хромал. Одаренный воображением и даром слова, он мог бы приобрести славу замечательного оратора, будь другие времена, и не заскакивай его язык, при малейшем волнении, между зубами, отчего голос его походил на звук воды, бегущей между каменьями. Наружность Ченчи далеко нельзя было назвать некрасивой; но при этом у него было такое злобное выражение лица, что ему ни разу не удавалось внушить к себе любви, редко когда уважение, и слишком часто ужас. За исключением волос, превратившихся из черных в белые, нескольких морщин и цвета кожи, принявшей более желтый, желчный оттенок, лицо его оставалось таким точно, каким было и в молодости. Когда он бывал спокоен, на лбу его едва виднелась морщина, не та глубокая морщина, которую накладывает угрызение совести или забота, по едва заметная, легкая черта, которую иногда робко проводит любовь своим крылом на челе отцветающей красоты. Глаза его, обыкновенно грустные, оловянного цвета, как глаза разварной рыбы, без всякого блеска, окаймленные серыми кругами, и исполосованные кровяными, багровыми жилками, похожи были на труп в свинцовом гробу. Тонкие губы терялись в морщинах, покрывавших щеки. Лицо это одинаково пристало бы святому и разбойнику; мрачное, неразгаданное, как сфинкс, или как репутация самого графа Ченчи.
   Кажется, я сказал уже довольно о его особе и его нраве. Ниже я постараюсь набросать психологический этюд этой замечательной личности.
   Накануне, вечером, граф рано удалился на свою половину, не простившись ни с женою, ни с детьми. Слуге своему, Марцио, когда тот, по обыкновению, хотел ему прислужиться, он сказал:
   -- Ступай прочь; с меня хватит Нерона.
   Нерон был огромный и очень злой пес. Ченчи дал ему имя не столько в память жестокого императора, сколько потому, что слово это, на древнем, самнитском языке, означало: сильный или храбрый.
   Улегшись, Ченчи начал поворачиваться на кровати, потом стонать от нетерпения; мало-помалу нетерпение перешло в ярость, и он начал реветь. Нерон отвечал ему с своей стороны тоже ревом. Немного погодя, граф вскочил с ненавистного пуховика и воскликнул:
   -- Пожалуй, отравили простыни!.. Тому был уже пример, я читал в какой-то книге... Олимпиа! А, ты у меня бежала, но я доберусь до тебя!.. Никто не должен миновать моих рук... никто!.. Что это за тишина кругом меня! Что за мир во всем доме? Все покоятся... значит я не тревожу их?.. Марцио!
   На зов тотчас прибежал слуга.
   -- Марцио, -- спросил граф: -- что делает семья?
   -- Все спят.
   -- Все?
   -- Все, -- так по крайней мере кажется, потому что все тихо в доме.
   -- И когда я не могу заснуть, в моем доме осмеливаются спать?.. Поди, посмотри, точно ли спят; послушай у дверей, особенно у Виргилиевой комнаты; задвинь потихоньку двери снаружи и возвращайся.
   Марцио пошел.
   -- Этого я больше всех ненавижу, -- продолжал граф: -- под этой оболочкой невозмутимого спокойствия кипит волна неповиновения! Змея без языка, но не без яду! Когда я дождусь твоей смерти?
   Марцио, вернувшись, объявил:
   -- Все спят, и дон Виргилий также; но сном тревожным, сколько можно судить по лихорадочному дыханию.
   -- Ты запер его?
   Марцио отвечал наклонением головы.
   -- Хорошо. Возьми это ружье, выстрели из него в дверь виргилиевой комнаты, и потом кричи во все горло: "огонь! огонь!" Вот я их научу, как спать, когда я не сплю.
   -- Эчеленца...
   -- Что тебе?
   -- Я не скажу вам: сжальтесь над умирающим ребенком...
   -- Продолжай...
   -- Да ведь этим подымешь тревогу в целом околотке.
   Граф, не смутившись ни на волос, сунул руку под подушку, вытащил оттуда пистолет и направил его на слугу; когда тот изменился в лице от страха, он мягким голосом сказал ему:
   -- Марцио, если еще раз, вместо того, чтоб повиноваться, ты вздумаешь противоречить мне, я убью тебя, как собаку!.. Ступай!
   Марцио пошел, более чем медленно, исполнить приказание.
   Невозможно описать ужаса, в каком проснулись женщины и ребенок. Они вскочили с постелей, кинулись к дверям; но не имея возможности открыть их, начали кричать, умолять, чтоб им сказали, что случилось, просить, ради Бога, чтоб их отперли и снесли от страшного беспокойства. Ответа не было. Выбившись из сил, они бросились на постели, стараясь хоть в тревожном сне найти себе отдых.
   Часа через два граф опять зовет лакея и спрашивает:
   -- Что, светло?
   -- Нет, ваше сиятельство.
   -- Отчего не светло еще?
   Марцио пожал плечами. Граф покачал головой, как бы смеясь сам над своим вопросом:
   -- А скоро ли начнет светать?
   -- Через час.
   -- Через час!.. Да ведь час, это вечность для того, кто не может спать! О, мой... смотри, я чуть-чуть не прибавил -- Бог. Говорят, что сон -- спутник праведников. Если б это была правда, я бы должен спать, как спали семь спящих дев, -- все вместе... Что же делать теперь?.. А! употребим этот остаток ночи на какое-нибудь похвальное дело; -- займемся воспитанием Нерона!
   И он велел Марцио взять какую-то соломенную куклу и отнести ее в зал, куда выходили комнаты его жены и детей; сам он отвел Нерона в другую комнату и стал дразнить и задорить его, потом, распахнув вдруг дверь в залу, пустил его на соломенную куклу. Собака, не помня себя от ярости, прыгая и лая отчаянно, кидается на куклу и рвет ее на клочки. Граф находил особенную отраду, любуясь подвигами этого животного, и вот что говорил он Марцио:
   -- Это сын мой возлюбленный, и я воспитал его так, чтоб он мог защищать меня от врагов и от друзей, в особенности от моих возлюбленных детей; от жены, еще более любимой, а также немножко и от тебя (и при этом он трепал его по плечу), мой вернейший Марцио.
   Нагнавши таким образом страх и ужас на весь дом, он вернулся в свою комнату, где уже потребность самой натуры, побежденной усталостью, принудила его отдаться краткому и прерывистому сну. Когда он встал, лицо его было пасмурно.
   -- Я видел скверный сон, Марцио!.. Мне снилось, что я обедал с моими покойниками. Это означает близкую смерть... Но прежде, чем я отправлюсь туда обедать, многие, Марцио, очень многие опередят меня, чтоб приготовить мне стол.
   -- Ваше сиятельство, пришли письма из королевства с нарочными...
   Граф протянул руку за ними. Марцио продолжал:
   -- И из Испании с обыкновенной почтой; я их положил в кабинете на бюро.
   -- Хорошо. Идем...
   И поддерживаемый Марцио, сопровождаемый Нероном, старик отправился к кабинету.
   Великолепное августовское солнце едва всходило, золотя своими юными лучами лазоревый небосклон.
   Граф подошел к балкону и, глядя на величественное светило, бормотал какие-то таинственные слова. Марцио, проникнутый радостью при виде этого великолепного неба и света, не мог удержаться, чтоб не воскликнуть:
   -- Божественное солнце!
   При этом возгласе, глаза графа, обыкновенно потухшие, загорелись подобно молнии в туче, и он устремил их на небо. Если правда, что Юлиан-отступник бросил в небо кровь, которая текла из его смертельной раны, то он должен был бросить ее именно так, как был брошен этот взгляд, и с таким же намерением.
   -- Марцио, если б солнце было свечой, которую можно потупил, дунув на нее, ты бы потушил ее?
   -- Я? Боже упаси, эчеленца! Я оставил бы его, пусть горит.
   -- А я так -- потушил бы!
   Калигула желал, чтоб у римского народа была одна голова, чтоб отрубить ее одним ударом; граф Ченчи желал уничтожить солнце.
   Он сел к письменной конторке, развернул и прочел одно письмо, затем другое, третье, сперва спокойно, потом с раздражением, и наконец все они полетели в сторону, сопровождаемые бранными словами.
   -- Все счастливы! О, Боже! ты это делаешь, право, мне на зло!
   И, сжав кулак, он опустил его изо всей силы. Случаю было угодно, чтоб кулак попал прямо в лоб Нерону, который, подняв морду, следил внимательными глазами за движениями своего хозяина. Собака подскочила от злости и кинулась в дверь, распахнула ее и скрылась, ворча и лая. Граф принялся звать ее и наконец последовал за нею, проговорив с горьким смехом:
   -- Видишь, Марцио, будь это сын, он бы укусил меня!

Глава II. Преступление

   Марцио пригласил господина с красным лицом войти в кабинет к графу, который ждал его, стоя, и едва лишь увидел его, поклонился с большой любезностью, говоря:
   -- Добро пожаловать, князь: в чем можем мы вам быть полезны?
   -- Граф, мне нужно поговорить с вами, только тут есть лишний.
   -- Марцио, выйди.
   Марцио, поклонившись, вышел. Князь пошел вслед за ним, чтоб удостовериться, что он хорошо закрыл дверь; задернул занавеску и потом подошел к графу, не мало удивленному всеми этими предосторожностями. Граф попросил его сесть и, не делая ни малейшего движения, приготовился слушать.
   -- Граф! теперь Катилина начнет свою исповедь. Но прежде всего скажу вам, что, уважая в вас человека с сердцем и умом, могущего помочь и советом и рукою, я обращаюсь к вам и за тем и за другим, и надеюсь, что вы мне не откажете.
   -- Говорите, князь.
   -- Моя бесстыдная родительница, -- начал князь тихим голосом: -- своим развратом позорит дом мой, и частью и ваш, как состоящий в родстве с нашим. Лета, вместо того чтоб потушить, только разжигают в её старых костях позорное сладострастие. Огромный доход, доставшийся ей по распоряжению моего глупого отца, она расточает со своими гнусными любовниками. По всему Риму ходят на нее памфлеты. Я вижу насмешки на всех лицах; куда бы я ни пошел, я слышу оскорбительные речи... Кровь кипит в моих жилах... Зло дошло уже до такой степени, что нет другого средства, кроме... Ну, скажите мне, граф, что мне делать?
   -- Светлейшая синьора Констанция ди-Санта-Кроче! Да в своем ли вы уме?.. Полноте. Если вы это говорите, чтоб посмеяться, то я вам советую выбирать шутки поприличнее; если же вы говорите серьёзно, то убеждаю вас, сын мой, не поддаваться искушениям диавола, который, как отец лжи, смущает умы коварными образами...
   -- Граф, оставим диавола в покое. Я могу доставить вам доказательства слишком явные и позорящие.
   -- Посмотрим.
   -- Слушайте. Она оставляет меня, так сказать, по уши в нищете, между тем как сама она тратит все доходы на гайдуков и лакеев и на целую ватагу детей их, которые свили гнездо во дворце не хуже ласточек. Меня она с глаз гонит; не хочет слышать обо мне; -- обо мне, граф, слышите, обо мне, который бы и думать не посмел о том, что она делает, если б она обращалась, как достойная мать с достойным сыном. И, чтоб уж сразу открыть вам все, вчера она выгнала меня из дому... из моего дворца... из дворца моих предков!..
   -- Дальше, есть еще что?
   -- Да разве этого мало?
   -- Мне даже кажется слишком много: и, по правде сказать, я уже давно заметил, что княгиня Констанция питает к вам, прости ее Господи, естественную ненависть. Сегодня ровно неделя с тех пор, как она мне много говорила про вас...
   -- Да?.. Что же говорила вам обо мне эта несчастная?
   -- Подкладывать дрова на огонь -- не христианское дело, и потому я умолчу.
   -- Теперь, граф, пожар, зажженный вашими словами, так силен, что вы уж немного можете прибавить; и с вашим умом вы это легко поймете.
   -- Слишком понимаю! И притом, мне тяжело молчать, потому что мои слова могут послужить вам руководством и не допустят вас дурно кончить. Синьора Констанция объявила положительно, в присутствии нескольких значительных прелатов и римских баронов, что вы будете позором вашего рода; что вы вор... убийца... и, пуще всего, лжец...
   -- Она сказала это?
   И Санта-Кроче покраснел от бешенства, как раскаленный уголь; голос его дрожал.
   -- Кроме того, она говорила, что вы низким образом проматываете всё своё достояние; что вы за деньги заложили ростовщикам-жидам ваш дворец и что она должна была выкупить его из своего кармана, для того, чтоб избежать стыда идти жить в чужом наёмном доме; она говорила, что не раз платила ваши долги и что вы каждый день делаете новые, ещё большие и худшие; что вы отчаянный игрок; что нет той гадости, в которую вы не влезли бы по уши; что вы отрицаете Бога и всякое уважение к человечеству... Наконец, что, в довершение всей гнусности вашего поведения, вы сделались пьяницей, напиваясь до состояния животного вином и водкой, и вас часто приносят домой в ужасном виде.
   -- Она сказала это?
   -- И что вы дошли до такой степени бесстыдства, что вас не удерживает уважение ни к матери, ни к месту, и вы приходите во дворец ваших знаменитых предков в сопровождении распутных женщин; и к этому она прибавила еще столько ужасов, что я краснею при одном воспоминании о них...
   -- Моя мать?..
   -- Она даже прибавила, что, считая вас положительно неспособным исправиться, она решилась, как ни тяжело это ее материнскому сердцу, прибегнуть с просьбою к его святейшеству, чтоб он велел заключить вас в крепость, где вы, кстати, сделаете визит императору Адриану. Клянусь честью, это значит быть заключенным в прекрасном обществе...
   -- Она это говорила?.. -- продолжал вопрошать удивленный князь, между тем как граф отвечал ему тем же пронзительным, раздражающим голосом:
   -- Или в Чивита-Кастелану... на вечное заточение.
   -- На вечное заточение!.. Именно так она и сказала, -- навеки?
   -- И даже скоро... что она должна сделать это, ради чтимой памяти своего знаменитого супруга, ради своего светлейшего рода, благородных родных, своей совести и Бога...
   -- Достойная мать! Ну, не добрая ли мать у меня?.. -- восклицал князь голосом, который он старался сделать шутливым, хотя с трудом мог скрыть заметный страх. -- А что отвечали прелаты?
   -- Эх! вы знаете притчу евангельскую? Дерево, не приносящее хорошего плода, вырубается...
   -- Однако, я вижу, что надо торопиться более, чем я думал. Граф, дайте мне совет... я не знаю, что мне делать... я в отчаянии...
   Граф покачал головой, и серьезным голосом отвечал:
   -- Здесь, у источника всех благ, вы можете черпать их полными ведрами. Обратитесь к монсиньору Таверна, губернатору Рима, или даже, если у вас много денег и мало смысла, к знаменитейшему адвокату, синьору Просперо Фариназио, который, за деньги, изготовит вам какое хотите блюдо.
   -- Горе мне! у меня нет денег...
   -- Ну, без денег вы можете с большим успехом обратиться к колоссам Монте-Кавалло...
   -- И потом это было бы дело спорное, а мне нужны средства, которые бы не делали шуму... и в особенности средства скорые.
   -- В таком случае смиритесь и упадите к ногам папы.
   -- Горькое разочарование! Папа Альдобрандино -- старый, фальшивый и упрямый человек, алчный к приобретению. Я боюсь его и готов скорее кинуться в Тибр, головою вниз, чем обратиться к нему.
   -- Да, -- начал говорить граф с смущенным видом и оставив иронический тон: -- теперь, как я подумал, я вижу, что это было бы и потерянное время, и потерянный труд. После важной ошибки, которую он сделал, приняв сторону моей непокорной дочери против меня, он верно сделался менее доступным к жалобам детей на родителей. Рим процветал до тех пор, покуда отец имел право на жизнь и смерть своей семьи.
   -- Так что же. -- спросил Санта Кроче, смущенный этой неожиданной выходкой, от которой у него опустились руки с отчаяния.
   Граф Ченчи, сожалея о своей неуместной вспышке, поспешил ответить:
   -- О! для вас совсем другое дело.
   Санта Кроче, утешенный этими словами и еще более отеческим взглядом, который обратил на него граф, придвинул стул и вытянув вперед голову, начал говорить на ухо шепотом:
   -- Я слышал... -- и остановился; но граф ободрял его, подсмеиваясь.
   -- Ну, сын мой, продолжайте!
   -- Мне говорили, граф, что вам, как человеку осторожному, всегда удавалось... когда кто-нибудь докучал вам, избавиться от этого бельма в глазу с удивительною ловкостью. Как человеку сведущему в естественных науках, вам вероятно не безызвестны свойства некоторых трав, которые отправляют в царство мертвых не меняя лошадей и, что в особенности важно, не оставляя никаких следов на большой дороге.
   -- Разумеется, травы имеют чудесные свойства; но в чем они вам могут помочь, я решительно не понимаю.
   -- Что касается до этого, то вам надо знать, что светлейшая княгиня Констанция имеет обыкновение пить на ночь какую-то травку для того, чтоб иметь хороший сон...
   -- Прекрасно...
   -- Вы понимаете, что весь вопрос в том, короткий или долгий сон; дактиль или спондей, пустяковина; право -- простое слогоударение. -- Говоря это, изверг принуждал себя смеяться.
   -- Господи, буди милость твоя на нас!.. Отцеубийство, так, для начала. Хорош первый опыт, черт возьми! Злополучный человек! да подумали ли вы, что делаете?
   Князь, стараясь казаться твердым, отвечал:
   -- Что касается до того, думал ли я, то этим не стесняйтесь, потому что я об этом думал раз тысячу; что же до первого опыта, то надо вам знать, что это вовсе не первая проба.
   -- Я поверю вам, если вы даже и не побожитесь: в таком случае придвиньтесь и мы обсудим этот предмет. Искусство составлять яды уже теперь не процветает, как в былое время: большее число удивительных ядов, известных нашим предкам, исчезло. Флорентийские князья Медичи трудились очень похвально над этой важной отраслью человеческого знания; но если мы возьмем в соображение все издержки, то польза была незначительна. Вот например aqua tofana; она никуда не годится для хорошего дела: волосы падают, ногти отскакивают, портятся зубы, кожа отстает клочьями и все тело покрывается багровыми болячками -- итак, вы видите, она оставляет после себя слишком явные и продолжительные улики. Ее прежде часто употребляли. Что до меня, то я снимаю шапку перед Александром Великим: мечом разрубается всякий гордиев узел, и главное -- сразу...
   -- Меч! Разве он не оставляет следов?
   -- Да кто же вам советует скрывать смерть донны Констанцы? Вы, напротив, должны объявить о ней и говорить открыто, что вы её виновник.
   -- Граф, вы смеетесь...
   -- Я не смеюсь; напротив, я говорю совершенно серьезно. Вы разве ни разу не читали истории, по крайней мере римской? Да, вы читали, хорошо; но какого черта вы читаете книги, если вы из них не извлекаете ту пользу, чтоб уметь себя хорошо вести в свете? Вспомните угрозу Тарквиния Лукреции: он обещал убить ее, если она не отдастся ему; и бросив к ней на ложе зарезанного раба, объявил, что она погибла от заслуженных терзаний за оскорбление, нанесенное родителю, пала жертвою осквернения святости законов, -- и много еще разных фраз, которые говорят в подобном случае. Так и вам надо сделать. Важность проступка извиняет убийство.
   -- Я однако же, не знаю, -- ответил князь с заметным смущением. -- Нет... я не хочу подвергаться опасности делать это открыто, если б даже и мог...
   -- Скажите лучше, -- прервал его граф, коварно улыбаясь -- скажите лучше, что преступления вашей матери существуют только в вашем воображении и что они вам нужны для того, чтоб отыскать в других грехи, которые бы извинили ваши собственные. Признайтесь, что вас побуждает пуще всего желание получить скорее доходы вашей матери. И за это я не могу винить вас, потому что знаю, как родители распинают сыновей своих, если не гвоздями, то долгами; но я виню вас за то, что вы вздумали издеваться над бедным стариком и хитрить со мною...
   -- Граф, клянусь вам честью...
   -- Замолчите с вашими клятвами; уж это мое дело верить или не верить; а по мне клятвы все равно что подпорки у домов -- верный признак, что дом обрушится: одним словом, вам я не верю и без клятв, а с клятвами и того менее.
   -- Ради Бога не отталкивайте меня! -- проговорил Санта-Кроче таким униженным голосом, что Ченчи показалось, будто он уже достаточно вытряс пороков из этого мешка, и потому, желая прекратить разговор, он с надменным смехом ответил:
   -- Сказать вам правду, я не могу дать вам путного совета. Я, помнится, читал где-то, как в былое время в одном подобном случае с успехом было употреблено следующее средство. Ночью была приставлена к стене дворца лестница, как раз под окном спальни той особы или тех особ, которых желали убить; потом исчезли или были тщательно истреблены некоторые золотые и серебряные вещи и разные мелочи для того, чтоб заставить думать, что убийство было сделано вследствие воровства; наконец окно было оставлено открытым, как будто из него выскочили воры. Таким образом было удалено всякое подозрение от того, кому эта смерть была особенно полезна. Но он и этим не удовольствовался и захотел заслужить славу строгого мстителя пролитой крови: начал осаждать судей, чтоб они нарядили самое строгое дознание; не переставал жаловаться на равнодушие суда, обещал награду в двадцать тысяч дукатов тому, кто тайно или явно изобличит виновного. Вот так-то умели вовремя и с полным спокойствием духа пользоваться наследствами умерших!
   -- А! -- воскликнул Санта Кроче, ударив себя рукою по лбу -- вы достойнейший человек, граф! Я готов быть вашим рабом и сидеть на цепи, если вы того потребуете! Знаете ли, что это именно то средство, какое мне нужно! Но это еще не все: вы бы довершили ваше благодеяние и сделали бы меня безгранично признательным, еслиб согласились вызвать из Рока-Петрелла одного из этих храбрецов, которым вы поручаете подобные дела...
   -- Какие дела? о каких храбрецах вы бредите? Моток ваш, -- вам и искать конец, чтоб распутать его; смотрите только, чтоб нитка не перерезала вам пальцы. Смотрите, мы с вами не видались и не должны больше видеться. С этой минуты я умываю руки, как Пилат. Прощайте, дон Паоло. Все, что я могу сделать для вас и что сделаю, это пожелать вам хорошего успеха.
   Граф встал и простился с князем; покуда он с любезностью провожал его до двери, у него в голове вертелись мысли в роде следующих: "ведь есть же люди, которые говорят, будто я не помогаю ближнему! Клеветники! Возможно ли делать больше меня. Сосчитаем-ка, сколько людей получат поживу теперь из-за меня..."
   Дойдя до двери, граф открыл ее, и провожая князя с своей обыкновенной приветливостью, прибавил отеческим голосом:
   -- Прощайте, дон Паоло, еще раз желаю вам всего лучшего.
   Курат, услышав эти слова, прошептал тихим голосом:
   -- Какой достойный синьор! И как сейчас видно, что говорит от души.

Глава III. Похищение

   Граф бросил взгляд в залу и, увидев там еще одного гостя, который был почетнее курата, произнес:
   -- Милости просим, герцог...
   Гость с бледным лицом вошел в комнату, как потерянный: он или не слышал, или не хотел принять вежливого приглашения графа садиться. Одной рукой он оперся на конторку, как человек, у которого кружится голова, и из груди его вырвался глубокий продолжительный вздох.
   -- Какие вздохи! Что у вас за горести? -- спросил граф льстивым голосом. -- Как в ваши лета у вас достает времени быть несчастливым?
   Герцог голосом похожим на тихое журчанье воды, мог только ответить:
   -- Я влюблен.
   А граф, чтоб ободрить его, весело прибавил:
   -- Так и должно быть в ваши лета, сын мой; и вы прекрасно делаете: любите всею душою и даже всем телом: вы молоды и красивы. Если вам не быть влюбленным, то кому же и влюбляться? Уж не мне ли? Посмотрите, года посыпают мне волосы снегом и сжимают сердце льдом. Вам говорят о любви и небо и земля; вам вся природа говорит -- любите:
   
   Ручьи о любви говорят, и зефир, и деревья,
   И птицы, и рыбы, цветы и растенья,
   И хором твердят, чтоб я вечно любил, --
   
   пел сладостный голос Франческо Петрарка. -- Полноте, молодой человек, разве этого можно стыдиться? Проповедуйте о ней с кафедры, кричите о ней на крышах; что за хорошая, право, вещь -- любовь! Петрарка был человек серьезный, каноник, и не стыдился сознаваться, что двадцать лет горел любовью к Лауре во время её жизни, и десять лет после того, как она улетела на небо. Святая Терезия была помилована, потому что много в свою жизнь любила; а иные говорят, что и слишком много. Та же самая святая считала дьявола несчастным; -- и знаете почему? потому что он не может любить. Стало быть, любите! действуя иначе, вы оскорбляете природу, которая, как вы знаете, есть старшая её дочь.
   Молодой человек закрыл лицо руками и, испустив протяжный вздох, воскликнул:
   -- Ах, моя любовь безнадёжна!..
   -- Не говорите этого; самыя двери ада не безнадежны. Обсудим. Не влюбились ли вы, чего доброго, в чужую жену? Тогда беда, потому что встречается преграда, и даже две: первая -- муж, вторая -- заповеди.
   -- О, нет, граф, моя любовь законна.
   -- Так в таком случае женитесь...
   -- Богу известно, как я желал бы это сделать; но, увы! такое счастье для меня невозможно.
   -- Ну, так не женитесь.
   -- Девушка, которую я люблю, к сожалению, более низкого происхождения, чем мне хотелось бы; но когда посмотришь на чудную прелесть её форм, а еще больше, когда узнаешь возвышенность её души, то видишь, что она достойна короны...
   -- "То царская душа, достойнейшая власти", сказал Франческо Петрарка; и если так, то женитесь на ней.
   -- Когда тело мое превратится в прах, самая тень моя не расстанется с этой любовью во веки.
   -- Какой срок назначаете вы для этой вечности? У женщин, по самым верным исследованиям, вечная любовь длится целую неделю; у некоторых, но это редко, она еще продолжается кое-как до второго понедельника, но не больше.
   Молодой, человек был до того поглощен своею любовью, что только теперь заметил, как дон Франческо издевается над ним; лицо его разгорелось от стыда, и он с досадою ответил:
   -- Граф, вы оскорбляете меня; я надеялся найти добрый совет; -- я ошибся -- виноват, и он сделал движение, чтоб уйти. Но граф, удерживая его, ласковым голосом произнес:
   -- Останьтесь, пожалуйста, герцог; я хотел испытать вас: теперь я слишком убедился, это вы пламенно любите и что ваша любовь роковая. Откройте мне вашу душу; я сумею принять в вас участие и мог бы даже помочь вам. Я похоронил свои страсти; шестьдесят или более лет, как проводил их до могилы и пропел им вечную память. Для меня любовь -- воспоминание, для вас -- надежда, для меня пепел, для вас распускающаяся роза; но не смотря на это, сердце мое узнает признаки старинной любви и, говоря со мною о ваших чувствах, вы можете смело повторить стихи Петрарки:
   
   Числом поболее и поизящней складом.
   
   Граф Ченчи, несмотря на свои уверения, продолжал насмехаться. Не менее того, трудно было отгадать: серьезно он говорит, или смеется, потому что лицо его было совершенно серьезно, и только глаза щурились и покрывались кругом целою сетью морщин, да веки слегка вздрагивали: граф смеялся не ртом, а глазами, как ехидна.
   -- Девушка, которую я люблю, живет в доме Фальконьери. Кто ее родители, я не знаю; только несмотря на то, что все в доме обращаются с нею, как с любимою родственницею, она должно быть низкого происхождения. Увы! когда я в первый раз увидел ее в церкви, во всей красоте невинности и прелести, я лишился сна: всякая другая женщина мне казалась безобразною и достойною презрения.
   -- Боже! говорите тише, герцог; беда нам, если наши гордые римские барыни услышат вас. Они бы сделали из вас второе издание Орфея, -- изорванного в клочки вакханками, с примечаниями и приложениями.
   -- Считая легкою победу над нею, -- продолжал воодушевившийся молодой человек -- и Богу известно, как я в этом раскаиваюсь, я не пренебрег теми недостойными средствами, которые употребляются обыкновенно в дело, чтоб достигнуть цели любовных желаний. Горе мне! Эти-то средства, вероятно, и сделали меня ей противным и ненавистным. Кто знает, может, она теперь ненавидит меня!.. И он остановился, чтоб удержать рыдания; потом тихим голосом продолжал: -- чем, должны были звучать мои бесчестные предложения в ушах этой целомудренной девушки!
   Граф с удивлением смотрел на него и думал; "такого новичка я в жизнь свою не видел."
   -- Фальконьери, -- продолжал герцог: -- велели предупредить меня, чтоб я бросил привычку ходить у них под окнами, потому что жениться на этой девушке я не могу, а она не из тех, которые захотели бы сделаться моей любовницей.
   -- Ну что ж вы?
   -- Я решился просить её руки...
   -- Другого средства нет; я сделал бы то же самое.
   -- Мои родные, узнав о моем намерении, напустились на меня, точно я затевал святотатство; кто начал мне говорить, что это оскорбление для благородной крови, кто, что я запятнаю этим свой дворянский род; одни стали пугать меня презрением всех родных, другие ненавистью друзей; словом, от всего этого у меня голова пошла кругом и я чуть с ума не сошел.
   -- Ну, да это дело серьезное; я на их месте говорил бы то же самое. -- Впрочем всякое неравенство сравнено с любовью , говорит поэт. Что-то подобное воспевал со своею обычною прелестью Торквато Тассо в своей пасторальной сказке: помните, герцог?
   -- Боже мой! могу ли я что-нибудь помнить? У меня нет больше ни памяти, ни рассудка, ничего. Ради Бога, добрейший граф, у вас так много ума и опытности, укажите мне какое-нибудь средство от моих страданий!
   -- Помилуйте меня, мой милый, -- сказал граф, фамильярно кладя ему руку на плечо. -- Вы правы...
   -- Да?..
   -- Но и ваши родные не виноваты. Вы правы в том отношения, что дым знатности не стоит дыма трубки. Ваши родные также не виноваты, потому что они, вероятно, видят, также как и я вижу, во всем этом коварство женщины, которая идет на пролом, по собственному желанию, или по наущению других. Не сердитесь, герцог, вы пришли вопрошать оракула и должны слушать его ответы, если б они были даже и неприятны. То, что вам кажется естественною недоступностью, по мне ничто другое, как обдуманное отталкивание, основанное на убеждении, что преграды разжигают страсть. Так как запрещенные яства возбуждают в нас еще больший аппетит, так точно и она рассчитывает, что сила вашей любви повергнет вас туда, где ей хочется вас видеть. Одним словом, тут видна сеть, закинутая в страсть, которою вы сгораете. Любовь -- человеческое чувство; но поддаваться слепым движениям души достойно животных. Когда я был молод, люди не были так щекотливы. Молодой человек ваших лет, знатного рода, как только, бывало, ему понравится какая-нибудь смазливенькая плебейка, соблазнял её деньгами. Если она не соглашалась, а это, могу вас уверить, случилось очень редко, по крайней мере в мое время, -- он просто похищал ее. Если ее родные роптали, он бросал им горсть золота и они умолкали; потому что народ лает, как Цербер, для того, чтоб получать что-нибудь. Когда красавица надоедала ему, а это случалось часто, ее выдавали замуж с небольшим приданным; и в женихах не бывало недостатка; во-первых, потому что я не вижу, что может быть унизительного для этих женихов, если их невеста удовлетворит прихоти дворянина; а во-вторых, потому что губы от поцелуев не изнашиваются, а напротив только обновляются, как месяц...
   Герцог выразил невольный ужас. Граф не смутился и только более настаивал:
   -- Нет, сын мой, не пренебрегайте советами стариков: я побольше вашего видел дел на свете и знаю, как они делаются. Послушайтесь меня: я вам предлагаю золотое средство. Во-первых, овладейте вполне девушкою, и в этом всё, или по крайней мере главная доля успеха, -- с этим и вы должны согласиться; потом, если это вам удастся, обвенчайтесь с нею преспокойно, -- и покойной вам ночи -- будьте счастливы. Если вы можете обойти этот подводный камень, женитьбу, то старайтесь всеми силами обойти его; потому что, по моему убеждению, брак есть могила любви. Брачное да, это первый крик Гименея и в то же время последний вздох: агония любви, брак зарождается от любви так точно, как уксус от вина. Вы избегнете сверх того негодования родных и говора света, а это не малый выигрыш. Вы, может быть, скажете мне, что все это не более, как укус комара, и я с вами согласен; но когда на вас налетят тысячи комаров, они изуродуют вам лицо, клянусь вам Богом; а вы не решитесь даже жаловаться на эти смешные раны, которые не менее того мучительны; всех этих неприятностей благоразумный человек, если только может, всегда постарается избежать.
   -- Нет, граф, нет; я скорей готов проколоть себе сердце ножом...
   -- Не спешите с дурными намерениями; разделаться с собою всегда будет время. Прежде чем избирать себе лекарство, обсудите хорошенько болезнь. Вы видите, мое предложение представляет вам два разных выхода, и в то же время два средства решить вопрос. Действуйте же сообразно с обстоятельствами и руководствуясь тем здравым смыслом, которым вы обладаете.
   -- А если она меня возненавидит?
   -- Вспомните стрелу Ахиллеса. Она залечивала раны, которые наносила: так и любовь залечивает раны любви; а у красоты рука щедра, чтоб отпускать грехи, которые делаются ради неё. Простит, не бойтесь, простит; что вы думаете, что свет войдет на выворот? Не садитесь на ветку, как перелетные птицы. Женщины чаще, чем вы думаете, пугают полицией, чтоб испытать храбрость любовника. В Спарте для того, чтоб иметь жену, надо было похитить ее; и я не нашел ни у одного из историков жалоб на это со стороны жен. Эрсилия небось не любила Ромула? Нам ли римлянам пугаться похищения, когда мы сами родилась от похищенных сабинянок?
   Смущенный юноша, сбитый с толку всеми этими доводами, находился в положении человека, которого тащат вниз по скользкой горе.
   Алчность всегда ходит с карманами, набитыми ватой для того, чтоб затыкать ею уши совести и не давать слышат своих собственных воплей. В порыве страсти, молодой человек бессознательно воскликнул:
   -- Как же мне поступить? Я не гожусь на это. Я не знаю, с чего начать. Где найти людей, которые бы решились из-за меня на такое роковое дело?
   Граф подумал, что не подать помощи молодому человеку, значит бросить его посреди дороги; притом же у него в голове мелькнула и другая мысль, которая заставила его присовокупить:
   -- Для чего ж друзья, на свете? в этом деле я могу услужить вам, если только меня не обманули глаза. -- Говоря это, он подошел к двери залы, открыл ее и позвал:
   -- Олимпий!
   Подобно тому, как гончая собака подымает морду на зов охотника, мужик вскочил на нога и, с грубою фамильярностью, ответил;
   -- А-га, эчеленца! вы вспомнили наконец, что я существую за этом свете -- и, ворча себе под нос прибавил; -- наверное хочет отправить кого-нибудь за тот свет.
   -- Поди сюда.
   Когда Олимпий вошел в комнату, чувство порабощения, которое овладевает и самыми наглыми плебеями, при виде богатого убранства господских палат, заставило его снять шляпу, при чем его черные густые волосы рассыпались по плечам и смешались с бородою, сделав его похожим за аллегорическое изображение реки, увенчанной тростником. Его резкие черты лица казались выточенными из камня; впалые глаза, налитые кровью, с торчащими над ними бровями, более всего походили на волков в берлогах; голос у него был хриплый и резкий.
   -- Вы все еще живы, а? -- смеясь, спросил его граф.
   -- Э! это просто чудо. После последнего убийства, которое я сделал для вашего сиятельства...
   -- Что ты бредишь, Олимпий? О каком таком убийстве? или об убийствах тебе снится?
   -- Мне снится? по вашему приказанию и за ваши деньги, -- и ударив своей огромной рукой по конторке он прибавил: -- вот здесь вы мне отсчитали золотом триста дукатов, и это было не много; -- но так и быть, я ими удовольствовался, и об этом и говорить нечего. Коли мало взял, мой и убыток. Здесь...
   Но граф и руками и глазами делал ему знаки, чтоб он перестал говорить об этом неприятном предмете.
   -- А! так это другая пара рукавов, -- продолжал невозмутимо мужик -- вам было предварить меня во время. Я думал, что мы между своими, дон Франческо; виноват. Когда я возвращался в свои горы, полицейский обвился около меня крепче моего пояса, шея моя чаще чувствовала веревку, чем губы фульету [Фульета - склянка, в которой продается вино], все деревья мне казались похожими на виселицы. Теперь в этом платье я сам почти не узнаю себя; потому-то я и решился вернуться, потому что бездействие-то и есть, изволите ли видеть, отец всех пороков: а мне больше нечего было делать -- и я даже начал было работать. Если в течение этого времени у кого-нибудь из врагов ваших выросло лишнее горло, которое вы не желали бы, чтоб он имел, мы налицо за приказаниями вашего сиятельства.
   И правой рукой он горизонтально дотронулся до горла.
   -- Ты поспел, можно сказать, так же вовремя, как кизил в октябре; и я намерен употребить тебя, чтоб поднять соломинку, так как бревна теперь нет на руках; -- повторяю, что это почти ничего, почти роскошь твоего ремесла, так только для того, чтоб тебе войти в колею.
   -- Посмотрим, что такое.
   И разбойник уселся с той ужасной фамильярностью, которая возникает только между участниками в преступлении. Он положил ногу на ногу, облокотился на поднятое колено и подперев рукой голову, с закрытыми глазами, отвислою, нижнею губой, казалось весь превратился во внимание.
   -- Этот молодой человек, который никто другой, как светлейший герцог Альтемс, -- начал дон Франческо.
   -- Хорошо! -- промолвил разбойник, не открывая глаз и сделав едва приметное движение головою.
   -- Страстно влюбился в одну девушку.
   -- Из наших, или ваших?
   -- А почем я знаю? горничная...
   -- Ни ваша, ни наша; -- заметил Олимпий, с пренебрежением пожав плечами.
   -- Удостоенная любви, она осмеливается оставаться непреклонною. Ей покровительствуют Фальконьери, у которых если б было столько родовых земель, сколько надменности, то нам осталось бы сеять в море. Она живет у них в доме и это придает ей храбрости; может быть, и даже без всяких "может быть", а наверное тут должна быть какая-нибудь связишка с прелатом, но у меня нет ни охоты, ни времени удостовериться в этом; как бы то ни было, все это служит помехой герцогу...
   -- Кто меня зовет? -- спросил герцог, как бы просыпаясь.
   -- Бедный молодой человек; посмотри, как его отделали, страсть! Бьюсь об заклад, что вы не слышали ни одного слова из всего нашего разговора с Олимпием?
   Герцог покраснел и опустил голову.
   -- Одним словом, Олимпий, ты должен ее украсть и привезти, куда тебе укажут.
   -- Других приказаний не будет, эчеленца?
   -- Покуда нет. Тебе надо пробраться во дворец; и если не будет возможности сделать это иначе, то проломай дверь или решетку у нижнего окна. Если бы и это не удалось, то пусти в ход веревочную лестницу...
   -- Успокойтесь; вы заботитесь о том, чтоб в Терачине были лихорадки [Террачина -- место известное лихорадками]. С вашего позволения, башмачнику не учиться шить башмаки. Я эти вещи хорошо знаю и без вас, и еще много других, которых вы не знаете. Дайте сосчитать: один, два, три, мне надо четырех человек.
   -- Они будут...
   -- Нам нужны пистолеты и лошади. Сколько вы решились издержать на это предприятие?
   -- Да что, будет с тебя пятисот дукатов?
   -- Нет, синьор, мало. Надо заплатить людям, да оружие и лошади стоят денег, и мне останется сущий пустяк.
   -- Ну, хорошо; за этим дело не станет. Восемьсот дукатов, кроме благодарностей и больших милостей, на которые ты можешь от меня рассчитывать...
   -- Я велю изготовить телегу, чтоб перетащить их домой. Когда праздник кончен, лавры убираются. Куда мне отвезти девушку?
   -- Во дворец к герцогу, или в один из его виноградников, какой он укажет...
   -- Ну, уж это не дело, эчеленца. Если полиция пронюхает, она прежде всего кинется в дом синьора герцога. Так вы лучше постарайтесь нанять какой-нибудь виноградник вдали от города, только употребите на это кого-нибудь не из ваших.
   Граф посмотрел в лицо Олимпию и как-то странно улыбнулся, как будто подсмеиваясь, что тот его не понял; потом сел у конторки и стал писать. Разбойник сделал герцогу несколько кратких и грубых вопросов. Тот отвечал ему, как потерянный: он чувствовал, что им вертели, как буря вертит листьями; он чувствовал себя во власти тех змей, которые влекут к себе животных с тем, чтоб погубить их; ему хотелось противиться, хотелось бежать и он был не в силах. Злой дух победил, добрый ангел удалялся, закрыв лицо крыльями. Граф, хотя и занятый письмом, не мог не видеть победу порока над добродетелью простодушного молодого человека.
   -- Когда ж за дело? -- спросил он вдруг.
   -- Сообразив хорошенько, я вижу, что ранее завтрашней ночи я не буду в состоянии, -- отвечал Олимпий.
   -- Завтра ночью, а! Да ты разве не знаешь, что песочные часы, которыми страсть меряет время ожидания, это все равно, что факел, с которого падают огненные капли на сердце бедного любовника? Ты старишься: уж это не прежний Олимпий. Прежде тебе можно было отпечатать на лице: cito ac fidelis, этот девиз священного римского суда, который, впрочем, не мешает ему тянуть дела также долго, как осаду Трои, и произносить беззаконные приговоры. Итак вместо рыси удовольствуемся шагом: на завтра...
   Минуту спустя, наклонившись к герцогу, он спросил:
   -- Хотя по природе я избегаю всякого нескромного любопытства, однако не могу устоять против желания знать имя вашей возлюбленной, герцог?
   -- Лукреция...
   -- А! Лукреция. Это что-то роковое, право, что Лукрециям суждено кружить наши римские головы. Креция, Крециучиа, Крецина, я горю любовью к тебе и утром и вечером...
   Закончив писать, он встал, говоря:
   -- Олимпий, тебе верно надо отдохнуть и потому пора идти. Смотри, чтоб никто тебя не видел, когда будешь выходить из моего дома. Марцио!
   Марцио вошел.
   -- Марцио, проводи Олимпия по потаенной лестнице в калитке сада, которая выходят в переулок. Прощай; не забывай.

* * *

   -- Как поживаешь, кум? -- спрашивал Олимпий, потрепав Марцио по плечу.
   -- Как Богу угодно, -- ответил довольно сурово Марцио.
   -- Ого, да ты не узнаешь меня что ли, Марцио?!
   -- Я, нет...
   -- Посмотри на меня хорошенько и ты увидишь, что тебе покажется то же, что и мне.
   -- А что тебе кажется?
   -- Мне кажется, что мы составим великолепную пару серег в ушах у госпожи виселицы.
   -- Олимпий, это ты?
   -- Дух виселицы производит то же действие, как уксус к носу: просветляет ум и возвращает память...

* * *

   -- Граф, -- начал запинаясь герцог: -- я боюсь показаться неблагодарным за вашу помощь и ваши советы... однако, я чувствую, что не в силах благодарить вас. Бог... (но и делаю дурно, что призываю это святое имя в таком дурном деле, лучше было бы, если б я о нем не знал ничего). Пускай же судьба устроит это так, чтоб оно не кончилось слезами.
   -- А судьба за вас; потому что, как женщина, она любят молодых и смелых. Если б Цезарь не перешел Рубикон, разве он был бы диктатором римским?
   -- Да, но за то Мартовские Иды не видели бы его убитым пред статуей Помпея.
   -- Всякий человек со дня рождения находится под влиянием своей звезды. Итак, вперед. Отчего вы с неудовольствием отдаетесь в руки судьбе? Она управляет миром. Взгляните на Суллу, который лучше всякого другого умел решать споры топором, а ей все-таки посвятил великолепный храм.
   И утешая таким образом, он провожал бедного молодого человека, который, выйдя от графа, шел как пьяный; до такой степени его взволновали и расстроили слова графа и все, происходившее в его присутствии. Он сознавал зло и прочувствовал еще большее; его толкнули на дорогу преступления, и он не в силах уже был свернуть с неё. Страсть, как змея, снимала его всё с большей силой и душила в нем последние проблески добра.
   Граф, проводив герцога, стал читать письмо, написанное им перед тем, прерывая иногда чтение для того, чтоб отдаться громкому смеху:
   "Предобрейший и светлейший монсиньор! Величайшее беззаконие, которое когда либо осквернило августейшую и благословенную столицу нашей святой религии, должно в ней совершиться. Герцог Серафим Альтемс, для удовлетворения своей необузданной страсти, замышляет с вооруженной силой похитить завтра ночью из дворца Фальконьери достойную девицу Лукрецию, служанку в доме вышепоименованных особ. Помощники герцога в злоумышлении -- три или четыре самых отчаянных негодяя, под предводительством Олимпия, которого уже два года ищет полиция за воровство и убийство и за которого назначена премия в триста золотых дукатов. Будьте наготове, потому что речь идет о людях привыкших ко всякого рода опасностям, которые только увеличивают их смелость. Об этом уведомляет вас человек, преданный правительству и порядку и заботящийся о величии святой матери церкви. Рим, 6 августа 1548 года."
   -- Прекрасно: почерк узнать нельзя; через час это будет в благочестивых руках монсиньора Таверна.
   Он сложил письмо, запечатал его и, сделав на нем крест, надписал: "монсиньору Фердинанду Таверно, губернатору Рима".
   -- Всякому своя честь: он герцог, с ним и поступают по-герцогски. Об этой жемчужине, князе Павле, мы подумаем после. И вдобавок мы избавимся от Олимпия, если только он и в этот раз не вывернется. Сеть протянута по всем правилам искусства; но
   
   Редко бывает, чтоб добрым затеям
   Злая судьба не мешала.
   

Глава IV. Наказанное счастье

   Молодые супруги вошли в кабинет. Муж с чувством поцеловал руку графа; жена хотела сделать то же самое, но ребенок, которого она держала на руках, раскричался и не допустил ее до этого. Была ли то случайность или предчувствие?.. Человеку неизвестны таинственные пути природы. Граф внимательно посмотрел на молодую женщину; и когда он увидел, как она хороша, глаза, его сморщились и заметали искры.
   -- Кто вы такие, добрые люди, и что я могу для вас сделать!
   -- Эчеленца, -- начал молодой человек: -- вы меня не узнаете! Я сын того бедного столяра... помните?.. разоренного ровно три года и четыре месяца тому назад... и если б не ваша милость, он кинулся бы в воду.
   -- А! теперь помню. Вы теперь уж сделались человеком, мое дитя; а добрый старик, ваш отец, здоров?
   -- Господь Бог отозвал его к себе. Поверьте мне, эчеленца, что последний вздох его был для Бога, а передпоследний для вас и вашего семейства; он не переставал благословлять вас и желать вам всевозможных небесных благ, какие только может пожелать человек.
   -- Пошли ему Бог царство небесное. А это ваша жена и ваш ребенок?
   -- Так точно, эчеленца. Жена моя только что могла взять молитву после родов, и я считал своим долгом привести ее поклониться вам и поблагодарить вас от всего сердца, потому что, после Бога, мы обязаны вам нашим счастьем.
   -- Вы счастливы?
   -- Очень счастливы, эчеленца, и только память об умершем родителе иногда печалит нас; но он был уже очень стар и умер, как дитя, которое засыпает... У него не было угрызений совести... и при жизни своей он спал спокойно... Бедный отец! -- И, говоря это, он отирал слезы.
   -- А вы, моя милая, счастливы?
   -- Да, благодаря Святую Деву, я счастливее, чем можно себе представить. Микель любит меня; я люблю его; оба мы не надышимся на нашего милого ангела. Микель заработывает довольно, чтоб прожить, да еще и остается; так что, вы видите, эчеленца, нам не быть довольным, значило бы гневить Бога.
   Когда она это говорила, лицо её сияло.
   -- Итак вы счастливы? -- в третий раз спросил граф мрачным голосом;
   -- И можем сказать, благодаря вашей милости, эчеленца. Вступив в дом Микеля, я выучилась почитать ваше имя. Первое слово, которому я научу моего милаго ангела, будет благословение имени доброго барона Франческо Ченчи.
   -- Вы наполняете сердце мое радостью, -- говорил граф, стараясь скрыть свое бешенство и для этого целуя ребенка и лаская его; -- добрые люди! достойные души! то малое, что я сделал, не стоит стольких благодарностей; и притом, на нас, щедро ударенных богатством, лежит обязанность помогать бедным. К чему деньги, если не за тем, чтоб помогать несчастным? Разве они могут быть употреблены лучше этого? Ведь мы этим самым отдаем их на проценты в рай, где они вернутся нам сторицею. Мне надо благодарить вас, мои милые, за то, что вы доставили мне случай сделать добро.
   При этом он достал из конторки ящик и взяв из него полную горсть золотых поднес их молодой женщине, которая вся покраснела и стала отказываться; но граф настаивал, говоря;
   -- Возьмите, моя милая, возьмите. Вы обидели меня тем, что не дали мне знать о рождении этого славного мальчика, мне следовало быть его крестным отцом. Купите себе ожерелье и носите его для искупления этого греха: да постарайтесь также, чтоб вам достало и на хорошенькое платье для ребенка, потому что, хотя он и прехорошенький, однако, как говорит поэт:
   
   Часто нарядное платье украшает красоту.
   
   Я хочу, чтоб видя его все восклицали: о счастлива та которая выносила его; и ваше материнское сердце возрадуется.
   Молодая мать сначала улыбалась; потом растроганная этими добрыми словами, она заплакала, но улыбка не покидала ее лица. Так весною идет дождь сквозь солнце.
   -- Продолжайте любить друг друга, -- говорил граф, торжественным тоном отца; -- да не возмутит никогда ревность ясности ваших дней, живите спокойно и в страхе Божием. Поминайте иногда меня в ваших молитвах, меня, бедного старика, который, поверьте, не так счастлив, как вы думаете (и при этом Ченчи сделался еще бледнее обыкновенного), и если вы будете в нужде, обращайтесь ко мне, как к отцу.
   Молодые супруги нагнулись, чтоб поцеловать ему колени, но он не допустил их до этого и проводил напутствуя добрыми словами. Проходя по зале, они не переставали восклицать:
   -- Какой благочестивый барин! какой щедрый вельможа!
   Слуги, слыша эти слова, переглядывались, пожимая плечами; и один из них, самый смелый, пробормотал сквозь зубы:
   -- Видно, дьявол превратился в капуцина!
   -- Счастливы! Счастливы! -- заревел Франческо Ченчи, давая полную свободу своей скрываемой злобе: -- и еще приходят и говорят это мне прямо в глаза. Они это сделали нарочно, чтоб только помучить меня зрелищем своего счастья! Это самое ужасное оскорбление, какое я вынес когда-либо! -- Он с бешенством распахнул дверь и кликнул Марцио. В это время курат попался ему на глаза, но он бросил на него такой взгляд и таким тоном спросил его, что ему надо, что бедняк затрясся и начал было лепетать что-то, но граф его не дослушал и ушел в кабинет сопровождаемый Марцио.
   -- Марцио, беги за Олимпием, догони его и приведи сюда, -- ступай живей; если ты с ним скоро вернешься, получишь десять дукатов...
   -- Я вам дам знать! Вы мне кровавыми слезами заплатите за то, что смели объявить в глаза Франческо Ченчи, что вы счастливы.

* * *

   Марцио вернулся с Олимпием и получил обещанную награду, после чего граф ему велел выйти.
   -- Что новаго, эчеленца? -- спросил Олимпий, когда они остались одни.
   -- Еще маленькое дельцо. Ты знаешь столяра, что живет на Рипете? Тот самый, который выстроил дом на мои деньги?
   -- Тот парень, который ждал в зале? Разумеется знаю и знаю, где живет; когда вы велели перестроить дом, я ходил смотреть его; хотел на самом месте угадать причину вашего благодеяния.
   -- А разве я не имею обыкновения делать добро? А то, что я теперь делаю для тебя -- разве не благодеяние? Не прибавляй хоть неблагодарности ко всех твоим грехам, потому что этот грех больше всех противен ангелу-хранителю. -- Завтра ночью...
   -- Я не могу, я уже условился с герцогом... Разве вы не помните?
   -- Я извиню тебя перед герцогом...
   -- Нет, уж, увольте, я из уважения к моему ремеслу не могу отказаться...
   -- Я устрою так, что он сам уволит тебя...
   -- О! тогда другое дело.
   -- Тогда завтра ночью, ты заберись как-знаешь в лавку столяра; собери в кучу все вещи и все дерево, какое там найдешь: подожги все это, запри лавку снаружи и уходи. За это доброе дело ты получишь сто дукатов. Служи мне верно, и я скоро обогащу тебя. И вправду, как мне лучше употребить свои деньги? Ты сам с этим согласишься. Уходи через сад, да смотри, чтобы тебя никто не видал.
   Олимпий повиновался.

* * *

   Оставшись наедине, Франческо Ченчи начал потирать руки от удовольствия и произносить отрывистые фразы.
   -- Вот праздник сегодня. Это называется жить! Затеяно отцеубийство; подготовлено похищение и пожар, и злодеям сделана измена... Покуда я живу на этом свете, дьявол может отправиться на отдых... Я противоположность Тита: тот вздыхал, когда проходил день и он не сделал ни одного доброго дела; а я выхожу из себя, если не сделал десятка два злых дел. Тит -- шарлатан человечества! иезуит язычества! Это подтвердят Иудея и пожары, потушенные потоками человеческой крови; а толпы распятых, для которых не доставало крестов, а одиннадцать тысяч невольников умерших с голоду, а тысячи людей брошенных на растерзание диким зверям за то, что мужественно защищали родину? Ничтожный человек, не умевший ни любить, ни ненавидеть: ты плакал, дозволив убийство полутора миллиона людей, и плача допустил вырвать из твоих объятий прекрасную Беренику. Домициан, брат твой, был вылит не из такого металла: у него было железное сердце, чело из бронзы: это был величавый образ короля. Молния не разбивает подобных полубогов; коснувшись до них, она их только освещает. К чему и жизнь, если потомство не будет дрожать при вашем имени, и трепетать, чтоб ни слова не поднялись из наших гробов? Я поклоняюсь силе. Всё ложь, кроме силы: она раскаленным железом кладет свое клеймо на чело поколений...

Глава V. Еще о Франческо Ченчи

   Я еще не довольно сказал о Франческо Ченчи. Ум его представляется таким странным, сложным и даже уродливым из всего, до сих пор виденного, и из того, что увидят далее, что на этом действующем лице необходимо еще остановиться.
   Не знаю, так ли теперь, но было время, когда в Риме свирепствовали страсти, вырывая человека из его обычной беспечной жизни. Все вышло в то время из границ, и происходили вещи более бесчеловечные, чем великие. Кто был доблестнее Цезаря? кто добродетельнее Катона? кто мог назваться таким же политиком, как Август, или сравняться в притворстве с Тиверием, в жестокости с Нероном, в бестолковости с Клавдием? В ком наконец можно найти более великодушия, как в Антонинах? Женщины также доходят до высшей степени разврата и целомудрия, коварства и верности. Самые здания, вместо того, чтобы поддаться времени, по-видимому властвуют над ним: они стоят незыблемо, и целые века, с их непогодами, и целые поколения людей, все разрушивших, не могли разрушить их. По Европе, Азии и Африке рассеяны остатки этого могущественного народа, подобно костям покойников, для которых целый свет был кладбищем. Римский орел, в беспредельном своем победном полете, рассеял перья своих крыльев по всей Вселенной. Рим с высоты Капитолия раскинул железную сеть на человечество; позже он пытался раскинуть другую сеть -- сеть веры и угроз, -- думая покорить снова людей. Только под тенью Колизея и могла родиться у пап мысль сделаться царями души. Когда они согласились переселиться в Авиньон, они на самом деле сделались рабами рабов. Пощечина, данная Бонифацию VIII, нанесла папству оскорбление, от которого ему трудно было бы подняться; но процесс, затеянный от имена Бонифация недостойным Климентом V, нанес уже незалечимую рану папскому влиянию...
   Рим воинственный кидался на врага, как лев, терзая или милуя его. Рим духовный, как хищный зверь, следит издали за врагами, и только в самый день битвы протягивает руку за добычей. Рим пал, сперва как борющийся гладиатор, потом, как раздавленное пресмыкающееся; но в обоих случаях он показал поразительную живучесть духа; поэтому-то ему не суждено погибнуть, но переродиться. Гладиатор пал, обливая кровью землю, но поднялся снова и продолжал бороться до тех пор, пока и Я поклоняюсь силѣ. Все ложь, кромѣ силы: она раскаленнымъ желѣзомъ кладетъ свое клеймо на чело поколѣній...
  

ГЛАВА V.

Еще о Франческо Ченчи.

   Я еще не довольно сказалъ о Франческо Ченчи. Умъ его представляется такимъ страннымъ, сложнымъ и даже уродливымъ, изъ всего, до сихъ поръ видѣннаго, и изъ того, что увидятъ далѣе, что на этомъ дѣйствующемъ лицѣ необходимо еще остановиться.
   Не знаю, такъ ли теперь, но было время, когда въ Римѣ свирѣпствовали страсти, вырывая человѣка изъ его обычной безпечной жизни. Все вышло въ то время изъ границъ, и происходили вещи болѣе безчеловѣчныя, чѣмъ великія. Кто былъ доблестнѣе Цезаря? кто добродѣтельнѣе Катона? кто могъ назваться такимъ же политикомъ, какъ Августъ, или сравняться въ притворствѣ съ Тиверіемъ, въ жестокости съ Нерономъ, въ безтолковости съ Клавдіемъ? Въ комъ наконецъ можно найти болѣе великодушія, какъ въ Антонинахъ? Женщины также доходятъ до высшей степени разврата и цѣломудрія, коварства и вѣрности. Самыя зданія, вмѣсто того, чтобы поддаться времени, повидимому властвуютъ надъ нимъ: они стоятъ незыблемо, и цѣлые вѣка, съ ихъ непогодами, и цѣлыя поколѣнія людей, все разрушившихъ, не могли разрушить ихъ. По Европѣ, Азіи и Африкѣ разсѣяны остатки этого могущественнаго народа, подобно костямъ покойниковъ, для которыхъ цѣлый свѣтъ быль кладбищемъ. Римскій орелъ, въ безпредѣльномъ своемъ побѣдномъ полетѣ, разсѣялъ перья своихъ крыльевъ по всей вселенной. Римъ съ высоты Капитолія раскинулъ желѣзную сѣть на человѣчество; позже онъ пытался раскинуть другую сѣть -- сѣть вѣры и угрозъ,-- думая покорить снова людей. Только подъ тѣнью Колизея и могла родиться у папъ мысль сдѣлаться царями души. Когда они согласились переселиться въ Авиньонъ, они на самомъ дѣлѣ сдѣлались рабами рабовъ. Пощечина, данная Бонифацію VIII, нанесла папству оскорбленіе, отъ котораго ему трудно было бы подняться; но процессъ, затѣянный отъ имена Бонифація недостойнымъ Климентомъ V, нанесъ уже незалеченную рану папскому вліянію...
   Римъ воинственный кидался на врага, какъ левъ, терзая или милуя его. Римъ духовный, какъ хищный звѣрь, слѣдитъ издали за врагами, и только въ самый день битвы протягиваетъ руку за добычей. Римъ палъ, сперва какъ борющійся гладіаторъ, потомъ, какъ раздавленное пресмыкающееся; но въ обоихъ случаяхъ онъ показалъ поразительную живучесть духа; поэтому-то ему не суждено погибнуть, но переродиться. Гладіаторъ палъ, обливая кровью землю, но поднялся снова и продолжалъ бороться до тѣхъ поръ, пока изъ раны его не начали сочиться послѣднія капли крови,-- рѣдкія и тяжелыя капля, какъ первыя капли дождя въ грозу. Змѣя же, съ разсѣченнымъ позвоночнымъ столбомъ, продолжаетъ двигаться: ей нужно жить во что бы то ни стало, хотя бы даже жизнь проявлялась въ послѣднихъ предсмертныхъ судорогахъ. Римскій факелъ, зажженный два раза рукою судьбы, покуда у него хватило смолы, не переставалъ кидать искры, способныя испепелить или освѣтить цѣлое поколѣніе.
   Франческо Ченчи былъ чѣмъ-то въ родѣ испорченнаго дыханія древняго римскаго генія; дыханіе, вышедшее изъ раскрывшейся гробницы, но тѣмъ не менѣе дыханіе латинское: натура необузданная, язвительный умъ, безпощадная душа съ ненасытимой жаждой къ жестокости и ко всему необыкновенному, сверхъестественному. Еслибъ онъ жилъ во времена Брута, то не только осудилъ бы на смерть своихъ дѣтей, но, простирая свою запальчивость до нарушенія законовъ природы, самъ отрубилъ бы имъ головы. Онъ сначала отличался любовью къ наукамъ, но впослѣдствіи смѣялся надъ ученьемъ, называя его суетою и игрою воображенія, или пользовался знаніемъ, какъ сибариты розою, употребляя ее орудіемъ смерти. У него были большія богатства, и онъ расточилъ ихъ, не будучи въ состояніи дойти до разоренія. Одаренный чрезвычайной силой чувства, мысли и дѣйствія, онъ могъ избрать одну изъ двухъ дорогъ: дорогу добра или зла. Въ тѣ времена кругъ добра былъ ограниченъ: семейныя привязанности, помогать бѣднымъ подаяніемъ, которое увѣковѣчиваетъ нищету; жизнь мирная; смерть темная; память длящаяся, какъ эхо голоса. Вѣкъ, въ которомъ онъ жилъ, не давалъ простора для его дѣятельности: это было время агоніи для итальянскаго духа; наше небо одѣвалось въ свинцовую шапку дантовымъ лицемѣровъ, которая позволяла людямъ двигаться впередъ едва на одинъ вершокъ во сто лѣтъ. Не смотря на это, онъ ознаменовалъ начало своей жизни большими подвигами, но люди и обстоятельства съумѣли отучить его отъ добра,-- оно ему скоро опротивѣло, потомъ онъ сталъ презирать его и наконецъ возненавидѣлъ. Онъ обратился къ злу, и сказалъ ему, какъ демонъ: "будь моимъ добромъ!" Ему понравилась роль Титана и казалось смѣлостью поднять къ небу возмутившееся чело и вызвать его на бой. Всѣ его желанія обратились къ злу, въ немъ искалъ онъ средства прославиться и любилъ его съ опьяненіемъ страсти и съ упорствомъ разсчета: превзойти въ злодѣйствѣ все, что существовало до него, казалось ему такимъ же подвигомъ, какъ перенесть на другое мѣсто геркулесовы столбы или открыть новый свѣтъ. Онъ принялъ узы брака для того только, чтобъ имѣть наслажденіе расторгать ихъ; онъ искалъ самыхъ нѣжныхъ привязанностей для того, чтобъ разбивать ихъ или язвительными насмѣшками, или кинжаломъ; въ Бога онъ не вѣрилъ, но чувствовалъ его присутствіе, какъ гвоздь въ сердцѣ, м кощунствовалъ надъ нимъ, подобно тому, какъ медвѣдь грызетъ копье, ранившее его, думая тѣмъ облегчить рану; словомъ, это было соединеніе Аякса и Нерона съ обыкновеннымъ разбойникомъ. Онъ жилъ для пытки себѣ и другимъ: ненавидѣлъ и былъ ненавидимъ; питался злодѣяніями, и злодѣяніе убило его.
  

ГЛАВА VI.

Беатриче.

   Она была прекрасна. Уста ея были похожи на цвѣтокъ, а вся она на неземное существо; глаза ея часто и надолго возносились къ небу: созерцала ли она свою родину, въ которую ей суждено было скоро вернуться, или ей представлялись таинственныя видѣнія, ясныя только ей одной, или наконецъ, любимый образъ родныхъ небесъ звалъ ее и манилъ къ себѣ? Когда она возвращалась на землю и смотрѣла своимъ открытымъ и проницательнымъ взглядомъ, то однихъ заставляла трепетать, какъ уличенныхъ въ чемъ-то недобромъ, если сердце ихъ не было чисто, другихъ -- плакать отъ умиленія... Довольно ей было явиться на пиръ, чтобы отъ блеска ея глазъ и свѣтъ факеловъ былъ сильнѣе, и гармоническіе муки музыки стройнѣе, и радость разливалась въ молодыхъ сердцахъ. Стоило ей покинуть праздникъ -- и холодное дыханіе скуки распространялось внезапно и отрицало общую радость.
   Беатриче сидѣла на террасѣ дворца Ченчи, выходившей въ садъ. На колѣняхъ она держала ребенка, въ которомъ по глазамъ, цвѣту волосъ, и вообще по сходству, нельзя было не узнать ея брата; она съ любовью ласкала его волосы и безпрестанно цаловала въ лобъ. Голова ребенка склонилась къ ней на грудь, и онъ устремлялъ на нее такой неподвижный взглядъ, какъ будто мысли его гдѣ-то внѣ этаго міра.
   -- О чемъ ты думаешь, мой дорогой Виргилій? спрашивала его печально Беатриче.
   -- Я думаю о томъ, что было бы хорошо для насъ не родиться на свѣтъ!
   -- Ахъ, Виргилій...
   -- А такъ какъ этому помочь нельзя, то лучше всего поскорѣй его покинуть...
   -- Покинуть! Отчего?
   -- А зачѣмъ оставаться? Мое сердце, вотъ тутъ внутри, уже умерло, я это чувствую; а когда сердце умерло, тяжело его переживать!..
   -- Ты едва только взглянулъ на жизнь, братъ мой, и говоришь такія отчаянныя слова, это не хорошо; живи и радуйся; ты не знаешь еще, какія розы готовитъ тебѣ судьба.
   -- Розы? судьба?.. Нѣтъ, смерть собираетъ цвѣты для вѣнка на мой гробикъ... Судьба покинула меня въ тотъ самый день, какъ умерла наша мать...
   -- Но мы не можемъ считать себя совершенными сиротами, развѣ добрѣйшая синьора Лукреція не любитъ насъ, катъ мать?
   -- Да; но она не мать...
   -- А развѣ у тебя нѣтъ меня? и развѣ я не люблю тебя? А кросѣ меня развѣ у тебя нѣтъ братьевъ, отца?
   -- Какого отца?
   Беатриче, пораженная внезапнымъ ужасомъ, при этихъ словахъ ребенка, остановилась, и только послѣ долгаго молчанія, нерѣшительнымъ голосомъ прибавила!
   -- Развѣ Франческо не отецъ твой и мой?..
   Мальчикъ опустилъ голову, закрылъ глава и, скрестивши на груди руки, протопталъ нетвердымъ голосомъ:
   -- Сестра, посмотри мнѣ на лобъ, и томъ мѣстѣ, гдѣ начинаются волосы: видишь тамъ шрамъ?.. видишь? Знаешь, кто ранилъ меня? Я тебѣ не говорилъ до сихъ поръ; но теперь, когда чувствую, что скоро умру, я могу тебѣ признаться. Часто я думалъ о томъ, почему Франческо Ченчи не любитъ меня и не ласково на меня смотритъ? Я чувствовалъ, что ничѣмъ этого не заслужилъ. И разъ какъ-то, собравшись съ духомъ, бросился ему въ ноги и хотѣлъ поцаловать его руку. Онъ какъ закричитъ: "пошелъ вонъ, ты не мой сынъ!" и такъ крѣпко ударилъ меня въ грудь кулакомъ, что я упалъ навзничь и головой ударился объ уголъ шкафа, что стоитъ у него въ кабинетѣ. Франческо Ченчи видѣлъ, что я лежу въ обморокѣ, весь въ крови онъ это видѣлъ и не поднялъ меня!.. Вотъ откуда взялась моя рана, и вотъ причина болѣзни, отъ которой я чахну...
   Беатриче вся дрожала и не въ силахъ была произнести ни одного слова. Ребенокъ съ возрастающимъ страданіемъ поднялъ рукавъ рубашки и протянулъ къ сестрѣ исхудалую руку.
   -- Смотри, прибавилъ онъ: -- на слѣды этой раны. Знаешь, кто сдѣлалъ ее?-- Неронъ; и слушай, какъ это случилось. Разъ какъ-то я сорвалъ въ саду отличный персикъ, и сказалъ себѣ: "пойду-ка поднесу его отцу, можетъ онъ будетъ доволенъ" Съ этими мыслями я отправился въ его комнату, открылъ дверь м вижу, онъ читаетъ. Чтобы не потревожить его, я подхожу тихонько, какъ вдругъ на меня кинулся Неронъ и укусилъ мнѣ руку; я корчился отъ боли... Отецъ смѣялся.
   Грудь Беатриче волновалась, словно готова была разорваться на части.
   -- И не случись тутъ Марціо, онъ допустилъ бы собаку растерзать меня. Полюбуйся еще! и ребенокъ раздѣлилъ волосы на макушкѣ: -- видишь это мѣсто? Тутъ недостаетъ цѣлаго клока волосъ... Знаешь, кто мнѣ вырвалъ ихъ?-- отецъ. Вскорѣ послѣ того, какъ я ударился объ шкапъ, съ перевязанной еще головой, внѣ себя отъ горести, я съ рѣшимостью явился къ отцу и сказалъ ему: "отецъ мой, чѣмъ я оскорбилъ васъ? за что вы ненавидите меня? благословите меня, ради Бога, благословите вашего сына, который любитъ васъ!" Онъ, намотавъ клокъ моихъ волосъ себѣ на палецъ, отвѣтилъ мнѣ этими словами,-- слушай, именно этими словами: "еслибъ у тебя была голова изъ сѣры, и слова были огонь, я бы далъ тебѣ благословеніе, чтобъ сжечь тебя! Ступай прочь, эхидна; я невавижу тебя, а потому и ты долженъ меня ненавидѣть; на что мнѣ твоя любовь, щенокъ!" При этомъ онъ дернулъ такъ крѣпко за волосы, что мнѣ казалось, будто вся кожа отдѣлилась отъ черепа. Клокъ волосъ остался у него въ рукѣ. Вмѣсто того, чтобъ пожалѣть меня, онъ пришелъ въ такую ярость, будто ему, а не мнѣ было больно. "Я проклинаю тебя!" кричалъ онъ, "и твоихъ дѣтей, если они у тебя будутъ, чтобъ всѣмъ вамъ жить въ нищетѣ, чтобъ всѣмъ вамъ сдѣлаться злодѣями, убійцами и умереть на висѣлицѣ!" Теперь, сдѣлай милость, скажи мнѣ, Беатриче, могу ли я желать жить? Мать меня покинула, отецъ проклялъ, такъ не лучше ли мнѣ умереть? Развѣ я говорю не правду, сестра?..
   И ребенокъ плакалъ навзрыдъ.
   Для такихъ страданій не было утѣшенія. Беатриче чувствовала это и молчала, лобъ ея покрылся потомъ и частыя капли его падали какъ слезы изъ глазъ. Когда прошло уже довольно много времени въ тяжеломъ молчаніи, Беатриче, преодолѣвъ страданіе, которымъ была полна душа ея, попробовала утѣшить брата нѣжнымъ голосомъ:
   -- Успокойся, Виргилій, ты можетъ выбралъ дурное время...
   -- Нѣтъ, онъ былъ спокоенъ.
   -- Можетъ быть онъ былъ разстроенъ какими нибудь тайными заботами...
   -- Нѣтъ, онъ былъ веселъ... Послѣ того, какъ собака укусила меня, онъ началъ играть съ ней... съ собакой, которая чуть не растерзала сына!.. Теперь и я ужь не люблю его... Знаешь, когда я его вижу, у меня кровь бьется въ жилахъ и отъ его голоса у меня голова болитъ.
   Беатриче измѣнилась въ лицѣ: ей дѣлалось дурно; но она силою воли побѣдила природу и пересилила себя; она подняла глаза къ небу, хотѣла говорить, и не могла; вмѣсто словъ у нея вырвались рыданія. Она переждала немного, и тогда голосомъ, который старалась сдѣлать пятницъ, сказала:
   -- Не будемъ отчаяваться, мой Виргилій; но будемъ молить Бога, чтобъ онъ внушилъ болѣе человѣческія чувства къ намъ нашему родителю.
   -- О, Беатриче!.. И ты думаешь, что я не молилъ его? О, какъ часто я молился!.. Ночью, наканунѣ того дня, когда Франческо Ченчи оттолкнулъ меня отъ себя и размозжилъ мнѣ голову, я всталъ тихонько съ постели и въ одной рубашкѣ, босикомъ, отправился внизъ въ капеллу, и на колѣнахъ, передъ мощами святаго патрона нашего семейства, молился, чтобъ душа отца смягчилась и чтобъ онъ имѣлъ хоть немного любви къ намъ за ту страстную привязанность, какую мы питаемъ къ нему... Видишь, какъ услышаны мои молитвы!
   И помолчавъ минуту, онъ продолжалъ:
   -- Но другую молитву мою услышалъ Богъ: это, когда я въ драгой разъ всталъ съ постели и опять молился въ часовнѣ передъ чудотворнымъ распятіемъ: сжалься надо мною, Божественный Искупитель, и дай мнѣ любовь отца, или отзови меня къ себѣ съ миромъ. На эти слова, Іисусъ наклонивъ голову, какъ будто отвѣчалъ мнѣ: "твоя молитва услышана"...
   -- Онъ услышитъ всѣхъ насъ и вселитъ кротость въ сердце отца.
   -- Я знаю навѣрное, что вторая моя молитва услышана, а не первая; потому что, когда я вернулся и легъ, я ясно слышалъ голосъ, который звалъ меня: "Виргилій! Виргилій!" Я всталъ, открылъ дверь и никого не видѣлъ; легъ, и голосъ опять сталъ звать меня: "Виргилій! Виргилій!" Ужь въ этотъ разъ я не ошибся, я отвѣчалъ: "кто зоветъ меня?" а голосъ: "я зову тебя изъ рая." "Я готовъ, Господи!"; голосъ отвѣчалъ: "нѣтъ, еще твой часъ не насталъ, но приближается".
   -- Это воображеніе, лихорадочный бредъ; полно, не предавайся грусти, я хочу видѣть тебя веселымъ...
   -- Отчего ты называешь это воображеніемъ? Развѣ мы не читали въ священномъ писаніи, что Самуилъ слышалъ голосъ Господень? Еще вчера ночью, открывши глаза, я видѣлъ, что комната вдругъ наполнилась свѣтомъ, и въ нее вошла прекрасная женщина, въ голубомъ платьѣ, покрытая драгоцѣнными каменьями, подошла къ моей кровати, наклонилась, положила голову около моего лица, поцаловала меня въ лобъ и исчезла: губы у нея были ледяныя, и холодъ охватилъ меня... Хочешь знать, Беатриче, на кого была похожа эта женщина? На портретъ нашей матери, который виситъ въ большой залѣ. Мнѣ все говоритъ о смерти. Развѣ я не чувствую, что таю какъ свѣчка!
   Въ эту минуту прилетѣла птичка и присѣла отдохнутъ на пери" лакъ террасы: сѣвши, она принялась вертѣть головкой во всѣ стороны, точно боялась, чтобъ ея не спугнули; потомъ успокоилась и начала прыгать и клевать носикомъ; наконецъ посмотрѣла на дитя, запѣла, подняла крылышки и улетѣла.
   -- Ахъ, еслибъ я могъ полетѣть за нею, воскликнулъ Виргилій. Она вѣрно знаетъ своего отца, и вѣрно мать смотритъ изъ гнѣзда и ждетъ ея возвращенія. Мать моя! мать моя! Беатриче, скажи мнѣ, гдѣ теперь наша мать?..
   -- Наша мать? Она тамъ -- въ раю.
   Я знаю, душа ея тамъ, со святыми: но я желалъ бы знать, въ какомъ мѣстѣ ее похоронили? Можешь ты показать мнѣ, Беатриче? Графъ никогда не позволялъ водить меня на гробницу матери.
   Беатриче, желая перемѣнить тяжелый разговоръ, встала и, исполняя желаніе дитяти, посадила его на перила террасы и перевѣсилась всѣмъ тѣломъ впередъ.
   Солнце закатывалось и посылало землѣ, на прощаньи, своя послѣдніе, грустные лучи. При каждомъ потухающемъ лучѣ, представлялось новое чудо: краски дѣлались все нѣжнѣе и слабѣе, какъ звукъ пѣсни на поверхности воды. Шпили колоколенъ, верхушки горъ, отдаленныя тучи, казалось, старались удержать послѣдній, трепетный лучъ,-- такъ съ балкона или съ пригорка, машутъ путешественнику бѣлымъ платкомъ, до тѣхъ поръ, покуда фигура его не сольется съ вечерней темнотой... О Боже! онъ сейчасъ исчезаетъ! Глаза матери, потемнѣвшіе отъ слезъ, ужь не различаютъ его болѣе; она вытираетъ ихъ своимъ покрываломъ, въ надеждѣ еще различить его вдали, напрягаетъ ихъ еще съ большей силой... увы! сынъ ея изчезъ:-- когда-то она увидитъ его вновь? Таинственные голоса неба и земли шептались между собою: растенія, воды испускали чуть слышные вздохи...
   Беатриче наклонилась надъ перилами, говоря:
   -- Тамъ, далеко, вонъ за этими горами, есть земля, которую мать принесла въ приданое Франческо Ченчи: тамъ есть церковь святыхъ Петра и Павла. Въ этой церкви, въ мраморной гробницѣ, направо отъ входа, лежитъ тѣло нашей дорогой матери.
   Отъ движенія тѣла Беатриче, медальонъ м спрятанное на груди письмо упали въ садъ.
   -- Боже мой, моя тайна! вскрикнула молодая дѣвушка пронзительнымъ голосомъ, съ зардѣвшимся отъ стыда лицомъ.
   Франческо Ченчи, спрятавшись въ лавровой бесѣдкѣ, давно не опускалъ глазъ съ дѣтей и, казалось, хотѣлъ отравить ихъ своимъ взглядомъ. Только что онъ увидѣлъ упавшее письмо и медальонъ, онъ кинулся, чтобъ поднять ихъ, но не такъ скоро, какъ ему желалось бы, потому что больная нога служила ему помѣхой. Беатриче бросила на него взглядъ, исполненный ужаса, и съ отчаяніемъ повторила два раза:
   -- Моя тайна! моя тайна! Я отдамъ жизнь свою тому, кто спасетъ ее!
   Ребенокъ посмотрѣлъ на нее, поблѣднѣвшую какъ смерть, взглянулъ на старика и, полный рѣшительности и храбрости, съ отчаяннымъ усиліемъ ухватился за выдающійся карнизъ террасы, спустился по немъ въ садъ и съ быстротою молніи схватилъ письмо и медальонъ.
   -- Поди сюда, кричалъ разсерженный старикъ: -- поди сюда... подай мнѣ эти вещи...
   И такъ какъ Виргилій, дѣлая видъ, что не слышитъ, пустился бѣжать прямо домой, графъ въ бѣшенствѣ ревѣлъ:
   -- Проклятая ехидна! Подай мнѣ сюда письмо... скорѣй... Если я догоню тебя, я вырву тебѣ сердце своими собственными руками.
   Ребенокъ бѣжалъ все скорѣе. Франческо, ослѣпленный гнѣвомъ, крикнулъ:
   -- Неронъ! Сюда Неронъ... лови его, и обѣими руками дразнилъ и уськалъ собаку на сына.
   Разъяренная собака кинулась, но напрасно. Виргилій пробѣжалъ уже порядочную часть дороги, и когда онъ услышалъ за собой собаку, когда ему представилось, что она уже вцѣпилась зубами въ его икры, у него точно выросли крылья: -- онъ ужь не бѣжалъ, а летѣлъ. Переступая на двѣ ступеньки разомъ, взбѣжалъ онъ по лѣстницѣ, вручилъ сестрѣ письмо и медальонъ, и задыхаясь и выбившись изъ силъ, повалился у ногъ Беатриче.
   Мгновеніе спустя, собака съ лаемъ кинулась на террассу: глаза у нея такъ и горѣли, горячій паръ валилъ изо рта. Беатриче въ испугѣ бросаетъ кругомъ отчаянный взглядъ и видитъ въ нишѣ сложенное древнее оружіе, для украшенія террасы: она выдернула шпагу и стала передъ лежащимъ братомъ. Разъяренная собака, нагнувъ морду, бросилась въ сторону, чтобъ добраться до него, но неустрашимая дѣвушка наноситъ ей въ грудь ударъ съ такой силой, что шпага вонзается до самаго сердца. Обагренная кровью, собака повалилась на спину съ воемъ и тутъ же околѣла.
   Теперь новая опасность, и еще большая. Франческо Ченчи является взбѣшенный, съ кинжаломъ въ рукѣ; онъ едва можетъ говорить отъ злости.
   -- Гдѣ эта зловредная змѣя, чортъ побери! Кто убилъ Нерона?... Кто?
   -- Я.
   -- Хорошо, раздѣлаюсь и съ тобой... но прежде давай змѣю.
   И онъ нагнулся, чтобъ заколоть сына. Беатриче подняла окровавленную шпагу, направила ея остріе къ груди Ченчи и съ выраженіемъ лица, которое передать невозможно, сказала:
   -- Отецъ... не тронь его...
   -- Извергъ! Поди прочь, говорятъ тебѣ,-- кричалъ отецъ, стараясь добраться до лежащаго ребенка.
   Беатриче съ страшнымъ спокойствіемъ повторила:
   -- Отецъ! не тронь его!..
   При звукѣ этого голоса, который заключалъ въ себѣ въ одно и то же время и послѣднюю мольбу и послѣднюю угрозу, Франческо Ченчи остановился и устремилъ глаза на дочь.
   Куда дѣвалась дѣвушка, съ нѣжнымъ выраженіемъ лица? Широко раскрытые глаза Беатриче сверкаютъ какъ молнія, вздернутые ноздри дрожатъ, губы сжаты, грудь высоко подымается и распустившіеся волосы падаютъ на плечи: одна нога ея вытянута впередъ, все тѣло откинулось назадъ, лѣвая рука сжата въ кулакъ, правая съ поднятой шпагой готовится нанесть ударъ. Ни живописецъ, ни скульпторъ не съумѣли бы изобразить Беатриче въ эту минуту; слова и подавно не въ состояніи этого сдѣлать.
   Франческо Ченчи былъ пораженъ и въ восхищеніи смотрѣлъ на нее; рука его опустилась и выронила кинжалъ; на минуту душа его смягчилась. Беатриче бросила мечь въ сторону. Старикъ простеръ къ ней объятія и съ нѣжностью воскликнулъ:
   -- Какъ ты хороша, мое дитя!.. И зачѣмъ ты меня не любишь?
   -- Я? Я буду васъ любить... и она бросилась къ нему на шею.
   Отецъ и дочь обнялись.
   Но хорошія чувства длились у нечестиваго старика такъ же коротко, какъ блескъ молніи. Онъ чувствовалъ къ добру такое же отвращеніе, какъ другіе къ злу. Въ одно мгновеніе въ немъ явились всѣ признаки преступнаго пароксизма: глаза его прищурились, вѣки затрепетали тѣмъ сладострастнымъ трепетомъ, отъ котораго пробѣгала дрожь по тѣлу; онъ уже гладитъ ея волосы, трогаетъ шею и плечи, цалуетъ ее и, наклонившись къ ней на ухо, шепчетъ ей что-то...
   Беатриче вдругъ откинула назадъ блѣдное, какъ смерть, лицо; вырвалась изъ его объятій, взяла на руки лежащаго брата, и уходя бросила на Франческо взглядъ, полный такого грознаго пренебреженія, что у него, не боявшагося ни Бога, ни людей, кровь похолодѣла въ жилахъ.
   Онъ долго оставался неподвижнымъ, повергнутый въ глубокое раздумье: въ душѣ его происходила страшная борьба. Но голосъ зла побѣдилъ. Какія мысли пришли ему на умъ? Надъ чѣмъ онъ колебался? Что рѣшилъ? Кто это знаетъ! Можетъ быть самъ демонъ съ ужасомъ отвернулся бы, еслибъ заглянулъ въ душу Франческо Ченчи. Надо однако думать, что въ этомъ водоворотѣ дурныхъ замысловъ онъ остановился на самомъ худшемъ; потому что, ударяя себя рукою въ лобъ, онъ пробормоталъ сквозь зубы:
   "Какъ бы не такъ! Я, которому хотѣлось бы и самой зарѣ, когда она показывается на горизонтѣ, крикнуть иной разъ: "назадъ! ты будешь свѣтить, когда я дамъ тебѣ позволеніе..." я позволилъ остановить себя на полдорогѣ, и кому же? соломинкѣ -- волѣ ребенка! Погоди жь, злодѣйка! Все до сихъ поръ гнулось подъ моею желѣзною рукою; и ты согнешься, или я изотру тебѣ въ порошокъ и душу и тѣло.
  

ГЛАВА VII.

Церковь св. Ѳомы.

   Церковь св. Ѳомы, принадлежавшая фамиліи Ченчи, была убрана чернымъ сукномъ: на стѣнахъ висѣли траурныя украшенія и гирлянды цвѣтовъ, перемѣшанныхъ съ кипарисными вѣтками: семь открытыхъ гробовъ, изъ чернаго мрамора, ожидали своихъ покойниковъ, какъ отверстыя пасти ожидаютъ пищи; на всѣхъ нихъ была одна и та же надпись:
  
   Mors parata, vita contempla (*).
   (*) Готовиться къ смерти, значитъ пренебрегать жизнью.
  
   И дальше, восьмой гробъ, роскошнѣе другихъ, изъ превосходнаго, бѣлаго мрамора, съ такою надписью:
  
   Si charitem, caritatemque quaeris
   Hinc intus jacent
   Non irigratus haeros.
   Neroni cani benemerentissimo
   Franciscus de Cinciis hoc titulum
   Ponere curavit... (*)
   (*) Если ты ищешь, милости и благодѣяній, ты здѣсь найдешь ихъ, Франческо Ченчи не неблагодарный хозяинъ: онъ поставилъ этотъ памятникъ въ честь своей достойной собаки Нерона.
  
   По срединѣ церкви стоялъ бархатный катафалкъ, вышитый золотомъ и убранный цвѣтами. Кругомъ катафалка шесть серебряныхъ канделябръ удивительной работы, съ зажженными свѣчами.
   Хоръ священниковъ, въ черныхъ ризахъ, ожидалъ покойника, чтобъ отслужить богатые похороны.
   Скоро послышались мѣрные шаги; и минуту спустя, занавѣсь боковой двери поднялась и въ ней показался маленькій гробъ, который несли двое мужчинъ и двѣ женщины.
   Джакомо и Бернардино Ченчи поддерживали гробъ спереди, Лукреція Петрони и Беатриче сзади.
   Покойникъ былъ Виргилій. Господь услышалъ вторую часть молитвы несчастнаго дитяти: онъ покоился въ мирѣ.
   Позади шло нѣсколько домовыхъ слугъ, въ богатыхъ, траурныхъ одеждахъ, съ зажженными свѣчами. Нельзя было видѣть безъ жалости и удивленія, что слуги были одѣты лучше, чѣмъ Джакомо и Бернардино: особенно платье Джакомо было такъ истерто, что имъ пренебрегъ бы самый бѣдный римскій дворянинъ. Волосы его были растрепаны, борода длинная, воротничокъ и рукава грязные; онъ держалъ голову внизъ, точно стыдился самаго себя; лобъ его былъ покрытъ морщинами, щеки блѣдны и худы: онъ проливалъ горькія слезы. Лицо его ясно выражало двѣ противуположныя страсти: жалость и дурно скрытую досаду. Бернардино тоже плакалъ, но болѣе изъ подражанія, чѣмъ по собственному побужденію; потому что, хотя онъ и не совсѣмъ одурѣлъ, но его умъ былъ затемненъ страхомъ къ отцу, совершеннымъ невѣденіемъ всего и невѣжествомъ, въ которомъ отецъ всячески старался его поддерживать. Лукреція, хотя была и мачихой Виргилія, но также проливала слезы. Но такъ какъ она была скорѣй ханжа, чѣмъ христіанка, то она скоро и легко всему покорялась, перенося терпѣливо несчастія и приписывая святой волѣ Божіей всякое событіе въ жизни, какъ хорошее, такъ и дурное.
   Франческо Ченчи женился на Лукреціи именно потому, что слышалъ про ея большую набожность и что разъ какъ-то она, слушая разсказы о его жизни и невѣріи, воскликнула: "Господи! я скорѣй бы вышла за мужъ за дьявола, чѣмъ за графа Ченчи". Тогда онъ началъ за ней ухаживать; притворился человѣкомъ примѣрной нравственности; сталъ посѣщать церкви, научился опускать внизъ голову и очень трогательно подымать глаза и руки къ небу; и въ особенности сталъ щедръ на подаянія. Онъ умѣлъ разсказывать житія святыхъ и разсуждать о формѣ и сущности святыхъ даровъ лучше всякаго францисканца. Лукреція начала думать, что его оклеветали. Во всякомъ случаѣ, развѣ онъ не могъ обратиться на путь истинный? Можетъ быть, по волѣ святой Дѣвы, ей было суждено вырвать эту душу изъ когтей дьявола? Набожныя женщины находятъ столько сладости, столько гордости въ этой борьбѣ съ дьяволомъ за душу, что, говоря вообще, онѣ не удовлетворяются первымъ обращеніемъ, а съ похвальнымъ рвеніемъ трудятся надъ вторымъ, а второе поощряетъ ихъ на третье, и т. д.; и еслибъ въ нихъ было столько же силы, сколько доброй вели, то нѣтъ сомнѣнія, что онѣ посвятили бы всю жизнь на такое доброе дѣло. Какъ это, такъ и увѣщанія родныхъ, огромное богатство и знатность Ченчи подвинули Лукрецію на согласіе вступить во второй бракъ съ Франческо Ченчи.
   Какъ только графъ ввелъ въ свой домъ Лукрецію, онъ сказалъ ей, какъ будто въ шутку: "вы говорили, что скорѣй пойдете за мужъ за дьявола, чѣмъ за меня: я взялъ васъ для того, чтобъ доказать вамъ, что вы были правы"; но онъ серьезно сдержалъ слово.
   Онъ началъ съ того, что каждый день становился на колѣна подлѣ нея, когда она читала молитвы, и пѣлъ непристойныя или богохульныя пѣсни: она открывала молитвенникъ, онъ открывалъ произведенія Маркантонія Раймонда или Петра Аретина: онъ старался разрушить въ ней всякое чувство религіи и нравственности и наполнить ей душу сомнѣніемъ и ужасомъ; но Лукреція ничего не понимала изъ всей этой чертовщины и большею частью даже и не слушала мужа. Иногда, когда ея порочный мужъ, уставши говорить, дѣлался молчаливъ, она начинала или продолжала читать свои молитвы; вышло такъ, что Франческо Ченчи вмѣсто того, чтобъ бѣсить другихъ, мучилъ самого себя; вмѣсто того, чтобъ привесть ее въ отчаяніе, онъ самъ кусалъ себѣ губы отъ досады и сходилъ съ ума отъ злости. Когда это средство оказалось неудачнымъ, онъ изобрѣлъ другое: заставлялъ ее слушать разсказы о своихъ ежедневныхъ любовныхъ похожденіяхъ; но когда и этимъ не удалось разсердить ее, онъ наполнилъ домъ распутными женщинами; онъ не удерживался ни отъ словъ, ни отъ дѣйствій, способныхъ оскорбить достоинство женщины и жены, но она и тутъ съ неизмѣннымъ терпѣніемъ говорила ему: "да наставитъ васъ Богъ и проститъ васъ, какъ я васъ простила". Франческо не находилъ средства расшевелить эту холодную и незлобивую натуру. Часто, ослѣпленный бѣшенствомъ, онъ унижалъ ее въ присутствіи слугъ; онъ оскорблялъ ее всячески, билъ ее; оставлялъ на лицѣ слѣды своего звѣрскаго бѣшенства; заставлялъ ее терпѣть недостатокъ въ одеждѣ и въ пищѣ... Но онъ только напрасно терялъ время: она все переносила съ покорностью, во имя Христа, во искупленіе грѣховъ своихъ. Франческо, чтобъ не биться лбомъ объ стѣну, пересталъ преслѣдовать ее. Невѣроятная вещь! у него скорѣе истощилась способность ее мучить, чѣмъ у нея истощилось терпѣніе. Онъ рѣшилъ, что она истуканъ, и оставилъ ее въ покоѣ, какъ мертвую натуру, которую не стоить ни терзать, ни ласкать.
   Одна Беатриче не плакала; глаза ея были неподвижно устремлены на покойника и она" какъ въ безпамятствѣ, безсознательно слѣдила за движеніями другихъ.
   Когда дошли до катафалка, Беатриче взяла на руки мертваго брата и сама уложила его на катафалкъ, поправила ему волосы, положила на грудь распятіе и букетъ фіалокъ; потомъ, отодвинувши одинъ изъ канделябровъ, облокотилась на край гробика и не сводила глазъ съ покойника.
   Одинъ изъ слугъ смотрѣлъ на Беатриче глазами, похожими на два огненныхъ языыка, и иногда вздрагивалъ: слуга этотъ былъ Марціо,
   Кромѣ четырехъ дѣтей, уже названныхъ, у Франческо Ченчи было еще трое дѣтей; Кристофанъ и Феликсъ, которыхъ онъ послалъ учиться въ Саламанку, и Олимпія. Эта дѣвушка, бойкая и рѣшительная, будучи не въ силахъ больше выносить отцовскія преслѣдованія, написала свой дневникъ, гдѣ очень вѣрно и откровенно изложила всѣ поступки отца, и потомъ, несмотря на домашнее заключеніе, подъ которымъ она находилась, съумѣла устроить, что дневникъ этотъ былъ подавъ святому отцу, вмѣстѣ съ просьбой, въ которой она умоляла его помѣстить ее въ монастырь, покуда ей не представится случая выдти честнымъ образомъ замужъ. Смѣтливая дѣвушка привела, изъ гнусныхъ поступковъ отца, только самые вѣроятные и такіе, въ которыхъ легко было удостовѣриться; о другихъ она умолчала, понимая, что чѣмъ сильнѣе безобразіе, тѣмъ менѣе оно заслуживаетъ довѣрія, и приводить факты невѣроятные, хотя и справедливые, значитъ отнимать вѣру и въ вѣроятные. Кромѣ того она думала, что дочь, жалуясь на отца для собственнаго спасенія, не должна выходить изъ границъ необходимости, чтобъ не дать возможности заподозрить въ жалующемся неестественной ненависти противъ своей собственной крови. Папа, оцѣнивъ умѣренность молодой дѣвушки, рѣшился подать ей помощь; онъ взялъ ее изъ родительскаго дома, помѣстилъ въ монастырь и въ скоромъ времени отдалъ замужъ за графа Карла Габріелли, знатнаго и уважаемаго дворянина изъ Губіо, которому заставилъ графа Ченчи выдать приличное приданое. Разсказываютъ, что графъ Ченчи; прійдя въ ярость за этотъ успѣхъ Олимпіи, дошелъ до того, что обѣщалъ сто тысячъ скудъ тому, кто возвратитъ въ его домъ ненавистную дочь, живую или мертвую; но папа былъ могущественнѣе его; и въ этотъ разъ Ченчи опять пришлось грызть свои удила...
   Не имѣя возможности вымѣстить досаду набѣжавшей дочери, онъ съ усиленной жестокостью сталъ преслѣдовать тѣхъ дѣтей, которые остались. Пораженіе, нанесенное его необузданному самоуправству, терзало его душу, и его видѣли часто, какъ Августа, послѣ потери легіоновъ Кара, бродящаго по комнатамъ своего дворца, ломая руки.
   Беатриче ничего не видѣла, ничего не слышала: только когда священникъ окропилъ святой водой гробикъ и одна капля съ лица покойника брызнула ей на лицо, она вздрогнула, сдѣлалась еще мрачнѣе и потомъ прошептала:
   -- Это предзнаменованіе,-- я его принимаю.
   Толпа слугъ и монаховъ выходила изъ церкви вслѣдъ за священниками, потомъ по немногу разошлись и всѣ сосѣди, пришедшіе помолиться за упокой души Виргилія. Ченчи остались одни съ покойникомъ. Добрый народъ отъ всего сердца плачетъ надъ чужимъ горемъ; правда, онъ скоро и забываетъ его, потому что свое собственное несчастье поглощаетъ у него всѣ слезы, а часто ихъ даже и не хватаетъ.
   Всѣ стояли на колѣняхъ, опустивъ руки и повѣсивъ головы. Беатриче, одна не мѣняя своего прежняго положенія, вдругъ подняла голову, бросила строгій взглядъ на этихъ несчастныхъ, и повелительнымъ голосомъ воскликнула.
   -- О чемъ вы плачете? Встаньте! Знаете, кто убилъ нашего брата? Да, вы это знаете, но боитесь даже про себя произнести его имя. Того, чье имя вы я про себя произнести не смѣете, я назову вамъ громко: это его отецъ... нашъ отецъ... Франческо Ченчи.
   Стоявшіе на колѣняхъ не шевельнулись, но ихъ рыданія усилились.
   -- Встаньте, я говорю вамъ; тутъ нужны не слезы! Надо позаботиться о нашемъ собственномъ спасеніи, и теперь же, если только мы не хотимъ, чтобъ нашъ отецъ убилъ всѣхъ насъ.
   -- Успокойся, дочь моя, успокойся, грѣшно предаваться гнѣву, отвѣтила Лукреція: -- поди, стань тоже на колѣни и покорись волѣ Божіей.
   -- Что вы говорите, синьора Лукреція? Вы думаете служить Богу и богохульствуете. Послушать васъ, такъ подумаешь, что Богъ создалъ воду для того, чтобъ топить насъ; огонь, чтобъ жечь насъ; желѣзо, чтобъ рѣзать насъ... Гдѣ вы читали, что обязанность отца -- мучить дѣтей своихъ, и обязанность дѣтей -- позволять себя мучить? Такъ, стало быть, нѣтъ границъ, внѣ которыхъ сопротивленіе возможно? Стало быть, всякое возмущеніе законно? Такъ природа сдѣлала клеймо на лбу цѣлыхъ поколѣній людей: терпи и молчи? Развѣ есть что нибудь ужаснѣе дѣтоубійства? скажите мнѣ; потому что, хоть я и знаю много беззаконій, которыя дѣлаются на свѣтѣ, но можетъ бытъ еще не всѣ знаю. Я знаю, что есть три вещи, которыхъ перечесть нельзя: звѣзды на небѣ, дурныя мысли въ сердцѣ человѣка и страданія несчастныхъ... можетъ есть и еще что нибудь, тогда скажите мнѣ и это. Ахъ, синьора Лукреція, какъ же вы мало любили бѣднаго Вергилія!..
   -- Какъ! я не любила его? Это милое дитя было мнѣ такъ дорого, какъ будто я сама родила его.
   -- Въ самомъ дѣлѣ? Эти слова легко сказать, но на дѣлѣ оно едва ли такъ. Любовь матери не выдумывается. Еслибъ это было ваше дитя, еслибъ вы выносили его, родили его въ мукахъ, вы бы теперь не плакали, а вопили. Но что удивительнаго, что люди не внемлятъ голосу крови, когда ему даже небо не внемлетъ? Крикъ Авеля теперь не достигъ бы до Всевышняго... Но если небо сдѣлалось глухо, то мое сердце осталось прежнимъ: оно стонетъ, и содрогается, и бьется, какъ и въ тѣ времена... А ты Джакомо, ты мужчина. Неужели ты ничего не чувствуешь тутъ? и молодая дѣвушка ударила рукою по груди брата.
   -- Беатриче, отвѣчалъ Джакомо Чеичи: -- я уже не тотъ, что былъ прежде: лучшая часть меня самаго погибла; я кажусь тѣнью, воспоминаньемъ прежняго себя. Посмотри на меня... развѣ ты скажешщь, что мнѣ двадцать пять лѣтъ? Что можно сдѣлать противъ судьбы? Я боролся больше, чѣмъ ты думаешь, я изо всѣхъ силъ кусалъ мою цѣпь, покуда она не искрошила мнѣ зубы... Посмотри, сестра, да какого униженія я доведенъ. Мнѣ не во что одѣться, у меня даже нѣтъ рубашки, я лишенъ средства держать въ чистотѣ тѣло,-- развѣ это не унизительно дворянину? Но это было бы еще небольшое горе, еслибъ я страдалъ одинъ; у меня часто не достаетъ хлѣба, чтобъ накормить дѣтей. Изъ двухъ тысячъ скудъ, которыя отецъ обязанъ платить мнѣ по повелѣнію папы, онъ мнѣ едва, да и то съ трудомъ, даетъ осьмую часть; доходъ съ приданаго Луизы онъ отнимаетъ у меня; я часто вижу дѣтей своихъ нагими, жену въ слезахъ и всѣхъ голодными... Я бѣгу изъ дому, чтобъ не слышать этихъ криковъ; но они меня преслѣдуютъ до отчаянія. Скажи мнѣ, что жь я могу сдѣлать?
   -- Отчего мы не обратимся къ папѣ? Олимпія обращалась же къ нему, и ей удалось.
   -- А развѣ я не обращался? Я падалъ къ его ногамъ, обливалъ полъ слезами, просилъ его за моихъ дѣтей, за васъ и за себя. Я ему разсказалъ подробно ужасные поступки отца, я не скрылъ отъ него и самыхъ тайныхъ, самыхъ гнусныхъ; умолялъ его именемъ Бога, котораго онъ представляетъ на землѣ, не отказать намъ въ помощи. Строгій старецъ не былъ тронутъ, онъ не моргнулъ глазомъ; точно я просилъ помощи у бронзовой статуи св. Петра, ноги которой истерты поцѣлуями и все-таки остаются холодными. Онъ выслушалъ меня съ неподвижнымъ лицомъ, устремивъ въ меня свои сѣрые глаза, взглядъ которыхъ былъ тяжелъ, какъ свинецъ, и потомъ медленно произнесъ эти слова, которыя падали мнѣ на сердце, какъ хлопья снѣга: "Горе дѣтямъ, которые открываютъ отцовскій позоръ! Хамъ за это былъ проклятъ. Симъ и Афетъ, оказавшіе уваженіе къ отцу своему, получили благословеніе Божіе, и потомство ихъ обитало въ вѣчныхъ селеніяхъ Ханаана. Читали ли вы гдѣ нибудь, чтобъ Исаакъ ропталъ на Авраама? Развѣ дочь Афета удалилась въ горы для того, чтобъ проклинать отца своего? Отцы представляютъ Бога на землѣ. Еслибъ ты съ уваженіемъ наклонялъ голову, чтобъ поклоняться, ты не видѣлъ бы ошибокъ твоего родителя, и не обвинялъ бы его. Ступай съ Богомъ". И, говоря это, онъ прогналъ меня съ глазъ. Теперь ты видишь на дѣлѣ: Олимпія тѣми же доводами нашла путь къ милости папы; я, напротивъ, заслужилъ равнодушіе и презрѣніе: въ этомъ видна судьба, а что можетъ человѣкъ противъ судьбы?
   -- Можетъ умереть.
   -- Ахъ! У тебя нѣтъ дѣтей, Беатриче, у тебя нѣтъ мужа, а у меня жена, любящая и любимая. Еслибъ я не былъ отцомъ, давно бы мое тѣло вытащили вмѣстѣ съ рыбою въ Остіи; но придетъ день, и скоро придетъ! Я вижу, что это одно средство избавиться мнѣ отъ ежедневнаго, невыносимаго отчаянія. Когда я прохожу мимо Тибра, мнѣ все кажется, что плескъ воды подъ мостами говоритъ мнѣ: пора! И конечно этимъ кончится... даже Беатриче побуждаетъ меня на это...
   Беатриче нѣсколько разъ мѣнялась въ лицѣ, пока говорилъ Джакомо: внутренняя сила видимо побудила ее сказать что-то, но она удержалась; наконецъ, протянула руку Джакому и произнесла тихо:
   -- Братъ, я сказала необдуманныя слова... прости меня и забудь ихъ. Теперь встань... Кто слишкомъ преклоняется къ землѣ, того и поступки отзываются грязью... Будь человѣкомъ. Я въ порывѣ горести усомнилась въ милости Божіей; но онъ простилъ меня, потому что я чувствую, какъ нисходитъ въ душу мою спокойствіе, а съ подобнымъ сердцемъ можно рѣшиться на что-нибудь доброе...
   -- Ага! между алтаремъ и гробами затѣвается заговоръ?.. вдругъ раздалось сзади.
   Дрожь пробѣжала по тѣлу всѣхъ: они обернулись съ перепуганными лицами и увидѣли стараго графа, который точно выросъ изъ подъ полу, съ багровымъ лицомъ, весь въ черномъ и съ красной шапочкой на головѣ, какую носили патриціи того времени. Лицо гордаго старика было неподвижно и страшно своимъ спокойствіемъ; оно было непроницаемо и зловѣще, какъ лицо сфинкса. Всѣ прижались другъ къ другу молча, и не смѣли поднять глазъ. Такъ птицы, притихнутъ вдругъ подъ деревомъ, съ приближеніемъ сокола, и изъ кажется, что онъ ихъ не видитъ. Одна Беатриче храбро и неустрашимо стояла передъ графомъ.
   -- Святые пусть будутъ свидѣтелями того, какъ достойные дѣти дѣлаютъ заговоръ противъ жизни своего отца. Впередъ... что же васъ удерживаетъ? Чего вы боитесь? Какое сопротивленіе можетъ оказать вамъ одинъ слабый, безоружный старикъ? Мѣсто удобное... въ присутствіи Бога... алтарь готовъ... готова жертва... гдѣ же вашъ ножъ, злодѣи?
   Всѣ въ оцѣпененіи молчали. Франческо спокойнымъ голосомъ продолжалъ:
   -- А! вы не смѣете... мои глаза пугаютъ васъ?.. ни у кого изъ васъ не достаетъ храбрости смотрѣть мнѣ въ лицо? Бѣдные дѣти! Ну хорошо, если вы не знаете, я научу васъ, какъ привесть въ исполненіе вашъ замыселъ... и со всею подлостью, на какую вы способны. Ночью, когда все покоится, и отецъ вашъ... Франческо Ченчи... однимъ словомъ, я сплю... тогда моя глаза не будутъ наводятъ на васъ ужасъ... тогда вы поскорѣй вонзите мнѣ острый кинжалъ... хорошенько выточенный между двумя молитвенниками -- вотъ сюда въ лѣвый бокъ... вы увидите, какъ онъ легко войдетъ. Жизнь старика это нитка: даже рука ребенка... даже лапка этаго насѣкомаго (и при этомъ онъ поднялъ ручку покойника, которую отбросилъ потомъ съ неимовѣрнымъ презрѣніемъ, такъ что она тяжело упала на край гробика) могла бы разрѣзать ее.
   При этомъ нѣкоторые невольно закрыли себѣ лицо руками. Графъ съ тою же страшною ироніею продолжалъ:
   -- Я понимаю... вы и молча заставляете понимать васъ. Съ васъ не довольно моей смерти... вы хотите пользоваться плодами вашего преступленія. Это хорошо; но мнѣ тоже дорога честь вашего рода. Я самъ не вынесъ бы, чтобъ семейство мое было опозорено наказаніемъ... самое преступленіе вздоръ. Ну такъ слушайте меня... мы тутъ между своими... насъ никто не можетъ выдать: -- вы приготовьте мнѣ зелье усыпляющее... царство природы изобилуетъ травами, которыя имѣютъ такія свойства! О природа! alma parens, ты съ самыхъ первыхъ дней сотворенія, производя столько ядовитыхъ травъ, предвидѣла будущія нужды и желанія дѣтей... какъ эти, которыхъ я произвелъ на свѣтъ любящими и хорошими... Предусмотрительная матъ! Видите-ли... бросить меня внизъ съ балкона, развѣ ужь съ очень высокаго, я бы вамъ не совѣтовалъ; потому что отъ этого рѣдко умираютъ сразу, и боль могла бы вырвать у меня тайну, которую сердце напрасно старалось бы скрыть. Вы могли бы еще... да, клянусь святымъ Феликсомъ, патрономъ нашей фамиліи... это было бы сродство истинно царское; -- вы могли бы сдѣлать, какъ король Манфредъ, котораго хотя и трудно назвать святымъ, но нельзя также считать и за дьявола, потому что Дантъ помѣстилъ его въ пургаторій. Манфреду, видите ли, нетерпѣлось наслѣдовать королевство Сициліи, а отецъ его, императоръ Федерикъ, вовсе не торопился умирать: какъ тутъ быть? Жизнь отцовъ находятся въ вѣчномъ противорѣчіи съ жизнью дѣтей. Есть же люди, которыхъ ремесло помогать смерти? И кто знаетъ, кому бы вы были болѣе благодарны: бабкѣ первыхъ или бабкѣ второй? Я понимаю ваше нетерпѣніе... а мнѣ простите за это мое многословіе, хотя бы въ благодарность, что я же и учу васъ, какъ отъ него избавиться навсегда. Манфредъ читалъ у постели отца; глаза старика отяжелѣли и онъ заснулъ такъ крѣпко, что слабое дыханіе только показывало въ немъ присутствіе жизни... дыханіе до того легкое, что оно едва могло бы помутить зеркало или можетъ быть перо... словомъ дыханіе такое же, какъ мое... онъ вытащилъ подушку изъ-подъ головы отца и положилъ ее на него... какъ видите, дѣло одного мгновенія; потомъ вскочилъ на постель, обоими колѣнами уперся ему въ грудь, обѣими руками прижалъ подушку ко рту и ноздрямъ... и оставался въ этомъ положеніи, покуда не отправилъ отца, который ему ни на что не былъ нуженъ, и не пріобрѣлъ короны, которая ему была необходима...
   -- Ужасно! ужасно! воскликнула Беатриче.
   -- Ужасно! повторили другіе.
   -- Чего жь вы пугаетесь? Вы боитесь обжечь пальцы объ раскаленные угли ада, и затѣваете играть роль дьяволовъ за землѣ? А вы развѣ не знаете, что для того, чтобъ быть дьяволомъ, надо плавать шутя въ огненномъ морѣ и смѣяться въ мукахъ? Тогда человѣкъ считается достойнымъ обмочить свои руки въ кровь, какъ губы въ вино, и говорить даже въ присутствіи Бога: "я не грѣшилъ." А! вы думаете дѣлать преступленіе, какъ бабочки, взмахомъ крыльевъ? Предоставьте мнѣ суровую роль сатаны, потому что я чувствую себя злодѣемъ всѣми силами своихъ способностей. Посмотрите на эти семь гробовъ... я приготовилъ ихъ для васъ, для Олимпіи, Кристофана и Феликса... вы тутъ не видите моего гроба, потому что я хочу умереть послѣ всѣхъ васъ. О, Боже, котораго не знаю, если еще ты хочешь пріобрѣсти во мнѣ поклонника, который увѣровалъ бы въ тебя такого, какимъ тебя видѣлъ Моисей, могучимъ и ревностнымъ карателемъ четвертаго и пятаго поколѣнія ненавидящихъ тебя, пошли мнѣ счастье присутствовать при предсмертныхъ мукахъ моихъ дѣтей, закрыть имъ глаза и уложить ихъ на покой въ эти гробы! Даю клятву благороднаго дворянина -- зажечь тогда свой дворецъ и самому въ немъ сгорѣть. Но если ты не можешь сдѣлать мнѣ этой милости, я согласенъ умереть прежде нихъ, съ тѣмъ условіемъ, чтобъ мнѣ было даровано право протянуть изъ могилы руку и увлечь ихъ за собою... Но ты меня не слышишь. Ну, такъ я и самъ позабочусь; оно будетъ лучше; потому что человѣкъ, покуда въ немъ есть дыханіе, не долженъ сообщать своихъ мыслей о мести никому -- даже Богу. Ступайте, избавьте меня отъ вашего ненавистнаго присутствія. Ступайте вонъ!
   Онъ сдѣлалъ движеніе рукой, какъ будто хотѣлъ оттолкнуть всѣхъ отъ себя; но ему вдругъ пришла, по видимому, другая мысль; онъ кинулся къ Джакомо и, схвативъ его за правую руку, заставилъ вернуться; потомъ, глядя на него пристально и приблизивъ къ нему лицо, началъ говорить:
   -- Ты жаловался, что у тебя нѣтъ рубахъ... лѣнтяй! Ступай на гробницу той, которая была твоей матерью, подыми крышку, возьми простыню, въ которую она завернута, и отнеси ее своей женѣ, пусть она сошьетъ изъ нее рубашки твоимъ дѣтямъ. Да скажи ей, чтобъ она оставила отъ нея два куска: одинъ, чтобъ закрыть тебѣ лицо, когда ты умрешь недоброй смертью, а другой, чтобъ обтирать себѣ слезы, если она будетъ такой дурой, что станетъ проливать изъ по такомъ мерзавцѣ, такомъ низкомъ, отвратительномъ созданіи, какъ ты...
   -- Ради Бога! оставьте меня, графъ... кричалъ Джакомо, дрожа всѣмъ тѣломъ и употребляя всѣ усилія, чтобъ вырваться изъ рукъ жестокаго старика.
   -- Нѣтъ, я не оставлю тебя, покуда не научу, какъ находить то, что тебѣ нужно. Хочешь хлѣба для своихъ дѣтей? Принеси домой горсть праха твоей матери, пускай ѣдятъ его... змѣи питаются землею. Или лучше, ступай, отнеси имъ мое проклятіе, которое я дарю имъ неотъемлемо inter vivos... ты имъ посыпь ихъ дѣтскія головы... не бойся оно не падетъ на камень... не отворачивай лица... я говорю тебѣ правду: ужъ это обычай въ нашемъ семействѣ, что дѣти ненавидятъ отца; мы отъ дьявола родились и къ дьяволу вернемся; проклятіе, которое ты посѣешь, тебѣ вернется съ лихвою во время жатвы. Пускай у тебя съ женою не будетъ другъ для друга иныхъ словъ, кромѣ словъ брани и ненависти; пускай она выгонитъ тебя изъ постели, опозорить твое ложе; пусть жизнь твоя сдѣлается пыткой, смертъ облегченіемъ...
   Онъ наговорилъ бы еще больше, еслибъ Джакомо, сдѣлавъ отчаянное усиліе, не вырвался изъ его рукъ и не убѣжалъ, заткнувъ себѣ уши.
   -- Бѣги... бѣги, продолжалъ злой старикъ;-- напрасно ты затыкаешь себѣ уши; мои слова имѣютъ то же свойство, какъ раны моего блаженнаго патрона, святаго Франческо: они жгутъ тѣло, разъѣдаютъ кости... послѣ смерти еще видны ихъ слѣды...
   Лукреція и Бернардино, дрожа отъ страха, пустились бѣжать вслѣдъ за Джакомонъ; осталась одна Беатриче, неподвижная у изголовья гроба.
   -- А ты не трепещешь? спросилъ ее отецъ.
   Беатриче, не отвѣчая ему, повернулась съ благоговѣніемъ и сложивъ руки къ алтарю, сказала:
   -- Святой крестъ... ниспошли свою милость на эту несчастную душу...
   -- Безумная! что ты говоришь о крестѣ? Тутъ нѣтъ ни Христа, ни Бога...
   -- Замолчите, старикъ. Подумайте, что вы съ минуты на минуту можете быть призваны передъ его святое судилище, и что онъ одинъ... да, онъ одинъ можетъ помиловать и спасти васъ.
   Старикъ хохоталъ и скрежеталъ зубами.
   -- Хочешь имѣть доказательство, что я невредимъ? Вотъ оно!
   И, взойдя на ступеньки алтаря, онъ со всей силы ударилъ кулакомъ но мраморной доскѣ, говоря:
   -- Боже! если ты находится въ этомъ алтарѣ, обрати меня въ пепелъ... я вызываю тебя, чтобъ ты меня разгромилъ за мое нечестіе... Говоря это, онъ положилъ голову на алтарь и, пробывши въ этомъ положеніи нѣсколько времени, раза три крикнулъ: не слышишь? Наконецъ поднялъ эту проклятую голову. Члены его тѣла дрожали, но не душа. Онъ посмотрѣлъ на дочь; его сморщенные глаза начали щуриться и смѣяться смѣхомъ ехидны; онъ подошолъ къ ней, какъ гроза. Она даже не моргнула.
   -- Поди ко мнѣ, Беатриче, тебя одну люблю я... ты свѣтъ моей жизни... ты...
   И, одержимый дьявольскимъ безуміемъ, нечестивый старикъ приближается къ Беатриче, уже прикоснулся къ ней, уже въ изступленіи готовъ обнять ее; но она отскочила въ ужасѣ на другую сторону гроба и воскликнула:
   -- Между вами и мной пусть будетъ ваше дѣтоубійство!
   При этомъ быстромъ движеніи она толкнулась о гробъ, который опрокинулся вмѣстѣ съ покойникомъ, увлекая за собою гирлянды цвѣтовъ и канделябръ съ зажженными свѣчами; канделябръ повалилъ Франческо Ченчи на землю. Голова покойника упала на голову старика; свѣтлые волосы мертваго ребенка и сѣдые волосы живаго старика смѣшались между собою -- и вспыхнули отъ зажженныхъ свѣчей.
   Старикъ корчился, какъ змѣя, которую давятъ, и, проникнутый невыразимымъ ужасомъ, ревѣлъ:
   -- Мертвецъ жжетъ меня!...
   Съ отчаяннымъ усиліемъ онъ высвободился отъ трупа и съ трудомъ могъ стать на ноги. Какъ ужасенъ былъ въ эту минуту Франческо Ченчи! Обожженые волосы еще дымились, щеки и високъ распухли отъ обжога, глаза подкатились, такъ что изъ нихъ были видны одни желтые бѣлки, налитые кровью; всѣ члены судорожно дрожали.
   -- Ага, Франческо Ченчи!-- бормоталъ онъ, скрежеща зубами:-- ты испугался! Трусъ! ты испугался! Ребенокъ и покойникъ напугали тебя.... теперь я вижу, что ты, въ самомъ дѣлѣ, старъ!
   Беатриче исчезла. Старикъ, шатаясь, пошелъ въ свои комнаты, исполненный страшныхъ и кровавыхъ замысловъ.
  

ГЛАВА VIII.

Отчаяніе.

   Сырой вѣтеръ широко съ силою дуетъ съ моря, нагоняя на Римъ тучу за тучею, которыя пугливо и зловѣще бѣгутъ одна за другою, какъ лошади Апокалипсиса. Эти тучи наполнены гнѣвомъ Божіимъ и носятъ въ своемъ чревѣ ураганы, заразы и молніи для какой нибудь осужденной на гибель головы. Отъ дуновенія этого разлагающаго вѣтра тѣло постигаетъ слабость и раздражительность; на стѣнахъ домовъ показывается сырость; волосы прилипаютъ къ щекамъ; холодный потъ выступаетъ вокругъ шеи... Душа легко поддается гнѣву; въ словахъ является горечь; самые мягкіе голоса дѣлаются пронзительными... Закроешь окна, начинаетъ томить тоска; откроешь ихъ, вещи, листы бумаги, все разносится вѣтромъ по комнатѣ; пыль набивается въ волосы, въ складки рубашки и засоряетъ глаза.
   Въ такой-то вѣтеръ, позднею ночью, въ убогой комнатѣ, сидѣли и разговаривали между собою мужъ и жена; передъ ними стоялъ простой деревянный, некрашенный столъ, и на столѣ грустно догарала, какъ чахоточный, сальная свѣча, едва освѣщая комнату и бросая вокругъ на столько свѣта, чтобъ можно было разсмотрѣть наружность разговаривающихъ. Мужчина казался убитымъ горемъ; руки его висѣли, какъ у человѣка, доведеннаго до отчаянія; женщина была подавлена страданіями, но взглядъ ея сохранилъ еще истинную римскую мощь и все еще былъ полонъ огня. Она видимо была взволнована чѣмъ-то и съ жаромъ говорила:
   -- Нѣтъ, я никогда не повѣрю всѣмъ этимъ злодѣйствамъ... Вѣдь это ужасно: отъ такихъ дѣлъ солнце можетъ остановиться на небѣ.
   Мужчина этотъ былъ Джакомо Ченчи, женщина Луиза Веліа. Джакомо, какъ мы уже сказали, было едва двадцать шестъ лѣтъ; онъ былъ не высокъ ростомъ и скорѣе полонъ, чѣмъ худъ; но теперь онъ сидѣлъ исхудалый ужасно. Выросши подъ отцовскимъ гнѣвомъ и не испытавши кроткихъ увѣщаній, способныхъ смягчать сердце, онъ можетъ быть слѣдуя дурному примѣру, вышелъ бы похожимъ за отца, еслибы любовь не завладѣла во время его душой и не сдѣлала ее способною къ самымъ нѣжнымъ чувствамъ. Онъ влюбился въ Луизу, прелестную и достойную дѣвушку, но не знатнаго, хотя и стариннаго рода; и она отвѣчала ему не потому, что онъ принадлежалъ знатной фамиліи, но потому что знала, какъ безмѣрно онъ несчастливъ.
   Нѣтъ существа, которое болѣе воспламенялось бы самопожертвованіемъ, какъ женщина. Созданіе нѣжное, она легко увлекается всѣмъ тѣмъ, что ей кажется великодушнымъ: для нея блаженство -- облегчать страданія другихъ, ухаживать за опасно больнымъ. Когда медикъ и священникъ покидаютъ умирающаго, кто остается у его изголовья? женщина. Она была его радостью, можетъ быть и горемъ, въ жизни; но въ несчастіи она остается его ангеломъ хранителемъ; и послѣ его смерти, на колѣнахъ у его дома, читаетъ молитвы по усопшемъ. Женщина послѣ всѣхъ покидаетъ мужчину,-- даже послѣ надежды.
   Если знамя свободы и религіи нуждается болѣе въ мужчинахъ для борьбы, то у него было больше женщинъ для проповѣди и для страданій. Дѣвственницы первыхъ временъ христіанства, въ цвѣтѣ молодости, съ восторгомъ окрасили бѣлыя розы своихъ гирляндъ своею собственною кровью. Неужели было бы грѣшно вѣрить, что одинъ взглядъ, которымъ христіанская дѣвственница обвела толпу въ то время, когда поднятый топоръ, предназначенный для ея головы, разсѣкалъ уже воздухъ, обратилъ большее число людей въ вѣру Христову, чѣмъ проповѣди Іоанна Златоуста? Если это грѣхъ, я смѣло исповѣдываюсь въ немъ.
   Отъ брака Луизы Веліа съ Джакомо Ченчи родилось въ короткое время четверо дѣтей. Жили они сперва, хотя и несоотвѣтственно высокому происхожденію Джакомо, однако довольно удобно, покуда у Франческо Ченчи не прошелъ страхъ, навѣянный повелѣніемъ папы, заставившимъ его выдавать сыну пенсію въ 2000 скудъ въ годъ, Зная, что папа не станетъ слѣдить за этимъ, Ченчи началъ по немногу уменьшать пенсію и, наконецъ, пересталъ почти вовсе выдавать деньги. Наконецъ семейство Джакомо впало въ большую бѣдность и начало терпѣть нужду въ самомъ необходимомъ.
   Луиза, хотя и страдала сильно, но не столько за себя, сколько за семейство, и потему крѣпилась, на сколько у нея хватало силы; она обращала къ мужу веселое лицо и убѣждала его не падать духомъ, говоря, что все измѣнится къ лучшему. Послѣ тучъ показывается солнце, говорила она, и проходитъ дурное; не можетъ быть, чтобъ такое положеніе продлилось....-- и тому подобныя общія мѣста, которыя въ этихъ случаяхъ произносятъ губы и которымъ вѣритъ сердце. Увы! слишкомъ часто судьба, вцѣпившись въ волосы человѣка, тащить его въ могилу и до тѣхъ поръ не оставитъ, пока не зароетъ въ нее и не затопчетъ ногами землю, которую на нее насыплетъ. Богу одному были извѣстны горести достойной женщины; и какъ часто разрывалось сердца ея при водѣ своего благороднаго мужа, одѣтаго не только бѣдно, но грязно,-- дѣтей, полунагихъ и часто голодныхъ. Частыя потрясенія даже измѣнили не мало ея душу, и она подавляла не безъ усилія голосъ упрека, который подымался въ ней и укорялъ за слишкомъ большое долготерпѣніе. Она начинала жалѣть, что принесла себя въ жертву. Это было замѣтно и въ ея обращеніи съ мужемъ; но Джакомо, постоянно подавленному горемъ, было не до того, чтобъ замѣчать что-либо.
   -- Луиза, другъ мой, проговорилъ онъ таинственнымъ голосомъ: это еще не все... то ли онъ еще дѣлалъ!.. Слушай... подвинься ближе, чтобъ дѣти не слышали.
   Но такъ какъ она не придвигалась, почувствовавъ какъ бы отвращеніе, то Джакомо самъ придвинулъ свой стулъ къ ней.
   -- Тебѣ надо знать, что мать моя была такъ же добродѣтельна и хороша... какъ ты, мой ангелъ... Но если сама она сохранила свое сердце чистымъ и вѣрнымъ своему супругу, ты понимаешь, что она не могла запретить другимъ влюбляться въ себя. Синьоръ Гаспаръ Ланчи полюбилъ ее страстно и, дѣйствуя менѣе осторожно, чѣмъ слѣдовало бы, онъ излилъ свою страсть въ очень плохомъ и довольно невинномъ сонетѣ, который напечаталъ и послалъ моей матери. На другой день онъ, по своему обыкновенію, пришелъ къ ней, въ отсутствіи Франческо Ченчи. Мать, какъ только его увидѣла, встала и, поклонившись ему, произнесла дрожащимъ голосомъ: "любезнѣйшій синьоръ Гаспаръ, послѣ огласки вашего сонета, я думала, вы догадаетесь, что женщина съ правилами не можетъ больше принимать васъ; но такъ какъ вы сами этого не поняли, то я вынуждена вамъ сказать это". Видя его блѣдность, она однако почувствовала жалость и тотчасъ не прибавила: "я желаю вамъ всего хорошаго, синьоръ Гаспаръ; но зачѣмъ вы говорите мнѣ о любви, которую я, какъ жена другаго, не мету раздѣлить, не сдѣлавшись преступной, между тѣмъ какъ эта самая любовь осчастливила бы дѣвушку? Оглянитесь кругомъ и вы увидите, сколько въ Римѣ прекрасныхъ и достойныхъ невѣстъ; обратите вашу любовь на одну изъ нихъ и вы можете быть увѣрены, что она будетъ принята съ радостью, какъ того заслуживаетъ".
   Смущенный синьоръ Ланчи разсыпался въ поклонахъ, голосъ его отказался служить ему, и только слезы выступили на глазахъ. Но такъ какъ любовь питается вздохами, слезами и надеждой, то онъ не переставалъ показываться подъ окнами дворца, награждая себя ужъ тѣмъ, что видитъ стѣны, гдѣ живетъ предметъ его любви. Вдругъ однажды, на разсвѣтѣ, я слышу подъ окнами своей комнаты крики: "спасите, Бога ради! спасите!" Я поспѣшилъ выдти на улицу, со шпагой въ одной рукѣ и фонаремъ въ другой, и увидѣлъ у воротъ дворца тѣло Гаспара Ланчи, пронзеннаго насквозь шпагой. Мать моя, измученная уже тѣми страданіями, какія она претерпѣвала прежде, впала въ большую еще грусть, послѣ смерти бѣднаго Гаспара, причину которой приписывала себѣ. Еще и до этого несчастія она мало выходила изъ дому; а теперь уже никуда не показывалась и шла затворницей, вся поглощенная своею скорбью. Измученная старыми и новыми огорченіями, она стала чахнуть, и тѣ, которые посѣщали ее, видѣли, что ей уже недолго осталось жить; кромѣ того, вѣсть о близкой ея смерти распространялъ самъ Франческо Ченчи, который воспылалъ любовью, или лучше сказать, безуміемъ къ Лукреціи Петрони, нашей мачихѣ. Разъ за обѣдомъ, Франческо Ченчи воспользовался минутой, когда матъ моя отвернулась, чтобъ позвать слугу, и съ быстротою, какъ аспидъ, всыпалъ порошокъ въ ея стаканъ. Мать выпила и, находя вино горькимъ, сдѣлала выговоръ буфетчику. Графъ тотчасъ велѣлъ подать себѣ сосудъ съ виномъ, попробовалъ его и объявилъ, что это тоже превосходное, аликантское вино, какое и всегда подавалось. Я готовъ уже былъ открыть ротъ и сказать о порошкѣ, но графъ, бросивъ на меня пронзительный взглядъ, отъ котораго у меня отнялся языкъ, сказалъ: "синьора Виргиніо, не обращайте вниманія; когда себя чувствуешь дурно, то прежде всего теряешь вкусъ къ вину". И сказавъ это, онъ всталъ изъ-за стела. Три дня спустя, въ этотъ самый часъ, скончалась мать, пошли Господи вѣчный покой душѣ ея! Тѣло ея не бальзамировали, потому что она сильно портилась; закупорили въ три гроба и поскорѣй отвезли на далекіе похороны.
   Луиза слушала этотъ разсказъ съ какою-то недовѣрчивостью, и когда онъ кончилъ, она съ упрекомъ произнесла:
   -- Я не скажу, что графъ святой. Упаси Боже! Но это злословіе на отца не приноситъ вамъ ничего, кромѣ вреда...
   -- Чѣмъ же я злословлю?
   -- А развѣ не за это его святѣйшество васъ выгналъ изъ своего присутствія, какъ сына безъ сердца и врага своего родителя?
   -- Этотъ дьяволъ удачливъ по крайней мѣрѣ такъ же, какъ и развратенъ.
   -- Стыдитесь! Вспомните, что вы говорите о вашемъ отцѣ и что ваши дѣти васъ могутъ слышать.
   -- А если и услышатъ, что за бѣда? И прекрасно, пусть знаютъ, какъ дѣдъ не похожъ на ихъ отца.
   -- На васъ? А! если бы все, что вы разсказываете про графа, было правда, то вы вмѣстѣ съ нимъ имѣли бы право на ненависть дѣтей...
   -- Ненависть моихъ дѣтей! Луиза, ты съ ума сошла сегодня? И Джакомо подумалъ, ужъ не бредить ли она?
   -- Да, да!-- не удерживаясь больше, говорила внѣ себя Луиза -- ненависть ко всему вашему роду! Ваши дѣти голодны и вы не можете найти имъ пропитанія! Они голы, а вы и не думаете о томъ, чтобъ одѣть ихъ! О себѣ я ужъ не говорю. Вы прежде любили домашній кровъ; а теперь онъ вамъ противенъ: вы приходите домой рѣдко, всегда бываете суровы, скоро уходите, а о насъ и не думаете, хотя мы и ждемъ васъ съ безпокойствомъ цѣлыя ночи напрасно...
   -- Луиза! душа моя можетъ быть вынесла бы ваши вопли, но она не можетъ переносить нѣмаго горя моего семейства, я не въ силахъ видѣть столько бѣдствія. Другъ мой, неужели ты хочешь поставить мнѣ въ вину мою чрезмѣрную нѣжность къ вамъ?
   -- Скажите, Джакомо, развѣ отъ вашего отсутствія легче дѣтямъ? Развѣ отъ того, что они васъ не видятъ, они меньше плачутъ? Развѣ отъ того, что васъ нѣтъ, они сыты, одѣты, утѣшены? Зачѣмъ оставлять меня, бѣдную женщину, въ отчаяніи, безъ совѣта, безъ помощи? Развѣ мы соединились не для того, чтобъ помогать другъ другу? Зачѣмъ же мнѣ одной нести крестъ?
   -- Ты нрава, Луиза, но неужели ты не простишь мнѣ моей излишней нѣжности, или если хочешь моего малодушія?
   -- Фальшивый, жестокій человѣкъ! твоя нѣжность! твое малодушіе! А куда ты тратишь пенсію, которую даетъ тебѣ отецъ?..
   -- Что значитъ этотъ гнѣвъ? Развѣ я тебѣ не говорилъ тысячу разъ, что онъ отнялъ у меня пенсію и, какъ милостыню, бросаетъ мнѣ по три, по четыре скуди?
   -- Да, вотъ какъ!.. онъ отнялъ у тебя пенсію? Онъ бросаетъ тебѣ, какъ милостыню, три, четыре скуди! А твои любовницы? скажи-ка, чѣмъ ты ихъ содержишь? А твои незаконныя дѣти? чѣмъ ты изъ кормишь?
   -- Луиза, ты бредишь...
   -- О! я не забочусь о себѣ; я вернусь къ своимъ родителямъ; и хотя отъ нихъ и отвернулась судьба, я знаю, что они примутъ меня радушно. Мнѣ не тяжело работать, чтобъ снискивать пропитаніе. Я не упрекаю тебя за мою отцвѣтшую красоту, за молодость, погубленную съ тобою: -- конечно, я выхожу изъ твоего дома совсѣмъ другою, чѣмъ вошла въ него... Что-жъ за бѣда? Мы, женщины,-- какъ цвѣты, которые срываютъ для минутнаго удовольствія,-- понюхаютъ и бросятъ. Я тебѣ не желаю зла, избави меня Боже пожелать зла отцу моихъ дѣтей...
   -- Луиза, другъ мой!.. Ты напрасно выходишь изъ себя! Говори спокойнѣй! выслушай меня.
   -- Ступай въ объятія другой женщины... ты все таки не найдешь никого, кто бы любилъ тебя такъ, какъ я тебя любила... Но это слова женщины, и ты можешь на нихъ не обращать вниманія... выслушай только, умоляю тебя, слова матери. Сжалься надъ этими несчастными дѣтьми... посмотри на нихъ... посмотри на меня и сердце тебѣ скажетъ, что это твои дѣти... кровь твоей крови... люби ихъ по крайнѣй мѣрѣ столько же, какъ тѣхъ, которыя у тебя есть отъ другой женщины, не обрекай ихъ на голодную смерть. Я кормила Анжелико, сколько могла, своей грудью... теперь видишь у меня ужь и молока нѣтъ... О пресвятая Дѣва! Даже молоко изсякло у меня въ груди... сжалься надъ бѣдной матерью!..
   Джакомо водилъ кругомъ отупѣлый взглядъ, и его перепуганный видъ, вмѣсто того чтобъ уничтожить, еще усиливалъ подозрѣнія жены. Наконецъ, онъ въ отчаяніи воскликнулъ:
   -- Ахъ! кто отравилъ сердце жены моей? Кто отдѣлилъ плоть отъ моей плоти? То, что соединила воля Божія, разъединяетъ злоба Франческо Ченчи. Франческо Ченчи! я тебя вижу въ этомъ! Твое зловредное дыханіе поражаетъ меня смертельно... Луиза, скажи, кто оклеветалъ меня въ твоемъ сердцѣ?
   -- Клевета! Много ли виновныхъ ударяютъ себя въ грудь говоря: я согрѣшилъ? А ожерелье, которое ты купилъ своей любовницѣ, клевета? Клевета тоже парчевое платье твоего побочнаго сына? Перестроенный домъ снисходительному мужу также клевета?
   -- Если бы горе не давило мнѣ сердце, клянусь Богомъ, твои слова заставили бы меня смѣяться. Однако довольно, Луиза; это все ложь...
   -- Ты говоришь, ложь? Такъ возьми же, читай.
   И вынувъ письмо изъ за пазухи, она его бросила ему на столъ. Джакомо развернулъ и сталъ читать. Это было анонимное письмо, написанное сквернѣйшимъ почеркомъ и плебейскимъ слогомъ; въ немъ сообщали Луизѣ о невѣрности ея мужа, о связи его съ женою столяра и о томъ, какъ онъ моталъ деньги на эту женщину. Ее увѣдомляли также, что онъ выстроилъ имъ домъ и снабдивъ столяра деньгами для его торговли, не умадчивалось и о драгоцѣнномъ ожерельи и о великолѣпныхъ платьяхъ, подаренныхъ этой женщинѣ; говорилось еще, и -- это былъ самый сильный ударъ сердцу бѣдной матери -- что отъ этой непозволительной связи родился прелестный ребенокъ, котораго Джакомо любитъ безъ памяти. О подаркѣ парчеваго платьица распространялись съ злобнымъ удовольствіемъ
   Джакомо медленно передалъ письмо женѣ и, грустно качая головой, сказалъ:
   -- И какъ могла ты, Луиза, жена моя, съ твоимъ здравымъ умомъ, повѣрить этому глупому и гнусному письму?
   -- Потому, что это правда,-- отвѣтила она съ жаромъ, судорожно рыдая.
   -- Луиза, неужели и ты готова скорѣй повѣрить клеветнику, у котораго недостаетъ даже храбрости назвать себя, который можетъ имѣть, и навѣрное имѣетъ, самыя дурныя цѣли, дѣйствуя такъ безчестно, хочетъ вооружить противъ меня твое сердце, нарушить мое семейное счастье, похитить единственное благо, какое у меня осталось -- твою любовь,-- повѣрить ему, а не мнѣ, который любитъ тебя и хранитъ, какъ зеницу своего ока, чтитъ тебя, какъ мать дѣтей своихъ... и который въ этомъ клянется тебѣ своей душою.
   -- Я больше вѣрю письму, чѣмъ тебѣ, потому что письмо говоритъ правду, а ты лжешь.
   -- Луиза, я кстати напомню вамъ наставленіе, которое вы давали мнѣ: вспомните, что ваши дѣти не только могутъ васъ слышатъ, но уже слушаютъ, и что я ихъ отецъ.
   -- Я нарочно говорю въ ихъ присутствіи, чтобъ они раньше научились знать тебя.
   -- Молчать, женщина!.. Молчать! Вы не въ своемъ умѣ! Это все ложь; я клянусь вамъ честью благороднаго дворянина,-- этого довольно!
   -- Въ самомъ дѣлѣ, вы дворянинъ безъ упрека; ва з раны его не начали сочиться последние капли крови, -- редкие и тяжелые капля, как первые капли дождя в грозу. Змея же, с рассеченным позвоночным столбом, продолжает двигаться: ей нужно жить во что бы то ни стало, хотя бы даже жизнь проявлялась в последних предсмертных судорогах. Римский факел, зажженный два раза рукою судьбы, покуда у него хватило смолы, не переставал кидать искры, способные испепелить или осветить целое поколение.
   Франческо Ченчи был чем-то в роде испорченного дыхания древнего римского гения; дыхание, вышедшее из раскрывшейся гробницы, но тем не менее дыхание латинское: натура необузданная, язвительный ум, беспощаднейшая душа с ненасытной жаждой к жестокости и ко всему необыкновенному, сверхъестественному. Если б он жил во времена Брута, то не только осудил бы на смерть своих детей, но, простирая свою запальчивость до нарушения законов природы, сам отрубил бы им головы. Он сначала отличался любовью к наукам, но впоследствии смеялся над ученьем, называя его суетой и игрой воображения, или пользовался знанием, как сибариты розою, употребляя ее орудием смерти. У него были большие богатства, и он расточил их, не будучи в состоянии дойти до разорения. Одаренный чрезвычайной силой чувства, мысли и действия, он мог избрать одну из двух дорог: дорогу добра или зла. В те времена круг добра был ограничен: семейные привязанности, помогать бедным подаянием, которое увековечивает нищету; жизнь мирная; смерть темная; память длящаяся, как эхо голоса. Век, в котором он жил, не давал простора для его деятельности: это было время агонии для итальянского духа; наше небо одевалось в свинцовую шапку дантовых лицемеров, которая позволяла людям двигаться вперед едва ли на один вершок во сто лет. Не смотря на это, он ознаменовал начало своей жизни большими подвигами, но люди и обстоятельства сумели отучить его от добра, -- оно ему скоро опротивело, потом он стал презирать его и наконец возненавидел. Он обратился к злу, и сказал ему, как демон: "будь моим добром!" Ему понравилась роль Титана и казалось смелостью поднять к небу возмутившееся чело и вызвать его на бой. Все его желания обратились к злу, в нем искал он средства прославиться и любил его с опьянением страсти и с упорством расчета: превзойти в злодействе всё, что существовало до него, казалось ему таким же подвигом, как перенести на другое место Геркулесовы столбы или открыть Новый Свет. Он принял узы брака для того только, чтоб иметь наслаждение расторгать их; он искал самых нежных привязанностей для того, чтоб разбивать их или язвительными насмешками, или кинжалом; в Бога он не верил, но чувствовал его присутствие, как гвоздь в сердце, и кощунствовал над ним, подобно тому, как медведь грызет копье, ранившее его, думая тем облегчить рану; словом, это было соединение Аякса и Нерона с обыкновенным разбойником. Он жил для пытки себе и другим: ненавидел и был ненавидим; питался злодеяниями, и злодеяние убило его.

Глава VI. Беатриче

   Она была прекрасна. Уста её были похожи на цветок, а вся она -- на неземное существо; глаза её часто и надолго возносились к небу: созерцала ли она свою родину, в которую ей суждено было скоро вернуться, или ей представлялись таинственные видения, ясные только ей одной, или наконец, любимый образ родных небес звал ее и манил к себе? Когда она возвращалась на землю и смотрела своим открытым и проницательным взглядом, то одних заставляла трепетать, как уличенных в чем-то недобром, если сердце их не было чисто, других -- плакать от умиления... Довольно ей было явиться на пир, чтобы от блеска её глаз и свет факелов был сильнее, и гармонические муки музыки стройнее, и радость разливалась в молодых сердцах. Стоило ей покинуть праздник -- и холодное дыхание скуки распространялось внезапно и отрицало общую радость.
   Беатриче сидела на террасе дворца Ченчи, выходившей в сад. На коленях она держала ребенка, в котором по глазам, цвету волос, и вообще по сходству, нельзя было не узнать её брата; она с любовью ласкала его волосы и беспрестанно целовала в лоб. Голова ребенка склонилась к ней на грудь, и он устремлял на нее такой неподвижный взгляд, как будто мысли его витали где-то вне этого мира.
   -- О чем ты думаешь, мой дорогой Виргилий? -- спрашивала его печально Беатриче.
   -- Я думаю о том, что было бы хорошо для нас не родиться на свет!
   -- Ах, Виргилий...
   -- А так как этому помочь нельзя, то лучше всего поскорей его покинуть...
   -- Покинуть! Отчего?
   -- А зачем оставаться? Мое сердце, вот тут внутри, уже умерло, я это чувствую; а когда сердце умерло, тяжело его переживать!..
   -- Ты едва только взглянул на жизнь, брат мой, и говоришь такие отчаянные слова, это не хорошо; живи и радуйся; ты не знаешь еще, какие розы готовит тебе судьба.
   -- Розы? судьба?.. Нет, смерть собирает цветы для венка на мой гробик... Судьба покинула меня в тот самый день, как умерла наша мать...
   -- Но мы не можем считать себя совершенными сиротами, разве добрейшая синьора Лукреция не любит нас, как мать?
   -- Да; но она не мать...
   -- А разве у тебя нет меня? и разве я не люблю тебя? А кроме меня разве у тебя нет братьев, отца?
   -- Какого отца?
   Беатриче, пораженная внезапным ужасом, при этих словах ребенка, остановилась, и только после долгого молчания, нерешительным голосом прибавила!
   -- Разве Франческо не отец твой и мой?..
   Мальчик опустил голову, закрыл глаза и, скрестив на груди руки, прошептал нетвердым голосом:
   -- Сестра, посмотри мне на лоб, и том месте, где начинаются волосы: видишь там шрам?.. видишь? Знаешь, кто ранил меня? Я тебе не говорил до сих пор; но теперь, когда чувствую, что скоро умру, я могу тебе признаться. Часто я думал о том, почему Франческо Ченчи не любит меня и не ласково на меня смотрит? Я чувствовал, что ничем этого не заслужил. И раз как-то, собравшись с духом, бросился ему в ноги и хотел поцеловать его руку. Он как закричит: "пошел вон, ты не мой сын!" и так крепко ударил меня в грудь кулаком, что я упал навзничь и головой ударился об угол шкафа, что стоит у него в кабинете. Франческо Ченчи видел, что я лежу в обмороке, весь в крови он это видел и не поднял меня!.. Вот откуда взялась моя рана, и вот причина болезни, от которой я чахну...
   Беатриче вся дрожала и не в силах была произнести ни одного слова. Ребенок с возрастающим страданием поднял рукав рубашки и протянул к сестре исхудалую руку.
   -- Смотри, прибавил он: -- на следы этой раны. Знаешь, кто сделал ее? -- Нерон; и слушай, как это случилось. Раз как-то я сорвал в саду отличный персик, и сказал себе: "пойду-ка поднесу его отцу, может, он будет доволен". С этими мыслями я отправился в его комнату, открыл дверь и вижу, он читает. Чтобы не потревожить его, я подхожу тихонько, как вдруг на меня кинулся Нерон и укусил мне руку; я корчился от боли... Отец смеялся.
   Грудь Беатриче волновалась, словно готова была разорваться на части.
   -- И не случись тут Марцио, он допустил бы собаку растерзать меня. Полюбуйся еще! -- и ребенок разделил волосы на макушке: -- видишь это место? Тут недостает целого клока волос... Знаешь, кто мне вырвал их? -- отец. Вскоре после того, как я ударился о шкаф, с перевязанной еще головой, вне себя от горести, я с решимостью явился к отцу и сказал ему: "Отец мой, чем я оскорбил вас? за что вы ненавидите меня? благословите меня, ради Бога, благословите вашего сына, который любит вас!" Он, намотав клок моих волос себе на палец, ответил мне этими словами, -- слушай, именно этими словами: "если б у тебя была голова из серы, и слова были огонь, я бы дал тебе благословение, чтоб сжечь тебя! Ступай прочь, эхидна; я невавижу тебя, а потому и ты должен меня ненавидеть; на что мне твоя любовь, щенок!" При этом он дернул так крепко за волосы, что мне казалось, будто вся кожа отделилась от черепа. Клок волос остался у него в руке. Вместо того, чтоб пожалеть меня, он пришел в такую ярость, будто ему, а не мне было больно. "Я проклинаю тебя!" -- кричал он, -- "и твоих детей, если они у тебя будут, чтоб всем вам жить в нищете, чтоб всем вам сделаться злодеями, убийцами и умереть на виселице!" Теперь, сделай милость, скажи мне, Беатриче, могу ли я желать жить? Мать меня покинула, отец проклял, так не лучше ли мне умереть? Разве я говорю не правду, сестра?..
   И ребенок заплакал навзрыд.
   Для таких страданий не было утешения. Беатриче чувствовала это и молчала, лоб её покрылся потом и частые капли его падали как слезы из глаз. Когда прошло уже довольно много времени в тяжелом молчании, Беатриче, преодолев страдание, которым была полна душа ея, попробовала утешить брата нежным голосом:
   -- Успокойся, Виргилий, ты может выбрал дурное время...
   -- Нет, он был спокоен.
   -- Может быть он был расстроен какими-нибудь тайными заботами...
   -- Нет, он был весел... После того, как собака укусила меня, он начал играть с ней... с собакой, которая чуть не растерзала сына!.. Теперь и я уж не люблю его... Знаешь, когда я его вижу, у меня кровь бьется в жилах и от его голоса у меня голова болит.
   Беатриче изменилась в лице: ей делалось дурно; но она силою воли победила природу и пересилила себя; она подняла глаза к небу, хотела говорить, и не могла; вместо слов у нее вырвались рыдания. Она переждала немного, и тогда голосом, который постаралась сделать тверже, сказала:
   -- Не будем отчаиваться, мой Виргилий; но будем молить Бога, чтоб он внушил более человеческие чувства к нам нашему родителю.
   -- О, Беатриче!.. И ты думаешь, что я не молил его? О, как часто я молился!.. Ночью, накануне того дня, когда Франческо Ченчи оттолкнул меня от себя и размозжил мне голову, я встал тихонько с постели и в одной рубашке, босиком, отправился вниз в капеллу, и на коленях, перед мощами святого патрона нашего семейства, молился, чтоб душа отца смягчилась и чтоб он имел хоть немного любви к нам за ту страстную привязанность, какую мы питаем к нему... Видишь, как услышаны мои молитвы!
   И помолчав минуту, он продолжал:
   -- Но другую молитву мою услышал Бог: это, когда я в другой раз встал с постели и опять молился в часовне перед чудотворным распятием: сжалься надо мною, Божественный Искупитель, и дай мне любовь отца, или отзови меня к себе с миром. На эти слова, Иисус наклонив голову, как будто отвечал мне: "твоя молитва услышана"...
   -- Он услышит всех нас и вселит кротость в сердце отца.
   -- Я знаю наверное, что вторая моя молитва услышана, а не первая; потому что, когда я вернулся и лег, я ясно слышал голос, который звал меня: "Виргилий! Виргилий!" Я встал, открыл дверь и никого не видел; лег, и голос опять стал звать меня: "Виргилий! Виргилий!" Уж в этот раз я не ошибся, я отвечал: "кто зовет меня?" а голос: "Я зову тебя из рая." "Я готов, Господи!"; голос отвечал: "Нет, еще час твой не настал, но приближается".
   -- Это воображение, лихорадочный бред; полно, не предавайся грусти, я хочу видеть тебя веселым...
   -- Отчего ты называешь это воображением? Разве мы не читали в священном писании, что Самуил слышал голос Господень? Еще вчера ночью, открыв глаза, я видел, что комната вдруг наполнилась светом, и в нее вошла прекрасная женщина в голубом платье, покрытая драгоценными каменьями, подошла к моей кровати, наклонилась, положила голову около моего лица, поцеловала меня в лоб и исчезла: губы у нет были ледяные, и холод охватил меня... Хочешь знать, Беатриче, на кого была похожа эта женщина? На портрет нашей матери, который висит в большой зале. Мне всёе говорит о смерти. Разве я не чувствую, что таю как свечка!
   В эту минуту прилетела птичка и присела отдохнут на перилах террасы: сев, она принялась вертеть головкой во все стороны, точно боялась, чтоб её не спугнули; потом успокоилась и начала прыгать и клевать носиком; наконец посмотрела на дитя, запела, подняла крылышки и улетела.
   -- Ах, если б я мог полететь за нею, -- воскликнул Виргилий. -- Она верно знает своего отца, и верно, мать, смотрит из гнезда и ждет её возвращения. Мать моя! мать моя! Беатриче, скажи мне, где теперь наша мать?..
   -- Наша мать? Она там -- в раю.
   -- Я знаю, душа её там, со святыми: но я желал бы знать, в каком месте ее похоронили? Можешь ты показать мне, Беатриче? Граф никогда не позволял водить меня на гробницу матери.
   Беатриче, желая переменить тяжелый разговор, встала и, исполняя желание ребенка, посадила его на перила террасы и перевесилась всем телом вперед.
   Солнце закатывалось и посылало земле, на прощанье, своя последние, грустные лучи. При каждом потухающем луче, представлялось новое чудо: краски делались все нежнее и слабее, как звук песни на поверхности воды. Шпили колоколен, верхушки гор, отдаленные тучи, казалось, старались удержать последний, трепетный луч, -- так с балкона или с пригорка, машут путешественнику белым платком, до тех пор, покуда фигура его не сольется с вечерней темнотой... О Боже! он сейчас исчезает! Глаза матери, потемневшие от слез, уж не различают его более; она вытирает их своим покрывалом, в надежде еще различить его вдали, напрягает их еще с большей силой... увы! сын её исчез -- когда-то она увидит его вновь? Таинственные голоса неба и земли шептались между собою: растения, воды испускали чуть слышные вздохи...
   Беатриче наклонилась над перилами, говоря:
   -- Там, далеко, вон за этими горами, есть земля, которую мать принесла в приданое Франческо Ченчи: там есть церковь святых Петра и Павла. В этой церкви, в мраморной гробнице, направо от входа, лежит тело нашей дорогой матери.
   От движения тела Беатриче, медальон и спрятанное на груди письмо упали в сад.
   -- Боже мой, моя тайна! -- вскрикнула молодая девушка пронзительным голосом, с зардевшимся от стыда лицом.
   Франческо Ченчи, спрятавшись в лавровой беседке, давно не опускал глаз с детей и, казалось, хотел отравить их своим взглядом. Едва лишь он увидел упавшее письмо и медальон, как кинулся, чтоб поднять их, но не так скоро, как ему желалось бы, потому что больная нога служила ему помехой. Беатриче бросила на него взгляд, исполненный ужаса, и с отчаянием повторила два раза:
   -- Моя тайна! моя тайна! Я отдам жизнь свою тому, кто спасет ее!
   Ребенок посмотрел на нее, побледневшую как смерть, взглянул на старика и, полный решительности и храбрости, с отчаянным усилием ухватился за выдающийся карниз террасы, спустился по нем в сад и с быстротою молнии схватил письмо и медальон.
   -- Поди сюда, -- закричал рассерженный старик: -- поди сюда... подай мне эти вещи...
   И так как Виргилий, делая вид, что не слышит, пустился бежать прямо домой, граф в бешенстве заревел:
   -- Проклятая ехидна! Подай мне сюда письмо... скорей... Если я догоню тебя, я вырву тебе сердце своими собственными руками.
   Ребенок бежал все скорее. Франческо, ослепленный гневом, крикнул:
   -- Нерон! Сюда Нерон... лови его! -- и обеими руками дразнил и науськивал собаку на сына.
   Разъяренная собака кинулась, но напрасно. Виргилий пробежал уже порядочную часть дороги, и когда он услышал за собой собаку, когда ему представилось, что она уже вцепилась зубами в его икры, у него точно выросли крылья: -- он уже не бежал, а летел. Переступая на две ступеньки разом, взбежал он по лестнице, вручил сестре письмо и медальон, и задыхаясь и выбившись из сил, повалился у ног Беатриче.
   Мгновение спустя, собака с лаем кинулась на террасу: глаза у нее так и горели, горячий пар валил изо рта. Беатриче в испуге бросает кругом отчаянный взгляд и видит в нише древнее оружие, сложенное для украшения террасы: она выдернула шпагу и стала перед лежащим братом. Разъяренная собака, нагнув морду, бросилась в сторону, чтоб добраться до него, но неустрашимая девушка наносит ей в грудь удар с такой силой, что шпага вонзается до самого сердца. Обагренная кровью, собака с воем повалилась на спину и тут же околела.
   Теперь новая опасность, и еще большая. Франческо Ченчи является взбешенный, с кинжалом в руке; он едва может говорить от злости.
   -- Где эта зловредная змея, чорт побери! Кто убил Нерона?... Кто?
   -- Я.
   -- Хорошо, разделаюсь и с тобой... но прежде давай змею.
   И он нагнулся, чтоб заколоть сына. Беатриче подняла окровавленную шпагу, направила её острие к груди Ченчи и с выражением лица, которое передать невозможно, сказала:
   -- Отец... не тронь его...
   -- Изверг! Поди прочь, говорят тебе, -- кричал отец, стараясь добраться до лежащего ребенка.
   Беатриче с страшным спокойствием повторила:
   -- Отец! не тронь его!..
   При звуке этого голоса, который заключал в себе в одно и то же время и последнюю мольбу и последнюю угрозу, Франческо Ченчи остановился и устремил глаза на дочь.
   Куда девалась девушка, с нежным выражением лица? Широко раскрытые глаза Беатриче сверкают как молния, вздернутые ноздри дрожат, губы сжаты, грудь высоко подымается и распустившиеся волосы падают на плечи: одна нога её вытянута вперед, все тело откинулось назад, левая рука сжата в кулак, правая с поднятой шпагой готовится нанести удар. Ни живописец, ни скульптор не сумели бы изобразить Беатриче в эту минуту; слова и подавно не в состоянии этого сделать.
   Франческо Ченчи был поражен и в восхищении смотрел на нее; рука его опустилась и выронила кинжал; на минуту душа его смягчилась. Беатриче отбросила меч в сторону. Старик простер к ней объятия и с нежностью воскликнул:
   -- Как ты хороша, мое дитя!.. И зачем ты меня не любишь?
   -- Я? Я буду вас любить... -- и она бросилась к нему на шею.
   Отец и дочь обнялись.
   Но добрые чувства длились у нечестивого старика так же коротко, как блеск молнии. Он чувствовал к добру такое же отвращение, как другие к злу. В одно мгновение в нем явились все признаки преступного пароксизма: глаза его прищурились, веки затрепетали тем сладострастным трепетом, от которого пробегала дрожь по телу; он уже гладит её волосы, трогает шею и плечи, целует ее и, наклонившись к ней на ухо, шепчет ей что-то...
   Беатриче вдруг откинула назад бледное, как смерть, лицо; вырвалась из его объятий, взяла на руки лежащего брата, и уходя бросила на Франческо взгляд, полный такого грозного пренебрежения, что у него, не боявшегося ни Бога, ни людей, кровь похолодела в жилах.
   Он долго оставался неподвижным, повергнутый в глубокое раздумье: в душе его происходила страшная борьба. Но голос зла победил. Какие мысли пришли ему на ум? Над чем он колебался? Что решил? Кто это знает! Может быть, сам демон с ужасом отвернулся бы, если б заглянул в душу Франческо Ченчи. Надо однако думать, что в этом водовороте дурных замыслов он остановился на самом худшем; потому что, ударяя себя рукою в лоб, он пробормотал сквозь зубы:
   "Как бы не так! Я, которому хотелось бы и самой заре, когда она показывается на горизонте, крикнуть иной раз: "назад! ты будешь светить, когда я дам тебе позволение..." я позволил остановить себя на полдороге, и кому же? соломинке -- воле ребенка! Погоди же, злодейка! Все до сих пор гнулось под моею железною рукою; и ты согнешься, или я изотру тебе в порошок и душу и тело".

Глава VII. Церковь св. Фомы

   Церковь св. Фомы, принадлежавшая фамилии Ченчи, была убрана черным сукном: на стенах висели траурные украшения и гирлянды цветов, перемешанных с кипарисными ветками: семь открытых гробов, из черного мрамора, ожидали своих покойников, как отверстые пасти ожидают пищи; на всех них была одна и та же надпись:
   
   Mors parata, vita contempla.[*]
   
   [*] -- Готовиться к смерти, значит пренебрегать жизнью.
   
   И дальше, восьмой гроб, роскошнее других, из превосходного, белого мрамора, с такою надписью:
   
   Si charitem, caritatemque quaeris
   Hinc intus jacent
   Non irigratus haeros.
   Neroni cani benemerentissimo
   Franciscus de Cinciis hoc titulum
   Ponere curavit...[*]
   
   [*] -- Если ты ищешь, милости и благодеяний, ты здесь найдешь их, Франческо Ченчи не неблагодарный хозяин: он поставил этот памятник в честь своей достойной собаки Нерона.
   
   Посредине церкви стоял бархатный катафалк, вышитый золотом и убранный цветами. Кругом катафалка стояли шесть серебряных канделябров удивительной работы, с зажженными свечами.
   Хор священников, в черных ризах, ожидал покойника, чтобы отслужить богатые похороны.
   Скоро послышались мерные шаги; и минуту спустя, занавеска боковой двери поднялась и в ней показался маленький гроб, который несли двое мужчин и две женщины.
   Джакомо и Бернардино Ченчи поддерживали гроб спереди, Лукреция Петрони и Беатриче сзади.
   Покойник был Виргилий. Господь услышал вторую часть молитвы несчастного ребенка: он покоился в мире.
   Позади шло несколько домовых слуг, в богатых, траурных одеждах, с зажженными свечами. Нельзя было видеть без жалости и удивления, что слуги были одеты лучше, чем Джакомо и Бернардино: особенно платье Джакомо было так истерто, что им пренебрег бы самый бедный римский дворянин. Волосы его были растрепаны, борода длинная, воротничок и рукава грязные; он держал голову вниз, точно стыдился самого себя; лоб его был покрыт морщинами, щеки бледны и худы: он проливал горькие слезы. Лицо его ясно выражало две противоположные страсти: жалость и дурно скрытую досаду. Бернардино тоже плакал, но более из подражания, чем по собственному побуждению; потому что, хотя он и не совсем одурел, но его ум был затемнен страхом к отцу, совершенным неведением всего и невежеством, в котором отец всячески старался его поддерживать. Лукреция, хотя была и мачехой Виргилия, но также проливала слезы. Но так как она была скорей ханжа, чем христианка, то она скоро и легко всему покорялась, терпеливо перенося несчастия и приписывая святой воле Божией всякое событие в жизни, как хорошее, так и дурное.
   Франческо Ченчи женился на Лукреции именно потому, что слышал про её большую набожность и что раз как-то она, слушая рассказы о его жизни и неверии, воскликнула: "Господи! я скорей бы вышла за муж за дьявола, чем за графа Ченчи". Тогда он начал за ней ухаживать; притворился человеком примерной нравственности; стал посещать церкви, научился опускать вниз голову и очень трогательно подымать глаза и руки к небу; и в особенности стал щедр на подаяния. Он умел рассказывать жития святых и рассуждать о форме и сущности святых даров лучше всякого францисканца. Лукреция начала думать, что его оклеветали. Во всяком случае, разве он не мог обратиться на путь истинный? Может быть, по воле святой Девы, ей было суждено вырвать эту душу из когтей дьявола? Набожные женщины находят столько сладости, столько гордости в этой борьбе с дьяволом за душу, что, говоря вообще, они не удовлетворяются первым обращением, а с похвальным рвением трудятся над вторым, а второе поощряет их на третье, и т. д.; и если б в них было столько же силы, сколько доброй воли, то нет сомнения, что они посвятили бы всю жизнь на такое доброе дело. Как это, так и увещания родных, огромное богатство и знатность Ченчи подвигли Лукрецию на согласие вступить во второй брак с Франческо Ченчи.
   Как только граф ввел в свой дом Лукрецию, он сказал ей, как будто в шутку: "Вы говорили, что скорей пойдете за муж за дьявола, чем за меня: я взял вас для того, чтоб доказать вам, что вы были правы"; -- но он серьезно сдержал слово.
   Он начал с того, что каждый день становился на колени подле нее, когда она читала молитвы, и пел непристойные или богохульные песни: она открывала молитвенник, он открывал произведения Маркантония Раймонда или Петра Аретина: он старался разрушить в ней всякое чувство религии и нравственности и наполнить ей душу сомнением и ужасом; но Лукреция ничего не понимала из всей этой чертовщины и большею частью даже и не слушала мужа. Иногда, когда её порочный муж, устав говорить, делался молчалив, она начинала или продолжала читать свои молитвы; вышло так, что Франческо Ченчи вместо того, чтобы бесить других, мучил самого себя; вместо того, чтоб привести ее в отчаяние, он сам кусал себе губы от досады и сходил с ума от злости. Когда это средство оказалось неудачным, он изобрел другое: заставлял ее слушать рассказы о своих ежедневных любовных похождениях; но когда и этим не удалось рассердить ее, он наполнил дом распутными женщинами; он не удерживался ни от слов, ни от действий, способных оскорбить достоинство женщины и жены, но она и тут с неизменным терпением говорила ему: "Да наставит вас Бог и простит вас, как я вас простила". Франческо не находил средства расшевелить эту холодную и незлобивую натуру. Часто, ослепленный бешенством, он унижал ее в присутствии слуг; он оскорблял ее всячески, бил ее; оставлял на лице следы своего зверского бешенства; заставлял ее терпеть недостаток в одежде и в пище... Но он только напрасно терял время: она все переносила с покорностью, во имя Христа, во искупление грехов своих. Франческо, чтоб не биться лбом об стену, перестал преследовать ее. Невероятная вещь! у него скорее истощилась способность ее мучить, чем у нее истощилось терпение. Он решил, что она истукан, и оставил ее в покое, как мертвую натуру, которую не стоить ни терзать, ни ласкать.
   Одна Беатриче не плакала; глаза её были неподвижно устремлены на покойника и она как в беспамятстве, бессознательно следила за движениями других.
   Когда дошли до катафалка, Беатриче взяла на руки мертвого брата и сама уложила его на катафалк, поправила ему волосы, положила на грудь распятие и букет фиалок; потом, отодвинув один из канделябров, облокотилась на край гробика и не сводила глаз с покойника.
   Один из слуг смотрел на Беатриче глазами, похожими на два огненных языка, и иногда вздрагивал: слуга этот был Марцио.
   Кроме четырех уже названных детей, у Франческо Ченчи было еще трое детей; Кристофан и Феликс, которых он послал учиться в Саламанку, и Олимпия. Эта девушка, бойкая и решительная, будучи не в силах больше выносить отцовские преследования, написала свой дневник, где очень верно и откровенно изложила все поступки отца, и потом, несмотря на домашнее заключение, под которым она находилась, сумела устроить так, что дневник этот был подан Святому отцу, вместе с просьбой, в которой она умоляла его поместить ее в монастырь, покуда ей не представится случая выйти честным образом замуж. Сметливая девушка привела, из гнусных поступков отца, только самые вероятные и такие, в которых легко было удостовериться; о других она умолчала, понимая, что чем сильнее безобразие, тем менее оно заслуживает доверия, и приводить факты невероятные, хотя и справедливые, значит отнимать веру и в вероятные. Кроме того она думала, что дочь, жалуясь на отца для собственного спасения, не должна выходить из границ необходимости, чтоб не дать возможности заподозрить в жалующемся неестественной ненависти против своей собственной крови. Папа, оценив умеренность молодой девушки, решился подать ей помощь; он взял ее из родительского дома, поместил в монастырь и в скором времени отдал замуж за графа Карла Габриелли, знатного и уважаемого дворянина из Губио, которому заставил графа Ченчи выдать приличное приданое. Рассказывают, что граф Ченчи; придя в ярость за этот успех Олимпии, дошел до того, что обещал сто тысяч скудо тому, кто возвратит в его дом ненавистную дочь, живую или мертвую; но папа был могущественнее его; и в этот раз Ченчи опять пришлось грызть свои удила...
   Не имея возможности выместить досаду на бежавшей дочери, он с усиленной жестокостью стал преследовать тех детей, которые остались. Поражение, нанесенное его необузданному самоуправству, терзало его душу, и его видели часто, как Августа, после потери легионов Кара, бродящего по комнатам своего дворца, ломая руки.
   Беатриче ничего не видела, ничего не слышала: только когда священник окропил святой водой гробик и одна капля с лица покойника брызнула ей на лицо, она вздрогнула, сделалась еще мрачнее и потом прошептала:
   -- Это предзнаменование, -- я его принимаю.
   Толпа слуг и монахов выходила из церкви вслед за священниками, потом понемногу разошлись и все соседи, пришедшие помолиться за упокой души Виргилия. Ченчи остались одни с покойником. Добрый народ от всего сердца плачет над чужим горем; правда, он скоро и забывает его, потому что свое собственное несчастье поглощает у него все слезы, а часто их даже и не хватает.
   Все стояли на коленях, опустив руки и повесив головы. Беатриче, одна не меняя своего прежнего положения, вдруг подняла голову, бросила строгий взгляд на этих несчастных, и повелительным голосом воскликнула:
   -- О чем вы плачете? Встаньте! Знаете, кто убил нашего брата? Да, вы это знаете, но боитесь даже про себя произнести его имя. Того, чье имя вы я про себя произнести не смеете, я назову вам громко: это его отец... наш отец... Франческо Ченчи.
   Стоявшие на коленях не шевельнулись, но их рыдания усилились.
   -- Встаньте, я говорю вам; тут нужны не слезы! Надо позаботиться о нашем собственном спасении, и теперь же, если только мы не хотим, чтоб наш отец убил всех нас.
   -- Успокойся, дочь моя, успокойся, грешно предаваться гневу, -- ответила Лукреция: -- поди, встань тоже на колени и покорись воле Божией.
   -- Что вы говорите, синьора Лукреция? Вы думаете служить Богу и богохульствуете. Послушать вас, так подумаешь, что Бог создал воду для того, чтоб топить нас; огонь, чтоб жечь нас; железо, чтоб резать нас... Где вы читали, что обязанность отца -- мучить детей своих, и обязанность детей -- позволять себя мучить? Так, стало быть, нет границ, вне которых сопротивление возможно? Стало быть, всякое возмущение законно? Неужели природа сделала клеймом на лбу целых поколений людей: терпи и молчи? Разве есть что-нибудь ужаснее детоубийства? скажите мне; потому что, хоть я и знаю много беззаконий, которые делаются на свете, но может быть, еще не все знаю. Я знаю, что есть три вещи, которых перечесть нельзя: звезды на небе, дурные мысли в сердце человека и страдания несчастных... может есть и еще что-нибудь, тогда скажите мне и это. Ах, синьора Лукреция, как же вы мало любили бедного Вергилия!..
   -- Как! я не любила его? Это милое дитя было мне так дорого, как будто я сама родила его.
   -- В самом деле? Эти слова легко сказать, но на деле оно едва ли так. Любовь матери не выдумывается. Если б это было ваше дитя, если б вы выносили его, родили его в муках, вы бы теперь не плакали, а вопили. Но что удивительного, что люди не внемлют голосу крови, когда ему даже небо не внемлет? Крик Авеля теперь не достиг бы до Всевышнего... Но если небо сделалось глухо, то мое сердце осталось прежним: оно стонет, и содрогается, и бьется, как и в те времена... А ты Джакомо, ты мужчина. Неужели ты ничего не чувствуешь тут? -- и молодая девушка ударила рукою по груди брата.
   -- Беатриче, -- отвечал Джакомо Чеичи: -- я уже не тот, что был прежде: лучшая часть меня самого погибла; я кажусь тенью, воспоминанием прежнего себя. Посмотри на меня... разве ты скажешь, что мне двадцать пять лет? Что можно сделать против судьбы? Я боролся больше, чем ты думаешь, я изо всех сил кусал мою цепь, покуда она не искрошила мне зубы... Посмотри, сестра, да какого унижения я доведен. Мне не во что одеться, у меня даже нет рубашки, я лишен средства держать в чистоте тело, -- разве это не унизительно дворянину? Но это было бы еще небольшое горе, если б я страдал один; у меня часто не достает хлеба, чтоб накормить детей. Из двух тысяч скудо, которые отец обязан платить мне по повелению папы, он мне едва, да и то с трудом, дает восьмую часть; доход с приданого Луизы он отнимает у меня; я часто вижу детей своих нагими, жену в слезах и всех голодными... Я бегу из дому, чтоб не слышать этих криков; но они меня преследуют до отчаяния. Скажи мне, что же я могу сделать?
   -- Отчего мы не обратимся к папе? Олимпия обращалась же к нему, и ей удалось.
   -- А разве я не обращался? Я падал к его ногам, обливал пол слезами, просил его за моих детей, за вас и за себя. Я ему рассказал подробно ужасные поступки отца, я не скрыл от него и самых тайных, самых гнусных; умолял его именем Бога, которого он представляет на земле, не отказать нам в помощи. Строгий старец не был тронут, он не моргнул глазом; точно я просил помощи у бронзовой статуи св. Петра, ноги которой истерты поцелуями и все-таки остаются холодными. Он выслушал меня с неподвижным лицом, устремив в меня свои серые глаза, взгляд которых был тяжел, как свинец, и потом медленно произнес эти слова, которыя падали мне на сердце, как хлопья снега: "Горе детям, которые открывают отцовский позор! Хам за это был проклят. Сим и Афет, оказавшие уважение к отцу своему, получили благословение Божие, и потомство их обитало в вечных селениях Ханаана. Читали ли вы где-нибудь, чтоб Исаак роптал на Авраама? Разве дочь Афета удалилась в горы для того, чтоб проклинать отца своего? Отцы представляют Бога на земле. Если б ты с уважением наклонял голову, чтоб поклоняться, ты не видел бы ошибок твоего родителя, и не обвинял бы его. Ступай с Богом". И, говоря это, он прогнал меня с глаз. Теперь ты видишь на деле: Олимпия теми же доводами нашла путь к милости папы; я, напротив, заслужил равнодушие и презрение: в этом видна судьба, а что может человек против судьбы?
   -- Может умереть.
   -- Ах! У тебя нет детей, Беатриче, у тебя нет мужа, а у меня жена, любящая и любимая. Если б я не был отцом, давно бы мое тело вытащили вместе с рыбою в Остии; но придет день, и скоро придет! Я вижу, что это одно средство избавиться мне от ежедневного, невыносимого отчаяния. Когда я прохожу мимо Тибра, мне все кажется, что плеск воды под мостами говорит мне: пора! И конечно этим кончится... даже Беатриче побуждает меня на это...
   Беатриче несколько раз менялась в лице, пока говорил Джакомо: внутренняя сила видимо побудила ее сказать что-то, но она удержалась; наконец, протянула руку Джакомо и произнесла тихо:
   -- Брат, я сказала необдуманные слова... прости меня и забудь их. Теперь встань... Кто слишком преклоняется к земле, того и поступки отзываются грязью... Будь человеком. Я в порыве горести усомнилась в милости Божией; но он простил меня, потому что я чувствую, как нисходит в душу мою спокойствие, а с подобным сердцем можно решиться на что-нибудь доброе...
   -- Ага! между алтарем и гробами затевается заговор?.. -- вдруг раздалось сзади.
   Дрожь пробежала по телу всех: они обернулись с перепуганными лицами и увидели старого графа, который точно вырос из под полу, с багровым лицом, весь в черном и с красной шапочкой на голове, какую носили патриции того времени. Лицо гордого старика было неподвижно и страшно своим спокойствием; оно было непроницаемо и зловеще, как лицо сфинкса. Все прижались друг к другу молча, и не смели поднять глаз. Так птицы, притихнут вдруг под деревом, с приближением сокола, и из кажется, что он их не видит. Одна Беатриче храбро и неустрашимо стояла перед графом.
   -- Святые пусть будут свидетелями того, как достойные дети делают заговор против жизни своего отца. Вперед... что же вас удерживает? Чего вы боитесь? Какое сопротивление может оказать вам один слабый, безоружный старик? Место удобное... в присутствии Бога... алтарь готов... готова жертва... где же ваш нож, злодеи?
   Все в оцепенении молчали. Франческо спокойным голосом продолжал:
   -- А! вы не смеете... мои глаза пугают вас?.. ни у кого из вас не достает храбрости смотреть мне в лицо? Бедные дети! Ну хорошо, если вы не знаете, я научу вас, как привести в исполнение ваш замысел... и со всею подлостью, на какую вы способны. Ночью, когда все покоится, и отец ваш... Франческо Ченчи... одним словом, я сплю... тогда моя глаза не будут наводят на вас ужас... тогда вы поскорей вонзите мне острый кинжал... хорошенько выточенный между двумя молитвенниками -- вот сюда в левый бок... вы увидите, как он легко войдет. Жизнь старика это нитка: даже рука ребенка... даже лапка этого насекомого (и при этом он поднял ручку покойника, которую отбросил потом с неимоверным презрением, так что она тяжело упала на край гробика) могла бы разрезать ее.
   При этом некоторые невольно закрыли себе лицо руками. Граф с тою же страшною ирониею продолжал:
   -- Я понимаю... вы и молча заставляете понимать вас. С вас не довольно моей смерти... вы хотите пользоваться плодами вашего преступления. Это хорошо; но мне тоже дорога честь вашего рода. Я сам не вынес бы, чтоб семейство мое было опозорено наказанием... самое преступление вздор. Ну так слушайте меня... мы тут между своими... нас никто не может выдать: -- вы приготовьте мне зелье усыпляющее... царство природы изобилует травами, которые имеют такие свойства! О природа! alma parens, ты с самых первых дней сотворения, производя столько ядовитых трав, предвидела будущие нужды и желания детей... как эти, которых я произвел на свет любящими и хорошими... Предусмотрительная мать! Видите-ли... бросить меня вниз с балкона, разве уж с очень высокого, я бы вам не советовал; потому что от этого редко умирают сразу, и боль могла бы вырвать у меня тайну, которую сердце напрасно старалось бы скрыть. Вы могли бы еще... да, клянусь святым Феликсом, патроном нашей фамилии... это было бы сродство истинно царское; -- вы могли бы сделать, как король Манфред, которого хотя и трудно назвать святым, но нельзя также считать и за дьявола, потому что Данте поместил его в чистилище. Манфреду, видите ли, нетерпелось наследовать королевство Сицилии, а отец его, император Федерик, вовсе не торопился умирать: как тут быть? Жизнь отцов находятся в вечном противоречии с жизнью детей. Есть же люди, которых ремесло помогать смерти? И кто знает, кому бы вы были более благодарны: бабке первых или бабке второй? Я понимаю ваше нетерпение... а мне простите за это мое многословие, хотя бы в благодарность, что я же и учу вас, как от него избавиться навсегда. Манфред читал у постели отца; глаза старика отяжелели и он заснул так крепко, что слабое дыхание только показывало в нем присутствие жизни... дыхание до того легкое, что оно едва могло бы помутить зеркало или может быть перо... словом дыхание такое же, как мое... он вытащил подушку из-под головы отца и положил ее на него... как видите, дело одного мгновения; потом вскочил на постель, обоими коленами уперся ему в грудь, обеими руками прижал подушку ко рту и ноздрям... и оставался в этом положении, покуда не отправил отца, который ему ни на что не был нужен, и не приобрел короны, которая ему была необходима...
   -- Ужасно! Ужасно! -- воскликнула Беатриче.
   -- Ужасно! -- повторили другие.
   -- Чего ж вы пугаетесь? Вы боитесь обжечь пальцы о раскаленные угли ада, и затеваете играть роль дьяволов за земле? А вы разве не знаете, что для того, чтоб быть дьяволом, надо плавать шутя в огненном море и смеяться в муках? Тогда человек считается достойным обмочить свои руки в крови, как губы в вине, и говорить даже в присутствии Бога: "я не грешил." А! вы думаете делать преступление, как бабочки, взмахом крыльев? Предоставьте мне суровую роль сатаны, потому что я чувствую себя злодеем всеми силами своих способностей. Посмотрите на эти семь гробов... я приготовил их для вас, для Олимпии, Кристофана и Феликса... вы тут не видите моего гроба, потому что я хочу умереть после всех вас. О, Боже, которого не знаю, если еще ты хочешь приобрести во мне поклонника, который уверовал бы в тебя такого, каким тебя видел Моисей, могучим и ревностным карателем четвертого и пятого поколения ненавидящих тебя, пошли мне счастье присутствовать при предсмертных муках моих детей, закрыть им глаза и уложить их на покой в эти гробы! Даю клятву благородного дворянина -- зажечь тогда свой дворец и самому в нем сгореть. Но если ты не можешь оказать мне этой милости, я согласен умереть прежде них, с тем условием, чтоб мне было даровано право протянуть из могилы руку и увлечь их за собою... Но ты меня не слышишь. Ну, так я и сам позабочусь; оно будет лучше; потому что человек, покуда в нем есть дыхание, не должен сообщать своих мыслей о мести никому -- даже Богу. Ступайте, избавьте меня от вашего ненавистного присутствия. Ступайте вон!
   Он сделал движение рукой, как будто хотел оттолкнуть всех от себя; но ему вдруг пришла, по видимому, другая мысль; он кинулся к Джакомо и, схватив его за правую руку, заставил вернуться; потом, глядя на него пристально и приблизив к нему лицо, начал говорить:
   -- Ты жаловался, что у тебя нет рубах... лентяй! Ступай на гробницу той, которая была твоей матерью, подыми крышку, возьми простыню, в которую она завернута, и отнеси ее своей жене, пусть она сошьет из нее рубашки твоим детям. Да скажи ей, чтоб она оставила от нея два куска: один, чтоб закрыть тебе лицо, когда ты умрешь недоброй смертью, а другой, чтоб обтирать себе слезы, если она будет такой дурой, что станет проливать их по такому мерзавцу, такому низкому, отвратительному созданию, как ты...
   -- Ради Бога! оставьте меня, граф... -- закричал Джакомо, дрожа всем телом и употребляя все усилия, чтоб вырваться из рук жестокого старика.
   -- Нет, я не оставлю тебя, покуда не научу, как находить то, что тебе нужно. Хочешь хлеба для своих детей? Принеси домой горсть праха твоей матери, пускай едят его... змеи питаются землею. Или лучше, ступай, отнеси им мое проклятие, которое я дарю им неотъемлемо inter vivos... [лат. "между живыми"] ты им посыпь их детские головы... не бойся оно не падет на камень... не отворачивай лица... я говорю тебе правду: уж это обычай в нашем семействе, что дети ненавидят отца; мы от дьявола родились и к дьяволу вернемся; проклятие, которое ты посеешь, тебе вернется с лихвою во время жатвы. Пускай у тебя с женою не будет друг для друга иных слов, кроме слов брани и ненависти; пускай она выгонит тебя из постели, опозорит твое ложе; пусть жизнь твоя сделается пыткой, смерть -- облегчением...
   Он наговорил бы еще больше, если б Джакомо, сделав отчаянное усилие, не вырвался из его рук и не убежал, заткнув себе уши.
   -- Беги... беги, -- продолжал злой старик; -- напрасно ты затыкаешь себе уши; мои слова имеют то же свойство, как раны моего блаженного патрона, святого Франческо: они жгут тело, разъедают кости... после смерти еще видны их следы...
   Лукреция и Бернардино, дрожа от страха, пустились бежать вслед за Джакомо; осталась одна Беатриче, неподвижная у изголовья гроба.
   -- А ты не трепещешь? -- спросил ее отец.
   Беатриче, не отвечая ему, повернулась с благоговением и сложив руки к алтарю, сказала:
   -- Святой крест... ниспошли свою милость на эту несчастную душу...
   -- Безумная! что ты говоришь о кресте? Тут нет ни Христа, ни Бога...
   -- Замолчите, старик. Подумайте, что вы с минуты на минуту можете быть призваны перед его святое судилище, и что он один... да, он один может помиловать и спасти вас.
   Старик хохотал и скрежетал зубами.
   -- Хочешь иметь доказательство, что я невредим? Вот оно!
   И, взойдя на ступеньки алтаря, он со всей силы ударил кулаком но мраморной доске, говоря:
   -- Боже! если ты находится в этом алтаре, обрати меня в пепел... я вызываю тебя, чтоб ты меня разгромил за мое нечестие... -- Говоря это, он положил голову на алтарь и, пробыв в этом положении несколько времени, раза три крикнул: не слышишь? -- Наконец поднял эту проклятую голову. Члены его тела дрожали, но не душа. Он посмотрел на дочь; его сморщенные глаза начали щуриться и смеяться смехом ехидны; он подошел к ней, как гроза. Она даже не моргнула.
   -- Поди ко мне, Беатриче, тебя одну люблю я... ты свет моей жизни... ты...
   И, одержимый дьявольским безумием, нечестивый старик приближается к Беатриче, уже прикоснулся к ней, уже в исступлении готов обнять ее; но она отскочила в ужасе на другую сторону гроба и воскликнула:
   -- Между вами и мной пусть будет ваше детоубийство!
   При этом быстром движении она толкнулась о гроб, который опрокинулся вместе с покойником, увлекая за собою гирлянды цветов и канделябр с зажженными свечами; канделябр повалил Франческо Ченчи на землю. Голова покойника упала на голову старика; светлые волосы мертвого ребенка и седые волосы живого старика смешались между собою -- и вспыхнули от зажженных свечей.
   Старик корчился, как змея, которую давят, и, проникнутый невыразимым ужасом, ревел:
   -- Мертвец жжет меня!..
   С отчаянным усилием он высвободился от трупа и с трудом смог стать на ноги. Как ужасен был в эту минуту Франческо Ченчи! Обожженные волосы еще дымились, щеки и висок распухли от обжога, глаза подкатились, так что из них были видны одни желтые белки, налитые кровью; все члены судорожно дрожали.
   -- Ага, Франческо Ченчи! -- бормотал он, скрежеща зубами -- ты испугался! Трус! ты испугался! Ребенок и покойник напугали тебя.... теперь я вижу, что ты, в самом деле, стар!
   Беатриче исчезла. Старик, шатаясь, пошел в свои комнаты, исполненный страшных и кровавых замыслов.

Глава VIII. Отчаяние

   Сырой ветер широко с силою дует с моря, нагоняя на Рим тучу за тучею, которые пугливо и зловеще бегут одна за другою, как лошади Апокалипсиса. Эти тучи наполнены гневом Божьим и носят в своем чреве ураганы, заразы и молнии для какой-нибудь осужденной на гибель головы. От дуновения этого разлагающего ветра тело постигает слабость и раздражительность; на стенах домов показывается сырость; волосы прилипают к щекам; холодный пот выступает вокруг шеи... Душа легко поддается гневу; в словах является горечь; самые мягкие голоса делаются пронзительными... Закроешь окна, начинает томить тоска; откроешь их, вещи, листы бумаги, все разносится ветром по комнате; пыль набивается в волосы, в складки рубашки и засоряет глаза.
   В такой-то ветер, поздней ночью, в убогой комнате, сидели и разговаривали между собою муж и жена; перед ними стоял простой деревянный, некрашенный стол, и на столе грустно догорала, как чахоточный, сальная свеча, едва освещая комнату и бросая вокруг свет настолько, чтоб можно было рассмотреть наружность разговаривающих. Мужчина казался убитым горем; руки его висели, как у человека, доведенного до отчаяния; женщина была подавлена страданиями, но взгляд её сохранил еще истинно римскую мощь и все еще был полон огня. Она видимо была взволнована чем-то и с жаром говорила:
   -- Нет, я никогда не поверю всем этим злодействам... Ведь это ужасно: от таких дел солнце может остановиться на небе.
   Мужчина этот был Джакомо Ченчи, женщина -- Луиза Велиа. Джакомо, как мы уже сказали, было едва двадцать шест лет; он был невысок ростом и скорее полон, чем худ; но теперь он сидел ужасно исхудалый. Выросший под отцовским гневом и не испытав кротких увещиваний, способных смягчать сердце, он, может быть, следуя дурному примеру, вышел бы похожим за отца, если бы любовь не завладела во время его душой и не сделала ее способной к самым нежным чувствам. Он влюбился в Луизу, прелестную и достойную девушку, но не знатнаго, хотя и старинного рода; и она отвечала ему не потому, что он принадлежал знатной фамилии, но потому что знала, как безмерно он несчастлив.
   Нет существа, которое более воспламенялось бы самопожертвованием, как женщина. Создание нежное, она легко увлекается всем тем, что ей кажется великодушным: для нее блаженство -- облегчать страдания других, ухаживать за опасно больным. Когда медик и священник покидают умирающего, кто остается у его изголовья? Женщина. Она была его радостью, может быть и горем, в жизни; но в несчастии она остается его ангелом хранителем; и после его смерти, на коленах у его дома, читает молитвы по усопшем. Женщина после всех покидает мужчину, -- даже после надежды.
   Если знамя свободы и религии нуждается более в мужчинах для борьбы, то у него было больше женщин для проповеди и для страданий. Девственницы первых времен христианства, в цвете молодости, с восторгом окрасили белые розы своих гирлянд своею собственною кровью. Неужели было бы грешно верить, что один взгляд, которым христианская девственница обвела толпу в то время, когда поднятый топор, предназначенный для её головы, рассекал уже воздух, обратил большее число людей в веру Христову, чем проповеди Иоанна Златоуста? Если это грех, я смело исповедываюсь в нем.
   От брака Луизы Велиа с Джакомо Ченчи родилось в короткое время четверо детей. Жили они сперва, хотя и несоответственно высокому происхождению Джакомо, однако довольно удобно, покуда у Франческо Ченчи не прошел страх, навеянный повелением папы, заставившим его выдавать сыну пенсию в 2000 скудо в год. Зная, что папа не станет следить за этим, Ченчи начал понемногу уменьшать пенсию и, наконец, перестал почти вовсе выдавать деньги. Наконец семейство Джакомо впало в большую бедность и начало терпеть нужду в самом необходимом.
   Луиза, хотя и страдала сильно, но не столько за себя, сколько за семейство, и потому крепилась, на сколько у нее хватало силы; она обращала к мужу веселое лицо и убеждала его не падать духом, говоря, что все изменится к лучшему. После туч показывается солнце, говорила она, и проходит дурное; не может быть, чтоб такое положение продлилось.... -- и тому подобные общие места, которые в этих случаях произносят губы и которым верит сердце. Увы! слишком часто судьба, вцепившись в волосы человека, тащит его в могилу и до тех пор не оставит, пока не зароет в нее и не затопчет ногами землю, которую на нее насыплет. Богу одному было известно горе достойной женщины; и как часто разрывалось сердце её при виде своего благородного мужа, одетого не только бедно, но грязно, -- детей, полунагих и часто голодных. Частые потрясения даже немало изменили её душу, и она не без усилия подавляла голос упрека, который подымался в ней и укорял за слишком большое долготерпение. Она начинала жалеть, что принесла себя в жертву. Это было заметно и в её обращении с мужем; но Джакомо, постоянно подавленному горем, было не до того, чтоб замечать что-либо.
   -- Луиза, друг мой, -- проговорил он таинственным голосом: -- это еще не все... то ли он еще делал!.. Слушай... подвинься ближе, чтоб дети не слышали.
   Но так как она не придвигалась, почувствовав как бы отвращение, то Джакомо сам придвинул свой стул к ней.
   -- Тебе надо знать, что мать моя была так же добродетельна и хороша... как ты, мой ангел... Но если сама она сохранила свое сердце чистым и верным своему супругу, ты понимаешь, что она не могла запретить другим влюбляться в себя. Синьор Гаспар Ланчи полюбил ее страстно и, действуя менее осторожно, чем следовало бы, он излил свою страсть в очень плохом и довольно невинном сонете, который напечатал и послал моей матери. На другой день он, по своему обыкновению, пришел к ней, в отсутствии Франческо Ченчи. Мать, как только его увидела, встала и, поклонившись ему, произнесла дрожащим голосом: "любезнейший синьор Гаспар, после огласки вашего сонета, я думала, вы догадаетесь, что женщина с правилами не может больше принимать вас; но так как вы сами этого не поняли, то я вынуждена вам сказать это". Видя его бледность, она однако почувствовала жалость и тотчас не прибавила: "Я желаю вам всего хорошего, синьор Гаспар; но зачем вы говорите мне о любви, которую я, как жена другого, не могу разделить, не сделавшись преступной, между тем как эта самая любовь осчастливила бы девушку? Оглянитесь кругом и вы увидите, сколько в Риме прекрасных и достойных невест; обратите вашу любовь на одну из них и вы можете быть уверены, что она будет принята с радостью, как того заслуживает".
   Смущенный синьор Ланчи рассыпался в поклонах, голос его отказался служить ему, и только слезы выступили на глазах. Но так как любовь питается вздохами, слезами и надеждой, то он не переставал показываться под окнами дворца, награждая себя уж тем, что видит стены, где живет предмет его любви. Вдруг однажды, на разсвете, я слышу под окнами своей комнаты крики: "Спасите, Бога ради! спасите!" Я поспешил выйти на улицу, со шпагой в одной руке и фонарем в другой, и увидел у ворот дворца тело Гаспара Ланчи, пронзеннаго насквозь шпагой. Мать моя, измученная уже теми страданиями, какия она претерпевала прежде, впала в большую еще грусть, после смерти бедного Гаспара, причину которой приписывала себе. Еще и до этого несчастья она мало выходила из дому; а теперь уже никуда не показывалась и жила затворницей, вся поглощенная своей скорбью. Измученная старыми и новыми огорчениями, она стала чахнуть, и те, которые посещали ее, видели, что ей уже недолго осталось жить; кроме того, весть о близкой её смерти распространял сам Франческо Ченчи, который воспылал любовью, или лучше сказать, безумием к Лукреции Петрони, нашей мачехе. Раз за обедом, Франческо Ченчи воспользовался минутой, когда мать моя отвернулась, чтоб позвать слугу, и с быстротою, как аспид, всыпал порошок в её стакан. Мать выпила и, находя вино горьким, сделала выговор буфетчику. Граф тотчас велел подать себе сосуд с вином, попробовал его и объявил, что это то же превосходное, аликантское вино, какое и всегда подавалось. Я готов уже был открыть рот и сказать о порошке, но граф, бросив на меня пронзительный взгляд, от которого у меня отнялся язык, сказал: "синьора Виргинио, не обращайте внимания; когда себя чувствуешь дурно, то прежде всего теряешь вкус к вину". И сказав это, он встал из-за стела. Три дня спустя, в этот самый час, мать скончалась, пошли Господи вечный покой душе её! Тело её не бальзамировали, потому что она сильно портилась; закупорили в три гроба и поскорей отвезли на далекие похороны.
   Луиза слушала этот рассказ с какою-то недоверчивостью, и когда он кончил, она с упреком произнесла:
   -- Я не скажу, что граф святой. Упаси Боже! Но это злословие на отца не приносит вам ничего, кроме вреда...
   -- Чем же я злословлю?
   -- А разве не за это его святейшество вас выгнал из своего присутствия, как сына без сердца и врага своего родителя?
   -- Этот дьявол удачлив по крайней мере так же, как и развратен.
   -- Стыдитесь! Вспомните, что вы говорите о вашем отце и что ваши дети вас могут слышать.
   -- А если и услышат, что за беда? И прекрасно, пусть знают, как дед не похож на их отца.
   -- На вас? А! если бы все, что вы рассказываете про графа, было правда, то вы вместе с ним имели бы право на ненависть детей...
   -- Ненависть моих детей! Луиза, ты с ума сошла сегодня? И Джакомо подумал, уж не бредить ли она?
   -- Да, да! -- не удерживаясь больше, говорила вне себя Луиза -- ненависть ко всему вашему роду! Ваши дети голодны и вы не можете найти им пропитания! Они голы, а вы и не думаете о том, чтоб одеть их! О себе я уж не говорю. Вы прежде любили домашний кров; а теперь он вам противен: вы приходите домой редко, всегда бываете суровы, скоро уходите, а о нас и не думаете, хотя мы и ждем вас с беспокойством целые ночи напрасно...
   -- Луиза! душа моя, может быть, вынесла бы ваши вопли, но она не может переносить немого горя моего семейства, я не в силах видеть столько бедствия. Друг мой, неужели ты хочешь поставить мне в вину мою чрезмерную нежность к вам?
   -- Скажите, Джакомо, разве от вашего отсутствия легче детям? Разве от того, что они вас не видят, они меньше плачут? Разве от того, что вас нет, они сыты, одеты, утешены? Зачем оставлять меня, бедную женщину, в отчаянии, без совета, без помощи? Разве мы соединились не для того, чтоб помогать друг другу? Зачем же мне одной нести крест?
   -- Ты нрава, Луиза, но неужели ты не простишь мне моей излишней нежности, или если хочешь моего малодушия?
   -- Фальшивый, жестокий человек! твоя нежность! твое малодушие! А куда ты тратишь пенсию, которую дает тебе отец?..
   -- Что значит этот гнев? Разве я тебе не говорил тысячу раз, что он отнял у меня пенсию и, как милостыню, бросает мне по три, по четыре скудо?
   -- Да, вот как!.. он отнял у тебя пенсию? Он бросает тебе, как милостыню, три, четыре скудо! А твои любовницы? скажи-ка, чем ты их содержишь? А твои незаконные дети? чем ты из кормишь?
   -- Луиза, ты бредишь...
   -- О! я не забочусь о себе; я вернусь к своим родителям; и хотя от них и отвернулась судьба, я знаю, что они примут меня радушно. Мне не тяжело работать, чтоб снискивать пропитание. Я не упрекаю тебя за мою отцветшую красоту, за молодость, погубленную с тобою: -- конечно, я выхожу из твоего дома совсем другою, чем вошла в него... Что ж за беда? Мы, женщины, -- как цветы, которые срывают для минутного удовольствия, -- понюхают и бросят. Я тебе не желаю зла, избави меня Боже пожелать зла отцу моих детей...
   -- Луиза, друг мой!.. Ты напрасно выходишь из себя! Говори спокойней! выслушай меня.
   -- Ступай в объятия другой женщины... ты все таки не найдешь никого, кто бы любил тебя так, как я тебя любила... Но это слова женщины, и ты можешь на них не обращать внимания... выслушай только, умоляю тебя, слова матери. Сжалься над этими несчастными детьми... посмотри на них... посмотри на меня и сердце тебе скажет, что это твои дети... кровь твоей крови... люби их по крайней мере столько же, как тех, которые у тебя есть от другой женщины, не обрекай их на голодную смерть. Я кормила Анжелико, сколько могла, своей грудью... теперь видишь у меня уж и молока нет... О пресвятая Дева! Даже молоко иссякло у меня в груди... сжалься над бедной матерью!..
   Джакомо водил кругом отупелый взгляд, и его перепуганный вид, вместо того чтоб уничтожить, еще усиливал подозрения жены. Наконец, он в отчаянии воскликнул:
   -- Ах! кто отравил сердце жены моей? Кто отделил плоть от моей плоти? То, что соединила воля Божия, разъединяет злоба Франческо Ченчи. Франческо Ченчи! я тебя вижу в этом! Твое зловредное дыхание поражает меня смертельно... Луиза, скажи, кто оклеветал меня в твоем сердце?
   -- Клевета! Много ли виновных ударяют себя в грудь говоря: я согрешил? А ожерелье, которое ты купил своей любовнице, клевета? Клевета тоже парчовое платье твоего побочного сына? Перестроенный дом снисходительному мужу также клевета?
   -- Если бы горе не давило мне сердце, клянусь Богом, твои слова заставили бы меня смеяться. Однако довольно, Луиза; это все ложь...
   -- Ты говоришь, ложь? Так возьми же, читай.
   И вынув письмо из за пазухи, она его бросила ему на стол. Джакомо развернул и стал читать. Это было анонимное письмо, написанное сквернейшим почерком и плебейским слогом; в нем сообщали Луизе о неверности её мужа, о связи его с женою столяра и о том, как он мотал деньги на эту женщину. Ее уведомляли также, что он выстроил им дом и снабдив столяра деньгами для его торговли, не умалчивалось и о драгоценном ожерелье и о великолепных платьях, подаренных этой женщине; говорилось еще, и -- это был самый сильный удар сердцу бедной матери -- что от этой непозволительной связи родился прелестный ребенок, которого Джакомо любит без памяти. О подарке парчового платьица распространялись с злобным удовольствием.
   Джакомо медленно передал письмо жене и, грустно качая головой, сказал:
   -- И как могла ты, Луиза, жена моя, с твоим здравым умом, поверить этому глупому и гнусному письму?
   -- Потому, что это правда, -- ответила она с жаром, судорожно рыдая.
   -- Луиза, неужели и ты готова скорей поверить клеветнику, у которого недостает даже храбрости назвать себя, который может иметь, и наверное имеет, самые дурные цели, действуя так бесчестно, хочет вооружить против меня твое сердце, нарушить мое семейное счастье, похитить единственное благо, какое у меня осталось -- твою любовь, -- поверить ему, а не мне, который любит тебя и хранит, как зеницу своего ока, чтит тебя, как мать детей своих... и который в этом клянется тебе своей душою.
   -- Я больше верю письму, чем тебе, потому что письмо говорит правду, а ты лжешь.
   -- Луиза, я кстати напомню вам наставление, которое вы давали мне: вспомните, что ваши дети не только могут вас слышат, но уже слушают, и что я их отец.
   -- Я нарочно говорю в их присутствии, чтоб они раньше научились знать тебя.
   -- Молчать, женщина!.. Молчать! Вы не в своем уме! Это все ложь; я клянусь вам честью благородного дворянина, -- этого довольно!
   -- В самом деле, вы дворянин без упрека; вам остается только быть без страха, чтоб походить на рыцаря Баярда! А когда вы уверили меня и мое семейство, что отец ваш дает согласие на нашу свадьбу, вы не клялись также точно честью благородного дворянина?
   Джакомо покраснел до самого корня волос, потом сделался опять бледным, наконец с горечью проговорил:
   -- Та, из любви к которой я сделал вину, не должна бы меня так строго упрекать за нее: тогда страсть к вам отняла у меня рассудок...
   -- А теперь что у вас отнимает его? -- продолжала все с большею настойчивостью безрассудная женщина, не в силах будучи владеть собою.
   Раздраженный Джакомо начал сурово унимать ее.
   -- Замолчите!..
   -- А если я не захочу молчать?..
   -- Я найду средство закрыть вам рот...
   -- Ты найдешь?.. о! ты уж нашел его!.. Когда мы кладем головы на одну подушку, кто знает, сколько раз ты уж думал о том, чтоб уничтожить мою!..
   -- Луиза!..
   -- Теперь змея показала свой яд. Жестокий человек! С тебя не довольно жертвы? Ты хочешь, чтоб она молчала, не испустив ни одного вздоха, чтоб не возмутить радости, которую доставляет тебе её смерть. Имей по крайней мере любезность древних жрецов... увенчай твою жертву цветами и покрой ее багряницей...
   -- Да замолчи хоть раз, ради самого Бога!..
   -- Нет... я не хочу молчать!.. нет, я хочу говорит!.. я хочу обвинять тебя в твоем беззаконии перед людьми и Богом... изменник... лгун... подлец!..
   Негодование закипело в груди Джакомо, уже раздраженной страданиями и несчастьями, подобно воде, которая от сильного жара начинает бить через край. Дрожа от гнева, он принялся искать на себе кинжал; но, к счастью, он потерял кинжал. Убедившись в этом, он в исступлении начал метаться по комнате; ему попалась под руку длинная граненая шпага, с которою он с безумным бешенством кинулся на жену.
   Луиза схватила детей, окружила себя старшими и, взяв на руки меньшого, бросилась на колени перед мужем. Тот шел на нее; она даже не моргнула глазом.
   -- Напои его моею кровью, -- говорила она: -- молока уж нет у меня... кровожадный!
   Джакомо остановился, зашатался, как человек, получивший удар в голову, отбросил шпагу и робко протянул свои объятия жене, но она отвернулась от него, воскликнув:
   -- Нет!.. никогда!..
   Тогда Джакомо, потерянный, обратился к детям и, с невыразимой нежностью, умолял их:
   -- Дети мои! уверьте вашу мать, что она заблуждается; скажите ей, что я всегда любил ее и люблю. Придите вы в мои объятия... утешьте меня... мое сердце разрывается от невыразимой горести!
   -- Нет!.. ты заставил плакать маму!
   -- Ты хотел убить маму... поди!
   -- Мы тебя больше не любим.
   -- Поди вон!.. поди!.. -- кричали в один голос все трое.
   -- Поди вон? хорошо... Мои дети отворачиваются от меня... выгоняют меня из дома... я уйду. Но ты по крайней мере, -- прибавил он, обращаясь к меньшому, которого Луиза положила в колыбель: -- невинное создание, которого люди не могли еще испортить... ты услышишь беспорочный голос природы, прими мое объятие, и пусть это будет единственным наследством, которое может оставить тебе твой несчастный отец.
   Ребенок, перепуганный расстроенным видом отца и его судорожными движениями, закрыл личико обеими ручонками и принялся кричать от страху. Джакомо остановился, посмотрел на ребенка и, сложив крестом руки на груди, произнес тихим голосом:
   -- Вот, отец преследует меня до смерти... жена отвергает меня... дети гонят от себя... сама природа опрокидывает для меня свои законы, и этот ребенок чувствует ко мне инстинктивный ужас, как к чему-то зловещему!.. До этого человек не должен доживать никогда... а я терпел до последней крайности! Как бревно на дороге, я в жизни своей только помеха, ненавистная обуза. Что тебя останавливает теперь, неутешная душа? Ты утешишь и меня и моих детей, когда улетишь из моего тела!.. пойдем. Благословить их, или нет?.. Я желал бы... и не смею... Нет... может быть мои слова прежде, чем коснутся их голов, превратятся в проклятия... Горькая жизнь, несчастная смерть, проклятая память!.. Боже! ты видишь все это! Ты видишь и даешь на это свое согласие!.. Ты сломил согнутый тростник... и я признаю себя побежденным!..
   С этими словами, исполненный отчаяния и ухватившись за волосы, Джакомо покинул свой дом. Всякий, кто бы увидел его в эту минуту, будь это даже враг его, сказал бы: "Господи, сжалься над этим несчастным страдальцем!"
   Луиза не заметила ухода мужа, а если и заметила, то мало обратила на него внимания, вся поглощенная любовью к детям. Горячие поцелуи и ласки, которые она расточала им в эту минуту, заставили ее позабыть, что самая сильная связь семьи была порвана. Несчастная, как горько заплатит она за ту недобрую минуту, когда она безрассудно предалась слепому негодованию!

Глава IX. Свекор мъ остается только быть безъ страха, чтобъ походить на рыцаря Баярда! А когда вы увѣрили меня и мое семейство, что отецъ вашъ даетъ согласіе на нашу свадьбу, вы не клялись также точно честью благороднаго дворянина?

   Джакомо покраснѣлъ до самаго корня волосъ, потомъ сдѣлался опять блѣднымъ, наконецъ съ горечью проговорилъ:
   -- Та, изъ любви къ которой я сдѣлалъ вину, не должна бы меня такъ строго упрекать за нее: тогда страсть къ вамъ отняла у меня разсудокъ...
   -- А теперь что у васъ отнимаетъ его? продолжала все съ большею настойчивостью безразсудная женщина, не въ силахъ будучи владѣть собою.
   Раздраженный Джакомо началъ сурово унимать ее.
   -- Замолчите!..
   -- А если я не захочу молчать?..
   -- Я найду средство закрыть вамъ ротъ...
   -- Ты найдешь?.. о! ты ужь нашелъ его!.. Когда мы кладемъ головы на одну подушку, кто знаетъ, сколько разъ ты ужъ думалъ о томъ, чтобъ уничтожить мою!..
   -- Луиза!..
   -- Теперь змѣя показала свой ядъ. Жестокій человѣкъ! Съ тебя не довольно жертвы? Ты хочешь, чтобъ она молчала, не испустивъ ни одного вздоха, чтобъ не возмутить радости, которую доставляетъ тебѣ ея смерть. Имѣй по крайней мѣрѣ любезность древнихъ жрецовъ... увѣнчай твою жертву цвѣтами и покрой ее багряницей...
   -- Да замолчи хоть разъ, ради самого Бога!..
   -- Нѣтъ... я не хочу молчать!.. нѣтъ, я хочу говоритъ!.. я хочу обвинять тебя въ твоемъ беззаконіи передъ людьми и Богомъ... измѣнникъ... лгунъ... подлецъ!..
   Негодованіе закипѣло въ груди Джакомо, уже раздраженной страданіями и несчастіями, подобно водѣ, которая отъ сильнаго жара начинаетъ бить черезъ край. Дрожа отъ гнѣва, онъ принялся искать на себѣ кинжала; но, къ счастію, онъ потерялъ кинжалъ. Убѣдившись въ этомъ, онъ въ изступленіи началъ метаться по комнатѣ; ему попалась подъ руку длинная граненая шпага, съ которою онъ съ безумнымъ бѣшенствомъ кинулся на жену.
   Луиза схватила дѣтей, окружила себя старшими и, взявши на руки меньшаго, бросилась на колѣни передъ мужемъ. Тотъ шелъ на нее; она даже не моргнула глазомъ.
   -- Напой его моею кровью, говорила она: -- молока ужь нѣтъ у меня... кровожадный!
   Джакомо остановился, зашатался, какъ человѣкъ, получившій ударъ въ голову, отбросилъ шпагу и робко протянулъ свои объятія женѣ, но она отвернулась отъ него, воскликнувъ:
   -- Нѣтъ!.. никогда!..
   Тогда Джакомо, потерянный, обратился къ дѣтямъ и, съ невыразимой нѣжностью, умолялъ ихъ:
   -- Дѣти мои! увѣрьте вашу мать, что она заблуждается; скажите ей, что я всегда любилъ ее и люблю. Придите вы въ мои объятія... утѣшьте меня... мое сердце разрывается отъ невыразимой горести!
   -- Нѣтъ!.. ты заставилъ плакать маму!
   -- Ты хотѣлъ убитъ маму... поди!
   -- Мы тебя больше не любимъ.
   -- Поди вонъ!.. поди!.. кричали въ одинъ голосъ всѣ трое.
   -- Поди вонъ? хорошо... Мои дѣти отворачиваются отъ меня... выгоняютъ меня изъ дома... я уйду. Но ты по крайней мѣрѣ, прибавилъ онъ, обращаясь къ меньшому, котораго Луиза положила въ колыбель: -- невинное созданіе, котораго люди не могли еще испортить... ты услышишь безпорочный голосъ природы, прими мое объятіе, и пусть это будетъ единственнымъ наслѣдствомъ, которое можетъ оставить тебѣ твой несчастный отецъ.
   Ребенокъ, перепуганный разстроеннымъ видомъ отца и его судорожными движеніями, закрылъ личико обѣими ручонками и принялся кричать отъ страху. Джакомо остановился, посмотрѣлъ на ребенка и, сложивъ крестомъ руки на груди, произнесу тихимъ голосомъ:
   -- Вотъ, отецъ преслѣдуетъ меня до смерти... жена отвергаетъ меня... дѣти гонятъ отъ себя... сама природа опрокидываетъ для меня свои законы, и этотъ ребенокъ чувствуетъ ко мнѣ инстинктивный ужасъ, какъ къ чему-то зловѣщему!.. До этого человѣкъ не долженъ доживать никогда... а я терпѣлъ до послѣдней крайности! Какъ бревно на дорогѣ, я въ жизни своей только помѣха, ненавистная обуза. Что тебя останавливаетъ теперь, неутѣшная душа? Ты утѣшишь и меня и моихъ дѣтей, когда улетишь изъ моего тѣла!.. пойдемъ. Благословить ихъ, или нѣтъ?.. Я желалъ бы... и не смѣю... Нѣтъ... можетъ быть мои слова прежде, чѣмъ коснутся ихъ головъ, превратятся въ проклятія... Горькая жизнь, несчастная смерть, проклятая память!.. Боже! ты видишь все это! Ты видишь и даешь на это свое согласіе!.. Ты сломилъ согнутый тростникъ... и я признаю себя побѣжденнымъ!..
   Съ этими словами, исполненный отчаянія и ухватившись за волосы, Джакомо покинулъ свой домъ. Всякій, кто бы увидѣлъ его въ эту минуту, будь это даже врагъ его, сказалъ бы: "Господи, сжалься надъ этимъ несчастнымъ страдальцемъ!"
   Луиза не замѣтила ухода мужа, а если и замѣтила, то мало обратила на него вниманія, вся поглощенная любовью къ дѣтямъ. Горячіе поцалуи и ласки, которыя она расточала имъ въ эту минуту, заставили ее позабыть, что самая сильная связь семьи была порвана. Несчастная, какъ горько заплатитъ она за ту недобрую минуту, когда она безразсудно предалась слѣпому негодованію!
  

ГЛАВА IX.

Свекоръ.

   -- Я сама намѣрена все разъяснить! воскликнула Луиза и, сдѣлавъ движеніе, полное рѣшимости, начала приводить въ порядокъ свою бѣдную одежду, потомъ достала черную мантилью, завернулась въ нее и, поручивъ дѣтей единственной служанкѣ, которую держала въ домѣ, отправилась во дворецъ свекора.
   Войдя въ переднюю, она не могла не замѣтить, какъ лакеи искоса поглядывали на нее, очевидно, принимая ее за что-то неважное. Можетъ быть они и подняли бы ее даже на смѣхъ, еслибъ она не остановила ихъ, обратясь къ нимъ съ гордымъ видомъ знатной дамы:
   -- Доложите графу донъ-Франческо, что донна Луиза Ченчи, его невѣстка, пришла навѣстить его... и что она дожидается въ передней...
   Слуги какъ-будто попали изъ огня да въ поломя. Они не знали, докладывать о ней, или нѣтъ: и то и другое было одинаково опасно. У ихъ господина былъ такой бѣдовый характеръ, что, если его не угадаешь, то самое малое, что могло случиться, это потерять кусокъ хлѣба.
   Хлѣбъ! Это та магнитная игла, которая поворачиваетъ въ извѣстную сторону стадо сыновъ Адама.
   Хлѣбъ! Это та ежедневная потреба, которую люди слишкомъ часто не умѣютъ доставать себѣ безъ преступленія и подлости.
   Хлѣбъ! Это камень, который нужно привязывать на шею всякому благородному чувству, чтобъ потопить его въ морѣ зла. Слова нѣтъ, велика была мудрость, внушившая молитву къ Богу о дарованіи хлѣба насущнаго; но такъ какъ она часто бываетъ не услышана, то не лишнее было бы прибавить къ ней: "а если не хочешь, Боже, или можешь дать мнѣ насущного хлѣба, такъ дай мнѣ по крайней мѣрѣ твердость умереть съ голоду, не дѣлая подлости".
   Между тѣмъ человѣкъ не хочетъ умереть съ голоду, и подлость намазываетъ себѣ, какъ масло на хлѣбъ; незамѣтно даже, чтобъ это ему портило аппетитъ или разстраивало пищевареніе.
   Старые лакеи, въ которыхъ было болѣе волчьяго, чѣмъ человѣческаго, стѣснились въ кружокъ и разсуждали, что имъ дѣлать? но, повидимому, скоро рѣшили, потому что одинъ изъ нихъ, мигнувъ глазомъ на молодаго лакея, очень тщеславнаго, недавно поступившаго къ графу, сказалъ: "подвалить дурака, такъ онъ пойдетъ".
   -- Кирьякъ! обратились они къ новичку:-- мы даемъ вамъ случай показаться барину; вы молоды и ловки, а мы уже старики и не знаемъ, какъ и держать себя передъ господами... такъ вамъ по праву слѣдуетъ доложить о синьорѣ.
   Польщенный честолюбецъ попался въ ловушку; а можетъ быть имъ владѣло и тайное намѣреніе выжить ихъ самихъ со временемъ и завладѣть милостями барина.
   -- Эчеленца, произнесъ Кирьлкъ, входя къ графу, согнувшись, какъ первая четверть луны: пришла и ждетъ въ передней какая-то синьора, которая называетъ себя невѣсткой вашего сіятельства; она желаетъ васъ видѣть.
   -- Кто такая? крикнулъ грифъ, подскочивъ на креслѣ.
   Онъ всегда былъ суровъ съ прислугой, но сегодня былъ страшенъ. Лицо его было перевязано и онъ чувствовалъ острую боль въ обожженной щекѣ.
   -- Невѣстка вашего сіятельства...
   Графъ осматривалъ съ головы до ногъ слугу такими сердитыми глазами, что, тотъ почувствовалъ лихорадочный ознобъ; но, поддерживаемый талисманомъ хлѣба и согнувшись уже въ три погибели, онъ прибавилъ:
   -- Сколько я могъ замѣтить въ развитъ случаяхъ, эчеленца, ваша прислуга совсѣмъ не годится для вашего сіятельства.
   -- Ты это замѣтилъ?
   -- Это и многое другое, потому что я всегда стараюсь изучать привычки моихъ господъ, чтобъ предупреждать ихъ желанія; но, не смотря на это, я думалъ, что не доложить о ней, было бы оскорбленіе, взявши въ соображеніе знатность имени, которое она, по ея словамъ, носить.
   Донъ-Франческо презрительно улыбнулся, замѣтивъ, какъ этотъ негодяй лестью старается влѣзть ему въ душу. И когда онъ кончилъ говорить, графъ, глядя ему пристально въ глаза, сказалъ:
   -- А что васъ заставило полагать, что мои родные, и въ особенности моя невѣстка, донна Луиза, могутъ быть мнѣ непріятны? Вы подсматриваете дѣйствія своихъ господъ, и это очень дурно; вы перетолковываете на-выворотъ ихъ намѣренія -- это еще хуже. Ступайте къ моему дворецкому, скажите, чтобъ онъ заплатилъ вамъ годовое жалованье, и снимите сейчасъ же мою ливрею... Чтобъ сегодня ночью ужъ васъ не было въ моемъ домѣ.
   Лакей очутился въ положеніи человѣка, который сталъ подъ дерево съ тѣмъ, чтобы защититься отъ дождя, и вдругъ почувствовалъ, что на него упала вѣтка, сломанная грозою. Онъ хотѣлъ повалиться въ ноги, старался произнесть что-то и исправитъ себѣ помилованіе, но графъ, не терпѣвшій того, чтобъ слуга оставался, получивъ приказаніе, произнесъ голосомъ, которому не было возможности не повиноваться:
   -- Поди вонъ!..
   -- А! свѣтлѣйшая, сіятельнѣйшая донна Луиза! говорилъ со слезами Кирьякъ.-- Посмотрите... за то, что я впустилъ васъ, мнѣ приходится убираться изъ дому!.. Подумайте сами, справедлива ли это? Я остаюсь просто на улицѣ; я не говорю, что это по вашей винѣ... Сохрани Боже! но все-таки за то, что я хотѣлъ услужить вамъ, на меня обрушилась такая бѣда... похлопочите за меня; я поручаю себя вашей милости,-- вѣдь это будетъ на вашей совѣсти...
   Бѣдный лакей, съ полу-мольбой, съ полу-укоромъ, подавленный смертельною нуждою въ хлѣбѣ, хватался за донну Луизу (на которую смотрѣть за минуту съ презрѣніемъ), какъ за послѣдній якорь спасенія.
   У Луизы, надо сказать правду, сжалось сердце отъ этого тяжелаго случая; она была въ нерѣшимости, идти ли ей дальше, или вернуться домой; но рѣшилась на худшее и вошла.
   Старые лакея окружили своего товарища, попавшаго въ немилость и тонко подсмѣиваясь надъ нимъ, лѣчили ему рану купороснымъ масломъ.
   Луиза, безъ горести, но и безъ униженія, подошла къ письменной конторкѣ, у которой свекоръ ожидалъ ее, стоя; и когда она, изъ уваженія къ нему, какъ къ отцу, хотѣла поклониться ему въ ноги, онъ не допустилъ ее до этого, но поспѣшилъ поднятъ и сказалъ кроткимъ голосомъ:
   -- Нѣтъ, дочь моя, у меня уши не на ногахъ. Не въ упрекъ вамъ, я скажу, что человѣкъ не долженъ кланяться въ землю никому, кромѣ Бога.
   -- Батюшка,-- такъ какъ уже вы мнѣ даете право называть васъ этимъ именемъ,-- позвольте мнѣ прежде всего просить у васъ прощенія за то, что я только теперь предстала предъ лицо ваше. Меня увѣрили, что выгоните меня изъ вашего дома... а такого стыда, вы это поймете, не можетъ вынести знатная римская дама...
   -- Конечно, вы сдѣлались женой моего старшаго сына, на котораго я расточилъ всю свою нѣжность и гордость, сдѣлались его женой безъ моего согласія, даже не испросивши моего отцовскаго благословенія,-- да что я говорю о благословеніи и о согласіи? даже безъ моего вѣдома,-- а это мнѣ кажется такимъ забвеніемъ всякаго приличія, такимъ пренебреженіемъ всякой покорности, что сердце отца, же могло не скорбѣть глубоко. Что же касается до того, что я выгналъ бы васъ отъ себя, то, мнѣ кажется, что моя невѣстка, женщина, считающая себя знатной римской дамой, должна бы знать, что римскій баронъ не можетъ быть невѣжливъ съ женщиной, даже въ такомъ случаѣ, еслибъ ея присутствіе было ему и непріятно...
   Такъ какъ донна Лунза, задѣтая тонкимъ намекомъ на ея скромное происхожденіе, уже готова была отвѣтить съ горячностью, и лукавый старикъ замѣтилъ это изъ румянца, которымъ вспыхнули ея щеки, то онъ поспѣшилъ прибавить самымъ нѣжнымъ голосомъ:
   -- Тѣмъ болѣе, что вы принадлежите къ хорошей фамиліи и пользуетесь репутаціей достойной женщины, поэтому я бы не найти причины препятствовать вашему браку. Также точно не могли бы служить помѣхой и ограниченныя средства вашего семейства, во-первыхъ потому, что судьба распоряжается богатствомъ также, какъ море берегами: оно заливаетъ и осушаетъ ихъ безъ отдыха; а мнѣ всегда была дороже добродѣтель безъ денегъ, чѣмъ богатство при надменности, злости и глупости...
   -- Донъ-Франческо, мнѣ очень больно, что для того, чтобъ оправдать себя, я должна обвинять другаго; но вамъ необходимо знать, что Джакомо, ослѣпленный страстью, обманулъ меня, увѣрилъ честнымъ словомъ благороднаго человѣка, что вы дали ваше согласіе на нашъ бракъ, и что нѣкоторыя обстоятельства заставляютъ васъ желать, чтобъ бракъ нашъ оставался покуда тайной.
   -- Вотъ такъ-то!.. воскликнулъ графъ, стукнувъ объ полъ ногою; -- пренебреженіе первою обязанностію всякаго благороднаго человѣка, которая есть правдивость, ведетъ всегда къ несчастіямъ. Вы по крайней мѣрѣ были только обмануты, а со мной поступили предательски. Я можетъ быть могъ бы обвинить васъ за то, что вы съ излишней легкостью повѣрили; я могъ бы назвать неосторожными вашихъ родителей и васъ, но во всякомъ случаѣ, чѣмъ виноваты ваши дѣти?
   -- И я изъ-за нихъ-то и пришла... Въ нихъ течетъ ваша кровь и имъ суждено продолжать вашъ родъ...
   -- А сколько ихъ у васъ?
   -- Четверо, и всѣ -- ангелы невинности и красоты! съ жаромъ отвѣчала Луиза, и глаза ея наполнились слезами.
   -- Какъ плодородна змѣиная порода! подумалъ про себя графъ Ченчи; но съ улыбкой продолжалъ:
   -- Да сохранитъ ихъ вамъ Господь Богъ...
   -- Отецъ мой, ваши слова ободряютъ меня. Выслушайте же меня: я именно съ тѣмъ и пришла, чтобъ говорить вамъ о вашихъ внукахъ. Вы видите во мнѣ несчастнѣйшую изъ женщинъ. Но о себѣ я не говорю. Не обращайте вниманія на мое бѣдное платье, изъ-зa котораго ваши слуги чуть не подняли меня на смѣхъ... Но помните одно, что у моихъ дѣтей, а вашихъ внуковъ, нечѣмъ покрыть наготу тѣла и часто нѣтъ хлѣба, чтобъ утолить голодъ.
   Слезы горести, которыя бѣдная мать проливала за минуту, смѣнились горькимъ рыданіемъ.
   -- Можетъ ли это быть? Я, разумѣется, не скрою, что я въ отношеніи къ Джакомо былъ всегда немного скупъ; но это потому, что опытъ доказалъ мнѣ, какъ онъ все больше и больше предается жизни, несоотвѣтствующей его средствамъ. Расточительность сына моего, это его неисправимый порокъ. Мнѣ всегда было больно дѣлать его худшимъ, чѣмъ онъ есть. Угрызеніе совѣсти удерживало меня отъ слишкомъ большой щедрости въ отношеніи къ нему; я помнилъ, что долженъ буду датъ за него отвѣтъ Богу. Еслибъ мои предки не завели обычая дѣлать духовныя завѣщанія и еслибъ я не имѣлъ намѣренія слѣдовать этому похвальному обыкновенію, то знаете ли, моя милая и почтенная невѣстушка, я бы былъ очень неспокоенъ на счетъ судьбы вашихъ дѣтей, моихъ внуковъ. Но мнѣ кажется, что съ двумя тысячами скудъ въ годъ можно не только доставлять все необходимое, но даже нѣкоторыя удобства своему семейству.
   -- Но Джакомо увѣряетъ, будто вы же даете ему этой пенсіи и бросаете ему кое-когда по нѣскольку скудъ, скорѣе въ знакъ оскорбленія, чѣмъ въ подмогу его бѣдности.
   -- Онъ это разсказываетъ? и можетъ быть даже клянется тѣмъ же честнымъ словомъ благороднаго человѣка, которымъ онъ увѣрялъ васъ въ моемъ согласіи на вашу свадьбу? Я не божусь, меня учили, что христіанинъ долженъ говорить: да или нѣтъ... Но вотъ вамъ, удостовѣрьтесь сами въ домовой книгѣ (онъ взялъ записную книгу, открылъ ее передъ глазами невѣстки, и указывалъ пальцемъ на разныя мѣста, которыхъ та, разумѣется, и не посмѣла читать); посмотрите сами, платилась ему или нѣтъ условленная пенсія. Ужь если этотъ несчастный доводитъ родителя своего до униженія оправдываться, то самыя камни возстанутъ, чтобъ свидѣтельствовать противъ него. Клевета, клевета всегда не законна; однако это еще не большая вина и не за нее мое отеческое сердце укоряетъ Джакомо! Но мои горести должны быть похоронены въ моемъ сердцѣ. Боже! Франческо Ченчи, какой ты злополучный отецъ, какой несчастный старикъ!.. Боже, Боже мой!-- И онъ закрылъ себѣ обѣими руками лицо.
   Луиза была растрогана этою почтенною наружностью, этою глубокою горестью. Безсовѣстный старикъ тѣмъ же жалобнымъ голосомъ продолжалъ:
   -- Еслибъ я по крайней мѣрѣ могъ найдти сердце, чтобъ излить въ него всю безмѣрную горечь души моей!..
   -- Отецъ мой!-- Графъ!.. Я тоже несчастнѣйшая мать и жена; излейте мнѣ вашу душу... мы будемъ плакатъ вмѣстѣ...
   -- Достойная женщина! Добрая дочь моя! долгъ жены прилѣпиться, какъ кость къ кости, къ человѣку, котораго она избрала своимъ спутникомъ въ жизни: -- поэтому я не долженъ говорить вамъ, и можетъ быть я сказалъ уже слишкомъ много такого, что можетъ заставить васъ любить его меньше... О, Джакомо! Какую тьму скорби ты разливаешь на послѣдніе дни жизни твоего бѣднаго отца! Я даже не видѣлъ въ лицо моихъ милыхъ внуковъ -- этой нѣжной гордости дѣда. Мы могли бы жить всѣ вмѣстѣ подъ одной кровлей, соединенные благословеніемъ Божіимъ! Этотъ дворецъ слишкомъ великъ для меня; я брожу по немъ одинъ, дрожа отъ холоду, а я долженъ бы видѣть себя обновленнымъ въ своихъ внукахъ, я долженъ бы согрѣваться ихъ ласками; между вашими сердцами, которыя жаждутъ сблизиться, и нами самими возстаетъ непреодолимая стѣна, м стѣну эту сложилъ своими пороками несчастный Джакомо.
   Луиза, видя выраженіе ненависти въ лицѣ старика, испугалась, что она окончательно повредила судьбѣ мужа. Поэтому она съ осторожностью спросила его самымъ кроткимъ голосомъ:
   -- И васъ такъ оскорбляютъ, отецъ мой, поступки вашего сына, что даже надежда на заслуженное прощеніе не можетъ имѣть мѣста въ вашемъ отеческомъ сердцѣ?
   -- Я предоставляю вамъ самимъ судить, я вамъ напомню только вещь, которая извѣстна всему свѣту, и потому избавляетъ меня отъ необходимости разсказывать ее. Кто подвинулъ Олимпію написать папѣ эту предательскую записку, за которую у меня вырвали изъ моихъ объятій мою погибшую дочь и нанесли неизгладимую рану моему сердцу и вредъ моему доброму имени?-- Джакомо.-- Кто устроилъ, чтобъ этотъ гнусный пасквиль попалъ въ руки его святѣйшества?-- Джакомо.-- Кто, распростершись у ногъ намѣстника Христова, умолялъ его со слезами о моей смерти? Кто?-- Можетъ быть врагъ мой? чей нибудь сынъ, у котораго я умертвилъ отца?-- Нѣтъ, Джакомо, человѣкъ, обязанный мнѣ жизнью...
   -- О, отецъ мой, успокойтесь ради Бога! Можетъ быть вамъ наговорили о Джакомо больше и хуже, чѣмъ онъ въ самомъ дѣлѣ говорилъ и дѣлалъ. Вы вашимъ старымъ опытомъ знаете обыкновеніе слугъ говорить дурно о тѣхъ, которые впали въ немилость у ихъ господина, Но еслибы даже проступки сына вашего были дѣйствительно такъ дурны, какъ вы говорите, то вспомните только, что онъ ваша кровь,-- вспомните, что Іисусъ Христосъ простилъ тѣхъ, которые распяли его, потому что они не вѣдали, что творили...
   -- Но Джакомо слишкомъ хорошо вѣдаетъ, что творить. Его нечестіе возрастаетъ съ каждымъ днемъ: -- онъ ежечасно стремятся къ тому, чтобъ отнять у меня мое доброе имя и этотъ послѣдній остатокъ жизни... Въ нетерпѣніи своемъ, сынъ мой удивляется медленности моей смерти, у которой отъ избытка его желаній должны бы уже выроста крылья.-- Слушай, дочь моя, и ты простишь меня за то, что я больше не въ силахъ удержать свое негодованіе. Прошу тебя объ одномъ: пусть эти фразы останутся между Богомъ, мною и тобою; особенно, чтобъ внуки мои никогда этого не знали, чтобъ они не научились ненавидѣть отца своего.-- - Нѣсколько дней назадъ, онъ пришелъ сюда развращать Беатриче и Бернардино, безсовѣстно увѣряя ихъ, что я былъ причиною смерти Виргилія; онъ не знаетъ, что бѣдный ребенокъ, къ величайшему моему и своему несчастію, былъ пораженъ неизлѣчимою чахоткою. Но это еще не все: внизу, въ церкви святаго Ѳомы, воздвигнутой благочестіемъ нашихъ предковъ и обновленной мною, въ то время, когда служилась торжественная панихида по душѣ покойнаго дитяти, превративъ катафалкъ въ каѳедру нечестія, безъ всякаго уваженія къ святости мѣста, къ священнымъ алтаряхъ, къ церковному обряду, къ Богу, невидимо здѣсь присутствовавшему, онъ злоумышлялъ вмѣстѣ съ другими погибшими дѣтьми моими и женою на мою жизнь... Ты содрогаешься, добрая Луиза? Удержи свой ужасъ, тебѣ придется содрогаться гораздо больше отъ того, что ты еще услышишь. Когда я, несчастный отецъ! наклонился, рыдая надъ тѣломъ этого ангельскаго созданія, отозваннаго преждевременно къ лучшей жизни, не знаю, какое новое безуміе или неслыханное бѣшенство овладѣло ими... они опрокинули на меня покойника... принялись бить меня... изранили... Посмотри сама, дочь моя; вотъ здѣсь на мѣстѣ видны слѣды ихъ преступнаго посягательства...
   Онъ остановился, какъ подавленный ужаснымъ воспоминаніемъ; потомъ со слезами въ голосѣ продолжалъ говорить:
   -- Теперь, когда во мнѣ будутъ подходить мои дѣти, въ особенности Джакомо, знаешь ли, что мнѣ остается дѣлать? Пробовать, хорошо ли мнѣ застегнули кольчугу, ощупывать, не забылъ ли я кинжала, класть между имъ и мною вѣрную собаку, которая защищала бы мою жизнь отъ его злобы... Да, собаку,-- съ тѣхъ поръ, какъ моя собственная кровь враждуетъ со мною... Недовѣряя человѣческой породѣ, лучше мнѣ искать защиты между животными:-- у меня даже была собака, испытанной вѣрности... они и ее убили... зловѣщее предзнаменованіе для отца, которому готовятъ тоже самое! Уже давно не покидаетъ меня мысль, родившаяся у моего страдальческаго изголовья, и преслѣдуетъ меня неотступно: долженъ ли я допустить ихъ совершить преступленіе, или, положивши своими собственными руками конецъ моей злополучной жизни, избавить ихъ отъ позора наказанія, а себя отъ невыносимой пытки жить? О, Боже! Какъ тяжела эта необходимость погубить свою или ихъ душу!
   При этихъ словахъ онъ склонилъ голову, и глаза его остановились на письмѣ изъ Испаніи, которое извѣщало его о неминуемой смерти Филиппа II, который болѣе всѣхъ другихъ королей возбуждалъ его удивленіе, и онъ подумалъ въ глубинѣ души: -- счастливъ онъ, что прежде смерти могъ задушить своего сына, и за то получилъ благословеніе святой матери церкви!
   Въ это время кто-то тихонько постучался въ дверь, графъ поднялъ голову и громкимъ голосомъ произнесъ:
   -- Войдите...
   Явился Марціо и, увидѣвъ, что графъ не одинъ, нерѣшительно сказалъ:
   -- Эчеленца... нотаріусъ...
   -- Пусть ждетъ. Отведите его въ зеленую комнату, тамъ онъ можетъ на свободѣ отдохнуть...
   -- Эчеленца, онъ велѣлъ мнѣ доложить вамъ, что его зовутъ въ другое мѣсто для спѣшнаго дѣла...
   -- Чортъ возьми! Кто смѣетъ имѣть волю, противную моей, да еще въ моемъ домѣ? Я почти готовъ бы сдѣлать съ нимъ то, что сдѣлали съ графомъ Уголино и бросить ключи въ Тибръ. Ступай и не позволяй ему уходить безъ моего согласія...
   Плохо сдерживаемая досада, съ которой графъ съ дрожащимъ голосомъ произнесъ эти слова, обнаружила бы для всякаго его лицемѣрство въ предыдущемъ разговорѣ; но мысли Луизы витали далеко, и она долго сидѣла съ поникшей головой, какъ уничтоженная, не будучи въ силахъ ни видѣть, ни слышать происходившаго. Графъ посмотрѣлъ на нее и, успокоенный ея видомъ, продолжалъ:
   -- Я рѣшился сдѣлать вашихъ дѣтей наслѣдниками моего движимаго имущества; за недвижимое я спокоенъ, потому что оно не можетъ быть ни заложено, ни продано; кромѣ дохода съ него, вашъ Джакомо не въ правѣ ничего расточать, и волей или неволей долженъ будетъ сдать все въ неприкосновенности маіорату. Васъ я сдѣлаю опекуншей движимаго имущества и надѣюсь, что съ васъ будетъ, чѣмъ хорошо жить и еще останется для увеличенія состоянія. Я хотѣлъ во всемъ этомъ посовѣтоваться съ вами, но я не могъ рѣшиться послать просить васъ къ себѣ; я боялся, что вы не примете моего приглашенія. Но вы пришли по собственному побужденію, и я вижу въ этомъ внушеніе Божіе. Даже слѣпые должны бы увидѣть въ этомъ перстъ Божій.
   Хотя Луиза, какъ всякая мать, была чрезвычайно обрадована блестящими намѣреніями дѣда въ отношеніи къ ея дѣтямъ, но она все-таки, какъ добродѣтельная женщина, не могла удержаться, чтобъ не замѣтить:
   -- А синьора Беатриче, а донъ Бернардино?...
   -- Приданое Беатриче уже отдѣлено и оно слишкомъ достаточно для удовлетворенія самаго знатнаго жениха... Бернардино готовятся въ духовное званіе, а домъ Ченчи имѣетъ значительнѣйшія привилегіи въ самыхъ богатыхъ римскихъ монастыряхъ.
   -- А прочіе ваши дѣти?
   -- Какіе дѣти?
   -- Донъ Христофанъ и донъ Феликсъ?
   -- О! они, слава Богу, уже снабжены всѣмъ и имъ ничего не надо, отвѣчалъ графъ; и глаза его сжались и засвѣтились злобной улыбкой.
   -- Прежде чѣмъ оставить васъ, графъ, позвольте... и донна Луиза не рѣшалась договорить; но материнская любовь взяла верхъ надъ женскою гордостью, и она съ рѣшимостью продолжала:-- я бы желала открыть вамъ причину моего прихода къ вамъ...
   -- Говорите...
   -- Если моя молитвы будутъ услышаны на небѣ, вы проживете еще сто лѣтъ; а мои дѣти между тѣмъ, въ совершенной крайности...
   -- Ахъ, какой я безпамятный!-- началъ графъ, хватаясь за голову я какъ бы говоря про себя. Бѣдная женщина! она права. Она не можетъ разсчитывать на долю этого негодяя, которую онъ проматываетъ внѣ дома съ другой женщиной, съ любовницей, и съ другими дѣтьми, которые ему дороже законныхъ...
   -- Какъ! какъ!-- воскликнула Луиза, ухватившись обѣими руками за правую руку тестя. Такъ вы это тоже знаете, донъ Франческо!
   -- Невѣстушка моя, отвѣчалъ графъ, принимая строгій видъ, вамъ слѣдуетъ знать, что сердце отца не менѣе дорожитъ добрымъ именемъ своихъ дѣтей, чѣмъ сердце жены любовью мужа; но въ Джакомо, который загубилъ въ себѣ всякое благородное чувство, мы оба должны считать погибшимъ -- вы мужа, я сына.
   Луиза испустила тяжелый вздохъ...
   -- Теперь слушайте меня, донна Луиза. Я съ радостью помогу вамъ деньгами для вашихъ нуждъ, только съ тѣмъ, что вы поклянетесь исполнить одно условіе,-- я не требую, чтобъ вы обязались слѣпо: о, никогда! Я скажу вамъ свое условіе и причину, его вызвавшую, а если вы найдете его, въ чемъ я и не сомнѣваюсь, способнымъ устроить благосостояніе вашихъ дѣтей, вы свободно и по совѣсти поклянетесь исполнить его.
   -- Я васъ слушаю, донъ Франческо.
   -- Вы, добрыя женщины, живущія одною любовью, слишкомъ скоро забываете досаду противъ предмета вашей любви: вы, какъ паруса, тотчасъ опускаетесь, чуть только спадетъ вѣтеръ... О! я хорошо знаю, сколько силы имѣютъ двѣ слезы и одинъ поцалуй, чтобъ утишить самую сильную супружескую грозу. Мнѣ кажется, я уже вижу Джакомо прощеннымъ и любимымъ вами въ тысячу кратъ болѣе нѣжнѣйшая изъ супругъ. Вы ему покажете деньги и скажете, какъ получили ихъ отъ меня; а онъ (предоставьте ему только!) ужь наѣдетъ средство отобрать у васъ эти деньги; и я буду видѣть, что эти деньги, вмѣсто того чтобъ служить для прокормленія дѣтей, пойдутъ на удовлетвореніе его гнусныхъ наклонностей. Съ другой стороны, я предвижу, что онъ даже изъ этого поступка выведетъ клевету на меня; а я не желалъ бы, чтобъ благодѣяніе навлекло мнѣ новыя огорченія. Развѣ ужь не довольно съ меня всѣхъ тѣхъ, которыя я переношу? Развѣ я слишкомъ многаго хочу, если стараюсь не увеличивать ихъ бремени? Итакъ, я желаю, чтобъ вы ни за что въ свѣтѣ не открывали ему, что имѣете деньги, и особенно не открывали бы, изъ какого источника ихъ получили.. Ну что, находите вы это условіе исполнимымъ, или нѣтъ?
   -- Разумѣется исполнимымъ; вы даете мнѣ добрый совѣтъ; но я даже и безъ всякаго условія поступила бы также точно.
   -- Тѣмъ лучше. Вотъ святыя мощи.-- При этомъ графъ вынулъ спрятанный на груди золотой крестикъ и, поднося его невѣсткѣ, прибавилъ:-- поклянитесь на этомъ крестѣ, освященномъ на гробѣ Господнемъ, поклянитесь спасеніемъ вашей души, жизнью вашихъ дѣтей, что вы исполните ваше обѣщаніе...
   -- Нѣтъ нужды въ такой торжественной клятвѣ, отвѣчала Луиза, слегка улыбаясь:-- впрочемъ извольте, я клянусь вамъ...
   -- Хорошо, прервалъ ее графъ, теперь возьмите, сколько валъ угодно и, говоря это онъ открылъ ящикъ, наполненный золотомъ. Молодая женщина стыдилась и не рѣшалась ничего взять, но графъ настаивалъ: -- да берите же, берите!.. это довольно странно, право, чтобъ между отцомъ и дочерью были такія церемоніи. Ну, хорошо, я это и самъ сдѣлаю. И, наполнивъ кошелекъ, онъ вручилъ его невѣсткѣ. Луиза, вся разгорѣвшаяся, благодарила его нѣжнымъ наклоненіемъ головы.
   -- Прежде однако, чѣмъ вы оставите меня, моя милая невѣстушка, дайте мнѣ сказать вамъ еще одно слово... потому что вы хорошо понимаете, что, не смотря на ужасныя оскорбленія, которыя нанесъ мнѣ Джакомо и которыя онъ не перестаетъ наносить мнѣ,-- онъ все-таки остается моимъ сыномъ. Не переставайте испытывать всевозможныя средства, чтобы привлечь этаго погибшаго человѣка ко мнѣ на грудь... закрывайте глаза на его измѣны... переносите оскорбленія... забудьте, что у него есть другія дѣти, кромѣ вашихъ... что въ то время, какъ онъ отказываетъ этимъ послѣднимъ во всемъ необходимомъ для существованія, онъ расточаетъ на своихъ незаконныхъ дѣтей деньги, и они ходятъ въ золотой и серебряной парчѣ... Простите его, обратите его на путь истинный, возвратите его мнѣ: мои объятія всегда отверзты для него... мое сердце всегда готово забыть все въ одномъ искреннемъ поцалуѣ:-- стараясь возвратить мнѣ сына, вы вмѣстѣ съ тѣмъ возвратите отца вашимъ дѣтямъ, мужа себѣ. О, еслибъ это могло случиться прежде, чѣмъ глаза мои закроются!.. Конечно моя жизнь была ни что иное, какъ страданіе, и она уже приходитъ къ концу; но иногда случается, что мрачные дни проясняются къ вечеру, и лучь солнца, блѣдный, но благодатный, поздній, но желанный,-- проглянетъ, чтобъ сказать ему дружеское прости, прежде, чѣмъ онъ исчезнетъ...
   -- Донъ Франческо, вы преисполнили меня такимъ удивленіемъ, такою нѣжностью и благодарностью, что я не умѣю выразить мои чувства словами. Пускай ихъ замѣнитъ этотъ поцалуй, который я, съ дочернею привязанностью, кладу на вашу отцовскую руку. И хотя я знаю, что никогда не буду въ состоянія отплатить вамъ за благодѣянія, которыми вы меня осыпали, позвольте мнѣ однако просить васъ прибавить къ нимъ еще одно: простите этого слугу, котораго вы прогнали по моей винѣ...
   -- Достойная женщина! Не я, Луиза, а вы простите его, потому что я прогналъ его за то неуваженіе, съ какимъ онъ говорилъ о васъ.
   При этомъ онъ позвонилъ и явился комнатный лакей.
   -- Кирьяка!
   Кирьякъ пришелъ съ смиренно-поникшей головою.
   -- Благодарите донну Луизу Ченчи, мою свѣтлѣйшую невѣстку, за то, что она позволяетъ вамъ остаться въ моемъ домѣ, прощая вамъ вашу вину. Впередъ ведите себя лучше и будьте почтительнѣе съ вашими господами.
   -- Моя добрая госпожа и синьора, говорилъ Кирьякъ, бросаясь ей въ ноги, да благословитъ васъ Господь за меня и за мое бѣдное семейство, которое безъ вашей милости должно было бы пойти по міру... и осталось бы безъ куска хлѣба...
   Луиза улыбнулась ему. Донъ Франческо, не смотря на ея просьбу не безпокоиться, съ любезностью проводилъ ее до двери; потомъ, вернувшись скорыми шагами, положилъ руку на плечо Кирьяка и, устремивъ на него свои злые глаза, началъ говорить ему:
   -- Теперь ты не только выйдешь изъ моего дома, но даже изъ Рима,-- даже совсѣмъ изъ папскихъ владѣній, и сейчасъ же;-- если завтра я узнаю, что ты еще здѣсь, то я самъ позабочусь о твоемъ путешествіи. Иди и не оглядывайся: я не могу превратить тебя въ соляной столбъ; но я могу просто превратить въ мертвое тѣло. Запечатай себѣ ротъ и носи въ сердцѣ страхъ ко мнѣ, но если ноги откажутся служить тебѣ, продолжай свой путь ползкомъ на колѣняхъ. Ты, который имѣлъ опасное любопытство изучать обыкновенія своего господина, конечно замѣтилъ, что онъ никогда не измѣняетъ тому, что обѣщалъ. Ступай и помни, что Бога не изучаютъ, а обожаютъ; и всякій господинъ долженъ бытъ Богомъ для своихъ слугъ и подданныхъ.
   Эти угрозы и этотъ взглядъ навели такой ужасъ на Кирьяка, что онъ прямо выбрался изъ Рима, даже не простившись съ своимъ семействомъ. При малѣйшемъ шелестѣ листьевъ ему казалось, что у него за спиной какой нибудь браво графа Ченчи; и не прежде, какъ пройдя нѣсколько миль отъ Рима, онъ сталъ спокойнѣе.
   Графъ, оставшись одинъ, велѣлъ позвать нотаріуса, чтобъ скрѣпить завѣщаніе, которое у него ужь было написано, и въ ожиданіи его ходилъ по комнатѣ, говоря про себя съ злобною радостью:
   -- Теперь Медичи ужь не насладятся моимъ богатствомъ; я всѣхъ ихъ лишаю наслѣдства на случай, сжали они переживутъ меня; разумѣется, я употребляю все зависящее отъ меня, чтобъ этого не случилось Законъ о лишеніи наслѣдства самый важный изъ всѣхъ четырнадцати, указанныхъ Юстиніаномъ. Стало быть, мое завѣщаніе будетъ исполнено, per Dio! Еслибъ мои внуки не были доведены до того, чтобъ грызть себѣ кулаки отъ голода, я воскресъ бы для того, чтобъ задушить судей, которые рѣшили бы въ ихъ пользу.... Да притомъ я оставляю все на монастыри и духовныя братства, такъ я могу быть спокоенъ. Они не выпустятъ ничего изъ своихъ рукъ. А потомкамъ моимъ я оставляю Тибръ, чтобъ утопиться.
  

ГЛАВА X.

Пиръ.

   Прекрасно море съ его голубою зыбью и золотыми переливами. Влюбленная луна глядится съ его волны и онѣ трепещутъ отъ наслажденія. Но когда онѣ, какъ слезы, бѣгутъ одна за другою на берегъ, въ ихъ плавномъ говорѣ слышны вопли утопающихъ и стоны отчаянія осиротѣвшихъ.
   Прекрасно солнце, когда оно въ блескѣ лучей встаетъ изъ-за родныхъ горъ и однимъ своимъ взглядомъ зажигаетъ жизнь на землѣ и въ небѣ; прекрасно оно и въ тѣ мгновенія заката; когда оставляетъ послѣ себя золотой паръ, подобный ожерелью, которое дарилъ своей возлюбленной рыцарь, отъѣзжающій въ далекія страны... Птицы быстро летаютъ по небу, собирая свои семьи, и поютъ громче отъ любви къ погасающему свѣтилу и отъ страха къ раждающемуся мраку; въ поляхъ звонъ колокольчиковъ собираетъ стада домой; съ высоты колоколенъ унылый звукъ колокола даетъ знать, что насталъ часъ для семейныхъ радостей, или для поминокъ. Напрасно! Не всѣ люди любятъ домашній очагъ и молитву объ умершихъ; многіе, напротивъ, выжидаютъ у оконныхъ отверстій окончанія дня и свободнѣе дышатъ при появленіи ночи, потому что мысли ихъ дѣйствія полны мрака. Я тоже, хоть я и не люблю тьмы, не откликнусь на призывъ! {Гверраци былъ заключать въ крѣпости Вольтерра и лежалъ въ больницѣ, когда писалъ свой романъ.} Что ждетъ меня на закатѣ дня? Тюремная келья, одинокая, голая, холодная, гдѣ я слышу одни стоны больныхъ, или предсмертныя муки умирающихъ.
   Съ гласиса древней крѣпости Вольтерра, я засматриваюсь на дальнія горы, любуюсь, какъ онѣ изъ голубыхъ, улыбающихся превращаются въ черныя и грозныя, подобно друзьямъ, которые измѣнили, или облагодѣтельствованнымъ людямъ, которые по обыкновенію платятъ свой долгъ монетою неблагодарности. Облака, за минуту еще сіявшія отливами перламутра, становятся мрачными, какъ воспоминанія прошлаго блаженства. Кое гдѣ мелькаютъ бѣлые паруса и исчезаютъ въ туманѣ, подобно бѣглымъ мыслямъ. Древняя рѣка Чечино взвивается въ лугахъ безчисленньыми колѣнами, какъ будто боясь потеряться въ морѣ. Такъ точно и жизнь дѣлаетъ всевозможныя усилія, чтобы избавиться отъ неизбѣжной смерти. Бѣги быстрѣй рѣка, куда гонитъ тебя природа, и не удерживай въ безполезныхъ усиліяхъ свои воды,-- всему суждено исполнить законъ судебъ. Какъ сломленныя вѣтви и пучки соломы несутся твоимъ теченіемъ, царства и народы уплываютъ по рѣкѣ временъ и исчезаютъ.... Остается только память о нихъ, какъ гулъ отъ твоего паденія...
   Но день погасъ. Длинная ночь предстала со своимъ безмолвіемъ и зоветъ на одинокій трудъ работниковъ мысли. Вернемся же и мы къ прерванной работѣ...
   Донъ Франческо Ченчи устроилъ великолѣпный, истинно царскій пиръ. Столъ былъ накрытъ въ обширной залѣ, потолокъ которой былъ расписавъ лучшими художниками того времени. Бѣлый съ золотомъ карнизъ, поддерживаемый бѣлыми же колонами съ инкрустаціями золотыхъ арабесокъ, окаймлялъ стѣны. Простѣнки между колонами покрыты исполинскими зеркалами; но такъ какъ искусство еще не достигало тогда до умѣнія дѣлать ихъ цѣльными, и они состояли изъ нѣсколькихъ кусковъ, то, чтобы скрыть составныя пасти, венеціанцы раскидали на нихъ амуровъ, фрукты, листья, цвѣты, всевозможныхъ птицъ, написанныхъ съ неподражаемымъ искусствомъ; восемь дверей были завѣшены тяжелою бѣлою толковою тканью съ рельефными золотыми цвѣтами по каймѣ и съ графскимъ гербомъ по посрединѣ цвѣтовъ бѣлаго съ алымъ. Словомъ, все было великолѣпно: ткани, зеркала и живопись; только живопись болонской школы била уже слишкомъ на эффектъ, утративъ прелесть простоты.
   Я не стану описывать волшебнаго вида этой залы, изобилія цвѣтовъ, разливающихъ ароматъ, множества зажженныхъ свѣчей въ серебряныхъ канделябрахъ, отражающихся цѣлыми миріадами въ зеркалахъ, въ хрусталѣ вазъ и бокаловъ, въ золотѣ и серебрѣ разныхъ предметовъ самой изысканной работы. Времена нашего разсказа еще не такъ далеки отъ насъ, чтобы тотъ, кого это занимаетъ, не могъ видѣть всю эту утварь въ музеяхъ. Въ домахъ нашихъ патріотахъ вещей уже или нѣтъ вовсе, или они очень рѣдки: ихъ распродали иностранцамъ. Да и чего бы еще не продали наши еслибъ только нашелся на нихъ покупщикъ?.. При видѣ этого безобразнаго торга, я почти готовъ сказать: благословенъ грабежъ ненавистнаго нѣмца! Солдатъ-грабитель не уноситъ у тебя надежды возвратить похищенное добро, жажды стремиться къ этому всѣми силами; но иностранецъ, который по соглашенію покупаетъ у тебя отцовскую святыню, покупаетъ у тебя въ тоже время часть твоего сердца и ты продаешь ему часть своего отечества! Грабежъ подстрекаетъ сердце къ исканію свободы и мщенію; добровольная продажа раждаетъ рабство.
   Донъ Франческо принималъ своихъ гостей съ вѣжливостью, свойственною его высокому происхожденію, и любезностью, которую диктовалъ ему его умъ. Тутъ были многіе изъ рода Колонна, двое Санта-Кроче, Онуфрій, князь дель-Оріола и донъ Паоло, о которомъ говорилось въ началѣ этой повѣсти, и монсиньоръ казначей; не много погодя, явлись кардиналы Сфорца и Барберини, друзья и родственники дома Ченчи, съ нѣкоторыми другими лицами, о которыхъ не упоминаетъ исторія; наконецъ, по приказанію графа, за обѣдомъ участвовали донна Лукреція, Бернардино и Беатриче.
   Беатриче одѣлась въ трауръ. Еслибъ она не надѣла чернаго платья въ видѣ протеста противъ страшнаго веселья отцовскаго пира, то можно бы подумать, что она сдѣлала это изъ женскаго кокетства; такъ шло оно къ ней и такъ рѣзко выказывало бѣлизну ея тѣла. Вмѣсто всякаго украшенія, она вплела въ свою русую косу завядшую розу, слишкомъ вѣрный символъ ея будущей судьбы.
   -- Добро пожаловать, благородные родные и друзья! Добро пожаловать, высокопреосвященнѣйшіе кардиналы, столбы святой Матери Церкви и блескъ ея urbis et orbis. Еслибы небо дало мнѣ сто бронзовыхъ языковъ и сто желѣзныхъ грудей, какъ о томъ молилъ его Гомеръ, я бы не счелъ ихъ достаточными, чтобъ отблагодарить васъ за честь, которую вы дѣлаете вашимъ присутствіемъ моему роду.
   -- Графъ Ченчи, вашъ знаменитый родъ такъ высоко поставленъ, что ему не надо другихъ лучей для того, чтобъ блестѣть яркой звѣздой на нашемъ римскомъ небосклонѣ -- отвѣчалъ цвѣтисто, по но духу того времени, Колонна.
   -- Вы, по вашей безпредѣльной благосклонности, слишкомъ пристрастны ко мнѣ, почтеннѣйшій донъ Курцій: какъ бы то ни было, я чрезвычайно благодаренъ вамъ за вашу любовь. Я сдѣлался для васъ почти чужимъ, я боялся, что мое появленіе между вами испугаетъ васъ, какъ появленіе выходца изъ Трофоньевой пещеры; но чтоже дѣлать! Меня грызла безграничная тоска, злой недугъ! Тоска, это тончайшая пыль, которую подымаетъ восточный вѣтеръ: она проникаетъ всюду, ко всему пристаетъ и давитъ тѣло и душу. Меланхоликъ, болѣе чѣмъ зачумленный, долженъ изгнать себя изъ храмовъ Израиля и изъ пиршествъ наслѣдниковъ Анакреона -- я говорю для васъ духовныхъ, которымъ я привыкъ показывать уваженіе; что же касается до васъ, миряне, то я можетъ быть дѣйствовалъ бы безъ церемоніи... но нѣтъ... я думалъ, что, еслибъ у меня были достаточныя причины покончить съ собою, то въ деревьяхъ и рѣкахъ, чтобъ повѣситься или утопиться, благодаря Бога, недостатку бы не было.-- Но я не повѣсился потому, что, когда подумаешь хорошенько, та увидишь, что смерть скверная штука;-- и притомъ я всегда слышалъ, что о вещахъ, которыя дѣлаются только одинъ разъ, надо подумать. Тѣмъ не менѣе, я не хотѣлъ наводить на васъ тоску своимъ присутствіемъ. Теперь, когда лучь свѣта озарилъ слегка мракъ моей души, я отряхнулъ пепелъ съ своихъ волосъ и срываю, еще одинъ разъ, можетъ быть послѣдній, розу, и вплетаю ее въ нихъ. Конечно, зимою не слѣдовало бы пристращаться къ розамъ: этаго нѣжнаго цвѣтка не выростишь на снѣгу... но правда и то, что въ нашей благословенной Италіи во всякое время года цвѣтутъ розы; вы видите этому доказательство на моей Беатриче, и если не найдешь ихъ въ своемъ саду, ступай въ чужой и срывай ихъ тамъ. Да, срывай ихъ силой! Какой законъ осудитъ старика, который передъ смертью похитилъ розу въ воспоминаніе своей угаснувшей молодости и въ утѣшеніе угасающей жизни? Это все равно, какъ еслибы его святѣйшество отлучилъ отъ церкви умирающаго за то, что онъ обращаетъ послѣдній взглядъ е Вой къ свѣту, котораго лишается навсегда... А тебѣ; Беатриче, что за странная Фантазія пришла приколоть къ волосамъ увядшую розу! Ты неужели боишься для своихъ щекъ соперничества свѣжей розы?-- Не бойся, дитя; ты можешь смѣло идти на всякое сравненіе, потому что ты рождена всѣ ихъ побѣждать.
   Молодая дѣвушка бросила ему взоръ пронзительный, какъ стрѣла; онъ принялъ его прищурясь, и зрачки его заискрились. Донъ Онуфрій Санта Кроче отвѣчалъ:
   -- Мы собрались къ вамъ, графъ, какъ родные и друзья, чтобы раздѣлить вашу радость; и я вполнѣ убѣжденъ, что она должна быть велика, потому что я никогда не видѣлъ васъ въ такомъ веселомъ расположеніи духа.
   -- Я дурно дѣлалъ, князь, что не старался приводить себя въ веселое настроеніе; и что еще хуже, я замѣтилъ это слишкомъ поздно. Парка, вы знаете, или лучше сказать, вы не знаете, потому что вы, преосвященные кардиналы, считаете эти исторіи за ересь... такъ видите ли, Парка прядетъ намъ много дней изъ черной шерсти съ немногими блестками изъ золота; вотъ тутъ-то и нуженъ умъ, чтобъ умѣть отдѣлить ихъ; надо плакать въ грустные дни, ликовать въ веселые, иначе мы превратимъ нею жизнь въ вѣчную панихиду. Omnia tempus habent... И хотя я не согласенъ съ мудрѣйшимъ царемъ Соломономъ, что можетъ даже существовать время для убійствъ, я пристаю къ его мнѣнію, когда онъ говоритъ, что все на свѣтѣ vanitas vanitatum.
   Монсиньоръ казначей замѣтилъ саркастически:
   -- Ваша необыкновенная веселость проявляется всегда такъ невоздержно передъ людьми, которыхъ вы видите рѣдко: въ ней есть что-то лихорадочное; и я въ этомъ удостовѣряюсь болѣе, когда вспомню, что еще недавно смерть опечалила вашъ домъ.
   -- А! Монсиньоръ, что вы мнѣ напоминаете? Мы не можемъ уронить на землю какое нибудь воспоминаніе, чтобъ пріятель, съ докучливымъ участіемъ, не поднялъ его и не возвратилъ его вамъ, говора: "смотрите, у васъ упало съ сердца горькое воспоминаніе, положите его опять на свое мѣсто." Да притомъ всякій можетъ удивляться этому кромѣ монсиньора, мудрость котораго въ божественныхъ вещахъ вамъ слишкомъ извѣстна. Въ самомъ дѣлѣ, развѣ я не подражаю царю Давиду? Вы видите, что я беру хорошій примѣръ; какъ онъ, а воскликнулъ, когда умеръ мой сынъ: "я постился и плакалъ, покуда онъ жилъ; я думалъ: кто знаетъ, можетъ быть, Господь Богъ еще сохранить мнѣ его! Теперь, когда онъ умеръ, зачѣмъ мнѣ поститься? Развѣ я верну его? Я буду все приближаться къ нему; но онъ ко мнѣ уже не можетъ придти..."
   По тѣлу Беатриче пробѣжала, дрожь отъ такого лицемѣрія.
   -- Однако графъ, вскрикнули разомъ гости: -- пора вамъ вывести насъ изъ безпокойства. Мы не можемъ дождаться узнать причину вашей веселости, чтобы раздѣлить ее съ вами.
   -- Благородные друзья! Еслибъ вы сказали: пора удовлетворятъ любопытству, которое насъ томитъ,-- то ваши слова были бы вѣроятнѣе, м можетъ быть, откровѣннѣе. Но какъ бы то ни было, вы хлопочете напрасно; я не намѣренъ портить своего радостнаго извѣстія, объявивъ его за тощій желудокъ. Ни за что! Богъ посылаетъ росу утромъ и вечеромъ, когда чашечки цвѣтовъ готовы принять ее, а не въ полдень, на раскаленные камни. Приготовьте себя прежде дарами Цереры и Бахуса, какъ сказалъ бы поэтъ, и потомъ вы услышите мое пріятное извѣстіе. И такъ, за столъ, благородные друзья, за столъ!
   -- Синьора Лукреція, шепнула Беатриче на ухо мачихѣ: -- какое нибудь ужасное бѣдствіе виситъ надъ нашими головами! Никогда еще глаза его ее блистали такою злобною радостью, какъ сегодня.
   -- Господи, помилуй меня и защити!.. Не знаю отчего, но у меня тоже дрожать ноги.
   -- Кто вамъ сказалъ, что у меня ноги дрожатъ? У меня не дрожатъ ни ноги, ни душа.
   Всѣ сѣли за столъ. Графъ Ченчи на почетномъ мѣстѣ въ концѣ стола, но тогдашнему обычаю, предоставлявшему хозяину дома самое почетное мѣсто; съ обѣихъ сторонъ около себя онъ посадилъ свое семейство; дальше заняли мѣста гости, которыхъ разсаживалъ дворецкій по ихъ значенію. Блюда были изысканы и разнообразны и всякое имѣло особенный видъ: одно представляло Колизей, другое корабль; тугъ же являлась телятина въ видѣ скалы, омываемой волнами студеня; крѣпость изъ марципана, и какъ только ее разрѣзали, вылетѣли изнутри живыя птицы, огласивъ залу веселымъ щебетаньемъ; изъ огромнаго пирога вылѣзъ домашній карликъ, одѣтый папою и, давши съ важностью гостямъ свое апостольское благословеніе, проворно убѣжалъ.
   Стаканы двигались быстро, какъ челнокъ въ рукахъ у ткача: было выпито много сортовъ вина и своихъ, и иностранныхъ, кипрскихъ, греческихъ, и больше всего хереса, аликантскаго и другихъ испанскихъ винъ.
   -- Ну, теперь пора, сказали въ одинъ голосъ насытившіеся гости: -- удовлетворить наше любопытство! Скажи намъ, графъ, причину вашей радости!
   -- Да, теперь пора! сказалъ Ченчи торжественнымъ голосомъ и, придавъ лицу строгое выраженіе, продолжалъ: -- но прежде, чѣмъ отвѣчать, мои благородные друзья, я умоляю отвѣтить на мой вопросъ если бы Богъ, котораго я молилъ усердно и продолжительно каждый вечеръ прежде, чѣмъ успокоить мои члены на мягкой постели, каждое утро, едва открывъ глаза,-- если бы Богъ, говорю, который слышалъ мою молитву отъ священниковъ во время совершенія таинства, въ церковномъ пѣніи дѣвственницъ, въ молитвахъ нищихъ; -- еслибъ Богъ, послѣ того, какъ я уже приходилъ въ отчаяніе, думая, что моя молитва не услышана, неожиданно, по неизреченной своей милости, исполнилъ сверхъ всякой надежды мои желанія, развѣ я не имѣлъ бы нрава ликовать и радоваться? Если такъ, то ликуйте и радуйтесь со мною, потому что я, въ полномъ значеніи слова, счастливецъ!..
   -- Беатриче... дочь моя... поддержите меня... я боюсь...
   -- Поддерживайте себя, какъ можете, отвѣчала Беатриче Лукреціи.-- Я ничего не могу... голова моя кружится и мнѣ кажется, что всѣ гости плаваютъ въ крови!
   -- О Боже! о Боже! прибавила Лукреція: -- у меня дрожь пробѣгаетъ по тѣлу, какъ въ лихорадкѣ.
   -- Я полагаю, благородные друзья и родные, что всѣмъ вамъ извѣстно, а если нѣтъ, то знайте, продолжалъ графъ: -- что въ церкви святаго Ѳомы я воздвигнулъ семь новыхъ гробницъ изъ драгоцѣннаго мрамора самой изящной работы; потомъ я молилъ Бога, чтобъ онъ послалъ мнѣ благодать похоронить въ нихъ при жизни всѣхъ моихъ дѣтей; наконецъ, я далъ обѣтъ зажечь свой дворецъ, церковь, ризинцу и всю церковную утварь. Еслибъ я былъ Неронъ, я поклялся бы -- зажечь во второй разъ Римъ.
   Гости, скорѣй удивленные, чѣмъ испуганные, переглядывались между собою; смотрѣли на графа, и имъ было стыдно за него, что онъ выпилъ такъ не въ мѣру. Беатриче, блѣдная, какъ увядшая роза, повиснувшая въ ея волосахъ, сидѣла склонивъ голову на правое плечо. Ченчи еще съ большею силою продолжалъ:
   -- Одного я уже похоронилъ; двоихъ другихъ, благодаря Бога, мнѣ предстоитъ теперь похоронить разомъ: двое у меня въ рукахъ, что почти значить -- въ могилѣ; срокъ ихъ приближается. Богъ, являющій такія видимыя признаки своей милости ко мнѣ, вѣрно захочетъ исполнить мою мольбу передъ моей смертью.
   -- Графъ! не худо бы вамъ избирать менѣе мрачныя предметы для шутокъ.-- Какая дурная наклонность смѣяться и вмѣстѣ наводить ужасъ!
   -- Развѣ я смѣюсь?.. читайте.
   При этомъ онъ вынулъ изъ-за пазухи нѣсколько писемъ и бросилъ ихъ на столъ.
   -- Читайте... разсматривайте, не стѣсняясь; удостовѣрьтесь во всемъ; я вамъ на то и даю ихъ. Вы узнаете, какъ еще двое ненавистныхъ сыновей моихъ умерли въ Саламанкѣ. Какимъ образомъ они умерли? мнѣ нѣтъ дѣла; для меня важно то, что они мертвы и закупорены въ два дубовыхъ гроба по моему приказанію. Теперь мнѣ уже немного скудъ остается издержать на нихъ,-- и я охотно издержу эти деньги... двѣ свѣчки... двѣ обѣдни... еслибъ были телѣжки съ известкой, способной сжечь ихъ души,-- я бы велѣлъ всыпать ять двѣ тысячи къ нимъ въ могилу... О, папа Климентъ, ты присудилъ меня платить имъ четыре тысячи червонцевъ въ годъ пенсіи! Заставишь ты меня продолжать платить? Черви не поднесутъ тебѣ жалобы, нѣтъ,-- въ свое время они и тебя съѣдятъ... Всемогущій Боже! пріими выраженіе моей глубокой признательности! Ты исполнилъ душу мою радостью не по ея заслугамъ, но но единой твоей неизреченной милости.
   Монсиньоръ казначей, весь дрожа отъ волненія, прервалъ Ченчи.
   -- Ради Бога! благородные синьоры, Не слушайте его; онъ потопилъ разсудокъ въ винѣ, или еще большее бѣдствіе постигло его. Вы, какъ христіане, можете видѣть явное доказательство его лжи въ томъ, что Богъ не принять бы благодаренія, столь противнаго голосу природы; и еслибы то. что произносятъ уста этого безумца, была истина, то Господь обрушилъ бы потолокъ на его голову.
   Гости смотрѣли на графа, и имъ казалось, что они видятъ передъ собою Медузу. Страшный хозяинъ, вполнѣ довольный ужасомъ, который наводилъ на нихъ, продолжалъ съ ликующимъ лицомъ:
   -- Мнѣ дорого только одно, что мои дѣти умерли. Вамъ, можетъ быть, хочется знать, какъ они умерли. Favete aures. Феликсу обрушилась на голову главная балка потолка. Въ тотъ же самый вечеръ, даже, какъ мнѣ пишутъ, въ тотъ самый часъ, Кристофанъ былъ заколотъ ножемъ нѣкіимъ ревнивымъ мужемъ, который засталъ его въ объятіяхъ своей жены.
   Беатриче смотрѣла на него пристально, съ страшно раскрывшимися глазами, въ которые, казалось, перешла вся душа ея. Ченчи бросалъ на нее безпрестанно косвенные взгляды, и лучи глазъ ихъ встрѣчались, перекрещивались и метали искры, какъ мечи двухъ дерущихся враговъ. Бернардино склонилъ свою сонную голову на колѣни къ Лукреціи, которая съ простертыми къ небу руками, съ каплями слезъ на щекахъ, походила на многострадательную мадонну. Изъ гостей одни, протянувши на столъ руки, сжатыя въ кулаки, грозно хмурили брови; другіе проявляли осужденіе своими поднятыми руками, указывающими на графа; третьи, казалось, невѣрили своимъ ушамъ: кто затыкалъ ихъ, кто съ ужасомъ смотрѣлъ на небо, какъ бы ожидая, что упадетъ молнія. Однимъ словомъ, даже Леонардо да Винчи въ своей знаменитой Тайной Вечери не представилъ того разнообразія выраженій при словахъ Спасителя: Аминъ, говорю вамъ, одинъ изъ васъ предастъ меня, какое представляла зала Ченчи въ эту минуту.
   Прежде всѣхъ встали кардиналы и казначей, говоря:
   -- Уйдемте! уйдемте! Спасайтесь всѣ: гнѣвъ Божій долженъ скоро разразиться надъ этимъ домомъ безчестія!
   Безпокойный шопотъ, возраставшій какъ вѣтеръ, предшествующій бурѣ и смутный говоръ сперва наполнили залу, потомъ разразились въ крики негодованія и ужаса; наконецъ всѣ, равно исполненные злобы, съ проклятіями направили свои руки на графа, точно хотѣли бросить въ него каменья.
   -- Остановитесь! кричалъ съ жестокой ироніей Франческо Ченчи.-- Что вы дѣлаете? Это не сцена, здѣсь нѣтъ зрителей; и если вы намѣрены играть трагедію, то вы трудитесь напрасно. Вамъ ли, преосвященные кардиналы, приходить въ ужасъ отъ крови? А зачѣмъ же вы, скажите мнѣ, одѣваетесь въ красное? Развѣ не для того, чтобы пятна человѣческой крови не были замѣтны на вашей пурпуровой одеждѣ? Вы, князь Колонна, не смущайтесь: я совѣтую вамъ успокоиться,-- вѣдь я прожилъ довольно долго въ Рокка Петрелла для того, чтобъ знать вашъ нравъ и вашъ образъ жизни. Скажу вамъ, я знаю некромантію болѣе, чѣмъ вы желали бы, и имѣю силу заставлять говорить гробницы и нѣкоторыхъ мертвыхъ... Вы меня понимаете, князь? а можетъ быть вамъ угодно не понимать, тогда я шепну вамъ кое-что на ухо. Теперь я обращаюсь къ вамъ, почтеннѣйшій другъ, монсиньоръ казначей... Совѣтую вамъ не забывать никогда, что я сынъ моего отца и что отецъ мой, дай ему Богъ царство небесное, былъ самъ казначеемъ; и право, у меня достанетъ духу поспорить съ первымъ счетчикомъ апостолической камеры. Счастье ваше, казначей, что другіе дѣла отвлекаютъ меня,-- какія бы ни были, не въ томъ дѣло!-- счастье ваше, что у меня не достаетъ времени, или нѣтъ охоты повести нашего общаго друга кардинала Альдобрандано съ ниткой Аріадны въ лабиринтъ казначейства. Покрывайте для кого другаго болото ваше заманчивыми цвѣтами, чтобъ онъ неосторожно ступилъ и проваливался понемножку. Я бурная и пѣнистая волна: я могу разбиться о скалы берега; но прежде разрушу и потоплю все, что внѣ попадется на пути. Чтите же вашего владыку; падайте мнѣ въ ноги и обожайте меня.
   Гости съ глубокимъ отвращеніемъ направились къ дверямъ; но графъ Ченчи опять закричалъ имъ вслѣдъ.
   -- Благородные друзья я родные, вы не можете уйти, не простившись со иною. Сдѣлайте милость, доставьте мнѣ еще на минуту удовольствіе быть въ вашемъ сообществѣ.
   При этомъ онъ взялъ граненый кубокъ изъ чистѣйшаго хрусталя, наполнилъ его до краю кипрскимъ виномъ и, поднеся его къ свѣчѣ причемъ стекло казалось наполненнымъ огнемъ, громко произнесъ:
   -- О, кровь жизни, созрѣвшая подъ лучами солнца, ты сверкаешь и играешь при свѣтѣ такъ же, какъ душа моя заблистала -- заликовала при вѣсти о смерти дѣтей моихъ! О! будь ты кровь ихъ, созрѣвшая подъ огнемъ моего проклятія и пролитія въ жертву коего мщенія! Провозгласивъ этотъ заздравный тостъ сатанѣ, я сказать бы ему: "ангелъ зла, выйди изъ ада, овладѣй душами сыновей моихъ, Феликса и Христофана, прежде чѣмъ они достигнутъ дверей рая, и низвергни ихъ въ вѣчный плачь и скрежетъ, и мучь ихъ самыми жестокими муками, какія только въ состояніи изобрѣсти твое дьявольское воображеніе. И если ты не можешь выдумать ничего новаго, то посовѣтуйся со мною: я надѣюсь внушить тебѣ новыя пытки, до которыхъ и твоя фантазія не достигала. Сатана? я пью за твое здоровье! Торжествуй со мною вмѣстѣ! Теперь, благородные родные и друзья, мнѣ ваше общество болѣе не нужно; если вы желаете проститься со мной, вы можете это сдѣлать, и я предоставляю на вашу волю уйти или остаться, но не дарю ни платья, ни лошади {Древній обычай, по которому хозяинъ, по окончанія празднества, дарилъ каждому изъ гостей платье и лошадь, а иногда даже и деньги, предоставляя имъ остаться или уйти -- и это считалось самою утонченною вѣжливостью.}.
   -- Клянусь святыми апостолами, говорилъ одинъ -- это бѣшенный сумасбродъ.
   -- О, я всегда его считалъ развратникомъ, способнымъ заставить плакать самихъ ангеловъ...
   -- Скажите лучше, способнымъ заставить скрежетать зубами самаго дьявола...
   -- Во всякомъ случаѣ, это лютый звѣрь, и его слѣдовало бы связать...
   -- Да, это правда... связать... свяжемте его!..
   Франческо Ченчи, кончивъ свои воззванія, усѣлся спокойно и серебряными щипчиками клалъ себѣ въ ротъ конфекты, которыя жевалъ съ самымъ полнымъ удовольствіемъ. Когда нѣкоторые изъ гостей окружили его съ угрозами, онъ, не подымая даже головы, позвалъ Олимпія.
   На этотъ зовъ явился разбойникъ, котораго хитрый старикъ на всякій случай держалъ спрятаннымъ, и съ нимъ, по крайней мѣрѣ, двадцать товарищей мрачнаго вида, одѣтыхъ и вооруженныхъ какъ разбойники. Они окружили гостей съ обнаженными кинжалами и только ожидали знака отъ графа, чтобъ начать кровопролитіе.
   Ченчи продолжалъ ѣсть конфекты, наслаждаясь страхомъ и блѣдностью своихъ гостей: наконецъ всталъ и, подойдя къ нимъ тихими шагами, устремилъ на нихъ свои прищуренные глаза. Вы довольно учены для того, чтобы помнить пиръ, данный Доминиціаномъ сенаторамъ,-- проговорилъ онъ: неужто вы не знаете, что если Ченчи уже и не раскаленное до бѣла желѣзо, какимъ былъ въ молодости, то все-таки еще накаленъ достаточно, чтобъ обжечь? Притомъ же человѣкъ чаще обжигается о полураскаленное, чѣмъ о красное желѣзо: замѣтьте это на всякій случай. Оставьте меня въ покоѣ, и какъ только выйдете отсюда, забудьте все, что видѣли и слышали. Пусть оно будетъ для васъ сномъ, о которомъ человѣкъ вспоминаетъ съ содроганіемъ на яву.
   Гости разошлись съ поникшими головами, кто отупѣлый отъ ужаса, кто со злобой въ душѣ, но всѣ одинаково перепуганные. Беатриче встряхнула голову и, откинувъ назадъ волосы, съ движеніемъ, исполненнымъ огня, что было ей особенно свойственно, стыдила ихъ, крича имъ вослѣдъ.
   -- Трусы! И вы латинская кровь! Вы сыны древнихъ римлянъ! Старикъ наводитъ на васъ ужасъ? Нѣсколько человѣкъ маснадьеровъ леденятъ вамъ кровь? Вы бѣжите... бѣжите и оставляете двухъ слабыхъ женщинъ и бѣднаго ребенка въ рукахъ такого человѣка... три бьющихся сердца въ когтяхъ коршуна. Вы слышали? Онъ не скрываетъ... онъ убьетъ насъ -- и несмотря на это -- Боже мой! Боже! господа, выслушайте мои слова и поймите въ нихъ больше, чѣмъ они могутъ... чѣмъ должны сказать вамъ -- и несмотря на это, это наименьшее зло, какого я боюсь отъ него. Я не говорю о васъ, священники, но вы, рыцари, когда вы подвязывали мечь свой, не клялись ли вы защищать вдовъ и сиротъ?.. Мы хуже чѣмъ сироты... у тѣхъ нѣтъ отца, а у насъ отецъ палачъ... вспомните о вашихъ дочеряхъ, благородные рыцари... вспомните вашихъ дѣтей, христіанскіе отцы... и сжальтесь надъ нами... возьмите насъ къ себѣ.
   -- Мое сердце сжимается отъ твоего горя, молодая дѣвушка, но я ничего не могу для тебя сдѣлать... отвѣтилъ одинъ гость; другой сказалъ:
   -- Жди и надѣйся. Надежда распустить и для тебя розы утѣшенія.-- Одинъ кардиналъ говорилъ ей:
   -- Если молитва и обѣты, дорогая дочь моя, могутъ помочь тебѣ, мы не перестанемъ поминать тебя въ нашихъ молитвахъ.
   И всѣ расходились одинъ за другимъ, произнося такія-же иди имъ подобныя слова, какъ брызги святой воды, которою кропятъ гробъ. Гости вздохнули свободно только тогда, когда вышли изъ дворца на свѣжій воздухъ.
   Когда всѣ вышли изъ залы, остались только донъ Франческо и Беатриче, да никѣмъ не замѣченный Марціо, который возился окало шкапа съ серебряной посудой.
   -- Теперь ты сама убѣдилась? спросилъ Франческо Ченчи Беатриче, ты отвѣдала теперь, что такое помощь? Оглянись кругомъ, дитя, и ты увидишь, что ни на небѣ, ни на землѣ у тебя нѣтъ другаго убѣжища, кромѣ моей груди: укройся на ней и ты найдешь пріютъ, въ которомъ люди, глухіе и безсердечные, отказываютъ тебѣ. Подумай, какъ безгранично я люблю тебя -- кромѣ тебя я ненавижу все на милѣ и на небѣ. Отдайся моему попеченію. Ты напрасно искала бы^человѣка, который стоилъ бы меня: я наслѣдовалъ дары всѣхъ возрастовъ Бодрость молодости еще не покинула меня: во мнѣ ты найдешь и совѣтъ зрѣлаго возраста, и постоянство старости... Люби же меня, Беатриче... прекрасное и страшное дитя... люби меня.
   -- Отецъ! еслибъ я увѣряла васъ, что я васъ ненавижу, я бы не сказала правду; что боюсь васъ, также нѣтъ. Я вижу, что Богъ создалъ въ лицѣ вашемъ такой же бичъ, какъ голодъ, чума м война, и этотъ бичъ онъ направилъ на меня. Я безропотно преклоняю голову передъ его неисповѣдимыми судьбами и, потерявъ вѣру во всякую человѣческую помощь, я все больше прилѣпляюсь къ Богу и ввѣряю свою судьбу его милосердію. Отецъ, умоляю тебя, убей меня!
   Говоря это, несчастная дѣвушка упала передъ градомъ съ распростертыми руками, точно ожидая удара.
   Но отчего Беатриче вдругъ вскочила на ноги и обвилась вокругъ отца? Отчего она обѣими руками закрываетъ его голову? Отчего у нее вырвался крикъ ужаса,-- у нее, которая ничего не боится,-- крикъ, пробѣжавшій экомъ въ самые отдаленные покои дворца?
   Марціо, оставшійся въ валѣ незамѣченнымъ, слыша слова, которыя разоблачали адское намѣреніе Франческо Ченчи, подошелъ потихоньку съ тяжелой серебрянной вазой въ рукахъ и поднялъ уже ее, чтобъ размозжить голову Ченчи; и онъ сдѣлалъ бы это, потому что графъ ничего не замѣчалъ, весь поглощенный созерцаніемъ чудной дѣвственницы.
   Отъ крика Беатриче Донъ Франческо невольно поднялъ голову, и ему мелькнулъ въ глаза какой-то блескъ, ослѣпившій его. Въ тоже время онъ увидѣть и Марціо, который съ невозмутимымъ спокойствіемъ убиралъ посуду въ шкапъ.
   -- Марціо... ты здѣсь?
   -- Эчеленца!
   -- Ты здѣсь?
   -- Что угодно, вашему сіятельству?
   -- Ступай.
   Слуга поклонился и, уходя, сдѣлалъ знакъ Беатриче, которымъ онъ, казалось, хотѣлъ сказать: "Ахъ! зачѣмъ вы мнѣ помѣшали!"
   Но Беатриче, въ которой не прошолъ еще этотъ порывъ любви, схватила съ нечеловѣческой силой за руку донъ Франческо, воскликнула:
   -- Спѣши, старикъ,-- тебѣ не остается терять ни одной минуты! смерть покрываетъ тебя своими крыльями. Спѣши, иначе твоя преступленія вовлекутъ тебя прямо въ адъ. Надѣнь власяницу, старикъ! Посыпь себѣ волосы пепломъ... ты довольно уже грѣшилъ. Если бы твоя молитва не въ состояніи была подняться до престола Божія и грозила бы упасть тебѣ на голову градомъ проклятій, я буду около тебя, я присоединю свою молитву, и обѣ вмѣстѣ онѣ будутъ услышаны и приняты, или обѣ отвергнуты. Если правосудіе во что бы то ни стало кочетъ искупительной жертвы... я охотно предлагаю свою жизнь во искупленіе твоей души: но спѣши, старикъ... край могилы скользокъ... помни, что идетъ дѣло о твоемъ вѣчномъ спасеніи...
   Донъ Франческо слушалъ ее улыбаясь. Когда она кончила, онъ насмѣшливымъ голосомъ отвѣчалъ.
   -- Хорошо, моя возлюбленная, Беатриче, ты одна можешь приготовить меня къ небеснымъ радостямъ рая... Я пряду къ тебѣ сегодня ночью... и мы будемъ молиться вмѣстѣ...
   Беатриче опустила отцовскую руку. Эти слова и его гнусныя дѣйствія имѣли лютую силу потушить въ ней всякій нѣжный восторгъ и толкнуть ее въ тяжелую дѣйствительность жизни. Она удалялась убѣгая и съ тяжелыми вздохами произносила:
   -- Погибъ! погибъ! О, погибъ безвозвратно!
   Донъ Франческо поспѣшно налилъ себѣ еще стаканъ вина и выпилъ его залпомъ.
  

ГЛАВА XII.

Пожаръ.

   Тяжкое несчастіе постигло столяра и его бѣдное семейство! Мужъ, жена и ребенокъ спали всѣ вмѣстѣ въ одной комнатѣ, надъ лавкой.
   Они спали... но тревожный сонъ не давалъ покоя женѣ; ей снилось, что страшное чудовище, съ огненными глазами, съ волосатымъ тѣломъ, состоящимъ изъ гибкихъ суставовъ, какъ у червяка, и темными крыльями, какъ у летучей мыши, уперлось ей когтями въ грудь и горло, силясь задушить ее: бѣдняжка пробовала сдѣлать движеніе и не могла, хотѣла кричать и была не въ силахъ. Наконецъ она сдѣлала послѣднее усиліе и повернулась на бокъ, но была не въ состояніи поднять отяжелѣвшихъ вѣкъ; ей казалось, что вмѣсто глазъ у все были два огненныхъ шара. Жилы на вискахъ болѣзненно бились, горло пересохло. Наконецъ ей кое-какъ удалось открыть глаза, и она увидѣла на полу огненную полосу; вся комната была молва дымомъ, воздухъ былъ раскаленъ; черезъ минуту полъ растрескался и и щели ворвались огненные языки, превратившіеся мгновенно въ ужасное пламя.
   -- Пожаръ! пожаръ! кричитъ бѣдная женщина, обводя кругомъ испуганные глаза, и кинулась и постели, чтобъ ваять ребенка мать колыбели.
   -- Пожаръ! кричитъ за ней мужъ и такъ, какъ былъ, полунагой, кинулся къ двери комнаты и открылъ ее. Въ ту же минуту сквозь открытую дверь огонь наполнилъ комнату: пожаръ охватилъ уже весь домъ. Столяръ вернулся назадъ и, схвативши одной рукой жену, взявши въ другую ребенка, кинулся бѣжать сквось огонь на лѣстницу. Раскаленные камни ступенекъ трескались съ шумомъ; пламя въ нижнемъ этажѣ свирѣпствовало, какъ вихрь во время бури, и производило гулъ, подобный урагану. Одежда матери и ребенка уже загорѣлась; но мать, несмотря на быстроту, съ которой тащилъ ее мужъ, заботливо протягивала руки и тушила огонь на ребенкѣ. Опаленные волосы несчастныхъ дымились; ноги, руки, лица ихъ болѣли отъ обжеговъ. Впередъ! впередъ! Только бы добраться имъ до выхода. Они уже близко

   -- Я сама намерена все разъяснить! -- воскликнула Луиза и, сделав движение, полное решимости, начала приводить в порядок свою бедную одежду, потом достала черную мантилью, завернулась в нее и, поручив детей единственной служанке, которую держала в доме, отправилась во дворец свекра.
   Войдя в переднюю, она не могла не заметить, как лакеи искоса поглядывали на нее, очевидно, принимая ее за что-то неважное. Может быть, они и подняли бы ее даже на смех, если б она не остановила их, обратясь к ним с гордым видом знатной дамы:
   -- Доложите графу дон-Франческо, что донна Луиза Ченчи, его невестка, пришла навестить его... и что она дожидается в передней...
   Слуги как будто попали из огня да в полымя. Они не знали, докладывать о ней, или нет: и то и другое было одинаково опасно. У их господина был такой бедовый характер, что, если его не угадаешь, то самое малое, что могло случиться, это потерять кусок хлеба.
   Хлеб! Это та магнитная игла, которая поворачивает в известную сторону стадо сынов Адама.
   Хлеб! Это та ежедневная потреба, которую люди слишком часто не умеют доставать себе без преступления и подлости.
   Хлеб! Это камень, который нужно привязывать на шею всякому благородному чувству, чтоб потопить его в море зла. Слова нет, велика была мудрость, внушившая молитву к Богу о даровании хлеба насущного; но так как она часто бывает не услышана, то не лишнее было бы прибавить к ней: "а если не хочешь, Боже, или можешь дать мне насущного хлеба, так дай мне по крайней мере твердость умереть с голоду, не делая подлости ".
   Между тем человек не хочет умереть с голоду, и подлость намазывает себе, как масло на хлеб; незаметно даже, чтоб это ему портило аппетит или расстраивало пищеварение.
   Старые лакеи, в которых было более волчьего, чем человеческого, стеснились в кружок и рассуждали, что им делать? но, по-видимому, скоро решили, потому что один из них, мигнув глазом на молодого лакея, очень тщеславного, недавно поступившего к графу, сказал: "подвалить дурака, так он пойдет".
   -- Кирьяк! -- обратились они к новичку -- мы даем вам случай показаться барину; вы молоды и ловки, а мы уже старики и не знаем, как и держать себя перед господами... так вам по праву следует доложить о синьоре.
   Польщенный честолюбец попался в ловушку; а может быть им владело и тайное намерение выжить их самих со временем и завладеть милостями барина.
   -- Эчеленца, -- произнес Кирьяк, входя к графу, согнувшись, как первая четверть луны: -- пришла и ждет в передней какая-то синьора, которая называет себя невесткой вашего сиятельства; она желает вас видеть.
   -- Кто такая? -- крикнул гриф, подскочив на кресле.
   Он всегда был суров с прислугой, но сегодня был страшен. Лицо его было перевязано и он чувствовал острую боль в обожженной щеке.
   -- Невестка вашего сиятельства...
   Граф осматривал с головы до ног слугу такими сердитыми глазами, что, тот почувствовал лихорадочный озноб; но, поддерживаемый талисманом хлеба и согнувшись уже в три погибели, он прибавил:
   -- Сколько я мог заметить в разных случаях, эчеленца, ваша прислуга совсем не годится для вашего сиятельства.
   -- Ты это заметил?
   -- Это и многое другое, потому что я всегда стараюсь изучать привычки моих господ, чтоб предупреждать их желания; но, не смотря на это, я думал, что не доложить о ней, было бы оскорбление, взяв в соображение знатность имени, которое она, по её словам, носит.
   Дон-Франческо презрительно улыбнулся, заметив, как этот негодяй лестью старается влезть ему в душу. И когда он кончил говорить, граф, глядя ему пристально в глаза, сказал:
   -- А что вас заставило полагать, что мои родные, и в особенности моя невестка, донна Луиза, могут быть мне неприятны? Вы подсматриваете действия своих господ, и это очень дурно; вы перетолковываете навыворот их намерения -- это еще хуже. Ступайте к моему дворецкому, скажите, чтоб он заплатил вам годовое жалованье, и снимите сейчас же мою ливрею... Чтоб сегодня ночью уж вас не было в моем доме.
   Лакей очутился в положении человека, который стал под дерево с тем, чтобы защититься от дождя, и вдруг почувствовал, что на него упала ветка, сломанная грозою. Он хотел повалиться в ноги, старался произнести что-то и выправить себе помилование, но граф, не терпевший того, чтоб слуга оставался, получив приказание, произнес голосом, которому не было возможности не повиноваться:
   -- Поди вон!..
   -- А! светлейшая, сиятельнейшая донна Луиза! -- говорил со слезами Кирьяк. -- Посмотрите... за то, что я впустил вас, мне приходится убираться из дому!.. Подумайте сами, справедлива ли это? Я остаюсь просто на улице; я не говорю, что это по вашей вине... Сохрани Боже! но все-таки за то, что я хотел услужить вам, на меня обрушилась такая беда... похлопочите за меня; я поручаю себя вашей милости, -- ведь это будет на вашей совести...
   Бедный лакей, с полу-мольбой, с полу-укором, подавленный смертельной нуждой в хлебе, хватался за донну Луизу (на которую за минуту до того смотрел с презрением), как за последний якорь спасения.
   У Луизы, надо сказать правду, сжалось сердце от этого тяжелого случая; она была в нерешимости, идти ли ей дальше, или вернуться домой; но решилась на худшее и вошла.
   Старые лакея окружили своего товарища, попавшего в немилость и тонко подсмеиваясь над ним, лечили ему рану купоросным маслом.
   Луиза, без горести, но и без унижения, подошла к письменной конторке, у которой свекор ожидал ее, стоя; и когда она, из уважения к нему, как к отцу, хотела поклониться ему в ноги, он не допустил ее до этого, но поспешил поднять и сказал кротким голосом:
   -- Нет, дочь моя, у меня уши не на ногах. Не в упрек вам, я скажу, что человек не должен кланяться в землю никому, кроме Бога.
   -- Батюшка, -- так как уже вы мне даете право называть вас этим именем, -- позвольте мне прежде всего просить у вас прощения за то, что я только теперь предстала пред лицо ваше. Меня уверили, что выгоните меня из вашего дома... а такого стыда, вы это поймете, не может вынести знатная римская дама...
   -- Конечно, вы сделались женой моего старшого сына, на которого я расточил всю свою нежность и гордость, сделались его женой без моего согласия, даже не испросив моего отцовского благословения, -- да что я говорю о благословении и о согласии? даже без моего ведома, -- а это мне кажется таким забвением всякого приличия, таким пренебрежением всякой покорности, что сердце отца, не могло не скорбеть глубоко. Что же касается до того, что я выгнал бы вас от себя, то, мне кажется, что моя невестка, женщина, считающая себя знатной римской дамой, должна бы знать, что римский барон не может быть невежлив с женщиной, даже в таком случае, если б её присутствие было ему и неприятно...
   Так как донна Луиза, задетая тонким намеком на её скромное происхождение, уже готова была ответить с горячностью, и лукавый старик заметил это из румянца, которым вспыхнули её щеки, то он поспешил прибавить самым нежным голосом:
   -- Тем более, что вы принадлежите к хорошей фамилии и пользуетесь репутацией достойной женщины, поэтому я бы ни в коем случае не мог бы найти причины препятствовать вашему браку. Также точно не могли бы служить помехой и ограниченные средства вашего семейства, во-первых потому, что судьба распоряжается богатством также, как море берегами: оно заливает и осушает их без отдыха; а мне всегда была дороже добродетель без денег, чем богатство при надменности, злости и глупости...
   -- Дон-Франческо, мне очень больно, что для того, чтоб оправдать себя, я должна обвинять другого; но вам необходимо знать, что Джакомо, ослепленный страстью, обманул меня, уверил честным словом благородного человека, что вы дали ваше согласие на наш брак, и что некоторые обстоятельства заставляют вас желать, чтоб брак наш оставался покуда тайной.
   -- Вот так-то!.. -- воскликнул граф, стукнув об пол ногою; -- пренебрежение первою обязанностью всякого благородна го человека, которая есть правдивость, ведет всегда к несчастьем. Вы по крайней мере были только обмануты, а со мной поступили предательски. Я, может быть, мог бы обвинить вас за то, что вы с излишней легкостью поверили; я мог бы назвать неосторожными ваших родителей и вас, но во всяком случае, чем виноваты ваши дети?
   -- И я из-за них-то и пришла... В них течет ваша кровь и им суждено продолжать ваш род...
   -- А сколько их у вас?
   -- Четверо, и все -- ангелы невинности и красоты! -- с жаром отвечала Луиза, и глаза её наполнились слезами.
   "Как плодородна змеиная порода!" -- подумал про себя граф Ченчи; но с улыбкой продолжал:
   -- Да сохранит их вам Господь Бог...
   -- Отец мой, ваши слова ободряют меня. Выслушайте же меня: я именно с тем и пришла, чтоб говорить вам о ваших внуках. Вы видите во мне несчастнейшую из женщин. Но о себе я не говорю. Не обращайте внимания на мое бедное платье, из-за которого ваши слуги чуть не подняли меня на смех... Но помните одно, что у моих детей, а ваших внуков, нечем покрыть наготу тела и часто нет хлеба, чтоб утолить голод.
   Слезы горести, которые бедная мать проливала за минуту, сменились горьким рыданием.
   -- Может ли это быть? Я, разумеется, не скрою, что я в отношении к Джакомо был всегда немного скуп; но это потому, что опыт доказал мне, как он всё больше и больше предается жизни, несоответствующей его средствам. Расточительность сына моего, это его неисправимый порок. Мне всегда было больно делать его худшим, чем он есть. Угрызения совести удерживали меня от слишком большой щедрости в отношении к нему; я помнил, что должен буду дать за него ответ Богу. Если б мои предки не завели обычая делать духовные завещания и если б я не имел намерения следовать этому похвальному обыкновению, то знаете ли, моя милая и почтенная невестушка, я бы был очень неспокоен на счет судьбы ваших детей, моих внуков. Но мне кажется, что с двумя тысячами скудо в год можно не только доставлять все необходимое, но даже некоторые удобства своему семейству.
   -- Но Джакомо уверяет, будто вы же даете ему этой пенсии и бросаете ему кое-когда по нескольку скудо, скорее в знак оскорбления, чем в подмогу его бедности.
   -- Он это рассказывает? и может быть даже клянется тем же честным словом благородного человека, которым он уверял вас в моем согласии на вашу свадьбу? Я не божусь, меня учили, что христианин должен говорить: да или нет... Но вот вам, удостоверьтесь сами в домовой книге (он взял записную книгу, открыл ее перед глазами невестки, и указывал пальцем на разные места, которых та, разумеется, и не посмела читать); посмотрите сами, платилась ему или нет условленная пенсия. Уж если этот несчастный доводит родителя своего до унижения оправдываться, то самые камни восстанут, чтоб свидетельствовать против него. Клевета, клевета всегда не законна; однако это еще не большая вина и не за нее мое отеческое сердце укоряет Джакомо! Но мои горести должны быть похоронены в моем сердце. Боже! Франческо Ченчи, какой ты злополучный отец, какой несчастный старик!.. Боже, Боже мой! -- И он закрыл себе обеими руками лицо.
   Луиза была растрогана этою почтенною наружностью, этою глубокою горестью. Бессовестный старик тем же жалобным голосом продолжал:
   -- Если б я по крайней мере мог найти сердце, чтоб излить в него всю безмерную горечь души моей!..
   -- Отец мой! -- Граф!.. Я тоже несчастнейшая мать и жена; излейте мне вашу душу... мы будем плакат вместе...
   -- Достойная женщина! Добрая дочь моя! долг жены прилепиться, как кость к кости, к человеку, которого она избрала своим спутником в жизни: -- поэтому я не должен говорить вам, и может быть я сказал уже слишком много такого, что может заставить вас любить его меньше... О, Джакомо! Какую тьму скорби ты разливаешь на последние дни жизни твоего бедного отца! Я даже не видел в лицо моих милых внуков -- этой нежной гордости деда. Мы могли бы жить все вместе под одной кровлей, соединенные благословением Божиим! Этот дворец слишком велик для меня; я брожу по нем один, дрожа от холода, а я должен бы видеть себя обновленным в своих внуках, я должен бы согреваться их ласками; между вашими сердцами, которые жаждут сблизиться, и нами самими восстает непреодолимая стена, и стену эту сложил своими пороками несчастный Джакомо.
   Луиза, видя выражение ненависти в лице старика, испугалась, что она окончательно повредила судьбе мужа. Поэтому она с осторожностью спросила его самым кротким голосом:
   -- И вас так оскорбляют, отец мой, поступки вашего сына, что даже надежда на заслуженное прощение не может иметь места в вашем отеческом сердце?
   -- Я предоставляю вам самим судить, я вам напомню только вещь, которая известна всему свету, и потому избавляет меня от необходимости рассказывать ее. Кто подвинул Олимпию написать папе эту предательскую записку, за которую у меня вырвали из моих объятий мою погибшую дочь и нанесли неизгладимую рану моему сердцу и вред моему доброму имени? -- Джакомо. -- Кто устроил, чтоб этот гнусный пасквиль попал в руки его святейшества? -- Джакомо. -- Кто, распростершись у ног наместника Христова, умолял его со слезами о моей смерти? Кто? -- Может быть враг мой? чей-нибудь сын, у которого я умертвил отца? -- Нет, Джакомо, человек, обязанный мне жизнью...
   -- О, отец мой, успокойтесь ради Бога! Может быть вам наговорили о Джакомо больше и хуже, чем он в самом деле говорил и делал. Вы с вашим немалым опытом знаете обыкновение слуг говорить дурно о тех, которые впали в немилость у их господина, Но если бы даже проступки сына вашего были действительно так дурны, как вы говорите, то вспомните только, что он ваша кровь, -- вспомните, что Иисус Христос простил тех, которые распяли его, потому что они не ведали, что творили...
   -- Но Джакомо слишком хорошо ведает, что творит. Его нечестие возрастает с каждым днем: -- он ежечасно стремятся к тому, чтоб отнять у меня мое доброе имя и этот последний остаток жизни... В нетерпении своем, сын мой удивляется медлительности моей смерти, у которой от избытка его желаний должны бы уже вырасти крылья. -- Слушай, дочь моя, и ты простишь меня за то, что я больше не в силах удержать свое негодование. Прошу тебя об одном: пусть эти фразы останутся между Богом, мною и тобою; особенно, чтоб внуки мои никогда этого не знали, чтоб они не научились ненавидеть отца своего. -- Несколько дней назад, он пришел сюда развращать Беатриче и Бернардино, бессовестно уверяя их, что я был причиною смерти Виргилия; он не знает, что бедный ребенок, к величайшему моему и своему несчастию, был поражен неизлечимою чахоткою. Но это еще не все: внизу, в церкви святого Фомы, воздвигнутой благочестием наших предков и обновленной мною, в то время, когда служилась торжественная панихида по душе покойного ребенка, превратив катафалк в кафедру нечестия, без всякого уважения к святости места, к священным алтарям, к церковному обряду, к Богу, невидимо здесь присутствовавшему, он злоумышлял вместе с другими погибшими детьми моими и женою на мою жизнь... Ты содрогаешься, добрая Луиза? Удержи свой ужас, тебе придется содрогаться гораздо больше от того, что ты еще услышишь. Когда я, несчастный отец! наклонился, рыдая над телом этого ангельского создания, отозванного преждевременно к лучшей жизни, не знаю, какое новое безумие или неслыханное бешенство овладело ими... они опрокинули на меня покойника... принялись бить меня... изранили... Посмотри сама, дочь моя; вот здесь на месте видны следы их преступного посягательства...
   Он остановился, как подавленный ужасным воспоминанием; потом со слезами в голосе продолжал говорить:
   -- Теперь, когда ко мне будут подходить мои дети, в особенности Джакомо, знаешь ли, что мне остаётся делать? Пробовать, хорошо ли мне застегнули кольчугу, ощупывать, не забыл ли я кинжала, класть между им и мною верную собаку, которая защищала бы мою жизнь от его злобы... Да, собаку, -- с тех пор, как моя собственная кровь враждует со мною... Не доверяя человеческой породе, лучше мне искать защиты между животными -- у меня даже была собака, испытанной верности... они и ее убили... зловещее предзнаменование для отца, которому готовят то же самое! Уже давно не покидает меня мысль, родившаяся у моего страдальческого изголовья, и преследует меня неотступно: должен ли я допустить их совершить преступление, или, положив своими собственными руками конец моей злополучной жизни, избавить их от позора наказания, а себя от невыносимой пытки жить? О, Боже! Как тяжела эта необходимость погубить свою или их душу!
   При этих словах он склонил голову, и глаза его остановились на письме из Испании, которое извещало его о неминуемой смерти Филиппа II, который более всех других королей возбуждал его удивление, и он подумал в глубине души: -- счастлив он, что прежде смерти мог задушить своего сына, и за то получил благословение святой матери церкви!
   В это время кто-то тихонько постучался в дверь, граф поднял голову и громким голосом произнес:
   -- Войдите...
   Явился Марцио и, увидев, что граф не один, нерешительно сказал:
   -- Эчеленца... нотариус...
   -- Пусть ждет. Отведите его в зеленую комнату, там он может на свободе отдохнуть...
   -- Эчеленца, он велел мне доложить вам, что его зовут в другое место для спешного дела...
   -- Чорт возьми! Кто смеет иметь волю, противную моей, да еще в моем доме? Я почти готов бы сделать с ним то, что сделали с графом Уголино и бросить ключи в Тибр. Ступай и не позволяй ему уходить без моего согласия...
   Плохо сдерживаемая досада, с которой граф с дрожащим голосом произнес эти слова, обнаружила бы для всякого его лицемерие в предыдущем разговоре; но мысли Луизы витали далеко, и она долго сидела с поникшей головой, как бы уничтоженная, не будучи в силах ни видеть, ни слышать происходившего. Граф посмотрел на нее и, успокоенный её видом, продолжал:
   -- Я решился сделать ваших детей наследниками моего движимого имущества; за недвижимое я спокоен, потому что оно не может быть ни заложено, ни продано; кроме дохода с него, ваш Джакомо не в праве ничего расточать, и волей или неволей должен будет сдать всё в неприкосновенности майорату. Вас я сделаю опекуншей движимого имущества и надеюсь, что вам будет, чем хорошо жить и еще останется для увеличения состояния. Я хотел во всем этом посоветоваться с вами, но я не мог решиться послать просить вас к себе; я боялся, что вы не примете моего приглашения. Но вы пришли по собственному побуждению, и я вижу в этом внушение Божие. Даже слепые должны бы увидеть в этом перст Божий.
   Хотя Луиза, как всякая мать, была чрезвычайно обрадована блестящими намерениями деда в отношении её детей, но она все-таки, как добродетельная женщина, не могла удержаться, чтоб не заметить:
   -- А синьора Беатриче, а дон Бернардино?...
   -- Приданое Беатриче уже отделено и оно слишком достаточно для удовлетворения лаже самого знатного жениха... Бернардино готовится в духовное звание, а дом Ченчи имеет значительнейшие привилегии в самых богатых римских монастырях.
   -- А прочие ваши дети?
   -- Какие дети?
   -- Дон Христофан и дон Феликс?
   -- О! они, слава Богу, уже снабжены всем и им ничего не надо, -- отвечал граф; и глаза его сжались и засветились злобной улыбкой.
   -- Прежде чем оставить вас, граф, позвольте... -- и донна Луиза не решалась договорить; но материнская любовь взяла верх над женскою гордостью, и она с решимостью продолжала -- я бы желала открыть вам причину моего прихода к вам...
   -- Говорите...
   -- Если моя молитвы будут услышаны на небе, вы проживете еще сто лет; а мои дети между тем, в совершенной крайности...
   -- Ах, какой я беспамятный! -- начал граф, хватаясь за голову, как бы говоря про себя. -- Бедная женщина! она права. Она не может рассчитывать на долю этого негодяя, которую он проматывает вне дома с другой женщиной, с любовницей, и с другими детьми, которые ему дороже законных...
   -- Как! как! -- воскликнула Луиза, ухватившись обеими руками за правую руку тестя. -- Так вы это тоже знаете, дон Франческо!
   -- Невестушка моя, -- отвечал граф, принимая строгий вид, -- вам следует знать, что сердце отца не менее дорожит добрым именем своих детей, чем сердце жены любовью мужа; но в Джакомо, который загубил в себе всякое благородное чувство, мы оба должны считать погибшим -- вы мужа, я сына.
   Луиза испустила тяжелый вздох...
   -- Теперь слушайте меня, донна Луиза. Я с радостью помогу вам деньгами для ваших нужд, только с тем, что вы поклянетесь исполнить одно условие, -- я не требую, чтоб вы обязались слепо: о, никогда! Я скажу вам свое условие и причину, его вызвавшую, а если вы найдете его, в чем я и не сомневаюсь, способным устроить благосостояние ваших детей, вы свободно и по совести поклянетесь исполнить его.
   -- Я вас слушаю, дон Франческо.
   -- Вы, добрые женщины, живущие одной любовью, слишком скоро забываете досаду против предмета вашей любви: вы, как паруса, тотчас опускаетесь, чуть только спадет ветер... О! я хорошо знаю, сколько силы имеют две слезы и один поцелуй, чтоб утихомирить самую сильную супружескую грозу. Мне кажется, я уже вижу Джакомо прощенным и любимым вами в тысячу крат более, нежнейшая из супруг. Вы ему покажете деньги и скажете, как получили их от меня; а он (предоставьте ему только!) уж найдёт средство отобрать у вас эти деньги; и я буду видеть, что эти деньги, вместо того чтоб служить для прокормления детей, пойдут на удовлетворение его гнусных наклонностей. С другой стороны, я предвижу, что он даже из этого поступка выведет клевету на меня; а я не желал бы, чтоб благодеяние навлекло мне новые огорчения. Разве уж не довольно с меня всех тех, которые я переношу? Разве я слишком многого хочу, если стараюсь не увеличивать их бремени? Итак, я желаю, чтоб вы ни за что в свете не открывали ему, что имеете деньги, и особенно не открывали бы, из какого источника их получили... Ну что, находите вы это условие исполнимым, или нет?
   -- Разумеется исполнимым; вы даете мне добрый совет; но я даже и без всякого условия поступила бы точно также.
   -- Тем лучше. Вот святые мощи. -- При этом граф вынул спрятанный на груди золотой крестик и, поднося его невестке, прибавил -- поклянитесь на этом кресте, освященном на гробе Господнем, поклянитесь спасением вашей души, жизнью ваших детей, что вы исполните ваше обещание...
   -- Нет нужды в такой торжественной клятве, -- отвечала Луиза, слегка улыбаясь -- впрочем извольте, я клянусь вам...
   -- Хорошо, прервал ее граф, теперь возьмите, сколько вам угодно, -- и, говоря это он открыл ящик, наполненный золотом. Молодая женщина стыдилась и не решалась ничего взять, но граф настаивал: -- да берите же, берите!.. это довольно странно, право, чтоб между отцом и дочерью были такия церемонии. Ну, хорошо, я это и сам сделаю. И, наполнив кошелек, он вручил его невестке. Луиза, вся разгоревшаяся, благодарила его нежным наклонением головы.
   -- Прежде однако, чем вы оставите меня, моя милая невестушка, дайте мне сказать вам еще одно слово... потому что вы хорошо понимаете, что, не смотря на ужасные оскорбления, которые нанес мне Джакомо и которые он не перестает наносить мне, -- он все-таки остается моим сыном. Не переставайте испытывать всевозможные средства, чтобы привлечь этого погибшего человека ко мне на грудь... закрывайте глаза на его измены... переносите оскорбления... забудьте, что у него есть другие дети, кроме ваших... что в то время, как он отказывает этим последним во всем необходимом для существования, он расточает на своих незаконных детей деньги, и они ходят в золотой и серебряной парче... Простите его, обратите его на путь истинный, возвратите его мне: мои объятия всегда отверзты для него... мое сердце всегда готово забыть все в одном искреннем поцелуе -- стараясь возвратить мне сына, вы вместе с тем возвратите отца вашим детям, мужа себе. О, если б это могло случиться прежде, чем глаза мои закроются!.. Конечно моя жизнь была ни что иное, как страдание, и она уже приходит к концу; но иногда случается, что мрачные дни проясняются к вечеру, и луч солнца, бледный, но благодатный, поздний, но желанный, -- проглянет, чтоб сказать ему дружеское "прости", прежде, чем он исчезнет...
   -- Дон Франческо, вы преисполнили меня таким удивлением, такою нежностью и благодарностью, что я не умею выразить мои чувства словами. Пускай их заменит этот поцелуй, который я, с дочернею привязанностью, кладу на вашу отцовскую руку. И хотя я знаю, что никогда не буду в состояния отплатить вам за благодеяния, которыми вы меня осыпали, позвольте мне однако просить вас прибавить к ним еще одно: простите этого слугу, которого вы прогнали по моей вине...
   -- Достойная женщина! Не я, Луиза, а вы простите его, потому что я прогнал его за то неуважение, с каким он говорил о вас.
   При этом он позвонил и явился комнатный лакей.
   -- Кирьяка сюда!
   Кирьяк пришел с смиренно-поникшей головою.
   -- Благодарите донну Луизу Ченчи, мою светлейшую невестку, за то, что она позволяет вам остаться в моем доме, прощая вам вашу вину. Вперёд ведите себя лучше и будьте почтительнее с вашими господами.
   -- Моя добрая госпожа и синьора, -- говорил Кирьяк, бросаясь ей в ноги, -- да благословит вас Господь за меня и за мое бедное семейство, которое без вашей милости должно было бы пойти по миру... и осталось бы без куска хлеба...
   Луиза улыбнулась ему. Дон Франческо, не смотря на её просьбу не беспокоиться, с любезностью проводил ее до двери; потом, вернувшись скорыми шагами, положил руку на плечо Кирьяка и, устремив на него свои злые глаза, начал говорить ему:
   -- Теперь ты не только выйдешь из моего дома, но даже из Рима, -- даже совсем из папских владений, и сейчас же; -- если завтра я узнаю, что ты еще здесь, то я сам позабочусь о твоем путешествии. Иди и не оглядывайся: я не могу превратить тебя в соляной столб; но я могу просто превратить в мертвое тело. Запечатай себе рот и носи в сердце страх ко мне, но если ноги откажутся служить тебе, продолжай свой путь ползком на коленях. Ты, который имел опасное любопытство изучать обыкновения своего господина, конечно заметил, что он никогда не изменяет тому, что обещал. Ступай и помни, что Бога не изучают, а обожают; и всякий господин должен быть Богом для своих слуг и подданных.
   Эти угрозы и этот взгляд навели такой ужас на Кирьяка, что он прямо выбрался из Рима, даже не простившись с своим семейством. При малейшем шелесте листьев ему казалось, что у него за спиной какой-нибудь браво графа Ченчи; и не прежде, как пройдя несколько миль от Рима, он стал спокойнее.
   Граф, оставшись один, велел позвать нотариуса, чтоб скрепить завещание, которое у него уже было написано, и в ожидании его ходил по комнате, говоря про себя с злобною радостью:
   -- Теперь Медичи уж не насладятся моим богатством; я всех их лишаю наследства на случай, сжали они переживут меня; разумеется, я употребляю все зависящее от меня, чтоб этого не случилось Закон о лишении наследства -- самый важный из всех четырнадцати, указанных Юстинианом. Стало быть, мое завещание будет исполнено, per Dio! Если б мои внуки не были доведены до того, чтоб грызть себе кулаки от голода, я воскрес бы для того, чтоб задушить судей, которые решили бы в их пользу.... Да притом я оставляю всё на монастыри и духовные братства, так я могу быть спокоен. Они не выпустят ничего из своих рук. А потомкам моим я оставляю Тибр, чтоб утопиться.

Глава X. Пир

   Прекрасно море с его голубою зыбью и золотыми переливами. Влюбленная луна глядится с его волны и они трепещут от наслаждения. Но, когда они, как слезы, бегут одна за другою на берег, в их плавном говоре слышны вопли утопающих и стоны отчаяния осиротевших.
   Прекрасно солнце, когда оно в блеске лучей встает из-за родных гор и одним своим взглядом зажигает жизнь на земле и в небе; прекрасно оно и в те мгновения заката; когда оставляет после себя золотой пар, подобный ожерелью, которое дарил своей возлюбленной рыцарь, отъезжающий в далекие страны... Птицы быстро летают по небу, собирая свои семьи, и поют громче от любви к погасающему светилу и от страха к рождающемуся мраку; в полях звон колокольчиков собирает стада домой; с высоты колоколен унылый звук колокола дает знать, что настал час для семейных радостей, или для поминок. Напрасно! Не все люди любят домашний очаг и молитву об умерших; многие, напротив, выжидают у оконных отверстий окончания дня и свободнее дышат при появлении ночи, потому что мысли их действия полны мрака. Я тоже, хоть я и не люблю тьмы, не откликнусь на призыв! [Гверраци был заключат в крепости Вольтерра и лежал в больнице, когда писал свой роман] Что ждет меня на закате дня? Тюремная келья, одинокая, голая, холодная, где я слышу одни стоны больных, или предсмертные муки умирающих.
   С гласиса древней крепости Вольтерра, я засматриваюсь на дальние горы, любуюсь, как они из голубых, улыбающихся превращаются в черные и грозные, подобно друзьям, которые изменили, или облагодетельствованным людям, которые по обыкновению платят свой долг монетой неблагодарности. Облака, за минуту еще сиявшие отливами перламутра, становятся мрачными, как воспоминания прошлого блаженства. Кое-где мелькают белые паруса и исчезают в тумане, подобно беглым мыслям. Древняя река Чечино взвивается в лугах бесчисленными коленами, как будто боясь потеряться в море. Так точно и жизнь делает всевозможные усилия, чтобы избавиться от неизбежной смерти. Беги быстрей река, куда гонит тебя природа, и не удерживай в бесполезных усилиях свои воды, -- всему суждено исполнить закон судеб. Как сломленные ветви и пучки соломы несутся твоим течением, царства и народы уплывают по реке времен и исчезают.... Остается только память о них, как гул от твоего падения...
   Но день погас. Длинная ночь предстала со своим безмолвием и зовет на одинокий труд работников мысли. Вернемся же и мы к прерванной работе...
   Дон Франческо Ченчи устроил великолепный, истинно царский пир. Стол был накрыт в обширной зале, потолок которой был расписав лучшими художниками того времени. Белый с золотом карниз, поддерживаемый белыми же колонами с инкрустациями золотых арабесок, окаймлял стены. Простенки между колонами покрыты исполинскими зеркалами; но так как искусство еще не достигало тогда умения делать их цельными, и они состояли из нескольких кусков, то, чтобы скрыть составные пасти, венецианцы раскидали на них амуров, фрукты, листья, цветы, всевозможных птиц, написанных с неподражаемым искусством; восемь дверей были завешены тяжелою белою шелковою тканью с рельефными золотыми цветами по кайме и с графским гербом по посредине цветов белого с алым. Словом, все было великолепно: ткани, зеркала и живопись; только живопись болонской школы уж слишком била на эффект, утратив прелесть простоты.
   Я не стану описывать волшебного вида этой залы, изобилия цветов, разливающих аромат, множества зажженных свечей в серебряных канделябрах, отражающихся целыми мириадами в зеркалах, в хрустале ваз и бокалов, в золоте и серебре разных предметов самой изысканной работы. Времена нашего рассказа еще не так далеки от нас, чтобы тот, кого это занимает, не мог видеть всю эту утварь в музеях. В домах наших патриотов вещей уже или нет вовсе, или они очень редки: их распродали иностранцам. Да и чего бы еще не продали наши если б только нашелся на них покупатель?.. При виде этого безобразного торга, я почти готов сказать: благословен грабёж ненавистного немца! Солдат-грабитель не уносит у тебя надежды возвратить похищенное добро, жажды стремиться к этому всеми силами; но иностранец, который по соглашению покупает у тебя отцовскую святыню, покупает у тебя в то же время часть твоего сердца и ты продаешь ему часть своего отечества! Грабёж подстрекает сердце к исканию свободы и мщению; добровольная продажа рождает рабство.
   Дон Франческо принимал своих гостей с вежливостью, свойственною его высокому происхождению, и любезностью, которую диктовал ему его ум. Тут были многие из рода Колонна, двое Санта-Кроче, Онуфрий, князь дель-Ориола и дон Паоло, о котором говорилось в начале этой повести, и монсиньор казначей; не много погодя, явились кардиналы Сфорца и Барберини, друзья и родственники дома Ченчи, с некоторыми другими лицами, о которых не упоминает история; наконец, по приказанию графа, за обедом участвовали донна Лукреция, Бернардино и Беатриче.
   Беатриче оделась в траур. Если б она не надела черного платья в виде протеста против страшного веселья отцовского пира, то можно бы подумать, что она сделала это из женского кокетства; так шло оно к ней и так резко выказывало белизну её тела. Вместо всякого украшения, она вплела в свою русую косу завядшую розу, слишком верный символ её будущей судьбы.
   -- Добро пожаловать, благородные родные и друзья! Добро пожаловать, высокопреосвященнейшие кардиналы, столбы святой Матери Церкви и блеск её urbis et orbis ["городу и миру"]. Если бы небо дало мне сто бронзовых языков и сто железных грудей, как о том молил его Гомер, я бы не счел их достаточными, чтоб отблагодарить вас за честь, которую вы делаете вашим присутствием моему роду.
   -- Граф Ченчи, ваш знаменитый род так высоко поставлен, что ему не надо других лучей для того, чтоб блестеть яркой звездой на нашем римском небосклоне! -- отвечал цветисто, по но духу того времени, Колонна.
   -- Вы, по вашей беспредельной благосклонности, слишком пристрастны ко мне, почтеннейший дон Курций: как бы то ни было, я чрезвычайно благодарен вам за вашу любовь. Я сделался для вас почти чужим, я боялся, что мое появление между вами испугает вас, как появление выходца из Трофониевой пещеры; но что же делать! Меня грызла безграничная тоска, злой недуг! Тоска, это тончайшая пыль, которую подымает восточный ветер: она проникает всюду, ко всему пристает и давит тело и душу. Меланхолик, более чем зачумленный, должен изгнать себя из храмов Израиля и из пиршеств наследников Анакреона -- я говорю для вас духовных, которым я привык показывать уважение; что же касается до вас, миряне, то я может быть действовал бы без церемонии... но нет... я думал, что, еслиб у меня были достаточные причины покончить с собою, то в деревьях и реках, чтоб повеситься или утопиться, благодаря Бога, недостатку бы не было. -- Но я не повесился потому, что, когда подумаешь хорошенько, та увидишь, что смерть скверная штука; -- и притом я всегда слышал, что о вещах, которыя делаются только один раз, надо подумать. Тем не менее, я не хотел наводить на вас тоску своим присутствием. Теперь, когда луч света озарил слегка мрак моей души, я отряхнул пепел с своих волос и срываю, еще один раз, может быть последний, розу, и вплетаю ее в них. Конечно, зимою не следовало бы пристращаться к розам: этого нежного цветка не вырастишь на снегу... но правда и то, что в нашей благословенной Италии во всякое время года цветут розы; вы видите этому доказательство на моей Беатриче, и если не найдешь их в своем саду, ступай в чужой и срывай их там. Да, срывай их силой! Какой закон осудит старика, который перед смертью похитил розу в воспоминание своей угаснувшей молодости и в утешение угасающей жизни? Это все равно, как если бы его святейшество отлучил от церкви умирающего за то, что он обращает последний взгляд свой к свету, которого лишается навсегда... А тебе; Беатриче, что за странная фантазия пришла приколоть к волосам увядшую розу! Ты неужели боишься для своих щек соперничества свежей розы? -- Не бойся, дитя; ты можешь смело идти на всякое сравнение, потому что ты рождена все их побеждать.
   Молодая девушка бросила ему взор пронзительный, как стрела; он принял его прищурясь, и зрачки его заискрились. Дон Онуфрий Санта Кроче отвечал:
   -- Мы собрались к вам, граф, как родные и друзья, чтобы разделить вашу радость; и я вполне убежден, что она должна быть велика, потому что я никогда не видел вас в таком веселом расположении духа.
   -- Я дурно делал, князь, что не старался приводить себя в веселое настроение; и что еще хуже, я заметил это слишком поздно. Парка, вы знаете, или лучше сказать, вы не знаете, потому что вы, преосвященные кардиналы, считаете эти истории за ересь... так видите ли, Парка прядет нам много дней из черной шерсти с немногими блестками из золота; вот тут-то и нужен ум, чтоб уметь отделить их; надо плакать в грустные дни, ликовать в веселые, иначе мы превратим нею жизнь в вечную панихиду. Omnia tempus habent... [Всему свое время, и время всякой вещи под небом] И хотя я не согласен с мудрейшим царем Соломоном, что может даже существовать время для убийств, я пристаю к его мнению, когда он говорит, что все на свете vanitas vanitatum ["Суета сует"].
   Монсиньор казначей заметил саркастически:
   -- Ваша необыкновенная веселость проявляется всегда так невоздержанно перед людьми, которых вы видите редко: в ней есть что-то лихорадочное; и я в этом удостоверяюсь более, когда вспомню, что еще недавно смерть опечалила ваш дом.
   -- А! Монсиньор, что вы мне напоминаете? Мы не можем уронить на землю какое-нибудь воспоминание, чтоб приятель, с докучливым участием, не поднял его и не возвратил его вам, говора: "смотрите, у вас упало с сердца горькое воспоминание, положите его опять на свое место." Да притом всякий может удивляться этому кроме монсиньора, мудрость которого в божественных вещах вам слишком хорошо известна. В самом деле, разве я не подражаю царю Давиду? Вы видите, что я беру хороший пример; как он, я воскликнул, когда умер мой сын: "я постился и плакал, покуда он жил; я думал: кто знает, может быть, Господь Бог еще сохранить мне его! Теперь, когда он умер, зачем мне поститься? Разве я верну его? Я буду все приближаться к нему; но он ко мне уже не может придти..."
   По телу Беатриче пробежала дрожь от такого лицемерия.
   -- Однако граф, -- вскрикнули разом гости: -- пора вам вывести нас из беспокойства. Мы не можем дождаться узнать причину вашей веселости, чтобы разделить ее с вами.
   -- Благородные друзья! Если б вы сказали: пора удовлетворить любопытству, которое нас томит, -- то ваши слова были бы вероятнее, и, может быть, откровеннее. Но как бы то ни было, вы хлопочете напрасно; я не намерен портить своего радостного известия, объявив его за тощий желудок. Ни за что! Бог посылает росу утром и вечером, когда чашечки цветов готовы принять ее, а не в полдень, на раскаленные камни. Приготовьте себя прежде дарами Цереры и Бахуса, как сказал бы поэт, и потом вы услышите мое приятное известие. И так, за стол, благородные друзья, за стол!
   -- Синьора Лукреция, -- шепнула Беатриче на ухо мачехи: -- какое-нибудь ужасное бедствие висит над нашими головами! Никогда еще глаза его блистали такою злобною радостью, как сегодня.
   -- Господи, помилуй меня и защити!.. Не знаю отчего, но у меня тоже дрожат ноги.
   -- Кто вам сказал, что у меня ноги дрожат? У меня уже не дрожат ни ноги, ни душа.
   Все сели за стол. Граф Ченчи на почетном месте в конце стола, но тогдашнему обычаю, предоставлявшему хозяину дома самое почетное место; с обеих сторон около себя он посадил свое семейство; дальше заняли места гости, которых рассаживал дворецкий по их значению. Блюда были изысканы и разнообразны и всякое имело особенный вид: одно представляло Колизей, другое -- корабль; тут же являлась телятина в виде скалы, омываемой волнами студня; крепость из марципана, и как только ее разрезали, изнутри вылетели живые птицы, огласив залу веселым щебетаньем; из огромного пирога вылез домашний карлик, одетый папою и, дав с важностью гостям свое апостольское благословение, проворно убежал.
   Стаканы двигались быстро, как челнок в руках у ткача: было выпито много сортов вина и своих, и иностранных, кипрских, греческих, и больше всего хереса, аликантского и других испанских вин.
   -- Ну, теперь пора, -- сказали в один голос насытившиеся гости: -- удовлетворить наше любопытство! Скажи нам, граф, причину вашей радости!
   -- Да, теперь пора! -- сказал Ченчи торжественным голосом и, придав лицу строгое выражение, продолжал: -- но прежде, чем отвечать, мои благородные друзья, я умоляю ответить на мой вопрос если бы Бог, которого я молил усердно и продолжительно каждый вечер прежде, чем успокоить мои члены на мягкой постели, каждое утро, едва открыв глаза, -- если бы Бог, говорю, который слышал мою молитву от священников во время совершения таинства, в церковном пении девственниц, в молитвах нищих; -- если б Бог, после того, как я уже приходил в отчаяние, думая, что моя молитва не услышана, неожиданно, по неизреченной своей милости, исполнил сверх всякой надежды мои желания, разве я не имел бы нрава ликовать и радоваться? Если так, то ликуйте и радуйтесь со мною, потому что я, в полном значении слова, счастливец!..
   -- Беатриче... дочь моя... поддержите меня... я боюсь...
   -- Поддерживайте себя, как можете, -- отвечала Беатриче Лукреции. -- Я ничего не могу... голова моя кружится и мне кажется, что все гости плавают в крови!
   -- О Боже! о Боже! -- прибавила Лукреция: -- у меня дрожь пробегает по телу, как в лихорадке.
   -- Я полагаю, благородные друзья и родные, что всем вам известно, а если нет, то знайте, -- продолжал граф: -- что в церкви святого Фомы я воздвигнул семь новых гробниц из драгоценного мрамора самой изящной работы; потом я молил Бога, чтоб он послал мне благодать похоронить в них при жизни всех моих детей; наконец, я дал обет зажечь свой дворец, церковь, ризницу и всю церковную утварь. Если б я был Нероном, я поклялся бы -- поджечь во второй раз Рим.
   Гости, скорей удивленные, чем испуганные, переглядывались между собою; смотрели на графа, и им было стыдно за него, что он выпил так не в меру. Беатриче, бледная, как увядшая роза, повиснувшая в её волосах, сидела склонив голову на правое плечо. Ченчи еще с большею силою продолжал:
   -- Одного я уже похоронил; двоих других, благодаря Бога, мне предстоит теперь похоронить разом: двое у меня в руках, что почти значит -- в могиле; срок их приближается. Бог, являющий такие видимые признаки своей милости ко мне, верно захочет исполнить мою мольбу перед моей смертью.
   -- Граф! не худо бы вам избирать менее мрачные предметы для шуток. -- Какая дурная наклонность смеяться и вместе наводить ужас!
   -- Разве я смеюсь?.. читайте.
   При этом он вынул из-за пазухи несколько писем и бросил их на стол.
   -- Читайте... рассматривайте, не стесняясь; удостоверьтесь во всем; я вам на то и даю их. Вы узнаете, как еще двое ненавистных сыновей моих умерли в Саламанке. Каким образом они умерли? мне нет дела; для меня важно то, что они мертвы и закупорены в два дубовых гроба по моему приказанию. Теперь мне уже немного скудо остаётся издержать на них, -- и я охотно издержу эти деньги... две свечки... две обедни... если б были тележки с известкой, способной сжечь их души, -- я бы велел всыпать их две тысячи к ним в могилу... О, папа Климент, ты присудил меня платить им четыре тысячи червонцев в год пенсии! Заставишь ты меня продолжать платить? Черви не поднесут тебе жалобы, нет, -- в свое время они и тебя съедят... Всемогущий Боже! прими выражение моей глубокой признательности! Ты исполнил душу мою радостью не по её заслугам, но но единой твоей неизреченной милости.
   Монсиньор казначей, весь дрожа от волнения, прервал Ченчи.
   -- Ради Бога! благородные синьоры, Не слушайте его; он потопил рассудок в вине, или еще большее бедствие постигло его. Вы, как христиане, можете видеть явное доказательство его лжи в том, что Бог не принял бы благодарения, столь противного голосу природы; и если бы то, что произносят уста этого безумца, было истиной, то Господь обрушил бы потолок на его голову.
   Гости смотрели на графа, и им казалось, что они видят перед собою Медузу Горгону. Страшный хозяин, вполне довольный ужасом, который наводил на них, продолжал с ликующим лицом:
   -- Мне дорого только одно, что мои дети умерли. Вам, может быть, хочется знать, как они умерли. Favete aures [Держи язык на привязи -- лат.]. Феликсу обрушилась на голову главная балка потолка. В тот же самый вечер, даже, как мне пишут, в тот самый час, Кристофан был заколот ножом некиим ревнивым мужем, который застал его в объятиях своей жены.
   Беатриче смотрела на него пристально, со страшно раскрывшимися глазами, в которые, казалось, перешла вся душа ее. Ченчи бросал на нее беспрестанно косвенные взгляды, и лучи глаз их встречались, перекрещивались и метали искры, как мечи двух дерущихся врагов. Бернардино склонил свою сонную голову на колени к Лукреции, которая с простертыми к небу руками, с каплями слез на щеках, походила на многострадальную мадонну. Из гостей одни, протянув на стол руки, сжатые в кулаки, грозно хмурили брови; другие проявляли осуждение своими поднятыми руками, указывающими на графа; третьи, казалось, не верили своим ушам: кто затыкал их, кто с ужасом смотрел на небо, как бы ожидая, что упадет молния. Одним словом, даже Леонардо да Винчи в своей знаменитой Тайной Вечере не представил того разнообразия выражений при словах Спасителя: Аминь, говорю вам, один из вас предаст меня, какое представляла зала Ченчи в эту минуту.
   Прежде всех встали кардиналы и казначей, говоря:
   -- Уйдемте! уйдемте! Спасайтесь все: гнев Божий должен скоро разразиться над этим домом бесчестия!
   Беспокойный шепот, возраставший как ветер, предшествующий буре и смутный говор сперва наполнили залу, потом разразились в крики негодования и ужаса; наконец все, равно исполненные злобы, с проклятиями направили свои руки на графа, точно хотели бросить в него каменья.
   -- Остановитесь! -- кричал с жестокой иронией Франческо Ченчи. -- Что вы делаете? Это не сцена, здесь нет зрителей; и если вы намерены играть трагедию, то вы трудитесь напрасно. Вам ли, преосвященные кардиналы, приходить в ужас от крови? А зачем же вы, скажите мне, одеваетесь в красное? Разве не для того, чтобы пятна человеческой крови не были заметны на вашей пурпуровой одежде? Вы, князь Колонна, не смущайтесь: я советую вам успокоиться, -- ведь я прожил довольно долго в Рокка Петрелла для того, чтоб знать ваш нрав и ваш образ жизни. Скажу вам, я знаю некромантию более, чем вы желали бы, и имею силу заставлять говорить гробницы и некоторых мертвых... Вы меня понимаете, князь? а может быть, вам угодно не понимать, тогда я шепну вам кое-что на ухо. Теперь я обращаюсь к вам, почтеннейший друг, монсиньор казначей... Советую вам не забывать никогда, что я сын моего отца и что отец мой, дай ему Бог царство небесное, был сам казначеем; и право, у меня достанет духу поспорить с первым счетчиком апостолической камеры. Счастье ваше, казначей, что другие дела отвлекают меня, -- какие бы ни были, не в том дело! -- счастье ваше, что у меня не достает времени, или нет охоты повести нашего общего друга кардинала Альдобрандано с нитью Ариадны в лабиринт казначейства. Покрывайте для кого другого болото ваше заманчивыми цветами, чтоб он неосторожно ступил и проваливался понемножку. Я -- бурная и пенистая волна: я могу разбиться о скалы берега; но прежде разрушу и потоплю все, что мне попадётся на пути. Чтите же вашего владыку; падайте мне в ноги и обожайте меня.
   Гости с глубоким отвращением направились к дверям; но граф Ченчи опять закричал им вслед.
   -- Благородные друзья и родные, вы не можете уйти, не простившись со иною. Сделайте милость, доставьте мне еще на минуту удовольствие быть в вашем сообществе.
   При этом он взял граненый кубок из чистейшего хрусталя, наполнил его до краю кипрским вином и, поднеся его к свече причем стекло казалось наполненным огнем, громко произнес:
   -- О, кровь жизни, созревшая под лучами солнца, ты сверкаешь и играешь при свете так же, как душа моя заблистала -- заликовала при вести о смерти детей моих! О! будь ты кровь их, созревшая под огнем моего проклятия и пролитая в жертву моего мщения! Провозгласив этот заздравный тост сатане, я хотел бы сказать ему: "ангел зла, выйди из ада, овладей душами сыновей моих, Феликса и Христофана, прежде чем они достигнут дверей рая, и низвергни их в вечный плачь и скрежет, и мучь их самыми жестокими муками, какие только в состоянии изобрести твое дьявольское воображение. И если ты не можешь выдумать ничего нового, то посоветуйся со мною: я надеюсь внушить тебе новые пытки, до которых и твоя фантазия не достигала. Сатана! я пью за твое здоровье! Торжествуй со мною вместе! Теперь, благородные родные и друзья, мне ваше общество более не нужно; если вы желаете проститься со мной, вы можете это сделать, и я предоставляю на вашу волю уйти или остаться, но не дарю ни платья, ни лошади " [Древний обычай, по которому хозяин, по окончания празднества, дарил каждому из гостей платье и лошадь, а иногда даже и деньги, предоставляя им остаться или уйти - и это считалось самою утонченною вежливостью. (прим. автора)].
   -- Клянусь святыми апостолами, -- говорил один -- это бешеный сумасброд.
   -- О, я всегда его считал развратником, способным заставить плакать самих ангелов...
   -- Скажите лучше, способным заставить скрежетать зубами самого дьявола...
   -- Во всяком случае, это лютый зверь, и его следовало бы связать...
   -- Да, это правда... связать... свяжемте его!..
   Франческо Ченчи, окончив свои воззвания, уселся спокойно и серебряными щипчиками клал себе в рот конфеты, которые жевал с самым полным удовольствием. Когда некоторые из гостей окружили его с угрозами, он, не подымая даже головы, позвал Олимпия.
   На этот зов явился разбойник, которого хитрый старик на всякий случай держал спрятанным, и с ним, по крайней мере, двадцать товарищей самого мрачного вида, одетых и вооруженных как разбойники. Они окружили гостей с обнаженными кинжалами и только ожидали знака от графа, чтоб начать кровопролитие.
   Ченчи продолжал есть конфеты, наслаждаясь страхом и бледностью своих гостей: наконец встал и, подойдя к ним тихими шагами, устремил на них свои прищуренные глаза.
   -- Вы довольно учены для того, чтобы помнить пир, данный Домицианом сенаторам, -- проговорил он: неужто вы не знаете, что если Ченчи уже и не раскаленное до бела железо, каким был в молодости, то все-таки еще накален достаточно, чтоб обжечь? Притом же человек чаще обжигается о полураскаленное, чем о красное железо: заметьте это на всякий случай. Оставьте меня в покое, и как только выйдете отсюда, забудьте все, что видели и слышали. Пусть оно будет для вас сном, о котором человек с содроганием вспоминает наяву.
   Гости разошлись с поникшими головами, кто отупелый от ужаса, кто со злобой в душе, но все одинаково перепуганные. Беатриче встряхнула голову и, откинув назад волосы, с движением, исполненным огня, что было ей особенно свойственно, стыдила их, крича им вослед.
   -- Трусы! И вы -- латинская кровь! Вы -- сыны древних римлян! Старик наводит на вас ужас? Несколько маснадьеров [бандиты] леденят вам кровь? Вы бежите... бежите и оставляете двух слабых женщин и бедного ребенка в руках такого человека... три бьющихся сердца в когтях коршуна. Вы слышали? Он не скрывает... он убьет нас -- и несмотря на это -- Боже мой! Боже! господа, выслушайте мои слова и поймите в них больше, чем они могут... чем должны сказать вам -- и несмотря на это, это -- наименьшее зло, какого я боюсь от него. Я не говорю о вас, священники, но вы, рыцари, когда вы подвязывали мечи свои, не клялись ли вы защищать вдов и сирот?.. Мы хуже чем сироты... у тех нет отца, а у нас отец -- палач... вспомните о ваших дочерях, благородные рыцари... вспомните ваших детей, христианские отцы... и сжальтесь над нами... возьмите нас к себе.
   -- Мое сердце сжимается от твоего горя, молодая девушка, но я ничего не могу для тебя сделать... -- ответил один гость.
   Другой сказал:
   -- Жди и надейся. Надежда распустит и для тебя розы утешения.
   Один кардинал говорил ей:
   -- Если молитва и обеты, дорогая дочь моя, могут помочь тебе, мы не перестанем поминать тебя в наших молитвах.
   И все расходились один за другим, произнося такие же или им подобные слова, как брызги святой воды, которою кропят гроб. Гости вздохнули свободно только тогда, когда вышли из дворца на свежий воздух.
   Когда все вышли из залы, остались только дон Франческо и Беатриче, да никем не замеченный Марцио, который возился около шкафа с серебряной посудой.
   -- Теперь ты сама убедилась? -- спросил Франческо Ченчи Беатриче, -- ты отведала теперь, что такое помощь? Оглянись кругом, дитя, и ты увидишь, что ни на небе, ни на земле у тебя нет другого убежища, кроме моей груди: укройся на ней и ты найдешь приют, в котором люди глухие и бессердечные, отказывают тебе. Подумай, как безгранично я люблю тебя -- кроме тебя, я ненавижу все на земле и на небе. Отдайся моему попечению. Ты напрасно искала бы человека, который стоил бы меня: я наследовал дары всех возрастов. Бодрость молодости еще не покинула меня: во мне ты найдешь и совет зрелого возраста, и постоянство старости... Люби же меня, Беатриче... прекрасное и страшное дитя... люби меня.
   -- Отец! Если б я уверяла вас, что я вас ненавижу, я бы не сказала правду; что боюсь вас, также нет. Я вижу, что Бог создал в лице вашем такой же бич, как голод, чума и война, и этот бич он направил на меня. Я безропотно преклоняю голову перед его неисповедимыми судьбами и, потеряв веру во всякую человеческую помощь, я все больше прилепляюсь к Богу и вверяю свою судьбу его милосердию. Отец, умоляю тебя, убей меня!
   Говоря это, несчастная девушка упала перед графом с распростертыми руками, точно ожидая удара.
   Но отчего Беатриче вдруг вскочила на ноги и обвилась вокруг отца? Отчего она обеими руками закрывает его голову? Отчего у нее вырвался крик ужаса, -- у нее, которая ничего не боится, -- крик, пробежавший эхом в самые отдаленные покои дворца?
   Марцио, оставшийся в зале незамеченным, слыша слова, которые разоблачали адское намерение Франческо Ченчи, подошел потихоньку с тяжелой серебряной вазой в руках и поднял уже ее, чтоб размозжить голову Ченчи; и он сделал бы это, потому что граф ничего не замечал, весь поглощенный созерцанием чудной девственницы.
   От крика Беатриче Дон Франческо невольно поднял голову, и ему мелькнул в глаза какой-то блеск, ослепивший его. В тоже время он увидел и Марцио, который с невозмутимым спокойствием убирал посуду в шкаф.
   -- Марцио... ты здесь?
   -- Эчеленца!
   -- Ты здесь?
   -- Что угодно, вашему сиятельству?
   -- Ступай.
   Слуга поклонился и, уходя, сделал знак Беатриче, которым он, казалось, хотел сказать: "Ах! зачем вы мне помешали!"
   Но Беатриче, в которой не прошел еще этот порыв любви, схватила с нечеловеческой силой за руку дона Франческо, воскликнула:
   -- Спеши, старик, -- тебе не остается терять ни одной минуты! смерть покрывает тебя своими крыльями. Спеши, иначе твои преступления вовлекут тебя прямо в ад. Надень власяницу, старик! Посыпь себе волосы пеплом... ты довольно уже грешил. Если бы твоя молитва не в состоянии была подняться до престола Божия и грозила бы упасть тебе на голову градом проклятий, я буду около тебя, я присоединю свою молитву, и обе вместе они будут услышаны и приняты, или обе отвергнуты. Если правосудие во что бы то ни стало хочет искупительной жертвы... я охотно предлагаю свою жизнь во искупление твоей души: но спеши, старик... край могилы скользок... помни, что речь идёт о твоем вечном спасении...
   Дон Франческо слушал ее, улыбаясь. Когда она кончила, он насмешливым голосом отвечал.
   -- Хорошо, моя возлюбленная, Беатриче, ты одна можешь приготовить меня к небесным радостям рая... Я приду к тебе сегодня ночью... и мы будем молиться вместе...
   Беатриче опустила отцовскую руку. Эти слова и его гнусные действия имели лютую силу потушить в ней всякий нежный восторг и толкнуть ее в тяжелую действительность жизни. Она удалялась, убегая и с тяжелыми вздохами произносила:
   -- Погиб! погиб! О, погиб безвозвратно!
   Дон Франческо поспешно налил себе еще стакан вина и выпил его залпом.

Глава XII. Пожар

   Тяжкое несчастье постигло столяра и его бедное семейство! Муж, жена и ребенок спали все вместе в одной комнате, над лавкой.
   Они спали... но тревожный сон не давал покоя жене; ей снилось, что страшное чудовище, с огненными глазами, с волосатым телом, состоящим из гибких суставов, как у червяка, и темными крыльями, как у летучей мыши, уперлось ей когтями в грудь и горло, силясь задушить ее: бедняжка пробовала сделать движение и не могла, хотела кричать и была не в силах. Наконец она сделала последнее усилие и повернулась на бок, но была не в состоянии поднять отяжелевших век; ей казалось, что вместо глаз у все были два огненных шара. Жилы на висках болезненно бились, горло пересохло. Наконец ей кое-как удалось открыть глаза, и она увидела на полу огненную полосу; вся комната была полна дымом, воздух был раскален; через минуту пол растрескался и в щели ворвались огненные языки, превратившиеся мгновенно в ужасное пламя.
   -- Пожар! Пожар! -- кричит бедная женщина, обводя кругом испуганные глаза, и кинулась к постели, чтоб взять ребенка из колыбели.
   -- Пожар! -- кричит за ней муж и так, как был, полунагой, кинулся к двери комнаты и открыл ее. В ту же минуту сквозь открытую дверь огонь наполнил комнату: пожар охватил уже весь дом. Столяр вернулся назад и, схватив одной рукой жену, взяв в другую ребенка, кинулся бежать сквозь огонь на лестницу. Раскаленные камни ступенек трескались с шумом; пламя в нижнем этаже свирепствовало, как вихрь во время бури, и производило гул, подобный урагану. Одежда матери и ребенка уже загорелась; но мать, несмотря на быстроту, с которой тащил ее муж, заботливо протягивала руки и тушила огонь на ребенке. Опаленные волосы несчастных дымились; ноги, руки, лица их болели от ожогов. Вперед! вперед! Только бы добраться им до выхода. Они уже близко от двери; еще один шаг и они дошли; вот они уж берутся за нее... О, ужас! она не открывается: они ее толкают, дергают; все напрасно... она задвинута снаружи.
   Окруженный пламенем, несчастный отец, запыхавшийся до такой степени, что, казалось, сердце его готово было вырваться из груди, берет на руки ребенка, покидая жену... он совершенно выбился из сил... Как безумный, он мечется по коридору; не зная сам, что делает, он пытается вновь подняться на лестницу.
   Жена следует за каждым его шагом, муж чувствует на плечах свежесть от её дыхания; она всё продолжает защищать от пламени дитя свое, а иногда и мужа.
   Он вернулся в комнату... но здесь у него уже не хватает дыхания и бодрости: смерть помутила ему глаза, он шатается и готов упасть, во в эту последнюю минуту у него еще достает присутствия духа, чтоб вручить ребенка жене прежде, чем испустить последний вздох. Он не мог уже произнести ни одного слова, и только взгляд его, неясный, как огонь лампады, готовой погаснуть, выразил такое отчаяние, какого не высказали бы его уста. Потом, шатаясь, он сделал несколько шагов назад, и ударился изо всей силы об стену, словно хотел разбить ее собою.
   Утром увидели кровавые следы рук и ног на стене и на полу.
   Когда находишься в самых тисках крайности, то с физическими побуждениями случается порой то же, что и с душевными: более сильные всегда поглотят менее глубокие. Молодая женщина уже не обращает внимания на человека, который ей был так дорог, но всей душой своей привязывается к ребенку; обняв его тело, она открывает окно и высовывается из него.
   Собравшийся на улице народ увидел черную фигуру на огненном фоне, и ему сделалось и жалко, и страшно. Она испустила крик, один только крик, но в этом диком пронзительном крике было столько страдания, такое безвыходное отчаяние, что он как нож резанул по сердцу присутствующих. Они готовы были помочь ей и советовались с стариками, как это сделать; но старики, с страшным римским спокойствием отвесив нижнюю губу, скрестив руки на груди, смотрели искоса на пожар и только говорили: "мы ничего не можем сделать; воды не достанет, да и надо быть дьяволом из самого ада, чтоб войти в это пекло. Знаете, что остается делать? Ждать, чтоб пожар потух сам собой и тогда стараться помочь этим бедным душам, покинувшим свет без святого причастия".
   Необходимо знать, что Луиза Ченчи, из ревности, переодевалась в мужское платье и уже несколько ночей подряд блуждала около дома столяра, надеясь подстеречь своего мужа; но до сих пор её поиски были напрасны. Несмотря на это, в ней не явилось и тени подозрения в обмане и клевете. Она думала только: может быть Джакомо ходит туда не ночью, или любовники имеют свидание в другом месте, или наконец, может быть, они в ссоре: одним словом, она приискивала всевозможные средства, чтоб мучить себя, вместо того, чтоб постараться утешиться.
   Она прибежала вместе с другими на крики и на зарево пожара, и когда узнала дом, то почувствовала невыразимую радость: "что дается пороком, -- думала она, -- то отнимается правосудием".
   Прежде нежели пожар разыгрался со всею яростью, многие из жителей пустились за веревками и лестницами; нашли лестницу в соседнем приходе и приставили ее к стене; но огонь, выбивавшийся отовсюду, не давал им смелости взобраться на крышу.
   Только когда мать показалась из пламени и, протягивая руки с младенцем, закричала: "спасите мое дитя!" тогда одно сердце, и только одно было тронуто: это было сердце Луизы Ченчи. В ней мигом замолчала женщина и заговорила мать: одним прыжком она очутилась у лестницы и побуждала стоящих кругом:
   -- Решайтесь! -- говорила она -- недалеко пробраться; ничего нет трудного. Римляне! тот, кто спасет их, получит от меня сто червонцев.
   Но никто не двигался.
   -- Христиане!.. решайтесь... не теряйте времени! Двести червонцев тому, кто спасет!
   Но и эта награда не расшевелила никого: страх угрожавшей опасности пересиливал корыстолюбие. Луиза подумала одну минуту о том, что она могла располагать еще одною сотнею, последнею, и что у нея не останется уже ничего для своих собственных детей и от свекра нельзя было надеяться получить вновь. "Не беда", решила она, и голосом еще более громким, точно хотела наверстать потерянное время, с удвоенной силою она крикнула:
   -- Триста червонцев за их спасение!.. Триста золотых дукатов!.. этого достанет на приданое двум дочерям... Римляне! Никто не решается? Так пустите же меня... я вам говорю, пропустите меня!.. мне поможет Христос!
   И легче птицы она поднялась, по лестнице, которая уже почернела и дымилась. Поднявшись до окна, она сказала:
   -- Давайте ребенка!..
   -- Вот он! берите! берите!
   Бедные матери поняли одна другую. Луиза спустилась. Молодой парень, пристыженный тем, что никто не кинулся на помощь, решился подняться до половины лестницы, взял ребенка и отнес его в безопасное место.
   А Луиза вернулась наверх; огонь вспыхивал уже по окраинам лестницы; он исчезал на мгновение под её руками и являлся с новой силой, как только она поднималась выше... Очутись лицом к лицу с женщиной, которая, как она предполагала, похитила у нее сердце мужа, она бесстрашно протянула ей свои объятия, ей, которая сжимала в своих объятиях отца её детей. Та бросилась к ней, как потерянная от горя.
   Луиза схватила крепко стан своей соперницы и спустилась вниз... Скорей, Луиза, уже лестница горит; скорей, Луиза, уже почерневшие устои трещат. Зачем она останавливается? Каждая минута гибельна! Забыв себя, забыв неизбежную опасность, забыв все на свете, она не могла устоять против непреодолимого желания увидеть лицо своей соперницы при свете пожара, и убедиться: превосходит ли она ее красотою. Таково сердце женщины!
   Хотя лицо её было страшно искажено страданиями и испугом, волосы до половины сожжены и щеки в ожогах, но все-таки, даже в этом виде, она показалась ей очень красивою.
   -- Ах, как она хороша! -- вскрикнула Луиза и пошатнулась на лестнице.
   Она достигла уже третьей от низу ступени, когда с ужасным шумом обрушился потолок; пламя исчезло, облако дыма, с целыми мириадами искр, покрыло дом, лестницу и женщин. Крик ужаса разнесся эхом до противоположного берега Тибра; в нем выразилось убеждение, что эти несчастные погибли в развалинах.
   Минуту спустя пожар, как гордость, униженная на мгновение, запылал ужаснее прежнего, и из пламени вышла Луиза, держа в руках бедную женщину.
   Крики восторга, бешеные восклицания огласили воздух:
   -- "Кто этот юноша? -- Не знаю. -- Видел ты его когда-нибудь? -- Никогда. -- У него еще и бороды нет, да тщедушный какой, жиденький! А вон какие дела делает!" говорили в толпе, глядя на переодетую Луизу. -- "Ура! доблестный юноша! вот настоящая латинская кровь!"
   Господь сжалился над женой столяра; она впала в беспамятство и не помнила о горестной судьбе мужа. Луиза, воодушевленная все более и более отъ двери; еще одинъ шагъ и они дошли; вотъ они ужъ берутся за нее... О, ужасъ! она не открывается: они ее толкаютъ, дергаютъ; все напрасно... она задвинута снаружи.
   Окруженный пламенемъ, несчастный отецъ, запыхавшійся до такой степени, что, казалось, сердце его готово было вырваться изъ груди, беретъ на руки ребенка, покидая жену... онъ совершенно выбился изъ силъ... Какъ безумный, онъ мечется по корридору; не зная самъ, что дѣлаетъ, онъ пытается вновь подняться на лѣстницу.
   Жена слѣдуетъ за каждымъ его шагомъ, мужъ чувствуетъ на плечахъ свѣжесть отъ ея дыханія; ода все продолжаетъ защищать отъ пламени дитя свое, а иногда и мужа.
   Онъ вернулся въ комнату... но здѣсь у него уже не хватаетъ дыханія и бодрости: смерть помутила ему глаза, онъ питается и готовъ упасть, во въ эту послѣднюю минуту у него еще достаетъ присутствіе духа, чтобъ вручить ребенка женѣ прежде, чѣмъ онъ испуститъ послѣдній вздохъ. Онъ не могъ уже произнести ни одного слова, и только взглядъ его не ясный, какъ огонь лампады, готовой погаснуть, выразилъ такое отчаяніе, какого не высказали бы его уста. Потомъ, шатаясь, онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ назадъ, и ударился изо всей силы объ стѣну, словно хотѣлъ разбить ее собою.
   Утромъ увидѣли кровавые слѣды рукъ и ногъ на стѣнѣ и на волу.
   Когда находишься въ самыхъ тискахъ крайности, то съ физическими побужденіями случается то же, что и съ душевными: болѣе сильныя всегда поглотятъ менѣе глубокія. Молодая женщина уже не обращаетъ вниманія на человѣка, который ей былъ такъ дорогъ, но всей душой своей привязывается къ ребенку; обнявъ его тѣло, она открываетъ окно и высовывается изъ него.
   Собравшійся на улицѣ народъ увидѣлъ черную фигуру на огненномъ фонѣ, и ему сдѣлалось и жалко, и страшно. Она испустила крикъ, одинъ только крикъ, но въ этомъ дикомъ пронзительномъ крикѣ было столько страданія, такое безвыходное отчаяніе, что онъ какъ ножъ рѣзнулъ по сердцу присутствующихъ. Они готовы были помочь ей и совѣтовались съ стариками, какъ это сдѣлать; но старики, съ страшнымъ римскимъ спокойствіемъ отвѣсивши нижнюю губу, скрестивши руки на груди, смотрѣли искоса на пожаръ и только говорили: "мы ничего не можемъ сдѣлать; воды не достанетъ, да и надо быть дьяволомъ изъ самаго ада, чтобъ войдти въ это пекло. Знаете, что остается дѣлать? Ждать, чтобъ пожаръ потухъ самъ собой и тогда стараться помочь этимъ бѣднымъ душамъ, покинувшимъ свѣтъ безъ святаго причастія.
   Необходимо звать, что Луиза Ченчи, изъ ревности, переодѣвалась въ мужское платье и уже нѣсколько ночей сряду блуждала около дома столяра, надѣясь подстеречь своего мужа; но до сихъ поръ ея поиски были напрасны. Несмотря на это, въ ней не явилось и тѣни подозрѣнія въ обманѣ и клеветѣ. Она думала только: можетъ быть Джакомо ходитъ туда не ночью, или любовники имѣютъ свиданіе въ другомъ мѣстѣ, или наконецъ можетъ быть они въ ссорѣ: однимъ словомъ, она пріискивала всевозможныя средства, чтобъ мучить себя, вмѣсто того, чтобъ постараться утѣшиться.
   Она прибѣжала вмѣстѣ съ другими на крики и на зарево пожара, и когда узнала домъ, то почувствовала невыразимую радость: "что дается порокомъ, думала она, то отнимается правосудіемъ".
   Прежде нежели пожаръ разыгрался со всею яростью, многіе изъ жителей пустились за веревками и лѣстницами; нашли лѣстницу въ сосѣднемъ приходѣ и приставили ее къ стѣнѣ; но огонь, выбивавшійся отовсюду, не давалъ имъ смѣлости взобраться на крышу.
   Только когда мать показалась изъ пламени и, протягивая руки съ младенцемъ, закричала: "спасите мое дитя!" тогда одно сердце, и только одно было тронуто: это было сердце Луизы Ченчи. Въ ней мигомъ замолчала женщина и заговорила мать: однимъ прыжкомъ она очутилась у лѣстницы и побуждала стоящихъ кругомъ:
   -- Рѣшайтесь! говорила она:-- недалеко пробраться; ничего нѣтъ труднаго. Римляне! тотъ, кто спасетъ ихъ, получитъ отъ меня сто червонцемъ.
   Но никто не двигался.
   -- Христіане!.. рѣшайтесь... не теряйте времени! Двѣсти червонцевъ тому, кто спасетъ!
   Но и эта награда не разшевелила никого: страхъ угрожавшей опасности пересиливалъ корыстолюбіе. Луиза подумала одну минуту о томъ, что она могла располагать еще одною сотнею, послѣднею, и что у нея не останется уже ничего для своихъ собственныхъ дѣтей и отъ свекора нельзя было надѣяться получить вновь. "Не бѣда", рѣшила она, и голосомъ еще болѣе громкимъ, точно хотѣла наверстать потерянное время, съ удвоенной силою она крикнула:
   -- Триста червонцевъ за ихъ спасеніе!.. Триста золотитъ дукатовъ!.. этого достанетъ на приданое двумъ дочерямъ... Римляне! Никто не рѣшается? Такъ пустите же меня... я вамъ говорю, пропустите меня!.. мнѣ поможетъ Христосъ!
   И легче птицы она поднялась, по лѣстницѣ, которая уже почернѣла и дымилась. Поднявшись до окна, она сказала:
   -- Давайте ребенка!..
   -- Вотъ онъ! берите! берите!
   Бѣдныя матери поняли одна другую. Луиза спустилась. Молодой парень, пристыженный тѣмъ, что никто де кинулся на помощь, рѣшился подняться до половины лѣстницы, взялъ ребенка и отнесъ его въ безопасное мѣсто.
   А Луиза вернулась на верхъ; огонь вспыхивалъ уже по окраинамъ лѣстницы; онъ исчезалъ на мгновеніе подъ ея руками и являлся съ новой силой, какъ только она поднималась выше... Очутись лицомъ къ лицу съ женщиной, которая, какъ она предполагала, похитила у нее сердце мужа, она безстрашно протянула ей свои объятія, ей, которая прижимала въ своихъ объятіяхъ отца ея дѣтей. Та бросилась къ ней, какъ потерянная отъ горя.
   Луиза схватила крѣпко станъ своей соперницы и спустилась внизъ... Скорѣй, Луиза, уже лѣстница горитъ; скорѣй, Луиза, уже почернѣвшіе устои трещатъ. Зачѣмъ она останавливается? Каждая минута гибельна! Забывъ себя, забывъ неизбѣжную опасность, забывъ все на свѣтѣ, она не могла устоять противъ непреодолимаго желанія увидѣть лицо своей соперницы при свѣтѣ пожара, и убѣдиться: превосходитъ ли она ее красотою. Таково сердце женщины!
   Хотя лицо ея было страшно искажено страданіями и испугомъ, волосы до половины сожжены и щоки въ обжогахъ, но все-таки, даже въ этомъ видѣ, оня показалась ей очень красивою.
   -- Ахъ, какъ она хороша! вскрикнула Луиза и пошатнулась на лѣстницѣ.
   Она достигла уже третьей отъ низу ступени, когда съ ужаснымъ шумомъ обрушился потолокъ; пламя исчезло, облако дыма, съ цѣлыми миріадами искръ, покрыло домъ, лѣстницу и женщинъ. Крикъ ужаса разнесся эхомъ до противуположнаго берега Тибра; въ немъ выразилось убѣжденіе, что эти несчастныя погибли въ развалинахъ.
   Минуту спустя пожаръ, какъ гордость, униженная на мгновеніе, запылалъ ужаснѣе прежняго, и изъ пламени вышла Луиза, держа въ рукахъ бѣдную женщину.
   Крики восторга, бѣшеныя восклицанія огласили воздухъ: -- "Кто этотъ юноша?-- Не знаю.-- Видѣлъ ты его когда нибудь?-- Никогда.-- У него еще и бороды нѣтъ, да тщедушный какой, жиденькій! А вонъ какія дѣла дѣлаетъ!" говорили въ толпѣ, глядя на переодѣтую Луизу. "Ура! доблестный юноша! вотъ настоящая латинская кровь!"
   Господь сжалился надъ женой столяра; она впала въ безпамятство и не помнила о горестной судьбѣ мужа. Луиза, воодушевленная все болѣе и болѣе желаніемъ добра, какъ это всегда случается съ добрыми сердцами, не допустила, чтобъ спасенная женщина была отнесена въ госпиталь. Она вспомнила объ одной вдовѣ, своей сосѣдкѣ, которая просила ее, если случится, найдти ей жильца на двѣ комнаты, и рѣшилась помѣстить въ нихъ несчастную женщину.
   Желая тотчасъ же привести въ исполненіе свое намѣреніе, она велѣла положить ее на простыню, которую четверо здоровыхъ людей вызвались нести. Сама она взяла на руки ребенка и только попросила, чтобъ кто нибудь помогъ ей дойти: голова ея кружилась я ей мазалось, что земля пропадаетъ подъ ея погаси. Изъ окружавшей ее толпы вышелъ человѣкъ плотный, здоровый, обросшій густыми волосами, въ одеждѣ чучара, изъ окрестностей Рима.
   -- Возьмите-ка мою руку! сказалъ онъ голосомъ разстроганнымъ болѣе, чѣмъ можно было ожидать отъ его грубаго, загорѣвшаго лица,-- опирайтесь хорошенько, она выдержитъ и Траянову колонку. Если вамъ не противно, у пеня достанетъ охоты и васъ донести вмѣстѣ съ ребенкомъ.
   -- Я вамъ вѣрю. Да наградитъ васъ Господь. Довольно и такъ. Теперь ступайте, сказала она тѣмъ, которые несли бѣдную женщину: -- потихоньку, въ улицу Санъ-Лорензо-Панисперино, въ домъ Ченчи.
   -- Въ домъ Ченчи! воскликнулъ отступивъ шагъ назадъ.
   -- Что жь васъ удивляетъ? Вы можетъ быть думаете, что всякое доброе дѣло чуждо моему дому и достойно удивленія, какъ какая-то рѣдкость! Скажите пожалуйста, почему вы это думаете?
   Чучарь только качалъ головою и не отвѣчалъ ни слова. Донна Луиза, задѣтая за живое, прибавила:
   -- И если вы хотите знать, кто имѣлъ храбрость взойти на лѣстницу въ то время, когда вы, мужчины, не двигались съ мѣста отъ страха,-- я скажу вамъ, что это была женщина; во мнѣ вы ведите жену Джакомо Ченчи и невѣстку графа Франческо Ченчи.
   При этихъ словахъ чучарь даже зашатался: онъ ухватился рукой за голову и долго не отнималъ ее, точно хотѣлъ удержать мысля я впечатлѣнія, чтобъ они не вырвались изъ нея.
   Я не скрою отъ васъ, кто былъ этотъ. Читатели мои могли уже убѣдиться, что я не люблю оставлять ихъ долго въ неизвѣстности; и потому я сразу скажу вамъ, что чучаръ былъ Олимпій, а четверо добродѣтельныхъ людей, державшихъ простыню, были его товарищи и участники въ злодѣйскомъ поджогѣ. Не подумайте пожалуйста, будто они дѣйствовали теперь изъ чувства лицемѣрія или хитрости, чтобъ лучше скрыть свое преступленіе; они сдѣлали его съ такою предусмотрительностью и осторожностью, что не оставалось возможности подозрѣвать ихъ. Но какъ бы ни былъ дуренъ человѣкъ, въ немъ всегда есть и хорошая сторона, и у людей, съ хорошими иди дурными наклонностями, не привыкшихъ удерживать себя или притворяться, переходъ отъ зла къ добру и проявленіе этихъ чувствъ дѣлаются быстро и неожиданно. Я не знаю даже, родится ли человѣкъ собственно съ дурною душою? Кто меньше всего имѣетъ обыкновенія сводить счеты съ своей душой и дѣйствуетъ по первому побужденію, тотъ, можетъ быть, былъ бы лучше другихъ, еслибы слишкомъ большое невѣжество, или дурные обычаи, или какія либо другія побужденія не заслоняли ему пути къ добру и не толкали его на дорогу зла.
   Сказать правду, для того, чтобы держаться еще этого мнѣнія, мнѣ надо имѣть несокрушимую вѣру; я думаю, нѣтъ человѣка, котораго народъ рвалъ бы такъ на части, какъ меня, и это именно потому, что онъ разсуждаетъ мало и чувствуетъ сильно.
   Народъ, прозвавшій меня другомъ и отцомъ, вдругъ прославилъ меня опять своимъ недостойнымъ сыномъ, надѣлъ на меня цѣпи и даже требовалъ моей смерти! Я слышалъ своими собственными ушами, какъ дѣти того самаго народа, котораго я чтилъ и о пользѣ котораго всегда радѣлъ, наводнивъ палаццо Синьори, дѣлили между собою при свѣтѣ Фонаря мелкія деньги, говоря одинъ другому: "тебѣ конечно слѣдуетъ меньше, ты самъ маленькій и не могъ кричать громко, какъ я: "смерть! смерть ему!"
   Бѣдный народъ! Ты преслѣдовалъ и не такихъ людей, какъ я. Но я не назову тебя за это ни неблагодарнымъ, ни злымъ, какъ Дантъ.
   Тотъ, кто готовитъ себя на работу въ пользу ближняго, пусть заранѣе знаетъ, что онъ не получитъ другаго возмездія, кромѣ огорченій. Еще гораздо прежде Прометея коршунъ пожиралъ сердца друзей человѣчества. Судьба смертныхъ подвигается впередъ медленно, поворачивая своимъ колесомъ, какъ огромная машина, по пути разбивая умы и жизнь и оставляя по себѣ одинъ слѣдъ человѣческаго праха.
   Такъ и мы -- мы уже умерли; но въ гнѣздѣ, свитомъ изъ ненависти, мщенія и позора, выростаютъ крылья у поколѣнія орловъ, можетъ быть предназначенныхъ для побѣды.
   Въ самомъ дѣлѣ, слава посѣяла уже довольно, теперь сила должна пожинать. Мысль можетъ выростить дерево познанія, но дерево жизни выходитъ только изъ-подъ сильныхъ и свободныхъ рукъ; а свобода есть жизнь. Пора кончиться поколѣнію софистовъ и явиться поколѣнію дѣятелей. Но возвратимся къ разсказу.
   Безутѣшная вдова была перенесена въ домъ Луизы Ченчи, которая обогнала ее вмѣстѣ съ Олимпіемъ. Съ той заботливостью, къ которой способны однѣ женщины, она уже приготовила ей постель, воскъ, масло, хлопчатую бумагу и многія другія средства, которыя къ тѣ времена, а можетъ быть и въ наши, считаются самыми дѣйствительными отъ обжеговъ: въ то же время она послала за лекаремъ и кормилицей. Эту послѣднюю къ счастію нашли въ той же улицѣ, и она сейчасъ явилась. Узнавъ о случившемся, добрая крестьянка за вопросъ: можетъ ли она кормить ребенка до выздоровленія матеря, отвѣтила: "еще бы"; и не теряя ни минуты, взяла дитя на руки, и сѣвъ къ сторонѣ, приложила его къ груди.
   Мать бредила всю ночь; она то проливала слезы, то вскрикивала отчаянно... На слѣдующій день ей было не лучше; на третій день къ ней вернулась до нѣкоторой степени память, и она принялась тотчасъ искать около себя ребенка. Ей отвѣтили, что дитя спитъ подлѣ; она хотѣла повернуться, но была не въ силахъ, и только могла проговорить слабымъ и умоляющимъ голосомъ:
   -- Ради святой Матери Божіей, не обманывайте меня!
   Ей побожились, что говорятъ правду. Она заплакала, потомъ спросила о мужѣ; ей отвѣтили, желая ее утѣшить, что онъ лежитъ больной въ госпиталѣ, но что есть надежда на его выздоровленіе.
   Луиза, по прежнему переодѣтая мужчиной, была при ней неотлучно, и уговорила ее молчать и быть спокойной. Иначе, говорила она:-- вы себѣ только повредите и отдалите желанный день, въ который прижмете къ своему сердцу ребенка. Съ этихъ поръ больная не произнесла ни одного слова.
   Луиза привязалась сильно къ несчастной вдовѣ, и это не удивительно: такъ же точно, какъ обида въ сердцѣ человѣка раждаетъ необходимость нанести новую обиду, сдѣланное благодѣяніе вызываетъ на новое; и мы любимъ другъ друга менѣе за добро, какое онъ вамъ дѣлаетъ, чѣмъ за тѣ заботы, какихъ онъ намъ стоитъ.
   О томъ, какъ сильно было у Луизы желаніе знать подробности отношеній, которыя она подозрѣвала между этой женщиной и своякъ мужемъ, нечего и говорить; но по многимъ причинамъ она не позволяла себѣ удовлетворить этому желанію. Прежде всего, ей казалось безчестнымъ воспользоваться положеніемъ этой несчастной для того, чтобы вырвать у нея тайну; было бы не но христіански тревожить больную, заставлляя ее говорить; при томъ же въ ней уже заронилось сомнѣніе, хотя еще и очень слабое, въ справедливости своихъ подозрѣній, и скорѣе она предпочла оставаться въ этой неизвѣстности, чѣмъ убѣдиться въ страшной дѣйствительности.
   На бѣду нѣтъ мѣры, которая переполнялась бы такъ скоро, какъ мѣра нетерпѣнія. Однажды она сидѣла у постели больной. Анджіолина смотрѣла на нее съ тѣмъ чувствомъ обожанія, какое набожные люди питаютъ къ чудотворнымъ иконамъ, и шептала ей благословенія. Луиза, въ свою очередь, посмотрѣвъ на нее пристально, увидѣла, что румянецъ здоровья уже возвращается на ея лицо, слѣды обжоговъ исчезли, и она дѣлалась красивѣе, чѣмъ была до тѣхъ поръ. Сердце забилось сильно въ груди у ревнивой женщины, и она съ горькой улыбкой спросила:
   -- Да точно ли я вашъ единственный покровитель?
   -- А кто же станетъ заботиться обо мнѣ, бѣдной, кромѣ васъ!
   -- Да... но мнѣ кажется, не измѣняетъ ли вамъ память въ эту минуту?
   -- Ахъ, да! вы говорите правду, воскликнула Анджіолина, покраснѣвшая отъ своей забывчивости. Боже! какими мы способны быть неблагодарными, даже противъ своей воли!
   -- Такъ... у тебя есть другой покровитель?
   -- Да, покровитель; вы угадали. Онъ сдѣлалъ намъ большое благодѣяніе.
   -- А какъ его зовутъ?
   -- Его? графъ Ченчи.
   -- Ченчи? Ты сказала, Ченчи? вскрикнула Луиза, точно какъ будто змѣя укусила ее въ сердце, и замолчала. Но та, въ порывѣ благодарности, и желая загладить сдѣланную ошибку, съ чувствомъ продолжала:
   -- Изъ всѣхъ, кого я знаю, кромѣ васъ, это былъ самый достойнѣйшій и добрѣйшій человѣкъ на свѣтѣ! Благодаря ему, мы перестроили домъ, который теперь сгорѣлъ, а тогда былъ испорченъ наводненіемъ: -- онъ требовалъ, чтобъ я купила себѣ дорогое платье, и даже строго выговаривалъ мнѣ за то, что я не выбрала его въ крестные отцы моему сыну.
   Луиза кусала губы до крови и наконецъ прервала ее рѣзкимъ голосомъ:
   -- Довольно! сказала она.
   И, тревожимая разными чувствами, поспѣшила уйти, чтобъ не измѣнить себѣ.
   -- Безсовѣстная! говорила она про себя. Она даже не старается скрывать своего позора. Боже! Неужели въ самомъ дѣлѣ ты намъ указываешь кормить змѣй, которыя грызутъ наше же сердце?
  

ГЛАВА XII.

Измѣна.

   Была глубокая ночь. Донъ Франческо Ченчни сидѣлъ у себя въ кабинетѣ и читалъ, съ большимъ вниманіемъ, книгу Аристотеля о Натурѣ Животныхъ; онъ отъ времени до времени останавливался въ размышленіи и записывалъ на поляхъ мысли, которыя приходили ему на умъ.
   Торопливый стукъ въ потаенную дверь прервалъ его занятія; думая, что это пришелъ Марціо, по какому нибудь непредвидѣнному обстоятельству, онъ поспѣшилъ отперѣть. Олимпій, запыхавшись, съ головой, повязанной окровавленнымъ платкомъ, вбѣжалъ въ комнату, оглядываясь назадъ, какъ человѣкъ, который боится, что его преслѣдуютъ, и бросился на столъ, утирая рукой потъ съ лица. Донъ Франческо, не смотря на свою обыкновенную способность скрывать свои ощущенія, не могъ скрыть удивленія и неудовольствія, произведенныхъ этимъ внезапнымъ появленіемъ; однако, притворившись, сколько могъ, онъ спросилъ:
   -- Какой дьяволъ выпустилъ тебя изъ своихъ когтей въ этомъ видѣ и въ такое время? Ты раненъ! Что тамъ случилось такое?
   -- Измѣна, донъ Франческо, измѣна; но клянусь Богомъ и святыми апостолами Петромъ и Павломъ, я не умру, не зарѣзавши этого негоднаго Іуду, измѣнника,-- будь онъ мой родной отецъ.
   -- Измѣна! Какъ это можетъ быть? Да съ тебя льется кровь?
   -- Не смотрите на это; это вздоръ, это мнѣ пуля только натерла голову, больше ничего.
   -- Прекрасно; ну, такъ садись спокойно и разсказывай мнѣ по порядку, какъ и что съ тобой случилось.
   -- Дѣло его сіятельства герцога Альтемсъ назначено было на сегодняшнюю ночь, и право, какой то внутренній голосъ шепталъ мнѣ, чтобъ я не брался за него....
   -- Олимпій, твой мозгъ поврежденъ. Бѣдняга, ты бредишь.
   -- Богъ свидѣтель, я не брежу, донъ Франческо, я говорю правду. Я исполнилъ ваше приказаніе насчетъ столяра, но тутъ случалась штука, которой не имѣли въ виду ни вы, ни я; самъ чортъ сжегъ этого несчастнаго столяра.
   -- Разумѣется, это дьяволъ заколотилъ гвоздями наружную задвижку.
   -- Это сдѣлалъ я; но клянусь вамъ, какъ честный бандитъ, что я больше ничего не хотѣть, какъ только помѣшать ему выскочить тотчасъ изъ дому и разбудить всѣхъ сосѣдей, которые потушили бы пожаръ; я не думалъ, что ваши дьявольскія плошки, будутъ горѣть съ такою яростью; и никакъ не могъ предполагать, что хозяинъ потеряетъ голову до того, что не выскочить въ окно. Однимъ словомъ, я не думалъ, ей-Богу, не думалъ, что изъ этого должно выйти столько горя. Донъ Франческо, слышали вы о подвигѣ донны Луизы, вашей невѣстки? Какая разница между ею и нами! Настоящая латинская кровь!
   -- Я знаю и про это. Конечно, она достойная женщина... неужели я сказалъ достойная? Да, и не отрекаюсь отъ слова: каждый человѣкъ имѣетъ свои добродѣтели; и еслибъ я не былъ Франческо Ченчи, я бы не хотѣть быть никѣмъ другимъ, какъ Луизой Ченчи; въ моемъ семействѣ женщины гораздо выше мужчинъ. Еслибы сыновья ной походили на Олимпію, на Беатриче или на Луизу; еслибы въ нашъ гнилой вѣкъ была возможность пріобрѣлъ славу какимъ нибудь честнымъ трудомъ, какимъ нибудь умственнымъ подвигомъ.... тогда можетъ быть.... кто знаетъ?... меня прельстила бы другая дорога.... но теперь.... нечего объ этомъ и думать....
   -- Мнѣ казалось, что у меня сердце разрывается на части: я плакалъ, какъ ребенокъ. Въ первый разъ я вспомнилъ о моей матери, какъ она прятала меня подъ свою юбку и принимала на свои плечи побои, которые отецъ направлялъ на меня; я вспомнилъ о моей бѣдной Клеліи, когда она бывало ждетъ меня у фонтана; подумалъ о трактирщикѣ въ Загороло, у котораго такое свѣжее вино лѣтомъ,-- о веревкѣ мастера Александра {Палача.}, которая такъ влюблена въ мою шею... и ни одно изъ этихъ дорогихъ воспоминаній не растрогало меня. Такъ, какъ славная донна Луиза Ченчи. Я помышлялъ о томъ, чтобъ перемѣнить образъ жизни и отрѣзать разомъ старое. Но слово было дано герцогу, я не хотѣлъ измѣнить ему.... хотѣлъ кончить честнымъ бандитомъ.... Ужъ этотъ проклятый Іуда! попадись онъ мнѣ только!
   -- Ну, будетъ морочить! разсказывай, что было.
   -- Я явился къ герцогу, чтобы рѣшить окончательно, какъ и что дѣлать. Я изучилъ и мѣстность, и порядку въ домѣ. Нашихъ отправилось четверо, я пятый. Герцогъ ждалъ на улицѣ, въ каретѣ. Я вошелъ во дворъ и говорю дворнику: "кумъ, сдѣлай милость, вызови мнѣ сюда Крецію; скажи ей, что ее ждетъ Джіокино и что ему надо передать ей кое-что отъ ея матери.... Да вотъ возьми себѣ, выпей за мое здоровье". Дворникъ пошелъ тотчасъ же, а товарищи взошли во дворъ и спрятались за колоннами. Дѣвушка прилетѣла въ ту же минуту, распѣвая какъ ласточка; проворнѣй, чѣмъ сколько нужно чтобъ сказать ave Maria, мы ее закутали и посадили въ карету герцога, который принялъ ее въ свои объятія. Я велѣлъ кучеру ѣхать шагомъ, чтобъ не дать нм малѣйшаго подозрѣнія, и намъ не попалось на встрѣчу ни одной души. Все идетъ какъ по маслу, говоритъ мнѣ на ухо одинъ товарищъ; мнѣ, при моей привычкѣ къ такимъ дѣламъ, казалось, что оно идетъ какъ-то уже черезъ-чуръ хорошо, и я не ошибся. Не успѣли мы доѣхать до угла, какъ попались на встрѣчу полиція, съ вооруженными людьми. Другіе всѣ перепугались, я не струсилъ ни на волосъ; кричу: "кучеръ, поворачивай назадъ и гони лошадей, сколько есть мочи". Проклятіе! Съ этой стороны тоже цѣлая толпа сбировъ нападаетъ на насъ. "Ребята, мастеръ Александръ растянулъ вамъ сѣти, и если вы не хотите быть сжаренными, надо разорвать ихъ. Къ оружію, дѣти!" Сказано -- сдѣлано; самъ герцогъ вышелъ изъ кареты и смѣло обнажилъ шлагу. Я его не считалъ способнымъ на это. Подите-ка, довѣряйтесь тихой водѣ! Но сбиры не дожидались нашего приближенія, и угостили насъ ружейнымъ залпомъ. Кто палъ и кто остался на ногахъ, я не знаю. Я, правду сказать, не могъ и думать о другихъ,-- да при томъ же темно было совершенно. Святоша, высунувшись изъ окна кареты, кричитъ: "спасите! ради Бога спасите!" точно ее рѣжутъ. Полиція оретъ тоже свое: "бей ихъ! бей!" а я тихохонько пробирался за стѣною и наносилъ имъ удары, отъ которыхъ они и вздохнуть не успѣвали. Такимъ-то образомъ я выбрался изъ толпы и пустился бѣгомъ; насколько хватало ногъ. Мои ноги почти не касались земли, потому, знаете, кто просто бѣжитъ, тотъ только бѣжитъ, а кто спасается, такъ тотъ летитъ. Не смотря за это, два сбира, вѣроятно тоже хорошіе бѣгуны, не отставали отъ меня ни на шагъ, точно гончія собаки. У меня даже подымались волосы сзади, отъ ихъ дыханія; нѣсколько разъ они уже хватались руками за мое платье. Я повернулъ за уголъ и все бѣгу; повернулъ за другой, за третій: ужъ я чувствовалъ, что начинаю задыхаться, но они тоже устали, особенно одинъ, потому что я слышалъ не одинаково ясно ихъ шаги. Тогда мнѣ припомнилась исторія храбраго богатыря Горація. Находя, что они проводили меня дальше, чѣмъ слѣдовало, я остановился, неожиданно обернулся и простился съ тѣмъ, который былъ ближе отъ меня, всадивъ ему пулю въ самую грудь. Голубчикъ повернулся раза три или четыре, какъ собака, которая ловить свой хвостъ, и потомъ заоралъ носомъ землю. Другой тотчасъ понялъ, что я намѣренъ распроститься съ ними, и въ свою очередь, прежде чѣмъ удалиться, отвѣсилъ мнѣ поклонъ одной унціей свинцу, которая скользнувъ по головѣ, ранила мнѣ лѣвое ухо.-- Но это не помѣшало мнѣ бѣжать. Сдѣлавъ порядочный конецъ, я остановился, чтобъ оглядѣться, куда я попалъ, и увидѣлъ, что очутился случайно у вашего дома. Вернуться назадъ -- значило погубить себя; до меня долеталъ гулъ раздраженнаго народа, точно какъ Тибръ шумитъ подъ сводами моста Святаго Ангела. Я и рѣшился воспользоваться случаемъ, который, судьба такъ разумно представила мнѣ: перелѣзъ черезъ стѣну сада и ощупью добрался до васъ по дорогѣ, которою меня велъ Марціо... Теперь, донъ Франческо, спрячьте меня, пожалуйста, до завтрашней ночи, потому что я, если Богъ поможетъ, намѣренъ вернуться въ лѣсъ.
   Ченчи, слушавшій его съ большимъ вниманіемъ, спросилъ:
   -- И ты положительно убѣжденъ, что никто не видѣлъ, когда ты взошелъ сюда?
   -- Никто. Но вы понимаете, что теперь полиція на ногахъ, и въ первое, жаркое время мнѣ надо ее остерегаться.
   -- Ты точно говоришь правду, что тебя никто не видѣлъ?
   -- Никто, клянусь вамъ. Развѣ вы не видите, что я переодѣлся бариномъ?
   И точно Олимпій перемѣнилъ костюмъ.
   -- Будь спокоенъ; если все такъ, какъ ты говоришь, то бѣда не велика.-- Надо однако позаботиться, чтобъ тебя люди не видѣли; я не вѣрю имъ ни въ чемъ; у нихъ всегда навострены глаза и уши; мы окружены шпіонами; они любятъ своихъ господъ, какъ волки ягнятъ, чтобъ полакомиться ихъ мясомъ.
   -- Какъ, вы даже и въ Марціо не увѣрены?
   -- Прежде, чѣмъ сломался, онъ былъ цѣлъ, говоритъ пословица. И да, и нѣтъ; но я его послалъ по дѣламъ на виллу. Тебѣ придется (и видишь, я зато дѣлаю болѣе для тебя, чѣмъ для себя) скрыться на это время въ подземельяхъ дворца.
   -- Какъ въ подземельяхъ?
   -- Это такъ говорится, въ подземельяхъ -- въ погребѣ. И ты будешь тамъ въ достойной и пріятной компаніи -- съ винными бочками; я тебѣ разрѣшаю открыть ихъ и пить изъ нихъ забвеніе всѣхъ бѣдъ, сколько тебѣ угодно, съ однимъ условіемъ только, чтобъ напившись вдоволь, ты заткнулъ ихъ опять.
   -- Ужь если иначе нельзя, то изъ-за хорошей компаніи я согласенъ и на такую комнату.
   -- Ты не будешь тамъ жить по княжески, но однакожъ и не не разбойничьи; соломы найдешь много; меньше чѣмъ черезъ часъ я дамъ тебѣ поѣсть и принесу тебѣ огня и мазь, которая залечитъ тебѣ боль въ ранахъ. Пусть я околѣю, если ты въ короткое время не будешь чувствовать себя здоровымъ. Утѣшься, не всѣ предпріятія удаются безопасно; не удача, но терпѣніе все побѣждаетъ. Римляне послѣ пораженія въ Каннахъ продали мѣсто, на которомъ былъ Карфагенскій лагерь, и наконецъ-таки взяли Карфагеннъ.-- Обопрись за меня... Ступай потихоньку; смотри не ушибись -- идемъ шагомъ.
   Они шли въ темнотѣ нескончаемыми проходами, пока не добра* лись до подваловъ дворца.
   -- Тутъ меня и дьяволъ не отыщетъ.
   -- О! въ этомъ ты можешь быть увѣренъ; тебя никто не отыщетъ!
   -- Притомъ никто и не знаетъ, что я здѣсь.
   -- И не узнаетъ никогда.
   -- Мнѣ нужно только, чтобъ не узнала полиція до послѣ-завтра; а потомъ мнѣ и дѣла нѣтъ.
   -- Наклони голову и смотри не ушибись объ воротъ... вотъ такъ... съ этой стороны... входи.
   -- Входить? проговорилъ Олимпій и остановился. Онъ почувствовалъ сырой, холодный воздухъ, охватившій ему лицо. Донъ Франческо расхохотался.
   -- Я вижу ты трусишь? сказалъ онъ.
   -- Я? Нѣтъ; только я думаю о томъ, что всѣ закрытыя мѣста таковы, что всегда знаешь, когда въ нихъ входишь, но никогда не знаешь, когда выйдешь.
   -- Какъ такъ? завтра ночью -- вѣдь ты самъ рѣшилъ.
   -- А если вы не придете за мной?
   -- Да какая жь мнѣ польза отъ твоей смерти? Гдѣ мнѣ найти другаго Олимпія?
   -- Ну, а если не придете?
   -- Ты тогда кричи. Погреба у самой улицы, и прохожіе тебя услышатъ.
   -- Хороша находка! Изъ погреба Ченчи я попалъ бы тогда въ тюрьму Корте-Савелла.
   -- Ты пойми, что мнѣ самому пришлось бы отправиться въ крѣпость за то, что я спряталъ такого пріятеля, какъ ты.
   -- Въ томъ, что вы говорите, есть доля правды: на всякій случай оставьте дверь открытою.
   И онъ взошелъ; но дверь захлопнулась за нимъ.
   -- Донъ Франческо, какъ же это? вѣдь дверь закрылась? Принесите мнѣ скорѣй огня и отоприте дверь.
   -- Я сейчасъ иду за ключемъ и вернусь.
   -- Да смотрите, не забудьте огня.
   -- Огня! ну, огня у тебя будетъ вдоволь, если справедливо сказаніе: et fax perpetua luceat eis,-- напѣвалъ Ченчи панихиднымъ напѣвомъ, поспѣшно удаляясь.
   -- Удивительно, право! продолжалъ графъ, когда вернулся въ свою комнату: -- и эти люди воображаютъ, что у нихъ очень тонкій умъ! Всякая лисица употребляетъ больше осмотрительности, чтобъ не попасть въ западню.-- Теперь жди меня Олимпій; ты прождешь долго; развѣ ангелъ, въ день страшнаго суда, придетъ отпереть тебя, а ужъ я навѣрное не приду. Твоя смерть будетъ повтореніемъ смерти римскаго эпикурейца Помпонія Аттика, друга Цицерона. А вѣдь должно быть въ голодной смерти есть своего рода сладострастіе. Если бы Олимпій не свалился мнѣ на голову такъ неожиданно, я устроилъ бы самъ такимъ образомъ, чтобы можно было наблюдать надъ нимъ симптомы голодной смерти... Дѣлать нечего! Это мы оставимъ до другаго раза, если Богъ поможетъ найти случай. Теперь же я отдаюсь въ руки случайности, потому что въ моихъ глазахъ одинъ гранъ удачи стоитъ цѣлаго четверика умѣнья. Въ войнѣ, въ любви, въ дѣлахъ, даже въ самыхъ искусствахъ, всѣмъ распоряжается удача. Прощай, Олимпій, покойной ночи! Мой прощальный поклонъ не такъ торжественъ, какъ поклонъ сбира, мой проще, но вѣрнѣе. Спи спокойно, Олимпій; мнѣ тоже хочется спать; и я желаю тебѣ она невинности -- сна, подобнаго моему.
   Изъ четырехъ разбойниковъ, товарищей Олимпія, трое остались убитыми на мѣстѣ; четвертый, раненый смертельно, умеръ прежде, чѣмъ его донесли въ госпиталь. Герцогъ также былъ раненъ въ руку, но остался живъ. Послѣ длиннаго процесса, въ которомъ онъ сознался во всемъ подробно, умалчивая только объ участіи графа Ченчи, папа былъ въ нерѣшимости: осудить ли его на смертную казнь, или только на галеры? Однако сильныя связи графа при дворѣ, а болѣе всего деньги, которыми онъ щедро надѣлялъ приближенныхъ папы, расположили его принять въ соображеніе молодость герцога, его примѣрную до тѣхъ поръ жизнь, и проч. и проч., и потому наказаніе было смягчено. Въ чемъ заключалось это смягченіе, я, къ удивленію моему, отыскалъ въ дѣлахъ Проспера Фариначіо, который былъ его адвокатомъ: герцога послали въ Авиньонъ панскимъ губернаторомъ.
   Но такъ какъ вещамъ необыкновеннымъ съ трудомъ вѣрится, когда не извѣстны причины, дѣлающія ихъ обыкновенными и естественными, то весьма любопытны мемуары того времени: изъ нихъ видно, что папа Климентъ пришелъ къ такому рѣшенію по своей чрезмѣрной скупости. Онъ не назначилъ никакого содержанія герцогу, но еще подвергъ его столькимъ издержкамъ, независимо отъ сопряженныхъ съ его должностью, честью и достоинствомъ римскаго вельможи, что частію отъ этого, частію отъ большихъ издержекъ но процессу, знатнѣйшій домъ Альтемсъ потерпѣлъ значительный денежный ущербъ, отъ котораго никогда уже и не могъ оправиться.
  

ГЛАВА XIII.

Монсиньоръ Гвидо Гверра.

   Блѣдная, блѣдная, вся въ бѣломъ, съ лампадой въ рукахъ, Беатриче теперь похожа на весталку. Она ступаетъ быстро и стремительно, едва касаясь земли ногами...
   Вотъ она поставила на полъ лампаду, отворила осторожно дверь, робко осмотрѣлась кругомъ и скользнула въ садъ.
   Куда идетъ въ такую пору Беатриче, это безстрашное дитя? Не хочетъ ли она насладиться созерцаніемъ небеснаго свода, на которомъ Богъ начерталъ свою славу звѣздани, какъ словами? Но небо покрыто черными тучами и воздухъ полонъ тревоги подъ гнетомъ приближающейся грозы. Можетъ быть она вышла въ садъ упиться звуками, которыми соловей оглашаетъ тишину ночи? Нѣтъ, удары грома наполняютъ воздухъ, и испуганные звѣри прячутся въ своихъ берлогахъ, или притаившись лежатъ подъ зеленью лѣсовъ. Зачѣмъ же идетъ она?
   Она, несчастная, идетъ искать того свѣтила, которому суждено быть ея путеводной звѣздой посреди мрака, еще болѣе чернаго, чѣмъ небо стой адской ночи. Зачѣмъ мнѣ дольше скрывать ея тайну? Дочь Франческо Ченчи идетъ на свиданіе съ своимъ возлюбленнымъ. Но какъ и когда она почувствовала любовь? Какъ могла любовь пустить свои корни въ этой душѣ, полной отчаянія? На гранитной скалѣ, куда не проникалъ слѣдъ человѣка, куда изрѣдка только залетитъ птица, чтобъ дать отдыхъ своимъ крыльямъ, и видѣлъ свѣжую, прекрасную фіалку, колеблемую утреннимъ вѣтеркомъ. Кто занесъ туда горсть земли, которая выростила этотъ скромный цвѣтокъ? Такъ было и съ Беатриче.
   Монсиньоръ Гвидо Гверра, какъ видно изъ мемуаровъ того времени, происходилъ изъ знаменитаго рода; онъ былъ высокъ ростомъ, красивъ и съ пріятнымъ выраженіемъ лица. У него, мамъ и у Беатриче, были русые волосы и голубые глава. Нравы ли того времени были распущены, или въ нихъ было менѣе притворства, только тогда никто не возмущался тѣмъ, если прелаты чувствовали стремленіе къ орудію или къ любви. Часто высокіе сановники церкви бросали свою духовную одежду и лазили въ окно къ любовницамъ, или надѣвали мечъ; они принимали участіе въ сраженіяхъ, гдѣ наносили и получали порядочныя раны. Соборные уставы не только не одобряли, но напротивъ того, съ древнихъ временъ строго преслѣдовали подобныя продѣлки; одинъ обычай побѣждалъ уставы. Коадъюторъ парижскаго архіерея ди-Гонди, впослѣдствіи кардиналъ де-Ретцъ, переодѣтый въ свѣтскій костюмъ, пробирался по ночамъ къ Аннѣ Австрійской, регентшѣ Франціи, а днемъ являлся ко двору съ кинжаломъ подъ рясой. По этому случаю въ то время называли кинжалъ молитвенникомъ преосвященнаго коадъютора.
   Чистѣйшая душа Беатриче вѣрно бѣжала бы отъ всякой непозволительной любви. Но извѣстно положительно, что, хотя монсеньоръ Гвидо Гверра и носилъ духовное платье, онъ однако же не былъ связанъ ни церковными обѣтами, ни священнымъ званіемъ, и могъ во всякомъ случаѣ сбросить рясу и идти подъ вѣнецъ. Онъ остался единственнымъ сыномъ у своей овдовѣвшей матери и обладалъ большими богатствами. Кромѣ того, онъ отличался блестящимъ умомъ, способностями ко всякому роду занятій, большой удачей во всемъ, такъ что не было предпріятія, которое онъ затѣялъ бы и которое ему не удалось бы выполнить счастливо. Судьба, казалось, хотѣла соединить на немъ всѣ свои блага... Лукреція знала объ этой любви и покровительствовала ей, сколько могла, изъ состраданія къ Беатриче, которую она хотѣла избавить отъ непристойныхъ и свирѣпыхъ преслѣдованій отца и видѣть счастливою.
   Въ рѣдкихъ случаяхъ, когда донъ Франческо выходилъ изъ дома по своимъ дѣламъ, или выѣзжалъ изъ Рима, Гвидо, извѣщаемый черезъ вѣрныхъ посланныхъ, тотчасъ являлся во дворецъ и утѣшалъ, какъ умѣлъ, бѣдныхъ женщинъ. Не смотря на данную имъ клятву быть мужемъ Беатриче, онъ откладывалъ со дня на день исполненіе злой клятвы. Пользуясь расположеніемъ паны и зная его строгій нравъ и желаніе, чтобъ онъ не оставлялъ духовнаго званія, въ которомъ шла обѣщалъ ему быстрыя повышенія, Гвидо изыскивалъ все случая открыть свое сердце святому отцу, такъ чтобы не вооружитъ его противъ себя и получить его согласіе. Но когда донъ Франческо узналъ черезъ своихъ шпіоновъ о намѣреніи монсиньора Гвидо, или можетъ быть только имѣлъ подозрѣніе, этого было уже достаточно для того, чтобы предложить Гвидо перестать посѣщать его семейство и оставить всякій помыселъ о Беатриче, если ему дорога жизнь. Имя графа Ченчи отнимало охоту у самыхъ храбрыхъ входить съ нимъ въ ссору, и тотъ, кто заслужилъ его вражду, не могъ бы считать себя безопаснымъ даже въ своей постелѣ; но надо думать, что монсиньоръ Гверра пренебрегъ бы его угрозами, если бы репутація любимой имъ дѣвушки, которая для всякаго, истинно любящаго, должна быть дороже всего на свѣтѣ, не удержала его, изъ опасенія скандала; поэтому онъ видѣлся съ нею рѣдко, и злополучные любовники находили утѣшеніе только въ томъ, что изрѣдка пересылали письма другъ другу.
   Кто изъ васъ, читатели, не получалъ хоть разъ въ свою жизнь подобныхъ писемъ? Вы помните, съ какимъ волненіемъ вы къ нимъ прикасались, какъ дрожали ваши руки, когда вы ихъ развертывали, и съ какимъ нетерпѣніемъ вы спѣшили читать ихъ при тускломъ свѣтѣ сумерекъ или при слабыхъ лучахъ луны? Вы помните, какъ у васъ бились виски, какъ звенѣло въ ушахъ и какъ огненный мурашки, мелькали передъ глазами? Вы помните, какъ вы однимъ взглядомъ пробѣгали его все, а потомъ перечитывали на досугѣ каждое слово я, осыпавъ поцалуями, прятали на груди.
   Въ такомъ положеніи были отношенія любовниковъ, когда въ одинъ вечеръ, монсиньоръ Гверра, переодѣтый, шелъ мимо дворца Ченчи; онъ смотрѣлъ на верхъ, отыскивая огонь въ окнѣ у Беатриче, какъ мореходъ ищетъ маяка въ бурную ночь. Въ то самое время, какъ онъ поравнялся съ аркою дворца Ченчи, онъ почувствовалъ" что его толкнулъ бѣжавшій мимо человѣкъ. Онъ чуть не свалился отъ толчка; но, устоявши на ногахъ, схватилъ за шиворотъ бѣжавшаго, угрожая ему голосомъ, полнымъ негодованія:
   Тотъ, какъ только узналъ его, сказалъ:
   -- Не шумите, ради Бога! Возьмите это письмо: оно отъ домны Беатриче.
   И побѣжалъ прочь.
   Гвидо, сдѣлавшійся неосторожнымъ отъ чрезвычайной любви, осматривался кругомъ, не попадется ли ему фонарь. Въ глубинѣ арки онъ увидѣлъ лампаду, горящую передъ образомъ мадонны. Не разсуждая болѣе, онъ отправляется туда и вскрываетъ письмо, въ которомъ едва узнаетъ почеркъ возлюбленной дѣвушки: до такой степени оно было написано дрожащею рукою. Эти нѣсколько строкъ заключали въ себѣ мольбу: ради всего, что у него есть святаго, прійти въ эту самую ночь, въ часъ, въ садъ, и ждать ее въ лавровой бесѣдкѣ, если онъ не хочетъ, чтобы она умерла.
   Онъ осторожно спряталъ письмо и удалился. Вернувшись домой онъ взялъ шпагу, веревочную лѣстницу и, когда настало время вышелъ одинъ. Дошедши до ограды сада Ченчи, онъ перелѣзъ ее и спрятался въ назначенномъ мѣстѣ.
   Гвидо прислушивался, и ему безпрестанно слышался шумъ жажду листьями; онъ высовывался, осматривался кругомъ и, не видя никого, со вздохомъ возвращался въ свое мѣсто. Назначенный часъ прошелъ. О Боже! ужь не случилось ли несчастія, на которое указывали въ письмѣ?.. У него замерло сердце, и онъ, шатаясь, прислонился къ дереву.
   Вдругъ послышался голосъ:
   -- Гвидо!.. Беатриче!..
   Дѣвушка трепетно сжала руку своего возлюбленнаго, который дрожалъ, какъ листы лавра надъ его головой. Беатриче, точно пораженная какою-то ужасною мыслію, забывъ дѣвственную скромность, прижалась къ нему и, какъ въ бреду, прошептала:
   -- Гвидо, возлюбленный мой, спаси меня! Гвидо, уведи меня отсюда... сейчасъ... не мѣшкай ни одной минуты!.. тутъ земля жжетъ мнѣ ноги... здѣсь отравленъ воздухъ, которымъ я дышу... Гвидо!.. пойдемъ...
   -- Беатриче!..
   -- Не будемъ терять словъ... бѣжимъ, умоляю тебя, пока не потеряна возможность!.. Если ты не хочешь имѣть меня своей женой, ничего... ты отвезешь меня въ монастырь... куда хочешь... хоть въ Клариссы, гдѣ замуровываютъ дверь за отшельницами -- только спаси меня изъ этого проклятаго мѣста... спаси меня, я этого требую!..
   -- О Боже! возлюбленная ноя! что значитъ это волненіе!.. Ты горишь, какъ въ лихорадкѣ.
   -- Тутъ... въ душѣ моей смерть!.. Избавь меня отъ отчаянія... отъ вѣчнаго проклятія... Что со мной?.. Вообрази себѣ преступленія, отъ которыхъ блѣднѣютъ палачи, преступленія, отъ которыхъ подымаются дыбомъ волосы у злодѣевъ, которыя леденятъ кровь, отъ которыхъ отнимается голосъ и каменѣютъ слезы: представь себѣ всѣ преступленія, какія только миѳологія разсказываетъ валъ о семействѣ Атридовъ,-- и тогда ты не вообразишь себѣ всѣхъ ужасовъ, которые затѣваются и исполняются въ Римѣ... здѣсь... во дворцѣ графовъ Ченчи...
   -- Ты приводишь меня въ содроганіе... во говори же... скажи маѣ...
   -- Могу ли я говорить это, а ты слушать? Еслибъ я открыла тебѣ все, ты увидѣлъ бы краску на ноемъ лицѣ даже сквозь окружающій насъ мракъ ночи... Я умерла бы отъ стыда у ногъ твоихъ. Довольно знать тебѣ, что я, благородная римская дѣвственница, я, изъ устъ которой не вышло ни одного нескромнаго слова, я, у которой не было никогда ни одной мысли, которую бы я не могла повѣрить своему ангелу хранителю,-- я скорѣй избрала бы постыдную жизнь распутной женщины, чѣмъ остаться одинъ лишній часъ, одну минуту за этимъ порогомъ, надъ которымъ виситъ гнѣвъ Божій!.. Это ужасающія тайны, которыя не должны и не могутъ быть разсказаны.
   -- Но куда ты можешь идти со мной въ такомъ видѣ? Какъ ты перелѣзешь стѣну къ такомъ платьѣ? Подожди до завтра...
   -- Завтра! Несчастный!.. Да знаешь ли, что можетъ и теперь ужъ поздно?.. Я не оставлю тебя и прилипну къ тебѣ, какъ раскаленныя щипцы... Идемъ... бѣги... я слѣдую за тобой!
   -- Пусть будетъ по твоему; идемъ, съ Божіей помощью...
   -- И не простившись съ хозяиномъ? Возможно ли это?.. крикнуть насмѣшливый голосъ.
   И въ то же время былъ нанесенъ сильный ударъ топора, который разрубилъ бы Гвидо пополамъ, еслибъ упалъ на него; но, къ счастію, онъ ударился со всего размаху объ дерево, около котораго стола любовники, и срѣзалъ его, какъ тростникъ; дерево, падая, ударилось объ соединенныя руки Беатриче и Гвидо и разъединило ихъ.
   Потрясенный, но не уничтоженный этимъ ударомъ, Гвидо ощупью искалъ руки Беатриче, но сильный толчекъ отбросилъ его на нѣсколько шаговъ, и въ то же мгновеніе на вето наскочилъ человѣкъ, говоря ему шепотомъ:
   -- Безразсудный! убѣгайте, или вы погибли! Я кинусь вслѣдъ за вами для того, чтобъ спасти васъ! и потомъ громко сталъ кричалъ.-- А! измѣнникъ! ты не убѣжишь отъ меня!.. Вотъ тебѣ... вотъ тебѣ еще ударъ!..
   По всему саду, смѣшиваясь съ ревомъ вѣтра, слышны были бранныя слова и страшныя угрозы. Рѣзкій голосъ Ченчи, какъ зловѣщая птица, кричалъ безпрестанно:
   -- Крови!.. крови!.. рѣжьте его, какъ собаку!..
   Гвидо бѣжалъ, оглушенный всѣмъ этимъ; но вдругъ ему стало совѣстно, что онъ оставилъ Беатриче одну въ рукахъ разъяреннаго отца; не сознавая ясно, что нужно дѣлать для того, чтобы помочь ей, онъ остановился, повернулъ назадъ и ухватился за шлагу; но прежде чѣмъ онъ успѣлъ обнажить ее, его настигъ преслѣдовавшій его человѣкъ и сказалъ ему:
   -- Зачѣмъ вы остаетесь? Ради всѣхъ святыхъ, отчего вы не бѣжите?..
   -- А она?..
   -- Ее есть кому охранять. Идите скорѣй, вы не можете ее спасти и только губите себя!
   И онъ толкнулъ его на лѣстницу, придерживая ее, чтобъ такъ могъ легче взойти; потомъ нанесъ такой сильный ударъ по стѣнѣ, что кинжалъ разломался на мелкія части и искры посыпались кругомъ; все это онъ приправлялъ криками и проклятіями, отъ которыхъ содрогнулись бы своды небесные.
   -- Гдѣ убитый? спрашивалъ освирѣпѣлый донъ Франческо.-- Огня, огня сюда!.. чтобъ я могъ видѣть его раны! огня, чтобъ я могъ вырвать сердце изъ его груди и бросить ему въ рожу!.. гдѣ убитый?
   -- Онъ убѣжалъ, отвѣчалъ съ грустью Марій.
   -- Какъ убѣжалъ? Неправда; онъ долженъ быть здѣсь... онъ долженъ быть убитъ!.. Бѣжалъ! Ахъ вы измѣнники, собаки!.. вы допустили его бѣжать! На кого мнѣ положиться? Правая рука дѣйствуетъ, какъ Іуда съ лѣвой... а на тебя, Марціо... на тебя у меня ужъ давно есть подозрѣніе... берегись... мои подозрѣнія переходятъ прямо въ удары кинжала... Только что у него вырвались эти слова, графъ понялъ, какъ неосторожно поступилъ; онъ укусилъ себѣ губы, какъ бы въ наказаніе за то, что они это выговорили и, стараясь тотчасъ изгладить дурное впечатлѣніе, прибавилъ болѣе кроткимъ голосомъ: -- Марціо, ты съ нѣкоторыхъ поръ служишь мнѣ не такъ ревностно, какъ прежде: я тебя не удерживаю,-- хотя безъ тебя я буду, какъ безъ одной руки, я предпочитаю потерять тебя, чѣмъ видѣть въ тебѣ безпечнаго и не вполнѣ вѣрнаго слугу.
   Сказанное слово и брошенный камень ужь не возвращаются назадъ. Арабески на ножнахъ и узоры на клинкѣ не дѣлаютъ менѣе острымъ лезвіе кинжала. Слова Ченчи запали въ сердце Марціо, какъ камень въ воду; но поверхность, едва помутившаяся, пришла скоро въ спокойствіе, и онъ отвѣчалъ жалобнымъ голосомъ:
   -- Скажите лучше, Эчеленца, что я надоѣлъ вамъ. Это всегдашняя участь слугъ. Нѣтъ чернилъ, которыми можно было бы прочно записывать въ сердцѣ господъ долгую и вѣрную службу. Какъ только тебѣ хоть разъ измѣнитъ судьба, неблагодарность уже на сторожѣ и, какъ губка, стираетъ все... Чтожь дѣлать? надо терпѣть!.. завтра я сниму вашу ливрею.
   Ченчи былъ увѣренъ, что обманулъ Марціо, а между тѣмъ Марціо, какъ мы увидимъ дальше, провелъ его.
   -- Марціо!.. что значатъ слова, произнесенныя въ гнѣвѣ? Это мимолетный вѣтеръ. Я считаю тебя за самаго вѣрнаго слугу своего и намѣренъ тебѣ теперь же доказать это.
   Графъ, окруженный слугами, державшими факелы, принялся искать Беатриче и скоро нашелъ ее. Потрясенная всѣмъ происшедшимъ, она оставалась безъ движенія. Только что онъ увидѣлъ ее, въ немъ вспыхнула вновь звѣрская ярость; схвативши ее за руки и потрясая ее съ ужасной злобою, онъ съ горькимъ сарказмомъ говорилъ ей:
   -- Такъ вотъ она, невинность, которой непонятны слова любви и сладострастія, какъ звуки незнакомаго языка? Вотъ она дѣвственница, берегущая лилію, которая должна умножить блаженство рая? Безстыдница!.. распутница, принимающая тайно любовниковъ!.. Такъ ты сама вызываешь на гнусныя наслажденія... сама навязываешься тѣмъ, кто не хочетъ тебя. Скажи мнѣ, кто былъ тотъ, съ кѣмъ ты безстыдно обнималась?
   Беатриче смотрѣла на него и молчала. Старикъ, взбѣшенный этимъ спокойствіемъ, заревѣлъ.
   -- Говори, если не хочешь, чтобъ я убилъ тебя! И такъ какъ Беатриче не прерывала молчаніе, онъ совершенно остервенился, вцѣпился ей руками въ волосы и сталъ рвать ихъ прядь за прядью; не довольствуясь этимъ, онъ поносилъ ее самыми грязными ругательствами, какихъ никогда не слышала ни одна честная женщина, и наносилъ ей жестокіе удары въ грудь, въ шею, въ лицо. О, изъ состраданіи отвратимъ нашъ взоръ въ другую сторону! Кто могъ бы видѣть, не содрогаясь, этотъ нѣжный лобъ и щеки, изувѣченные глубокими царапинами, эти божественные глаза, распухшіе и въ синякахъ, кровь, льющуюся вмѣстѣ со слезами на эти милые уста! Онъ опрокинулъ ее на землю, таскалъ ее за волосы и безпрестанно переходилъ отъ одного тиранства къ другому; топталъ ее ногами, но она все молчала; разъ только у нее вырвались изъ груди слова:
   -- Горе! горе мнѣ!
   -- Ступайте прочь отсюда всѣ вы, крикнулъ графъ:-- ты, Марціо, останься... Слушай! я хотѣлъ поручить тебѣ эту негодницу, въ доказательство моего довѣрія къ тебѣ... но лучше будетъ, если я самъ присмотрю за ней, чтобъ она не заколдовала тебя... Поди въ мой кабинетъ, въ конторкѣ, въ правомъ углу, ты найдешь связку ключей; возьми ихъ и принеси мнѣ... Торопись... ступай...
   Марціо, вынужденный остаться грустнымъ зрителемъ безбожнаго обращенія, пошелъ и вернулся мигомъ съ ключами; онъ поднялъ дѣвушку и, становясь между нею и отцомъ, дѣлалъ видъ, что грубо толкаетъ ее въ подвалъ.
   Марціо оставилъ въ нѣсколькихъ шагахъ позади графа Ченчи; вдругъ слухъ его былъ пораженъ страдальческимъ стономъ и словами:
   -- Умереть такъ... безъ хлѣба и безъ причастія. Ахъ ты измѣнникъ!
   Марціо догадался, что въ этихъ пещерахъ скрываются еще другія преступленія, кромѣ того, котораго онъ былъ свидѣтелемъ, и повернулъ голову въ ту сторону, откуда слышался голосъ; но Франческо Ченчи, запыхавшись, поравнялся съ нимъ въ эту самую минуту и бросивъ на опаснаго слугу свирѣпый взглядъ, спросилъ:
   -- Слышалъ ты стонъ?
   -- Стонъ?
   -- Да, точно стонъ грѣшной души...
   -- Мнѣ послышалось... завываніе вѣтра въ пещерахъ...
   -- Нѣтъ, нѣтъ... это стоны... Дѣдъ мой заморили здѣсь голодомъ своего врага. Съ тѣхъ поръ, говорятъ, водятся въ этихъ пещерахъ привидѣнія; и я этому готовъ повѣрить.
   -- Спаси меня Господа! Что касается до меня, я не взошелъ бы сюда даже со святой свѣчею въ карманѣ.
   -- И хорошо дѣлаешь. Открой эту дверь: вонъ тамъ, направо... третью... вотъ такъ... хорошо.
   Марціо отперъ дверь и графъ втолкнулъ туда Беатриче со всей сады.
   -- Ступай, проклятая, ты теперь испробуешь вкусъ хлѣба покаянія и воды страданія.
   Беатриче отъ сильнаго толчка упала на полъ и ударилась лицомъ объ выдающійся камень, отчего сдѣлала еще новую рану на губахъ: побѣжденная болью, она упала въ обморокъ. Когда душа несчастной вернулась къ жизни, она встала съ полу: она была одна, окруженная мракомъ; опершись на стѣну, несчастная предалась размышленіямъ:
   -- Горе мнѣ! горе! Богъ покинулъ меня. Никто изъ живущихъ не смѣетъ и не можетъ помочь мнѣ,-- никто. Судьба обрушилась на меня, какъ сводъ святаго Петра. Право, ужь слишкомъ много бури для того, чтобъ сломить такой слабый тростникъ. Ты не осудишь меня, Господи, за то, что я свалилась подъ бурею, которую ты самъ послалъ на меня... Гвидо мой, Гвидо! О, горе мнѣ! и онъ теперь навѣрное ужь умеръ... Онъ говоритъ теперь обо мнѣ съ Вергиліемъ... и они вмѣстѣ ждутъ меня къ себѣ. О, Боже! Гвидо не вини меня въ своей смерти... Теперь, когда я безъ стыда могу говорить съ тобой, я открою тебѣ, какъ безпредѣльна, какъ сильна была моя любовь къ тебѣ. Но зачѣмъ,-- да проститъ тебя Богъ,-- зачѣмъ Гвидо хотѣлъ ты соединить свою судьбу съ моею? Развѣ я не говорила тебѣ, что дни мои обречены на погибель? Развѣ я не предваряла тебя?.. О, зачѣмъ я живу и не въ состояніи умереть? Говорятъ, что мы невправѣ лишить себя жизни! Нѣтъ? Душа должна чувствовать, страдать и не должна желать смерти тѣлу... Я перенесла бы даже такую долю, еслибъ я не знала, что я сѣмя злополучія, брошенное на землю для того, чтобы возрастить жатву слезъ для всѣхъ, кто меня любитъ... Да, дни мои ростутъ, какъ вѣтви ядовитаго дерева, которое убиваетъ всякаго, кто захотѣлъ бы отдохнуть подъ его тѣнью. Я не виню тебя, Господи! Ты возложилъ на спину твоего единороднаго сына крестъ имъ дерева, и онъ трижды упалъ подъ его бременемъ; но на меня ты возложилъ свинцовый крестъ. У меня нѣтъ силъ нести его, и я бросила его на землю. Пусть беретъ кто хочетъ эту изстрадавшую душу... Моя жизнь слишкомъ тяжела и я хочу кончить съ нею.
   Въ этихъ размышленіяхъ, непреодолимое желаніе умертвить себя овладѣло ея умомъ; полная рѣшимости, съ печатью смерти на челѣ, съ душою, переполненною холоднымъ отчаяніемъ, она разбѣжалась и со всего размаху ударилась головою объ стѣну... О, Боже! Она пошатнулась, распростерла руки и упала безъ чувствъ на землю.
  

ГЛАВА XIV.

Убійство въ Витанѣ.

   Конечно, не могло быть большаго благодѣянія для Беатриче, какъ если бы мольба ея была услышана и принята эта страдальческая душа, которая послѣ краткаго шестнадцатилѣтняго странствованія на землѣ, не находила себѣ другаго убѣжища, кромѣ вѣчнаго мрака смерти! Но Богу угодно было сдѣлать иначе. Густые, изобильные волосы на головѣ Беатриче смягчили ударъ, и онъ не былъ смертеленъ. Мы не можемъ сказать, сколько часовъ пробыла она въ безпамятствѣ. Когда она очнулась, то приподнялась и сѣла опершись объ стѣну, не помня, ни гдѣ она, ни какъ сюда попала. Она сжимала руками голову, въ которой чувствовала сильную боль, хотя и не помнила ея причины. Вдругъ ей послышалось, будто произвели ея имя; она прислушивается внимательно: точно, имя ея повторяется. Тогда она вспомнила разсказъ Виргилія о томъ, какъ звала его къ себѣ мать. Голосъ, который она теперь слышала, имѣть что-то среднее между звуковъ голоса брата и матери. Она заключила изъ этого, что, благодаря ихъ ходатайству, божественное милосердіе избавило ее отъ вѣчной муки и, утѣшенная этой мыслію, бодро встала на ноги и, всплеснувъ руками, съ чувствомъ невыразимаго восторга, воскликнула:
   -- Благодарю тебя, мать моя, благодарю тебя, мой дорогой Вергилій! явитесь мнѣ! дайте мнѣ увидѣть васъ!.. откройте мнѣ ваши объятія... Отчего мой Гвидо не съ вами? Какимъ молодимъ овь умеръ! Но если онъ придетъ сюда съ вами... со мною, своей супругой, ему не тяжела будетъ смерть: наши поцалуи не будутъ преступны. Не правда ли, матушка, мнѣ можно, цаловать его даже при васъ; вѣдь онъ мой супругъ?
   Но голосъ приближался все болѣе и болѣе.
   -- Синьора Беатриче... опомнитесь, не падайте духомъ... О, синьора Беатриче, не бойтесь, это я... это Марціо зоветъ васъ.
   -- Марціо! Въ томъ мірѣ это было имя одного слуги, который былъ мнѣ преданъ... Это онъ хотѣлъ размозжить голову графу Ченчи въ день пира... То было преступленіе; но участіе ко мнѣ подвингало его на это... Будемъ молить Бога, чтобъ онъ простилъ его,или возложилъ на меня его грѣхъ,-- я искуплю его въ чистилищѣ.
   -- Дитя мое! Я боюсь, что Богъ накажетъ меня именно ея то, что я не выжилъ его изъ этого міра.
   -- А теперь что дѣлаетъ Марціо? Онъ тоже умеръ?
   -- Синьора Беатриче, вы бредите... Ради Бога, опомнитесь... пересильте себя... подойдите ко мнѣ, выслушайте меня: старикъ злодѣй, графъ Ченчи спитъ теперь... Хотите, чтобъ онъ уже никогда не проснулся?
   -- Что вы говорите, Марціо? Я не хорошо васъ понимаю, у меня въ головѣ точно туманъ...-- Тотъ, кто далъ вамъ жизнь для того, чтобы мучить васъ, тотъ, кто называется вашимъ отцомъ, тотъ, кто умертвитъ васъ, если останется живъ... Хотите, чтобъ онъ умеръ... въ эту ночь... черезъ пять минутъ? Его жизнь на кончикѣ моего ножа.
   -- Нѣтъ, нѣтъ! воскликнула Беатриче, приходя въ себя: -- Марціо!.. Боже васъ упаси это сдѣлать -- иначе я возненавижу васъ... Я васъ обвиню передъ судомъ... Пусть онъ живетъ и кается: онъ покается когда нибудь, можетъ быть.
   -- Покается! Развѣ волковъ когда нибудь видали на исповѣди? Я сказалъ вамъ, если онъ останется живъ, вы умрете.
   -- Что за бѣда? Развѣ я не пробовала умереть? Ахъ, какъ тяжело вернуться къ жизни! Марціо, мой вѣрный Марціо! У меня нѣтъ больше дыханія; я хотѣла бы смертью утолить жажду. Слышалъ ты когда нибудь разсказы о нашихъ предкахъ, которые держали около себя безжалостнаго друга или раба для того, чтобы, когда Придетъ необходимость покинуть жизнь, онъ нанесъ имъ благодѣтельный смертельный ударъ? Марціо, я столько не требую отъ тебя... Принеси мнѣ только какой нибудь травы, которая имѣла бы свойство закрыть мнѣ глаза на вѣки, дать мнѣ наконецъ покой, которымъ я никогда но наслаждалась ять жизни.
   -- Нѣтъ, клянусь свитой душой Анны Ринарелло, если я не погибну, вы будете жить. Несчастное дитя! не предавайтесь отчаянію. Я скоро вернусь къ вамъ; теперь мнѣ необходимо идти къ вашему ужасному родителю... Еслибъ онъ проснулся и засталъ насъ вмѣстѣ, вамъ бы не было спасенія.
   И онъ оставилъ ее. Думая только о жалкомъ положеніи Беатриче, онъ уже готовъ былъ выдти вонъ изъ пещеры, какъ ему пришелъ внезапно на память стонъ, слышанный имъ въ прошлую ночь; онъ вернулся назадъ, сталъ прислушиваться, по ничего не слышалъ: тогда онъ сталъ слегка стучать въ дверь, которая была предъ нимъ, и вдругъ послышался тотъ же стонъ, но еще болѣе страдальческій.
   -- Боже мой! Я умираю съ голоду, убираю отъ жажды; лучше бы быть повѣшеннымъ; я къ этому уже былъ готовъ...
   -- Кто ты? Отвѣчай скорѣй...
   -- Эчеленца, развѣ вы не знаете, кто я? Отоприте мнѣ дверь, ради Бога, я готовъ глодать своя собственныя руки.
   -- Отвѣчай скорѣй, говорю тебѣ, или я уйду.
   -- Я человѣкъ, у котораго открытый счетъ съ правосудіемъ; но по правдѣ сказать изъ-за вздора,-- впрочемъ, я честный бандитъ и прежде всего, вѣрный: меня зовутъ Олимпій. Меня заперъ здѣсь графъ Ченчи, два дня назадъ должно быть потому, что здѣсь не видно, когда встаетъ и когда ложится солнце; онъ обѣщалъ вернуться, и вотъ я до сихъ поръ жду его. Ахъ! если ты крещеный человѣкъ! дай мнѣ каплю воды, кусокъ хлѣба, огня... ради Бога!
   -- Это ужасно! Морить голодомъ человѣка и безъ причастія! Душа этого человѣка адъ, котораго дна никогда не отыщешь. Олимпій, теперь я не могу помочь тебѣ: потерпи, я скоро вернусь; теперь у меня нѣтъ ключа.
   -- А вы кто такой?
   -- Я Марціо.
   -- Ты пришелъ наслаждаться моими предсмертными муками?
   -- Я никогда не измѣнилъ никому; будь спокоенъ... прощай!
   -- Когда-то мы не измѣняли другъ другу. Я буду ждать... буду надѣяться, буду терпѣть молча,-- но ради Бога, Марціо, возвращайся скорѣе, если хочешь застать меня въ живыхъ: я голоденъ, я продрогъ... Жажда томитъ меня.
   Графъ Ченчи лежалъ и не могъ двигаться, потому что нога его распухла отъ сильнаго движенія и отъ гнѣва, который взволновалъ его кровь. Тревожный сонъ сомкнулъ ему наконецъ глаза; когда онъ проснулся, то попробовалъ встать, но острая боль не допустила его до этого. Онъ скрежеталъ зубами отъ злости и, произнося ужасныя ругательства, восклицалъ: "и мнѣ надо будетъ довѣриться этому измѣннику!" Тогда онъ позвалъ Марціо, который явился мигомъ, но съ мрачнымъ лицомъ.
   -- Марціо, видишь какъ я вѣрю тебѣ, возьми ключи отъ тюрьмы Беатриче и отнеси ей хлѣба и воды...
   -- Больше ничего?
   -- Ничего... Марціо, надѣнь на себя какой нибудь святой образокъ, чтобы прогонять привидѣнія, еслибъ они явились тебѣ. Если до твоего слуха дойдетъ какой нибудь голосъ, не обращай вниманія: это все обманы дьявола; въ особенности обходи пещеры съ правой стороны, тамъ умеръ съ голоду врагъ моего дѣда...
   -- Эчеленца, отчего мы не идемъ вмѣстѣ съ вами?
   -- Развѣ ты не видишь, чортъ возьми, что я не могу двигаться?
   -- Если ваша дочь ранена, прикажете лечить ее?
   -- Нѣтъ. Но развѣ ты думаешь, что она ранена?
   -- Мнѣ кажется, и это можетъ испортить ея красоту.
   -- Я не точу, чтобъ она потеряла теперь красоту; пусть позже... Возьми вотъ здѣсь въ шкапу бальзамъ; если нужно помоги ей.
   Марлю ловко захватилъ другіе ключи, потому что ключъ отъ тюрьмы Беатриче онъ взялъ въ то время, когда графъ спалъ, и отправился въ пещеры.
   -- Синьора Беатриче, съ горечью сказалъ Марціо: -- вотъ дары, которые посылаетъ вамъ вашъ отецъ, и поднявъ фонарь, онъ смотрѣлъ съ вниманіемъ на это ангельское лицо, обагренное кровью. Онъ удержалъ крикъ негодованія и со всею нѣжностью, на какую былъ способенъ, прибавилъ: -- подите сюда, позвольте мнѣ вымыть вамъ лицо... простите, что я не умѣю дѣлать этого нѣжнѣе... Онъ обмывалъ ей раны, мазалъ ихъ бальзамомъ и обвязывалъ.-- О Боже! повторялъ онъ безпрестанно: -- ты свидѣтель этого злодѣйства!.. А если ты ему свидѣтель, то какъ же ты можешь терпѣть его?
   Кончивши перевязку, Марціо повторилъ.
   -- Дитя мое, вотъ даръ, которые посылаетъ вамъ тотъ, кто зовется отцемъ вашимъ -- хлѣбъ и вода; я пренебрегъ его строгимъ запрещеніемъ, и припасъ еще другую пищу; но, право, я не въ силахъ увѣщевать васъ -- продолжать жизнь, которая превосходятъ самую ужасную казнь; и что болѣе всего, надрываетъ мнѣ сердце, такъ это то, что я не могу помочь вамъ ни въ чемъ, потому что (и при этомъ голосъ его сдѣлался глухимъ отъ сдержанныхъ слезъ) я рѣшился сегодня оставить вашъ домъ.
   Беатриче опустила голову, какъ человѣкъ, испытавшій уже такъ много горя, что онъ хотя и чувствуетъ, но не умѣетъ болѣе жаловаться же новые удары страданія.
   -- Гвидо умеръ, и ты покидаешь меня?
   -- А кто вамъ сказалъ, что монсиньоръ Гвидо умеръ?
   -- Такъ онъ живъ?
   -- Живъ, и цѣлъ, и невредимъ.
   Беатриче склонила голову на плечо Марціо; она долго оставалась въ такомъ положеніи, потомъ чуть слышно сказала.
   -- Гвидо живъ, и ты покидаешь меня?
   -- Да вы сами покидаете меня. Слушайте, я хочу открыть вамъ одну вещь, которую я не сказалъ бы даже отцу родному, еслибъ онъ вернулся изъ царства мертвыхъ. Я вошелъ въ домъ Ченчи для того, чтобъ исполнить обѣтъ; и знаете ли какой обѣтъ? Убить графа Ченчи. Ежедневныя злодѣйства этого изверга меня все болѣе и болѣе утверждали въ моемъ намѣреніи; я понималъ, что, отнявши у него жизнь, я же только удовлетворю своей мести, но что это будетъ съ моей стороны даже заслуга народъ людьми и передъ Богомъ. Только, если это смущаетъ васъ, я не совершу на вашихъ глазахъ: больше я ничего не могу сдѣлать для васъ... и не трудитесь говорить мнѣ... Ни кто меня не разубѣдитъ, никто; то, что должно исполниться, будетъ исполнено.
   -- Но чѣмъ, же графъ Ченчи вооружилъ васъ противъ себя? Когда вы явились къ нему въ домъ, мнѣ кажется, что вы ему были совершенно не извѣстны.
   -- Да я-то зналъ его. Если бы онъ оскорбилъ меня, ранилъ меня, я съумѣлъ бы простить ему. Конечно, я большой грѣшникъ; но когда-то и у меня было сердце христіанина. Онъ убилъ мою душу и оставилъ маѣ жизнь: теперь я умеръ для всего, кромѣ одной вещи, я я ее смазалъ вамъ. Слушайте-ка: зналъ ли я графа Ченчи прежде, чѣмъ вошелъ въ его домъ; это конечно не покажетъ вамъ его большимъ злодѣемъ, потому что однимъ злодѣйствомъ больше или меньше -- это въ немъ не считается; но можетъ быть разсказъ мой удержитъ на губахъ вашихъ проклятіе противъ его убійцы. Я мало грамотенъ,-- потому я разсказываю вамъ такъ, какъ мнѣ говорятъ сердце, и вы можете вѣрить каждому моему слову, все равно какъ евангелію. Я родился въ Тальякопно; отецъ мой умеръ, когда я былъ ребенкомъ, и оставилъ мнѣ лѣма и стада; мать моя заболѣла и могла смотрѣть за мною. Я выросъ, дурные товарищи скоро окружили меня и завлекли во всевозможные пороки; въ короткое время, отчасти потому, что маня обкрадывали, отчасти потому, что обыгрывали страшно, я потерялъ все мое достояніе: съ послѣднимъ стаканомъ вина, который выпили друзья въ моемъ домѣ, они выпили и забвеніе обо мнѣ, они исчезли вмѣстѣ съ духомъ послѣдняго кушанья; но по уходѣ ихъ явились другіе люди, кредиторы; они отняли у меня все, выгнали безжалостно изъ дому... Среди бѣлаго дня я долженъ быль взвалить къ себѣ на плечи мою бѣдную мать и снести въ больницу; но дорогѣ злые мальчишки подымали меня на смѣхъ; одинъ изъ нихъ швырнулъ камень въ меня и больную... Злодѣйское племя людское! Но этимъ еще не кончились мои мученья прежде чѣмъ я дошелъ до больницы, меня окружили сбиры, вырвали у меня изъ рукъ мать, бросили ее посреди улицы и потащили меня въ тюрьму. Кредиторы, не довольствуясь всѣмъ, что у меня было, хотѣли еще выжать изъ меня и самую кровь: я услышалъ сдержанное рыданіе... Это мать моя плакала; я обернулся, чтобъ утѣшить ее, но не могъ уже ее видѣть, потому что глаза мои были полны кровавыхъ слезъ. Я хотѣлъ говорить... и не могъ... Хорошо.
   Марціо замолчалъ, потомъ утерши потъ съ лица, продолжалъ.
   Я вырвался изъ тюрьмы, бѣжалъ въ лѣсъ и всѣмъ отмстилъ: мальчику, который бросалъ камни въ мать, я размозжилъ черепъ объ камень; хорошо. Съ тѣхъ поръ я сталъ дѣлать отмѣтки въ календарѣ остріемъ моего ножа,-- каждый день былъ обозначенъ чертою крови: у меня тѣло горѣло; кровь опьяняетъ больше вина. Богъ разсудитъ, могъ ли я устоять противъ демона, который овладѣть моей душой; я буду передъ нимъ оправдываться; если я заслуживаю милости, пускай онъ проститъ меня, если нѣтъ -- пустъ осудитъ; но въ томъ, что я сдѣлалъ, и въ томъ, что намѣренъ сдѣлать, я не могу раскаяваться... работа мести еще не кончена; моимъ четкамъ не достаетъ еще одного "отче нашъ", одной мертвой головы -- головы вашего отца. Въ королевствѣ воздухъ былъ опасенъ моему здоровью,-- я перешелъ въ Церковную Область и нанялся въ шайку Марка Шіарра..
   Все то, что я сдѣлалъ будучи разбойникомъ, вамъ не къ чему знать; хорошо, еслибъ его не знало и вѣчное правосудіе! Въ одну субботу, вечеромъ, при заходѣ солнца, я сидѣлъ на камнѣ у опушки лѣса, облокотясь на ружье, которое лежало у меня поперегъ колѣнъ. Я ждалъ товарищей для вечерней молитвы, передъ образомъ Мадонны, повѣшеннымъ на дубѣ, а также затѣмъ, чтобъ уговориться на счетъ завтрашняго дня. Воздухъ былъ раскаленъ какъ печь; заходящее солнце было похоже на окровавленное сердце въ сосудѣ полномъ крови; мои собственные волосы упали мнѣ на глаза и отъ багровыхъ лучей солнца тоже казались мнѣ кровавыми; я отбросилъ ихъ назадъ, напрасно. Мнѣ все казалось кровавымъ: небо, поля и животные; стволы деревъ были мѣднаго цвѣта, въ блестящихъ изумрудныхъ листьяхъ отражались тѣ же кровавые лучи; я наводилъ ужасъ на самого себя! Можетъ, это была кровавая желтуха! Мнѣ страшно, прошепталъ я, одному! Еслибъ около меня было хоть живое существо, чтобъ избавить отъ страха, который овладѣлъ мною! Я бросилъ кругомъ мутный взглядъ и увидѣлъ передъ собою ангельское лицо, синьора Беатриче, совершенную мадонну, сошедшую съ полотна и явившуюся, какъ радость, на землю... и... не обижайтесь, синьора, за исключеніемъ того, что она загорѣла и была гораздо плотнѣе тѣломъ, она была очень похожа на васъ; на головѣ у нея былъ кувшинъ -- она шла за водой къ сосѣднему источнику. Губы мои невольно произнесли слова молебствія: "salas infirmorum". Увидѣвъ меня въ одеждѣ разбойника и съ оружіемъ, она не остановилась и ничѣмъ не показала ни малѣйшей трусости. Да и въ самомъ дѣлѣ, чего ей было бояться? Противъ грабежа ее охраняла бѣдность, противъ насилія -- невинность и кинжалъ, воткнутый въ ея косу: она продолжала свой путь и, проходя мимо меня, сказала голосомъ, похожимъ на шелестъ молодыхъ листьевъ, когда ихъ заколышетъ первое дыханье весны: "пошли вамъ Пресвятая Дѣва свое утѣшеніе!" Я не поднялъ лица, не отвѣтилъ ни слова; только глаза мои обратились въ ея сторону и слѣдили за ней, пока могли ее видѣть. Думая о томъ, какъ я въ какую минуту она явилась мнѣ, я воскликнулъ: Богъ милостивъ къ тебѣ! Но потомъ, читая пов желанием добра, как это всегда случается с добрыми сердцами, не допустила, чтоб спасенная женщина была отнесена в госпиталь. Она вспомнила об одной вдове, своей соседке, которая просила ее, если случится, найти ей жильца на две комнаты, и решилась поместить в них несчастную женщину.
   Желая тотчас же привести в исполнение свое намерение, она велела положить ее на простыню, которую четверо здоровых людей вызвались нести. Сама она взяла на руки ребенка и только попросила, чтоб кто-нибудь помог ей дойти: голова её кружилась, и ей казалось, что земля пропадает под её ногами. Из окружавшей ее толпы вышел человек плотный, здоровый, обросший густыми волосами, в одежде чучара, из окрестностей Рима.
   -- Возьмите-ка мою руку! -- сказал он голосом растроганным более, чем можно было ожидать от его грубого, загоравшего лица, -- опирайтесь хорошенько, она выдержит и Траянову колонну. Если вам не противно, у меня достанет охоты и вас донести вместе с ребенком.
   -- Я вам верю. Да наградит вас Господь. Довольно и так. Теперь ступайте, -- сказала она тем, которые несли бедную женщину: -- потихоньку, в улицу Сан-Лорензо-Панисперино, в дом Ченчи.
   -- В дом Ченчи! -- воскликнул он, отступив шаг назад.
   -- Что жь вас удивляет? Вы может быть думаете, что всякое доброе дело чуждо моему дому и достойно удивления, как какая-то редкость! Скажите пожалуйста, почему вы так думаете?
   Чучарь только качал головою и не отвечал ни слова. Донна Луиза, задетая за живое, прибавила:
   -- И если вы хотите знать, кто имел храбрость взойти на лестницу в то время, когда вы, мужчины, не двигались с места от страха, -- я скажу вам, что это была женщина; во мне вы видите жену Джакомо Ченчи и невестку графа Франческо Ченчи.
   При этих словах чучар даже зашатался: он ухватился рукой за голову и долго не отнимал ее, точно хотел удержать мысля я впечатления, чтоб они не вырвались из нея.
   Я не скрою от вас, кто был этот. Читатели мои могли уже убедиться, что я не люблю оставлять их долго в неизвестности; и потому я сразу скажу вам, что этим чучаром был Олимпий, а четверо добродетельных людей, державших простыню, были его товарищами и соучастниками в злодейском поджоге. Не подумайте пожалуйста, будто они действовали теперь из чувства лицемерия или хитрости, чтоб лучше скрыть свое преступление; они совершили его с такою предусмотрительностью и осторожностью, что не оставалось возможности подозревать их. Но как бы ни был дурен человек, в нем всегда есть и хорошая сторона, и у людей, с хорошими иди дурными наклонностями, не привыкших удерживать себя или притворяться, переход от зла к добру и проявление этих чувств делаются быстро и неожиданно. Я не знаю даже, родится ли человек собственно с дурною душою? Кто меньше всего имеет обыкновения сводить счеты с своей душой и действует по первому побуждению, тот, может быть, был бы лучше других, если бы слишком большое невежество, или дурные обычаи, или какие-либо другие побуждения не заслоняли ему пути к добру и не толкали его на дорогу зла.
   Сказать правду, для того, чтобы держаться еще этого мнения, мне надо иметь несокрушимую веру; я думаю, нет человека, которого народ рвал бы так на части, как меня, и это именно потому, что он рассуждает мало и чувствует сильно.
   Народ, прозвавший меня другом и отцом, вдруг прославил меня опять своим недостойным сыном, надел на меня цепи и даже потребовал моей смерти! Я слышал своими собственными ушами, как дети того самого народа, которого я чтил и о пользе которого всегда радел, наводнив палаццо Синьори, делили между собою при свете фонаря мелкие деньги, говоря один другому: "Тебе конечно следует меньше, ты сам маленький и не мог кричать громко, как я: "Смерть! Смерть ему!" -- Бедный народ! Ты преследовал и не таких людей, как я. Но я не назову тебя за это ни неблагодарным, ни злым, как Дант".
   Тот, кто готовит себя на работу в пользу ближнего, пусть заранее знает, что он не получит другого возмездия, кроме огорчений. Еще гораздо прежде Прометея коршун пожирал сердца друзей человечества. Судьба смертных подвигается вперед медленно, поворачивая своим колесом, как огромная машина, по пути разбивая умы и жизнь и оставляя по себе один след человеческого праха.
   Так и мы -- мы уже умерли; но в гнезде, свитом из ненависти, мщения и позора, вырастают крылья у поколения орлов, может быть предназначенных для победы.
   В самом деле, слава посеяла уже довольно, теперь сила должна пожинать. Мысль может вырастить дерево познания, но дерево жизни выходит только из-под сильных и свободных рук; а свобода есть жизнь. Пора кончиться поколению софистов и явиться поколению деятелей. Но возвратимся к рассказу.
   Безутешная вдова была перенесена в дом Луизы Ченчи, которая обогнала ее вместе с Олимпием. С той заботливостью, к которой способны одни женщины, она уже приготовила ей постель, воск, масло, хлопчатую бумагу и многие другие средства, которые в те времена, а может быть и в наши, считаются самыми действительными от ожогов: в то же время она послала за лекарем и кормилицей. Эту последнюю к счастью нашли в той же улице, и она сейчас явилась. Узнав о случившемся, добрая крестьянка за вопрос: может ли она кормить ребенка до выздоровления матери, ответила: "еще бы"; и не теряя ни минуты, взяла дитя на руки, и сев в стороне, приложила его к груди.
   Мать бредила всю ночь; она то проливала слезы, то вскрикивала отчаянно... На следующий день ей было не лучше; на третий день к ней до некоторой степени вернулась память, и она тотчас принялась искать около себя ребенка. Ей ответили, что дитя спит подле; она хотела повернуться, но была не в силах, и только могла проговорить слабым и умоляющим голосом:
   -- Ради святой Матери Божией, не обманывайте меня!
   Ей побожились, что говорят правду. Она заплакала, потом спросила о муже; ей ответили, желая ее утешить, что он лежит больной в госпитале, но что есть надежда на его выздоровление.
   Луиза, по-прежнему переодетая мужчиной, была при ней неотлучно, и уговорила ее молчать и быть спокойной. Иначе, -- говорила она -- вы себе только повредите и отдалите желанный день, в который прижмете к своему сердцу ребенка. -- С этих пор больная не произнесла ни одного слова.
   Луиза сильно привязалась к несчастной вдове, и это не удивительно: так же точно, как обида в сердце человека рождает необходимость нанести новую обиду, сделанное благодеяние вызывает на новое; и мы любим друг друга менее за добро, какое он вам делает, чем за те заботы, каких он нам стоит.
   О том, как сильно было у Луизы желание знать подробности отношений, которые она подозревала между этой женщиной и своим мужем, нечего и говорить; но по многим причинам она не позволяла себе удовлетворить этому желанию. Прежде всего, ей казалось бесчестным воспользоваться положением этой несчастной для того, чтобы вырвать у нее тайну; было бы не по-христиански тревожить больную, заставляя ее говорить; при том же в ней уже зародилось сомнение, хотя еще и очень слабое, в справедливости своих подозрений, и скорее она предпочла оставаться в этой неизвестности, чем убедиться в страшной действительности.
   На беду нет меры, которая переполнялась бы так скоро, как мера нетерпения. Однажды она сидела у постели больной. Анджиолина смотрела на нее с тем чувством обожания, какое набожные люди питают к чудотворным иконам, и шептала ей благословения. Луиза, в свою очередь, посмотрев на нее пристально, увидела, что румянец здоровья уже возвращается на её лицо, следы ожогов исчезли, и она делалась красивее, чем была до тех пор. Сердце забилось сильно в груди у ревнивой женщины, и она с горькой улыбкой спросила:
   -- Да точно ли я ваш единственный покровитель?
   -- А кто же станет заботиться обо мне, бедной, кроме вас!
   -- Да... но мне кажется, не изменяет ли вам память в эту минуту?
   -- Ах, да! вы говорите правду, -- воскликнула Анджиолина, покрасневшая от своей забывчивости. -- Боже! какими мы способны быть неблагодарными, даже против своей воли!
   -- Так... у тебя есть другой покровитель?
   -- Да, покровитель; вы угадали. Он сделал нам большое благодеяние.
   -- А как его зовут?
   -- Его? граф Ченчи.
   -- Ченчи? Ты сказала, Ченчи? -- вскрикнула Луиза, точно как будто змея укусила ее в сердце, и замолчала. Но та, в порыве благодарности, и желая загладить сделанную ошибку, с чувством продолжала:
   -- Из всех, кого я знаю, кроме вас, это был самый достойнейший и добрейший человек на свете! Благодаря ему, мы перестроили дом, который теперь сгорел, а тогда был испорчен наводнением: -- он требовал, чтоб я купила себе дорогое платье, и даже строго выговаривал мне за то, что я не выбрала его в крестные отцы моему сыну.
   Луиза кусала губы до крови и наконец прервала ее резким голосом:
   -- Довольно! -- сказала она.
   И, тревожимая разными чувствами, поспешила уйти, чтоб не изменить себе.
   -- Безсовестная! -- говорила она про себя. -- Она даже не старается скрывать своего позора. Боже! Неужели в самом деле ты нам указываешь кормить змей, которые грызут наше же сердце?

Глава XII. Измена

   Была глубокая ночь. Дон Франческо Ченчни сидел у себя в кабинете и читал, с большим вниманием, книгу Аристотеля о Натуре Животных; он от времени до времени останавливался в размышлении и записывал на полях мысли, которые приходили ему на ум.
   Торопливый стук в потаенную дверь прервал его занятия; думая, что это пришел Марцио, по какому-нибудь непредвиденному обстоятельству, он поспешил отпереть. Олимпий, запыхавшись, с головой, повязанной окровавленным платком, вбежал в комнату, оглядываясь назад, как человек, который боится, что его преследуют, и бросился на стол, утирая рукой пот с лица. Дон Франческо, не смотря на свою обыкновенную способность скрывать свои ощущения, не мог скрыть удивления и неудовольствия, произведенных этим внезапным появлением; однако, притворившись, сколько мог, он спросил:
   -- Какой дьявол выпустил тебя из своих когтей в этом виде и в такое время? Ты ранен! Что там случилось такое?
   -- Измена, дон Франческо, измена; но клянусь Богом и святыми апостолами Петром и Павлом, я не умру, не зарезав этого негодного иуду, изменника, -- будь он мой родной отец.
   -- Измена! Как это может быть? Да с тебя льется кровь?
   -- Не смотрите на это; это вздор, это мне пуля только натерла голову, больше ничего.
   -- Прекрасно; ну, так садись спокойно и рассказывай мне по порядку, как и что с тобой случилось.
   -- Дело его сиятельства герцога Альтемс назначено было на сегодняшнюю ночь, и право, какой то внутренний голос шептал мне, чтоб я не брался за него....
   -- Олимпий, твой мозг поврежден. Бедняга, ты бредишь.
   -- Бог свидетель, я не брежу, дон Франческо, я говорю правду. Я исполнил ваше приказание насчет столяра, но тут случалась штука, которой не имели в виду ни вы, ни я; сам чёрт сжег этого несчастного столяра.
   -- Разумеется, это дьявол заколотил гвоздями наружную задвижку.
   -- Это сделал я; но клянусь вам, как честный бандит, что я больше ничего не хотел, как только помешать ему выскочить тотчас из дому и разбудить всех соседей, которые потушили бы пожар; я не думал, что ваши дьявольские плошки, будут гореть с такою яростью; и никак не мог предполагать, что хозяин потеряет голову до того, что не выскочит в окно. Одним словом, я не думал, ей-Богу, не думал, что из этого должно выйти столько горя. Дон Франческо, слышали вы о подвиге донны Луизы, вашей невестки? Какая разница между ею и нами! Настоящая латинская кровь!
   -- Я знаю и про это. Конечно, она достойная женщина... неужели я сказал "достойная"? Да, и не отрекаюсь от слова: каждый человек имеет свои добродетели; и если б я не был Франческо Ченчи, я бы не хотеть быть никем другим, как Луизой Ченчи; в моем семействе женщины гораздо выше мужчин. Еслибы сыновья мои походили на Олимпию, на Беатриче или на Луизу; если бы в наш гнилой век была возможность приобрести славу каким-нибудь честным трудом, каким-нибудь умственным подвигом.... тогда может быть.... кто знает?... меня прельстила бы другая дорога.... но теперь.... нечего об этом и думать....
   -- Мне казалось, что у меня сердце разрывается на части: я плакал, как ребенок. В первый раз я вспомнил о моей матери, как она прятала меня под свою юбку и принимала на свои плечи побои, которые отец направлял на меня; я вспомнил о моей бедной Клелии, когда она бывало ждет меня у фонтана; подумал о трактирщике в Загороло, у котораго такое свежее вино летом, -- о веревке мастера Александра [палача], которая так влюблена в мою шею... и ни одно из этих дорогих воспоминаний не растрогало меня так, как славная донна Луиза Ченчи. Я уже даже помышлял о том, чтоб переменить образ жизни и отрезать разом старое. Но слово было дано герцогу, я не хотел изменить ему.... хотел кончить честным бандитом.... Уж этот проклятый иуда! попадись он мне только!
   -- Ну, будет морочить голову! Рассказывай, что было.
   -- Я явился к герцогу, чтобы решить окончательно, как и что делать. Я изучил и местность, и порядку в доме. Наших отправилось четверо, я -- пятый. Герцог ждал на улице, в карете. Я вошел во двор и говорю дворнику: "кум, сделай милость, вызови мне сюда Крецию; скажи ей, что ее ждет Джиокино и что ему надо передать ей кое-что от её матери.... Да вот возьми себе, выпей за мое здоровье". Дворник пошел тотчас же, а мои товарищи взошли во двор и спрятались за колоннами. Девушка прилетела в ту же минуту, распевая как ласточка; проворней, чем сколько нужно чтоб сказать ave Maria, мы ее закутали и посадили в карету герцога, который принял её в свои объятия. Я велел кучеру ехать шагом, чтоб не дать ни малейшаго подозрения, и нам не попалось навстречу ни одной души. Все идет как по маслу, говорит мне на ухо один товарищ; мне, при моей привычке к таким делам, казалось, что оно идет как-то уж чересчур хорошо, и я не ошибся. Не успели мы доехать до угла, как навстречу попалась полиция, с вооруженными людьми. Другие все перепугались, я не струсил ни на волос; кричу: "Кучер, поворачивай назад и гони лошадей, сколько есть мочи". Проклятие! С этой стороны тоже целая толпа сбиров нападает на нас. "Ребята, мастер Александр растянул вам сети, и если вы не хотите быть изжаренными, надо разорвать их. К оружию, дети!" Сказано -- сделано; сам герцог вышел из кареты и смело обнажил шлагу. Я его не считал способным на это. Подите-ка, доверяйтесь тихой воде! Но сбиры не дожидались нашего приближения, и угостили нас ружейным залпом. Кто пал и кто остался на ногах, я не знаю. Я, правду сказать, не мог и думать о других, -- да при том же было совершенно темно. Святоша, высунувшись из окна кареты, кричит: "спасите! ради Бога спасите!" точно ее режут. Полиция орет тоже своё: "бей их! бей!" а я тихохонько пробирался за стеною и наносил им удары, от которых они и вздохнуть не успевали. Таким-то образом я выбрался из толпы и пустился бегом; насколько хватало ног. Мои ноги почти не касались земли, потому, знаете, кто просто бежит, тот только бежит, а кто спасается, так тот летит. Не смотря за это, два сбира, вероятно тоже хорошие бегуны, не отставали от меня ни на шаг, точно гончие собаки. У меня даже подымались волосы сзади, от их дыхания; несколько раз они уже хватались руками за мое платье. Я повернул за угол и всеё бегу; повернул за другой, за третий: уж я чувствовал, что начинаю задыхаться, но они тоже устали, особенно один, потому что я слышал не одинаково ясно их шаги. Тогда мне припомнилась история храброго богатыря Горация. Находя, что они проводили меня дальше, чем следовало, я остановился, неожиданно обернулся и простился с тем, который был ближе от меня, всадив ему пулю в самую грудь. Голубчик повернулся раза три или четыре, как собака, которая ловит свой хвост, и потом зарылся носом в землю. Другой тотчас понял, что я намерен распроститься с ними, и в свою очередь, прежде чем удалиться, отвесил мне поклон одной унцией свинцу, которая скользнув по голове, ранила мне левое ухо. Но это не помешало мне бежать. Сделав порядочный конец, я остановился, чтоб оглядеться, куда я попал, и увидел, что случайно очутился у вашего дома. Вернуться назад -- значило погубить себя; до меня долетал гул раздраженного народа, точно как Тибр шумит под сводами моста Святого Ангела. Я и решился воспользоваться случаем, который, судьба так разумно представила мне: перелез через стену сада и ощупью добрался до вас по дороге, которой меня вел Марцио... Теперь, дон Франческо, спрячьте меня, пожалуйста, до завтрашней ночи, потому что я, если Бог поможет, намерен вернуться в лес.
   Ченчи, слушавший его с большим вниманием, спросил:
   -- И ты положительно убежден, что никто не видел, когда ты взошел сюда?
   -- Никто. Но вы понимаете, что теперь полиция на ногах, и в первое, жаркое время мне надо ее остерегаться.
   -- Ты точно говоришь правду, что тебя никто не видел?
   -- Никто, клянусь вам. Разве вы не видите, что я переоделся барином?
   И точно Олимпий переменил костюм.
   -- Будь спокоен; если все так, как ты говоришь, то беда не велика. Надо однако позаботиться, чтоб тебя люди не видели; я не верю им ни в чем; у них всегда навострены глаза и уши; мы окружены шпионами; они любят своих господ, как волки ягнят, чтоб полакомиться их мясом.
   -- Как, вы даже и в Марцио не уверены?
   -- Прежде, чем сломался, он был цел, говорит пословица. И да, и нет; но я его послал по делам на виллу. Тебе придется (и видишь, я зато делаю более для тебя, чем для себя) скрыться на это время в подземельях дворца.
   -- Как в подземельях?
   -- Это так говорится, в подземельях -- в погребе. И ты будешь там в достойной и приятной компании -- с винными бочками; я тебе разрешаю открыть их и пить из них забвение всех бед, сколько тебе угодно, с одним только условием, чтобы напившись вдоволь, ты заткнул их опять.
   -- Уж если иначе нельзя, то из-за хорошей компании я согласен и на такую комнату.
   -- Ты не будешь там жить по-княжески, но однако ж и не по-разбойничьи; соломы найдешь много; меньше чем через час я дам тебе поесть и принесу тебе огня и мазь, которая залечит тебе боль в ранах. Пусть я околею, если ты в короткое время не будешь чувствовать себя здоровым. Утешься, не все предприятия удаются безопасно; не удача, но терпение все побеждает. Римляне после поражения в Каннах продали место, на котором был Карфагенский лагерь, и наконец-таки взяли Карфаген. -- Обопрись за меня... Ступай потихоньку; смотри не ушибись -- идем шагом.
   Они шли в темноте нескончаемыми проходами, пока не добрались до подвалов дворца.
   -- Тут меня и дьявол не отыщет.
   -- О! в этом ты можешь быть уверен; тебя никто не отыщет!
   -- Притом никто и не знает, что я здесь.
   -- И не узнает никогда.
   -- Мне нужно только, чтоб не узнала полиция до после-завтра; а потом мне и дела нет.
   -- Наклони голову и смотри не ушибись об ворот... вот так... с этой стороны... входи.
   -- Входить? -- проговорил Олимпий и остановился. Он почувствовал сырой, холодный воздух, охвативший ему лицо. Дон Франческо расхохотался.
   -- Я вижу ты трусишь? -- сказал он.
   -- Я? Нет; только я думаю о том, что все закрытые места таковы, что всегда знаешь, когда в них входишь, но никогда не знаешь, когда выйдешь.
   -- Как так? завтра ночью -- ведь ты сам решил.
   -- А если вы не придете за мной?
   -- Да какая же мне польза от твоей смерти? Где мне найти другого Олимпия?
   -- Ну, а если не придёте?
   -- Ты тогда кричи. Погреба у самой улицы, и прохожие тебя услышат.
   -- Хороша находка! Из погреба Ченчи я попал бы тогда в тюрьму Корте-Савелла.
   -- Ты пойми, что мне самому пришлось бы отправиться в крепость за то, что я спрятал такого приятеля, как ты.
   -- В том, что вы говорите, есть доля правды: на всякий случай оставьте дверь открытою.
   И он взошел; но дверь захлопнулась за ним.
   -- Дон Франческо, как же это? ведь дверь закрылась? Принесите мне скорей огня и отоприте дверь.
   -- Я сейчас иду за ключом и вернусь.
   -- Да смотрите, не забудьте огня.
   -- Огня! ну, огня у тебя будет вдоволь, если справедливо сказание: et fax perpetua luceat eis [И да сияет им вечный свет], -- напевал Ченчи панихидным напевом, поспешно удаляясь.
   -- Удивительно, право! -- продолжал граф, когда вернулся в свою комнату: -- и эти люди воображают, что у них очень тонкий ум! Всякая лисица употребляет больше осмотрительности, чтоб не попасть в западню. Теперь жди меня, Олимпий; ты прождешь долго; разве ангел, в день страшного суда, придет отпереть тебя, а уж я наверное не приду. Твоя смерть будет повторением смерти римского эпикурейца Помпония Аттика, друга Цицерона. А ведь должно быть в голодной смерти есть своего рода сладострастие. Если бы Олимпий не свалился мне на голову так неожиданно, я устроил бы сам таким образом, чтобы можно было наблюдать над ним симптомы голодной смерти... Делать нечего! Это мы оставим до другого раза, если Бог поможет найти случай. Теперь же я отдаюсь в руки случайности, потому что в моих глазах один гран удачи стоит целого четверика уменья. В войне, в любви, в делах, даже в самых искусствах, всем распоряжается удача. Прощай, Олимпий, покойной ночи! Мой прощальный поклон не так торжествен, как поклон сбира, мой проще, но вернее. Спи спокойно, Олимпий; мне тоже хочется спать; и я желаю тебе сна невинности -- сна, подобного моему.
   Из четырех разбойников, товарищей Олимпия, трое остались убитыми на месте; четвертый, раненый смертельно, умер прежде, чем его донесли в госпиталь. Герцог также был ранен в руку, но остался жив. После длинного процесса, в котором он сознался во всем подробно, умалчивая только об участии графа Ченчи, папа был в нерешимости: осудить ли его на смертную казнь, или только на галеры? Однако сильные связи графа при дворе, а более всего деньги, которыми он щедро наделял приближенных папы, расположили его принять в соображение молодость герцога, его примерную до тех пор жизнь, и проч. и проч., и потому наказание было смягчено. В чем заключалось это смягчение, я, к удивлению моему, отыскал в делах Проспера Фариначио, который был его адвокатом: герцога послали в Авиньон папским губернатором.
   Но так как вещам необыкновенным с трудом верится, когда не известны причины, делающие их обыкновенными и естественными, то весьма любопытны мемуары того времени: из них видно, что папа Климент пришел к такому решению по своей чрезмерной скупости. Он не назначил никакого содержания герцогу, но еще подверг его стольким издержкам, независимо от сопряженных с его должностью, честью и достоинством римского вельможи, что частью от этого, частью от больших издержек по процессу, знатнейший дом Альтемс потерпел значительный денежный ущерб, от которого никогда уже и не смог оправиться.

Глава XIII. Монсиньор Гвидо Гверра

   Бледная, бледная, вся в белом, с лампадой в руках, Беатриче теперь похожа на весталку. Она ступает быстро и стремительно, едва касаясь земли ногами...
   Вот она поставила на пол лампаду, отворила осторожно дверь, робко осмотрелась кругом и скользнула в сад.
   Куда идет в такую пору Беатриче, это бесстрашное дитя? Не хочет ли она насладиться созерцанием небесного свода, на котором Бог начертал свою славу звездами, как словами? Но небо покрыто черными тучами и воздух полон тревоги под гнетом приближающейся грозы. Может быть, она вышла в сад упиться звуками, которыми соловей оглашает тишину ночи? Нет, удары грома наполняют воздух, и испуганные звери прячутся в своих берлогах, или притаившись лежат под зеленью лесов. Зачем же идет она?
   Она, несчастная, идет искать того светила, которому суждено быть её путеводной звездой посреди мрака, еще более черного, чем небо этой адской ночи. Зачем мне дольше скрывать её тайну? Дочь Франческо Ченчи идет на свидание с своим возлюбленным. Но как и когда она почувствовала любовь? Как могла любовь пустить свои корни в этой душе, полной отчаяния? На гранитной скале, куда не проникал след человека, куда изредка только залетит птица, чтоб дать отдых своим крыльям, и видел свежую, прекрасную фиалку, колеблемую утренним ветерком. Кто занес туда горсть земли, которая вырастила этот скромный цветок? Так было и с Беатриче.
   Монсиньор Гвидо Гверра, как видно из мемуаров того времени, происходил из знаменитого рода; он был высок ростом, красив и с приятным выражением лица. У него, как и у Беатриче, были русые волосы и голубые глаза. Нравы ли того времени были распущены, или в них было менее притворства, только тогда никто не возмущался тем, если прелаты чувствовали стремление к оружию или к любви. Часто высокие сановники церкви бросали свою духовную одежду и лезли в окно к любовницам, или надевали меч; они принимали участие в сражениях, где наносили и получали порядочные раны. Соборные уставы не только не одобряли, но напротив того, с древних времен строго преследовали подобные проделки; один обычай побеждал уставы. Коадъютор парижского архиерея ди-Гонди, впоследствии кардинал де-Ретц, переодетый в светский костюм, пробирался по ночам к Анне Австрийской, регентше Франции, а днем являлся ко двору с кинжалом под рясой. По этому случаю в то время кинжал называли молитвенником преосвященного коадъютора.
   Чистейшая душа Беатриче верно бежала бы от всякой непозволительной любви. Но известно положительно, что, хотя монсеньор Гвидо Гверра и носил духовное платье, он однако же не был связан ни церковными обетами, ни священным званием, и мог по желанию сбросить рясу и идти под венец. Он остался единственным сыном у своей овдовевшей матери и обладал большими богатствами. Кроме того, он отличался блестящим умом, способностями ко всякому роду занятий, большой удачей во всем, так что не было предприятия, которое он затеял бы и которое ему не удалось бы выполнить счастливо. Судьба, казалось, хотела соединить на нем все свои блага... Лукреция знала об этой любви и покровительствовала ей, сколько могла, из сострадания к Беатриче, которую она хотела избавить от непристойных и свирепых преследований отца и видеть счастливою.
   В редких случаях, когда дон Франческо выходил из дома по своим делам, или выезжал из Рима, Гвидо, извещаемый через верных посланных, тотчас являлся во дворец и утешал, как умел, бедных женщин. Не смотря на данную им клятву быть мужем Беатриче, он откладывал со дня на день исполнение этой клятвы. Пользуясь расположением папы и зная его строгий нрав и желание, чтоб он не оставлял духовного звания, в котором папа обещал ему быстрые повышения, Гвидо изыскивал все случая открыть свое сердце святому отцу, так чтобы не вооружить его против себя и получить его согласие. Но когда дон Франческо узнал через своих шпионов о намерении монсиньора Гвидо, или может быть только имел подозрение, этого уже было достаточно для того, чтобы предложить Гвидо перестать посещать его семейство и оставить всякий помысел о Беатриче, если ему дорога жизнь. Имя графа Ченчи даже у самых храбрых отнимало охоту входить с ним в ссору, и тот, кто заслужил его вражду, не мог бы считать себя в безопасности даже в своей постели; но надо думать, что монсиньор Гверра пренебрег бы его угрозами, если бы репутация любимой им девушки, которая для всякого, истинно любящего, должна быть дороже всего на свете, не удержала его, из опасения скандала; поэтому он виделся с нею редко, и злополучные любовники находили утешение только в том, что изредка пересылали друг другу письма.
   Кто из вас, читатели, не получал хоть раз в свою жизнь подобных писем? Вы помните, с каким волнением вы к ним прикасались, как дрожали ваши руки, когда вы их развертывали, и с каким нетерпением вы спешили читать их при тусклом свете сумерек или при слабых лучах луны? Вы помните, как у вас бились виски, как звенело в ушах и как огненные мурашки мелькали перед глазами? Вы помните, как вы одним взглядом пробегали его всё, а потом перечитывали на досуге каждое слово и, осыпав поцелуями, прятали на груди.
   В таком положении были отношения любовников, когда в один вечер, монсиньор Гверра, переодетый, шел мимо дворца Ченчи; он смотрел наверх, отыскивая огонь в окне у Беатриче, как мореход ищет маяка в бурную ночь. В то самое время, как он поравнялся с аркою дворца Ченчи, он почувствовал, что его толкнул бежавший мимо человек. Он чуть не свалился от толчка; но, устояв на ногах, схватил за шиворот бежавшего, угрожая ему голосом, полным негодования:
   Тот, как только узнал его, сказал:
   -- Не шумите, ради Бога! Возьмите это письмо: оно от донны Беатриче.
   И побежал прочь.
   Гвидо, ставший неосторожным от чрезвычайной любви, осматривался кругом, не попадется ли ему фонарь. В глубине арки он увидел лампаду, горящую перед образом мадонны. Не рассуждая более, он отправляется туда и вскрывает письмо, в котором едва узнает почерк возлюбленной девушки: до такой степени оно было написано дрожащею рукою. Эти несколько строк заключали в себе мольбу: ради всего, что у него есть святого, прийти в эту самую ночь, в час, в сад, и ждать ее в лавровой беседке, если он не хочет, чтобы она умерла.
   Он осторожно спрятал письмо и удалился. Вернувшись домой он взял шпагу, веревочную лестницу и, когда настало время вышел один. Дойдя до ограды сада Ченчи, он перелез ее и спрятался в назначенном месте.
   Гвидо прислушивался, и ему беспрестанно слышался шум между листьями; он высовывался, осматривался кругом и, не видя никого, со вздохом возвращался в свое место. Назначенный час прошел. О Боже! уж не случилось ли несчастья, на которое указывали в письме?.. У него замерло сердце, и он, шатаясь, прислонился к дереву.
   Вдруг послышался голос:
   -- Гвидо!.. Беатриче!..
   Девушка трепетно сжала руку своего возлюбленного, который дрожал, как листья лавра над его головой. Беатриче, точно пораженная какою-то ужасной мыслью, забыв девственную скромность, прижалась к нему и, как в бреду, прошептала:
   -- Гвидо, возлюбленный мой, спаси меня! Гвидо, уведи меня отсюда... сейчас... не мешкай ни одной минуты!.. тут земля жжет мне ноги... здесь отравлен воздух, которым я дышу... Гвидо!.. пойдем...
   -- Беатриче!..
   -- Не будем терять слов... бежим, умоляю тебя, пока не потеряна возможность!.. Если ты не хочешь иметь меня своей женой, ничего... ты отвезешь меня в монастырь... куда хочешь... хоть в Клариссы, где замуровывают дверь за отшельницами -- только спаси меня из этого проклятого места... спаси меня, я этого требую!..
   -- О Боже! возлюбленная ноя! что значит это волнение!.. Ты горишь, как в лихорадке.
   -- Тут... в душе моей смерть!.. Избавь меня от отчаяния... от вечного проклятия... Что со мной?.. Вообрази себе преступления, от которых бледнеют палачи, преступления, от которых подымаются дыбом волосы у злодеев, которые леденят кровь, от которых отнимается голос и каменеют слезы: представь себе все преступления, какие только мифология рассказывает о семействе Атридов, -- и тогда ты не вообразишь себе всех ужасов, которые затеваются и исполняются в Риме... здесь... во дворце графов Ченчи...
   -- Ты приводишь меня в содрогание... во говори же... скажи мне...
   -- Могу ли я говорить это, а ты слушать? Если б я открыла тебе все, ты увидел бы краску на моем лице даже сквозь окружающий нас мрак ночи... Я умерла бы от стыда у ног твоих. Довольно знать тебе, что я, благородная римская девственница, я, из уст которой не вышло ни одного нескромного слова, я, у которой не было никогда ни одной мысли, которую бы я не могла поверить своему ангелу-хранителю, -- я скорей избрала бы постыдную жизнь распутной женщины, чем остаться один лишний час, одну минуту за этим порогом, над которым висит гнев Божий!.. Это ужасающие тайны, которые не должны и не могут быть рассказаны.
   -- Но куда ты можешь идти со мной в таком виде? Как ты перелезешь стену к таком платье? Подожди до завтра...
   -- Завтра! Несчастный!.. Да знаешь ли, что может и теперь уж поздно?.. Я не оставлю тебя и прилипну к тебе, как раскаленные щипцы... Идем... беги... я следую за тобой!
   -- Пусть будет по твоему; идем, с Божией помощью...
   -- И не простившись с хозяином? Возможно ли это?.. -- крикнул насмешливый голос.
   И в то же время был нанесен сильный удар топора, который разрубил бы Гвидо пополам, если б упал на него; но, к счастью, он ударился со всего размаху о дерево, около которого стола любовники, и срезал его, как тростник; дерево, падая, ударилось о соединенные руки Беатриче и Гвидо и разъединило их.
   Потрясенный, но не уничтоженный этим ударом, Гвидо ощупью искал руки Беатриче, но сильный толчок отбросил его на несколько шагов, и в то же мгновение на него наскочил человек, говоря ему шепотом:
   -- Безрассудный! убегайте, или вы погибли! Я кинусь вслед за вами для того, чтоб спасти вас! -- и потом громко стал кричать. -- А! изменник! ты не убежишь от меня!.. Вот тебе... вот тебе еще удар!..
   По всему саду, смешиваясь с ревом ветра, слышны были бранные слова и страшные угрозы. Резкий голос Ченчи, как зловещая птица, кричал беспрестанно:
   -- Крови!.. крови!.. режьте его, как собаку!..
   Гвидо бежал, оглушенный всем этим; но вдруг ему стало совестно, что он оставил Беатриче одну в руках разъяренного отца; не сознавая ясно, что нужно делать для того, чтобы помочь ей, он остановился, повернул назад и ухватился за шлагу; но прежде чем он успел обнажить ее, его настиг преследовавший его человек и сказал ему:
   -- Зачем вы остаетесь? Ради всех святых, отчего вы не бежите?..
   -- А она?..
   -- Ее есть кому охранять. Идите скорей, вы не можете ее спасти и только губите себя!
   И он толкнул его на лестницу, придерживая ее, чтоб так мог легче взойти; потом нанес такой сильный удар по стене, что кинжал разломался на мелкие части и искры посыпались кругом; всё это он приправлял криками и проклятиями, от которых содрогнулись бы своды небесные.
   -- Где убитый? -- спрашивал рассвирепевший дон Франческо. -- Огня, огня сюда!.. чтоб я мог видеть его раны! огня, чтоб я мог вырвать сердце из его груди и бросить ему в рожу!.. где убитый?
   -- Он убежал, -- отвечал с грустью Марцио.
   -- Как убежал? Неправда; он должен быть здесь... он должен быть убит!.. Бежал! Ах вы изменники, собаки!.. вы допустили его бежать! На кого мне положиться? Правая рука действует, как иуда с левой... а на тебя, Марцио... на тебя у меня уж давно есть подозрение... берегись... мои подозрения переходят прямо в удары кинжала... -- Едва лишь у него вырвались эти слова, граф понял, как неосторожно поступил; он укусил себе губы, как бы в наказание за то, что они это выговорили и, стараясь тотчас изгладить дурное впечатление, прибавил более кротким голосом: -- Марцио, ты с некоторых пор служишь мне не так ревностно, как прежде: я тебя не удерживаю, -- хотя без тебя я буду, как без одной руки, я предпочитаю потерять тебя, чем видеть в тебе беспечного и не вполне верного слугу.
   Сказанное слово и брошенный камень уж не возвращаются назад. Арабески на ножнах и узоры на клинке не делают менее острым лезвие кинжала. Слова Ченчи запали в сердце Марцио, как камень в воду; но поверхность, едва помутившаяся, пришла скоро в спокойствие, и он отвечал жалобным голосом:
   -- Скажите лучше, эчеленца, что я надоел вам. Это всегдашняя участь слуг. Нет чернил, которыми можно было бы прочно записывать в сердце господ долгую и верную службу. Как только тебе хоть раз изменит судьба, неблагодарность уже настороже и, как губка, стирает все... Что ж делать? надо терпеть!.. завтра я сниму вашу ливрею.
   Ченчи был уверен, что обманул Марцио, а между тем Марцио, как мы увидим дальше, провел его.
   -- Марцио!.. что значат слова, произнесенные в гневе? Это мимолетный ветер. Я считаю тебя за самого верного слугу своего и намерен тебе теперь же доказать это.
   Граф, окруженный слугами, державшими факелы, принялся искать Беатриче и скоро нашел ее. Потрясенная всем происшедшим, она оставалась без движения. Но едва лишь он увидел ее, в нем вновь вспыхнула самая зверская ярость; схватив ее за руки и потрясая ее с ужасной злобою, он с горьким сарказмом говорил ей:
   -- Так вот она, невинность, которой непонятны слова любви и сладострастия, как звуки незнакомого языка? Вот она девственница, берегущая лилию, которая должна умножить блаженство рая? Бесстыдница!.. распутница, принимающая тайно любовников!.. Так ты сама вызываешь на гнусные наслаждения... сама навязываешься тем, кто не хочет тебя. Скажи мне, кто был тот, с кем ты бесстыдно обнималась?
   Беатриче смотрела на него и молчала. Старик, взбешенный этим спокойствием, заревел.
   -- Говори, если не хочешь, чтоб я убил тебя!
   И так как Беатриче не прерывала молчание, он совершенно остервенел, вцепился ей руками в волосы и стал рвать их прядь за прядью; не довольствуясь этим, он поносил ее самыми грязными ругательствами, каких никогда не слышала ни одна честная женщина, и наносил ей жестокие удары в грудь, в шею, в лицо. О, из сострадании отвратим наш взор в другую сторону! Кто мог бы видеть, не содрогаясь, этот нежный лоб и щеки, изувеченные глубокими царапинами, эти божественные глаза, распухшие и в синяках, кровь, льющуюся вместе со слезами на эти милые уста! Он опрокинул ее на землю, таскал ее за волосы и беспрестанно переходил от одного тиранства к другому; топтал ее ногами, но она все молчала; раз только у нее вырвались из груди слова:
   -- Горе! горе мне!
   -- Ступайте прочь отсюда все вы, -- крикнул граф: -- ты, Марцио, останься... Слушай! я хотел поручить тебе эту негодницу, в доказательство моего доверия к тебе... но лучше будет, если я сам присмотрю за ней, чтоб она не заколдовала тебя... Поди в мой кабинет, в конторке, в правом углу, ты найдешь связку ключей; возьми их и принеси мне... Торопись... ступай...
   Марцио, вынужденный остаться грустным зрителем безбожного обращения, пошел и мигом вернулся с ключами; он поднял девушку и, становясь между нею и отцом, делал вид, что грубо толкает ее в подвал.
   Марцио оставил в нескольких шагах позади графа Ченчи; вдруг слух его был поражен страдальческим стоном и словами:
   -- Умереть так... без хлеба и без причастия. Ах ты изменник!
   Марцио догадался, что в этих пещерах скрываются еще другие преступления, кроме того, которого он был свидетелем, и повернул голову в ту сторону, откуда слышался голос; но Франческо Ченчи, запыхавшись, поравнялся с ним в эту самую минуту и бросив на опасного слугу свирепый взгляд, спросил:
   -- Слышал ты стон?
   -- Стон?
   -- Да, точно стон грешной души...
   -- Мне послышалось... завывание ветра в пещерах...
   -- Нет, нет... это стоны... Дед мой заморили здесь голодом своего врага. С тех пор, говорят, в этих пещерах водятся привидения; и я этому готов поверить.
   -- Спаси меня Господа! Что касается до меня, я не взошел бы сюда даже со святой свечею в кармане.
   -- И хорошо делаешь. Открой эту дверь: вон там, направо... третью... вот так... хорошо.
   Марцио отпер дверь и граф со всей силы втолкнул туда Беатриче.
   -- Ступай, проклятая, ты теперь испробуешь вкус хлеба покаяния и воды страдания.
   Беатриче от сильного толчка упала на пол и ударилась лицом о выдающийся камень, отчего сделала еще новую рану на губах: побежденная болью, она упала в обморок. Когда душа несчастной вернулась к жизни, она встала с полу: она была одна, окруженная мраком; опершись на стену, несчастная предалась размышлениям:
   -- Горе мне! горе! Бог покинул меня. Никто из живущих не смеет и не может помочь мне, -- никто. Судьба обрушилась на меня, как свод святого Петра. Право, уж слишком много бури для того, чтоб сломить такой слабый тростник. Ты не осудишь меня, Господи, за то, что я свалилась под бурею, которую ты сам послал на меня... Гвидо мой, Гвидо! О, горе мне! и он теперь наверное уж умер... Он говорит теперь обо мне с Вергилием... и они вместе ждут меня к себе. О, Боже! Гвидо не вини меня в своей смерти... Теперь, когда я без стыда могу говорить с тобой, я открою тебе, как беспредельна, как сильна была моя любовь к тебе. Но зачем, -- да простит тебя Бог, -- зачем Гвидо хотел ты соединить свою судьбу с моею? Разве я не говорила тебе, что дни мои обречены на погибель? Разве я не предваряла тебя?.. О, зачем я живу и не в состоянии умереть? Говорят, что мы не в праве лишить себя жизни! Нет? Душа должна чувствовать, страдать и не должна желать смерти телу... Я перенесла бы даже такую долю, если б я не знала, что я -- семя злополучия, брошенное на землю для того, чтобы взрастить жатву слез для всех, кто меня любит... Да, дни мои растут, как ветви ядовитого дерева, которое убивает всякого, кто захотел бы отдохнуть под его тенью. Я не виню тебя, Господи! Ты возложил на спину твоего единородного сына крест из дерева, и он трижды упал под его бременем; но на меня ты возложил свинцовый крест. У меня нет сил нести его, и я бросила его на землю. Пусть берет кто хочет эту исстрадавшуюся душу... Моя жизнь слишком тяжела и я хочу кончить с нею.
   В этих размышлениях, непреодолимое желание умертвить себя овладело её умом; полная решимости, с печатью смерти на челе, с душою, переполненною холодным отчаянием, она разбежалась и со всего размаху ударилась головою об стену... О, Боже! Она пошатнулась, распростерла руки и упала без чувств на землю.

Глава XIV. Убийство в Витане

   Конечно, не могло быть большего благодеяния для Беатриче, как если бы мольба её была услышана и принята эта страдальческая душа, которая после краткого шестнадцатилетнего странствования на земле, не находила себе другого убежища, кроме вечного мрака смерти! Но Богу угодно было сделать иначе. Густые, изобильные волосы на голове Беатриче смягчили удар, и он не был смертелен. Мы не можем сказать, сколько часов пробыла она в беспамятстве. Когда она очнулась, то приподнялась и села опершись о стену, не помня, ни где она, ни как сюда попала. Она сжимала руками голову, в которой чувствовала сильную боль, хотя и не помнила её причины. Вдруг ей послышалось, будто произнесли её имя; она прислушивается внимательно: точно, имя её повторяется. Тогда она вспомнила рассказ Вергилия о том, как звала его к себе мать. Голос, который она теперь слышала, имел что-то среднее между звуками голоса брата и матери. Она заключила из этого, что, благодаря их ходатайству, божественное милосердие избавило ее от вечной муки и, утешенная этой мыслию, бодро встала на ноги и, всплеснув руками, с чувством невыразимого восторга, воскликнула:
   -- Благодарю тебя, мать моя, благодарю тебя, мой дорогой Вергилий! явитесь мне! дайте мне увидеть вас!.. откройте мне ваши объятия... Отчего мой Гвидо не с вами? Каким молодым он умер! Но если он придет сюда с вами... со мною, своей супругой, ему не тяжела будет смерть: наши поцелуи не будут преступны. Не правда ли, матушка, мне можно, целовать его даже при вас; ведь он мой супруг?
   Но голос приближался все более и более.
   -- Синьора Беатриче... опомнитесь, не падайте духом... О, синьора Беатриче, не бойтесь, это я... это Марцио зовет вас.
   -- Марцио! В том мире это было имя одного слуги, который был мне предан... Это он хотел размозжить голову графу Ченчи в день пира... То было преступление; но участие ко мне подвигало его на это... Будем молить Бога, чтоб он простил его, или возложил на меня его грех, -- я искуплю его в чистилище.
   -- Дитя мое! Я боюсь, что Бог накажет меня именно за то, что я не выжил его из этого мира.
   -- А теперь что делает Марцио? Он тоже умер?
   -- Синьора Беатриче, вы бредите... Ради Бога, опомнитесь... пересильте себя... подойдите ко мне, выслушайте меня: старик злодей, граф Ченчи спит теперь... Хотите, чтоб он уже никогда не проснулся?
   -- Что вы говорите, Марцио? Я не хорошо вас понимаю, у меня в голове точно туман... -- Тот, кто дал вам жизнь для того, чтобы мучить вас, тот, кто называется вашим отцом, тот, кто умертвит вас, если останется жив... Хотите, чтоб он умер... в эту ночь... через пять минут? Его жизнь на кончике моего ножа.
   -- Нет, нет! воскликнула Беатриче, приходя в себя: -- Марцио!.. Боже вас упаси это сделать -- иначе я возненавижу вас... Я вас обвиню перед судом... Пусть он живет и кается: он покается когда-нибудь, может быть.
   -- Покается! Разве волков когда-нибудь видали на исповеди? Я сказал вам, если он останется жив, вы умрете.
   -- Что за беда? Разве я не пробовала умереть? Ах, как тяжело вернуться к жизни! Марцио, мой верный Марцио! У меня нет больше дыхания; я хотела бы смертью утолить жажду. Слышал ты когда-нибудь рассказы о наших предках, которые держали около себя безжалостного друга или раба для того, чтобы, когда придет необходимость покинуть жизнь, он нанес им благодетельный смертельный удар? Марцио, я столько не требую от тебя... Принеси мне только какой-нибудь травы, которая имела бы свойство закрыть мне глаза на веки, дать мне наконец покой, которым я никогда не наслаждалась при жизни.
   -- Нет, клянусь святой душой Анны Ринарелло, если я не погибну, вы будете жить. Несчастное дитя! не предавайтесь отчаянию. Я скоро вернусь к вам; теперь мне необходимо идти к вашему ужасному родителю... Если б он проснулся и застал нас вместе, вам бы не было спасения.
   И он оставил ее. Думая только о жалком положении Беатриче, он уже готов был выйти вон из пещеры, как внезапно ему пришел на память стон, слышанный им в прошлую ночь; он вернулся назад, стал прислушиваться, по ничего не слышал: тогда он стал слегка стучать в дверь, которая была пред ним, и вдруг послышался тот же стон, но еще более страдальческий.
   -- Боже мой! Я умираю с голоду, умираю от жажды; лучше бы быть повешенным; я к этому уже был готов...
   -- Кто ты? Отвечай скорей...
   -- Эчеленца, разве вы не знаете, кто я? Отоприте мне дверь, ради Бога, я готов глодать своя собственные руки.
   -- Отвечай скорей, говорю тебе, или я уйду.
   -- Я человек, у которого открытый счет с правосудием; но по правде сказать из-за вздора, -- впрочем, я честный бандит и прежде всего, верный: меня зовут Олимпий. Меня запер здесь граф Ченчи, два дня назад, должно быть, потому, что здесь не видно, когда встает и когда ложится солнце; он обещал вернуться, и вот я до сих пор жду его. Ах! если ты крещеный человек! дай мне каплю воды, кусок хлеба, огня... ради Бога!
   -- Это ужасно! Морить голодом человека и без причастия! Душа этого человека -- ад, дна которого никогда не отыщешь. Олимпий, теперь я не могу помочь тебе: потерпи, я скоро вернусь; пока у меня нет ключа.
   -- А вы кто такой?
   -- Я -- Марцио.
   -- Ты пришел наслаждаться моими предсмертными муками?
   -- Я никогда не изменял никому; будь спокоен... прощай!
   -- Когда-то мы не изменяли друг другу. Я буду ждать... буду надеяться, буду терпеть молча, -- но ради Бога, Марцио, возвращайся скорее, если хочешь застать меня в живых: я голоден, я продрог... Жажда томит меня.

* * *

   Граф Ченчи лежал и не мог двигаться, потому что нога его распухла от сильного движения и от гнева, который взволновал его кровь. Тревожный сон сомкнул ему наконец глаза; когда он проснулся, то попробовал встать, но острая боль не допустила его до этого. Он скрежетал зубами от злости и, произнося ужасные ругательства, восклицал: "и мне надо будет довериться этому изменнику!" Тогда он позвал Марцио, который явился мигом, но с мрачным лицом.
   -- Марцио, видишь, как я верю тебе, возьми ключи от тюрьмы Беатриче и отнеси ей хлеба и воды...
   -- Больше ничего?
   -- Ничего... Марцио, надень на себя какой-нибудь святой образок, чтобы прогонять привидения, если они явятся тебе. Если до твоего слуха дойдет какой-нибудь голос, не обращай внимания: это все обманы дьявола; в особенности обходи пещеры с правой стороны, там умер с голоду враг моего деда...
   -- Эчеленца, отчего мы не идем вместе с вами?
   -- Разве ты не видишь, чёрт возьми, что я не могу двигаться?
   -- Если ваша дочь ранена, прикажете лечить ее?
   -- Нет. Но разве ты думаешь, что она ранена?
   -- Мне кажется, и это может испортить её красоту.
   -- Я не точу, чтоб она потеряла теперь красоту; пусть позже... Возьми вот здесь, в шкафу, бальзам; если нужно, помоги ей.
   Марцио ловко захватил другие ключи, потому что ключ от тюрьмы Беатриче он взял в то время, когда граф спал, и отправился в пещеры.
   -- Синьора Беатриче, -- с горечью сказал Марцио, войдя к пленнице: -- вот дары, которые посылает вам ваш отец, -- и подняв фонарь, он с вниманием посмотрел на её ангельское лицо, обагренное кровью. Он удержал крик негодования и со всею нежностью, на какую был способен, прибавил: -- подите сюда, позвольте мне вымыть вам лицо... простите, что я не умею делать этого нежнее... -- Он обмывал ей раны, мазал их бальзамом и обвязывал. -- О Боже! повторял он беспрестанно: -- ты свидетель этого злодейства!.. А если ты ему свидетель, то как же ты можешь терпеть его?
   Окончив перевязку, Марцио повторил.
   -- Дитя мое, вот дар, которые посылает вам тот, кто зовется отцом вашим -- хлеб и вода; я пренебрег его строгим запрещением, и припас еще другую пищу; но, право, я не в силах увещевать вас -- продолжать жизнь, которая превосходит самую ужасную казнь; и, что более всего надрывает мне сердце, так это то, что я не могу помочь вам ни в чем, потому что (и при этом голос его сделался глухим от сдержанных слез) я решился сегодня же оставить ваш дом.
   Беатриче опустила голову, как человек, испытавший уже так много горя, что он хотя и чувствует, но не умеет более жаловаться на новые удары страдания.
   -- Гвидо умер, и ты покидаешь меня?
   -- А кто вам сказал, что монсиньор Гвидо умер?
   -- Так он жив?
   -- Жив, и цел, и невредим.
   Беатриче склонила голову на плечо Марцио; она долго оставалась в таком положении, потом чуть слышно сказала:
   -- Гвидо жив, и ты покидаешь меня?
   -- Да вы и сами покидаете меня. Слушайте, я хочу открыть вам одну вещь, которую я не сказал бы даже отцу родному, если б он вернулся из царства мертвых. Я вошел в дом Ченчи для того, чтоб исполнить обет; и знаете ли какой обет? Убить графа Ченчи. Ежедневные злодейства этого изверга всё более и более утверждали меня в моем намерении; я понимал, что, отняв у него жизнь, я не только удовлетворю своей мести, но что это будет с моей стороны даже заслуга перед народом, и людьми, и перед Богом. Только, если это смущает вас, я не совершу этого на ваших глазах: больше я ничего не могу сделать для вас... и не трудитесь говорить мне... Никто меня не разубедит, никто; то, что должно исполниться, будет исполнено.
   -- Но чем, же граф Ченчи вооружил вас против себя? Когда вы явились к нему в дом, мне кажется, что вы ему были совершенно не известны.
   -- Да я-то знал его. Если бы он оскорбил меня, ранил меня, я сумел бы простить ему. Конечно, я большой грешник; но когда-то и у меня было сердце христианина. Он убил мою душу и оставил мне жизнь: теперь я умер для всего, кроме одной вещи, и я ее сказал вам. Слушайте-ка: знал ли я графа Ченчи прежде, чем вошел в его дом; это конечно не покажет вам его большим злодеем, чем он есть, потому что одним злодейством больше или меньше -- это в нем не считается; но может быть разсказ мой удержит на губах ваших проклятие против его убийцы. Я мало грамотен, -- потому я разсказываю вам так, как мне говорят сердце, и вы можете верить каждому моему слову, все равно как евангелию. Я родился в Тальякоццо; отец мой умер, когда я был ребенком, и оставил мне заливной луг и стада; мать моя заболела и могла смотреть за мною. Я вырос, дурные товарищи скоро окружили меня и завлекли во всевозможные пороки; в короткое время, отчасти потому, что маня обкрадывали, отчасти потому, что обыгрывали страшно, я потерял все мое достояние: с последним стаканом вина, который выпили друзья в моем доме, они выпили и забвение обо мне, они исчезли вместе с духом последнего кушанья; но по уходе их явились другие люди, кредиторы; они отняли у меня всё, выгнали безжалостно из дому... Среди белого дня я должен был взвалить к себе на плечи мою бедную мать и снести в больницу; но дороге злые мальчишки подымали меня на смех; один из них швырнул камень в меня и больную... Злодейское племя людское! Но этим еще не кончились мои мученья прежде чем я дошел до больницы, меня окружили сбиры, вырвали у меня из рук мать, бросили ее посреди улицы и потащили меня в тюрьму. Кредиторы, не довольствуясь всем, что у меня было, хотели еще выжать из меня и самую кровь: я услышал сдержанное рыдание... Это мать моя плакала; я обернулся, чтоб утешить ее, но не мог уже ее видеть, потому что глаза мои были полны кровавых слез. Я хотел говорить... и не мог... Хорошо.
   Марцио замолчал, потом утерев пот с лица, продолжал:
   Я вырвался из тюрьмы, бежал в лес и всем отмстил: мальчику, который бросал камни в мать, я размозжил череп об камень; хорошо. С тех пор я стал делать отметки в календаре острием моего ножа, -- каждый день был обозначен чертою крови: у меня тело горело; кровь опьяняет больше вина. Бог разсудит, мог ли я устоять против демона, который овладеть моей душой; я буду перед ним оправдываться; если я заслуживаю милости, пускай он простит меня, если нет -- пуст осудит; но в том, что я сделал, и в том, что намерен сделать, я не могу раскаяваться... работа мести еще не кончена; моим четкам не достает еще одного "отче наш", одной мертвой головы -- головы вашего отца. В королевстве воздух был опасен моему здоровью, -- я перешел в Церковную Область и нанялся в шайку Марка Шиарра...
   Все то, что я сделал будучи разбойником, вам ни к чему знать; хорошо, если б его не знало и вечное правосудие! В одну субботу, вечером, при заходе солнца, я сидел на камне у опушки леса, облокотясь на ружье, которое лежало у меня поперег колен. Я ждал товарищей для вечерней молитвы, перед образом Мадонны, повешенным на дубе, а также затем, чтоб уговориться на счет завтрашнего дня. Воздух был раскален как печь; заходящее солнце было похоже на окровавленное сердце в сосуде полном крови; мои собственные волосы упали мне на глаза и от багровых лучей солнца тоже казались мне кровавыми; я отбросил их назад, напрасно. Мне все казалось кровавым: небо, поля и животные; стволы деревьев были медного цвета, в блестящих изумрудных листьях отражались те же кровавые лучи; я наводил ужас на самого себя! Может, это была кровавая желтуха! Мне страшно, прошептал я, одному! Если б около меня было хоть живое существо, чтоб избавить от страха, который овладел мною! Я бросил кругом мутный взгляд и увидел перед собою ангельское лицо, синьора Беатриче, совершенную мадонну, сошедшую с полотна и явившуюся, как радость, на землю... и... не обижайтесь, синьора, за исключением того, что она загорела и была гораздо плотнее телом, она была очень похожа на вас; на голове у неё был кувшин -- она шла за водой к соседнему источнику. Губы мои невольно произнесли слова молебствия: "salus infirmorum". Увидев меня в одежде разбойника и с оружием, она не остановилась и ничем не показала ни малейшей трусости. Да и в самом деле, чего ей было бояться? Против грабежа ее охраняла бедность, против насилия -- невинность и кинжал, воткнутый в её косу: она продолжала свой путь и, проходя мимо меня, сказала голосом, похожим на шелест молодых листьев, когда их заколышет первое дыханье весны: "пошли вам Пресвятая Дева свое утешение!" Я не поднял лица, не ответил ни слова; только глаза мои обратились в её сторону и следили за ней, пока могли ее видеть. Думая о том, как я в какую минуту она явилась мне, я воскликнул: "Бог милостив к тебе!" Но потом, читая повесть всех моих преступлений и в небе, и на земле, которые казались мне все еще обагренными кровью, я усмехнулся над самим собой и прибавил: конечно, Христу было много другого дела, чтоб еще заботиться обо мне. Но в эту самую минуту тот же голос проник мне в сердце: "да утешит вас Пресвятая Дева!" повторяла молодая крестьянка, возвращаясь с водой... На следующий вечер я опять вернулся к дубу, и молодая девушка опять прошла, утешая меня тем же приветствием; на другой, на третий день -- то же самое. Что мне сказать вам более? Я мог провести день без пищи, но не видеть ее не мог. Прошел месяц, по крайней мере, в течение которого ни ветер, ни дождь не мешали нам видеться у дуба мадонны, и во все продолжение этого времени она не сказала мне ни одного другого слова, как: "пошли вам Пресвятая Дева свое утешение!" А я ей: да наградит вас Бог, Анета! Ее звали Анета Ринарелло; была она из деревни Витаны, отец её был тамошний пастух. Однажды вечером, не двигаясь с камня, на котором сидел, я позвал ее кротким голосом: "Анета, поставьте на землю кувшин, если вам непротивно, и посидите около меня, если это вам не неприятно". Она поставила тотчас кувшин, посмотрела на меня пристально и глазами указала ни на мадонну. Я понял, что она этим немым взглядом говорила: "я отдаю себя под покровительство мадонны". Тогда я встал, взял ее за руку, и подводя к святому изображению, сказал: "Анета, куда идем мы?"
   -- Это правда, что мы идем уж много времени, и не знаем, куда нас приведет дорога?
   -- В доме отца моего живут чужие люди, на полях, которые были моими, другие сеют и другие собирают. Я тебе ничего не могу предложить и ничего не предлагаю. Напротив того, выслушай меня со вниманием, потому что я не хочу тебя обманывать: голова моя оценена, -- вся вода, которую ты черпаешь из фонтана, не достаточна для того, чтоб омыть мои руки... Не смотри на них, ты ничего не увидишь; кровь, которою они запятнаны, могут видеть только мои глаза и Божии. Если ты соединишь свою с моею, то знай, что тебя ожидают дни опасности, ночи, полные страха, времена испытаний и постыдная смерть! Детям, если несчастье пошлет их нам, знаешь ли какое наследство я могу оставить? Окровавленную рубашку. Тебе -- какое вдовство? Имя жены повешенного. По голосу сердца, я желал бы, чтоб ты избрала меня своим мужем; слушаясь рассудка, мне хотелось бы, чтобы ты отвергла меня; но об этом я тебя не прошу и этого не советую тебе: я бросил кости и покоряюсь тому жребию, какой мне пошлет судьба, открой же мне спокойно свое сердце и не бойся обидеть меня. Я клянусь тебе Пресвятою Девой, которая нас слышит, что если ты хочешь остаться свободной, ты с этого вечера никогда не увидишь лица моего.
   -- Марцио, -- с решимостью отвечала девушка, -- я знаю ваши проступки и вас самих; я думала, что глаза мои давно уже сказали вам, что мой выбор сделан: лучше горе с Марцио, чем с другим радость. Что мне в том, что ваша голова оценена? Если правосудие будет вас искать, мы спрячемся вместе; если нас обоих найдут, мы вместе будем защищаться; если нас возьмут, мы вместе умрем. Но не об этом правосудии сокрушается мое сердце; есть другое правосудие, которое, не искавши, находит; есть глаз, который не закрывается для греха, и я хотела бы, чтобы вы это правосудие смягчили, Марцио; то, чего не может сделать вся вода из реки, может сделать одна слеза -- слеза раскаяния.
   Так говорила Анета, простая девушка, которой все воспитание заключалось-в горячей любви к Богородице. Я чувствовал, что у меня в сердце точно разломился камень, и тихо отвечал ей:
   -- Анета, я даю тебе честное слово оставить своих товарищей при первой возможности, потому что, если я брошу их вдруг, это родило бы в них подозрение в измене, а вслед за подозрением они решили бы мою смерть; -- их много и они сильны. До тех пор я, клянусь тебе, не буду принимать участия ни в каком дурном деле и еще клянусь сделать тебя законной женой и любить вечно. -- Говоря это, я снял с руки кольцо, которое принадлежало моей матери, и приложив его сперва к лику святой девы, для того чтоб освятить его, надел его на её руку, говоря: ты жена моя.
   -- У меня нет кольца, -- сказала Анета, -- на отрежь, прядь моих волос и храни ее в знак обещания моего соединиться святым браком с тобою.
   Я вынул нож, она нагнула голову; я отрезал волосы, но рука у меня дрожала, я их выпустил из рук и ветер разметал по земле. Это было злое предзнаменование. Она подняла голову и улыбаясь сказала:
   -- Ну, отрежь другую, что за беда? что бы ни было, если судьба наша будет счастлива, я возблагодарю Бога, если несчастлива, она мне будет одинаково мила; разве я не сказала тебе, что я готова на все?
   Несколько дней спустя, синьор Марк получил известие через самых верных шпионов, что из королевства и из церковной области на нас идет вооруженная сила, чтоб окружить и захватить нас. Синьор Марк, хотя и был доведен злой судьбой до положения начальника разбойников, был однако щедро одарен способностями опытного воина; он, не теряя времени, отправил меня в Абруццы следит за неаполитанским войском и заманит его в какую-нибудь засаду. Он в подробности описал мне местность и научил, как действовать; благодаря умению этого замечательного капитана, предприятие наше удалось так успешно, что ни один, решительно ни один сбир не вернулся домой с известием о поражении. После десяти дней отсутствия, я вернулся; -- с каким биением сердца я приближался к знакомому дубу, я предоставляю судить вам, -- вы по опыту знаете страдания любви. У подошвы дерева я нашел Анету, -- нашел ее -- но убитою.
   Часть волос её была вырвана, члены переломаны, платье изорвано, на лице её были видны следы ног, которые ее топтали, вонзенный в сердце нож проколол ее насквозь и вошел на крайней мере на четыре пальца в землю...
   Я купил красного сукна, заказал гроб из вызолоченного дерева, положил ее в него своими руками, прикрыл цветами синяки и раны, -- как она была хороша, даже мертвою! -- и, сопровождаемый крестьянами деревни, среди всеобщего рыдания, я похоронил свое сердце. Когда я опускал ее в могилу, у меня потемнело в глазах, и я упал наземь. Когда я пришел в себя, я сидел на земле; могила была засыпана, священник поддерживал меня, проливая слезы, и несколько добрых женщин утешали меня, рыдая. Я встал и пошел прочь, не сказав ни одного слова.
   Я долго разыскивал и наконец узнал, что граф Ченчи, несколько дней назад, поселился в Рока Петрелла, которую мы до сих пор называем Рока Рибальда [Разбойничья скала]. Его следы были всегда кровавые. Внутренний голос сказал мне: он убийца. Я стал расспрашивать подробнее и через одного мальчика пастуха узнал, что Анета приходила каждый вечер к дубу и на коленях долго молилась перед святым образом. Раз как-то, вечером, мальчик увидел едущего мимо верхом человека, который по одежде и по наружности показался ему барином. Человек этот удержал лошадь, остановил и внимательно глядел на молодую девушку во все время, пока она не кончила молитвы; тогда он подъехал в ней и, казалось, старался завязать с нею разговор; но она поклонилась ему и прошла мимо. В следующий вечер, тот же мальчик пас овец и видел двоих разбойников, которые вышли из лесу, схватили девушку, завязали ей рот и глаза и, не смотря на её сопротивление, утащили. Пастух молчал от страху; теперь он говорил для того, чтобы получить что-нибудь; и я выведал от него подробности на счет одежды и наружности разбойников. Я стал следить; ночью я блуждал около стен замка, как волк, днем прятался за ветвями деревьев. Замок был всегда заперт, как сундук скряги. Но раз как-то он открылся и оттуда вышел человек, в котором по одежде я узнал одного из разбойников, описанных мне пастухом: он пробирался осторожно и, как мы говорим между собою, нес бороду на плече; я налетел на него, как коршун: он очутился разом на земле под моими коленями, и я ухватил его руками за горло, прежде чем он успел опомниться. "Я тебе пощажу жизнь, кричал я, если ты мне откроешь, как убил девушку у дуба". Побледнев от страха, он рассказал мне, что его хозяин, граф Ченчи, увидел девушку, что она ему понравилась о что в нем разгорелось желание иметь ее; вот он и велел ему и другому слуге похитить ее и принести в замок, считая это легким приобретением; но видя, что с девушкой не удаются ни ласки, ни угрозы, он прибегнул к насилию, на которое она отвечала порядочными ударами. Тогда граф схватил ее за горло, она его, и, повалившись наземь, они долго катались, кусая друг друга. Наконец, девушка, будучи поживее, поднялась первая и, ударив ногой в лицо графа, сказала: "Вот тебе старый злодей: если б со мною был мой кинжал, я бы уж давно зарезала тебя, -- вот, подожди, на днях вернется мой муж, и, клянусь пресвятою Девой, я не успокоюсь до тех пор, пока он не принесет мне в подарок твоих ушей." Дон Франческо встал в свою очередь, не говоря ни слова; и прежде чем несчастная успела защититься, он нанес ей удар кинжала, который пронзил ее насквозь; она упала, не произнеся даже: Иисус и Мария! Один вздох, и конец. После этого он стал топтать ее ногами, как топчут виноград. Когда стемнело, он велел нам отнести тело к дубу; и мы отнесли его, потому что чей хлеб ешь, того и слушайся. Граф шел за нами с ѣсть всѣхъ моихъ преступленій и въ небѣ, и на землѣ, которые казались мнѣ все еще обагренными кровью, я усмѣхнулся надъ самимъ собой и прибавилъ: конечно, Христу было много другаго дѣла, чтобъ еще заботиться обо мнѣ. Но въ эту самую минуту тотъ же голосъ проникъ мнѣ въ сердце: "да утѣшитъ васъ Пресвятая Дѣва!" повторяла молодая крестьянка, возвращаясь съ водой... На слѣдующій вечеръ я опять вернулся къ дубу, и молодая дѣвушка опять прошла, утѣшая меня тѣмъ же привѣтствіемъ; на другой, на третій день -- то же самое. Что мнѣ сказать вамъ болѣе? Я могъ провести день безъ пищи, но не видѣть ее не могъ. Прошелъ мѣсяцъ, по крайней мѣрѣ, въ теченіе котораго ни вѣтеръ, ни дождь не мѣшали намъ видѣться у дуба мадонны, и во все продолженіе этого времени она не сказала мнѣ ни одного другаго слова, какъ: "пошли вамъ Пресвятая Дѣва свое утѣшеніе!" Л я ей: да наградитъ васъ Богъ, Анета! Ее звали Анета Ринарелло; была она изъ деревни Витаны, отецъ ея былъ тамошній пастухъ. Однажды вечеромъ, не двигаясь съ камня, на которомъ сидѣлъ, я позвалъ ее кроткимъ голосомъ: Анета, поставьте на землю кувшинъ, если вамъ непротивно, и посидите около меня, если это вамъ не непріятно. Она поставила тотчасъ кувшинъ, посмотрѣла на меня пристально и глазами указала ни на мадонну. Я понялъ, что она этимъ нѣмымъ взглядомъ говорила: "я отдаю себя подъ покровительство мадонны". Тогда я всталъ, взялъ ее за руку, и подводя къ святому изображенію, сказалъ; Анета, куда идемъ мы?
   -- Это правда, что мы идемъ ужъ много времени, и не знаемъ, куда насъ приведетъ дорога?
   -- Въ домѣ отца моего живутъ чужіе люди, на поляхъ, которыя были моими, другіе сѣютъ и другіе собираютъ. Я тебѣ ничего не могу предложить и ничего не предлагаю. Напротивъ того, выслушай меня со вниманіемъ, потому что я не хочу тебя обманывать: голова моя оцѣнена,-- вся вода, которую ты черпаешь изъ фонтана, не достаточна для того, чтобъ омыть мои руки... Не смотри на нихъ, ты ничего не увидишь; кровь, которою они запятнаны, могутъ видѣть только мои глаза и Божіи. Если ты соединишь свою съ моею, то знай, что тебя ожидаютъ дни опасности, ночи, полныя страха, времена испытаній и постыдная смерть! Дѣтямъ, если несчастіе пошлетъ ихъ намъ, знаешь ли какое наслѣдство я могу оставить? Окровавленную рубашку. Тебѣ -- какое вдовство? Имя жены повѣшеннаго. По голосу сердца, я желалъ бы, чтобъ ты избрала меня своимъ мужемъ; слушаясь разсудка, мнѣ хотѣлось бы, чтобы ты отвергла меня; но объ этомъ я тебя не прошу и этого не совѣтую тебѣ: я бросилъ кости и покоряюсь тому жребію, какой мнѣ пошлетъ судьба, открой же мнѣ спокойно свое сердце и не бойся обидѣть женя. Я клянусь тебѣ Пресвятою Дѣвой, которая насъ слышитъ, что если ты хочешь остаться свободной, ты съ этого вечера никогда не увидишь лица моего.
   -- Марціо, съ рѣшимостью отвѣчала дѣвушка, я знаю ваши проступки и васъ самихъ; я думала, что глаза мои давно уже сказали вамъ, что мой выборъ сдѣланъ: лучше горе съ Марціо, чѣмъ съ другимъ радость. Что мнѣ въ томъ, что ваша голова оцѣнена? Если правосудіе будетъ васъ искать, мы спрячемся вмѣстѣ; если насъ обоихъ найдутъ, мы вмѣстѣ будемъ защищаться; если насъ возьмутъ, мы вмѣстѣ умремъ. Но не объ этомъ правосудіи сокрушается мое сердце; есть другое правосудіе, которое не искавши находитъ; есть глазъ, который не закрывается для грѣха, и я хотѣла бы, чтобы вы это правосудіе смягчили, Марціо; то, чего не можетъ сдѣлать вся вода изъ рѣки, можетъ сдѣлать одна слеза -- слеза раскаянія.
   Такъ говорила Анета, простая дѣвушка, которой все воспитаніе заключалось-въ горячей любви къ Богородицѣ. Я чувствовалъ, что у меня въ сердцѣ точно разломился камень, и тихо отвѣчалъ ей:
   -- Анета, я даю тебѣ честное слово оставить своихъ товарищей при первой возможности, потому что, если я брошу ихъ вдругъ, это родило бы въ нихъ подозрѣніе въ измѣнѣ, а вслѣдъ за подозрѣніемъ они рѣшили бы мою смерть; -- ихъ много и они сильны. До тѣхъ поръ я, клянусь тебѣ, не буду принимать участія ни въ какомъ дурномъ дѣлѣ и еще клянусь сдѣлать тебя законной женой и любить вѣчно. Говоря это, я снялъ съ руки кольцо, которое принадлежало моей матери, и приложивши его сперва къ лику святой дѣвы, для того чтобъ освятить его, надѣлъ его на ея руку, говоря: ты жена моя.
   -- У меня нѣтъ кольца,-- сказала Анета,-- на отрѣжь, прядь моихъ волосъ и храни ее въ знакъ обѣщанія моего соединиться святымъ бракомъ съ тобою.
   Я вынулъ ножъ, она нагнула голову; я отрѣзалъ волосы, но рука у меня дрожала, я ихъ выпустилъ изъ рукъ и вѣтеръ разметалъ по землѣ. Это было злое предзнаменованіе. Она подняла голову и улыбаясь сказала:
   -- Ну, отрѣжь другую, что за бѣда? что бы ни было, если судьба наша будетъ счастлива, я возблагодарю Бога, если несчастлива, она мнѣ будетъ одинаково мила; развѣ я не сказала тебѣ, что я готова на все?
   Нѣсколько дней спустя, синьоръ Маркъ получилъ извѣстіе черезъ самыхъ вѣрныхъ шпіоновъ, что изъ королевства и изъ церковной области на насъ идетъ вооруженная сила, чтобъ окружить и захватить насъ. Синьоръ Маркъ, хотя и былъ доведенъ злой судьбой до положенія начальника разбойниковъ, былъ однако щедро одаренъ способностями опытнаго воина; онъ, не теряя времени, отправилъ меня въ Абруццы слѣдитъ за неаполитанскимъ войскомъ и заманитъ его въ какую нибудь засаду. Онъ въ подробности описалъ мнѣ мѣстность и научилъ, какъ дѣйствовать; благодаря умѣнію этого замѣчательнаго капитана, предпріятіе наше удалось такъ успѣшно, что ни одинъ, рѣшительно ни одинъ сбиръ не вернулся домой съ извѣстіемъ о пораженіи. Послѣ десяти дней отсутствія, я вернулся;-- съ какимъ біеніемъ сердца я приближался къ знакомому дубу, я предоставляю судить вамъ,-- вы по опыту знаете страданія любви. У подошвы дерева я нашелъ Анету,-- нашелъ ее -- но убитою.
   Часть волосъ ея была вырвана, члены переломаны, платье изорвано, на лицѣ ея были видны слѣды ногъ, которыя ее топтали, вонзенный въ сердце ножъ прокололъ ее насквозь и вошелъ на крайней мѣрѣ на четыре пальца въ землю...
   Я купилъ краснаго сукна, заказалъ гробъ изъ вызолоченнаго дерева, положилъ ее въ него своими руками, прикрылъ цвѣтами синяки и раны,-- какъ она была хороша, даже мертвою!-- и, сопровождаемый крестьянами деревни, среди всеобщаго рыданія, я похоронилъ свое сердце. Когда я опускалъ ее въ могилу, у меня потемнѣло въ глазахъ, и я упалъ на земь. Когда я пришелъ въ себя, я сидѣлъ на землѣ; могила была засыпана, священникъ поддерживалъ меня, проливая слезы, и нѣсколько добрыхъ женщинъ утѣшали меня, рыдая. Я всталъ и пошелъ прочь, не сказавши ни одного слова.
   Я долго разыскивалъ и наконецъ узналъ, что графъ Ченчи, нѣсколько дней назадъ, поселился въ Рока Петрелла, которую мы до сихъ поръ называемъ Рока Рибальда. {Разбойничья скала.} Его слѣды были всегда кровавые. Внутренній голосъ сказалъ мнѣ: онъ убійца. Я сталъ разспрашивать подробнѣе и черезъ одного мальчика пастуха узналъ, что Анета приходила каждый вечеръ къ дубу и на колѣняхъ долго молилась передъ святымъ образомъ. Разъ какъ-то, вечеромъ, мальчикъ увидѣлъ ѣдущаго мимо верхомъ человѣка, который по одеждѣ и по наружности показался ему бариномъ. Человѣкъ этотъ удержалъ лошадь, остановилъ и внимательно глядѣлъ на молодую дѣвушку во все время, пока она не кончила молитвы; тогда онъ подъѣхалъ въ ней и, казалось, старался завязать съ нею разговоръ; но она поклонилась ему и прошла мимо. Въ слѣдующій вечеръ, тотъ же мальчикъ пасъ овецъ и видѣлъ двоихъ разбойниковъ, которые вышли изъ лѣсу, схватили дѣвушку, завязала ей ротъ и глава и, не смотря на ея сопротивленіе, утащили. Пастухъ молчалъ отъ страху; теперь онъ говорилъ для того, чтобы получить что нибудь; и я вывѣдалъ отъ него подробности на счетъ одежды и наружности разбойниковъ. Я сталъ слѣдить; ночью я блуждалъ около стѣнъ замка, какъ волкъ, днемъ прятался за вѣтвями деревьевъ. Замокъ былъ всегда запертъ, какъ сундукъ скряги. Но разъ какъ-то онъ открылся и оттуда вышелъ человѣкъ, въ которомъ по одеждѣ я узналъ одного изъ разбойниковъ, описанныхъ мнѣ пастухомъ: онъ пробирался осторожно и, какъ мы говоримъ между собою, несъ бороду на плечѣ; я налетѣлъ на него, какъ коршунъ: онъ очутился разомъ на землѣ подъ моими колѣнями, и я ухватилъ его руками за горло, прежде чѣмъ онъ успѣлъ опомниться. Я тебѣ пощажу жизнь, кричалъ я, если ты мнѣ откроешь, какъ убилъ дѣвушку у дуба. Поблѣднѣвъ отъ страха, онъ разсказалъ мнѣ, что его хозяинъ, графъ Ченчи, увидѣлъ дѣвушку, что она ему понравилась о что въ немъ разгорѣлось желаніе имѣть ее; вотъ онъ и велѣлъ ему и другому слугѣ похитить ее и принести въ замокъ, считая это легкимъ пріобрѣтеніемъ; но видя, что съ дѣвушкой не удаются ни ласки, ни угрозы, онъ прибѣгнулъ къ насилію, на которое она отвѣчала порядочными ударами. Тогда графъ схватилъ ее за горло, она его, и, повалившись наземь, они долго катались, кусая другъ друга. Наконецъ, дѣвушка, будучи поживѣе, поднялась первая и, ударивъ ногой въ лицо графа, сказала: "Вотъ тебѣ старый злодѣй: еслибъ со мною былъ мой кинжалъ, я бы ужь давно зарѣзала тебя,-- вотъ, подожди, на дняхъ вернется мой мужъ, и, клянусь пресвятою Дѣвой, я не успокоюсь до тѣхъ поръ, пока онъ не принесетъ мнѣ въ подарокъ твоихъ ушей." Донъ Франческо всталъ въ свою очередь, не говоря ни слова; и прежде чѣмъ несчастная успѣла защититься, онъ нанесъ ей ударъ кинжала, который пронзилъ, ее насквозь; она упала, не произнеся даже: Джезу и Марія! Одинъ вздохъ, и конецъ. Послѣ этого онъ сталъ топтать ее ногами, какъ топчутъ виноградъ. Когда стемнѣло, онъ велѣлъ намъ отнести тѣло къ дубу; и мы отнесли его, потому что чей хлѣбъ ѣшь, того и слушайся. Графъ шелъ за нами съ фонаремъ; когда мы положили трупъ на землю, онъ вынулъ ножъ, вложилъ его въ рану и, напирая крѣпко, воткнулъ конецъ его въ землю. "Когда придетъ твой мужъ,-- воскликнулъ графъ,-- раскажи ему." -- Услыхавъ все это, я пришелъ въ бѣшенство. А! это вѣчный врагъ удачному исходу всякаго намѣренія, и крикнулъ вассалу: "ступай-же, объяви своему хозяину, что мужъ Анны Ринарелло вернулся и что сегодня ночью онъ посѣтитъ его въ его домѣ, какъ оно и слѣдуетъ." Я не измѣнилъ своему обѣщанію, и вмѣстѣ съ самыми отчаянными изъ нашихъ товарищей напалъ на крѣпость, ограбилъ, и зажегъ дворецъ. Я сжегъ берлогу, но лисица спаслась. Графъ, не имѣя силъ сопротивляться, уѣхалъ въ попыхахъ; онъ бѣжалъ съ такою поспѣшностью, что въ кабинетѣ его я нашелъ на столѣ недописанное письмо. Если вамъ когда нибудь случится быть въ Рока Петрелло, вы можете увидѣть тамъ слѣды моего мщенія, отпечатлѣннаго огнемъ на стѣнѣ.Что мнѣ оставалось въ жизни, и что осталось мнѣ въ ней теперь? Отмстить и умереть. Я расказалъ все, какъ было, синьору Марко, онъ похвалилъ меня за мое рѣшеніе, совѣтовалъ преслѣдовать врага и предложить свои братскія услуги; по моей просьбѣ, онъ хотя и неохотно, но все-таки отпустилъ меня. Я остригъ волосы, обрилъ бороду и отправился въ Римъ, поклявшись душою покойницы быть осторожнымъ и удерживаться отъ всякаго преждевременнаго порыва.
   Въ то время, какъ я придумывалъ: какимъ бы средствомъ мнѣ попасть въ слуги въ домъ ватѣ, судьба помогла мнѣ однимъ страннымъ случаемъ. Идя какъ-то по испанской площади, я услышалъ позади шумъ и крики: "берегись, берегись!" -- Я обернулся и увидѣлъ карету, которую несли лошади. Кучеръ, сброшенный съ козелъ, ударился головой объ тумбу и лежалъ съ размозженнымъ черепомъ; кто бѣжалъ, кто смотрѣлъ изъ окна, кто съ порога лавки и никто не думалъ о томъ, чтобы дать помощь: грубый, безжалостныя народъ, ему бы только увидѣть, какъ сломаютъ себѣ шею и люди, я животные, и идти потомъ взять на нихъ номера въ лотерею... {Въ Италіи пользуются всякимъ происшествіемъ, чтобы ваять номеръ лотерею. Тамъ для этого есть книжечки, въ которыхъ всякій предметъ имѣетъ свой номеръ: лошадь, напримѣръ, No такой-то, понести лошадямъ -- другой No; убиться -- опятъ No, и т. д.} Словомъ, человѣческое отродіе! Я кинулся и схватилъ подъ уздцы одну лошадь; и, хотя она волокла меня за собою порядочное пространство, мнѣ все-таки удалось остановить ее. Въ эту минуту высунулось изъ окна кареты спокойное, почтенное лицо пожилаго барона, который, расхваливши мою храбрость, просилъ меня придти въ теченіи дня въ палаццо графа Ченчи.
   Вотъ какъ; я сдѣлалъ ни болѣе, ни менѣе, какъ спасъ, не зная того, жизнь моему жестокому врагу. Я не жалѣлъ о томъ; а даже былъ доволенъ; потому что еслибъ онъ умеръ иначе, какъ отъ меча изъ моихъ рукъ, я считалъ бы свою месть украденною.
   Графъ принялъ меня, какъ приличествуетъ дворянину; онъ распросилъ меня обо всемъ и, узнавъ, что я въ Римѣ безъ мѣста, предложилъ мнѣ поступить къ нему въ домъ. Это было именно то, чего а такъ сильно желалъ: конечно, поклонникъ не цалуетъ съ такимъ благоговѣніемъ мадонну въ Лоретѣ, съ какимъ я дотронулся до порога этого дворца, съ намѣреніемъ окружить Ченчи всевозможнымъ горемъ и отчаяніемъ. Лишенный всякой привязанности, переживъ дорогихъ дѣтей, которыхъ я хотѣть умертвить всѣхъ разными смертями, съ осиротѣлымъ сердцемъ, какимъ онъ сдѣлалъ мое... я хотѣлъ сохранить его до тѣхъ поръ, когда жизнь сдѣлалась бы для него наказаніемъ, смерть отрадой, и онъ переиспыталъ бы всѣ предсмертныя муки; когда же душа его, огрубѣвъ, привыкла бы къ несчастію... тогда я намѣренъ былъ низвергнуть ее кровавымъ путемъ въ кровавую могилу собственныхъ дѣтей.
   Поспѣшностью въ исполненіи малѣйшаго приказанія, ловкими совѣтами, изобрѣтательностью и находчивостью, я мало по малу заслужилъ его довѣріе на столько, на сколько можетъ довѣряться человѣкъ, который сомнѣвается постоянно во всѣхъ и въ самомъ себѣ. Теперь представьте себѣ мое удивленіе, когда я узналъ, что не могъ бы доставить ему большаго удовольствія, какъ убить его дѣтей! Его звѣрская ненависть побѣдила мою; и еслибъ даже я и продолжалъ ненавидѣть васъ за то, что вы его дѣти, могъ ли бы я мучить васъ съ большею жестокостью, чѣмъ это дѣлаетъ вашъ отецъ? Злобу замѣнила глубокая жалость ко всѣмъ и въ особенности къ вамъ, синьора Беатриче; потому что къ вамъ, бѣдное дитя, я почувствовалъ нѣжность, безграничную привязанность, которая напоминаетъ мнѣ добрую душу усопшей и невольно заставляетъ меня плакать...
   Взволнованный воспоминаніями, Марціо готовился преклонить колѣни передъ Беатриче; но она поспѣшила удержать его.
   -- Встаньте, Марціо; прахъ не долженъ преклоняться предъ лицемъ праха: а мы всѣ прахъ; -- потомъ она прибавила: Марціо, я прошу васъ быть внимательнымъ къ тому, что произносятъ ваши уста; -- но это было сказано голосомъ такой нѣжной мольбы, что Марціо нисколько не былъ уязвленъ.
   -- Зачѣмъ вы хотите запретить мнѣ стоять на колѣняхъ передъ вами, благородная синьора? Передъ святыми предметами становятся на колѣни, а несчастіе сдѣлало васъ святыней; -- конечно, ни одно созданіе на свѣтѣ не имѣло такого сходства съ скорбящей мадонной, какъ вы. Не бойтесь, нѣтъ, вы не услышите отъ меня ни одного слова, которое могло бы оскорбить вашъ дѣвственный слухъ; -- я хотѣлъ было сказать, ни одного слова, которое бы отецъ не могъ сказать своей дочери, но примѣръ Ченчи остановилъ, на моихъ губахъ это сравненіе. Какъ же я могъ бы не любить васъ, когда вы такъ напоминаете мнѣ мою бѣдную покойницу? Но моя возлюбленная умерла и та любовь, которую я питалъ къ ней, погребена вмѣстѣ съ нею. Чувство мое къ вамъ не обожаніе и не любовь отца или брата; но въ немъ есть и то и другое вмѣстѣ. Я знаю, что вы любите и любимы монсиньоромъ Гвидо Гверра, и я высоко цѣню этого синьора за то, что онъ отдалъ свое сердце такой достойной дѣвушкѣ. Мардіо способствовалъ болѣе, чѣмъ вы думаете, вашей законной любви. Сколько разъ могъ бы открыть вашу тайну злой старикъ, еслибъ не было меня! Въ послѣдній разъ, я не могъ, по внезапности случившагося, 'Предварить монсиньора Гвидо, но я принудилъ его бѣжать, потому что онъ самъ не хотѣлъ оставить васъ, и спасъ ему жизнь. Я доказалъ ему, что онъ себя погубитъ и вамъ не въ состояніи будетъ помочь; я обѣщалъ ему заботиться о васъ и исполнилъ бы обѣщаніе, еслибъ вы не противились мнѣ; поэтому-то я рѣшился оставить вашъ домъ. Я вошелъ въ него для того, чтобъ провесть въ исполненіе мою месть, и теперь я по неволѣ долженъ удалиться, для того чтобъ осуществить ее. Вы не хотите, чтобъ я избавилъ васъ отъ гнуснаго старика, но, такъ какъ я не могу пожертвовать вамъ своею местью, то я по крайней мѣрѣ хочу избавить васъ отъ горя -- видѣть его убитымъ на вашихъ глазахъ; съ другой стороны я разсудилъ, что если смерть его случится здѣсь въ домѣ, подозрѣніе пало бы на васъ невинныхъ; поэтому мнѣ лучше всего удалиться; оставаясь здѣсь, я не приношу пользы вамъ и только врежу себѣ. Синьора Беатриче, еслибъ я просилъ васъ сохранить память о человѣкѣ, который не питалъ къ вамъ другаго чувства, кромѣ привязанности и уваженія; еслибъ я просилъ васъ не совершенно ненавидѣть меня, сочтете вы это за слишкомъ большую смѣлость?
   -- Я буду помнить, что вы хотите убить моего отца: -- когда вы будете далеко, я буду думать, что вы могли защищать меня и покинули. Ради Бога! оставьте жизнь графу; его лѣта уже преклонны... не отправляйте его на судъ Божій, подождите, чтобъ онъ самъ позвать его.
   -- Вашъ голосъ могущественъ, но онъ не можетъ побѣдить того, который гложетъ мое сердце. Это невозможно! И развѣ вы не видите перста Божія въ томъ, что мой замыселъ, удовлетворяя моему мщенію за женщину, которую я такъ любилъ, спасаетъ въ тоже время и васъ, несчастное дитя?..
   -- Перстъ Божій, Марціо, не пишетъ своихъ рѣшеній кровью... Христосъ осуждаетъ законъ, который заставляетъ платить око за око и зубъ за зубъ, и хочетъ, чтобъ мы любили тѣхъ, которые дѣлаютъ намъ зло. Марціо, предоставьте Богу судить; то, что для Бога будетъ правосудіемъ, для васъ преступленіе.
   -- Какъ можно ему оставить жизнь? воскликнулъ Марціо ударивъ себя по головѣ, какъ будто онъ вспомнилъ, что-то:-- вѣдь онъ дышетъ злодѣйствомъ? Знаете ли, что еслибъ я остался лишнюю минуту, одинъ несчастный умеръ бы съ голоду.
   -- Какъ съ голоду?
   -- Ахъ, я мерзавецъ! Разговаривая съ вами, можно позабыть о раѣ... Бѣдный Олимпій!.. покуда я тутъ толкую, ты считаешь минуты судорогами твоихъ проголодавшихся внутренностей.
   Говоря это, онъ поспѣшно взялъ Фонарь, связку ключей и корзинку съ ѣдой, и почти бѣгомъ отправился въ другую сторону пещеры. Беатриче, съ трудомъ передвигая свое больное тѣло, шла вслѣдъ за нимъ, желая узнать ужасную тайну, которая скрывалась въ словахъ Марціо.
  

ГЛАВА XV.

Просьба.

   Беатриче слѣдовала за Марціо, который, дойдя до тюрьмы Олимпія, сталъ звать его по имени; не слыша отвѣта, онъ съ безпокойствомъ началъ кричать:
   -- Олимпій! Олимпій!
   Слабый голосъ отвѣтилъ:
   -- Убирайся вонъ, злой измѣнникъ... избавь меня отъ твоихъ искушеній... Я, какъ могу, помирюсь съ Богомъ, чтобъ умереть спокойно...
   Марціо отперъ дверь. Голодъ и темнота довели заключеннаго до такого изнеможенія, что слабый свѣтъ фонаря болѣзненно подѣйствовалъ на него и заставилъ его пошатнуться. Марціо поддержалъ его и далъ ему выпитъ нѣсколько глотковъ крѣпительнаго ликеру, который онъ захватилъ съ собой. Послѣ нѣсколькихъ минутъ спокойствія, голодъ и жажда загорѣлись еще съ большею силою въ Олимпіѣ; онъ, какъ звѣрь, бросился на корзинку, и еслибъ не слабость, до которой онъ былъ доведенъ, Марціо не могъ бы удержать его. Онъ сталъ увѣщевать его быть благоразумнѣе, говорилъ, что иначе, избѣжавши голодной смерти, онъ убьетъ себя невоздержностью.
   Пораженная Беатриче робко смотрѣла на разбойника, котораго видъ былъ ужасенъ: его длинные волосы висѣли на вискахъ, какъ піявки, напившіяся кровью; цвѣтъ лица изъ бронзоваго сдѣлался пепельнымъ; губы черныя; глаза зеленые, какъ стекло.
   Подкрѣпившись умѣреннымъ количествомъ пищи и питья, Олимпій началъ говорить, но одолѣвшая его икота прерывала на каждомъ словѣ.
   -- Отступникъ!.. песъ измѣнникъ!.. подлецъ!.. уморить съ голоду!.. безбожный старикъ!.. ты хотѣлъ заставить меня молчать... понимаю тебя... я пять человѣкъ убилъ для тебя -- четырехъ ножомъ, а пятаго, столяра, сжегъ... бѣдный парень!.. сгорѣлъ, какъ кротъ, залитый смолою... Охъ! охъ!.. Requiem aetemam dona еі, Domine. А жена его, Анджіолина?-- ангелъ по имени и по дѣламъ... Пожаръ въ домѣ столяра, похищеніе донны Лукреціи -- все сдѣлано по его приказанію; я употребилъ свои руки, но вѣдь онъ направилъ ихъ... Проклятая рука! я отрѣзалъ бы тебя, еслибъ ротъ не требовалъ пива! Скотина можетъ въ полѣ пастись, мы нѣтъ; сколько преступленій изъ-за хлѣба!.. Лисица сдѣлала западню волку, чтобъ послать его плясать на висѣлицѣ... Теперь я вижу ясно: измѣна въ измѣнѣ... двойная штука... молодецъ, ей-Богу!.. Раненый, преслѣдуемый полицейскими собаками, я скрылся сюда... Тогда графъ сказалъ себѣ: ему хочется спрятаться, такъ спрячемъ его на три аршина въ землю... лучше ничего быть не можетъ... браво! Потомъ графъ еще подумалъ: если онъ попадетъ на пытку, онъ можетъ все раскрыть; когда умретъ, веревка не заставитъ его говорить... Марціо, дай напиться!.. Ну, услужливый же человѣкъ, графъ Ченчи!.. Клянусь Богородицей, да... Донъ Франческо, если это гостепріимство, которое вы готовите вашимъ друзьямъ и слугамъ... оно не уменьшитъ вашихъ доходовъ... ей-богу нѣтъ... пить!
   -- Олимпій, не надсаживайся, молчи, ѣшь покойно... отдыхай... собирайся съ силами... я скоро приду за тобой.
   -- Нѣтъ, ужь я больше не дамъ себя запереть! теперь я жажду воздуха, у меня на груди точно соборъ св. Петра...
   -- Успокойся, Олимпій; ты видишь, что я до сихъ поръ не измѣнилъ тебѣ.
   -- Развѣ прошлая минута ручается за будущую? Когда-то между двѣнадцатью апостолами нашелся одинъ Іуда; теперь изъ двѣнадцати человѣкъ одиннадцать измѣнники, а двѣнадцатый ужь немного попорченный... Ужь если мнѣ умирать... такъ дай мнѣ выпить еще стаканъ воды, и идемъ... но умирать такъ, какъ должны умирать героя и римскіе разбойники -- подъ открытымъ небомъ...
   -- Мерзавецъ ты! Развѣ ты видишь тутъ вывѣску измѣны? сказалъ Марціо, открывая себѣ лобъ: -- я обѣщалъ спасти тебя, и спасу. Развѣ ты не видишь, что ты шатаешься, какъ пьяный, и у тебя колѣни подгибаются? У тебя вино бросилось въ голову. Теперь насъ открыли бы и обоихъ убили.
   -- А это что за женщина съ тобой? Да это ужь не дочь ли его? Какъ она пришла сюда съ тобой? разсматривалъ Олимпій, протирая себѣ глаза.
   -- Да, это точно синьора Беатриче; но, будь увѣренъ, что она здѣсь не для того, чтобъ вредить тебѣ.
   -- Ужь нечего дѣлать, надо вѣрить... скверное это слово!.. Марціо, такъ какъ я всегда видѣлъ, что для Ченчи и подобныхъ ему людей, большею частію клятвы и обѣщанія все равно, что прошлогодніе муравьи, то я полагаю, что между нами дѣло будетъ иначе, потому что между тобой и мной столько же разницы, какъ между мной и тобой -- одна мѣра; И мы оба мужики. Марціо, я хотѣлъ бы связать тебя обѣщаніемъ награды; но моя душа теперь въ залогѣ у дьявола, а за тѣло у тебя будутъ ссоры съ мастеромъ Александромъ. Нѣтъ ли у тебя какого пріятеля, который страдаетъ воспаленіемъ въ горлѣ...
   И онъ рукой показалъ на шею.
   Марціо пожалъ плечами, какъ будто хотѣлъ сказать: это я и самъ умѣю хорошо дѣлать. Беатриче попробовала заговорить тоже:
   -- Марціо спасетъ васъ, не сомнѣвайтесь; а а прошу у васъ, какъ милости, сдѣлать для меня одну вещь, въ которой весь выигрышъ будетъ на вашей сторонѣ. Вы должны обѣщать мнѣ, что, выйдя изъ этой опасности, вы перемѣните жизнь.
   -- Охъ, Господи! развѣ перемѣнить жизнь это то же, что перемѣнить рубашку? Я не учился ничему другому, какъ владѣть оружіемъ; а желѣзо сдѣлано для того, чтобы ранить...
   -- Богъ создалъ желѣзо не для того, чтобы ранить на смерть сердца братьевъ, а для того, чтобы воздѣлывать землю, которая есть источникъ жизни. Перемѣни свое оружіе на заступъ, и на тебя прольется благодать Божія...
   Беатриче сказала это спокойно, безъ малѣйшей рѣзкости, кроткимъ голосомъ, такъ что Олимпій, имѣвшій обыкновеніе преклоняться передъ совѣтами другихъ почти также, какъ колокольня отъ весенняго вѣтра, почувствовалъ какое-то ощущеніе въ желудкѣ, которое онъ не зналъ, чему приписать: слышаннымъ ли словамъ, или вытерпѣнному голоду. Онъ подумалъ объ этомъ съ минуту и, видя, что ему не удается развязать узелокъ, остановился на томъ предположеніи, которое ему казалось болѣе вѣрнымъ,-- это должно быть голодъ!
   Вернувшись въ темницу Беатриче, Марціо произнесъ:
   -- Вашъ отецъ -- это цѣлый рудникъ злодѣйствъ: чѣмъ больше изъ него достаешь руды, тѣмъ больше ея остается. Я не легко пугаюсь, но когда гляжу на этотъ бездонный колодезь, по мнѣ пробѣгаетъ дрожь, и я ничего не понимаю. Такъ вы не хотите согласиться на его смерть? тѣмъ лучше. Сохраните себя чистой, бѣлой розой, хотя, по моему, еслибъ она окрасилась кровью злодѣя, она не потеряла бы цѣны ни передъ людьми, ни передъ Богомъ. Не унывайте однако; дни вашей неволи будутъ не такъ длинны, какъ вы могли бы ожидать.
   -- Да уничтожитъ Богъ ваше предсказаніе, потому что я знаю, на какомъ условіи вы мнѣ обѣщаете свободу. Ахъ, Марціо! еслибъ вы точно любили меня, какъ говорите, еслибъ въ самомъ дѣлѣ мои страданія тронули ваше сердце, вы бы не захотѣли сдѣлать меня самой несчастной женщиной въ мірѣ, злоумышляя противъ жизни моего отца...
   -- Скажите лучше -- вашего палача...
   -- Моего отца... потому что онъ мнѣ даровалъ жизнь; благодаря ему, я дышу и чувствую...
   -- Онъ далъ вамъ жизнь для того, чтобъ отравить ее и отнять потомъ.
   -- Пусть будетъ такъ; но если онъ забываетъ обязанности, развѣ я тоже должна забыть обязанности дочери?
   -- Нѣтъ; и такъ каждому своя роль: мнѣ принадлежитъ роль мстителя... Оставьте, повторяю вамъ, синьора, вы напрасно хлопочете; вы скорѣй могли бы перенесть своими собственными руками обелискъ папы Сикста изъ Рима, чѣмъ заставить меня бросить мое намѣреніе.
   -- Я не могу располагать вами, а собою могу.
   -- И я не мѣшаю вамъ...
   -- Смотрите, я намѣрена предварить графа для того, чтобъ онъ принялъ мѣры.
   -- Предваряйте его. Я не буду лисицей, которая исподтишка бросается на курицу:-- прежде, чѣмъ напасть на него, я буду рычать, чтобъ онъ зналъ, что левъ приближается.
   -- А если онъ васъ убьетъ?
   -- Мнѣ разсказывали, что въ древнія времена, когда судили двухъ человѣкъ, то въ судилище ставили одинъ только гробъ, и одинъ изъ двухъ противниковъ долженъ былъ занять его. Если Провидѣніе судитъ дѣла людскія, неужели по вашему мнѣнію я долженъ лечь и гробъ? Мнѣ осталось короткое время быть въ домѣ вашемъ:-- не имѣете ли вы чего поручить мнѣ, синьора Беатриче? Я самъ по себѣ ничего не значу: я мѣдная монета; однакожъ и копѣйка, данная отъ души нищему, вызываетъ одну изъ тѣхъ молитвъ, которыя ведутъ прямой дорогой въ рай.
   -- И знайте еще, что я всѣми своими силами буду мѣшать вамъ.
   -- Вы?
   -- Даже муравей спасъ жизнь голубю, укусивши въ ногу охотника.-- И теперь, когда я вамъ сказала все это, вы не сердитесь и меня, Марціо?
   -- Нисколько. Развѣ я не высказался вамъ еще прежде? Каждый человѣкъ долженъ прясть ту нитку, которую судьба дала ему въ руки. Можетъ быть, кто знаетъ? Еслибъ вы были другою, я нашелъ бы васъ болѣе разсудительною, но любилъ бы меньше.
   -- Такъ вотъ что, Марціо, какъ послѣдней услуги прошу у тебя: оставь мнѣ фонарь и принеси, что нужно для письма.-- Я хочу испробовать сперва всѣ средства къ спасенію, скорѣй для того, чтобъ не упрекать себя, чѣмъ въ надеждѣ на успѣхъ: я напишу просьбу его святѣйшеству и буду умолять его именемъ Іисуса Христа защитить меня, какъ онъ это сдѣлалъ для Олимпіи. Бѣгство съ Гвидо, котораго я такъ желала, растерявшись отъ горя, я теперь отвергаю: оно надѣлало бы скандала; свѣтъ, не зная причинъ, которыя подвинули меня на это, приписалъ бы мою рѣшимость обыкновенной любви дѣвушки, у которой разсудокъ побѣжденъ страстью. Кромѣ того, это повредило бы намѣреніямъ Гвидо, который, кажется, желаетъ сохранить къ себѣ расположеніе папы; съ меня этого довольно, чтобъ уважить его волю. Послѣдній путь къ спасенію заключается въ томъ, чтобы Гвидо постарался доставить мою просьбу святому отцу и получилъ отъ него немедленное рѣшеніе. Для того, чтобы заставить Гвидо не откладывать, скажите ему сами то, отъ чего я бы умерла отъ стыда скорѣй, чѣмъ открыла не только кому другому, но даже моей матери.-- Нѣтъ... нѣтъ... я несчастная! не говорите ему ничего... дайте мнѣ слово Марціо, что вы ему не скажете ничего.
   -- Я исполню ваше желаніе. Синьора Беатриче, выслушайте меня: за себя я ничего не боюсь, потому что уже приготовился уйти отсюда, и потому еще, что вашъ отецъ не такъ хитеръ, чтобъ я не перехитрилъ его. Онъ меня подозрѣваетъ, а его подозрѣнія переходятъ въ остріе кинжала: онъ самъ сказалъ это. Притворное довѣріе выказано мнѣ сегодня утромъ для того только, чтобъ обмануть меня,-- во всякомъ случаѣ я не боюсь. Вы же слабые, безсильные, безобидные, должны бояться гораздо больше моего: я хочу сдѣлать вамъ подарокъ, я который можетъ вамъ пригодиться въ крайнемъ случаѣ; польза этого снаряда зависитъ отъ насъ самихъ... Вотъ вамъ ножъ...
   -- Благодарю; когда у меня не останется другаго исхода, съ нимъ смерть будетъ вѣрнѣе... и страданія меньше...
   -- Теперь я принесу вамъ все для писанья; вы сейчасъ же принимайтесь за дѣло. Я буду дѣлать видъ, что чищу пистолеты въ саду: неравно бы я увидѣлъ, что донъ-Франческо спускается къ пещеркѣ для того, чтобъ застать васъ въ расплохъ, я выстрѣлю изъ пистолета, какъ будто нечаянно; тогда вы потушите фонарь и спрячьте все, чтобъ старикъ ничего не увидѣлъ...
   -- Хорошо. Прощайте...
   Когда Марціо вернулся въ комнату Франческо Ченчи, онъ засталъ его все еще въ постели, и тотъ увѣрялъ его, что чувствуетъ сильнѣйшую боль. Не безъ удивленія увидѣлъ Марціо у его изголовья двухъ доминиканскихъ монаховъ, которыхъ лица показались ему не совсѣмъ ангельскими; да должно быть и сами они знали, что не имѣютъ особенно святаго лика, потому что держали свои капюшоны надвинутыми на глаза. Графъ приказалъ Марціо спрятать ключа я удалиться. Когда онъ вышелъ, графъ смѣясь сказалъ имъ:
   -- Святые отцы, хорошо ли вы его замѣтили? Завтра онъ поѣдетъ въ Рокка Петрелло; выждите его въ мѣстѣ, которое найдете болѣе удобнымъ, и отправьте мнѣ его въ адъ или рай (куда заблагоразсудите -- до этого мнѣ нѣтъ дѣла) съ двумя пулями во лбу... но замѣтьте, что и четыре пули не портятъ дѣла; потомъ отслужите двѣ панихиды за упокой его души. Покуда возьмите милостыню.-- Говоря это, онъ далъ имъ денегъ.
   -- Эчеленца, почивайте спокойно на вашихъ подушкахъ; мы услужимъ вамъ, какъ вы того сами желаете, отвѣтилъ одинъ изъ монаховъ.
   -- Избранныя души! Вотъ что еще: во избѣжаніе ошибки, замѣтьте этотъ красный плащь; вы увидите его или на немъ, или спереди сѣдла.
   -- О это лишнее, потому что я хорошо знаю его.
   -- Въ самомъ дѣлѣ? Какимъ образомъ?
   -- Эчеленца, я разскажу вамъ въ другой разъ, потому что, когда только я въ Римѣ, то мнѣ все кажется, будто я хожу по горящей сѣрѣ... у меня башмаки горятъ.
   -- Марціо, проводите преподобныхъ отцовъ... Молите Бога за меня, святые отцы.
   -- Миръ вамъ.
   -- Аминь.
   Марціо провожалъ монаховъ, которыхъ видъ былъ до того страшенъ, что могъ заставить содрогнуться само распятіе Христово. Онъ попробовалъ было заглянуть подъ ихъ капюшоны, но ему не удалось хорошенько разсмотрѣть лицъ. Въ то время, какъ они были уже на порогѣ, одинъ изъ нихъ, обернувшись затѣмъ, чтобы произвести обыкновенное прощальное привѣтствіе миръ вамъ,-- уронилъ на полъ большой ножъ. Марціо поспѣшилъ поднять его и, отдавая съ покорнымъ видомъ достойному монаху, сказалъ:
   -- Преподобный отецъ, вы уронили ваши четки.
   -- Сынъ мой, Господь не запрещаетъ Вамъ защищать свою жизнь отъ нападенія злодѣевъ; и святые дѣлали то же самое.
   -- Разумѣется!.. Чтобы быть святыми, нѣтъ никакой надобности быть мучениками. Напротивъ, отецъ мой, я не только не нахожу это дурнымъ, но даже назидательнымъ до того, что прошу, съ умиленіемъ, ваше преподобіе, выслушать мою исповѣдь въ одномъ грѣхѣ, который бременитъ мою душу.
   -- На этомъ мѣстѣ? Сейчасъ?
   -- Развѣ каждая минута не можетъ спасти христіанина? Развѣ Христосъ отвѣчалъ тѣмъ, которые обращались къ нему: приходите завтра? Батюшка, не оставьте меня безъ утѣшенія; вы увидите, что это дѣло нѣсколькихъ минутъ; взойдите въ эту комнату; мы кончимъ разомъ.
   Говоря это онъ силой взялъ его за руки и повелъ за собой. Монахъ не сопротивлялся, и предупредивъ товарища, чтобъ тотъ подождалъ его, вошелъ вмѣстѣ съ Марціо въ комнату.
   -- Гримъ, вѣдь я узналъ тебя, сказалъ Марціо съ рѣшимостью, поднявъ капюшонъ монаха.
   -- А я тебя, Марціо... До какого униженія ты дошелъ! Кто бы могъ думать, что ты способенъ сдѣлаться лакеемъ...
   -- А твое ремесло?-- Какія дѣла привели тебя сюда?
   -- Я скажу тебѣ; но какимъ образомъ ты лакеемъ въ домѣ Ченчи?
   -- Для того, чтобъ убить графа Ченчи, убійцу Анеты Ринарелло, витанской дѣвушки.
   -- А я для того, чтобъ убить завтра нѣкоего Марціо, который, кажется, долженъ быть тебѣ съ родни.
   -- Меня?
   -- Ты отгадалъ! Но вѣдь я всегда говорилъ, что въ тебѣ больше сѣмянъ, чѣмъ въ арбузѣ.
   -- И ты это сдѣлаешь?
   -- Я получилъ ужь деньги; а ты знаешь правило честныхъ разбойниковъ.
   -- Въ такомъ случаѣ ты согласишься, что я тебя долженъ убить прежде.
   -- Нѣтъ надобности; есть средства все устроить. Мы были старыми товарищами въ шайкѣ синьора Марко, гдѣ мы всегда видѣли достойные примѣры добродѣтели; собака не ѣстъ собачьяго мяса: иногда бывало изъ досады и сдѣлаешь другъ другу нѣсколько лишнихъ петличекъ кинжаломъ, да это не портитъ дружбы; но зато изъ-за куста -- никогда. Все же, когда получилъ плату за убійство, надо исполнить договоръ; иначе наше ремесло, какъ ты самъ знаешь, лишится довѣрія и останется безъ дѣла. Я обязался честнымъ словомъ ждать завтра на дорогѣ въ Рокко-Петрелла человѣка, который будетъ имѣть на себѣ или на лошади красный плащъ, и убить его. Я его жду, онъ не проѣзжаетъ; мое обязательство исполнено, и я могу съ спокойною совѣстью вернуться въ лѣсъ. Доволенъ ты?
   -- Э! такъ-то не дурно. А кто твой товарищъ?
   -- Это сынъ мельника Трофима. Видишь, какъ онъ выросъ; да к сдѣлалъ-то все мигомъ: засталъ свою возлюбленною съ молодцомъ изъ Ріети и тутъ случилось ему убить ихъ обоихъ,-- просто ребячество: -- теперь вотъ шесть мѣсяцевъ, какъ онъ въ лѣсу и уже много обѣщаетъ. Ну, отпусти же меня и держи ухо востро, потому что старикъ вѣдь собака хорошей породы.
   -- Постараемся, отецъ Гримъ, хотя бы только для того, чтобъ не уронить репутацію шайки. Но слушай, мнѣ пришла въ голову Фантазія: еслибы мнѣ пришлось употребить тебя (за плату, разумѣется) вмѣстѣ съ твоимъ мальчикомъ, подающимъ блестящія надежды, гдѣ мнѣ найти васъ?
   -- Въ трактирѣ Аква Ферата, гдѣ берутъ муловъ для Ріо-Фредо, ты найдешь глухо-нѣмаго мальчика, который исправляетъ должность конюха; если ты скажешь ему вѣжливо и тихо, какъ только можешь: su Monte Bove deserta и la via (на Монте Бове пустынная дорога), можетъ случиться, что онъ услышитъ тебя и даже отвѣтитъ. Во всякомъ случаѣ онъ дастъ мнѣ знать, чего ты ждешь отъ меня. А покуда ego ti absolvo (отпускаю тебѣ грѣхи твои).
   Старые товарищи разстались большими друзьями, чѣмъ прежде. Марціо вернулся въ комнату графа, который, отдавши ему кое-какія приказанія, исполненныя имъ съ обычнымъ рвеніемъ, такъ началъ говоритъ съ нимъ:
   -- Марціо, если я кого ненавижу, это происходитъ оттого, что меня ненавидятъ; и переносить такую жизнь не легкая вещь; кромѣ тебя, всѣ злоумышляютъ противъ меня, всѣ жаждутъ моей смерти. Я стою одинъ противъ всѣхъ; но у меня нѣтъ, какъ у Горація, моста за спиною. Мои дѣти больше всѣхъ ненавидятъ меня, побуждаемые двумя причинами, всесильными у людей -- желаніемъ мести и корыстолюбіемъ. Одна вещь бѣситъ меня, это то, что мои силы слабѣютъ и что я теряю бодрость тѣла. Не къ чему скрывать: года начинаютъ тяготѣть надо мною, и я не хочу подвергаться тому, что случалось со львомъ, который долженъ былъ выносить пинки даже отъ осла. Благоразуміе требуетъ оставить театръ прежде, чѣмъ огни потушены; поэтому я рѣшился удалиться въ Рока Петрелла, мой замокъ на границѣ королевства. Знаешь ты туда дорогу?
   -- Кажется, знаю. Это по дорогѣ въ Тиволи; да притомъ пословица говоритъ: языкъ до Рима доведетъ.
   -- Хорошо. Такъ завтра ты отправишься туда верхомъ съ письмами къ нашему управляющему; ты, какъ способный и привычный человѣкъ, будешь смотрѣть за работами, которыя я заказываю для того, чтобъ привести въ порядокъ замокъ; вели придѣлать новые замки къ дверямъ, покуда приготовь мнѣ нѣсколько комнатъ и постарайся уничтожить слѣды пожара...
   -- Пожара! Развѣ въ замкѣ былъ пожаръ?
   -- Да; одно время онъ былъ слабо охраняемъ, и разбойники раззорили и зажгли его. Въ то время синьоръ Марко Шіарра скрывался въ сосѣднихъ лѣсахъ, и гдѣ только проходила его шайка, то тамъ ужь скажу тебѣ, не видать было травы.
   -- Но я никогда не слышалъ, чтобъ шайка синьора Марка жгла и раззоряла.
   -- Я тогда попалъ въ исторію съ однимъ изъ его людей за вздоръ, который и не стоилъ всѣхъ этихъ хлопотъ. Мнѣ какъ-то приглянулась одна мужичка, какая-то пастушка что ли? Повѣришь ли, Марціо? осмѣлилась сопротивляться мнѣ и пугать меня мщеніемъ своего мужа?
   За это, конечно, она и поплатилась жизнью. Мужъ или любовникъ, принялъ шутку за серьезное, и съ помощью товарищей выкинулъ такую штуку: поджегъ мой замокъ.
   -- Конечно, онъ былъ совершенно не правъ. Чортъ его побери, этого олуха, который не понималъ, какую честь ему дѣлаетъ графъ, пачкаясь съ его мужичкой.
   -- Ну то-то же! Что съ ними станешь дѣлать? Они не понимаютъ этого. Но оставимъ эти дрязги. Денегъ тебѣ не къ чему брать съ собой; управляющій уже долженъ былъ собрать деньги съ Фермеровъ; возьми только этотъ плащъ; я его дарю тебѣ; онъ защититъ тебя отъ росы, которой надо очень беречься.
   -- Эчеленца, помилуйте! Красный плащь, обшитый золотомъ! Развѣ это приличная одежда для бѣднаго слуги? Я похожъ бы былъ на одного изъ трехъ волхвовъ, право!
   -- Тотъ, кто даетъ, сообразуется съ своей щедростью, а не съ скромностью принимающаго; да притомъ бароны лѣпятся изъ такого же тѣста. Что ты думаешь? Много нужно для того, чтобъ въ наши времена упадка изъ мужика превратиться въ барона? Красный плащь и нѣсколько тысячъ скудъ. Покуда возьми плащъ, Марціо, а на счетъ денегъ знай, что графъ Ченчи имѣетъ ихъ столько, что достанетъ изъ пятнадцати нищихъ сдѣлать римскихъ князей; и помни также, что для того, чтобъ мое добро не перешло къ ненавистнымъ мнѣ дѣтямъ, я готовъ раздѣлить его между моими слугами. Итакъ, сегодня ночью или завтра осѣдлай буланаго; онъ крѣпче всѣхъ моихъ лошадей, и отправляйся въ путь; я послѣдую за тобою черезъ пять или шесть дней. Теперь отдай мнѣ ключи отъ пещеры: о непокорной дочери я самъ буду заботиться.
   Марціо отдалъ ему ключи безъ малѣйшаго колебанья, но вручая ихъ, подумалъ: "Старый злодѣй! ты не знаешь, что твой чортъ еще не родился, когда мой уже бѣгалъ?" Марціо съ свойственной ему ловкостью не потерялъ времени, и съумѣлъ съ помощью тѣхъ инструментовъ, какіе имѣлъ, очень скоро приспособить другіе ключи къ дамкамъ пещеръ.
   Дѣлая видъ, будто онъ готовится къ дорогѣ, Марціо оставался за сторожѣ въ Гонцѣ коридора, изъ котораго дверь вела въ пещеры; онъ приготовилъ чемоданъ, осмотрѣлъ узду, ремни, сѣдло и оружіе; и будто Замѣтивъ, что пистолеты заржавѣли, не бывъ давно въ употребленіи, сталъ ихъ чистить масломъ и порошкомъ; а самъ не спускалъ глазъ съ двери.
   Ченчи, думая, что теперь самое лучшее время, что онъ застанетъ Беатриче съ письмомъ, написаннымъ ею или полученнымъ черезъ посредство Марціо, пробирался въ тюрьму осторожно, бокомъ, какъ кошка, едва двигаясь изъ-за своей больной ноги. Какъ только Марціо завидѣлъ его угломъ своего глаза, онъ спустилъ курокъ пистолета; выстрѣлъ раскатился какъ громъ въ закрытыхъ пещерахъ. Хитрый Ченчи проникъ мигомъ заговоръ; сердце его дрожало отъ гнѣва, но ничто не измѣнилось въ его лицѣ, даже глаза его не прищурились: теперь, благодаря данному сигналу, Беатриче предварена, и поймать ее ужь нельзя. Онъ спокойно направился къ Марціо, и съ лицемѣрной добротой сталъ говорить ему:
   -- Будь осторожнѣе впередъ, сынъ мой; ты могъ себѣ повредить такимъ образомъ руку.
   -- Представьте себѣ! Нечаянно чуть было не надѣлалъ бѣды. Остаться безъ руки на всю жизнь, мнѣ самому не весело. Однако позвольте мнѣ порадоваться вмѣстѣ съ вами тому, что нога ваша вылечились такъ скоро и даже позволяетъ вамъ вставать съ постели.
   -- Какое тамъ, выздоровѣла?потребность подышать свѣжимъ воздухомъ, невыносимая тоска лежать въ комнатѣ заставили меня рискнуть выдти сюда. Дай мнѣ свою руку Марціо, чтобъ я могъ немного подкрѣпиться тутъ, на воздухѣ.
   Онъ оперся на руку, которую ему подставилъ Марціо, и видя ихъ въ эту минуту вмѣстѣ, можно было принять ихъ за самыхъ нѣжныхъ господина и слугу, которые когда либо радовали собою свѣтъ.
   -- Живы ли твои родители, Марціо?.
   -- Я сирота; родители вѣроятно должны быть у меня; но я ухъ очень давно не слыхалъ о нихъ.
   -- Но вѣрно остались слѣды какой нибудь старой страстишки молоденькаго пламени?
   -- Пламени! Оно было у меня, да вѣтеръ потушилъ его.
   -- Право! А разскажи-ка мнѣ это.
   -- Разсказъ коротокъ; могущественный баронъ влюбился въ нее; она была такъ дерзка, что отказалась отъ чести, какую онъ хотѣлъ ей сдѣлать; баронъ убилъ ее и заплатилъ ей по заслугамъ.
   -- Это причина для вздоховъ на какихъ нибудь двѣ недѣли. Время скоро залѣчиваетъ такія раны.
   -- Не всѣ; въ нѣкоторыхъ остается сломанное лезвіе, оно заростетъ тѣломъ, но кровь продолжаетъ сочиться изъ раны.
   -- Марціо, комедія жизни состоитъ не изъ одного акта. Развѣ ты видѣлъ когда нибудь, чтобы плели гирлянды изъ одного цвѣтка? Не унывай; ты молодъ, хорошъ собой; въ другой разъ, да не одинъ и не два раза, а десять, ты еще будешь плясать на веселыхъ праздникахъ, съ разгульными товарищами вокругъ майскихъ огней. Я не намѣренъ надавать тебѣ столько дѣла въ деревнѣ, чтобъ ты не могъ побывать на своей родинѣ. Вѣдь ты кажется изъ Тальякоццо?
   -- Да, и такъ какъ вы мнѣ даете позволеніе, донъ Франческо, то я хочу попробовать не удастся ли мнѣ изгнать одного дьявола другимъ.
   Боже всемогущій! Въ то время, какъ они вели эти пріятныя рѣчи, у обоихъ не выходила изъ головы мысль объ убійствѣ другъ друга! Графъ, послѣ короткой прогулки, началъ опять жаловаться на боль въ ногѣ и изъявилъ желаніе вернуться въ комнату; Марціо проводилъ его, поддерживая съ нѣжной заботливостью.
   Съ наступленіемъ ночи, когда всѣ уже спали во дворцѣ, Марціо скорыми шагами отправился въ садъ. Онъ приставилъ къ садовой оградѣ лѣстницу, потомъ отперъ тюрьму и выпустилъ Олимпія. Олимпій пищею и отдыхомъ подкрѣпилъ свои силы, а вмѣстѣ съ силой въ немъ явилось непреодолимое желаніе мести, которое довело его до намѣренія поджечь дворецъ прежде, чѣмъ удалиться изъ него. Марціо стоило не малаго труда удержать Олимпія. Онъ просилъ его успокоиться на время, говоря, что у него самого несравненно сильнѣе необходимость отомстить; что на дняхъ онъ исполнитъ свое мщеніе надъ графомъ, мщеніе, которое будетъ памятно, что безбожно погубить столько невинныхъ за одного злодѣя.
   Послѣ этого онъ отправился къ Беатриче, увѣщевалъ ее бѣжать вмѣстѣ съ нимъ, но нашелъ ее непоколебимой въ своемъ намѣреніи переносить все, что Провидѣніе пошлетъ ей. Истощивъ всѣ-свои доводы, онъ взялъ написанную ею просьбу, утѣшалъ ее, какъ умѣлъ, нѣсколько разъ пробовалъ уйти и возвращался назадъ: онъ чувствовалъ, что сердце его разрывается отъ необходимости оставить ее. Она не переставала уговаривать его именемъ Бога отбросить всякую мысль о мщеніи и пощадить ея отца. Онъ покрывалъ нѣжными поцалуями ея руки, потомъ, оторвавшись отъ нея и уходя быстрыми шагами, воскликнулъ: "О горе намъ, горе!"
   Олимпій убѣжалъ по приставленной лѣстницѣ; Марщо выѣхалъ изъ дворца на буланомъ конѣ, на холкѣ котораго былъ привязанъ свернутый красный плащъ, обшитый золотомъ.
  

ГЛАВА XVI.

Тибръ.

   Вотъ онъ Тибръ! Воды его текутъ теперь также точно, какъ въ то время когда Римъ глядѣлся въ него увѣнчанный всѣми своими башнями. Эіи волны переносили на плечахъ своихъ царства, республики, имперіи и народы, и что поразительнѣе всего! цѣлое поколѣніе Нумовъ, смѣшанное съ высохшими листьями, которые вѣтеръ разсѣеваетъ по берегамъ рѣки. Прахъ героевъ и прахъ разбойниковъ, прахъ священниковъ и прахъ еретиковъ, былъ одинаково разметанъ по его поверхности и онъ не нахмурилъ чела и не потревожился ни тѣмъ ни другимъ. На днѣ его почіютъ въ мирѣ статуи Іова и Меркурія, завязнувъ въ одной общей тинѣ рядомъ съ статуями святыхъ Петра и Павла. Все вокругъ тебя раззорено, все измѣнилось; ты одинъ остаешься тѣмъ же, а съ тобою и итальянское солнце, которое играетъ твоими бурыми волосами, какъ гривой льва.
   Подыми чело свое, Тибръ! Можетъ быть еще не всѣ Нумы оставили небо Авзоніи. Бываютъ жребіи, и жребіи народовъ въ томъ числѣ, которые повторяютъ случившееся съ Антеемъ, сыномъ земли. Если когда-то, какъ гласитъ преданіе, лавръ могъ вырости вдругъ на жертвенникѣ Августа, этого хитрѣйшаго изъ всѣхъ тирановъ, то отчего бы ему не зазеленѣть снова на твоихъ берегахъ, которые когда то были для него родной землей? Вскормленный слезами, поливаемый кровью, священный лавръ опять распуститъ свои торжественныя вѣтви, въ очищенномъ воздухѣ, не боясь небесной грозы. Бѣшеные вѣтры не перестанутъ бороться съ нимъ; но его взволнованные листья наполнятъ свѣтъ такимъ громомъ, что отъ него содрогнутся пораженные народы...
   Рости, божественное дерево, и пусть твои вѣтви обвиваютъ чело того, кто высокой доблестью побѣдитъ и друзей и враговъ: во да не обовьются никогда болѣе твои вѣтви вкругъ меча побѣдителя, для того, чтобъ закрыть его остріе, смертельное для свободы человѣка!
   Боже великій! опусти взглядъ свой на насъ и посмотри, возможенъ ли позоръ, подобный нашему позору: ниспошли вамъ душу великую, которая показала бы сильнымъ міра, что сила есть благодать неба, поднимающая падшихъ и защищающая немощныхъ. Только и есть одна святая война, и эта война пусть будетъ вамъ ниспослана и судьба сбережетъ молодые листья лавровъ для того вой на, который будетъ сражаться въ этой войнѣ, и для того поэта" который облечетъ ее въ сіяніе своихъ пѣсень. Мы, усталыя души, подточенные заботами и измученные страданіемъ" что можемъ дать мы родинѣ? Мольбы и благословеніе -- эти послѣдніе цвѣты, падающіе съ постели умирающаго! Но не пренебрегайте ими... Благословеніе тѣхъ, которые останавливаются въ дверяхъ вѣчности" для того, чтобы бросить послѣдній взглядъ любви на оставшихся, есть вещь святая и приноситъ счастье тому, кто принимаетъ его съ благоговѣніемъ.
   Для меня уже миновали мечты о твоей славѣ, Тибръ! Мое сердце прельщено страданіями; оно не въ силахъ болѣе ни жалѣть, ни даже проклинать: его единственная отрада теперь -- смотрѣть въ глаза смерти.

-----

   Много дней прошло съ тѣхъ поръ, какъ домашній кровъ напрасно ждетъ Джакомо Ченчи. Хотя душа Луизы горѣла еще огнемъ страсти, но пылъ гнѣва начиналъ уже уменьшаться въ ней: такъ, когда спадетъ вѣтеръ, большія волны продолжаютъ еще биться о берегъ онѣ грозны на видъ, но уже не опасны для пловцовъ. Гордость руководила римской матроной; но она не могла заставить замолкнуть ту сильную привязанность, какую она питала къ своему мужу. Лукавыя слова Франческо Ченчи о томъ, что добрая жена должна употребить всѣ усилія, лишь бы вернуть на прямую дорогу сбившагося съ пути мужа, сверхъ ожиданія его, приходили ей безпрестанно на умъ; она разсуждала о причинѣ отсутствія мужа; одно изъ двухъ должно было случиться: или Джакомо изгналъ изъ сердца своего всякую привязанность къ ней и къ своимъ дѣтямъ, или съ нимъ случилось какое нибудь большое несчастіе, и эти шипы одинаково больно кололи ее. Она, сколько могла, старалась искать утѣшенія въ своей горести, предаваясь постояннымъ заботамъ о дѣтяхъ, которыхъ не оставляла ни на минуту. Меньшой не сходилъ съ ея груди; она осыпала его страстными поцалуями, и нерѣдко ребенокъ отъ нихъ пугался и плакалъ. Но слишкомъ часто ласки старшихъ, улыбки и даже слезы меньшаго сына, заставали ее съ мыслями, обращенными въ другую сторону, и въ слезахъ, которыя безъ ея вѣдома текли по ея щекамъ. Хотя она продолжала считать Анджіолину причиною своего несчастія, но по добротѣ своей натуры не переставала заботиться о ней. Къ одинъ изъ такихъ вечеровъ, когда тяжелыя мысли осаждали ее одна за другою, дверь дома тихонько открылась и Джакомо явился неожиданно передъ нею.
   Онъ не поклонился, не сказалъ ни слова и сѣлъ у стола противъ жены, закрывши лицо руками. Мы уже видѣли его блѣднымъ и дурно одѣтымъ; но, Боже, какъ еще онъ измѣнился съ тѣхъ поръ! Растрепанные волосы и борода; шляпа и платье испачканное грязью; глаза воспаленные и окаймленные черными кругами... Луиза была вмѣстѣ испугана и тронута. Когда душа переполнена страданіемъ, то почти всегда случается, что вниманіе наше останавливается на какомъ нибудь одномъ предметѣ, который огорчаетъ болѣе всего прочаго. Такъ и Луиза, видя грязныя руки и манжеты своего мужа, почувствовала, что сердце ея сжалось болѣе прежняго.
   Она взяла ребенка къ себѣ на грудь, съ тѣмъ самымъ намѣреніемъ, съ какимъ далекій вѣстникъ мира, покуда звукъ его голоса еще не можетъ достигнуть, показываетъ издали оливковую вѣтвь или машетъ бѣлымъ платкомъ. Но все это не привлекло вниманія Джакомо; полагая, что жена измѣнила ему, онъ оставался въ глубокомъ раздумьи о потерянной любви, погибшей надеждѣ и прошломъ счастіи. Потомъ онъ вдругъ вскочилъ и сталъ рвать себя за волосы, восклицая хриплымъ голосомъ:
   -- Зачѣмъ я пришелъ сюда? Право, я самъ не знаю.-- Ахъ, еслибъ можно было выбросить изъ сердца привязанности, какъ грузъ изъ корабля, чтобъ избѣжать погибели!.. Но если ихъ нельзя выбросить, по крайней мѣрѣ всякій можетъ вырвать изъ груди любовь Вмѣстѣ съ сердцемъ.-- Все можетъ замолкнуть разомъ и пусть замолкнетъ.-- При этомъ онъ направился къ двери.
   Луиза сказала ему не ласковымъ, но и не строгимъ голосомъ:
   -- Отецъ удаляется отъ дѣтей своихъ, даже не поцаловавши ихъ!
   -- Гдѣ они и кто мои дѣти? За котораго изъ этихъ дѣтей можно поручиться, что онъ мой? Все основано на довѣріи: это хрупкое стекло! Какъ я могу повѣрить языку женщины, слова которой сѣти, разставленныя для того, чтобъ повлечь къ позору и смерти?
   Луиза не знала, какъ понимать эти рѣчи, исполнившія ее удивленія. Джакомо съ горькой усмѣшкой продолжалъ:
   -- Я понимаю, что человѣкъ такой, какъ я, неспособный содержать собственнаго семейства, негодное бревно, источенное червями, проклятое Богомъ... Я могу внушать къ себѣ только презрѣніе... Я понимаю также и испытываю на себѣ, что презрѣніе убиваетъ любовь м раждаетъ ненависть. Но зачѣмъ такъ нагло прикрывать честностью проступокъ? Зачѣмъ собственную вину превращать въ камень для того, чтобъ бросать его въ невиннаго? Довольно кажется презрѣнія и стыда, которымъ покрывали меня, но зачѣмъ еще было обрушиваться на меня цѣлымъ ураганомъ оскорбительныхъ словъ для того, чтобъ ослѣпить мнѣ глаза, какъ пескомъ и помѣшать видѣть ваше преступленіе.
   -- Джакомо, съ кѣмъ вы говорите?
   -- Будьте спокойны, я не за тѣмъ пришелъ сюда, чтобы проклинать васъ, но для того, чтобы сказать вамъ, что вы могли довести пеня до отчаянія, но не обмануть. Теперь довольно словъ... между нами ужь все сказано, и онъ снова сдѣлалъ движеніе, чтобъ уйти.
   -- Не уходите, Джакомо; именемъ чести, прошу васъ остаться. Когда слова ваши убиваютъ доброе имя Божьяго созданія, тогда долгъ честнаго человѣка -- объяснить ихъ причину. Вы думаете развѣ, что тайна принадлежитъ вамъ, когда въ словахъ вашихъ скрывается обвиненіе меня въ позорѣ?
   -- Мнѣ кажется, что вамъ вовсе не идетъ такъ говоритъ: мои слова могутъ казаться темными всякому другому, только не вамъ. Хотите объясненія моихъ словъ? Хорошо, оно готово. Откуда у васъ эти вещи? Кто снабдилъ васъ всѣмъ этимъ, не только необходимымъ, но даже излишнимъ? Это правда, что я оставилъ въ этомъ домѣ нищету, а теперь нахожу изобиліе; по я оставилъ вамъ еще одну вещь, которой не нахожу теперь, это честь мою. Теперь ужь не отъ отца должны проистекать бѣдность или богатство. Какъ зовутъ того, который позаботился о нуждахъ вашихъ и этихъ дѣтей? Гдѣ скрывается тотъ благодѣтель, который радѣетъ о васъ больше меня самаго? Отчего другъ моего семейства боится показаться мнѣ?
   -- Джакомо, ради вашей собственной чести, подумайте, что вы оскорбляете мать въ присутствіи ея дѣтей...
   -- А чтожь, они развѣ не свидѣтели, которые обвиняютъ васъ еще сильнѣе, чѣмъ мои слова?..
   -- Вашъ родственникъ и мой помогъ мнѣ; я не могу назвать вамъ его, потому что поклялась молчать. Я женщина, готовая скорѣй видѣть, какъ дѣти мои умираютъ съ голоду, чѣмъ кормить ихъ дѣвою позора! Эти подозрѣнія не касаются меня, и я хочу, чтобы вы знали Джакомо, что я чиста, какъ мать ваша, которая теперь въ раю.
   -- А вы сами, какія доказательства могли вы представить просивъ увѣреній вашего мужа, кромѣ гнусной клеветы кого-то, кто скрываетъ свое имя, и несмотря на это вы не повѣрили моимъ клятвамъ и моимъ слезамъ? Какъ же вы хотите теперь, чтобъ я преклонилъ голову передъ вашими голословными увѣреніями? И ко мнѣ доходили тайныя извѣщенія, и ихъ было не мало; но я не слушалъ ихъ; теперь я вижу доказательства на дѣлѣ и вы сами не въ состояніи ихъ опровергнуть.
   -- Джакомо! на то, въ чемъ я укоряла васъ, у меня есть въ рукахъ явныя доказательства,-- доказательства, сомнѣваться въ которыхъ нѣтъ возможности,-- ваши же подозрѣнія безчестны... Идите! я васъ не удерживаю.
   -- Хорошо. У меня нѣтъ ни охоты, ни силъ спорить съ вами.
   Послѣ этого онъ подошелъ къ ней и безъ всякихъ угрозъ, съ страшнымъ спокойствіемъ спросилъ ее потихоньку:
   -- Могу ли я узнать, есть ли между этими дѣтьми хотъ одно мое?
   -- Джакомо, вы говорите безумныя слова. Всѣ они ваши лѣта...
   -- Да, конечно, это такъ говорится: Pater est quem juetae nuptiae demons trant,-- по крайней мѣрѣ такъ гласитъ гражданское право, сочиненное именно здѣсь, въ Римѣ, и преторъ заставилъ бы меня содержать ихъ. Я отецъ по буквѣ закона:-- отецъ, годный только на то, чтобъ быть брошеннымъ звѣрямъ на съѣденіе. Жаль право, что теперь вышли изъ моды зрѣлища въ амфитеатрѣ Флавія! Ничего; вѣдь ни всякомъ шагу можно найти деревья, колодцы и рѣки.-- Голосъ его оживился, и блѣдное какъ смерть лицо покрылось лихорадочнымъ свѣтомъ.
   -- Я могъ бы мстить! Но когда же месть имѣла свойство вернутъ потерянное счастье? Я могъ бы сдѣлать только и васъ несчастною:вотъ и все! Нѣтъ, нѣтъ... я не хочу мстить... я уберу себя съ вашего жизненнаго пути, какъ лишнюю помѣху, и вы войдете, куда зоветъ васъ ваше сердце. Я не прошу васъ помнить меня, мнѣ это не нужно, да и вы не съумѣли бы этого сдѣлать; но также точно также я не прошу васъ забыть меня, потому что до этого мнѣ еще меньше дѣла, и вы это исполните прекрасно и безъ моей просьбы. Горесть объ умершихъ длится покуда не высохнутъ слезы, а онѣ скоро высыхаютъ; объ мужьяхъ же рѣдко когда и плачутъ. Но я любилъ этихъ дѣтей, я считалъ ихъ частью самаго себя, я выбросить ихъ теперь изъ моего сердца мнѣ тяжело... Я поручаю ихъ вамъ, донна Луиза, если я не могу считать ихъ своими, помните, что они ваши. Конечно, въ этотъ послѣдній часъ жизни, для меня было бы большое утѣшеніе прикоснуться губами къ лицу, которое было бы моя собственная кровь.. Теперь слезы мои ужь не будутъ литься ни для кого; они падутъ мнѣ на сердце -- горькія, тяжелыя, но послѣднія... Простите, желаю чтобы годы ваши текли безъ угрызеній и чтобы вы нашли новаго мужа, достойнаго вашей вѣрности...
   Луиза не смѣла возражать и укорять его, боясь прибавить больше горечи къ его отчаянію. Она видѣла, какъ голосъ его сталъ ослабѣвать и перешелъ почти въ плачь.
   -- Дѣти, обнимите его, дайте ему почувствовать, что онъ вашъ отецъ, сказала она наконецъ, разстроганная и обращаясь къ дѣтямъ...
   Дѣти подбѣжали къ нему; одинъ изъ нихъ ухватился за его платье, стараясь привлечь его къ матери, другой обнималъ его колѣни, третій влѣзъ на стулъ, чтобъ обнять ему шею. Джакомо вырвался изъ ихъ объятій, восклицая:
   -- Спасайтесь на груди вашей матери. Несчастные! Развѣ вы не знаете, что Ченчи отравляютъ своимъ дыханіемъ?.. Прощайте... прощайте навсегда!
   Вслѣдъ за этимъ онъ исчезъ. Слышно было, какъ онъ скорыми шагами сбѣжалъ съ лѣстницы. Луиза кинулась на балконъ и жалобнымъ голосомъ кричала:
   -- Джакомо! Джакомо!
   Но Джакомо въ изступленіи бѣжалъ все дальше и дальше. Тогда въ достойной женщинѣ любовь взяла верхъ, и накинувъ мантилью она бросилась изъ дому по слѣдамъ мужа. Она пробѣжала нѣсколько улицъ; наконецъ, въ изнеможеніи отъ усталости и горя, не въ силахъ будучи идти далѣе, она присѣла у какого-то палаццо. Осмотрѣвшись кругомъ, она увидѣла, что это дворецъ монсиньора Гвидо Гверро; она подняла голову и замѣтила свѣтъ въ окнахъ. Зная, что прелатъ этотъ пріятель дома Ченчи и большой другъ Джакомо, она подумала, что само провидѣніе привело ее сюда. Она собралась съ духомъ, вбѣжала по лѣстницѣ и, не дожидаясь, чтобъ о ней доложили, вошла въ комнату, гдѣ застала монсиньора въ обществѣ двухъ людей. Лицо одного изъ нихъ ей показался знакомымъ, но она никакъ не могла вспомнить, гдѣ его видѣла.
   -- Монсиньоръ, сказала она: -- вы любите моего мужа Джакомо. Ради Христа, пошлите людей искать его. Онъ выбѣжалъ изъ дому внѣ себя, и я боюсь, что у него на душѣ дурное намѣреніе.
   -- Противъ кого, донна Луиза?
   -- Противъ самого себя; я боюсь, что онъ побѣжалъ къ Тибру.
   -- Боже! спаси насъ! Марціо идемъ скорѣй; вы ступайте съ нѣсколькими изъ моихъ слугъ на право; я пойду съ другими на лѣво. Олимпій, вы останьтесь съ донной Луизой.
   Гвидо, Марціо и лакеи, не кланяясь, съ поспѣшностью кинулась изъ дворца искать Джаконо. Донна Луиза пошла, поддерживаемая Олимпіемъ.
   -- Мнѣ лицо ваше не ново, сказала она: -- но у меня такъ устроена голова, что я потеряла память... Ахъ! да... теперь я припоминаю... вы были на пожарѣ у столяра, на Рипетѣ.
   -- Я?
   -- Да, и вы были въ числѣ тѣхъ, которые старались подать помощь несчастнымъ.
   -- Я не сдѣлалъ ничего, кромѣ зла. Все добро было сдѣлано вами. Вы святая женщина, да благословитъ васъ Богъ! Еслибъ я смѣлъ спросить васъ, я желалъ бы знать, зачѣмъ вы были одѣты мужчиной въ эту проклятую ночь? Почему очутились вы тамъ?
   -- Я разскажу вамъ все. Женщина, которую я спасла, разтерзала мое сердце; она покрыла трауромъ мой домъ, въ которомъ и прежде не было радости, но не было, по крайней мѣрѣ, отчаянія; потому что гдѣ обитаетъ любовь, тамъ всегда остается надежда. То, чего Богъ не велѣлъ раздѣлять, рука ея разлучила навсегда: однимъ словомъ, она отняла у меня мужа, и въ ту ночь я бродила тамъ, какъ бродить волкъ вокругъ овчарни... Я хотѣла выпить ея кровь и думала, что это одно можетъ утишить мою злобу. Но я услышала отчаянные крики... Эта женщина явилась у окна съ ребенкомъ на рукахъ, я я уже не видѣла въ ней ненавистной соперницы, а только мать... Я подумала о своихъ дѣтяхъ и кинулась спасать ее...
   Отъ разсказа донны Луизы Олимпія бросало то въ жаръ, то въ холодъ. Мысли роились въ его головѣ; ему хотѣлось убѣдиться: можетъ ли еще для него быть надежда на пощаду и ему показалось, что нѣтъ. Такъ падаютъ на узника цѣпи съ отчаяннымъ звукомъ послѣ послѣднихъ усилій, какія онъ употребилъ, чтобы разорвать ихъ. Тѣнь не менѣе, такъ какъ нѣтъ сердца, какое бы оно ни было каменное, которое не согрѣюсь бы отъ пламени любви, то и Олимпій былъ растрогавъ противъ воли.
   -- Еслибъ я могъ надѣяться, сказалъ онъ,-- что раскаяніе спасетъ меня, я никому не захотѣлъ бы исповѣдать моихъ грѣховъ, кромѣ васъ, почтенная синьора, и не желалъ бы имѣть за себя передъ Богомъ другаго заступника, кромѣ васъ. Но я такъ наполнилъ книгу жизни моей злодѣяніями, что ангелъ хранитель не нашелъ бы въ ней самаго малѣйшаго пробѣла, чтобъ написать на немъ слово прощенія! Но несмотря на это я исповѣдаю вамъ свои грѣхи, потому что, если исповѣдь моя не можетъ привести пользы мнѣ, она принесетъ ее вамъ. Знаете ли, кто поджегъ домъ столяра?-- Я...
   -- Вы!
   -- Знаете ли, кто доставилъ вашему благородному мужу предательское письмо, наводненное клеветами, которое можетъ быть и было причиной его отчаянія?-- Я.-- Знаете ли, кто придумалъ все это для того, чтобы вы и мужъ вашъ возненавидѣли другъ друга? Графъ Франческо Ченчи. Онъ радостно потиралъ себѣ руки и говорилъ: "скорѣй скала, разбитая молніей, соединится въ одно, чѣмъ невѣстка моя возвратитъ свою любовь Джакомо; я посѣялъ ненависть, они будутъ пожинать отчаяніе".
   Донна Луиза вырвала свою руку у Олимпія и побѣжала съ такой быстротой, что опередила бы оленя: достигнувъ своего дома, она вбѣжала въ комнату, гдѣ все еще лежала больная Анджіолина, и приблизившись къ постели, едва переводя я ухъ, принялась ее разспрашивать:
   -- Женщина, на сколько есть у тебя любви къ Богу, не обманывай меня. Знаешь ты графа Ченчи?
   Анджіолина, испуганная видомъ Луизы и не узнавая ее въ женской одеждѣ, такъ какъ она до сихъ поръ показывалась ей всегда въ мужской, отвѣчала ей:
   -- Кто вы такая? Чего вы хотите отъ меня?
   -- Я не даю отвѣтовъ, я спрашиваю, повелительно произнесла донна Луиза: -- скажи мнѣ, знаешь ли ты графа Ченчи?
   -- Да, я знаю его...
   -- Ты знаешь его, о, несчастная, и это сынъ вашей любви?
   И говоря это она схватила за волосы ребенка, который началъ кричать...
   -- Оставьте его... Что вамъ сдѣлало это бѣдное созданіе?
   И она тянулась изъ постели, чтобъ защищать дитя.
   -- Это сынъ грѣха, и ты родила его отъ Ченчи...
   -- Отъ Ченчи? Синьора, продолжала Анджіолипа, залившись слезами: -- прилично ли благородной дамѣ позорить такъ бѣдную женщину? Я точно знаю стараго барона, котораго зовутъ -- графъ Франческо Ченчи, это онъ облагодѣтельствовалъ моего покойнаго мужа, который и повелъ меня разъ благодарить его; онъ давалъ мнѣ денегъ, которыя я неохотно приняла, потому что, несмотря на его сѣдые волосы и добрыя слова, у него блестѣло въ глазахъ что-то такое, что пугало: съ тѣхъ поръ я его и не видала.
   -- Не о немъ... не о немъ я тебя спрашиваю, а о сынѣ его, донъ Джакомо.
   -- Я кажется слышала, что у донъ Франческо есть дѣти, но никогда не видѣла ихъ и не знаю, какъ ихъ зовутъ; она произнесла это съ такимъ спокойствіемъ невинности, что самый мнительный человѣкъ повѣрилъ бы ей.
   -- Ты не видала его? и не знаешь его имени? Поклянись мнѣ Богомъ; поклянись своей душой и совѣстью... поклянись мнѣ Христомъ Искупителемъ, и знай, что если ты дашь ложную клятву, онъ подниметъ руки съ креста, чтобы проклясть тебя.
   Она сняла распятіе, висѣвшее надъ кроватью, и поднесла его ей. Анджіолина взяла его, съ благоговѣніемъ поцаловала, потомъ возвратила Луизѣ, говоря:
   -- Есть у васъ дѣти, синьора?
   -- Если бъ я не была матерью, развѣ я рѣшилась бы броситься въ пламя для того, чтобъ спасти тебя и твое дитя?
   Анджіолина приложила руку къ груди своего дитяти, которое лежало въ люлькѣ около ея постели, и произнесла:
   -- Если я не сказала вамъ всю правду, пускай, сію минуту подъ моей рукой перестанетъ биться это сердце моего сердца...
   -- О, я вѣрю тебѣ, вѣрю! воскликнула донна Луиза и, наклонившись къ Анджіолинѣ, взяла ее обѣими руками за голову, осыпала поцалуями ея волосы, лицо, грудь, забывая какую боль она причиняла этимъ бѣдной женщинѣ, раны которой еще не вполнѣ зажили. Анджіолина, изъ чувства доброты, старалась удерживаться, чтобъ не вскрикивать отъ этикъ порывистыхъ ласкъ.

-----

   Луиза отгадала. Джакомо прямо направился къ Тибру, но въ ту самую минуту, какъ онъ готовъ былъ кинуться въ воду, чья-то рука его удержала и позвалъ знакомый голосъ.
   -- Сумасшедшій! что вы дѣлаете?
   Пораженный Джакомо поднялъ голову и увидѣлъ Гвидо.
   -- Гвидо!
   -- Несчастный! А ваши дѣти?
   Джакомо пожалъ плечами и не сказалъ ни слова; онъ позволилъ вести себя, какъ человѣкъ потерявшій волю и силы; только когда онъ заносилъ ногу на порогъ своего дома, онъ вернулся къ монсиньору Гверра и сказалъ.
   -- Другъ, если вы думаете, что я долженъ благодарить васъ, вы ошибаетесь. Еслибъ вы не помѣшали мнѣ, я произнесъ уже вѣчную память жизни, закрылъ книгу и зналъ бы ея конецъ: дурной конецъ, ей-Богу, дурной; но такъ какъ она могла бы кончиться еще хуже, я, былъ доволенъ имъ. Считайте меня неблагодарнымъ, но я не могу благодарить васъ.
   Когда онъ вошелъ въ домъ, глазамъ его представилось странное зрѣлище.
   Человѣкъ мрачной наружности, сколоченный какъ геркулесъ Фарнезскій, держалъ на рукахъ меньшаго сына Джакомо Ченчи и протягивалъ къ нему ребенка съ умоляющимъ видомъ.
   Эта нѣжность была бы натуральна въ доннѣ Луизѣ, ка фонарем; когда мы положили труп на землю, он вынул нож, вложил его в рану и, напирая крепко, воткнул конец его в землю. "Когда придет твой муж, -- воскликнул граф, -- расскажи ему." -- Услыхав все это, я пришел в бешенство. А это -- вечный враг удачному исходу всякого намерения, и крикнул вассалу: "ступай-же, объяви своему хозяину, что муж Анны Ринарелло вернулся и что сегодня ночью он посетит его в его доме, как оно и следует." Я не изменил своему обещанию, и вместе с самыми отчаянными из наших товарищей напал на крепость, ограбил, и зажег дворец. Я сжег берлогу, но лисица спаслась. Граф, не имея сил сопротивляться, уехал впопыхах; он бежал с такою поспешностью, что в кабинете его я нашел на столе недописанное письмо. Если вам когда-нибудь случится быть в Рока Петрелло, вы можете увидеть там следы моего мщения, запечатленного огнем на стене. Что мне оставалось в жизни, и что осталось мне в ней теперь? Отомстить и умереть. Я рассказал все, как было, синьору Марко, он похвалил меня за мое решение, советовал преследовать врага и предложил свои братские услуги; но по моей просьбе, он хотя и неохотно, но все-таки отпустил меня. Я остриг волосы, обрил бороду и отправился в Рим, поклявшись душою покойницы быть осторожным и удерживаться от всякого преждевременного порыва.
   В то время, как я придумывал: каким бы средством мне попасть в слуги в дом врага, судьба помогла мне одним странным случаем. Идя как-то по испанской площади, я услышал позади шум и крики: "берегись, берегись!" -- Я обернулся и увидел карету, которую несли лошади. Кучер, сброшенный с козел, ударился головой о тумбу и лежал с размозженным черепом; кто бежал, кто смотрел из окна, кто с порога лавки и никто не думал о том, чтобы подать помощь: грубый, безжалостный народ, ему бы только увидеть, как сломают себе шею и люди, и животные, и идти потом взять на них номера в лотерею... Словом, человеческое отродье! Я кинулся и схватил под уздцы одну лошадь; и, хотя она волокла меня за собою порядочное расстояние, мне все-таки удалось остановить ее. В эту минуту высунулось из окна кареты спокойное, почтенное лицо пожилого барона, который, расхвалив мою храбрость, просил меня придти в течении дня в палаццо графа Ченчи.
   Вот так; я сделал ни более, ни менее, как спас, не зная того, жизнь моему жестокому врагу. Я не жалел о том; а даже был доволен; потому что если б он умер иначе, как от меча из моих рук, я считал бы свою месть украденной.
   Граф принял меня, как приличествует дворянину; он расспросил меня обо всем и, узнав, что я в Риме без места, предложил мне поступить к нему в дом. Это было именно то, чего я так сильно желал: конечно, поклонник не целует с таким благоговением мадонну в Лорете, с каким я дотронулся до порога этого дворца, с намерением окружить Ченчи всевозможным горем и отчаянием. Лишенный всякой привязанности, пережив дорогих детей, которых я хотеть умертвить всех разными смертями, с осиротелым сердцем, каким он сделал мое... я хотел сохранить его до тех пор, когда жизнь сделалась бы для него наказанием, смерть отрадой, и он переиспытал бы все предсмертные муки; когда же душа его, огрубев, привыкла бы к несчастью... тогда я намерен был низвергнуть ее кровавым путем в кровавую могилу собственных детей.
   Поспешностью в исполнении малейшего приказания, ловкими советами, изобретательностью и находчивостью, я мало-помалу заслужил его доверие настолько, на сколько может доверяться человек, который сомневается постоянно во всех и в самом себе. Теперь представьте себе мое удивление, когда я узнал, что не мог бы доставить ему большего удовольствия, как убить его детей! Его зверская ненависть победила мою; и если б даже я и продолжал ненавидеть вас за то, что вы его дети, мог ли бы я мучить вас с большею жестокостью, чем это делает ваш отец? Злобу заменила глубокая жалость ко всем и в особенности к вам, синьора Беатриче; потому что к вам, бедное дитя, я почувствовал нежность, безграничную привязанность, которая напоминает мне добрую душу усопшей и невольно заставляет меня плакать...
   Взволнованный воспоминаниями, Марцио готовился преклонить колени перед Беатриче; но она поспешила удержать его.
   -- Встаньте, Марцио; прах не должен преклоняться пред лицом праха: а мы все прах; -- потом она прибавила: -- Марцио, я прошу вас быть внимательным к тому, что произносят ваши уста; -- но это было сказано голосом такой нежной мольбы, что Марцио нисколько не был уязвлен.
   -- Зачем вы хотите запретить мне стоять на коленях перед вами, благородная синьора? Перед святыми предметами становятся на колени, а несчастье сделало вас святыней; -- конечно, ни одно создание на свете не имело такого сходства со скорбящей мадонной, как вы. Не бойтесь, нет, вы не услышите от меня ни одного слова, которое могло бы оскорбить ваш девственный слух; -- я хотел было сказать, ни одного слова, которое бы отец не мог сказать своей дочери, но пример Ченчи остановил на моих губах это сравнение. Как же я мог бы не любить вас, когда вы так напоминаете мне мою бедную покойницу? Но моя возлюбленная умерла и та любовь, которую я питал к ней, погребена вместе с нею. Чувство мое к вам не обожание и не любовь отца или брата; но в нем есть и то и другое вместе. Я знаю, что вы любите и любимы монсиньором Гвидо Гверра, и я высоко ценю этого синьора за то, что он отдал свое сердце такой достойной девушке. Марцио более, чем вы думаете, способствовал вашей законной любви. Сколько раз мог бы открыть вашу тайну злой старик, если б не было меня! В последний раз, я не мог, по внезапности случившегося, предварить монсиньора Гвидо, но я принудил его бежать, потому что он сам не хотел оставить вас, и спас ему жизнь. Я доказал ему, что он себя погубит и вам не в состоянии будет помочь; я обещал ему заботиться о вас и исполнил бы обещание, если б вы не противились мне; поэтому-то я решился оставить ваш дом. Я вошел в него для того, чтоб привести в исполнение мою месть, и теперь я поневоле должен удалиться для того, чтобы осуществить ее. Вы не хотите, чтоб я избавил вас от гнусного старика, но так как я не могу пожертвовать вам своею местью, то я по крайней мере хочу избавить вас от горя -- видеть его убитым на ваших глазах; с другой стороны я рассудил, что если смерть его случится здесь в доме, подозрение пало бы на вас невинных; поэтому мне лучше всего удалиться; оставаясь здесь, я не приношу пользы вам и только врежу себе. Синьора Беатриче, если б я просил вас сохранить память о человеке, который не питал к вам другого чувства, кроме привязанности и уважения; если б я просил вас не совершенно ненавидеть меня, сочтете вы это за слишком большую смелость?
   -- Я буду помнить, что вы хотите убить моего отца: -- когда вы будете далеко, я буду думать, что вы могли защищать меня и покинули. Ради Бога! оставьте жизнь графу; его лета уже преклонны... не отправляйте его на суд Божий, подождите, чтоб он сам смог позвать его.
   -- Ваш голос могуществен, но он не может победить того, который гложет мое сердце. Это невозможно! И разве вы не видите перста Божия в том, что мой замысел, удовлетворяя моему мщению за женщину, которую я так любил, спасает в то же время и вас, несчастное дитя?..
   -- Перст Божий, Марцио, не пишет своих решений кровью... Христос осуждает закон, который заставляет платить око за око и зуб за зуб, и хочет, чтоб мы любили тех, которые делают нам зло. Марцио, предоставьте Богу судить; то, что для Бога будет правосудием, для вас преступление.
   -- Как можно ему оставить жизнь? -- воскликнул Марцио ударив себя по голове, как будто он вспомнил, что-то -- Ведь он дышит злодейством? Знаете ли, что если б я остался лишнюю минуту, один несчастный умер бы с голоду.
   -- Как с голоду?
   -- Ах, я мерзавец! Разговаривая с вами, можно позабыть о рае... Бедный Олимпий!.. покуда я тут толкую, ты считаешь минуты судорогами твоих проголодавшихся внутренностей.
   Говоря это, он поспешно взял фонарь, связку ключей и корзинку с едой, и почти бегом отправился в другую сторону пещеры. Беатриче, с трудом передвигая свое больное тело, шла вслед за ним, желая узнать ужасную тайну, которая скрывалась в словах Марцио.

Глава XV. Просьба

   Беатриче следовала за Марцио, который, дойдя до тюрьмы Олимпия, стал звать его по имени; не слыша ответа, он с беспокойством начал кричать:
   -- Олимпий! Олимпий!
   Слабый голос ответил:
   -- Убирайся вон, злой изменник... избавь меня от твоих искушений... Я, как могу, помирюсь с Богом, чтоб умереть спокойно...
   Марцио отпер дверь. Голод и темнота довели заключенного до такого изнеможения, что слабый свет фонаря болезненно подействовал на него и заставил его пошатнуться. Марцио поддержал его и дал ему выпить несколько глотков крепительного ликера, который он захватил с собой. После нескольких минут спокойствия, голод и жажда загорелись в Олимпии еще с большею силою; он, как зверь, набросился на корзинку, и если б не слабость, до которой он был доведен, Марцио не мог бы удержать его. Он стал увещевать его быть благоразумнее, говорил, что иначе, избежав голодной смерти, он убьет себя невоздержностью.
   Пораженная Беатриче робко смотрела на разбойника, вид которого был ужасен: его длинные волосы висели на висках, как пиявки, напившиеся кровью; цвет лица из бронзового сделался пепельным; губы черные; глаза зеленые, как стекло.
   Подкрепившись умеренным количеством пищи и питья, Олимпий начал говорить, но одолевшая его икота прерывала на каждом слове.
   -- Отступник!.. пес изменник!.. подлец!.. уморить с голоду!.. безбожный старик!.. ты хотел заставить меня молчать... понимаю тебя... я пять человек убил для тебя -- четырех ножом, а пятого, столяра, сжег... бедный парень!.. сгорел, как крот, залитый смолою... Ох! ох!.. Requiem aetemam dona eis, Domine ["Вечный покой даруй им, Господи, и вечный свет пусть светит им"]. А жена его, Анджиолина? -- ангел по имени и по делам... Пожар в доме столяра, похищение донны Лукреции -- всё сделано по его приказанию; каюсь, я употребил свои руки, но ведь он направил их... Проклятая рука! я отрезал бы тебя, если б рот не требовал пива! Скотина может в поле пастись, мы -- нет; сколько преступлений из-за хлеба!.. Лисица сделала западню волку, чтоб послать его плясать на виселице... Теперь я вижу ясно: измена в измене... двойная штука... молодец, ей-Богу!.. Раненый, преследуемый полицейскими собаками, я скрылся сюда... Тогда граф сказал себе: ему хочется спрятаться, так спрячем его на три аршина в землю... лучше ничего быть не может... браво! Потом граф еще подумал: если он попадет на пытку, он может все раскрыть; когда умрет, веревка не заставит его говорить... Марцио, дай напиться!.. Ну, услужливый же человек, граф Ченчи!.. Клянусь Богородицей, да... Дон Франческо, если это гостеприимство, которое вы готовите вашим друзьям и слугам... оно не уменьшит ваших доходов... ей-богу нет... пить!
   -- Олимпий, не надсаживайся, молчи, ешь покойно... отдыхай... собирайся с силами... я скоро приду за тобой.
   -- Нет, уж я больше не дам себя запереть! теперь я жажду воздуха, у меня на груди точно собор св. Петра...
   -- Успокойся, Олимпий; ты видишь, что я до сих пор не изменил тебе.
   -- Разве прошлая минута ручается за будущую? Когда-то между двенадцатью апостолами нашелся один Иуда; теперь из двенадцати человек одиннадцать изменники, а двенадцатый уж немного попорченный... Уж если мне умирать... так дай мне выпить еще стакан воды, и идем... но умирать так, как должны умирать героя и римские разбойники -- под открытым небом...
   -- Мерзавец ты! Разве ты видишь тут вывеску измены? -- сказал Марцио, открывая себе лоб: -- Я обещал спасти тебя, и спасу. Разве ты не видишь, что ты шатаешься, как пьяный, и у тебя колени подгибаются? Тебе вино бросилось в голову. Теперь нас открыли бы и обоих убили.
   -- А это что за женщина с тобой? Да это уж не дочь ли его? Как она пришла сюда с тобой? -- рассматривал Олимпий гостью, протирая себе глаза.
   -- Да, это точно синьора Беатриче; но, будь уверен, что она здесь не для того, чтоб вредить тебе.
   -- Уж нечего делать, надо верить... скверное это слово!.. Марцио, так как я всегда видел, что для Ченчи и подобных ему людей, большей частью клятвы и обещания всё равно, что прошлогодние муравьи, то я полагаю, что между нами дело будет иначе, потому что между тобой и мной столько же разницы, как между мной и тобой -- одна мераю И мы оба мужики. Марцио, я хотел бы связать тебя обещанием награды; но моя душа теперь в залоге у дьявола, а за тело у тебя будут ссоры с мастером Александром . Нет ли у тебя какого приятеля, который страдает воспалением в горле...
   И он рукой показал на шею.
   Марцио пожал плечами, как будто хотел сказать: это я и сам умею хорошо делать. Беатриче попробовала заговорить тоже:
   -- Марцио спасет вас, не сомневайтесь; а я прошу у вас, как милости, сделать для меня одну вещь, в которой весь выигрыш будет на вашей стороне. Вы должны обещать мне, что, выйдя из этой опасности, вы перемените жизнь.
   -- Ох, Господи! разве переменить жизнь -- это то же, что переменить рубашку? Я не учился ничему другому, как владеть оружием; а железо сделано для того, чтобы ранить...
   -- Бог создал железо не для того, чтобы ранить насмерть сердца братьев, а для того, чтобы возделывать землю, которая есть источник жизни. Перемени свое оружие на заступ, и на тебя прольется благодать Божия...
   Беатриче сказала это спокойно, без малейшей резкости, кротким голосом, так что Олимпий, имевший обыкновение преклоняться перед советами других не больше, чем колокольня от весеннего ветра, почувствовал какое-то ощущение в желудке, которое он не знал, чему приписать: слышанным ли словам, или испытанному голоду. Он подумал об этом с минуту и, видя, что ему не удается развязать узелок, остановился на том предположении, которое ему казалось более верным, -- это должно быть голод!
   Вернувшись в темницу Беатриче, Марцио произнес:
   -- Ваш отец -- это целый рудник злодейств: чем больше из него достаешь руды, тем больше её остается. Я не легко пугаюсь, но когда гляжу на этот бездонный колодезь, по мне пробегает дрожь, и я ничего не понимаю. Так вы не хотите согласиться на его смерть? тем лучше. Сохраните себя чистой, белой розой, хотя, по моему, если б она окрасилась кровью злодея, она не потеряла бы цены ни перед людьми, ни перед Богом. Не унывайте однако; дни вашей неволи будут не так длинны, как вы могли бы ожидать.
   -- Да уничтожит Бог ваше предсказание, потому что я знаю, на каком условии вы мне обещаете свободу. Ах, Марцио! Если б вы точно любили меня, как говорите, если б в самом деле мои страдания тронули ваше сердце, вы бы не захотели сделать меня самой несчастной женщиной в мире, злоумышляя против жизни моего отца...
   -- Скажите лучше -- вашего палача...
   -- Моего отца... потому что он мне даровал жизнь; благодаря ему, я дышу и чувствую...
   -- Он дал вам жизнь для того, чтоб отравить ее и отнять потом.
   -- Пусть будет так; но если он забывает обязанности, разве я тоже должна забыть обязанности дочери?
   -- Нет; и так каждому своя роль: мне принадлежит роль мстителя... Оставьте, повторяю вам, синьора, вы напрасно хлопочете; вы скорей могли бы перенести своими собственными руками обелиск папы Сикста из Рима, чем заставить меня бросить мое намерение.
   -- Я не могу располагать вами, а собою могу.
   -- И я не мешаю вам...
   -- Смотрите, я намерена предварить графа для того, чтоб он принял меры.
   -- Предваряйте его. Я не буду лисицей, которая исподтишка бросается на курицу -- прежде, чем напасть на него, я буду рычать, чтоб он знал, что лев приближается.
   -- А если он вас убьет?
   -- Мне рассказывали, что в древние времена, когда судили двух человек, то в судилище ставили один только гроб, и один из двух противников должен был занять его. Если Провидение судит дела людские, неужели по вашему мнению я должен лечь в гроб? Мне осталось короткое время быть в доме вашем -- не имеете ли вы чего поручить мне, синьора Беатриче? Я сам по себе ничего не значу: я -- медная монета; однако ж и копейка, данная от души нищему, вызывает одну из тех молитв, которые ведут прямой дорогой в рай.
   -- И знайте еще, что я всеми своими силами буду мешать вам.
   -- Вы?
   -- Даже муравей спас жизнь голубю, укусив в ногу охотника. И теперь, когда я вам сказала все это, вы не сердитесь на меня, Марцио?
   -- Нисколько. Разве я не высказался вам еще прежде? Каждый человек должен прясть ту нитку, которую судьба дала ему в руки. Может быть, кто знает? Если б вы были другою, я нашел бы вас более рассудительной, но любил бы меньше.
   -- Так вот что, Марцио, как последней услуги прошу у тебя: оставь мне фонарь и принеси, что нужно для письма. Я хочу испробовать сперва все средства к спасению, скорей для того, чтоб не упрекать себя, чем в надежде на успех: я напишу просьбу его святейшеству и буду умолять его именем Иисуса Христа защитить меня, как он это сделал для Олимпии. Бегство с Гвидо, котораго я так желала, растерявшись от горя, я теперь отвергаю: оно наделало бы скандала; свет, не зная причин, которые подвинули меня на это, приписал бы мою решимость обыкновенной любви девушки, у которой рассудок побежден страстью. Кроме того, это повредило бы намерениям Гвидо, который, кажется, желает сохранить к себе расположение папы; с меня этого довольно, чтоб уважить его волю. Последний путь к спасению заключается в том, чтобы Гвидо постарался доставить мою просьбу святому отцу и получил от него немедленное решение. Для того, чтобы заставить Гвидо не откладывать, скажите ему сами то, от чего я бы умерла от стыда скорей, чем открыла не только кому другому, но даже моей матери. -- Нет... нет... я несчастная! не говорите ему ничего... дайте мне слово Марцио, что вы ему не скажете ничего.
   -- Я исполню ваше желание. Синьора Беатриче, выслушайте меня: за себя я ничего не боюсь, потому что уже приготовился уйти отсюда, и потому еще, что ваш отец не так хитер, чтоб я не перехитрил его. Он меня подозревает, а его подозрения переходят в острие кинжала: он сам сказал это. Притворное доверие выказано мне сегодня утром для того только, чтоб обмануть меня, -- во всяком случае я не боюсь. Вы же слабые, бессильные, безобидные, должны бояться гораздо больше моего: я хочу сделать вам подарок, я который может вам пригодиться в крайнем случае; польза этого снаряда зависит от нас самих... Вот вам нож...
   -- Благодарю; когда у меня не останется другого исхода, с ним смерть будет вернее... и страдания меньше...
   -- Теперь я принесу вам все для писания; вы сейчас же принимайтесь за дело. Я буду делать вид, что чищу пистолеты в саду: неравно бы я увидел, что дон Франческо спускается к пещерке для того, чтоб застать вас врасплох, я выстрелю из пистолета, как будто нечаянно; тогда вы потушите фонарь и спрячьте все, чтоб старик ничего не увидел...
   -- Хорошо. Прощайте...
   Когда Марцио вернулся в комнату Франческо Ченчи, он застал его все еще в постели, и тот уверял его, что чувствует сильнейшую боль. Не без удивления увидел Марцио у его изголовья двух доминиканских монахов, лица которых показались ему не совсем ангельскими; да должно быть и сами они знали, что не имеют особенно святого лика, потому что держали свои капюшоны надвинутыми на глаза. Граф приказал Марцио спрятать ключи и удалиться. Когда он вышел, граф смеясь сказал им:
   -- Святые отцы, хорошо ли вы его заметили? Завтра он поедет в Рокка Петрелло; выждите его в месте, которое найдете более удобным, и отправьте мне его в ад или рай (куда заблагорассудите -- до этого мне нет дела) с двумя пулями во лбу... но заметьте, что и четыре пули не портят дела; потом отслужите две панихиды за упокой его души. Покуда возьмите милостыню. -- Говоря это, он дал им денег.
   -- Эчеленца, почивайте спокойно на ваших подушках; мы услужим вам, как вы того сами желаете, -- ответил один из монахов.
   -- Избранные души! Вот что еще: во избежание ошибки, заметьте этот красный плащ; вы увидите его или на нем, или спереди седла.
   -- О это лишнее, потому что я хорошо знаю его.
   -- В самом деле? Каким образом?
   -- Эчеленца, я расскажу вам в другой раз, потому что, когда только я оказываюсь в Риме, то мне все кажется, будто я хожу по горящей сере... у меня башмаки горят.
   -- Марцио, проводите преподобных отцов... Молите Бога за меня, святые отцы.
   -- Мир вам.
   -- Аминь.
   Марцио провожал монахов, вид которых был до того страшен, что, казалось, мог заставить содрогнуться само распятие Христово. Он попробовал было заглянуть под их капюшоны, но ему не удалось хорошенько рассмотреть их лиц. В то время, как они были уже на пороге, один из них, обернувшись затем, чтобы произвести обыкновенное прощальное приветствие мир вам, -- уронил на пол большой нож. Марцио поспешил поднять его и, отдавая с покорным видом достойному монаху, сказал:
   -- Преподобный отец, вы уронили ваши четки.
   -- Сын мой, Господь не запрещает Вам защищать свою жизнь от нападения злодеев; и святые делали то же самое.
   -- Разумеется!.. Чтобы быть святыми, нет никакой надобности быть мучениками. Напротив, отец мой, я не только не нахожу это дурным, но даже назидательным до того, что прошу, с умилением, ваше преподобие, выслушать мою исповедь в одном грехе, который обременяет мою душу.
   -- На этом месте? Сейчас?
   -- Разве каждая минута не может спасти христианина? Разве Христос отвечал тем, которые обращались к нему: приходите завтра? Батюшка, не оставьте меня без утешения; вы увидите, что это дело нескольких минут; взойдите в эту комнату; мы кончим разом.
   Говоря это он силой взял его за руки и повел за собой. Монах не сопротивлялся, и предупредив товарища, чтоб тот подождал его, вошел вместе с Марцио в комнату.
   -- Грим, ведь я узнал тебя, -- сказал Марцио с решимостью, подняв капюшон монаха.
   -- А я тебя, Марцио... До какого унижения ты дошел! Кто бы мог думать, что ты способен сделаться лакеем...
   -- А твое ремесло? Какие дела привели тебя сюда?
   -- Я скажу тебе; но каким образом ты лакеем в доме Ченчи?
   -- Для того, чтоб убить графа Ченчи, убийцу Анеты Ринарелло, витанской девушки.
   -- А я для того, чтоб убить завтра некоего Марцио, который, кажется, должен быть тебе сродни.
   -- Меня?
   -- Ты отгадал! Но ведь я всегда говорил, что в тебе больше семян, чем в арбузе.
   -- И ты это сделаешь?
   -- Я получил уже деньги; а ты знаешь правило честных разбойников.
   -- В таком случае ты согласишься, что я тебя должен убить прежде.
   -- Нет надобности; есть средства всё устроить. Мы были старыми товарищами в шайке синьора Марко, где мы всегда видели достойные примеры добродетели; собака не ест собачьего мяса: иногда бывало из досады и сделаешь друг другу несколько лишних петличек кинжалом, да это не портит дружбы; но зато из-за куста -- никогда! Всё же, когда получил плату за убийство, надо исполнить договор; иначе наше ремесло, как ты сам знаешь, лишится доверия и останется без дела. Я обязался честным словом ждать завтра на дороге в Рокко-Петрелла человека, который будет иметь на себе или на лошади красный плащ, и убить его. Я его жду, он не проезжает; мое обязательство исполнено, и я могу с спокойною совестью вернуться в лес. Доволен ты?
   -- Э! так-то не дурно. А кто твой товарищ?
   -- Это сын мельника Трофима. Видишь, как он вырос; да к сделал-то все мигом: застал свою возлюбленною с молодцом из Риети и тут случилось ему убить их обоих, -- просто ребячество: -- теперь вот шесть месяцев, как он в лесу и уже много обещает. Ну, отпусти же меня и держи ухо востро, потому что старик ведь собака хорошей породы.
   -- Постараемся, отец Грим, хотя бы только для того, чтоб не уронить репутацию шайки. Но слушай, мне пришла в голову фантазия: если бы мне пришлось употребить тебя (за плату, разумеется) вместе с твоим мальчиком, подающим блестящие надежды, где мне найти вас?
   -- В трактире Аква Ферата, где берут мулов для Рио-Фредо, ты найдешь глухонемого мальчика, который исправляет должность конюха; если ты скажешь ему вежливо и тихо, как только можешь: su Monte Bove deserta и la via ["На Монте Бове пустынная дорога" (итал.)], может случиться, что он услышит тебя и даже ответит. Во всяком случае он даст мне знать, чего ты ждешь от меня. А покуда ego ti absolvo (отпускаю тебе грехи твои).
   Старые товарищи разстались большими друзьями, чем прежде. Марцио вернулся в комнату графа, который, отдавши ему кое-какия приказания, исполненные им с обычным рвением, так начал говорит с ним:
   -- Марцио, если я кого ненавижу, это происходит оттого, что меня ненавидят; и переносить такую жизнь -- не легкая вещь; кроме тебя, все злоумышляют против меня, все жаждут моей смерти. Я стою один против всех; но у меня нет, как у Горация, моста за спиною. Мои дети больше всех ненавидят меня, побуждаемые двумя причинами, всесильными у людей -- желанием мести и корыстолюбием. Одна вещь бесит меня, это то, что мои силы слабеют и что я теряю бодрость тела. Не к чему скрывать: года начинают тяготеть надо мною, и я не хочу подвергаться тому, что случалось со львом, который должен был выносить пинки даже от осла. Благоразумие требует оставить театр прежде, чем огни потушены; поэтому я решился удалиться в Рока Петрелла, мой замок на границе королевства. Знаешь ты туда дорогу?
   -- Кажется, знаю. Это по дороге в Тиволи; да притом пословица говорит: язык до Рима доведет.
   -- Хорошо. Так завтра ты отправишься туда верхом с письмами к нашему управляющему; ты, как способный и привычный человек, будешь смотреть за работами, которые я заказываю для того, чтоб привести в порядок замок; вели приделать новые замки к дверям, покуда приготовь мне несколько комнат и постарайся уничтожить следы пожара...
   -- Пожара! Разве в замке был пожар?
   -- Да; одно время он был слабо охраняем, и разбойники разорили и подожгли его. В то время синьор Марко Шиарра скрывался в соседних лесах, и где только проходила его шайка, то там уж скажу тебе, не видать было травы.
   -- Но я никогда не слышал, чтоб шайка синьора Марка жгла и разоряла.
   -- Я тогда попал в историю с одним из его людей за вздор, который и не стоил всех этих хлопот. Мне как-то приглянулась одна мужичка, какая-то пастушка что ли? Поверишь ли, Марцио? Она осмелилась сопротивляться мне и пугать меня мщением своего мужа? За это, конечно, она и поплатилась жизнью. Муж же её или любовник, принял шутку за серьезное, и с помощью товарищей выкинул такую штуку: поджег мой замок.
   -- Конечно, он был совершенно не прав. Чорт его побери, этого олуха, который не понимал, какую честь ему делает граф, пачкаясь с его мужичкой.
   -- Ну то-то же! Что с ними станешь делать? Они не понимают этого. Но оставим эти дрязги. Денег тебе брать с собой ни к чему; управляющий уже должен был собрать деньги с фермеров; возьми только этот плащ; я его дарю тебе; он защитит тебя от росы, которой надо очень беречься.
   -- Эчеленца, помилуйте! Красный плащ, обшитый золотом! Разве это приличная одежда для бедного слуги? Я бы был похож на одного из трех волхвов, право!
   -- Тот, кто даёт, сообразуется со своей щедростью, а не со скромностью принимающего; да притом и бароны лепятся из такого же теста, что и слуги. Что ты думаешь? Много нужно для того, чтоб в наши времена упадка из мужика превратиться в барона? Красный плащ и несколько тысяч скудо. Покуда возьми плащ, Марцио, а насчет денег знай, что граф Ченчи имеет их столько, что достанет из пятнадцати нищих сделать римских князей; и помни также, что для того, чтоб мое добро не перешло к ненавистным мне детям, я готов разделить его между моими слугами. Итак, сегодня ночью или завтра оседлай буланого; он крепче всех моих лошадей, и отправляйся в путь; я последую за тобою через пять или шесть дней. Теперь отдай мне ключи от пещеры: о непокорной дочери я сам буду заботиться.
   Марцио отдал ему ключи без малейшего колебания, но вручая их, подумал: "Старый злодей! ты не знаешь, что твой чорт еще не родился, когда мой уже бегал?" Марцио со свойственной ему ловкостью не терял времени, и сумел с помощью тех инструментов, какие имел, очень скоро приспособить другие ключи к замкам пещер.
   Делая вид, будто он готовится к дороге, Марцио оставался за стороже в Гонце коридора, из которого дверь вела в пещеры; он приготовил чемодан, осмотрел узду, ремни, седло и оружие; и будто заметив, что пистолеты заржавели, не быв давно в употреблении, стал их чистить маслом и порошком; а сам не спускал глаз с двери.
   Ченчи, думая, что теперь самое лучшее время, что он застанет Беатриче с письмом, написанным ею или полученным через посредство Марцио, пробирался в тюрьму осторожно, боком, как кошка, едва двигаясь из-за своей больной ноги. Как только Марцио завидел его углом своего глаза, он спустил курок пистолета; выстрел раскатился как гром в закрытых пещерах. Хитрый Ченчи мигом проник в их заговор; сердце его задрожало от гнева, но ничто не изменилось в его лице, даже глаза его не прищурились: он понял, что теперь, благодаря данному сигналу, Беатриче предупреждена, и поймать ее уж было нельзя. Он спокойно направился к Марцио, и с лицемерной добротой стал говорить ему:
   -- Будь осторожнее вперед, сын мой; ты мог таким образом повредить себе руку.
   -- Представьте себе! Нечаянно чуть было не наделал беды. Остаться без руки на всю жизнь, мне самому не весело. Однако позвольте мне порадоваться вместе с вами тому, что нога ваша вылечились так скоро и даже позволяет вам вставать с постели.
   -- Какое там, выздоровела? Лишь потребность подышать свежим воздухом, да невыносимая тоска лежать в комнате заставили меня рискнуть выйти сюда. Дай мне свою руку Марцио, чтоб я мог немного подкрепиться тут, на воздухе.
   Он оперся на руку, которую ему подставил Марцио, и видя их в эту минуту вместе, можно было принять их за самых нежных господина и слугу, которые когда либо радовали собою свет.
   -- Живы ли твои родители, Марцио?.
   -- Я сирота; родители, вероятно, должны быть у меня; но я уж очень давно не слыхал о них.
   -- Но верно остались следы какой-нибудь старой страстишки молоденького пламени?
   -- Пламени! Оно было у меня, да ветер потушил его.
   -- Право! А расскажи-ка мне это.
   -- Рассказ короток; могущественный барон влюбился в нее; она была так дерзка, что отказалась от чести, какую он хотел ей сделать; барон убил ее и заплатил ей по заслугам.
   -- Это причина для вздохов на каких-нибудь две недели. Время скоро залечивает такие раны.
   -- Не все; в некоторых остается сломанное лезвие, оно зарастет телом, но кровь продолжает сочиться из раны.
   -- Марцио, комедия жизни состоит не из одного акта. Разве ты видел когда-нибудь, чтобы плели гирлянды из одного цветка? Не унывай; ты молод, хорош собой; в другой раз, да не один и не два раза, а десять, ты еще будешь плясать на веселых праздниках, с разгульными товарищами вокруг майских огней. Я не намерен надавать тебе столько дел в деревне, чтоб ты не мог побывать на своей родине. Ведь ты кажется из Тальякоццо?
   -- Да, и так как вы мне даете позволение, дон Франческо, то я хочу попробовать не удастся ли мне изгнать одного дьявола другим.
   Боже всемогущий! В то время, как они вели эти приятные речи, у обоих не выходила из головы мысль об убийстве друг друга! Граф, после короткой прогулки, начал опять жаловаться на боль в ноге и изъявил желание вернуться в комнату; Марцио проводил его, поддерживая с нежной заботливостью.
   С наступлением ночи, когда все уже спали во дворце, Марцио скорыми шагами отправился в сад. Он приставил к садовой ограде лестницу, потом отпер тюрьму и выпустил Олимпия. Тот пищей и отдыхом подкрепил свои силы, а вместе с силой в нём явилось непреодолимое желание мести, которое довело его до намерения поджечь дворец прежде, чем удалиться из него. Марцио стоило немалого труда удержать Олимпия. Он просил его успокоиться на время, говоря, что у него самого несравненно сильнее необходимость отомстить; что на днях он исполнит свое мщение над графом, мщение, которое будет памятно, что безбожно погубить столько невинных за одного злодея.
   После этого он отправился к Беатриче, увещевал ее бежать вместе с ним, но нашел ее непоколебимой в своем намерении переносить все, что Провидение пошлёт ей. Истощив все свои доводы, он взял написанную ею просьбу, утешал ее, как умел, несколько раз пробовал уйти и возвращался назад: он чувствовал, что сердце его разрывается от необходимости оставить ее. Она не переставала уговаривать его именем Бога отбросить всякую мысль о мщении и пощадить её отца. Он покрывал нежными поцелуями её руки, потом, оторвавшись от нея и уходя быстрыми шагами, воскликнул: "О горе нам, горе!"
   Олимпий убежал по приставленной лестнице; Марцио выехал из дворца на буланом кони, на холке которого был привязан свернутый красный плащ, обшитый золотом.

Глава XVI. Тибр

   Вот он Тибр! Воды его текут теперь также точно, как в то время когда Рим гляделся в него, увенчанный всеми своими башнями. Эти волны переносили на плечах своих царства, республики, империи и народы, и, что поразительнее всего! целое поколение Нумов, смешанное с высохшими листьями, которые ветер рассеивает по берегам реки. Прах героев и прах разбойников, прах священников и прах еретиков, был одинаково разметан по его поверхности и он не нахмурил чела и не потревожился ни тем, ни другим. На дне его почиют в мире статуи Иова и Меркурия, завязнув в одной общей тине рядом с статуями святых Петра и Павла. Все вокруг тебя разорено, все изменилось; ты один остаешься тем же, а с тобою и итальянское солнце, которое играет твоими бурыми волосами, как гривой льва.
   Подыми чело свое, Тибр! Может быть еще не все Нумы оставили небо Авзонии. Бывают жребии, и жребии народов в том числе, которые повторяют случившееся с Антеем, сыном земли. Если когда-то, как гласит предание, лавр мог вырасти вдруг на жертвеннике Августа, этого хитрейшего из всех тиранов, то отчего бы ему не зазеленеть снова на твоих берегах, которые когда-то были для него родной землей? Вскормленный слезами, поливаемый кровью, священный лавр опять распустит свои торжественные ветви, в очищенном воздухе, не боясь небесной грозы. Бешеные ветры не перестанут бороться с ним; но его взволнованные листья наполнят свет таким громом, что от него содрогнутся пораженные народы...
   Расти, божественное дерево, и пусть твои ветви обвивают чело того, кто высокой доблестью победит и друзей и врагов: но да не обовьются никогда более твои ветви вокруг меча победителя, для того, чтоб закрыть его острие, смертельное для свободы человека!
   Боже великий! опусти взгляд свой на нас и посмотри, возможен ли позор, подобный нашему позору: ниспошли вам душу великую, которая показала бы сильным мира, что сила есть благодать неба, поднимающая падших и защищающая немощных. Только и есть одна святая война, и эта война пусть будет вам ниспослана и судьба сбережет молодые листья лавров для того воина, который будет сражаться в этой войне, и для того поэта, который облечет ее в сияние своих песен. Мы, усталые души, подточенные заботами и измученные страданием, что можем дать мы родине? Мольбы и благословение -- эти последние цветы, падающие с постели умирающего! Но не пренебрегайте ими... Благословение тех, которые останавливаются в дверях вечности для того, чтобы бросить последний взгляд любви на оставшихся, есть вещь святая и приносит счастье тому, кто принимает его с благоговением.
   Для меня уже миновали мечты о твоей славе, Тибр! Мое сердце прельщено страданиями; оно не в силах более ни жалеть, ни даже проклинать: его единственная отрада теперь -- смотреть в глаза смерти.

* * *

   Много дней прошло с тех пор, как домашний кров напрасно ждет Джакомо Ченчи. Хотя душа Луизы горела еще огнем страсти, но пыл гнева начинал уже уменьшаться в ней: так, когда спадет ветер, большие волны продолжают еще биться о берег; они грозны на вид, но уже не опасны для пловцов. Гордость руководила римской матроной; но она не могла заставить замолкнуть ту сильную привязанность, какую она питала к своему мужу. Лукавые слова Франческо Ченчи о том, что добрая жена должна употребить все усилия, лишь бы вернуть на прямую дорогу сбившегося с пути мужа, сверх ожидания его, беспрестанно приходили ей на ум; она рассуждала о причине отсутствия мужа; одно из двух должно было случиться: или Джакомо изгнал из сердца своего всякую привязанность к ней и к своим детям, или с ним случилось какое-нибудь большое несчастье, и эти шипы одинаково больно кололи ее. Она, сколько могла, старалась искать утешения в своей горести, предаваясь постоянным заботам о детях, которых не оставляла ни на минуту. Меньшой не сходил с её груди; она осыпала его страстными поцелуями, и нередко ребенок от них пугался и плакал. Но слишком часто ласки старших, улыбки и даже слезы меньшого сына, заставали ее с мыслями, обращенными в другую сторону, и в слезах, которые без её ведома текли по её щекам. Хотя она продолжала считать Анджиолину причиной своего несчастья, но по доброте своей натуры не переставала заботиться о ней. В один из таких вечеров, когда тяжелые мысли осаждали ее одна за другою, дверь дома тихонько открылась и Джакомо неожиданно явился перед нею.
   Он не поклонился, не сказал ни слова и сел у стола против жены, закрыв лицо руками. Мы уже видели его бледным и дурно одетым; но, Боже, как еще он изменился с тех пор! Растрепанные волосы и борода; шляпа и платье испачканное грязью; глаза воспаленные и окаймленные черными кругами... Луиза была вместе испугана и тронута. Когда душа переполнена страданием, то почти всегда случается, что внимание наше останавливается на каком-нибудь одном предмете, который огорчает более всего прочего. Так и Луиза, видя грязные руки и манжеты своего мужа, почувствовала, что сердце её сжалось более прежнего.
   Она взяла ребенка к себе на грудь, с тем самым намерением, с каким далекий вестник мира, покуда звук его голоса еще не может достигнуть, показывает издали оливковую ветвь или машет белым платком. Но всё это не привлекло внимания Джакомо; полагая, что жена изменила ему, он оставался в глубоком раздумье о потерянной любви, погибшей надежде и прошлом счастье. Потом он вдруг вскочил и стал рвать себя за волосы, восклицая хриплым голосом:
   -- Зачем я пришел сюда? Право, я сам не знаю. -- Ах, если б можно было выбросить из сердца привязанности, как груз из корабля, чтоб избежать погибели!.. Но если их нельзя выбросить, по крайней мере всякий может вырвать из груди любовь Вместе с сердцем. -- Все может замолкнуть разом и пусть замолкнет. -- При этом он направился к двери.
   Луиза сказала ему не ласковым, но и не строгим голосом:
   -- Отец удаляется от детей своих, даже не поцеловав их!
   -- Где они и кто мои дети? За которого из этих детей можно поручиться, что он мой? Все основано на доверии: это хрупкое стекло! Как я могу поверить языку женщины, слова которой сети, расставленные для того, чтоб повлечь к позору и смерти?
   Луиза не знала, как понимать эти речи, исполнившие удивления. Джакомо с горькой усмешкой продолжал:
   -- Я понимаю, что такой человек, как я, не способный содержать собственного семейства, негодное бревно, источенное червями, проклятое Богом... Я могу внушать к себе только презрение... Я понимаю также и испытываю на себе, что презрение убивает любовь и рождает ненависть. Но зачем так нагло прикрывать честностью проступок? Зачем собственную вину превращать в камень для того, чтоб бросать его в невинного? Довольно, кажется, презрения и стыда, которым покрывали меня, но зачем еще было обрушиваться на меня целым ураганом оскорбительных слов для того, чтоб ослепить мне глаза, как песком и помешать видеть ваше преступление.
   -- Джакомо, с кем вы говорите?
   -- Будьте спокойны, я не за тем пришел сюда, чтобы проклинать вас, но для того только, чтобы сказать вам, что вы могли довести меня до отчаяния, но не обмануть. Теперь довольно слов... между нами уж все сказано, -- и он снова сделал движение, чтоб уйти.
   -- Не уходите, Джакомо; именем чести, прошу вас остаться. Когда слова ваши убивают доброе имя Божьего создания, тогда долг честного человека -- объяснить их причину. Вы думаете разве, что тайна принадлежит только вам, когда в словах ваших скрывается обвинение меня в позоре?
   -- Мне кажется, что вам вовсе не идёт так говорит: мои слова могут показаться тёмными всякому другому, только не вам. Хотите объяснения моих слов? Хорошо, оно готово. Откуда у вас эти вещи? Кто снабдил вас всем этим, не только необходимым, но даже излишним? Это правда, что я оставил в этом доме нищету, а теперь нахожу изобилие; но я оставил вам еще одну вещь, которой не нахожу теперь, это честь мою. Теперь уж не от отца должны проистекать бедность или богатство. Как зовут того, который позаботился о нуждах ваших и этих детей? Где скрывается тот благодетель, который радеет о вас больше меня самого? Отчего друг моего семейства боится показаться мне?
   -- Джакомо, ради вашей собственной чести, подумайте, что вы оскорбляете мать в присутствии её детей...
   -- А что ж, они разве не свидетели, которые обвиняют вас ещё сильнее, чем мои слова?..
   -- Ваш родственник и мой помог мне; я не могу назвать вам его, потому что поклялась молчать. Я -- женщина, готовая скорее видеть, как дети мои умирают с голоду, чем кормить их ценою позора! Эти подозрения не касаются меня, и я хочу, чтобы вы знали Джакомо, что я чиста, как мать ваша, которая теперь в раю.
   -- А вы сами, какие доказательства могли вы представить против уверений вашего мужа, кроме гнусной клеветы кого-то, кто скрывает свое имя, и несмотря на это, вы не поверили моим клятвам и моим слезам? Как же вы хотите теперь, чтоб я преклонил голову перед вашими голословными уверениями? И ко мне доходили тайные извещения, и их было не мало; но я не слушал их; теперь я вижу доказательства на деле и вы сами не в состоянии их опровергнуть.
   -- Джакомо! на то, в чем я укоряла вас, у меня есть в руках явные доказательства, -- доказательства, сомневаться в которых нет возможности, -- ваши же подозрения бесчестны... Идите! я вас не удерживаю.
   -- Хорошо. У меня нет ни охоты, ни сил спорить с вами.
   После этого он подошел к ней и без всяких угроз, с страшным спокойствием спросил ее потихоньку:
   -- Могу ли я узнать, есть ли между этими детьми хоть одно мое?
   -- Джакомо, вы говорите безумные слова. Все они ваши лета...
   -- Да, конечно, это так говорится: Pater est quem juetae nuptiae demonstrant [Отцом является тот, на кого указывает брак (Павел)], -- по крайней мере так гласит гражданское право, сочиненное именно здесь, в Риме, и претор заставил бы меня содержать их. Я отец по букве закона -- отец, годный только на то, чтоб быть брошенным зверям на съедение. Жаль право, что теперь вышли из моды зрелища в амфитеатре Флавия! Ничего; ведь на всяком шагу можно найти деревья, колодцы и реки. -- Голос его оживился, и бледное как смерть лицо покрылось лихорадочным светом. -- Я мог бы мстить! Но когда же месть имела свойство вернуть потерянное счастье? Я мог бы сделать только и вас несчастною: вот и всё! Нет, нет... я не хочу мстить... я уберу себя с вашего жизненного пути, как лишнюю помеху, и вы войдете, куда зовет вас ваше сердце. Я не прошу вас помнить меня, мне это не нужно, да и вы не сумели бы этого сделать; но точно также я не прошу вас забыть меня, потому что до этого мне еще меньше дела, и вы это исполните прекрасно и без моей просьбы. Горесть об умерших длится покуда не высохнут слезы, а они скоро высыхают; об мужьях же редко когда и плачут. Но я любил этих детей, я считал их частью самого себя, и выбросить их теперь из моего сердца мне тяжело... Я поручаю их вам, донна Луиза, если я не могу считать их своими, помните, что они ваши. Конечно, в этот последний час жизни, для меня было бы большое утешение прикоснуться губами к лицу, которое было бы моя собственная кровь... Теперь слезы мои уж не будут литься ни для кого; они падут мне на сердце -- горькие, тяжелые, но последние... Простите, желаю чтобы годы ваши текли без угрызений и чтобы вы нашли нового мужа, достойного вашей верности...
   Луиза не смела возражать и укорять его, боясь прибавить ещё больше горечи к его отчаянию. Она видела, как голос его стал ослабевать и перешёл почти в плач.
   -- Дети, обнимите его, дайте ему почувствовать, что он ваш отец, -- сказала она наконец, растроганная и обращаясь к детям...
   Дети подбежали к нему; один из них ухватился за его платье, стараясь привлечь его к матери, другой обнимал его колени, третий влез на стул, чтоб обнять ему шею. Джакомо вырвался из их объятий, восклицая:
   -- Спасайтесь на груди вашей матери. Несчастные! Разве вы не знаете, что Ченчи отравляют своим дыханием?.. Прощайте... прощайте навсегда!
   Вслед за этим он исчез. Слышно было, как он скорыми шагами сбежал с лестницы. Луиза кинулась на балкон и жалобным голосом кричала:
   -- Джакомо! Джакомо!
   Но Джакомо в исступлении бежал все дальше и дальше. Тогда в достойной женщине любовь взяла верх, и она, накинув мантилью, бросилась из дому по следам мужа. Она пробежала несколько улиц; наконец, в изнеможении от усталости и горя, не в силах будучи идти далее, она присела у какого-то палаццо. Осмотревшись кругом, она увидела, что это дворец монсиньора Гвидо Гверро; она подняла голову и заметила свет в окнах. Зная, что прелат этот приятель дома Ченчи и большой друг Джакомо, она подумала, что само провидение привело ее сюда. Она собралась с духом, вбежала по лестнице и, не дожидаясь, чтоб о ней доложили, вошла в комнату, где застала монсиньора в обществе двух людей. Лицо одного из них ей показался знакомым, но она никак не могла вспомнить, где его видела.
   -- Монсиньор, -- сказала она: -- вы любите моего мужа Джакомо. Ради Христа, пошлите людей искать его. Он выбежал из дому вне себя, и я боюсь, что у него на душе дурное намерение.
   -- Против кого, донна Луиза?
   -- Против самого себя; я боюсь, что он побежал к Тибру.
   -- Боже! спаси нас! Марцио идем скорей; вы ступайте с несколькими из моих слуг на право; я пойду с другими налево. Олимпий, вы останьтесь с донной Луизой.
   Гвидо, Марцио и лакеи, не кланяясь, с поспешностью кинулась из дворца искать Джаконо. Донна Луиза пошла, поддерживаемая Олимпием.
   -- Мне лицо ваше не ново, -- сказала она: -- но у меня так устроена голова, что я потеряла память... Ах! да... теперь я припоминаю... вы были на пожаре у столяра, на Рипете.
   -- Я?
   -- Да, и вы были в числе тех, которые старались подать помощь несчастным.
   -- Я не сделал ничего, кроме зла. Все добро было сделано вами. Вы святая женщина, да благословит вас Бог! Если б я смел спросить вас, я желал бы знать, зачем вы были одеты мужчиной в эту проклятую ночь? Почему очутились вы там?
   -- Я расскажу вам все. Женщина, которую я спасла, растерзала мое сердце; она покрыла трауром мой дом, в котором и прежде не было радости, но не было, по крайней мере, отчаяния; потому что где обитает любовь, там всегда остается надежда. То, чего Бог не велел разделять, рука её разлучила навсегда: одним словом, она отняла у меня мужа, и в ту ночь я бродила там, как бродит волк вокруг овчарни... Я хотела выпить её кровь и думала, что это одно может утишить мою злобу. Но я услышала отчаянные крики... Эта женщина явилась у окна с ребенком на руках, я я уже не видела в ней ненавистной соперницы, а только мать... Я подумала о своих детях и кинулась спасать ее...
   От рассказа донны Луизы Олимпия бросало то в жар, то в холод. Мысли роились в его голове; ему хотелось убедиться: может ли ещё для него быть надежда на пощаду и ему показалось, что нет. Так падают на узника цепи с отчаянным звуком после последних усилий, какие он употребил, чтобы разорвать их. Тень не менее, так как нет сердца, какое бы оно ни было каменное, которое не согреюсь бы от пламени любви, то и Олимпий был растрогав против воли.
   -- Если б я мог надеяться, -- сказал он, -- что раскаяние спасет меня, я никому не захотел бы исповедать моих грехов, кроме вас, почтенная синьора, и не желал бы иметь за себя перед Богом другого заступника, кроме вас. Но я так наполнил книгу жизни моей злодеяниями, что ангел хранитель не нашел бы в ней самаго малейшего пробела, чтоб написать на нем слово прощения! Но несмотря на это я исповедаю вам свои грехи, потому что, если исповедь моя не может привести пользы мне, она принесет ее вам. Знаете ли, кто поджег дом столяра? -- Я...
   -- Вы!?
   -- Знаете ли, кто доставил вашему благородному мужу предательское письмо, наводненное клеветами, которое может быть и было причиной его отчаяния? -- Я. -- Знаете ли, кто придумал все это для того, чтобы вы и муж ваш возненавидели друг друга? Граф Франческо Ченчи. Он радостно потирал себе руки и говорил: "скорей скала, разбитая молнией, соединится в одно, чем невестка моя возвратит свою любовь Джакомо; я посеял ненависть, они будут пожинать отчаяние".
   Донна Луиза вырвала свою руку у Олимпия и побежала с такой быстротой, что опередила бы оленя: достигнув своего дома, она вбежала в комнату, где все еще лежала больная Анджиолина, и приблизившись к постели, едва переводя дух, принялась ее расспрашивать:
   -- Женщина, на сколько есть у тебя любви к Богу, не обманывай меня. Знаешь ты графа Ченчи?
   Анджиолина, испуганная видом Луизы и не узнавая ее в женской одежде, так как она до сих пор показывалась ей всегда в мужской, отвечала ей:
   -- Кто вы такая? Чего вы хотите от меня?
   -- Я не даю ответов, я спрашиваю, -- повелительно произнесла донна Луиза: -- скажи мне, знаешь ли ты графа Ченчи?
   -- Да, я знаю его...
   -- Ты знаешь его, о, несчастная, и это сын вашей любви?
   И говоря это она схватила за волосы ребенка, который начал кричать...
   -- Оставьте его... Что вам сделало это бедное создание?
   И она тянулась из постели, чтоб защищать дитя.
   -- Это сын греха, и ты родила его от Ченчи...
   -- От Ченчи? Синьора, -- продолжала Анджиолина, залившись слезами: -- прилично ли благородной даме позорить так бедную женщину? Я точно знаю старого барона, которого зовут -- граф Франческо Ченчи, это он облагодетельствовал моего покойного мужа, который и повел меня как-то раз поблагодарить его; он давал мне денег, которые я неохотно приняла, потому что, несмотря на его седые волосы и добрые слова, у него блестело в глазах что-то такое, что меня пугало: но с тех пор я его и не видала.
   -- Не о нем... не о нем я тебя спрашиваю, а о сыне его, дон Джакомо.
   -- Я кажется слышала, что у дон Франческо есть дети, но никогда не видела их и не знаю, как их зовут; -- она произнесла это с таким спокойствием невинности, что самый мнительный человек поверил бы ей.
   -- Ты не видала его? и не знаешь его имени? Поклянись мне Богом; поклянись своей душой и совестью... поклянись мне Христом Искупителем, и знай, что если ты дашь ложную клятву, он поднимет руки с креста, чтобы проклясть тебя.
   Она сняла распятие, висевшее над кроватью, и поднесла его ей. Анджиолина взяла его, с благоговением поцеловала, потом возвратила Луизе, говоря:
   -- Есть у вас дети, синьора?
   -- Если б я не была матерью, разве я решилась бы броситься в пламя для того, чтоб спасти тебя и твое дитя?
   Анджиолина приложила руку к груди своего дитяти, которое лежало в люльке около её постели, и произнесла:
   -- Если я не сказала вам всю правду, пускай, сию минуту под моей рукой перестанет биться это сердце моего сердца...
   -- О, я верю тебе, верю! -- воскликнула донна Луиза и, наклонившись к Анджиолине, взяла ее обеими руками за голову, осыпала поцелуями её волосы, лицо, грудь, забывая какую боль она причиняла этим бедной женщине, раны которой еще не вполне зажили. Анджиолина, из чувства доброты, старалась удерживаться, чтоб не вскрикивать от этик порывистых ласк.

* * *

   Луиза отгадала. Джакомо направился прямиком к Тибру, но в ту самую минуту, как он готов был кинуться в воду, чья-то рука его удержала и позвал знакомый голос.
   -- Сумасшедший! что вы делаете?
   Пораженный Джакомо поднял голову и увидел Гвидо.
   -- Гвидо!
   -- Несчастный! А ваши дети?
   Джакомо пожал плечами и не сказал ни слова; он позволил вести себя, как человек потерявший волю и силы; только когда он заносил ногу на порог своего дома, он вернулся к монсиньору Гверра и сказал.
   -- Друг мой, если вы думаете, что я должен благодарить вас, вы ошибаетесь. Если б вы не помешали мне, я произнес уже вечную память жизни, закрыл книгу и знал бы её конец: дурной конец, ей-Богу, дурной; но так как она могла бы кончиться еще хуже, я, был доволен им. Считайте меня неблагодарным, но я не могу благодарить вас.
   Когда он вошел в дом, глазам его представилось странное зрелище.
   Человек мрачной наружности, сколоченный как геркулес Фарнезский, держал на руках младшего сына Джакомо Ченчи и протягивал к нему ребенка с умоляющим видом.
   Эта нежность была бы натуральна в донне Луизе, как матери и любовнице; но как могла она проявиться в душе Олимпия, в этой дикой, преступной натуре -- трудно вообразить себе.
   Но только держа на руках ребенка, Олимпий мог решиться рассказать Джакомо про всё то зло, какое он сделал по приказанию графа Ченчи для того, чтоб нарушить его семейное счастье. В это время ребенок поднимал свои ручонки и весело смеялся, так что Джакомо не мог очень сердиться на Олимпия, который, отдав ребенка на руки отцу, стал в сторону и прибавил:
   -- Теперь так как вместе с вашим сыном я принес вам мир, ради этого невинного создания, которое просит за меня, умоляю вас, синьор, простить меня.
   Джакомо молчал и обводил кругом свои мутные глаза, все еще не веря вполне тому, что слышал; тогда Луиза, отстранив Олимпия, стала на колени перед мужем и начала говорить:
   -- Мой супруг и господин, мы оба сомневались в верности друг друга; узнав теперь злые намерения графа Ченчи и все хитрости, какие он употребил в дело, я считаю себя освобожденной от всякой данной ему клятвы и открою вам все. Движимая отчаянием, я отправилась к тестю, открыла ему положение нашего семейства и умоляла помочь моим бедным детям, которые ведь его же собственная кровь. Он говорил и действовал как нежный отец; мне, легковерной от ревности, он рассказал целую историю о вашей любви, о деньгах, которые вы мотаете на распутство и в которых отказываете детям, и щедро помог мне, дав триста скудо с условием, чтоб я не говорила вам о них ни слова. Таким образом он с лукавым намерением дал мне понять, что вы потеряны в незаконной любви; а вам, что я ценою стыда достаю удобства жизни для себя и для детей наших...
   Она говорила с таким жаром и так скоро, что дон Джакомо до сих пор не мог прервать ее. Тут однако он остановил ее говоря:
   -- Это положение не прилично для жены Джакомо Ченчи. Луиза, твое место здесь на груди твоего Джакомо, который так сильно любил тебя и любит...
   Они обнялись и плакали слезами любви. Пускай льются обильно эти сладкие слезы; кто знает, доставит ли им судьба еще случай плакать от радости!

Глава XVII. Преступная ночь

   Джакомо Ченчи был приглашен на обед к монсиньору Гверро, откуда вернулся домой поздно ночью. Он был задумчив и грустен, не хотел видеть детей, не поцеловал по своему обыкновению меньшого ребенка и даже, услышав плач его, заметно переменился в лице. Когда он лег спать, его тревожили мучительные сны, и жена слышала жалобные восклицания: умер! умер! Вдруг он проснулся в испуге, водя кругом мутными глазами; и, увидав жену, которая лежала рядом, обнял ее крепко, крепкой со слезами воскликнул:
   -- Лучше бы мне перестать жить!
   -- Разве ты жалеешь, что вернулся в семейство, которое обожает тебя? -- отвечала ему жена с нежностью.
   -- Нет, Луиза, нет, избави Бог; но несмотря на это, поверь мне, было бы лучше, если б я умер.... ты сама увидишь....
   Луиза ничего не отвечала, приписывая это мрачное настроение мужа последним потрясениям. Она возлагала надежды на время, на свои заботы и на ласки детей, которые должны были возвратить спокойствие его взволнованной душе.
   В эту самую ночь Марцио и Олимпий выехали из Рима, с запасом золота на значительную сумму.
   Через несколько дней, дон Франческо, чувствуя себя здоровым, разбудил неожиданно на заре свое семейство и велел всем сойти вниз так, как они были. Во дворе Беатриче увидела приготовленных верховых лошадей, карету и людей для конвоя: явные признаки дальней дороги. Куда вез ее отец, сколько времени она останется вдали от Рима? это вопросы, которых она так и не задала, да и никто из семейства не решился бы задать.
   Садясь в карету, Беатриче обратилась к графу:
   -- Батюшка, мне надо сказать вам кое-что.
   -- Молчать! садись....
   Но Беатриче сложила умоляюще руки и повторила:
   -- Батюшка! выслушайте меня, ради Бога.... дело идет о вашей жизни....
   Но Ченчи, приписывая её слова желанию избавиться от неприятного путешествия, втолкнул ее в карету, запер ключом дверцы и велел спустить занавески.
   Сам Граф Ченчи вскочил вместе со всеми другими на лошадей, и поезд тронулся в совершенном молчании: он походил скорее на погребальную процессию какого-нибудь вельможи, чем на путешествие живых людей. Поезд выехал из ворот Сан-Лоренцо, миновал Тиволи и наконец достиг места своего назначения -- Рокка-Петрелла.

* * *

   С распущенными волосами, подняв глаза к небу, с повислыми руками, Беатриче Ченчи стояла на коленях в одной из комнат в Рокка-Петрелла.
   Комната эта -- темница: безотраден стал путь её жизни, в котором темницы сделались дорожными столбами, обозначающая расстояния. Странный вид имеет эта комната: великолепная кровать, с большим штофным золотом и золотыми украшениями; пол покрыт дорогим ковром; на простом деревянном столе стоят серебряные кружки и чаши; на мрачных стенах видны надписи, сделанные углем и выражающие столько разных ощущений, смотря по тому, бывало ли сердце узника полно грусти, или досады, или сожаления, выражения тоски, вылившейся силой необходимости.
   Небо было едва видно сквозь решетку, перед которой граф Ченчи, с своей злодейской изобретательностью, приделал ящик в виде воронки и велел покрыть его отверстие частой железной сеткою. Но этим еще не ограничилась его жестокость; при заходе солнца спускалась толстый холщовый занавес, отнимая разом свет и воздух, эту последнюю отраду несчастной. Тогда тюрьма, казалось, закрывала свою пасть и поглощала свою жертву, как кит Иова.
   Бедная Беатриче! Небо, которое ты так любила; небо, которому ты поверяла тайны своей нежной души, которое посылало тебе утешение в твоих безграничных страданиях; небо, которое ты призывала в свидетели правоты твоего сердца, которое ты созерцала и к которому стремилась, как к свободной родине твоего божественного духа, -- ты видишь теперь это небо сквозь решетки и железные сетки, или у тебя вовсе отнимают его проблеск!
   Если ночью Беатриче лишают воздуха, то и днем ей дают его очень скупо, как пищу в осажденном городе. Если б Ченчи мог, не открывая вовсе отверстия, давать ей воздух в закрытом сосуде, -- о, с какой охотой он делал бы это!
   Часто Беатриче, уцепившись за решетку, старалась увидеть верхушку дерева или очертания гор, что для души её было бы сладким напоминанием прекрасной природы; и хотя уже не раз её усилия не приводили ни к чему, она все-таки не переставала делать их, в надежде до чего-нибудь добиться. Тяжело привыкнуть к потере воздуха, света и зрелища природы, которых не лишено и самое последнее из животных! Одаренная душой поэта, способной сочувствовать всему прекрасному, она старалась различить сквозь щели голубые горы, зеленые долины, реку, извивавшуюся по долине, подобно исполинскому змею, -- но и это ей не удавалось. Граф Ченчи в своем злобном желании лишить ее малейшего утешения, посылал по нескольку раз в день, и чаще всего утром, когда сон освежал её воспаленную кровь, работников, которые, спускаясь по веревкам вдоль стен, приколачивали, заделывали, замазывали, забивали что-то, -- словом, мучили её слух нескончаемым адским стуком. -- Голова её трещала и самое легкое прикосновение производило невыносимую боль во всем теле. А какой улыбкой сияет небо по ту сторону этих серых досок! Как природа ликует в своей красоте вне этих мрачных стен! Будь проклята рука, заслоняющая от человека природу. Душа сгорает желанием вырваться на волю; она готова бы сесть на крылья летящей мимо птички и полететь вместе с нею к дорогим родным, в места, где протекло её детство.... Обратив глаза к невидимому небу, Беатриче, казалось, не молилась и не роптала, но только спрашивала: "Боже! неужели ты покинул меня?"
   Должно быть мысли её были гнетущи и томительны, потому что, поднявшись с колен, она, как обессиленная, бросилась на постель.
   И благодетельный сон смежил её глаза.
   Ей снилось, будто она на скале посреди моря, покинутая всеми. Под нею, в голубых водах, морские девы сплелись руками в веселой пляске. они беспрестанно поворачиваются к ней и знаками зовут ее принять участие в их играх. Вдруг над головой её послышался шум крыльев; она подымает глаза вверх и ей представился в виде Амура, Гвидо -- друг её сердца, который, спускаясь к ней, открывал ей свои объятия: она подняла руки к нему и губы их сомкнулись в поцелуе....
   Беатриче проснулась: руки её были подняты, но они тяжело опустились на одеяло и она тяжело вздохнула. Досадуя на себя, что поддалась обману сновидения, она закрылась одеялом; её девственная грудь утонула в подушках, белокурые волосы распустились по плечам.
   "Несчастная! думала она: -- пора бы тебе звать, что радости для тебя -- сон, а наяву одно горе. Разве Гвидо может своими телесными руками сломать железный бич судьбы? И, может быть, даже, ему уже наскучила жертва, заклейменная несчастьем. Бедный! Я не хотела бы винить его: нет, потому что зараза удаляет отца от сына, мужа от жены, и за это их нельзя обвинить в злом сердце. А разве несчастье пристает не с большей силой, разве оно менее неотступно, чем зараза? Могу ли я по совести желать или ожидать, чтоб он бросился в пропасть, из которой ни люди, ни Бог, по-видимому, не могут или не хотят спасти меня! Пусть он обратит любовь свою на женщину менее несчастную, чем я, пусть он будет счастливым супругом.... отцом.... я желаю ему этого.... ах! нет.... да, я должна желать ему этого всей душой".
   И обильные слезы невольно лились на её подушку.
   Она старается успокоить сном свой измученный ум; но напрасно. Сквозь закрытые веки глазам её представляется темное пятно, отделившееся от далеких стен Рима и несущееся по полям и горам, как пыль, гонимая ураганом. Пятно это, приближаясь, принимало форму человека, который казался завернутым в темный плащ; шляпа спускалась на глаза.... Когда он достиг башни Рокка-Рибальда, луч месяца осветил его прекрасное лицо; он машет ей рукой. Ускоренное биение сердца подсказало ей, кто этот незнакомец.
   В ущелье, у подошвы горы, около источника, полузакрытая ветвями дерев, возвышается маленькая часовня, в которой отправляет богослужение схимник, не оставлявший ни одного скорбящего сердца без утешения. Он соглашается обвенчать Беатриче с Гвидо. Она протягивает руку и, удивленная, что не встречает руки Гвидо, требует её; но он отказывается и прячет руку под плащ. Она настаивает: наконец ей удается схватить ее; рука эта влажная и липкая. Беатриче в испуге отнимает свою руку и видит, что она запачкана кровью. "Боже! чья это кровь? скажи мне..." Гвидо исчез, пропал и схимник; она осталась одна, окруженная непроницаемым мраком....

* * *

   Дверь темницы чуть слышно открывается и в нее показывается седая голова, потом грудь и наконец, все тело человека, завернутого в длинный плащ, с красной шапочкой на голове. Это граф Ченчи, которого влечет сюда сама судьба. Он прислушивается к дыханию Беатриче, осторожно ступает на цыпочках, подвигается вперед и останавливается у самой кровати.
   Тревожный сон закрыл глаза Беатриче; она разметалась и длинные волосы распустились на чудную грудь.
   Он смотрит на нее. Вид этих дивных форм разливает радость в душе....
   Что он затевает? Разве не довольно, разве уж не слишком много видеть эту волнующуюся грудь?
   Ужасный старик протягивает свои костлявые руки и тянет к себе одеяло. Все прелести красоты представляются нагими глазам его.... прелести, которые сам Амур закрыл бы крылом своим от глаз любовника.
   Дверь опять потихоньку открыл ась; входит другой человек и останавливается: он смотрит... недоумевает.... и не узнает графа Ченчи при слабом свете лампады. Граф весь дрожит от сладострастия; глаза его щурятся, румянец сатира покрывает его щеки; он опускает с себя плащ, ставит колено за край постели и в безумии страсти простирает руки...
   Бешенство любви овладевает душою Гвидо, потому что вошедший за ним человек был не кто другой, как Гвидо: он не успел еще пожелать обнажить нож, как нож уже обнажен в его руке. Граф слышит шорох за спиною и поворачивает голову. Гвидо бросил на старика взгляд, в котором тот прочел свой смертный приговор. Граф в испуге опускает полог, но Гвидо уже ухватил его за волосы, поседевшие в злодействах. Ченчи судорожно открыл рот.... что он, молит или угрожает?
   Напрасно: разящий меч прорезал ему горло и вонзился так глубоко в грудь, что изверг не может произнести ни одного слова. Он зашатался, свалился на пол и из ран его брызнул целый поток крови.
   Беатриче испустила вздох и томно открыла глаза.... Отец небесный! теперь это не сон... она видит желанного возлюбленного. Амур своими розовыми руками открыл уста её в нежнейшей улыбке; но улыбка падает на душу любовника, как на бронзовую статую... Он свирепо смотрит на нее и окровавленным кинжалом указывает на упавшего?
   Улыбка замерла на губах Беатриче, как замирает поцелуй, который мы в минуту пробуждения посылаем ночному видению. Но девушка не знает еще всех тайн этой преступной ночи. Кто этот окровавленный труп и зачем он здесь? Он лежит лицом вниз, не дышит и луч лампады едва достигает до него. Беатриче уже открывает рот, чтобы спросить: Гвидо заметил это движение и испугался.... он посмотрел на нее, посмотрел на убитого; глаза её последовали за взглядом Гвидо, -- потом она подняла их опять на Гвидо, но Гвидо уже исчез....
   Страшная мысль сверкнула в душе Беатриче. Забыв девственный стыд, она вскочила с постели и не замечает или не чувствует, что её босая нога ступила в кровь, которою залит весь пол. Она берет за голову убитого, подымает ее, -- это её отец!
   Губы его шевелятся в предсмертных конвульсиях; глаза уже получили страшную неподвижность смерти. Беатриче остановилась с протянутыми руками, с опущенным стоном, окаменелая от испуга.... Глаза графа открылись, оживились, -- бросают ястребиный взгляд, -- потом приняли оловянный цвет.... погасли.... И его конец пришел.
   Ужас всего, что произошло, страшно подействовал на ум Беатриче; если она и не потеряла еще рассудка, то пришла в состояние совершенного отупения. Не помня себя, она стояла неподвижно, без мысли, без чувства. -- Гвидо, как безумный, сбежал с лестницы, бросился в залу, где находились синьора Лукреция, Бернарднино, Олимпий и Марцио, и, отюросив далеко от себя окровавленный нож, закричал:
   -- Умер! умер!
   -- Зачем же вы не предоставили нам работу рассчитаться с Ченчи? -- спросил Олимпий.
   Марцио холодно прибавил:
   -- В этом надо удостовериться, -- и отправился в тюрьму.
   Странная натура человека! Марцио, способный убить Ченчи с тем же спокойствием, с каким он читал молитвы, удалился в смущении, как только заметил неприкрытую наготу Беатриче, сошел вниз и предварил обо всем потихоньку мачеху. Та, поборов ужас, решилась войти в комнату преступления. Она подошла к Беатриче, назвала ее по имени; назвала раз, другой; потрясла за плечи и, все-таки не получив никакого ответа, взяла за руку и увела за собою, набросив на нее упавший плащ графа. Беатриче предоставила увести себя, не противилась, когда ей стали мыть окровавленные ноги, растирать спиртом, укладывать ее в постель: она бессмысленно смотрела и не произносила ни одного слова. Решили, что ей надо пустить кровь; но для этого не было нужных инструментов, да они и не знали, как взяться за дело: позвать цирюльника было опасно, ее и оставили так, без помощи.
   В это время Марцио, исполняя свой давнишний жестокий обет, вошел вместе с Олимпием в комнату, где лежал мертвец, схватил за волосы убитого Ченчи и, вынув кинжал, вонзил его в левый глаз графа до самой рукоятки.
   -- Теперь я удостоверился!
   -- В этом и надобности не было, -- заметил Олимпий, толкнув пальцем в разрезанное горло Ченчи: -- посмотри, какая дыра! Из нея душа могла бы выехать даже в карете. Теперь подумаем-ка, что делать с ним? -- И, говоря это, он дал пинка в голову мертвеца.
   -- Отнесем его в сад и зароем в землю...
   -- Ты с ума сошел! -- не довольно похоронить его; надо прежде всего, чтоб он умер каким-нибудь манером, в котором был бы какой-нибудь здравый смысл. Поди-ка ты сюда, возьми его за ноги, а я возьму за голову, и отнесем его на террасу, что выходит в сад: я заметил, она ведет к отхожим местам, и на ней вовсе нет перил. Бедный барин! отправился ночью по своей надобности без огня... экая ведь неосторожность! Может и он поел не в меру за ужином, а потом выпил вина больше обыкновенного. Посмотрите-ка, что значит судьба! он на беду себе поскользнулся и упал...
   -- Прекрасно, все как по маслу. Но человек, упав с высоты, сломает себе шею, размозжит череп, а на нем не бывает ран от острого оружия.
   -- И это предвидено: мы бросим его на сучья дерева; воткнем концы сухих веток в раны и довольно. О чем тут много хлопотать! Кто умер, тот умер, и приказал долго жить тем, которые живы!
   -- Иногда покойники возвращаются, но впрочем твоя мысль нравится мне.
   Потолковав, они сделали всё так, как придумал Олимпий.
   Войдя в дом накануне ночью через окно, куда их впустила донна Лукреция, когда все уже спали, и потому их никто не мог видеть, -- они решили выйти тем же путем. Гвидо приехал с тем, чтоб освободить Беатриче, но, будучи вынужден убить графа, он решил немедля отправиться после этого в Рим. Марцио и Олимпий в ту же ночь пустились в путь к границе королевства, чтобы потом ехать в Сицилию или Венецию: они получили две тысячи цехинов, не считая обещаний будущих милостей и вечной признательности, которою фамилия Ченчи и монсиньор Гвидо никогда их не оставят.
   Доехав до остерии делла-Феррата у подошвы горы, где был замок Рокка-Петрелла, Гвидо велел скорей оседлать свою лошадь. Приказание его было исполнено тотчас, и хозяин гостиницы, искоса поглядывавший на него все время своими плутовскими глазами, сказал, подавая ему стремя:
   -- Эге, синьор! Третьяго дня, оставляя вашу лошадь здесь, вы сказали мне, что отправляетесь в Рокка-Рмбальда на весь сентябрь: неужто вы в два обеда проглотили целый месяц? Господи помилуй!.. Вот аппетит!
   -- Человек предполагает, а Бог располагает.
   -- Я скорее думаю, что вы отправились туда за тем, чтобы разыграть какую-нибудь трагедию: вы исполнили вашу роль и теперь возвращаетесь домой...
   -- Что вы этим хотите сказать?
   -- Ничего кроме того, что у вас рукав в крови...
   Гвидо с ужасом посмотрел на свой рукав и увидел, что это была правда. Он повернулся к хозяину и, бросив на него сердитый взгляд, сказал:
   -- Уж не начальник ли вы здешней полиции?
   -- Вы удивляете меня, синьор. Я кум некоего Марцио, котораго вы должны немножко знать; я заступаю место отца этим бедным ребятам, проживающим в лесах; я -- естественный враг бедности, но я уважаем всеми. Все это я хотел вам сказать для того, чтобы при случае вы вспомнили о хозяине делла-Феррата.
   Гвидо вернулся в комнату и остался в ней гораздо долее, чем требовалось, чтобы замыть рукав. Расставаясь с трактирщиком, он дружески пожал ему руку и улыбался ему, точно старому слуге. Странные связи делает преступление!
   На следующий день, Рокка-Петрелла огласилась рыданиями и воплями, которые были тем шумнее, чем они были менее искренны. Жители деревни и окрестностей сбежались отовсюду посмотреть убитого барона. Тело его не без намерения было оставлено довольно долго на дереве. Деревенские кумушки, окружив дерево и глядя на труп, рассказывали самые необыкновенные истории. Одни говорили, что этот старый грешник, отправляясь на поклонение дьяволу, поднялся на воздух верхом на метле, как обыкновенно ездят ведьмы; но дорогой ему случилось произнести имя Иисуса, метла сломалась у него между ногами и он полетел вниз, с высоты четырех слишком миль. Другие утверждали, что кончился срок, на который он продал свою душу дьяволу; и тот по праву явился за ней. Мнение это подтверждалось тем обстоятельством, что тело повисло на бузине, которая, также как можжевельник, орех и другие подобные деревья, посвящена злому духу. Мнение это поколебала отчасти повивальная бабка, уверявшая, что выходя ночью из дома, по делам своего ремесла, она слышала большой шум в воздухе и страшное мяуканье кошек на крышах; в то же время летучая мышь потушила крылом её фонарь: все это означало, что в то время кто-то носился по воздуху. Словом, не перебрать всех чудес, которые рассказывались в те времена в подобных случаях и которым верили не только бабы и мужики, но даже люди образованные я знаменитые юрисконсульты; о тогдашних католических патерах я не говорю; им довольно было, что этому верят, и они сами прикидывались верящими, находя в том свою выгоду. На некотором расстоянии от кумушек стояла группа людей, где ораторствовал патер и все рассуждали, каким образом тело могло очутиться на воздухе; но рассуждения были прерваны приходом слуги от её сиятельства графини, которая просила всех в замок. Все отправились и нашли донну Лукрецию безутешною, по обыкновению всех вдов. Поговорив с ними и прерывая беспрестанно речь свою слезами и вздохами, она велела патеру приготовить для покойника самые великолепные похороны, соответствующие знатному роду и могуществу фамилии Ченчи; она обещала богатые милостыни бедным, чтобы они молились за эту несчастную душу. Все вышли растроганные милосердием её сиятельства и дорогой не переставали восхвалять её щедрость и доброту. Когда пришли за телом графа, оно не только было снято с дерева, но уже положено в два дубовых гроба накрепко заколоченные.

Глава XVIII. Красный плащ

   -- Партия проиграна, смешаем карты.
   -- Послушай, дон Олимпий, -- заметил ему картежник, -- подумай-ка, что ты сел играть прежде, чем заблаговестили к вечерней ave Maria, а теперь вон звонят уж к утренней.
   -- Покуда я затыкал тебе рот дукатами, ты небось не лаял, скверный Цербер. Чорт возьми! я проиграл и эту; мне сдавать.
   -- Мне было бы гораздо приятнее ваших денег, если б вы убрались к чорту, -- как честный картежник...
   -- Если ты можешь устроить так, чтоб эти слова могли хоть секунду ужиться вместе... я... я даю тебе Сицилию, по ту и по другую сторону маяка.
   -- Уж больше семи часов прошло против срока назначенного вице-королем; и если полицейский, который уж давно точит на меня зубы, меня узнает, мне только и останется привязать себе камень на шею да броситься в море.
   -- Ах, ты мерзкий Иуда Искариотский! -- крикнул Олимпий, ударив кулаком об стол, так что полетели бутылки, стаканы и всё, что на нём было: -- ты заговорил карты... я и эту проиграл.
   Картёжник лгал по обыкновению; полицейский и он были заодно, как пальцы одной руки, всегда готовые захватить, что надо. У полицейского не было лучшего шпиона для всего, что происходило в его игорном доме, и даже в окрестностях. Плата за это гнусное ремесло состояла в позволении иметь карты без бандеролей.
   -- Теперь уж ничего не осталось... все проиграно.
   -- Не унывай, дон Олимпий, завтра тебе повезет опять.
   -- Марцио прожужжал мне все уши тем, что моя часть вся вышла... и что его тысяча цехинов уж на исходе...
   -- Тысяча да тысяча -- это две тысячи. Да знаешь ли ты, дон Олимпий, -- заметил игрок, что за две тысячи цехинов можно здесь в королевстве купить целое герцогство? Каким образом ты выиграл столько денег? Расскажи-ка мне, как они тебе достались.
   -- Они мне достались, как добыча, когда мы сражались за веру.
   -- За какую веру? -- спросил игрок; -- потому что, не в обиду будь сказано, мне кажется, будто ты бывал больше с турками, чем с христианами. А в каких морях ты сражался, дон Олимпий?
   -- О! в разных морях.
   -- В каких же именно?
   При таком допросе Олимпий непременно дал бы промах, если б один из игроков случайно не выручил его вопросом:
   -- Отчего ты никогда не приведешь с собой твоего товарища Марцио?
   -- О! Марцио важничает; он видится с господами и корчит из себя герцога, словно мы и не маячили вместе жизнь в Луккских лесах.
   -- Так ты, значит, добычу получил в лесу, а не на море, -- лукаво заметил игрок.
   -- В лесу ли, на море ли, что тебе за дело, мерзкий иуда? А! ты за мной хочешь шпионить? -- смутившись отвечал Олимпий. Игрок, который не шутя боялся этого гиганта, сдержал поневоле свое любопытство.
   В следующий вечер Олимпий не садился по своему обыкновению за карточный стол, а удалился в угол комнаты. Он сидел облокотившись и выпускал изо рта облака дыма одно за другим. Лицо его, мрачное и само по себе, казалось еще страшнее в темноте.
   -- Отчего ты не привел своего приятеля Марцио?
   Вопрос этот кольнул его, как нож в сердце. Он взбесился и наговорил лишнего:
   -- Потому что он в красном плаще; он воображает, что он сам граф Ченчи, у которого он украл плащ...
   -- Ну, успокойся, не сердись! -- сказал игрок, ставя перед ним стакан вина.
   Олимпий выпил залпом и, вздыхая, поставил на стол стакан.
   -- Ты не любишь меня, -- говорил ему игрок, -- и дурно делаешь; а я бы дал тебе взаймы двенадцать дукатов, чтобы отыграться...
   -- Кто ж тебе сказал, что я не люблю тебя? Я люблю тебя больше хлеба.
   -- А этот Марцио, которого ты чтишь как своего начальника, обижает тебя и не дает тебе денег...
   -- Представь себе! Знаешь ли, что он ответил мне, когда я сказал ему, что у меня нет денег? Если ты беден, так пойди и повесься.
   -- Он это сказал тебе?
   -- Да! и спрашивал меня: куда я намерен отправиться: если ты пойдешь, говорит, на восток, то я пойду на запад...
   -- Это способно заставить камень содрогнуться, -- говорил игрок и, делая вид, будто пьет, передавал полный стакан Олимпию, который выпил его залпом. -- Да, брат, -- продолжал он: такова-то людская неблагодарность! Пока ты им нужен, они сулят тебе золотые горы, прошла нужда, и думать позабыли...
   -- Твоя правда! твоя правда!
   -- Что ж ты будешь делать теперь? Если я могу чем помочь тебе, скажи только: ты увидишь, что я для друзей готов кинуться в огонь в одной рубашке. О людях следует говорить то же, что о лошадях: я посмотрю на повороте, каков ты?... выпьем...
   -- Выпьем! -- отвечал Олимпий, и выпив, обтерся рукой и продолжал: -- Не знаю, что и делать. Если б ты мог как-нибудь доставить надежное письмо в Рим фамилии Ченчи, -- я уверен, что эти не оставят меня без помощи... потому что они должны помочь мне...
   -- Да, вот как? -- заметил игрок и навострил уши, как заяц, который прислушивается. Лицо его прояснилось и выражало радость, как у плотоядного животного, когда, спрятавшись в сумерках, оно видит или слышит приближение добычи.
   Олимпий лгал, приписывая Марцио обидные слова; было совершенно наоборот: он с участием сказал ему, что его тысяча цехинов, уж несколько дней назад, кончены, и что, так как по его мнению, им необходимо скорее выбраться из королевства, то он не согласен допустить Олимпия быть обобранным игроками или растратить по харчевням необходимые на дорогу деньги. Но Олимпий лгал нарочно и обвинял другого для того, чтоб оправдать себя.
   Однако Марцио подумав, нашел, что поступил неблагоразумно, и что опасно раздражать Олимпия, который сделался еще хуже прежнего, благодаря жизни и разврату большого города. Он решился отыскать Олимпия и смягчить его, пока они не выберутся из королевства, что он намерен был сделать очень скоро. Зная, в какой игорный дом ходит обыкновенно Олимпий, он отправился туда.
   -- Должны! -- проговорил игрок, -- да разве графы Ченчи твои банкиры, Олимпий?
   -- Им нужно быть ими...
   -- Понимаю, ты верно отправил спать какого-нибудь врага их дома?...
   -- За такие дела не даются пенсии...
   -- Так за что же?
   -- Дело поважнее этого... гораздо важнее... тайна сидит здесь... и для того, чтоб крышка была хорошо закрыта, надо наложить на нее серебряную печать...
   -- Да?... А ты поверишь мне эту тайну?...
   -- Я знаю... кто убил графа Ченчи...
   -- О! -- воскликнули хором все игроки, видя входящего человека с вежливыми манерами и завернутого в великолепный красный плащ с золотою каймою: -- добро пожаловать, дон Марцио!
   Марцио был немало удивлен, когда услышал свое имя; он осмотрелся кругом, и глаза его остановились на Олимпии, лицо которого немного перекосилось. Тем не менее, Олимпий остался в своем прежнем положении и бормотал что-то, по-видимому, не обращая внимания на Марцио.
   -- Я очень рад, что эти господа меня знают.
   -- Дон Марцио, -- сказал игрок, подходя к нему, -- не желаешь ли снять свой плащ? Клянусь Богом, он стоит того, чтоб ты о нем заботился, потому что он очень похож на наследство какого-нибудь князя, маркиза или, по крайней мере, графа.
   Марцио посмотрел еще раз на Олимпия, но тот оставался неподвижным. Он снял свой плащ и сел играть. Так как он знал хорошо все тайны шулерской игры и был настороже, то битва происходила между корсаром и пиратом. Игроки, привыкшие к легким победам над Олимпием, на этот раз с трудом могли вложить шпаги в ножны. Поиграв некоторое время, Марцио взял плащ и вышел, обещая вернуться на следующий день, и оставил Олимпия обманутым в ожидании, будто он будет его упрашивать помириться и принять сорок дукатов на этот вечер. Марцио же, в свою очередь, видя грубость Олимпия, обиделся и решился более не подвергаться унижению умасливать его. Он пошёл домой с тем, чтобы собрать свои вещи и на другой день на заре выехать из Неаполя.
   Олимпий, имевший непреклонный вид до тех пор, пока надеялся, что с ним будут искать примирения, чувствовал себя теперь униженным. Он поспешил выйти и догнать Марцио. Игрок тоже не остался долго в своем пристанище и последовал за ними, прыгая за ними как сорока с подрезанными крыльями, которая скачет, скачет, потом вдруг остановится, подозрительно осматриваясь во все стороны, и опять заскачет бочком. Марцио, услышав за собою скорые шаги, сунул руку под плащ, ухватился за кинжал, и неожиданно остановившись, громко спросил:
   -- Кто идет!
   -- Это я, Марцио, не бойтесь; я догнал вас не с дурным намерением.
   -- С дурным или хорошим, мне нет дела. Чего вы хотите от меня?
   -- Не сердитесь; пойдемте дальше, если хотите, и поговорим на свободе.
   Они пошли вперед. Игрок последовал за ними.
   -- На что это похоже, -- начал Олимпий, -- оставлять меня без одного байока? [байокко (итал. baiocco) - итальянская разменная монета, выпускавшаяся с XV до Xix вв.] По приятельски ли это? Вы спасли меня от голода для того, чтобы потом заморить жаждой.
   -- Олимпий, я говорил вам тысячу раз, чтобы вы приходили когда угодно ко мне в дом, где нет недостатка ни в пище, ни в питье. Но я не соглашусь никогда, чтобы вы мои деньги мотали на вино, на карты и на другие еще худшие пороки. Вы уже свою часть истратили всю; я дал вам счеты и доказал, что вы забрали из моих денег более двух сот дукатов; вы и сами не могли отказаться от этого. Теперь, по какому праву требуете вы от меня денег? Я денег дам вам только на дорогу, и советую вам выбираться скорей отсюда, потому что несколько слов, сказанных игроком, заставляют меня думать, что нам опасно оставаться здесь долее. Олимпий, Олимпий, я очень боюсь, что вы сделали какую-нибудь большую неосторожность и что вы погубите и себя, и меня...
   -- Как не так! Ведь я не вчера родился...
   -- Не скрытничайте, Олимпий, потому что очень может быть, что тайна уже более не принадлежит ни вам, ни мне, а мне всегда приходится чинить ваши прорехи; подумайте, что речь идет о нашей жизни.
   Олимпий хорошо помнил, что проговорился; слова Марцио подействовали на него; ему стало не на шутку страшно, и он начал говорить прерывающимся голосом:
   -- Теперь, как я припоминаю хорошенько... правда... милый Марцио, надо чтобы вы помогли мне поднять спущенную петлю... Ну, что ж делать? Я был вне себя от злости! Одним словом... у меня сорвалось... с языка... что-то... что может заставить подозревать нас обоих в убийстве графа Ченчи...
   -- Вы смеетесь? Да, если так, ведь мы погибли.
   -- Нет... я говорю серьезно... но те, которые слышали меня, кажется, все хорошие люди. Но все таки было бы лучше, если б я не говорил... ах, если б можно было устроить так, чтоб они забыли... или в крайнем случае, чтоб не могли больше говорить...
   -- Как? Письма запечатывают сургучом, а рот надо запечатывать свинцом...
   -- Ах? Если б можно, это короче всего... можно и железом...
   -- Я и сам так думаю, -- сказал Марцио и искоса посмотрел на Олимпия, но ему показалось, что тот также на стороже. Он прислушался: кругом мертвая тишина. Шпион шел так тихо, что пульс чахоточнаго бывает слышнее. Между тем они дошли до часовни, где перед образом мадонны горела лампада: Олимпий поднял руку, чтоб снять шляпу перед образом; но в этот миг Марцио с быстротою молнии схватил кинжал и вонзил ему в живот до рукоятки. Олимпий упал, вскрикнув:
   -- Марцио, что ты делаешь? О, святая Дева, помоги мне!
   Марцио наскочил на него, говоря:
   -- Ты сам осудил себя, Олимпий, когда сказал, что болтливый рот запечатывают железом; и дай Бог, чтоб этого было достаточно. -- Он собирался доконать Олимпия, по видя, что тот готов испустить дух, обтер кинжал о платье убитого, перекрестился перед образом и произнес:
   -- Настанет день, когда я должен буду дать ответ за эту кровь; но ты, Матерь Божия, знаешь, за себя ли я пролил ее. Если б я не сделал этого, он погубил бы целое семейство и девушку.
   И он продолжил свой путь, точно как будто просто прочел перед образом молитву, а не совершил при этом убийство. Несчастная и отвратительная смесь набожности и зверства, слишком обычная в те времена! Придя в гостиницу, он собрался в дорогу, положил на стол следовавшие за постой деньги и, когда все уснули, отправился в другую гостиницу, с намерением уехать на первом же отплывавшем корабле.
   Шпион, видевший всё издали, подбежал к Олимпию, но застал его уже при последнем издыхании.
   Он отправился бегом в один из тёмных закоулков в центре города и постучался особенным образом в потаенную дверь одного дворца. Дверь открылась и закрылась за ним осторожно и тихо, как пасть волка, проглотившая курицу.
   На другой день ещё до зари Марцио был на моле; не найдя другого судна, кроме барки, которая отправлялась в Трапани, он скоро условился о цене с хозяином, и уже всходил по лестнице на барку, как вдруг его красный плащ упал в море. Надо было пустить в ход багор, чтоб вытащить его; матросам не удалось зацепить с первого раза, они попробовали в другой и в третий раз. Покуда они теряли на это время, стая ворон показалась вдали и направилась прямо на барку. Марцио, у которого было удивительное зрение, завидел вдали вчерашнего игрока; а тот с своей стороны открыл уже красный плащ и его владельца. Марцио закричал матросам, чтобы они бросили злополучный плащ и отчаливали скорей; но было уже поздно.
   -- Остановитесь, эй, там, на барке, по приказанию вице-короля!
   Барка осталась неподвижной, и сбирры [Сбир, сбира, муж. (итал. Sbirro) - низший служащий инквизиции (ист.). || В Италии - полицейский стражник] взошли на все как раз вовремя, чтоб успеть схватить за фалды Марцио в то самое мгновение, когда он уже готов был кинуться в море.
   -- Богу не угодно было! -- сказал он, и дал себя связать без сопротивления. Чтоб не сбежался народ и чтоб не делать шуму, сбирры, следуя старому обыкновению делать всё тайно, надели на него красный плащ, выжав из него воду, и таким образом покрыли руки, на которых уже были цепи: два сбирра шли рядом с ним в качестве слуг: другие сопровождали его издали.
   -- Эчеленца! коршуны вернулись с добычи. -- Таким образом докладывал слуга, походивший по наружности и по манерам разом на сбирра и на писаря. Слова эти, сказанные в замочную скважину, подняли с постели два существа. Одно из них был мужчина длинный, худой, с лицом желтым, как лампадное масло, и до того изрытым оспой, что походило на пармезан. Другое существо была женщина; её седые волосы вились и торчали во все стороны, точно они всю ночь боролись между собою. Одеваясь торопливо, мужчина говорил:
   -- Кармина, сердце моё, я надеюсь, что это дело возвратит мне милость вице-короля.
   -- Радость моя, вам надо во что бы то ни стало отличиться перед вице-королем, тем более, что я уже заметила, как ваш негодный помощник старается всеми средствами спихнуть вас. В последний раз, когда вице-король приезжал в викариат, вас к несчастию не было и помощник прислуживался ему до последней ступеньки лестницы, а когда его светлость входил в карету, то так согнулся перед ним, что всею своею фигурою говорил: я был бы счастлив, если б ваша светлость поставила ногу на мою шею вместо подножки. Если б вы были тут, мое сердце, честь эта выпала бы на вашу долю.
   -- И он сказал вице-королю эти именно слова?
   -- Сказал! По крайней мере мне издали казалось, что он их говорил.
   -- Счастливец...
   -- И в прошлое воскресенье, когда я встретила в обедню эту скверную старуху, жену его, она прошла мимо меня, не кланяясь, и я даже заметила, что она насмешливо улыбалась. Смотрите же, душа моя, не упускайте ни одного случая, чтобы возвратить себе милость вице-короля: вешайте и четвертуйте, только бы угодить ему.
   Викарий отправился в комнату присутствия.
   На звонок его ввели преступника.
   Викарий сидел за длинным столом, по обеим сторонам его сидели нотариусы, кругом были разложены все инструменты пытки.
   -- Марцио Снозито, -- произнес викарий: -- вас обвиняют, и произведенное следствие подтверждает обвинение, во-первых, в том, что вы, с сообщником вашим Олимпием Жерако, убили варварским образом знатнейшего графа Франческо Ченчи, римского дворянина, в Рокка-Петрелла, на границе королевства; во-вторых, что убийство это сделано вами по приказанию всех или некоторых из членов семейства графа Ченчи; в третьих, что за убийство вы получили две тысячи цехинов, из которых одну для себя, а другую для вашего товарища, Олимпия; в четвертых, что вы украли у графа Чепчи красный плащ, обшитый золотом, который был на вас в минуту ареста; и наконец, в пятых, что в прошлую ночь вы изменнически убили сообщника вашего Олимпия острым орудием, нанеся ему четыре удара, от которых он умер в ту же минуту. На эти пять пунктов вы должны отвечать, дав предварительно клятву говорить правду. И это вы должны сделать не потому, чтоб суд нуждался в большем удостоверении, но для вашего собственного блага в этой жизни и в будущей и для исполнения буквы закона, который этого требует. Господин нотариус прочтет вам клятву.
   Нотариус, сидевший по левую сторону, взял распятие и произнес:
   -- Говорите: клянусь на распятии Христовом...
   -- Я не буду клясться...
   -- Как не будете, когда все клянутся?
   -- И все лгут. Разве естественная по вашему вещь, чтоб человек произнес добровольно свой смертный приговор?
   -- Но вы избежали бы пытки, -- заметил нотариус.
   -- А вам какое дело, если он хочет ее испробовать? -- вмешался викарий. -- Он в своем праве, и никто не может помешать ему в этом. Мастер Гиацинт, теперь ваше дело.
   Палач, котораго звали мастером Гиацинтом, мигом раздел несчастного, связал его и за руки поднял к потолку.
   Марцио вытерпел страшные муки, не испустив даже вздоха; и только когда его потихоньку спускали на пол, бес его зашептал ему в уши: "чего ты ждешь?" И в памяти его как в зеркале отразилась его вся жизнь: он был обманут друзьями, преследуем людьми в самых дорогих привязанностях; сыновняя любовь сделала его бандитом; любовь к женщине -- лукавым и притворным; любовь к Беатриче -- убийцей. Какого рода была эта последняя любовь? Он и сам не понимал ясно: часто случалось ему начать думать об Анете, а кончить Беатриче, или наоборот; душа его блуждала между отчаянною любовью и любовью невозможною. От постоянной, гнетущей скорби он исчах и потерял охоту ко всему. Часто, прислонившись к утесу, он апатично лежал целые часы на берегу Неаполитанского залива и глядел на гладкую поверхность воды. Он чувствовал слабость во всех членах; лоб и руки его были постоянно покрыты холодным потом; его душил кашель; кровохарканье и розовые пятна на щеках слишком ясно доказывали ему, что дни его сочтены. Не раз, с бритвой или пистолетом в руках, он готов был положить конец жизни, исполненной несчастий и преступлений; но желание видеть прежде Беатриче счастливой и спокойной удерживало его всякий раз: он действительно объяснял себе этим одним предлогом животный инстинкт самосохранения, усиленный вдобавок физической слабостью. В Марцио умерла большая часть его самого, много жизни и храбрости исчезло в нем. Это последнее испытание, хотя он вынес его стойко, так ослабило его, что он возжелал смерти, как высшаго блага.
   -- Через четверть часа, -- сказал викарий Гиацинту, как только опустили Марцио, -- ты повторишь пытку cum squasso [Здесь: с пристрастием]. Если он захочет пить -- дать ему воды с уксусом; -- и, говоря это, он встал и хотел уйти.!
   -- Викарий! -- произнес Марцио слабым голосом, удерживая слезы -- если я сознаюсь во всем, могу я надеяться на одну милость?...
   -- Сын мой, -- с нежностью сказал викарий, поспешно подхода к нему -- я сделаю все, что могу: я буду просить за тебя вице-короля. Герцог великодушен и щедр на милости. Нотариус! запишите скорей, что обвиняемый согласился во всем сознаться, значит обвинение справедливо. Это огромный шаг вперед в процессе, и которого уже нельзя скрыть. Ну, сын мой, так ты говоришь?...
   -- Милость, о которой я хочу просить, может быть не такая, как вы полагаете...
   -- Чего ж ты хочешь? Говори скорей, милый мой, открой мне свое сердце, все равно, как если б ты исповедовался своему родному отцу.
   -- Я желал бы, чтоб меня тотчас казнили, как только я сознаюсь в своих преступлениях.
   -- В этом без сомнения тебе не откажет милостивейший вице-король... и я помогу тебе...
   -- Только я желал бы умереть не на виселице... а чтоб мне отрубили голову...
   -- Если ты только этого хочешь, -- вмешался Гиацинт, который не мог заставить себя молчать, когда говорилось о вещах, близко относившихся к его ремеслу, -- у вице-короля сердце Цезаря в подобных случаях...
   -- Молчать! -- строго крикнул викарий -- это не твое дело!
   -- А я думал, что это-то именно и есть мое дело... должно быть, я ошибся... извините, Эчеленца!..
   -- Слушай, -- обратился викарий к Марцио: -- что касается до первой твоей просьбы, -- тотчас же быть казненным, будь спокоен, я это беру на себя; но о второй надо испросить разрешения вице-короля: это не малое преимущество -- иметь отрубленную голову! Это преимущество принадлежит здесь одним дворянам, которые очень держатся за свое право: но для тебя я готов сделать всё и буду лично просить вице-короля... Ну, говори же, сын мой... что ты хотел сказать...
   Марцио склонил голову на плечо, и из закрытых глаз его потекли слезы... вырванные пыткой...
   -- Говори же; друг мой, -- продолжал викарий, -- не бойся... сознавайся...
   Марцио, казалось, был в усыплении и не отвечал. Тогда викарий сурово схватил его за руку: он вздрогнул, открыл глаза и болезненно спросил:
   -- Чего вы хотите от меня?
   -- Исполни свое обещание, исповедуйся.
   -- Как?! сейчас? А где же священник?
   -- Тут дело идет не об исповеди церковной; ее ты сделаешь позже, друг мой; теперь нужна исповедь перед судом.
   -- В чем же я должен исповедаться?
   -- Как, в чем! В том, что я прочел тебе, друг мой; хочешь, я еще раз прочту?
   -- Ох! нет, хорошо, я стою смерти...
   -- Так сознавайся же скорей и согласись, что обвинительный акт верен.
   -- Хорошо, всё что хотите, лишь бы мне скорей умереть.
   -- Попробуй-ка, миленький мой, не можешь ли ты подписать бумагу: ребята, дайте-ка мне перо... да смотрите, чтоб оно было хорошо очинено... обмакните его хорошенько в чернила... Возьми, Марцио, и если в жизни у тебя не было счастья, покажи, что у тебя есть характер перед смертью.
   Но пальцы Марцио, неподвижные от боли, выпустили перо из рук; и он, судорожно зевнув, проворчал:
   -- О, как лесные убийцы добрее судебных убийц! я не могу подписать...
   -- И в правду, Гиацинт, ты мог бы обойтись с ним почеловечнее!.. -- сказал викарий палачу с упреком.
   -- Что вы говорите, эчеленца? Я сделал всё так нежно, что если б мне пришлось вас пытать, я не мог бы поступить ласковее.
   Викарий, весь поглощенный Марцио, не обратил внимания на последние слова. Когда все его усилия не могли заставить Марцио подписать, он велел закончить обвинительный акт обыкновенной формулой, заменяющей подпись обвиняемого. Когда бумага была подписана и запечатана, он положил ее себе на грудь и, обращаясь к сторожам, сказал:
   -- Заботьтесь об этом несчастном: помните, что он такой же крещёный человек, как и вы, и что если человеческий суд не может простить его, то божеский может это сделать. И кто знает? может, его заступничество пригодится и нам на том свете: не забывайте о добром разбойнике на кресте. Дайте ему вина, бульону -- смотрите, не лишайте его ничего, надо, чтоб он еще покуда побыл среди нас.
   Марцио впал в прежнее летаргическое состояние.
   Ну, не добрый ли человек этот викарий? Он истинно полюбил Марцио; и полюбил его по многим причинам, из которых одна была лучше другой: из-за него он возымел случай явиться торжествующим перед вице-королем; из-за него он надеялся возвратить его потерянную милость; из-за него он мог дать щелчок своему ненавистному помощнику. Как же ему было не полюбить Марцио от всей души?

Глава XIX. Тюрьма

   Беатриче любила осеннее солнце, когда оно на закате бросало длинные тени... Часто она отправлялась с донной Луизой, которую полюбила как сестру и уважала как мать, гулять по улицам Рима, сопровождаемая лакеями, по обычаю знатных римских патрицианок. Раз как-то, гуляя без цели, они направились с площади Фарнезе в одну из выходящих на нее улиц. На середине этой улицы взгляд Беатриче остановился на большом здании без оков, с одною только дверью, которая была до того низка, что надо было сильно согнуться, чтобы пройти в нее.
   Над дверью был высечен из мрамора Христос, с распростертыми руками, словно говоривший страдальцам, которые сходили в нее: "когда страданья будут одолевать тебя, если ты невинен, вспомни, что я пострадал невинно; если ты виновен, знай, что когда бы ты ни обратил ко мне свое раскаявшееся сердце, мои объятия готовы принять тебя".
   В этот день дул сирокко [Сирокко редко широкко, (итал. scirocco) - сильный южный или юго-западный ветер в Италии, а также это название применяется к ветру всего средиземноморского бассейна, зарождающемуся в Северной Африке] и воздух был полон влажных испарений. Стены были мокры от сырости. Беатриче смотрела на это более обыкновенного мрачное здание и, узнав, что это тюрьма Корте-Савелла, взяла за руку свою невестку и проговорила;
   -- Не правда ли, она точно плачет?
   -- Кто?
   -- Эта тюрьма.
   -- Конечно, много проливается слез в ней; и если б избыток их проник сквозь стены, я не удивилась бы этому.
   -- А эта трава в трещинах! Это точно молитвы заключенных, которые с трудом пробиваются сквозь стены?...
   -- Да. И так же как трава эта лепится по стенам, обдуваемая ветром и палимая солнцем, так молитвы заключенных обращаются к прохожим, чтоб напомнить о тех, которые страдают в этих стенах, и вызвать к ним сожаление.
   -- Луиза! А зачем эти мешочки спущенные на веревках?
   Проходивший в эту минуту римский плебей, с размашистыми движениями и всегда готовый на острое словцо, услышав вопрос молодой девушки, ответил мимоходом:
   -- А это сети, расставленные узниками, чтобы ловить милостыню у прохожих; но в теперешние времена милостыня не ловится ни на лету, ни на ходу...
   Другой плебей прибавил:
   -- Ты не то говоришь. Эти мешки, вечно пустые, изображают благодеяния попов, которыми они, как грудью без молока, кормят народ.
   Луиза и Беатриче высыпали в эти мешки все деньги, какие у них были, удостоверившись сначала, что их никто не видит, и пошли дальше.
   -- Не деньги, -- заметила Беатриче, -- но сознание, что о них думают и помогают, как могут, должно быть великим утешением для этих несчастных.
   -- Да, -- ответила Луиза, я воображаю, каким утешением должно отозваться участие в сердцах этих бедных, заживо похороненных людей... но я не желала бы испытать этого утешения.
   -- Не дай Боже, -- вздрогнув, прошептала Беатриче.
   Ведя такие грустные разговоры, они дошли до дому. Дон Джакомо с семейством поселился во дворце Ченчи, и они жили там все вместе, одни спокойные, другие в вечном страхе, а Беатриче с отчаянием в сердце, отчаянием, которое она всячески старалась скрывать, и с предчувствием неминуемого несчастья.
   Обыкновенно по вечерам во дворце Ченчи собирались многочисленные друзья или родные; но в этот вечер не пришел никто. Собравшаяся вместе семья старалась поддерживать живой разговор; но вопрос или предложение часто оставались без ответа, и разговор не клеился. Все они чувствовали усталость вместо удовольствия; каждый из них желал бы остаться наедине с свояки мыслями; но едва воцарялось молчание, одиночество тотчас начинало пугать их. Из других комнат слышались шумные, беспечные игры детей и заставляли вздрагивать, как взрыв смеха во время похорон... Семья несвязным разговором старалась заглушить грустные мысли.
   -- Однако я замечаю, -- говорила донна Луиза, -- что нами овладевает мрачное настроение. Давайте читать Орланда [Имеется ввиду популярный в те времена рыцарский роман о неистовом Роланде]; может быть эти чудные фантазии развлекут наше воображение.
   -- Хорошо, -- сказали в один голос Беатриче и Джакомо.
   Донна Луиза взяла книгу и готова была начать чтение. Но в эту минуту у двери показался монсиньор Гвидо Гверро.
   -- Добро пожаловать, наш милый Гвидо, -- сказал Джакомо, протягивая ему руки.
   В семействе Ченчи на Гвидо смотрели, как на родного, я считали его женихом Беатриче. Известие это переходило из уст в уста между римской молодежью, которая завидовала его счастью.
   Гвидо весело подошел к Беатриче и хотел поцеловать ей руку. Но она вместо того, чтоб протянуть ему ее, встала с видом решимости и сделала ему знак, чтоб он последовал за ней. Затем она повела его в амбразуру окна, где широкая штора закрыла их от всех.
   Они остались там одну минуту, и когда вышли из амбразуры один за другим, на лицах их было видно, что вместо того, чтоб теснее связать узы любви, они разорвали их навсегда. Одно слово Беатриче разрубило как ударом топора цепь любви, за которую они оба держались: пожав руку убийцы отца, разве она не делалась уже через то сообщницей преступления! Она так думала и так сказала теперь своему возлюбленному.
   Пораженный Гвидо воспользовался каким-то предлогом, чтобы скорее удалиться, всячески стараясь скрыть свое горе. Донна Лунза заметила смущение молодого человека и, приписывая его одной из тех минутных ссор, которые только усиливают любовь, шутя заметила:
   -- Беатриче! Беатриче! берегись с такой легкостью отбрасывать червонного короля; помни, что от одной, необдуманно брошенной карты, иногда проигрывают партию.
   Как только Гвидо завернул за угол, он встретил своего верного слугу, который шел впопыхах к нему навстречу.
   -- Монсиньор, -- сказал он поравнявшись с ним: -- преосвященнейший кардинал Маффео прислал губернаторского курьера с приказанием отыскать вас, где бы вы ни были, и вручить вам эти шпоры.
   -- Шпоры! и больше он ничего не велел сказать?
   -- Ничего; он сказал только, что кардинал, вернувшись из деревни, застал у себя во дворце монсиньора Таверна, с которым он долго оставался наедине, запершись в кабинете; потом он вышел, дал курьеру шпоры и велел скорей отвезти их вашей милости. После того он опять заперся в кабинет с монсиньором.
   Гвидо призадумался; и, немного погодя, точно озаренный какою-то мыслию, воскликнул:
   -- Понимаю!
   В доме Ченчи, после ухода Гвидо, все оставались еще несколько времени вместе, но никто не произнес ни слова. Детей отвели спать, и с их отсутствием воцарилось глубокое молчание, прерываемое только шелестом занавесей, едва колеблемых легким ветром. Всем хотелось разойтись, и ни у кого не доставало духу уйти первому; вдруг послышался глухой шум, который все приближался; наконец раздались шаги целой толпы людей и бряцанье оружия.
   Дон Джакомо встал и с удивлением и со страхом направился к дверям, чтобы узнать, что это значило? Но едва успел он сделать несколько шагов, как двери с шумом открылись, и толпа сбирров наводнила не только комнату, в которой находилось семейство Ченчи, но и весь дворец. Некоторые остановились на пороге, с обнаженными шпагами, преграждая выход из комнат.
   -- Вы арестованы по приказанию монсиньора Таверна, -- крикнул, подпершись руками в бока, маленький сгорбленный человечек, имевший в этом положении подобие крючка.
   -- За что? -- спросил дон Джакомо голосом, который он тщетно старался сделать спокойным.
   -- Вы узнаете это в свое время и в своем месте, на допросе. А теперь с вашего позволения...
   Последние слова были впрочем сказаны в насмешку, потому что он еще не кончил фразы, как уже обшарил Джакомо руками с головы до ног. Удостоверившись таким образом, что на нем не было ничего, ни даже ладонки, он спросил, как бы издеваясь над ним:
   -- Есть на вас оружие?... Признавайтесь, лучше будет для вас.
   -- Мне кажется, что вы удостоверились в этом своими собственными руками.
   Другие в то же самое время, с таким же старанием и еще с большею настойчивостью, обыскивали Лукрецию и Бернардино, которые в страхе и слезах не оказывали ни малейшего сопротивления. Один наглый и пьяный сбирр попробовал было дотронуться рукой до груди Беатриче, но она предупредила его сильнейшей пощечиной. Товарищи его разразились смехом и один из них в виде утешения сказал ему:
   -- Женские пощечины не оставляют шрамов.
   -- Провались ты! Кошка царапает, -- отвечал сбирр, стараясь обратить неприятность в шутку.
   -- Позорные люди, -- сказала гордо, но без гнева, Беатриче: -- не имеют права коснуться рукой до римской дворянки; я готова следовать за вами, куда прикажет монсиньор Таверна, но не смейте подходит ко мне.
   В то же время другой сбирр, весь провонявший табаком, хотел обыскивать донну Луизу, которая сурово смотрела на него; но полицейский удержал его:
   -- Не трогай ее, Пьетро; о ней нет никакого приказа....
   Дети, разбуженные шумом, плакали в соседних комнатах, и в особенности грудной ребенок кричал раздирающим душу голосом. Донна Луиза боролась между любовью к мужу и любовью матери; но последнее чувство взяло наконец верх и она направилась к двери детской, успокоить детей. Но сбирр загородил ей дорогу, подняв на нее обнаженную шпагу.
   Донна Луиза посмотрела ему прямо в глаза.
   -- Не может быть, -- произнесла она: -- чтоб тебе было велено не допускать мать кормить своего ребенка. Но если какой-нибудь священник, чему я не верю, недоступный никакому чувству, дал тебе это приказание, то скажи ему, что он не служитель алтаря, а злодей; ты сам, если только ты способен исполнить подобное приказание, еще больший злодей, чем он; даже я, если б обратила внимание на вас, была бы преступницей. Прочь! дай дорогу матери, которая идет кормить грудью свое дитя. -- И она, с видом полным решимости, отстранила рукой шпагу и прошла. Удивленный сбирр не посмел остановить ее.
   Когда полиция сделала полный обыск, перерыла все вещи и все углы, не найдя ничего такого, чтобы следовало запечатать, полицейский дал знак, что пора отправиться.
   -- Куда вы вас ведете? -- спросили все в один голос.
   -- Увидите.
   Донна Луиза, исполнив долг матери, вернулась к мужу. Вида его совершенно убитым, она победила свою собственную тревогу и подошла к нему, чтоб ободрить и обнять его; но сбирр, пропустивший ее за минуту перед тем, точно жалея, что позволил себе поддаться на минуту чувству, стал между нею и мужем и с грубостью оттолкнул ее.
   -- Прочь! мы здесь не затем, чтобы смотреть на слезы.
   Во дворе уже стояло несколько готовых карет с опущенными шторами; они вошли в них при зловещем свете глухих фонарей, окруженные со всех сторон толпою сбирров, и отправились к месту назначения.
   Гвидо видел этот мрачный поезд; он узнал от сбежавшейся по этому случаю толпы, кого везли, и пораженный отчаянием, уже готов был открыться, если бы добрый слуга не удержал его изо всех сил за руку.
   -- Монсиньор, вы себя погубите, а их не спасете; оставаясь на свободе, вы можете быть полезным для них.
   Он затаил в сердце своем отчаяние и отправился домой. Там он написал матери письмо, в котором извещал ее о происшедшем несчастье и о необходимости ему укрыться, не теряя времени, от поисков полиции; просил ее принять письмо это вместо прощального поцелуя и не терять надежды на более счастливое будущее; обещал писать ей и уверял, что, чтобы ни случилось с ним, после Бога, первая мысль души его будет всегда о ней. После этого он переоделся, захватил с собой сколько мог денег и вышел через потаенную дверь дворца, с намерением тотчас же оставить город. Дорогой ему попался навстречу отряд сбирров, который шел по направлению к его дворцу; они не узнали его, потому что он был переодет. Он понял, что опасность не шуточная, отпустил слугу и отправился к воротам Анджелико, осторожно выбирая самый извилистый путь. Увидев издали, что сбирры и полицейские тщательно обыскивают у ворот всякого, кто выходит из города, он вернулся назад и, бродя по темным переулкам Рима, перебирал разные пути для спасения, не зная, на чем остановиться. Вдруг глаза его остановились на слабом свете, выходившем из подвалов одного дворца. Он нагнулся и сквозь решетки окон увидел сидящих вокруг стола угольщиков [Впоследствии политическая секта, известная под именем карбонариев], которые распивали и играли в карты, точно также как делали их отцы и будут делать внуки, не смотря на все завещания отца Матвея, апостола трезвости.
   Гвидо вспомнил о хозяине гостиницы Феррата, о словах, которые тот дал ему, как лозунг, и спустился в подземелье к угольщикам.
   -- Да здравствует Сан-Тебальдо и всякий, кто чтит его, -- сказал он.
   Угольщики переглянулись в нерешимости. Но один из них, которому понравилась наружность Гвидо, ответил:
   -- Хвала вам; знайте однако, что труд угольщика велик, а заработок ничтожен.
   -- Св. Николай заботится об угольщиках и заработок увеличится.
   -- Карбонар живет в лесу и волки окружают его.
   -- Когда угольщики соединятся с волками, они пойдут вместе туда, где пасутся стада и займут комнаты пастухов.
   -- Дайте мне знак.
   -- Вот он. -- И он поцеловал его в лоб, в рот и в грудь.
   -- Хорошо, вы из наших. Только мне одно кажется странным: наше общество состоит из людей отчаянных, соединенных бедностью и необходимостью защищаться против сильных, а вы? или, может быть и вас преследуют? Чего вы хотите? Какая помощь нужна вам? Но прежде всего пойдем со мною в более верное место.
   Гвидо думал, что не расслышал, потому что нигде не было видно двери, через которую можно было пройти далее. Через минуту однако же он убедился в противном. Угольщики отстранили кучу угля и, подняв камень с полу, открыли еще одно скрытое подземелье. Угольщики и Гвидо спустились вниз и за ними тотчас опять закрыли отверстие и навалили на него уголья. В этом нижнем подземелья было сложено серебро и разные вещи, и лампада горела перед образом св. Николая, которого эти смелые люди чтили как своего патрона и который считался в то же время врагом сбирров. Угольщики были с незапамятных времен сообщниками лесных разбойников или их агентами в городе. А некоторые исполняли и обе обязанности разом.
   Гвидо открыл свое сердце новому другу, посланному ему судьбой, представил ему всю опасность своего положения и просил у вето совета.
   -- Вам надо переодеться в наше платье, сказал ему угольщик: -- обрить бороду и остричь волосы; мы вам вычерним лицо и тогда я поручусь, что вас никто не узнает.
   Так и было сделано, и на другой день утром он вышел из города вместе с угольщиками, без малейшего препятствия.

* * *

   Кареты с именами фамилии Чеачи остановились у той самой тюрьмы, на которую еще в этот самый день Беатриче смотрела с такою грустью. Выходя из кареты, она различила при свете фонаря мраморного Спасителя и, простерев к нему руки, воскликнула из глубины сердца:
   -- Боже мой, будь милостив ко мне!
   Когда она обернулась, чтобы взглянуть на своих, их увели уже и между ними и ею была целая толпа вооруженных людей.
   Ее повели бесконечными коридорами и лестницами в тюрьму, для нее предназначенную, с шумом заперли за ней дверь двойным запором, и она осталась одна в темноте, в холодном и сыром месте, настоящем аду для живущих на земле. Она не шевельнулась; не знала, куда ступить: ей пришли в голову рассказы, слышанные ею о западнях, посредством которых избавлялись от тех, кого не решались судить, как невинных или слишком могущественных. Ей стало страшно и она осталась неподвижной у стены.
   Вдруг дверь с шумом раскрылась, и толпа грязных людей вошла с водою и матрацем. Люди эти не сказали ей ни одного слова в утешение и ушли такими же тюремщиками, какими и вошли, с шумом заперев за собою дверь.
   Беатриче заметила, где стояла кровать, и ощупью направилась к ней. Она бросилась на постель, обессиленная, не имея в голове ни мысли, ни желания, находясь в состоянии какого-то бессмысленного спокойствия. Она легла, закрыла глаза, но не могла заснуть: ей давило сердце, и она ни чем не могла облегчить его, хотя слезы и лившиеся из её глаз медленно, одна за другою, как льется тонкая струя воды, просачиваясь сквозь камень. К довершению страдания, она всю ночь слышала стоны, которые делались все слабее и слабее, и ей казалось, что где-то читают отходную. Она не ошибалась: в соседней келье, в эту самую ночь, один несчастный заключенный перешел к лучшей жизни. Должно быть, неслыханная жестокость или ужасное тупоумие устраивали эти тюрьмы. Точно мало было всех тех страданий, какия приходилось испытывать несчастным, -- еще десяток разных часов били каждую четверть: в двенадцать часов пробило сто шестьдесят ударов, и каждый отзывался в голове бедной Беатриче. От этого одного уже можно было сойти с ума! Беатриче спросила потом: зачем тут столько часов, ей спокойно ответили, что так приказал директор тюрем, который находит, что заключенные слишком скоро привыкают к бою часов и что продолжительный звон производит желаемое действие на нервы людей. Но истязания этим не оканчивались: только что сон на заре начал смыкать глаза Беатриче, после мучительной бессонницы, три колокола принялись звонить разом, и в то же время поднялся невыносимый скрип целых сотен задвижек, которые отдергивали и отпирали, стук стольких же дверей, открывавшихся с треском, и убийственное бряцание ключей. За этим следовало мрачное церковное пение, и потом опять задергиванье задвижек и запирание замков и бряцание ключей. Все это происходило в совершенной темноте. Бедная Беатриче недоумевала: ослепла ли она, или ее осудили на вечный мрак. Скоро впрочем она была выведена из сомнения. Стук над головой заставил ее вздрогнуть -- слабый, серый свет распространился в тюрьме. Она вскочила в тупом испуге и, сидя на кровати, стала осматривать место, в которое ее заключили: это была комнатка в шесть шагов ширины и семь длины, с высоким сводчатым потолком, в котором было отверстие переплетенное толстою железною решоткою. Неба не было видно из этого отверстия, потому что оно выходило на чердак, освещавшийся с боку. От этого даже в самый ясный летний день туда проникал только слабый, серый свет [Все, что сказано в описании тюрьмы и тюремных пыток Беатриче, списано с натуры, я все это испытал на себе и о многом еще умолчал, потому что читатель почел бы за преувеличение, если б я описал все пытки, которым подвергают заключенных].
   Бедная Беатриче!
   Потом ей принесли черного хлеба, прокисшего вина и вонючего супа, в котором плавали кусочки жиру и зелени и до которого она не в состоянии была дотронуться. Она попробовала еще раз посмотреть на лица тюремщиков, надеясь увидеть хоть тень участия и этих лицах. Но нет; в этой мрачной тюрьме всё походило одно на другое, лица людей и вся обстановка. Через полчаса после того, как удалились тюремщики, ключ опять заходил в замке, дверь открылась с обыкновенным шумом и в комнату вошел человек хорошо одетый, с серьгами из раковин в ушах, с расплюснутым носом и толстыми губами. Он внимательно осмотрел стены, пол и потолок, потом украдкой заглянул на Беатриче. Это был первый человек, в котором она заметила что-то похожее на участие. При выходе его из тюрьмы, она слышала слова:
   -- По совести нельзя назвать эту тюрьму здоровой; вдобавок, она темна. Переведи-ка второй нумер в девятый и поставь в комнату приличную мебель. Пищи давай ей сколько она потребует, разумеется, не выходя из пределов воздержания.... Ты понял? За неисполнение в точности приказа ты будешь наказан веревками, а может и того больше.... Понял?
   Тут даже человеколюбие принимало вид жестокости. Беатриче поняла однако, что этот господин, который был никто другой, как директор тюрьмы, отдавал приказания громко для того, чтоб она их слышала и получила хоть некоторое утешение. Она в душе благословила его, не имея возможности показать иначе свою благодарность.
   Беатриче была переведена по приказанию директора и имела своей новой келье кусок белого хлеба и луч солнца. С этим человек может жить или, по крайней мере, ждать, когда топор или пытка положит конец его существованию.
   На другое утро ее повели на допрос. Комната, куда ввели ее, была огромная зала; в конце её на возвышении сидели судьи на черных стульях, перед столом, покрытым черным сукном. Над головой президента висело безобразное распятие из черного дерева. Оно, казалось, было повешено не для утешения, но для того, чтобы наводить ужас на несчастных подсудимых; такое выражение придал Христу грубый художник. На столе, перед президентом, стоял бронзовый Христос на кресте, на котором подсудимые и свидетели клялись говорить правду. Сколько раз этого самого Христа, раскаленного, подносили целовать тем, которых судили за ересь, и когда они с ужасом бросали его на пол, из этого выводили явное доказательство того, что они отступились от Христа и Христос от них.
   В некотором расстоянии от места, где находились судьи, была толстая железная решетка, отделявшая другую половину залы. За решеткой стоял палач, окруженный всевозможными орудиями пытки.
   Беатриче, в сопровождении вооруженных сбирров, была введена в залу, прямо к столу судей, так что она сразу не могла видеть этих страшных орудий. Присутствующие с пытливым любопытством смотрели на нее и, пораженные её божественной красотой, удивлялись, как может подобная испорченность души обитать в таком прекрасном теле! Это подумали все, кроме двоих, имевших храбрость считать ее невинною; и эти двое были судья Москати и палач, известный под именем мастера Алессандро.
   Нотариус тотчас принялся спрашивать об её летах и звании; она отвечала без робости, но и без излишней смелости, -- так, как должен говорить тот, кто сознает свою невинность.
   -- Произнесите клятву, -- приказал Москати.
   Нотариус взял распятаго Христа и, поднося ей, сказал:
   -- Клянитесь.
   Беатриче приложила руку к распятию и произнесла с выражением полнейшей невинности:
   -- Клянусь перед образом божественного Спасителя, распятого за меня, говорить правду так, как я знаю ее и могу сказать; если б я не могла, или не хотела сознаваться, я не позволила бы себе давать клятву.
   -- Этого и ждет от вас правосудие.
   -- Беатриче Ченчи, -- начал Москати: -- вас обвиняют, и на это есть достаточные доказательства, в том, что вы в сообществе вашей мачехи и братьев, подготовили убийство отца вашего, графа Франческо Ченчи. Что вы имеете сказать на это?
   -- Это не правда.
   Она произнесла слова эти так откровенно, в них видна была такая невинность, что им невозможно было не поверить; но судья Лучиани не верил и бормотал сквозь зубы:
   -- Не правда? вот как!
   Москати продолжал:
   -- Вас обвиняют в том, что вы, вместе с поименованными лицами, дали приказание убить Франческо Ченчи разбойникам Олимпию и Марцио, обещая им восемь тысяч золотых дукатов, из которых одну половину выдать тотчас, а другую после совершения убийства.
   -- Это не правда.
   -- Вот мы сейчас увидим, правда или нет, -- ворчал Лучиани.
   -- Вас обвиняют, и обвинение это ясно из процесса, в том, что вы подарили Марцио в награду за убийство красный плащ, обшитый золотом, принадлежавший покойному графу Ченчи.
   -- Это не верно. Отец мой сам подарил этот плащ своему слуге Марцио, перед отъездом из Рима в Рокка-Петрелла.
   -- На вас лежит обвинение, и этому есть ясные доказательства в процессе, в том, что вы велели совершить убийство девятого сентября тысячу пятьсот девяносто восьмого года; и это было сделано по настоянию вашей мачихи, которая не хотела допустить, чтоб убийство произошло восьмого сентября, в день Рождества Богородицы. Олимпий и Марцио вошли в комнату, где спал Франческо Ченчи, которому перед тем дали выпить вина с опиумом; а вы с Лукрецией Петрони, с Джакомо и Бернардино Ченчи ждали совершения убийства в соседней комнате. Когда убийцы выбежали из спальни перепуганные, вы спросили их: что случилось нового? На вопрос ваш они отвечали вам, что у них не хватает духу убить спящего человека; тогда вы стали выговаривать им этими словами: "Как! если вы не решаетесь убить отца моего во время сна, то как же у вас может хватить решимости убить его, когда он проснется! И за это-то вы получаете четыре тысячи дукатов? Так если трусость ваша такова, я сама своими собственными руками убью отца моего и вам самим не сдобровать". После этих угроз убийцы вернулись в комнату графа, и один из них вонзил ему кинжал в горло, между тем как другой вбил в левый глаз большой гвоздь. Разбойники, получив обещанную награду, уехали; а вы, вместе с мачехой и братьями, потащили тело несчастного отца вашего на балкон и оттуда бросили его на бузинное дерево. Что вы на это скажете?
   -- Милостивые государи! Я скажу, что допросы о таких ужасных зверствах могли бы относиться скорей к стаду волков, чем ко мне. Я отвергаю их всеми силами моей души.
   -- Вас обвиняют еще в том, что вы приказали Марцио убить Олимпия, из страха, чтоб он не выдал вас. Отвечайте.
   -- Могу я говорить?
   -- Даже должны; говорите откровенно все, что может уяснить дело суду и служить к вашему оправданию.
   -- Мне нечего говорить вам, что я не была воспитана для подобных ужасов; я буду говорить, как мне внушает сердце; вы извините мне мое незнание принятых в этих случаях обрядов. Мне едва шестнадцать лет; меня воспитала святая женщина, мать моя, синьора Виржиния Санта-Кроче и донна Лукреция Петрони, моя мачеха, известная своим благочестием; ни года мои, ни жизнь тех, которые окружали и наставляли меня, не могут заставить подозревать меня в ужасных преступлениях, которые на меня возводят. Обо мне, о моей жизни, вам легко узнать, расспросив моих родных, знакомых и многочисленную прислугу. Моя жизнь -- это книга, состоящая вся из немногих страниц: раскройте ее, прочтите внимательно и вы увидите. Притом же мне кажется, что для того, чтобы судить основательно о действиях людских, надо подумать о побуждениях, которые могли руководить ими. Что же по вашему могло подвинуть меня на такое страшное преступление? Жадность к богатству? Но ведь большая часть имущества дома Ченчи есть майорат, который бы никак не мог достаться мне. Из доходов, аренд и проч., тоже по закону ничего не достается женщинам. Мне наконец осталось имение моей матери, которое, как говорят, составляет более сорока тысяч скудо и которое отец не в праве был отнять у меня; вы видите, что жадность не могла быть причиною. Я не отказываюсь, я даже сознаюсь, что отец наполнял горечью мою жизнь, и... но религия запрещает оглядываться назад и смотреть на отцовскую могилу для того, чтобы проклинать ее, и я не хочу говорить об этом; довольно вам знать, что для того, чтоб избавиться от постоянных преследований и жестокостей и сделать жизнь свою менее печальною, мне даже не было надобности прибегать к ужасному преступлению, в котором вы обвиняете меня. У меня не было недостатка в примерах, каким образом избавиться от преследований отца. Сестра моя Олимпия обратилась к святому отцу с просьбою и, благодаря его доброму сердцу, была обвенчана с графом Габриэлли ди-Агобио. Я также последовала её примеру и написала прошение к папе, которое передала Марцио для того, чтоб он представил его для подачи святому отцу.
   -- Уверены ли вы, что ваша просьба была представлена?
   -- Я не знаю. Я поручила это Марцио.
   -- Отчего вы дали Марцио такое важное поручение?
   -- Потому что отец держал меня в заперти, и кроме Марцио, к которому одному отец мой имел доверие, ко мне никого не допускали.
   -- Продолжайте.
   -- И даже, предположив, что природа одарила меня подобною жестокостью и что отец дал мне повод совершить такое преступление, зачем бы мне было прибегать к тому способу убийства, о котором говорил обвинительный акт? Зачем было прибегать к оружию, когда за восемь тысяч дукатов можно достать яду, который убивает, не оставляя никаких следов. Но что я говорю: можно достать яд? Меня обвиняют в том, что яд был у меня и что я влила его в вино с намерением усыпить отца: если бы так, то мне стоило бы только налить его больше, и он не проснулся бы. К чему же было прибегать к таким опасным мерам? К чему здесь разбойник? Зачем столько сообщников, которые часто бывают изменниками и всегда ведут к гибели? Наконец, какая нужда была тут в Бернардино? какой совет может дать и какую пользу принесет двенадцатилетний ребенок? Он мог только повредить. Если бы в семействе Ченчи был грудной ребенок, то и его бы притянули к сообщничеству в преступлении. Ведь дон Джакомо был в Риме в то же самое время, когда это несчастие случилось, и в этом он может представить явные доказательства. Господа! вы люди достойные и в подобных делах опытные, и потому вы не можете придавать никакой веры таким злостным выдумкам. Если у вас есть сердце и здравый ум, вы не только перестанете терзать мою бедную душу подобными обвинениями, не даже не захотите смущать моего рассудка, показывая ему возможность смешения подобных уродств!
   Красота Беатриче, её чудный голос, искренность, с какою она говорила, подействовали на всех, и все с восхищением смотрели на нее. Даже нотариус Рибальделла перестал писать и старался не проронить ни одного её слова. Даже Лучиани в изумлении воскликнул:
   -- Как скоро выучиваются в школе дьявола!
   -- Я убеждаю вас, -- сказал президент Москати, -- исполнить вашу клятву говорить правду; потому что ваши сообщники уже сознались во всем во время пытки...
   -- Как! Из-за страданий пытки они не побоялись взять себе грех надушу и опозорить себя на веки? Ах! пытка не доказывает истины...
   -- Пытка не доказывает истины? -- воскликнул в ярости Лучиани, который не в силах был удерживаться дольше. Он вскочил с места и, дрожа всем телом, сказал: -- Ты скоро сама увидишь, имеет ли пытка свойство заставлять говорить правду...
   Беатриче покачала головою и продолжала:
   -- Донна Лукреция, женщина пожилая, изнеженная, неспособная выносить страдания, могла сделать ложное показание для того, чтоб избавиться от пытки; Бернардино -- ребенок, готовый от боли сказать всё, что хотите. Джакомо жизнь давно уже опротивела, и он не раз пробовал избавиться от неё. Вот люди, которых вы пытали, и вы воображаете, что открыли истину?
   -- Не эти одни были вашими союзниками, -- прибавил Москати. Другие также сознались.
   -- Кто же это?
   -- Марцио.
   -- Хорошо; пускай Марцио придет сюда, и мы удивим, осмелится ли он мне в лицо сказать то же самое. Хотя мне пора бы считать людей способными на всякие ужасы, но я не поверю до тех пор, пока не услышу своими ушами.
   -- Вы можете удостовериться сами, -- сказал Москати, указав на введенного в это время Марцио. Беатриче оглянулась.
   Около виселицы стоял Марцио, или лучше сказать, тень Марцио. Тела на нем къ матери и любовницѣ; но какъ могла она проявиться въ Душѣ Олимпія, въ этой дикой, преступной натурѣ -- трудно вообразить себѣ.
   Но только держа на рукахъ ребенка, Олимпій могъ рѣшиться разсказать Джакомо все зло, какое онъ сдѣлалъ по приказанію графа Ченми для того, чтобъ нарушить его семейное счастье. Въ это время ребенокъ поднималъ свои рученки и весело смѣялся, такъ что Джакомо не могъ очень сердиться на Олимпія, который, отдавъ ребенка на руки отцу, сталъ въ сторону и прибавилъ:
   -- Теперь такъ какъ вмѣстѣ съ вашимъ сыномъ я принесъ вамъ миръ, ради этого невиннаго созданія, которое проситъ за меня, умоляю васъ, синьоръ, простить меня.
   Джакомо молчалъ и обводилъ кругомъ свои мутные глаза, все еще не вѣря вполнѣ тому, что слышалъ; тогда Луиза, отстранивъ Олимпія, стала на колѣни передъ мужемъ и начала говорить:
   -- Мой супругъ и господинъ, мы оба сомнѣвались въ вѣрности другъ друга; узнавъ теперь злыя намѣренія графа Ченчи и всѣ хитрости, какія онъ употребилъ въ дѣло, я считаю себя освобожденной отъ всякой данной ему клятвы и открою вамъ все. Движимая отчаяніемъ, я отправилась къ тестю, открыла ему положеніе нашего семейства и умоляла помочь моимъ бѣднымъ дѣтямъ, которыя вѣдь его же собственная кровь. Онъ говорилъ и дѣйствовалъ какъ нѣжный отецъ; мнѣ, легковѣрной отъ ревности, онъ разсказалъ цѣлую исторію о вашей любви, о деньгахъ, которыя вы мотаете на распутство и въ которыхъ отказываете дѣтямъ, и щедро помогъ мнѣ, давъ триста скудъ съ условіемъ, чтобъ я не говорила вамъ о нихъ ни слова. Такимъ образомъ онъ съ лукавымъ намѣреніемъ далъ мнѣ понять, что вы потеряны въ незаконной любви; а вамъ, что я цѣною стыда достаю удобства жизни для себя и для дѣтей нашихъ...
   Она говорила съ такимъ жаромъ и такъ скоро, что донъ Джакомо до сихъ поръ не могъ прервать ее. Тутъ однако онъ остановилъ ее говоря:
   -- Это положеніе не прилично для жены Джакомо Ченчи. Луиза, твое мѣсто здѣсь на груди твоего Джакомо, который такъ сильно любилъ тебя и любитъ...
   Они обнялись и плакали слезами любви. Пускай льются обильно эти сладкія слезы; кто знаетъ, доставитъ ли имъ судьба еще случай плакать отъ радости!
  

ГЛАВА XVII.

Преступная ночь.

   Джакомо Ченчи былъ приглашенъ на обѣдъ къ монсиньору Гверро, откуда вернулся домой поздно ночью. Онъ былъ задумчивъ и грустенъ, не хотѣлъ видѣть дѣтей, не поцаловалъ по своему обыкновенію меньшаго ребенка и даже, услышавъ плачь его, замѣтно перемѣнился въ лицѣ. Когда онъ легъ спать, его тревожили мучительные сны, и жена слышала жалобныя восклицанія: умеръ! умеръ! Вдругъ онъ проснулся въ испугѣ, водя кругомъ мутными глазами; и, увидавъ жену, которая лежала рядомъ, обнялъ ее крѣпко, крѣпкой со слезами воскликнулъ:
   -- Лучше бы мнѣ перестать жить!
   -- Развѣ ты жалѣешь, что вернулся въ семейство, которое обожаетъ тебя? отвѣчала ему жена съ нѣжностью.
   -- Нѣтъ, Луиза, нѣтъ, избави Богъ; но не смотря на это, повѣрь мнѣ, было бы лучше, еслибъ я умеръ.... ты сама увидишь....
   Луиза ничего не отвѣчала, приписывая это мрачное настроеніе мужа послѣднимъ потрясеніямъ. Она возлагала надежды на время, на свои заботы и на ласки дѣтей, которыя должны были возвратить спокойствіе его взволнованной душѣ.
   Въ эту самую ночь выѣхали изъ Рима Марціо и Олимпій, съ запасомъ золота на значительную сумму.
   Черезъ нѣсколько дней, донъ Франческо, чувствуя себя здоровымъ, разбудилъ неожиданно на зарѣ свое семейство и велѣлъ всѣмъ сойти внизъ такъ, какъ они были. Во дворѣ Беатриче увидѣла приготовленныхъ верховыхъ лошадей, карету и людей для конвоя: явные признаки дальней дороги. Куда везъ ее отецъ, сколько времени она останется вдали отъ Рима? это вопросы, которыхъ она не сдѣлала, да и никто изъ семейства не рѣшился бы сдѣлать.
   Садясь въ карету, Беатриче обратилась къ графу:
   -- Батюшка, мнѣ надо сказать вамъ кое-что.
   -- Молчать! садись....
   Но Беатриче сложила умоляющія руки и повторила:
   -- Батюшка! выслушайте меня, ради Бога.... дѣло идетъ о ваше! жизни....
   Но Ченчи, приписывая ея слова желанію избавиться отъ непріятнаго путешествія, втолкнулъ ее въ карету, заперъ ключомъ дверцы и велѣлъ спустить занавѣски.
   Графъ Ченчи вскочилъ вмѣстѣ со всѣми другими на лошадей, и поѣздъ тронулся въ совершенномъ молчаніи: онъ походилъ скорѣе на погребальную процессію какого нибудь вельможи, чѣмъ на путешествіе живыхъ людей. Поѣздъ выѣхалъ изъ воротъ Санъ-Лоренцо, миновалъ Тиволи и наконецъ достигъ мѣста своего назначенія -- Рокка-Петрелла.

----

   Съ распущенными волосами, поднявъ глаза къ небу, съ повисылми руками, Беатриче Ченчи стоитъ на колѣняхъ въ одной изъ комнатъ въ Рокка-Петрелла.
   Комната эта -- темница: безотраденъ сталъ путь ея жизни, въ которомъ темницы сдѣлались дорожными столбами, обозначающая разстоянія. Странный видъ имѣетъ эта комната: великолѣпная кровать, съ большимъ штофнымъ золотомъ и золотыми украшеніями; полъ покрытъ дорогимъ ковромъ; на простомъ деревянномъ столѣ стоятъ серебренныя кружки и чаши; на мрачныхъ стѣнахъ видны надписи, сдѣланныя углемъ и выражающія столько разныхъ ощущеній, смотря по тому, бывало ли сердце узника полно грусти, или досады, или сожалѣнія, выраженія тоски, вылившейся силой необходимости.
   Небо было едва видно сквозь рѣшетку, передъ которой графъ Ченчи, съ своей злодѣйской изобрѣтательностью, придѣлалъ ящикъ въ видѣ воронки и велѣлъ покрыть его отверстіе частой желѣзной сѣткою. Но этимъ еще не ограничилась его жестокость; при заходѣ солнца спускалась толстая холстяная занавѣсь, отнимая разомъ свѣтъ и воздухъ, эту послѣднюю отраду несчастной. Тогда тюрьма, казалось, закрывала свою пасть и поглощала свою жертву, какъ китъ Іова.
   Бѣдная Беатриче! Небо, которое ты такъ любила; небо, которому ты повѣряла тайны своей нѣжной души, которое посылало тебѣ утѣшеніе въ твоихъ безграничныхъ страданіяхъ; небо, которое ты призывала въ свидѣтели правоты твоего сердца, которое ты созерцала и къ которому стремилась, какъ къ свободной родинѣ твоего божественнаго духа,-- ты видишь теперь это небо сквозь рѣшетки и желѣзныя сѣтки, или у тебя вовсе отнимаютъ его проблескъ!
   Если ночью Беатриче лишаютъ воздуха, то и днемъ ей даютъ его очень скупо, какъ пищу въ осажденномъ городѣ. Еслибъ, Ченчи могъ, не открывая вовсе отверстія, давать ей воздухъ въ закрытомъ сосудѣ,-- о, съ какой охотой онъ дѣлалъ бы это!
   Часто Беатриче, уцѣпившись за рѣшетку, старалась увидѣть верхушку дерева или очертаніе горъ, что для души ея было бы сладкимъ напоминаніемъ прекрасной природы; и хотя уже не разъ ея усилія не приводили ни къ чему, она все-таки не переставала дѣлать ихъ, въ надеждѣ до чего нибудь добиться. Тяжело привыкнуть къ потерѣ воздуха, свѣта и зрѣлища природы, которыхъ не лишено и самое послѣднее изъ животныхъ! Одаренная душой поэта, способной сочувствовать всему прекрасному, она старалась различить сквозь щели голубыя горы, зеленыя долины, рѣку, извивавшуюся по долинѣ, подобно исполинскому змѣю,-- но и это ей не удавалось. Графъ Ченчи въ своемъ злобномъ желаніи лишить ее малѣйшаго утѣшенія, посылалъ по нѣскольку разъ въ день, и чаще всего утромъ, когда сонъ освѣжалъ ея воспаленную кровь, работниковъ, которые, спускаясь по веревкамъ вдоль стѣнъ, приколачивали, задѣлывали, замазывали, забивали что-то,-- словомъ, мучили ея слухъ нескончаемымъ адскимъ стукомъ.-- Голова ея трещала и самое легкое прикосновеніе производило невыносимую боль во всемъ тѣлѣ. А какой улыбкой сіяетъ небо по ту сторону этикъ сѣрыхъ досокъ! Какъ природа ликуетъ въ своей красотѣ внѣ этикъ мрачныхъ стѣнъ! Будь проклята рука, заслоняющая отъ человѣка природу. Душа сгараетъ желаніемъ вырваться на волю; она готова бы сѣсть на крылья летящей мимо птички и полетѣть вмѣстѣ съ нею къ дорогимъ роднымъ, въ мѣста, гдѣ протекло ея дѣтство.... Обративъ глаза къ невидимому небу, Беатриче, казалось, не молилась и не роптала, но только спрашивала: "Боже! неужели ты покинулъ меня?"
   Должно быть мысли ея были гнетущи и томительны, потому что, поднявшись съ колѣнъ, она, какъ обезсиленная, бросилась на постель.
   И благодѣтельный сонъ смежилъ ея глаза.
   Ей снилось, будто она на скалѣ посреди моря, покинутая всѣми. Подъ нею, въ голубыхъ водахъ, морскія дѣвы сплелись руками въ веселой пляскѣ. Онѣ безпрестанно поворачиваются къ ней и знаками зовутъ ее принять участье въ ихъ играхъ. Вдругъ надъ головой ея послышался шумъ крыльевъ; она подымаетъ глаза вверхъ и ей представился въ видѣ Амура, Гвидо, другъ ея сердца, который, спускаясь къ ней, протягивалъ ей свои объятія: она подняла руки къ нему я губы ихъ сомкнулись въ поцалуѣ....
   Беатриче проснулась: руки ея были подняты, но онѣ тяжело опустились на одѣяло и она тяжело вздохнула. Досадуя на себя, что поддалась обману сновидѣнья, она закрылась одѣяломъ; ея дѣвственная грудь утонула въ подушкахъ, бѣлокурые волосы распустились по плечамъ.
   -- Несчастная! думала она: -- пора бы тебѣ звать, что радости для тебя -- сонъ, а на яву одно горе. Развѣ Гвидо можетъ своими тѣлесными руками сломать желѣзный бичъ судьбы? И, можетъ быть даже, ему уже наскучила жертва, заклейменная несчастьемъ. Бѣдный Я не хотѣла бы винить его: нѣтъ, потому что зараза удаляетъ отца отъ сына, мужа отъ жены, и за это ихъ нельзя обвинить въ зломъ сердцѣ. А развѣ несчастіе пристаетъ не съ большей силой, развѣ оно менѣе неотступно, чѣмъ зараза? Могу ли я по совѣсти желать или ожидать, чтобъ онъ бросился въ пропасть, изъ которой ни люди, ни Богъ, по видимому, не могутъ или не хотятъ спасти меня! Пустъ онъ обратить любовь свою на женщину менѣе несчастную, чѣмъ я, пусть онъ будетъ счастливымъ супругомъ.... отцомъ.... я желаю ему этого.... ахъ! нѣтъ.... да, я должна желать ему этого всей душой.
   И обильныя слезы невольно лились на ея подушку.
   Она старается успокоить сномъ свой измученный умъ; но напрасно. Сквозь закрытыя вѣки, глазамъ ея представляется темное пятно, отдѣлившееся отъ далекихъ стѣнъ Рима и несущееся по полямъ и горекъ, какъ пыль, гонимая ураганомъ. Пятно это, приближаясь, принимало Форму человѣка, который казался завернутымъ въ темный плащъ; шляпа спускалась на глаза.... Когда онъ достигъ башни Рокка-Рибальда, лучъ мѣсяца освѣтилъ его прекрасное лицо; онъ машетъ ей рукой. Ускоренное біеніе сердца сказало ей, кто этотъ незнакомецъ.
   Въ ущельѣ, у подошвы горы, около источника, полузакрытая вѣтвями деревъ, возвышается маленькая часовня, въ которой отправляетъ богослуженіе схимникъ, не оставлявшій ни одного скорбящаго сердца безъ утѣшенія. Онъ соглашается обвѣнчать Беатриче съ Гвидо. Она протягиваетъ руку и, удивленная, что не встрѣчаетъ руки Гвидо, требуетъ ёе; но онъ отказывается и прячетъ руку подъ плащъ. Она настаиваетъ: наконецъ ей удается схватить ее; рука эта влажная и липкая. Беатриче въ испугѣ отнимаетъ свою руку и видитъ, что она запачкана кровью. Боже! чья это кровь? скажи мнѣ.... Гвидо исчезъ, исчезъ и схимникъ; она осталась одна, окруженная непроницаемымъ мракомъ....

-----

   Дверь темницы открывается чуть слышно и въ нее показывается сѣдая голова, потомъ грудь и наконецъ, все тѣло человѣка, завернутаго въ длинный Плащъ, съ красной шапочкой на головѣ. Это графъ Ченчи, котораго влечетъ сюда сама судьба. Онъ прислушивается къ дыханію Беатриче, осторожно ступаетъ на цыпочкахъ, подвигается впередъ и останавливается у самой кровати.
   Тревожный сонъ закрылъ глаза Беатриче; она разметалась и длинные волосы распустились на чудную грудь.
   Онъ смотритъ на нее. Видъ этихъ дивныхъ формъ разливаетъ радость въ душѣ....
   Что онъ затѣваетъ? Развѣ не довольно, развѣ ужъ не слишкомъ много видѣть эту волнующуюся грудь?
   Ужасный старикъ протягиваетъ свои костлявыя руки и тянетъ къ себѣ одѣяло. Всѣ прелести красоты представляются нагими глазамъ его.... прелести, которыя самъ Амуръ закрылъ бы крыломъ своимъ отъ глазъ любовника.
   Дверь опять потихоньку открылась; входитъ другой человѣкъ и останавливается: онъ смотритъ... недоумѣваетъ.... и не узнаетъ графа Ченчи при слабомъ свѣтѣ лампады. Графъ весь дрожитъ отъ сладострастья; глаза его щурятся, румянецъ сатира покрываетъ его щеки; онъ опускаетъ съ себя плащъ, ставитъ колѣно за край постели и въ безуміи страсти простираетъ руки...
   Бѣшенство любви овладѣваетъ душою Гвидо, потому что вошедшій за нимъ человѣкъ былъ не кто другой, какъ Гвидо: онъ не успѣхъ еще пожелать обнажить ножъ, какъ ножъ уже обнаженъ въ его рукѣ. Графъ слышитъ шорохъ за спиною и поворачиваетъ голову. Гвидо бросилъ на старика взглядъ, въ которомъ тотъ прочелъ свой смертный приговоръ. Графъ въ испугѣ опускаетъ пологъ, но Гвидо уже ухватилъ его за волосы, посѣдѣвшіе въ злодѣйствахъ. Ченчя судорожно открылъ ротъ.... что онъ, молитъ или угрожаетъ?
   Напрасно: разящій мечь прорѣзалъ ему горло и вонзился такъ глубоко въ грудь, что извергъ не можетъ произнести ни одного слова. Онъ зашатался, свалился на полъ и изъ ранъ его брызнулъ цѣлый потокъ крови.
   Беатриче испустила вздохъ и томно открыла глаза.... Отецъ небесный! теперь это не сонъ... она видитъ желаннаго возлюбленнаго. Амуръ своими розовыми руками открылъ уста ея въ нѣжнѣйшей улыбкѣ; но улыбка падаетъ на душу любовника, какъ на бронзовую статую... Онъ свирѣпо смотритъ на нее и окровавленнымъ кинжаломъ указываетъ на упавшаго?
   Улыбка замерла на губахъ Беатриче, какъ замираетъ поцалуй, который мы въ минуту пробужденія посылаемъ ночному видѣнію. Но дѣвушка не знаетъ еще всѣхъ тайнъ этой преступной ночи. Кто этотъ окровавленный трупъ и зачѣмъ онъ здѣсь? Онъ лежитъ лицомъ внизъ, не дышитъ и лучъ лампады едва достигаетъ до него. Беатриче уже открываетъ ротъ, чтобы спросить: Гвидо замѣтилъ это движеніе и испугался.... онъ посмотрѣлъ на нее, посмотрѣлъ на убитаго; глаза ея послѣдовали за взглядомъ Гвидо,-- потомъ она подняла ихъ опятъ на Гвидо, но Гвидо уже исчезъ....
   Страшная мысль сверкнула въ душѣ Беатриче. Забывъ дѣвственный стыдъ, она вскочила съ постели и не замѣчаетъ или не чувствуетъ, что ея босая нога ступила въ кровь, которою залитъ весь полъ. Она беретъ за голову убитаго, подымаетъ ее, это ея отецъ!
   Губы его шевелятся въ предсмертныхъ конвульсіяхъ; глаза уже получили страшную неподвижность смерти. Беатриче остановилась съ протянутыми руками, съ опущеннымъ стономъ, окаменѣлая отъ испуга.... Глаза графа открылись, оживились,-- бросаютъ ястребиный взглядъ,-- потомъ приняли оловянный цвѣтъ.... погасли.... И его конецъ пришелъ.
   Ужасъ всего, что было, подѣйствовалъ страшно на умъ Беатриче; если она и не потеряла еще разсудка, то пришла въ состояніе совершеннаго отупѣнія. Не помня себя, она стояла неподвижно, безъ мысли, безъ чувства.-- Гвидо, какъ безумный, сбѣжалъ съ лѣстницы, бросился въ залу, гдѣ находились синьора Лукреція, Берварднино, Олимпій и Марціо, и, кинувши далеко отъ себя окровавленный ножъ, закричалъ:
   -- Умеръ! умеръ!
   -- Зачѣмъ вы не предоставили вамъ работу разсчитаться съ Ченчи? спросилъ Олимпій.
   Марціо холодно прибавилъ:
   -- Въ этомъ надо удостовѣриться,-- и отправился въ тюрьму.
   Странная натура человѣка! Марціо, способный убить Ченчи съ тѣмъ же спокойствіемъ, съ какимъ онъ читалъ молитвы, удалился въ смущеніи, какъ только замѣтилъ неприкрытую наготу Беатриче, сошелъ внизъ и предварилъ обо всемъ потихоньку мачиху. Та, поборовъ ужасъ, рѣшилась войти въ комнату преступленія. Она подошла къ Беатриче, назвала ее по имени; назвала разъ, другой; потрясла за плечи и, все-таки не получивъ никакого отвѣта, взяла за руку и увела за собою, набросивъ на нее упавшій плащъ графа. Беатриче предоставила увести себя, не противилась, когда ей стали мыть окровавленныя ноги, растирать спиртомъ,укладывать ее въ постель: она безсмысленно смотрѣла и не произносила ни одного слова. Рѣшили, что ей надо пустить кровь; по для этого не было нужныхъ инструментовъ, да и не знали, какъ взяться за дѣло: позвать цирульника было опасно, ее и оставили такъ, безъ помощи.
   Въ это время Марціо, исполняя свой давнишній жестокій обѣтъ, вошелъ вмѣстѣ съ Олимпіемъ въ комнату, гдѣ лежалъ мертвецъ, схватилъ за волосы убитаго Ченчи и, вынувши кинжалъ, вонзилъ его въ лѣвый глазъ графа до самой рукоятки.
   -- Теперь я удостовѣрился!
   -- Въ этомъ и надобности не было, замѣтилъ Олимпій, толкнувъ пальцемъ въ разрѣзанное горло Ченчи: -- посмотри, какая дыра! Изъ нея душа могла бы выѣхать даже въ каретѣ. Теперь подумаемъ-ка, что дѣлать съ нимъ? И, говоря это, онъ далъ пинка въ голову мертвеца.
   -- Отнесемъ его въ садъ и зароемъ въ землю...
   -- Ты съ ума сошелъ!-- не довольно похоронить его; надо прежде всего, чтобъ онъ умеръ какимъ нибудь манеромъ, въ которомъ былъ-бы какой-нибудь здравый смыслъ. Поди-ка ты сюда, возьми его за ноги, а я возьму за голову, и отнесемъ его на террасу, что выходитъ въ садъ: я замѣтилъ, она ведетъ къ отхожимъ мѣстамъ, и на ней нѣтъ вовсе перилъ. Бѣдный баринъ! отправился ночью по своей надобности безъ огня... экая вѣдь неосторожность! Можетъ и онъ поѣлъ не въ мѣру за ужиномъ, а потомъ выпилъ вина больше обыкновеннаго. Посмотрите-ка, что значитъ судьба! онъ на бѣду себѣ поскользнулся и упалъ...
   -- Прекрасно, все какъ по маслу. Но человѣкъ, упавши съ высоты, сломаетъ себѣ шею, размозжитъ черепъ, а на немъ не бываетъ ранъ отъ остраго оружія.
   -- И это предвидѣно: мы бросимъ его на сучья дерева; воткнемъ концы сухихъ вѣтокъ въ раны и довольно. О чемъ тутъ много хлопотать! Кто умеръ, тотъ умеръ, и приказалъ долго жить тѣмъ, которые живы!
   -- Иногда покойники возвращаются, но впрочемъ твоя мысль нравится мнѣ.
   Потолковавши, они сдѣлали все такъ, какъ придумалъ Олимпій.
   Войдя въ домъ ночью черезъ окно, куда ихъ впустила донна Лукреція, когда всѣ уже спали, и потому ихъ никто не могъ видѣть,-- они рѣшили выйти тѣмъ же путемъ. Гвидо пріѣхалъ съ тѣмъ, чтобъ освободить Беатриче, но, будучи вынужденъ убить графа, онъ рѣшилъ не медля отправиться послѣ этого въ Римъ. Марціо и Олимпій въ ту же ночь пустились въ путь къ границѣ королевства, чтобы потомъ ѣхать въ Сицилію или Венецію: они получили двѣ тысячи цехиновъ, не считая обѣщаній будущихъ милостей и вѣчной признательности, которою Фамилія Ченчи и монсиньоръ Гвидо никогда ихъ не оставятъ.
   Доѣхавъ до остеріи делла-Феррата у подошвы горы, гдѣ былъ замокъ Рокка-Петрелла, Гвидо велѣлъ скорѣй осѣдлать свою лошадь. Приказаніе его было исполнено тотчасъ, и хозяинъ гостинницы, искоса поглядывавшій на него все время своими плутовскими глазами, сказалъ, подавая ему стремя:
   -- Эге, синьоръ! Третьяго дня, оставляя вашу лошадь здѣсь, вы сказали мнѣ, что отправляетесь въ Рокка-Рмбальда на весь сентябрь: неужто вы въ два обѣда проглотили цѣлый мѣсяцъ? Господи помилуй!... Вотъ аппетитъ!
   -- Человѣкъ предполагаетъ, а Богъ располагаетъ.
   -- Я скорѣе думаю, что вы отправились туда за тѣмъ, чтобы разыграть какую-нибудь трагедію: вы исполнили вашу роль и теперь возвращаетесь домой..
   -- Что вы этимъ хотите сказать?
   -- Ничего кромѣ того, что у васъ рукавъ въ крови...
   Гвидо съ ужасомъ посмотрѣлъ на свой рукавъ и увидѣлъ, что это была правда. Онъ повернулся къ хозяину и, бросивъ на него сердитый взглядъ, сказалъ:
   -- Ужъ вы не начальникъ ли здѣшней полиціи?
   -- Вы удивляете меня, синьоръ. Я кумъ нѣкоего Марціо, котораго вы должны немножко знать; я заступаю мѣсто отца этимъ бѣднымъ ребятамъ, проживающимъ въ лѣсахъ; я естественный врагъ бѣдности, но я уважаемъ всѣми. Все это я хотѣлъ вамъ сказать для того, чтобы при случаѣ вы вспомнили о хозяинѣ делла-Феррата.
   Гвидо вернулся въ комнату и остался въ ней гораздо долѣе, чѣмъ сколько требовалось, чтобы замыть рукавъ. Разставаясь съ трактирщикомъ, онъ дружески пожалъ ему руку и улыбался ему, точно старому слугѣ. Странныя связи дѣлаетъ преступленіе!
   На слѣдующій день, Рокка-Петрелла огласилась рыданіями и воплями, которыя были тѣмъ шумнѣе, чѣмъ они были менѣе искренны. Жители деревни и окрестностей сбѣжались отовсюду посмотрѣть убитаго барона. Тѣло его не безъ намѣренія было оставлено довольно долго на деревѣ. Деревенскія кумушки, окруживъ дерево и глядя на трупъ, расказывали самыя необыкновенныя исторіи. Однѣ говорили, что этотъ старый грѣшникъ, отправляясь на поклоненіе дьяволу, поднялся на воздухъ верхомъ на метлѣ, какъ обыкновенно ѣздятъ вѣдьмы; но дорогой ему случилось произнести имя Іисуса, метла сломалась у него между ногами и онъ полетѣлъ внизъ, съ высоты четырехъ слишкомъ миль. Другія утверждали, что кончился срокъ, на который онъ продалъ свою душу дьяволу; и этотъ по праву явился за ней. Мнѣніе это подтверждалось тѣмъ обстоятельствомъ, что тѣло повисло на бузинѣ, которая, также какъ можжевельникъ, орѣхъ и другія подобныя деревья, посвящена злому духу. Мнѣніе это поколебала отчасти повивальная бабка, увѣрявшая, что выходя ночью изъ дома, по дѣламъ своего ремесла, она слышала большой шумъ въ воздухѣ и страшное мяуканье кошекъ на крышахъ; въ то же время летучая мышь потушила крыломъ ея фонарь: все это означало, что въ то время кто-то носился по воздуху. Словомъ, не перебрать всѣхъ чудесъ, которыя разсказывались въ тѣ времена въ подобныхъ случаяхъ и которымъ вѣрили не только бабы и мужики, но даже люди образованные я знаменитые юрисконсульты; о тогдашнихъ католическихъ патерахъ я не говорю; имъ довольно было, что этому вѣрятъ, и они сами прикидывались вѣрящими, находя въ томъ свою выгоду. Въ нѣкоторомъ разстояніи отъ кумушекъ стояла группа людей, гдѣ ораторствовалъ патеръ и всѣ разсуждали, какимъ образомъ тѣло могло очутиться на воздухѣ; но разсужденія были прерваны приходомъ слуги отъ ея сіятельства графини, которая просила всѣхъ въ замокъ. Всѣ отправились и нашли донну Лукрецію неутѣшною, по обыкновенію всѣхъ вдовъ. Поговоривши съ ними и прерывая безпрестанно рѣчь свою слезами и вздохами, она велѣла патеру приготовить для покойника похороны самыя великолѣпныя, соотвѣтствующія знатному роду я могуществу Фамиліи Ченчи; она обѣщала богатыя милостыни бѣднымъ, чтобы они молились за эту несчастную душу. Всѣ вышли растроганные милосердіемъ ея сіятельства и дорогой не переставали восхвалять ея щедрость и доброту. Когда пришли за тѣломъ графа, оно не только было снято съ дерева, но уже положено въ два дубовыхъ гроба накрѣпко заколоченные.
  

ГЛАВА XVIII.

Красный плащъ.

   Партія проиграна, смѣшаемъ карты.
   -- Послушай, донъ Олимпій, замѣтилъ ему картежникъ, подумай-ка, что ты сѣлъ играть прежде, чѣмъ заблаговѣстили къ вечерней ave Maria, а теперь вонъ звонятъ ужъ къ утренней.
   -- Покуда я затыкалъ тебѣ ротъ дукатами, ты небось не лаялъ, скверный Церберъ. Чортъ возьми! я проигралъ и эту; мнѣ сдавать.
   -- Мнѣ было бы гораздо пріятнѣе вашихъ денегъ, еслибъ вы убрались къ чорту,-- какъ честный картежникъ...
   -- Если ты можешь устроить такъ, чтобъ эти слова могли хоть секунду ужиться вмѣстѣ... я... я даю тебѣ Сицилію, по ту и по другую сторону маяка.
   -- Ужъ больше семи часовъ прошло противъ срока назначеннаго вице-королемъ; и если полицейскій, который ужъ давно точитъ на меня зубы, узнаетъ, мнѣ только и останется привязать себѣ камень на шею да броситься въ море.
   -- Ахъ, ты мерзкій Іуда Искаріотскій! крикнулъ Олимпій, ударивъ кулакомъ объ столъ, такъ что полетѣли бутылки, стаканы и все, что на немъ было: -- ты заговорилъ карты... я и эту проигралъ.
   Картежникъ лгалъ по обыкновенію; полицейскій и онъ были заодно, какъ пальцы одной руки, всегда готовые захватить, что надо. У полицейскаго не было лучшаго шпіона для всего, что происходило въ его игорномъ домѣ, и даже въ окрестности. Плата за это гнусное ремесло состояла въ позволеніи имѣть карты безъ бандеролей.
   -- Теперь ужъ ничего не осталось... все проиграно.
   -- Не унывай, донъ Олимпій, завтра тебѣ повезетъ опять.
   -- Марціо прожужжалъ мнѣ уши тѣмъ, что моя часть вся вышла... и что его тысяча цехиновъ ужъ на исходѣ...
   -- Тысяча да тысяча -- это двѣ тысячи. Да знаешь ли, донъ Олимпій, замѣтилъ игрокъ, что за двѣ тысячи цехиновъ можно здѣсь и королевствѣ купить цѣлое герцогство? Какимъ образомъ ты выигралъ столько денегъ? Разскажи-ка мнѣ, какъ они тебѣ достались.
   -- Они мнѣ достались, какъ добыча, когда мы сражались за вѣру.
   -- За какую вѣру? спросилъ игрокъ; потому что, не въ обиду будь сказано, мнѣ кажется, будто ты бывалъ больше съ турками, чѣмъ съ христіанами. А въ какихъ моряхъ ты сражался, донъ Олимпій?
   -- О! въ разныхъ моряхъ.
   -- Въ какихъ же именно?
   При такомъ допросѣ Олимпій непремѣнно далъ бы промахъ, еслибъ одинъ изъ игроковъ случайно не выручилъ его вопросомъ:
   -- Отчего ты никогда не приведешь съ собой твоего товарища Марціо?
   -- О! Марціо важничаетъ; онъ видится съ господами и корчитъ изъ себя герцога, словно мы и не маячили вмѣстѣ жизнь въ Луккскихъ лѣсахъ.
   -- Такъ ты, значитъ, добычу получилъ въ лѣсу, а не на морѣ, лукаво замѣтилъ игрокъ.
   -- Въ лѣсу-ли, на морѣ-ли, что тебѣ за дѣло, мерзкій Іуда? А! ты меня хочешь шпіонить? смутившись отвѣчалъ Олимпій. Игрокъ, который не шутя боялся этого гиганта, сдержалъ по-неволѣ свое любопытство.
   Въ слѣдующій вечеръ Олимпій не садился по своему обыкновенію за карточный столъ, а удалился въ уголъ комнаты. Онъ сидѣлъ облокотившись и выпускалъ изо рта облака дыма одно за другимъ. Лицо его, мрачное и само по себѣ, казалось еще страшнѣе въ темнотѣ.
   -- Отчего ты не привелъ своего пріятеля Марціо?
   Вопросъ этотъ кольнулъ его, какъ ножъ въ сердце. Онъ взбѣсился и наговорилъ лишняго:
   -- Потому что онъ въ красномъ плащѣ; онъ воображаетъ, что онъ самъ графъ Ченчи, у котораго онъ укралъ плащъ...
   -- Ну, успокойся, не сердись! сказалъ игрокъ, ставя передъ нимъ стаканъ вина...
   Олимпій выпилъ залпомъ и, вздыхая, поставилъ на столъ стаканъ.
   -- Ты не любишь меня, говорилъ ему игрокъ, и дурно дѣлаешь; а я бы далъ тебѣ въ займы двѣнадцать дукатовъ, чтобы отъиграться...
   -- Ктожъ тебѣ сказалъ, что я не люблю тебя? Я люблю тебя больше хлѣба.
   -- А этотъ Марціо, котораго ты чтишь какъ своего начальника, обижаетъ тебя и не даетъ тебѣ денегъ...
   -- Представь себѣ! Знаешь ли, что онъ отвѣтилъ мнѣ, когда я сказалъ ему, что у меня нѣтъ денегъ? Если ты бѣденъ, такъ повѣсься
   -- Онъ это сказалъ тебѣ?
   -- Да! и спрашивалъ меня: куда я намѣренъ отправиться: если ты пойдешь, говоритъ, на востокъ, то я пойду на западъ...
   -- Это способно заставить камень содрогнуться, говорилъ игрокъ и, дѣлая видъ, будто пьетъ, передавалъ полный стаканъ Олимпію, который выпилъ его залпомъ. Да, братъ, продолжалъ онъ: такова-то людская неблагодарность! Пока ты имъ нуженъ, они сулятъ тебѣ золотыя горы, прошла нужда, и думать позабыли...
   -- Твоя правда! твоя правда!
   -- Чтожъ ты будешь дѣлать теперь? Если я могу чѣмъ помочь тебѣ, скажи только: ты увидишь, что я для друзей готовъ кинуться въ огонь въ одной рубашкѣ. О людяхъ слѣдуетъ говорить то же, что о лошадяхъ: я посмотрю на поворотѣ, каковъ ты?... выпьемъ...
   -- Выпьемъ! отвѣчалъ Олимпій, и выпивши, обтерся рукой и продолжалъ:
   -- Не знаю, что и дѣлать. Еслибъ ты могъ какъ-нибудь доставить надежное письмо въ Римъ Фамиліи Ченчи,-- я увѣренъ, что эти не оставятъ меня безъ помощи... потому что они должны помочь мнѣ...
   -- Да, вотъ какъ? замѣтилъ игрокъ и навострилъ уши, какъ заяцъ, который прислушивается. Лицо его прояснилось и выражало радость, какъ у плотояднаго животнаго, когда, спрятавшись въ сумеркахъ, оно видитъ или слышитъ приближеніе добычи.
   Олимпій лгалъ, приписывая Марціо обидныя слова; было совершенно на оборотъ: онъ съ участіемъ сказалъ ему, что его тысяча цехиновъ, ужъ нѣсколько дней назадъ, кончены, и что, такъ какъ по его мнѣнію, имъ необходимо скорѣе выбраться изъ королевства, то онъ не согласенъ допустить Олимпія быть обобрану игроками или растратить по харчевнямъ необходимыя на дорогу деньги. Но Олимпій лгалъ нарочно и обвинялъ другаго для того, чтобъ оправдать себя.
   Однако Марціо подумавши, нашелъ, что поступилъ неблагоразумно, и что опасно раздражать Олимпія, который сдѣлался еще хуже прежняго, благодаря жизни и разврату большаго города. Онъ рѣшился отыскать Олимпія и смягчить его, пока они не выберутся изъ королевства, что онъ намѣренъ былъ сдѣлать очень скоро. Зная, въ какой игорный домъ ходитъ обыкновенно Олимпій, онъ отправился туда.
   -- Должны! проговорилъ игрокъ,-- да развѣ графы Ченчи твои банкиры, Олимпій?
   -- Имъ нужно быть ими...
   -- Понимаю, ты вѣрно отправилъ спать какого-нибудь врага ихъ дома?...
   -- За такія дѣла не даются пенсіи...
   -- Такъ за что же?
   -- Дѣло поважнѣе этого... гораздо важнѣе... тайна сидитъ здѣсь... и для того, чтобъ крышка была хорошо закрыта, надо наложить на нее серебрянную печать...
   -- Да?... А ты повѣришь мнѣ эту тайну?...
   -- Я знаю... кто убилъ графа Ченчи...
   -- О! воскликнули хоромъ всѣ игроки, видя входящаго человѣка съ вѣжливыми манерами и завернутаго въ великолѣпный красный плащъ съ золотою каймою: -- добро пожаловать, донъ Марціо!
   Марціо былъ не мало удивленъ, когда услышалъ свое имя; онъ осмотрѣлся кругомъ, и глаза его остановились на Олимпіи, котораго лицо немного перекосилось. Тѣмъ не менѣе, Олимпій остался въ своемъ прежнемъ положеніи и бормоталъ что-то, по-видимому не обращая вниманія на Марціо.
   -- Я очень радъ, что эти господа меня знаютъ.
   -- Донъ Марціо, сказалъ игрокъ, подходя къ нему,-- хочешь снять свой плащъ? Клянусь Богомъ, онъ стоитъ того, чтобъ ты о немъ заботился, потому что онъ очень похожъ на наслѣдство какого нибудь князя, маркиза или, по крайней мѣрѣ, графа.
   Марціо посмотрѣлъ еще разъ на Олимпія, но тотъ оставался неподвижнымъ. Онъ снялъ свой плащъ и сѣлъ играть. Такъ какъ онъ зналъ хорошо всѣ тайны шулерской игры и былъ на сторожѣ, то битва происходила между корсаромъ и пиратомъ. Игроки, привыкшіе къ легкимъ побѣдамъ надъ Олимпіемъ, на этотъ разъ съ трудомъ могли вложить шпагу въ ножны. Поигравши нѣсколько времени, Марціо взялъ плащъ и вышелъ, обѣщая вернуться на слѣдующій день, и оставилъ Олимпія обманутымъ въ ожиданіи, будто онъ будетъ его упрашивать помириться и принять сорокъ дукатовъ на этотъ вечеръ. Марціо, видя грубость Олимпія, обидѣлся и рѣшился болѣе не подвергаться униженію умасливать его. Онъ шелъ домой съ тѣмъ, чтобы собрать свои вещи и на другой день на зарѣ выѣхать изъ Неаполя.
   Олимпій, имѣвшій непреклонный видъ до тѣхъ поръ, пока надѣялся, что съ нимъ будутъ искать примиренія, чувствовалъ себя теперь униженнымъ. Онъ поспѣшилъ выйти и догнать Марціо. Игрокъ тоже не остался долго и послѣдовалъ за ними, прыгая за ними какъ сорока съ подрѣзанными крыльями, которая скачетъ, скачетъ, потомъ вдругъ остановится, подозрительно осматриваясь во всѣ стороны, и опять заскачетъ бочкомъ. Марціо, услышавъ за собою скорые шаги, сунулъ руку подъ плащъ, ухватился за кинжалъ, и неожиданно остановившись, громко спросилъ:
   -- Кто идетъ!
   -- Это я, Марціо, не бойтесь; я догналъ васъ не съ дурнымъ намѣреніемъ.
   -- Съ дурнымъ или хорошимъ, мнѣ нѣтъ дѣла. Чего вы хотите отъ меня?
   -- Не сердитесь; пойдемте дальше, если хотите, и поговоримъ на свободѣ.
   Они пошли впередъ. Игрокъ послѣдовалъ за ними.
   -- На что это похоже, началъ Олимпій, оставлять меня безъ одного байока? По пріятельски ли это? Вы спасли меня отъ голода для того, чтобы потомъ заморить жаждой.
   -- Олимпій, я говорилъ вамъ тысячу разъ, чтобы вы приходили когда угодно ко мнѣ въ домъ, гдѣ нѣтъ недостатка ни въ пищѣ, ни въ питьѣ. Но я не соглашусь никогда, чтобы вы мои деньги мотали на вино, на карты и на другіе еще худшіе пороки. Вы уже свою часть истратили всю; я сдалъ вамъ счеты и доказалъ, что вы забрали изъ моихъ денегъ болѣе двухъ сотъ дукатовъ; вы и сами не могли отказаться отъ этого. Теперь, по какому праву требуете вы отъ меня денегъ? Я денегъ дамъ вамъ только на дорогу, и совѣтую вамъ выбираться скорѣй отсюда, потому что нѣсколько словъ, сказанныхъ игрокомъ, заставляютъ меня думать, что намъ опасно оставаться здѣсь долѣе. Олимпій, Олимпій, я очень боюсь, что вы сдѣлали какую нибудь большую неосторожность и что вы погубите и себя, и меня...
   -- Какъ не такъ! Вѣдь я не вчера родился...
   -- Не скрытничайте, Олимпій, потому что очень можетъ быть, что тайна уже болѣе не принадлежитъ ни вамъ, ни мнѣ, а мнѣ всегда приходится чинить ваши прорѣхи; подумайте, что дѣло идетъ о нашей жизни.
   Олимпій хорошо помнилъ, что проговорился; слова Марціо подѣйствовали на него; ему стало не на шутку страшно, и онъ началъ говорить прерывающимся голосомъ:
   -- Теперь, какъ я припоминаю хорошенько... правда... милый Марціо, надо чтобы вы помогли мнѣ поднять спущенную петлю... Ну, чтожь дѣлать? Я былъ внѣ себя отъ злости! Однимъ словомъ... у меня сорвалось... съ языка... что-то... что можетъ заставить подозрѣвать насъ обоихъ въ убійствѣ графа Ченчи...
   -- Вы смѣетесь? Да, если такъ, вѣдь мы погибли.
   -- Нѣтъ... я говорю серьезно... но тѣ, которые слышали меня, кажется, всѣ хорошіе люди. Но все таки было бы лучше, еслибъ я не говорилъ... ахъ, еслибъ можно было устроить такъ, чтобъ они забыли... или въ крайнемъ случаѣ, чтобъ не могли больше говорить...
   -- Какъ? Письма запечатываютъ сургучомъ, ротъ надо запечатывать свинцомъ...
   -- Ахъ? еслибъ можно, это короче всего... можно и желѣзомъ...
   -- Я и самъ такъ думаю,-- сказалъ Марціо и искоса посмотрѣлъ на Олимпія, но ему показалось, что тотъ также на сторожѣ. Онъ прислушался: кругомъ мертвая тишина. Шпіонъ шелъ такъ тихо, что пульсъ чахоточнаго бываетъ слышнѣе. Между тѣмъ они дошли до часовни, гдѣ передъ образомъ мадонны горѣла лампада: Олимпій поднялъ руку, чтобъ снять шляпу передъ образомъ; Марціо съ быстротою молніи схватилъ кинжалъ и вонзилъ ему въ животъ до рукоятки. Олимпій упалъ, вскрикнувъ:
   -- Марціо, что ты дѣлаешь? О, святая Дѣва, помоги мнѣ!
   Марціо наскочилъ на него, говоря:
   -- Ты самъ осудилъ себя, Олимпій, когда сказалъ, что болтливый ротъ запечатываютъ желѣзомъ; и дай Богъ, чтобъ этого было достаточно. Онъ собирался доканать Олимпія, по видя, что тотъ готовъ испустить духъ, обтеръ кинжалъ о платье убитаго, перекрестился передъ образомъ и произнесъ:
   -- Настанетъ день, когда я долженъ буду дать отвѣтъ за эту кровь; но ты, Матерь Божія, знаешь, за себя ли я пролилъ ее. Еслибъ я не сдѣлалъ этого, онъ погубилъ бы цѣлое семейство и дѣвушку.
   Онъ продолжалъ свой путь, точно какъ будто прочелъ передъ образомъ молитву, а не сдѣлалъ убійство. Несчастная и отвратительная смѣсь набожности и звѣрства, слишкомъ обыкновенная въ тѣ времена! Пришедши въ гостинницу, онъ собрался въ дорогу, положилъ на столъ слѣдующія за постой деньги и, когда всѣ уснули, отправился въ другую гостинницу, съ намѣреніемъ уѣхать на первомъ отплывавшемъ кораблѣ.
   Шпіонъ, видѣвшій все издали, подбѣжалъ къ Олимпію, но засталъ его уже при послѣднемъ издыханіи.
   Онъ отправился бѣгомъ въ одинъ изъ темныхъ закоулковъ въ центрѣ города и постучался особеннымъ образомъ въ потаенную дверь одного дворца. Дверь открылась и закрылась за нимъ осторожно и тихо, какъ пасть волка, проглотившая курицу.
   На другой день еще до зари Марціо былъ на молѣ; не найдя другаго судна, кромѣ барки, которая отправлялась въ Трапани, онъ скоро условился о цѣнѣ съ хозяиномъ, и уже всходилъ по лѣстницѣ на барку, какъ вдругъ его красный плащъ упалъ въ море. Надо было пустить въ ходъ багоръ, чтобъ вытащить его; матросамъ не удалось зацѣпить съ разу, они попробовали другой и третій разъ. Покуда они за этимъ теряли время, стая воронъ показалась вдали и направилась прямо на барку. Марціо, у котораго было удивительное зрѣніе, завидѣлъ вдали вчерашняго игрока; а тотъ съ своей стороны открылъ уже красный плащъ и его владѣльца. Марціо кричалъ матросамъ, чтобъ они бросили злополучный плащъ и отчаливали скорѣй; но было уже поздно.
   -- Остановись, барка, по приказанію вице-короля!
   Барка осталась неподвижною, и сбирры взошли на все какъ разъ во время, чтобъ успѣть схватить за фалды Марціо въ то самое мгновеніе, когда онъ уже готовъ былъ кинуться въ море.
   -- Богу не угодно было! сказалъ онъ, и далъ себя связать безъ сопротивленія. Чтобъ не сбѣжался народъ и чтобъ не дѣлать шуму, сбирры, слѣдуя старому обыкновенію дѣлать всѣ тайно, надѣли на него красный плащъ, выжавъ изъ него воду, и такимъ образомъ покрыли руки, на которыхъ уже были цѣпи: два сбирра шли радонъ съ нимъ, въ качествѣ слугъ: другіе сопровождали его издали.
   -- Эчеленца! коршуны вернулись съ добычи.
   Такимъ образомъ докладывалъ слуга, походившій по наружности и по манерамъ разомъ на сбирра и на писаря. Слова эти, сказанныя въ замочную скважину, подняли съ постели два существа. Одно изъ нихъ былъ мужчина длинный, худой, съ лицомъ желтымъ, какъ лампадное масло, и до того изрытымъ оспой, что походило на пармезанъ. Другое существо была женщина. Ея сѣдые волосы вились и.торчали во всѣ стороны, точно они всю ночь боролись между собою. Одѣваясь торопливо, мужчина говорилъ:
   -- Кармина, сердце мое, я надѣюсь, что это дѣло возвратитъ мнѣ милость вице-короля.
   -- Радость моя, вамъ надо во что бы то ни стало отличиться передъ вице-королемъ, тѣмъ болѣе, что я уже замѣтила, какъ вашъ негодный помощникъ старается всѣми средствами спихнуть васъ. Въ послѣдній разъ, когда вице-король пріѣзжалъ въ викаріатъ, васъ къ несчастію не было и помощникъ прислуживался ему до послѣдней ступеньки лѣстницы, а когда его свѣтлость входилъ въ карету, то такъ согнулся передъ нимъ, что всею своею Фигурою говорилъ: я былъ бы счастливъ, еслибъ ваша свѣтлость поставила ногу на мою шею внѣ" сто подножки. Еслибъ вы были тутъ, мое сердце, честь эта выпала бы на вашу долю.
   -- И онъ сказалъ вице-королю эти именно слова?
   -- Сказалъ! По крайней мѣрѣ мнѣ издали казалось, что онъ ихъ говорилъ.
   -- Счастливецъ...
   -- И въ прошлое воскресенье, когда я встрѣтила въ обѣдню эту скверную старуху, жену его, она прошла мимо меня, не кланяясь, и даже я замѣтила, что она насмѣшливо улыбалась. Смотрите же, душа моя, не упускайте ни одного случая, чтобы возвратить себѣ милость вице-короля: вѣшайте и четвертуйте, только бы угодить ему.
   Викарій отправился въ комнату присутствія.
   На звонокъ его ввели преступника.
   Викарій сидѣлъ за длиннымъ столомъ, по обѣимъ сторонамъ его сидѣли нотаріусы, кругомъ были разложены всѣ инструменты пытки,
   -- Марціо Снозито, произнесъ викарій: васъ обвиняютъ, и произведенное слѣдствіе подтверждаетъ обвиненіе, во-первыхъ, въ томъ, что вы, съ сообщникомъ вашимъ Олимпіемъ Жерако, убили варварскимъ образомъ знатнѣйшаго графа Франческо Ченчи, римскаго дворянина, въ Рокка-Петрелла, на границѣ королевства; во-вторыхъ, что убійство это сдѣлано вами по приказанію всѣхъ или нѣкоторыхъ изъ членовъ семейства графа Ченчи; въ третьихъ, что за убійство вы получили двѣ тысячи цехиновъ, изъ которыхъ одну для себя, а другую для вашего товарища, Олимпія; въ четвертыхъ, что вы украли у графа Чепчи красный плащъ, обшитый золотомъ, который былъ на васъ въ минуту арестованія; и наконецъ, въ пятыхъ, что въ прошлую ночь вы измѣннически убили сообщника вашего Олимпія острымъ орудіемъ, нанеся ему четыре удара, отъ которыхъ онъ умеръ въ ту же минуту. На эти пять пунктовъ вы должны отвѣчать, давши предварительно клятву говорить правду. И это вы должны сдѣлать не потому, чтобъ судъ нуждался въ большемъ удостовѣреніи, но для вашего собственнаго блага въ этой жизни и въ будущей и для исполненія буквы закона, который этого требуетъ. Господинъ нотаріусъ прочтетъ вамъ клятву.
   Нотаріусъ, сидѣвшій по лѣвую сторону, взялъ распятіе и произнесъ:
   -- Говорите: клянусь на распятіи Христовомъ...
   -- Я не буду клясться...
   -- Какъ не будете, когда всѣ клянутся?
   -- И всѣ лгутъ. Развѣ естественная по вашему вещь, чтобъ человѣкъ произнесъ добровольно свой смертный приговоръ?
   -- Но вы избѣжали бы пытки, замѣтилъ нотаріусъ.
   -- А вамъ какое дѣло, если онъ хочетъ ее испробовать? вмѣшался викарій. Онъ въ своемъ правѣ, и никто не можетъ помѣшать ему въ этомъ. Мастеръ Гіацинтъ, теперь ваше дѣло.
   Палачъ, котораго звали мастеромъ Гіацинтомъ, мигомъ раздѣлъ несчастнаго, связалъ его и за руки поднялъ къ потолку.
   Марціо вытерпѣлъ страшныя муки, не испустивъ даже вздоха; только когда его потихоньку спускали на полъ, бѣсъ его шепталъ ему въ уши: "чего ты ждешь?" И въ памяти его какъ въ зеркалѣ отразилась его вся жизнь: онъ обманутъ друзьями, преслѣдуемъ людьми въ самыхъ дорогихъ привязанностяхъ; сыновняя любовь сдѣлала его бандитомъ; любовь къ женщинѣ -- лукавымъ и притворнымъ; любовь къ Беатриче -- убійцей. Какого рода была эта послѣдняя любовь? Онъ самъ не понималъ ясно: часто случалось ему начать думать объ Анетѣ, а кончить Беатриче, или наоборотъ; душа его блуждала между отчаянною любовью и любовью невозможною. Отъ постоянной, гнетущей скорби онъ изчахъ и потерялъ охоту ко всему. Часто, прислонившись къ утесу, онъ апатично лежалъ цѣлые часы на берегу Неаполитанскаго залива и глядѣлъ на гладкую поверхность воды. Онъ чувствовалъ слабость во всѣхъ членахъ; лобъ и руки были постоянно покрыты холоднымъ потомъ; его душилъ кашель; кровохарканье и розовыя пятна на щекахъ слишкомъ ясно доказывали ему, что дни его сочтены. Не разъ, съ бритвой или пистолетомъ въ рукахъ, онъ готовъ былъ положить конецъ жизни, исполненной несчастій и преступленій; но желаніе видѣть прежде Беатриче счастливой и покойной удерживало его всякій разъ: онъ дѣйствительно объяснялъ себѣ этимъ однимъ предлогомъ животный инстинктъ самосохраненія, усиленный вдобавокъ физической слабостью. Въ Марціо умерла большая часть его самого, много жизни и храбрости исчезло въ немъ. Это послѣднее испытаніе, хотя онъ вынесъ его стойко, такъ ослабило его, что онъ желалъ смерти, какъ высшаго блага.
   -- Черезъ четверть часа, сказалъ викарій Гіацинту, какъ только опустили Марціо,-- ты повторишь пытку cum squasso. Если онъ захочетъ пить -- дать ему воды съ уксусомъ; и, говоря это, онъ всталъ и хотѣлъ уйти.!
   -- Викарій! произнесъ Марціо слабымъ голосомъ, удерживая слезы:-- если я сознаюсь во всемъ, могу я надѣяться на одну милость?...
   -- Сынъ мой, съ нѣжностью сказалъ викарій, поспѣшно подхода къ нему:-- я сдѣлаю все, что могу: я буду просить за тебя вице-короля. Герцогъ великодушенъ и щедръ на милости. Нотаріусъ! запишите скорѣй, что обвиненный согласился во всемъ сознаться, значить обвиненіе справедливо. Это огромный шагъ впередъ въ процессѣ, и котораго уже нельзя скрыть. Ну, сынъ мой, такъ ты говоришь?...
   -- Милость, о которой я хочу просить, можетъ быть не такая, какъ вы полагаете...
   -- Чегожъ ты хочешь? Говори скорѣй, милый мой, открой мнѣ свое сердце, все равно, какъ еслибъ ты исповѣдывался своему родному отцу.
   -- Я желалъ бы, чтобъ меня тотчасъ казнили, какъ только я сознаюсь въ своихъ преступленіяхъ.
   -- Въ этомъ безъ сомнѣнія тебѣ не откажетъ милостивѣйшій вице-король... и я помогу тебѣ...
   -- Только я желалъ бы умереть не на висѣлицѣ... а чтобъ мнѣ отрубили голову...
   -- Если ты только этого хочешь,-- вмѣшался Гіацинтъ, который не могъ заставить себя молчать, когда говорилось о вещахъ, близко относившихся къ его ремеслу,-- у вице-короля сердце Цезаря въ подобныхъ случаяхъ...
   -- Молчать! строго крикнулъ викарій -- это не твое дѣло!
   -- А я думалъ, что это-то именно и есть мое дѣло... должно бытъ я ошибся... извините, Эчеленца!..
   -- Слушай, обратился викарій къ Марціо: -- что касается до первой твоей просьбы,-- быть тотчасъ казненнымъ, будь спокоенъ, я это беру на себя; но о второй надо испросить разрѣшенія вице-короля: это не малое преимущество -- имѣть отрубленную голову! Это преимущество принадлежитъ здѣсь однимъ дворянамъ, которые очень держатся за свое право: но для тебя я готовъ сдѣлать все и буду лично просить вице-короля... Ну, говори же, сынъ мой... что ты хотѣлъ сказать...
   Марціо склонилъ голову на плечо, и изъ закрытыхъ глазъ его текли слезы... вырванныя пыткой...
   -- Говори же; другъ мой, продолжалъ викарій, не бойся... сознавайся...
   Марціо, казалось, былъ въ усыпленіи и не отвѣчалъ. Тогда викарій сурово схватилъ его за руку: онъ вздрогнулъ, открылъ глаза и болѣзненно спросилъ:
   -- Чего вы хотите отъ меня?
   -- Исполни свое обѣщаніе, исповѣдуйся.
   -- Какъ! сейчасъ? А гдѣ же священникъ?
   -- Тутъ дѣло идетъ не объ исповѣди церковной; ее ты сдѣлаешь позже, другъ мой; теперь нужна исповѣдь передъ судомъ.
   -- Въ чемъ же я долженъ исповѣдаться?
   -- Какъ, въ чемъ! Въ томъ, что я прочелъ тебѣ, другъ мой; хочешь, я еще разъ прочту?
   -- Охъ! нѣтъ, хорошо, я стою смерти..
   -- Такъ сознавайся же скорѣй и согласись, что обвинительный актъ вѣренъ.
   -- Хорошо, все что хотите, лишь бы мнѣ скорѣй умереть.
   -- Попробуй-ка, миленькій мой, не можешь ли ты подписать бумагу: ребята, дайте-ка мнѣ перо... да смотрите, чтобъ оно было хорошо очинено... обмокните хорошенько въ чернила... Возьми, Марціо, и если въ жизни у тебя не было счастья, покажи, что у тебя есть характеръ передъ смертью.
   Но пальцы Марціо, неподвижные отъ боли, выпустили перо изъ рукъ; и онъ, судорожно зѣвнувъ, проворчалъ:
   -- О, какъ лѣсные убійцы добрѣе судебныхъ убійцъ! я не могу подписать...
   -- И въ правду, Гіацинтъ, ты могъ бы обойтись съ нимъ почеловѣчнѣе!... сказалъ Викарій палачу съ упрекомъ.
   -- Что вы говорите,. Эчеленца? Я сдѣлалъ все такъ нѣжно, что еслибъ мнѣ пришлось васъ пытать, я не могъ бы поступить ласковѣе.
   Викарій, весь поглощенный Марціо, не обратилъ вниманія на послѣднія слова. Когда всѣ его усилія не могли заставить Марціо подписать, онъ велѣлъ закончить обвинительный актъ обыкновенной формулой, замѣняющей подпись обвиненнаго. Когда бумага была подписана и запечатана, онъ положилъ ее себѣ на грудь и, обращаясь къ сторожамъ, сказалъ:
   -- Заботьтесь объ этомъ несчастномъ: помните, что онъ такой же крещеный человѣкъ, какъ и вы, и что если человѣческій судъ не можетъ простить его, то божескій можетъ это сдѣлать. И кто знаетъ? можетъ, его заступничество пригодится и намъ на томъ свѣтѣ: не забывайте о добромъ разбойникѣ на крестѣ. Дайте ему вина, бульону:-- смотрите, не лишайте его ничего, надо, чтобъ онъ еще покуда пробилъ.
   Марціо впалъ въ прежнее летаргическое состояніе.
   Ну, не добрый ли человѣкъ викарій? Онъ истинно полюбилъ Марціо; и полюбилъ его по многимъ причинамъ, изъ которыхъ одна была лучше другой: изъ-за него онъ имѣлъ случай явиться торжествующимъ передъ вице-королемъ; изъ-за него онъ надѣялся возвратить его потерянную милость; изъ-за него онъ могъ дать щелчокъ своему ненавистному помощнику. Какъ же ему было не любить Марціо отъ всей души?
  

ГЛАВА XIX.

Тюрьма.

   Беатриче любила осеннее солнце, когда оно на закатѣ бросало длинныя тѣни... Часто она отправлялась съ донной Луизой, которую полюбила какъ сестру и уважала какъ мать, гулять по улицамъ Рима, сопровождаемая лакеями, по обычаю знатныхъ римскихъ патриціанокъ. Разъ какъ-то, гуляя безъ цѣли, они направились съ площади Фарнезе въ одну изъ выходящихъ на нее улицъ. На серединѣ этой улицы взглядъ Беатриче остановился на большомъ зданіи безъ оковъ, съ одною только дверью, которая была до того низка, что надо было сильно согнуться, чтобы пройти въ нее.
   Надъ дверью былъ высѣченъ изъ мрамора Христосъ, съ распростертыми руками, словно говорившій страдальцамъ, которые сходили въ нее: "когда страданья будутъ одолѣвать тебя, если ты невиненъ, вспомни, что я пострадалъ невинно; если ты виновенъ, знай, что когда бы ты ни обратилъ ко мнѣ свое раскаявшееся сердце, мои объятія готовы принять тебя".
   Въ этотъ день дулъ широкко и воздухъ былъ полонъ влажныхъ испареній. Стѣны были мокры отъ сырости. Беатриче смотрѣла на это болѣе обыкновеннаго мрачное зданіе и, узнавъ, что это тюрьма Корте-Савелла, взяла за руку свою невѣстку и проговорила;
   -- Не правда ли, она точно плачетъ?
   -- Кто?
   -- Эта тюрьма.
   -- Конечно, много проливается слезъ въ ней; и еслибъ избытокъ ихъ проникъ сквозь стѣны, я не удивилась бы этому.
   -- А эта трава въ трещинахъ! Это точно молитвы заключенныхъ, которыя съ трудомъ пробиваются сквозь стѣны?...
   -- Да. И такъ же какъ трава эта лѣпится по стѣнамъ, обдуваемая вѣтромъ и палимая солнцемъ, такъ молитвы заключенныхъ обращаются къ прохожимъ, чтобъ напомнить о тѣхъ, которые страдаютъ въ этихъ стѣнахъ, и вызвать къ нимъ сожалѣніе.
   -- Луиза! А зачѣмъ эти мѣшочки спущенные на веревкахъ?
   Проходившій въ эту минуту римскій плебей, съ размашистыми движеніями и всегда готовый на острое словцо, услышавъ вопросъ молодой дѣвушки, отвѣтилъ мимоходомъ:
   -- А это сѣти, разставленныя узниками, чтобы ловить милостыню у прохожихъ; но въ теперешнія времена милостыня не ловится ни на лету, ни на ходу...
   Другой плебей прибавилъ:
   -- Ты не то говоришь. Эти мѣшки, вѣчно пустые, изображаютъ благодѣянія поповъ, которыми они, какъ грудью безъ молока, кормятъ народъ.
   Луиза и Беатриче высыпали въ эти мѣшки всѣ деньги, какія у нихъ были, удостовѣрившись сначала, что ихъ никто не видитъ, и пошли дальше.
   -- Не деньги, замѣтила Беатриче, но сознаніе, что о нихъ думаютъ и помогаютъ, какъ могутъ, должно быть великимъ утѣшеніемъ для этихъ несчастныхъ.
   -- Да, отвѣтила Луиза, я воображаю, какимъ утѣшеніемъ должно отозваться участіе въ сердцахъ этихъ бѣдныхъ, заживо похороненныхъ людей... но я не желала бы испытать этого утѣшенія.
   -- Не дай Боже, вздрогнувъ, прошептала Беатриче.
   Ведя такіе грустные разговоры, онѣ дошли до дому. Донъ Джакомо съ семействомъ поселился во дворцѣ Ченчи, и они жили тамъ всѣ вмѣстѣ, одни спокойные, другіе въ вѣчномъ страхѣ, а Беатриче съ отчаяніемъ въ сердцѣ, отчаяніемъ, которое она всячески старалась скрывать, и съ предчувствіемъ неминуемаго несчастія.
   Обыкновенно по вечерамъ во дворцѣ Ченчи собирались многочисленные друзья или родные; но въ этотъ вечеръ не пришелъ никто. Собравшаяся вмѣстѣ семья старалась поддерживать живой разговоръ; но вопросъ или предложеніе часто оставались безъ отвѣта, и разговоръ не клеился. Всѣ они чувствовали усталость вмѣсто удовольствія; каждый изъ нихъ желалъ бы остаться наединѣ съ свояки мыслями; но едва воцарялось молчаніе, одиночество тотчасъ начнало пугать ихъ. Изъ другихъ комнатъ слышались шумныя, безпечныя игры дѣтей и заставляли вздрагивать, какъ взрывъ смѣха во время похоронъ... Семья несвязнымъ разговоромъ старалась заглушить грустныя мысли.
   -- Однако я замѣчаю, говорила донна Луиза, что нами овладѣваетъ мрачное настроеніе. Давайте читать Орлаида; можетъ быть эти чудныя фантазіи развлекутъ наше воображеніе.
   -- Хорошо, сказали въ одинъ голосъ Беатриче и Джакомо.
   Донна Луиза взяла книгу и готова была начать чтеніе. Но въ эту минуту у двери показался монсиньоръ Гвидо Гверро.
   -- Добро пожаловать, нашъ милый Гвидо, сказалъ Джаконо, протягивая ему руки.
   Въ семействѣ Ченчи на Гвидо смотрѣли, какъ на роднаго, я считали его женихомъ Беатриче. Извѣстіе это переходило изъ устъ въ уста между римской молодежью, которая завидовала его счастью.
   Гвидо весело подошелъ къ Беатриче и хотѣлъ поцаловать ей руку. Но она вмѣсто того, чтобъ протянуть ему ее, встала съ видомъ рѣшимости и сдѣлала ему знакъ, чтобъ онъ послѣдовалъ за ней. Поишь она повела его въ амбразуру окна, гдѣ широкая занавѣсь закрыла ихъ отъ всѣхъ.
   Они остались тамъ одну минуту, и когда вышли изъ амбразуры одинъ за другимъ, на лицахъ ихъ было видно, что вмѣсто того, чтобъ тѣснѣе связать узы любви, они разорвали ихъ навсегда. Одно слово Беатриче разрубило какъ ударомъ топора цѣпь любви, за которую они оба держались: пожавши руку убійцы отца, развѣ она не дѣлалась уже черезъ то сообщницею преступленія! Она такъ думала и такъ сказала теперь своему возлюбленному.
   Пораженный Гвидо воспользовался какимъ-то предлогомъ, чтобы скорѣе удалиться, стараясь всячески скрыть свое горе. Донна Лунза замѣтила смущеніе молодаго человѣка и, приписывая его одной изъ тѣхъ минутныхъ ссоръ, которыя только усиливаютъ любовь, шутя замѣтила:
   -- Беатриче! Беатриче! берегись съ такой легкостью отбрасывать червоннаго короля; помни, что отъ одной, необдуманно брошенной карты, иногда проигрываютъ партію.
   Какъ только Гвидо завернулъ за уголъ, онъ встрѣтилъ своего вѣрнаго слугу, который шелъ въ попыхахъ къ нему навстрѣчу.
   -- Монсиньоръ, сказалъ онъ поровнявшись съ нимъ: -- преосвященнѣйшій кардиналъ Маффео прислалъ губернаторскаго курьера съ приказаніемъ отыскать васъ, гдѣ бы вы ни были, и вручить вамъ эти шпоры.
   -- Шпоры! и больше онъ ничего не велѣлъ сказать?
   -- Ничего; онъ сказалъ только, что кардиналъ, вернувшись изъ деревни, засталъ у себя во дворцѣ монсиньора Таверна, съ которымъ онъ долго оставался наединѣ, запершись въ кабинетѣ; потомъ онъ вышелъ, далъ курьеру шпоры и велѣлъ скорѣй отвезти ихъ вашей милости. Послѣ того опять заперся въ кабинетъ съ монсиньоромъ.
   Гвидо призадумался; и, немного погодя, точно озаренный какою-то мыслію, воскликнулъ:
   -- Понимаю!
   Въ домѣ Ченчи, послѣ ухода Гвидо, всѣ оставались еще нѣсколько времени вмѣстѣ, но никто не произнесъ ни слова. Дѣтей отвели спать, и съ ихъ отсутствіемъ воцарилось глубокое молчаніе, прерываемое только шелестомъ занавѣсей, едва колеблемыхъ легкимъ вѣтромъ. Всѣмъ хотѣлось разойтись, и ни у кого не доставало духу уйдти первому; вдругъ послышался глухой шумъ, который все приближался; наконецъ раздались шаги цѣлой толпы людей и бряцанье оружія.
   Донъ Джакомо всталъ и направился съ удивленіемъ и со страхомъ къ дверямъ, чтобы узнать, что это значило? Но едва успѣлъ онъ сдѣлать нѣсколько шаговъ, какъ двери съ шумомъ открылись, и толпа сбирровъ наводнила не только комнату, въ которой находилось семейство Ченчи, но и весь дворецъ. Нѣкоторые остановились на порогѣ, съ обнаженными шпагами, преграждая выходъ изъ комнатъ.
   -- Вы арестованы по приказанію монсиньора Таверна, крикнулъ, подпершись руками въ бока, маленькій сгорбленный человѣчекъ, имѣвшій въ этомъ положеніи подобіе крючка.
   -- За что? спросилъ донъ Джакомо голосомъ, который онъ тщетно старался сдѣлать спокойнымъ.
   -- Вы узнаете это въ свое время и въ своемъ мѣстѣ, на допросѣ. А теперь съ вашего позволенія....
   Послѣднія слова были впрочемъ сказаны въ насмѣшку, потому что онъ еще не кончилъ фразы, какъ уже обшарилъ Джакомо руками съ головы до ногъ. Удостовѣрившись такимъ образомъ, что на немъ не было ничего, ни даже ладонки, онъ спросилъ, какъ бы издѣваясь надъ нимъ:
   -- Есть на васъ оружіе?... Признавайтесь, лучше будетъ для васъ.
   -- Мнѣ кажется, что вы удостовѣрились въ этомъ своими собственными руками.
   Другіе въ то самое время, съ такимъ же стараніемъ и еще съ большею настойчивостью, обыскивали Лукрецію и Бернардино, которые въ страхѣ и слезахъ не дѣлали ни малѣйшаго сопротивленія. Одинъ наглый и пьяный сбирръ попробовалъ было дотронуться рукой до груди Беатриче, но она предупредила его сильнѣйшей пощечиной. Товарищи его разразились смѣхомъ и одинъ изъ нихъ въ видѣ утѣшенія сказалъ ему:
   -- Женскія пощечины не оставляютъ шрамовъ.
   -- Провались ты! Кошка царапаетъ, отвѣчалъ сбирръ, стараясь обратить непріятность въ шутку.
   -- Позорные люди, сказала гордо, но безъ гнѣва, Беатриче: -- не имѣютъ права коснуться рукой до римской дворянки; я готова слѣдовать за вами, куда прикажетъ монсиньоръ Таверна, но не смѣйте подходитъ ко мнѣ.
   Въ то же время другой сбирръ, весь провонявшій табакомъ, хотѣлъ обыскивать донну Луизу, которая сурово смотрѣла на него; во полицейскій удержалъ его:
   -- Не трогай ее, Пьетро; объ ней нѣтъ никакого приказа....
   Дѣти, разбуженныя шумомъ, плакали въ сосѣднихъ комнатахъ, и въ особенности грудной ребенокъ кричалъ раздирающимъ душу голо сомъ. Донна Луиза боролась между любовью къ мужу и любовью матери; но послѣднее чувство взяло наконецъ верхъ и она направилась къ двери дѣтской, успокоить дѣтей. Но сбирръ загородилъ ей дорогу, поднявъ на нее обнаженную шпагу.
   Донна Луиза посмотрѣла ему прямо въ глаза.
   -- Не можетъ быть, произнесла она: -- чтобъ тебѣ было велѣно не допускать мать кормить своего ребенка. Но если какой нибудь священникъ, чему я не вѣрю, недоступный никакому чувству, далъ тебѣ это приказаніе, то скажи ему, что онъ не служитель алтаря, а злодѣй; ты самъ, если только ты способенъ исполнить подобное приказаніе, еще большій злодѣй, чѣмъ онъ; даже я, еслибъ обратила вниманіе на васъ, была бы преступницей. Прочь! дай дорогу матери, которая идетъ кормить грудью свое дитя.-- И она, съ видомъ полнымъ рѣшимости, отстранила рукой шпагу и прошла. Удивленный сбирръ не посмѣлъ остановить ее.
   Когда полиція сдѣлала полный обыскъ, перерыла всѣ вещи и всѣ углы, не найдя ничего такого, чтобы слѣдовало запечатать, полицейскій далъ знакъ, что пора отправиться.
   -- Куда вы васъ ведете? спросили всѣ въ одинъ голосъ.
   -- Увидите.
   Донна Луиза, исполнивъ долгъ матери, вернулась къ мужу. Вида его совершенно убитымъ, она побѣдила свою собственную тревогу и подошла къ нему, чтобъ ободрить и обнять его; но сбирръ, пропустившій ее за минуту передъ тѣмъ, точно жалѣя, что позволилъ себѣ поддаться на минуту чувству, сталъ между нею и мужемъ и съ грубостью оттолкнулъ ее.
   -- Прочь! мы здѣсь не затѣмъ, чтобы смотрѣть на слезы.
   Во дворѣ уже стояло нѣсколько готовыхъ каретъ съ опущенными шторами; они вошли въ нихъ при зловѣщемъ свѣтѣ глухихъ фонарей, окруженные со всѣхъ сторонъ толпою сбирровъ, и отправились къ мѣсту назначенія.
   Гвидо видѣлъ этотъ мрачный поѣздъ; онъ узналъ отъ сбѣжавшейся по этому случаю толпы, кого везли, и пораженный отчаяніемъ, уже готовъ былъ открыться, еслибы добрый слуга не удержалъ его изо всѣхъ силъ за руку.
   -- Монсиньоръ, вы себя погубите, а ихъ не спасете; оставаясь на свободѣ, вы можете быть полезнымъ для нихъ.
   Онъ затаилъ въ сердцѣ своемъ отчаяніе и отправился домой. Тамъ онъ написалъ матери письмо, въ которомъ извѣщалъ ее о происшедшемъ несчастій и о необходимости ему укрыться, не теряя времени, отъ поисковъ полиціи; просилъ ее принять письмо это вмѣсто прощальнаго поцалуя и не терять надежды на болѣе счастливое будущее; обѣщалъ писать ей и увѣрялъ, что, чтобы ни случилось съ нимъ, послѣ Бога, первая мысль души его будетъ всегда о ней. Послѣ этого онъ переодѣлся, захватилъ съ собой сколько могъ денегъ и вышелъ черезъ потаенную дверь дворца, съ намѣреніемъ тотчасъ же оставить городъ. Дорогой ему попался навстрѣчу отрядъ сбирровъ, который шелъ по направленію къ его дворцу; они не узнали его, потому что онъ былъ переодѣтъ. Онъ понялъ, что опасность не шуточная, отпустилъ слугу и отправился къ воротамъ Анджелико, осторожно выбирая самый извилистый путь. Увидѣвъ издали, что сбирры и полицейскіе тщательно обыскиваютъ у воротъ всякаго, кто выходитъ изъ города, онъ вернулся назадъ и, бродя по темнымъ переулкамъ Рима, перебиралъ разные пути для спасенія, не зная, на чемъ остановиться. Вдругъ глаза его остановились на слабомъ свѣтѣ, выходившемъ изъ подваловъ одного дворца. Онъ нагнулся и сквозь рѣшетки оконъ увидѣлъ сидящихъ вокругъ стола угольщиковъ {Впослѣдствіи политическая секта, извѣстная подъ именемъ карбонаровъ.}, которые распивали и играли въ карты, точно также какъ дѣлали ихъ отцы и будутъ дѣлать внуки, не смотря на всѣ завѣщанія отца Матвѣя, апостола трезвости.
   Гвидо вспомнилъ о хозяинѣ гостинницы Феррата, о словахъ, которыя тотъ далъ ему, какъ лозунгъ, и спустился въ подземелье къ угольщикамъ.
   -- Да здравствуетъ Санъ-Тебальдо и всякій, кто чтитъ его, сказалъ онъ.
   Угольщики переглянулись въ нерѣшимости. Но одинъ изъ нихъ, которому понравилась наружность Гвидо, отвѣтилъ:
   -- Хвала вамъ; знайте однако, что трудъ угольщика великъ, а заработокъ ничтоженъ.
   -- Св. Николай заботится объ угольщикахъ и заработокъ увеличится.
   -- Карбонаръ живетъ въ лѣсу и волки окружаютъ его.
   -- Когда угольщики соединятся съ волками, они пойдутъ вмѣстѣ туда, гдѣ пасутся стада и займутъ комнаты пастуховъ.
   -- Дайте мнѣ знакъ.
   -- Вотъ онъ.-- И онъ поцаловалъ его въ лобъ, въ ротъ и въ грудь.
   -- Хорошо, вы изъ нашихъ. Только мнѣ одно кажется страннымъ: наше общество состоитъ изъ людей отчаянныхъ, соединенныхъ бѣдностью и необходимостью защищаться противъ сильныхъ, а вы? или, можетъ быть и васъ преслѣдуютъ? Чего вы хотите? Какая помощь нужна вамъ? Но прежде всего пойдемъ со мною въ болѣе вѣрное мѣсто.
   Гвидо думалъ, что не разслышалъ, потому что нигдѣ не было видно двери, черезъ которую можно было пройти далѣе. Черезъ минуту однакожъ онъ убѣдился въ противномъ. Угольщики отстранили кучу угля и, поднявъ камень съ полу, открыли еще одно скрытое подземелье. Угольщики и Гвидо спустились внизъ и за ними тотчасъ опять закрыли отверстіе и навалили на него уголья. Въ этомъ нижнемъ подземелья было сложено серебро и разныя вещи, и лампада горѣла передъ образомъ си, Николая, котораго эти смѣлые люди чтили какъ своего патрона и который считался въ то же время врагомъ сбирровъ. Угольщики были съ незапамятныхъ временъ сообщниками лѣсныхъ разбойниковъ или ихъ агентами въ городѣ. А нѣкоторые исполняли и обѣ обязанности разомъ.
   Гвидо открылъ свое сердце новому другу, посланному ему судьбой, представилъ ему всю опасность своего положенія и просилъ у вето совѣта.
   -- Вамъ надо переодѣться въ наше платье, сказалъ ему угольщикъ: -- обрить бороду и остричь волосы; мы вамъ вычернимъ лицо и тогда я поручусь, что васъ никто не узнаетъ.
   Такъ и было сдѣлано, и на другой день утромъ онъ вышелъ изъ города вмѣстѣ съ угольщиками, безъ малѣйшаго препятствія.

-----

   Кареты съ именами фамиліи Чеачи остановились у той самой тюрьмы, на которую еще въ этотъ самый день Беатриче смотрѣла съ такою грустью. Выходя изъ кареты, она различила при свѣтѣ фонаря мраморнаго Спасителя и, простерши къ нему руки, воскликнула изъ глубины сердца:
   -- Боже мой, будь милостивъ ко мнѣ!
   Когда она обернулась, чтобы взглянуть на своихъ, ихъ увели уже и между ними и ею была цѣлая толпа вооруженныхъ людей.
   Ее повели безконечными корридорами и лѣстницами въ тюрьму, для нея предназначенную, съ шумомъ заперли за ней дверь двойнымъ запоромъ, и она осталась одна въ темнотѣ, въ холодномъ и сыромъ мѣстѣ, настоящемъ адѣ для живущихъ на землѣ. Она не шевельнулась; не знала, куда ступить: ей пришли въ голову разсказы, слышанные ею о западняхъ, посредствомъ которыхъ избавлялись отъ тѣхъ, кого не рѣшались судить, какъ невинныхъ или слишкомъ могущественныхъ. Ей стало страшно и она осталась неподвижною у стѣны.
   Вдругъ дверь съ шумомъ раскрылась, и толпа грязныхъ людей вошла съ водою и матрацомъ. Люди эти не сказали ей ни одного слова въ утѣшеніе и ушли такими же тюремщиками, какими и вошли, съ шумомъ заперевъ за собою дверь.
   Беатриче замѣтила, гдѣ стояла кровать, и ощупью направилась къ ней. Она бросилась на постель, обезсиленная, не имѣя въ головѣ ни мысли, ни желанія, находясь въ состояніи какого-то безсмысленнаго спокойствія. Она легла, закрыла глаза, но не могла заснуть: ей давило сердце, и она ни чѣмъ не могла облегчить его, хотя слезы и лившіяся изъ ея глазъ медленно, одна за другою, какъ льется тонкая струя воды, просачиваясь сквозь камень. Къ довершенію страданія, она всю ночь слышала стоны, которые дѣлались все слабѣе и слабѣе, и eь казалось, что гдѣ-то читаютъ отходную. Она не ошибалась: въ сосѣдней кельѣ, въ эту самую ночь, одинъ несчастный заключенный перешелъ къ лучшей жизни. Должно быть, неслыханная жестокость или ужасное тупоуміе устроивали эти тюрьмы. Точно мало было всѣхъ тѣхъ страданій, какія приходилось испытывать несчастнымъ,-- еще десятокъ разныхъ часовъ били каждую четверть: въ двѣнадцать часовъ пробило сто шестьдесятъ ударовъ, и каждый отзывался въ головѣ бѣдной Беатриче. Отъ этого одного уже можно было сойти съ ума! Беатриче спросила потомъ: зачѣмъ тутъ столько часовъ, ей спокойно отвѣтили, что такъ приказалъ директоръ тюремъ, который находитъ, что заключенные слишкомъ скоро привыкаютъ къ бою часовъ и что продолжительный звонъ производитъ желаемое дѣйствіе на нервы людей. Но истязанія этимъ не оканчивались: только-что сонъ на зарѣ началъ смыкать глаза Беатриче, послѣ мучительной безсонницы, три колокола принялись звонить разомъ, и въ то же время поднялся невыносимый скрипъ цѣлыхъ сотенъ задвижекъ, которыя отдергивали и отпирали, стукъ столькихъ же дверей, открывавшихся съ трескомъ, и убійственное бряцаніе ключей. За этимъ слѣдовало мрачное церковное пѣніе, и потомъ опять задергиванье задвижекъ и запираніе замковъ и бряцаніе ключей. Все эт уже не было, одни кости да кожа; только стеклянные глаза показывали, что он жив, иначе его можно было принять за труп. Он попробовал сделать движение, чтобы броситься к ногам Беатриче, но не мог ступить ни шагу и упал плашмя, лицом на землю. Беатриче нагнулась к нему и протянула руки, чтобы поднять его.
   -- О, моя добрая синьора, вы все таки еще чувствуете жалость ко мне? -- сказал Марцио слабым голосом. -- О, синьора Беатриче, пожалейте меня, я очень, очень несчастен!..
   -- Марцио, зачем вы обвинили меня? Что я вам сделала, что вы решились вместе с другими опозорить мое доброе имя?
   -- Ах, я вижу теперь, что Бог наказывает меня за мою преступную жизнь.
   -- Обвиняемый, -- вмешался Москати, -- отвечайте: подтверждаете ли вы в присутствии обвинённой всё то, в чем вы уже сознались?
   -- Нет; всё, что вы меня заставили подписать, было не правда. Я был измучен пыткой и не знал, что делал. В смерти Ченчи никто не виновен, кроме меня и Олимпия, которого я убил. Олимпий нанес ему удар, от которого он умер. Мы вместе потащили его тело и бросили на бузинное дерево. Синьора Беатриче невинна, и все семейство невинно. То, что я сказал теперь -- правда, и я клянусь в этом. В Неаполе меня заставили подписать фальшивое показание.
   Кончив говорить, Марцио упал бы снова, если бы палач не поддержал его.
   -- Скажите мне, синьор президент, не думаете ли вы, что она заколдовала его? -- прошептал Лучиани на ухо Москати. Этот последний с пренебрежением пожал плечами.
   -- Итак, вы продолжаете отказываться от ваших прежних показаний? -- спросил Москати Марцио.
   Марцио наклонил голову в знак согласия.
   -- Его надо подвергнуть окончательной пытке; другого средства нет, -- сказал Лучиани с какою-то радостью.
   Москати вынул платок из кармана и обтер пот с лица; потом, обратившись к нотариусу, сказал:
   -- Убедите его не отрекаться от своих прежних показаний... убедите его... иначе закон велит подвергнуть его окончательной пытке... убеждайте его...
   Добрый президент говорил это голосом, прерываемым слезами. Нотариус убеждал Марцио, говорил ему, что иначе его будут пытать до смерти. Марцио не переменил своего решения. Он не мог уже говорить и только делал знаки головой. Лучиани с торжеством сказал, обращаясь к палачу:
   -- Начинай!
   Мастер Алессандро взял Марцио, связал руки крестом за спиною; попробовал, хорошо ли ходит веревка на блоке, потом снял шапку и спросил:
   -- Со встряской, или без встряски, illustrissimo? [светлейший.]
   -- Чорт побери! разумеется со встряской, -- отвечал Лучиани, выходивший уже из себя.
   Остальные наклонили головы в знак согласия.
   Мастер Алессандро с помощником подняли потихоньку Марцио. Беатриче склонила свою голову на грудь, чтобы не видеть ужасного зрелища; но потом какое-то невольное чувство заставило ее поднять голову. Боже! какой ужас! И она с криком закрыла лицо руками... Палач, подняв Марцио до верху, так что его вытянутые руки достали до перекладины, которая отстояла на шесть аршин в вышину от полу, взял в руку конец веревки и выпустил ее из рук. Марцио упал как гиря и повис на четверть от полу. Сотрясение было ужасно; слышно было, как трещали кости и разрывались мускулы. Глаза Марцио судорожно раскрылись, точно хотели выскочить из головы; он разинул рот с каким-то испугом и обнажил десны, по краям которых показалась кровь, Мастер Алессандро мрачно глядел на Марцио. Нельзя было отгадать: доволен он был мастерской встряской, или жалел о нем.
   -- Браво, мастер Алессандро! Подтяни-ка его еще раз, да хорошенько, -- говорил Лучиани, опираясь обеими руками на ручки кресла и приподымаясь от удовольствия.
   -- Его больше нельзя поднять, illustrissimo: он уже умер.
   -- Как? как? он умер? -- неистово закричал Лучиани. -- Как он смел умереть, не взяв назад своего отречения? Попробуйте горячими щипцами: может, он еще и жив; положите-ка ему огня под подошвы, это отлично приведёт его в чувство.
   И судья уже вставал со стула, как будто желая помочь палачу; но Москати удержал его за руку и с негодованием воскликнул:
   -- Вспомните наконец о достоинстве вашего звания! Кто вы, судья, или палач?
   Но Лучиани высвободился от президента и, подбежав к калачу, который прикладывал руку к сердцу Марцио, с беспокойством спросил:
   -- Ну, что?...
   -- Я уже докладывал вам, что он умер.
   Тогда Лучиани в бешенстве обратился к трупу Марцио, осыпая его ругательствами:
   -- А, негодяй! ты выскочил из рук моих!
   Потом он подбежал к столу, у которого сидели судии, и обратился к Москати, крича как полоумный.
   -- Ну, господин президент, теперь надо ковать железо, пока оно горячо; надо воспользоваться страхом, который это зрелище должно было навеять на душу обвиненной, попробуем-ка, каким голосом запоет она, когда ее подтянуть кверху веревкой.
   -- Довольно! -- строго сказал Москати; заседание окончено, -- и он встал, чтоб уйти.
   Беатриче, бледная как полотно, чуть не упала в обморок; губы её посинели, в глазах потемнело. Но через минуту она пересилила себя, подняла голову и храбро подошла к трупу Марцио.
   -- Несчастный! -- говорила она. -- Ты не мог спасти меня; но я прощаю тебе и молю Бога, чтоб и он простил тебя. Ты много грешил; но ты также много любил и много страдал. Ты жил преступно, но погиб за правду. Я завидую тебе... да... моя жизнь такова, что я должна завидовать умершим. Я ничем другим не могу показать тебе мое участие, как оказав тебе последнюю услугу, и я делаю это от всего сердца.
   С этими словами она закрыла ему глаза, которые были страшно открыты и наводили невольный ужас.
   -- Теперь идемте в тюрьму, -- сказала она обращаясь к тюремщикам.
   Но у неё подкашивались ноги, и она с каждым шагом готова была упасть. Мастер Алессандро снял шапку и, стоя в почтительном расстоянии от нее, сказал:
   -- Синьора, я знаю, что вы не можете дотронуться до меня, дай Бог, чтоб и я никогда не дотронулся до вас: но вам нужна поддержка. Если позволите, я позову кого-нибудь такого, на кого вы сможете опереться без боязни.... Она родилась от дурного корня и в тюрьме, во несмотря на это, она тоже цветок, который может смело предстать перед мадонной... я позову вам свою дочь.
   Палач взял свисток и издал протяжный звук. Через несколько минут явилась молодая девушка, прекрасная собой, во бледная как воск. Бедняжка! и она знала, что рождена была для несчастья.
   -- Виржиния, -- сказал ей отец, -- дай свою руку этой синьоре... она такая же несчастная, как и ты.
   Беатриче с первого взгляда почувствовала расположение к этой девушке; но когда она услышала, что ее зовут так же, как её покойную мать, то грустно улыбнулась ей и, опершись на её руки пошла с нею в свою тюрьму.
   Мастер Алессандро не без намерения дал Марцио эту ужасную встряску; он знал, что тот по крайней мере умрёт на месте.
   Он сделал это не из злости, но из жалости. Для того чтоб этот несчастный умер скорей и меньше мучился, палач пожертвовал тридцатью скудо, которые получил бы за его казнь; а для палача это поступок не ничтожный.

Глава XX. Пытка

   Президент Улисс Москати вышел из присутствия с сердцем, полным скорби. Его добрая душа, вследствие больших несчастий, недавней потери жены и любимой дочери, сделалась еще более способной сочувствовать бедствию других. Молодость Беатриче, спокойствие и искренность, с какими она говорила на допросе, подействовали на него. Он верил её исповеди, он был убежден, что она невинна. Он даже в тот же вечер отправился к папе, с целью высказать ему свое убеждение. Климент VIII чувствовал не менее его, что Беатриче невинна, но он знал также, что фамилия Ченчи обладает несметными богатствами, и ухватился за первую возможность истребить ее для того, чтоб завладеть её сокровищами. Результат посещения Москати был тот, что на место его был назначен президентом Лучиани, а Москати удалился в монастырь, где и окончил свою жизнь.
   И вот, Беатриче опять перед судьями, но напрасно взор её ищет Москати. Она теперь в полной зависимости от зверского Лучиани, и глаза его блестят злобой.
   -- Обвиняемая! -- начинает он, -- вы слышали в прошлый раз, в чем вас обвиняют; хотите ли, чтобы вам прочли еще раз.
   -- Нет, не надо; это такие вещи, которые достаточно услышать один раз, чтобы никогда не забыть.
   -- Особенно, когда они совершены вами. Теперь я убеждаю вас сознаться, так как сообщники ваши уже сознались во всем и обвинили вас. Впрочем, в крайнем случае, правосудие может обойтись и без вашего сознания...
   -- В таком случае, зачем вы так настоятельно требуете его?
   -- Я настаиваю ради спасения души вашей. Как христианка и католичка, вы должны знать, что умереть, не исповедав своих грехов, значит погибнуть на веки.
   -- Меня удивляет, господа, каким образом забота о спасении ваших собственных душ может еще давать вам время думать о моей душе? Предоставьте всякому заботиться о самом себе. Если вы убеждены в моей вине, осудите меня, и только.
   -- Обвиняемая! Знайте, что дерзость, с которою вы говорите в присутствии ваших судей, может только ухудшить ваше положение, которое и без того уже довольно серьёзно. Я еще раз спрашиваю вас: намерены вы сознаться или нет?
   -- Я сказала всю правду. Ложного показания, которого вы от меня требуете именем Бога, в чьи руки я отдаю себя, вы не вырвете из меня ни мучениями, ни увещеваниями.
   -- Это мы увидим. А до тех пор надо вам знать, что мне удавалось справляться и не с такими умами, как ваш. Нотариус, пишите: "Во имя отца и сына и святого духа аминь. Повелеваем предать обвиненную пытке бдения (vigilia) на сорок часов. Назначаем присутствовать при бдении нотариуса Рибальделла на первые четыре часа; нотариуса Грифа на вторые, и нотариуса Бамбарино за третьи; и меняться им в том же порядке в течение всех сорока часов, если обвиненная не исповедает прежде своей вины".
   Виджилией назывался табурет, вышиною около полутора аршин, шириною в четверть с небольшим, оканчивавшийся почти остроконечно; спинка была тоже с заостренным ребром.
   Несчастную заставили сесть на этот острый табурет; ноги ей связали для того, чтоб она не могла дотрагиваться ими до полу и тем облегчать несколько страдание; руки завязали назад веревкой, которая спускалась на блоке с потолка. Около нее приставлены были сбирры, чтобы беспрестанно толкать ее в бока, притом она билась об острие сиденья и спинки. Палач мастер Алессандро, должен был каждые полчаса подымать ее на веревке и выпускать веревку из рук, для того чтобы мученица всею своею тяжестью падала на острое сиденье. Он исполнял только то, что ему было приказано. Слишком много глаз следило за ним; ему нельзя было бы ослушаться, да притом же у него было одно только средство обнаруживать жалость: это -- избавлять людей от слишком долгих мучений и прекращать скорее их жизнь. Больше этого он ничего не мог сделать, а может быть и не хотел даже. Ему было доступно некоторое чувство сострадания, но ведь он был палач по ремеслу.
   Я не стану говорить о грязных намеках, которые пришлось слышать святой девственнице от всех этих зверей с человеческими лицами, которые окружали ее, и больше всех от нотариуса Рибальделлы, в котором, как в зеркале, отражалась душа Лучиани. Этот последний являлся часто даже во время ночи и, взбешенный стойкостью молодой девушки, повторял всякий раз: "толкайте ее крепче, подымайте чаще"! Я не стану описывать её горячих слез, страшных мук, от которых ее обдавало холодным потом, частых обмороков и жестокого сострадания палачей, которые разными уксусами и спиртуозной солью приводили ее в чувство для новых, еще больших страданий. Нет, перо с содроганием отказывается описывать все эти ужасы, которые наместники Христовы поддерживали и распространяли с таким религиозным усердием. Я лучше буду говорить о сверхъестественной храбрости и стойкости необыкновенной девушки, которая несмотря на страшные пытки осталась при своем решении -- скорее мученически умереть, чем опозорить себя сознанием в возведенном на нее преступлении. По окончании пытки ее почти полумертвую отнесли в тюрьму и уложили в постель.
   Два дня ее не трогали. На третий день сбирры опять пришли за ней. Лучиани звал ее для новых мучений. Она просила дать время одеться: сбирры, понимая, что нельзя тащить ее полу нагую, согласились и вышли с условием, чтоб она поторопилась. Дочь палача помогала; одеваясь, она говорила ей:
   -- Слушай, сестра моя; ты знаешь, что меня зовут для новых мучений; я могу умереть во время пытки, как умер при мне бедный Марцио; а мне хочется оставить тебе память обо мне, моя милая Виржиния. Ты возьмешь себе все мои платья и вещи, какие есть со мною в тюрьме... возьми также этот крестик, он -- моей матери; но с условием... если я останусь живою после пытки и буду иметь возможность дать тебе что-нибудь другое на память, ты мне отдашь его: мне хотелось бы быть похороненной с ним. Из этих фиалок, орошенных столько раз моими слезами и выросших под лучом солнца, косвенно и грустно пробивавшимся сквозь решетки этой тюрьмы, делай каждый день, на сколько их станет, букетик для образа мадонны, который висит над моей постелью. Да... послушай Виржиния... -- при этом румянец покрыл её щеки, и она стала говорить тише; -- ты, может быть, знаешь, что у меня есть... ах! нет... у меня был возлюбленный, прекрасный и добрый, я любила его... и он любил меня и может быть не перестал любить; но на земле нам никогда уже не соединиться!.. может быть на небе... Возьми этот образ и отнеси его кардиналу Маффео Барберини; скажи, что его посылает ему Беатриче для того, чтоб он отдал его своему другу, и пусть он скажет ему, что я перед этим образом молилась о нем...
   -- Да что вы собираетесь на свободу, что ли? Мы вас уже целый час ждем, -- закричали сбирры.
   Беатриче пошла. Виржиния не успела ответить ей ни одного слова; слезы душили ее. Она, плача и осыпая ее поцелуями, проводила ее до двери. Беатриче оглянулась, переступая порог, и увидела, как добрая девушка бросилась на колена перед образом, на который повесила её бриллиантовый крестик.
   Когда Беатриче явилась перед судьями, бледная, измученная, с потухшими глазами, окаймленными синею тенью, то даже Лучиани старался сделать помягче свое зверское лицо и свой хриплый голос.
   -- Благородная девушка! -- говорил он, -- пусть Бог скажет вам, как сердце мое страдало от необходимости мучить вас; я сам не найду приличных слов, чтобы высказать вам то, что я чувствовал. У меня тоже есть дочери ваших лет, хотя и не такие прекрасные как вы; видя ваши мучения, я спрашивал себя: что было бы со мной, если б они испытывали то же самое? Долг судьи, чувство человека и сострадание христианина заставляют меня убеждать вас подумать о себе. К чему ведет ваше упрямство? Я уже сказал вам и повторяю еще раз: в процессе множество доказательств вашей преступности; сознание самих сообщников ваших обвиняет вас. Откровенной исповедью вы заслужите милость святого отца. Он более расположен миловать, чем карать. Ему дороже всего титул милосердного , и Климент своими деяниями хочет доказать, что он его достоин. Не вынуждайте меня, синьора Беатриче, прибегать к строгости; представьте себе, что муки, испытанные вами против моего желания, это удовольствие в сравнении с теми страшными пытками, которые правосудие оставляет для некающихся преступников.
   -- Зачем вы искушаете меня? -- спокойно отвечала Беатриче. -- Разве не довольно с вас того, что вы можете, как хотите, мучить все тело? А вы хотите еще унизить мою душу. Мое тело принадлежит вам... жестокая сила отдала его в ваши руки... мучьте его, сколько хотите, но душа -- моя собственность, мне её дал мой создатель; и я не испугаюсь ваших угроз и не сдамся на ваши увещания; я скорее готова терпеть ещё большие муки, чем даже те, какие вы способны выдумать.
   Глаза Лучиани прищурились от злости; он ударил руками во столу и заревел:
   -- Ad torturam... ad torturam capiltorum!.. [За волосы! Повесить ее за волосы! (лат.)] Где мастер Алессандро? Он должен быть всегда здесь, когда я председательствую.
   -- Он пошел по делу в Бакано и сказал, что вернется в течении дня.
   -- Так принимайся ты, Карлино; я тебя считаю за хорошего парня и надеюсь, что ты не осрамишься.
   Помощник палача Карлино отвечал добродушно, потирая руки.
   -- Постараемся, illustrissimo.
   Два сбирра схватили Беатриче, распустили её чудные золотые волосы, скрутили их, привязали к веревке и, с ужасной силой и быстротой подняли за них Беатриче. Но мы не станем описывать подробностей этой страшной пытки.
   Лучиани, протянув руки на стол, начал кричать:
   -- Сознавайтесь...
   -- Я невинна...
   -- А ну-ка приподымите её ещё, дёргайте крепче... крепче... сознавайтесь.
   -- Я невинна.
   -- А? вы не хотите говорить правду? хорошо. Ad torturam canubis.
   Карлино, повинуясь безпрекословно данному приказанию, обвертывает правую руку Беатриче в моток пеньки и скручивает моток изо всей силы, как прачки скручивают белье для того, чтобы выжать из него воду. Кости трещат, мускулы разрываются, кровь струится из жил. Президент Лучиани, не моргнув глазом, повторяет при каждой страшной судороге:
   -- Сознавайтесь в преступлении.
   -- О Боже! Боже мой!
   -- Я вам говорю: сознавайтесь.
   -- Отец небесный!.. приди на помощь невинному твоему созданию!
   -- Скрутите крепче и подымите ее еще раз на воздух... вот так... опускайте скорей, чтобы было сильнее сотрясение...
   -- О мать моя! мать моя! Глоток воды!.. я умираю... ради Бога, воды... дайте минуту облегчения...
   -- Что за облегчение? Сознавайтесь.
   -- Я...
   -- Скорей сознавайтесь?
   -- Я невинна.
   Ярость Лучиани не знала меры.
   -- Стягивай еще... ломай ей кости, кричит он, дрожа всем телом, -- покуда не выжмешь из нея сознания.
   -- О Боже! какое мученье... Я христианка... крещеная... Умираю! умираю...
   -- Сознавайтесь!.. созн...
   Ужасный кашель, который казалось готов был задушить Лучиани, перервал его.
   -- Я невинна...
   -- Давайте бичовочки... сейчас пытку бичовочек!
   Это была возмутительная сцена: все присутствующие желали окончания пытки; сами палачи выбились из сил; Беатриче не обнаруживала более признаков жизни.
   -- Бичовочки, говорю вам... бичовочки... -- кричал Лучиани, прерываемый кашлем.
   Перепуганные палачи стояли неподвижно, а злость душила Лучиани, и из его горла выходили одни неясные звуки. Палачи не могли себе представить, чтобы президент был в своем уме; пытка бичовочек состояла в том, что несчастнаго обматывали тонкими, режущими бичовками и стягивали ими до того, что в теле перерезывались нервы и жилы, и все тело превращалось в одну сплошную рану. Было ясно, что в том состоянии, в котором была Беатриче, она не смогла бы вынести этой пытки.
   Но вот на пороге двери показалось багровое лицо мастера Алессандро. Он приостановился, окинул взглядом происходящую сцену, и хотя он был и палач, но и в нем как будто зашевелилось что-то; по крайней мере он никак не мог застегнуть свою красную куртку и руки перескакивали от одной петли на другую, не попадая на пуговицы. За исключением этого, лицо его ничего, что могло бы заставить подозревать в нем волнение. Он спокойно подошел к страдалице, внимательно осмотрев ее и потопал пульс; потом, оборотясь к Лучиани с нахмуренными бровями, которыя наводили ужас не только на осужденных, но и на самих судей, сказал:
   -- Illustrissimo, объяснитесь хорошенько, хотите вы, чтоб подсудимая созналась, или умерла?
   -- Умерла теперь? Боже упаси! Надо чтоб она созналась...
   -- В таком случае ее больше нельзя пытать сегодня.
   Итак, в те времена палач подавал пример человеколюбия.
   -- Мастер Алессандро, -- с негодованием отвечал Лучиани, -- мне кажется, что я столько же, как и вы, знаю ваше ремесло, и...
   Нотариус Рибальделла, который прилепился к Лучиани и основывал свою карьеру на его успехе, боясь скандала, наклонился к президенту и сказал ему что-то на ухо. Лицо Лучиани просияло.
   -- Остановите пытку, мастер Алессандро, -- сказал он палачу, -- и постарайтесь привести в чувство подсудимую. -- Потом, обращаясь к судьям, он прибавил -- почтенные товарищи мои, прошу вас подождать меня на ваших местах.
   Сказав это, он вышел.
   Через полчаса в коридоре, где исчез Лучиани, послышался звук цепей, и в открывшейся двери показались Лукреция, Джакомо и Бернардино Ченчи, убитые как люди, вынесшие уже много страданий, от которых они не успели оправиться. Лучиано следовал за ними, как пастух, который гонит скот в бойню.
   С самого дня ареста Ченчи не виделись между собою. Но внезапно двери их тюрем открылись, и они, не зная, как и почему, очутились в объятиях друг друга.
   Всякий поймет, какое утешение, и вместе с тем сколько горя было для несчастных в этом свидании, в котором они могли обнявшись плакать на груди друг у друга.
   Когда прошли первые минуты радостной встречи, Лучиани, грызя себе ногти от нетерпения, начал говорить им о неимоверном упрямстве Беатриче, которое, по его мнению, было единственной помехой к окончанию процесса и удерживало папское милосердие, ожидающее только смирения и раскаяния преступников, чтоб излиться как вода под жезлом Моисея. Что касается до него, то ему несказанно тяжела была необходимость подвергать пытке Беатриче; теперь у него более не доставало духу продолжать пытать ее, пусть они помогут ему поколебать её упрямство. Он умоляет их, как, истинный друг и христианин, а не как судья. Они могут быть уверены, что у них нет более ревностного заступника и адвоката, как он.
   Как легко обманывать тех, кто доверяется! Как охотно веришь тому, чему хочется верить! Несчастные так жаждут утешения, что Ченчи без труда вверились Лучиани, пообещавшему им даже не разлучать их более. Он вел их теперь поддавшихся обману и побежденных, и на лице его видно было торжество победы.
   Когда бедные Ченчи увидели истерзанное тело Беатриче, которая не обнаруживала никаких признаков жизни, они разразились горьким плачем и стали на колени перед мученицей, целуя края её одежды... они не смели дотронуться до её истерзанных рук, боясь увеличить её страдания. Сердце сжималось при виде этих несчастных, обремененных цепями и коленопреклоненных в каком-то обожании вокруг лежащей без чувств девушки. Они долго оставались, в этом положении: когда Беатриче начала приходить в себя и, еще не открывая глаз, услышала жалобные стоны, то она подумала, что находится в чистилище, откуда душа делается достойною подняться на небо, но когда она открыла глаза и увидела около себя своих дорогих родных, убеждение это сделалось в ней окончательным. В радости она воскликнула:
   -- Слава Богу, я наконец умерла! -- и, сказав это, закрыла глаза. На беду, сильные боли, мучившие ее нестерпимо, слишком ясно показывали ей что она жива. Открыв снова глаза, она произнесла голосом:
   -- Мои дорогие, в каком виде я вижу вас!..
   -- А мы, Беатриче, какою мы увидели тебя! О Боже! Боже!
   Несколько минут спустя, Дон Джакомо встал, цепи его загремели и при звуке их он начал говорить:
   -- Сестра моя, я умоляю тебя Христом Богом сжалиться над собою и не отдавать своего тела на такие мучения. Сознайся в том, чего от тебя требуют, так же, как мы сознались. Что ж делать? Я не вижу другой дороги, чтоб избавиться от мучений и кончить жизнь одним ударом. Гнев Божий разразился над нашими головами. Я покоряюсь бичу, которым карает вас Бог.
   Бернардино, рыдая, сложил, как для молитвы, свои детские ручки и говорил:
   -- Сознайся, ради любви ко мне, Беатриче: скажи то, чего требуют от тебя эти господа. Господин президент дал мне слово, что нас освободят и мы отправимся домой к собиранию винограда.
   Донна Лукреция в свою очередь обратилась к падчерице:
   -- Дочь моя, возложи свои надежды на Матерь всех скорбящих, Она наградит тебя. Кто из нас может назваться невинным? Мы все грешны.
   По мере того, как уговаривали Беатриче, глаза её принимали все более и более строгое выражение. Случайно взгляд её остановился на Лучиани, который весь сиял злобною радостью. Для неё все стало ясно. Негодование, досада и презрение наполнили душу Беатриче. Она чуть не вышла из себя, но удержалась и, уже успокоившись, начала говорить:
   -- Я с бесконечной скорбью узнала, что вы не в силах были выдержать мучений и из малодушия опозорили свое имя. Я не хочу упрекать вас. Но я спрашиваю вас: по какому праву вы хотите, чтоб я разделила ваш позор? Святые люди учили нас, что мы не можем располагать своею жизнью; как же мы можем брать на душу нашу преступление, в котором не виновны, и позорить наше доброе имя? Несчастные! И какую награду надеетесь вы получить за ваше малодушие? Вы, может, думаете спасти себе жизнь? Да разве вы не понимаете, что наш приговор произнесен уже прежде, чем убедились, виновны мы или невинны? Но с них мало нашей смерти, и они хотят еще нашего позора! Не старайтесь отнять у меня мой мученический венец; я ношу его с большей гордостью, чем если бы он был из драгоценных камней. В то время, когда все, что есть на земле, покидает меня, два ангела все больше и больше овладевают моим умом; один из них ангел невинности, другой ангел терпения и твёрдости; и велика, друзья мои, их власть надо мною, потому что они не только поддерживают меня во время страданий, но обещают мне, как только настанет им конец, -- а это будет скоро, -- поднять меня на своих крыльях к моему Создателю. Прощай земля, напитанная слезами и кровью! Луч небесных радостей нисходит на меня и уничтожает всякое страдание... о какое наслаждение, какое счастье я испытываю! ах, как сладко умереть!..
   Она склонила голову на плечо и опять упала в обморок.
   Тучи, покрывавшие до сих пор солнце, в эту минуту рассеялись, и оно озарило своими лучами Беатриче; её золотые всклоченные волосы как сияние окружали её чело, она была похожа на святую, озаренную ореолом божией благодати.
   Все удерживали дыхание. Сам Лучиани почувствовал какой-то страх и душа его была почти готова растрогаться.
   Из груди Беатриче вырвался вздох и она пришла опять в чувство; её родные, стоявшие на коленях вокруг неё, исполненные удивления, обожания и стыда, рыдая воскликнули:
   -- Беатриче... святой ангел... укажи нам дорогу, по которой мы должны следовать за тобою.
   Беатриче приподнялась немного и, собрав все свои жизненные силы, произнесла громко:
   -- Умейте умереть!
   -- И мы умрем, -- воскликнул дон Джакомо, вставая и потряхивая своими цепями перед самым лицом судей; -- мы невинны: мы не убивали нашего отца; мы показали это в мучениях пытки и вследствие обмана, в который нас ввели по неопытности нашей.
   Лицо Беатриче просияло от радости и голосом нежным, как благословение матери, она произнесла:
   -- Мученичество на земле отзовётся славой на небе: крепитесь и умирайте, как умирали первые христиане.
   Лучиани без труда стряхнул с себя человеческое чувство, невольно овладевшее им и которое он считал искушением дьявола. Видя, что его новая попытка, вместо того чтобы принести желаемый успех, на который он сильно рассчитывал, привела к противоположному результату, он загорелся злобою.
   -- С вами мы скоро сведем счеты, -- сказал он, обращаясь к трем Ченчи, -- и увидим, окажетесь ли вы на деле такими храбрыми, как на словах. А теперь, мастер Алессандро, приготовьтесь передать подсудимую пытке del taxillo.
   -- Так ли я услышал, illustrissimo! Вы сказали taxillo?
   -- Да, taxillo. Что, разве это новость для вас, что ли?
   -- Нет, только я не был уверен, так ли я расслышал, -- отвечал палач и пошел за таксилом.
   Таксилом называли род клина, сделанного из пихтовой шишки, конусообразной формы, широкий к верху и остроконечный к низу, и пропитанный терпентином и другими горючими веществами. Дьявол в одежде доминиканского монаха изобрел в Испании эту ужасную пытку.
   Мастер Алессандро разул левую ногу Беатриче, которая казалась произведением греческого резца, и сунул между ногтем и телом большаго пальца острую часть шишки. Братья Ченчи и Лукреция смотрели как потерянные на то, что происходило перед их глазами. Ужас охватывал их, но что за новая готовилась пытка, они еще не могли понять. Скоро, впрочем, они поймут, в чем она состоит. Палач взял маленькую свечку, зажег ее у лампады, горевшей перед распятием, поднес ее к ноге Беатриче и прикоснулся пламенем к смолистому клину, который с треском загорелся: пламя мгновенно охватило пальцы ноги.
   То были страдания, выносить которые было выше человеческих сил; но, боясь расстроить родных и желая показать им пример того, как надо выносить пытку, Беатриче старалась побороть боль и молча вынести ее. Она закусила себе щеки с такою силою, что рот наполнился кровью, и таким образом превозмогла одну боль другою, только не в её силах было удержать дрожь, которая била её тело, и судорожные крики, которые исторгала страшная боль. Наконец из груди её вырвался отчаянный, пронзительный крик, порвавший, казалось, нить жизни, и голова Беатриче опустилась как у мертвой.
   Даже заяц, доведенный до отчаяния, забывает свою трусость и кусается. Дон Джакомо, не колеблясь нагнулся и схватил зубами горящий клин; но кроме обжога самому себе, он не принес этим ничего страдалице. Тогда все они, не исключая и кроткой донны Лукреции, кинулись на Лучиани, готовые растерзать его своими зубами; они ревели, как дикие звери, и наружность их почти не имела человеческого вида. Как ни бессильна была их ярость, потому что руки их были скованы и решётка не позволяла им подойти близко к судьям, но Лучиани перепугался и, вскочив на ноги, поднял стул, чтобы защищаться. Он кричал из за него, как из за баррикады.
   -- Смотрите, чтоб они не разорвали цепей! Держите их! Ведь это Ченчи, -- они способны растерзать человека!
   Палач, пользуясь смятением, снял клин с ноги Беатриче.
   Несчастных Ченчи удержали без труда. Лучиани, взволнованный и видя, что его товарищи и все присутствующие еще более его пришли в ужас, хотя по совсем другой причине, счел за лучшее прекратить на этот раз истязания, которые в те времена назывались допросами.
   -- Отведите их в тюрьму порознь, -- кричал Лучиани с порога двери. -- Посадите их на пищу покаяния...
   Бесчувственная Беатриче была отнесена в тюрьму и отдана на попечение доктора, который, вздыхая, объявил, что подсудимая не может быть успешно подвергнута пытке ранее целой недели.

Глава XXI. Проспер Фариначчьо

   -- Введите его сейчас, -- сказал Чинтио Писсеро, кардинал ди-Сан Джорджио, слуге, который доложил ему, что президент Лучиани настоятельно просит аудиенции у его преосвященства. Лучиани, сделав несколько шагов, остановился посреди комнаты, почтительно наклонил голову и оставался в этом положении, не произнося ни слова.
   Кардинал опустил веки, чтобы скрыть радость, которою блестели его глаза, и медленным равнодушным голосом, предвестником неблагодарности, спросил:
   -- Ну, что делается? Что, кончен наконец этот знаменитый процесс?
   -- Ваше преосвященство, -- отвечал Лучиани, опустив руки по швам, -- вы видите на мне повторение истории Сизифа...
   Кардинал, догадываясь ещё более по выражению лица Лучиани, чем по словам его, об истине, сбросил маску равнодушия и гневно спросил:
   -- Что это значит? Говорите без метафор, я не люблю их.
   -- Это значит, ваше преосвященство, что мы не смогли добиться никакого сознания от подсудимой Беатриче; и остальные Ченчи, увлеченные её примером, взяли назад свои показания.
   -- Но вы... вы сами, чего доброго, уж не разжалобились ли?
   -- Я! -- воскликнул Лучиани таким тоном, как будто он услышал величайшую нелепость: -- судите сами, ваше преосвященство. Пытка веревки, пытка vigiliae, canubbiorum, rudentium, taxilli, -- я все их испробовал, без отдыха, одну за другой, -- так что я сам подивился. Если б пытка длилась еще немного, то нам не пришлось бы больше и говорить о подсудимой и процесс был бы потерян. Я довёл её до обморока, который длился больше трех часов.
   -- И даже с taxillo она не созналась?
   -- Нет.
   -- Да из чего вы их делаете, эти taxillo -- из масла, что ли?
   -- Ваше преосвященство, мы делаем их из пихтовых шишек, пропитанных терпентином. И все эти пытки я велел производить таким образом, что даже сам мастер Алессандро посоветовал прекратить их из боязни, чтоб она не умерла под пыткой.
   -- А что это за мастер Алессандро?
   -- Палач, ваше преосвященство.
   Во всяком языке есть такие соединения звуков, которые особенно неприятно действуют на нервы людей, и слово "палач" принадлежит именно к подобным звукам. Кардинал сделал недовольную мину и с пренебрежением поднял голову, как будто хотел сказать; "с какой стати между нами замешался палач?"
   Лучиани также точно мысленно отвечал: "с какой стати? очень понятно с какой, и твоя досада происходит оттого именно, что он замешался тут не так, как тебе бы хотелось. О! красный человек! ты сродни палачу не по одной одежде, а и по многому другому!"
   -- Но когда вы увидели, что строгостью ничего нельзя сделать, отчего вы не прибегли к кротости и нежности?
   -- Я все испробовал, ваше преосвященство; я даже рискнуть пообещать помилование (само собою разумеется, что я говорил это от себя, оставляя возможность вашему преосвященству и его святейшеству опровергнуть приговором мои слова). Я устроил так, что сознавшиеся родные её явились к ней в ту минуту, когда, казалось, она должна была быть обессилена страданиями; они со слезами умоляли ее сознаться, уверяя, что это единственное средство спасения. Всё было напрасно! Девушка эта, упрямая до невероятности, пренебрегла и мучениями, и ласками, и, вытерпев более, чем казалось силы человеческие могли вынести, среди мучений умоляла родных своих подражать её стойкости и взять назад свое сознание. -- Как все это произошло, я и сам не знаю; не знаю даже, где я был и что со мной было в то время? только они послушались её и отреклись от всего того, в чем сознались прежде.
   -- Меня никто не уверит, что вы в этом деле действовали с тою ревностью, какой требовал самый род процесса и которой, по-видимому, должно было заслуживать выраженное мною желание.
   -- Право, ваше преосвященство, напрасно вы недовольны. Подумайте только, что...
   -- Ну, что же вы предполагаете теперь делать? -- перебил с сердитым видом кардинал.
   -- Я пришел за тем, чтоб узнать мудрое мнение вашего преосвященства.
   Они обменялись взглядами, из которых одних уже было видно, на сколько они ненавидели друг друга. Алчность и жестокость образуют вместе адский цемент, который сплачивает души злодеев до совершенного преступления. Злодейство совершилось, и соумышленники делят между собою добычу, ненависть и угрызения совести.
   Когда совершится кровавое дело, кардинал возненавидит Лучиани двойною ненавистью: ненавистью обязательной признательности и ненавистью соучастия; Лучиани же возненавидит кардинала, потому что испытает его высокомерие и будет знать, что он злодей. Но и теперь уже их ненависть проглядывает сквозь нескрываемое презрение одного к другому и боязнь одного из двух.
   Послышался легкий стук в дверь и вошел человек с докладом, что адвокат Проспер Фариначчьо просит позволения явиться к его преосвященству.
   -- Фариначчьо! -- воскликнули в одно и то же время кардинал и Лучиани.
   Кардинал подумал с минуту и сказал:
   -- Введите его. А вы, синьор Лучиани, потрудитесь подождать в передней наших приказаний.
   Предоставляю читателю судить, с какими чувствами Лучиани вышел от кардинала после такого оскорбления своего достоинства. Как! он, президент, должен выйти для простого адвоката?
   -- Подите же, губите свою душу ради таких господ! -- бормотал он сквозь зубы, уходя.

* * *

   -- Ваше преосвященство, -- начал Фариначчьо, раскланявшись развязно и с достоинством кардиналу: -- я прямо объясню вам причину, которая дала мне смелость беспокоить вас. Я пришел просить ваше преосвященство позволить мне взять на себя защиту подсудимых Ченчи, вместе с некоторыми из своих товарищей.
   -- Синьор адвокат, -- отвечал кардинал, нахмурив брови, -- подумали ли вы, о чем вы просите? Разве эти злодеи заслуживают чести вашей защиты? гнусность их преступления отнимает у них это право, и наконец, было бы странно исполнить вашу просьбу, когда процесс уже окончен.
   -- Ваше преосвященство, защита есть божественное право. Бог дозволил ее Каину, а кто лучше Его знал, что тот преступен?
   -- Это правда, но человеческое благоразумие нашло недостойными права защиты таких ужасных преступников. Скажите мне, господин адвокат, разве эти жестокие дети дали своему отцу время защищаться? Они даже не дали ему одной минуты (и это всего, ужаснее!) для того, чтобы примириться с Богом и спасти свою душу.
   -- Это так, ваше преосвященство, но есть причины, которые необходимо взять в соображение. Я не стану исчислять всех тех милостей, за которые я обязан признательностью его святейшеству и вам; не буду также говорить, с каким рвением я стараюсь, на сколько мне позволяют мои слабые силы, делать все, что могу для возвеличения вашего знатного дома; я исполняю простой долг благодарности, и об этом не стоит и говорить. Если я коснулся этого, то единственно из желания убедить ваше преосвященство, что если и этом случае и найдется советник, более заслуживающий доверия, чем я, то не найдется ни в ком такой же преданности. И потому мне хочется передать вам, что с некоторых пор в Риме распространялось мнение, будто это совершенно невероятное дело, чтобы Бернардино Ченчи, одиннадцатилетний ребенок, мог принимать участие в убийстве отца; еще менее верят виновности Беатриче (это была неправда, но он лгал с умыслом,) Беатриче, необыкновенная красота которой и мужество, с каким она перенесла самые ужасные пытки, возбудили к ней всеобщее сочувствие. Шепот клеветы из одного уха в другое распространяет молву, будто бы все Ченчи обвинены в преступлении потому только, что имеются виды на их огромные богатства; дворяне негодуют за то, что хотят уничтожить знаменитый род, который, как они говорят, происходит от древнейших римлян. Я думаю, ваше преосвященство, и многие разделяют мое мнение, что для того, чтобы не дать ни малейшего предлога к подобным наветам, необходимо предоставить подсудимым право защиты. Если б вы только слышали, какая ужасная клевета распространяется в народе! Вот что говорят: где же бедному ребенку защищаться против старых волков? или неопытной молодой девушке? Запуганные угрозами, окруженные предателями...
   Кардинал, привыкший владеть собою, сохранял до сих пор наружное спокойствие и слушал Фариначчьо с приятной улыбкой, во при этих последних словах он не вытерпел, сердце его закипело злобой, и он с досадой воскликнул:
   -- Как осмеливаетесь вы подозревать подобные ужасы?
   -- Да это не я подозреваю, ваше преосвященство; эта клевета ходит по городу, и она еще не останавливается на этом. Говорят, будто сознание, вынужденное страшными пытками, не есть доказательство; что лучше уж было просто избавиться от всех от всех ночью посредством западни.
   Кардинал жевал бумагу для того, чтобы сдержать свай гнев; но минутами пена показывалась по углам его губ. Фариначчьо, как человек проницательный, видел, что произвел впечатление, и продолжал.
   -- Мне тяжело, очень тяжело, ваше преосвященство, слипать все эти толки, и я никогда не решился бы передать из вам, если б не надеялся получить от подсудимых полного признания, которое опровергнет клевету и даст случай святейшему отцу показать свою милость и благодушие, которыми он, как блестящими лучами, наполнил свет.
   -- И вы точно надеетесь заставить их сознаться? -- спросил кардинал с просиявшим лицом.
   -- Да, я надеюсь.
   -- Всех?
   -- Всех...
   -- Я боюсь, что вы берете слишком много на себя, синьор Просперо, потому что в этих преступниках упрямство равно злодейству; а вы понимаете, что двери милосердия могут открыться мольбе покаявшегося грешника, но никак не требованию гордого упрямца, Да притом, в этом деле доказательства так явны и их так много, что они победили бы неверие самаго апостола Фомы. Мы (и при этих словах глаза кардинала ядовито засверкали) не привыкли обращать внимания на молву черни. Разве орел когда-нибудь боялся ящерицы? В наших руках есть средства, которые укорачивают языки, и вы знаете, господин адвокат, что мы умеем употреблять их в дело.
   Но тем не менее слова Фариначчьо не были сказаны даром, и кардинал, желая разгадать, какая причина заставила адвоката действовать так, сказал, что он передаст его просьбу папе; собственно же ему нужно было только время на размышление.
   Фариначчьо на повороте одной из улиц открыл дверцы стоящей там кареты и, обращаясь к кому-то сидевшему в ней, сказал:
   -- Наше дело на верной дороге, ваше преосвященство.
   Но прежде, чем продолжать рассказ, читателю надо узнать, что побудило Фариначчьо взяться за защиту несчастного семейства Ченчи. Накануне того самого дня, в который происходило описанное свидание, к Фариначчьо явился угольщик и объявил, что имеет переговорить с ним о важном деле.
   Фариначчьо вежливо просил его сесть и приготовился слушать.
   -- Я буду говорить стоя, -- отвечал угольщик. -- Скажите мне, господин адвокат, слышали ли вы что-нибудь о процессе Ченчи?
   -- Я полагаю. Он перевернул весь Рим верх дном.
   -- И неужели в вашем сердце ни разу не поднялся голос в пользу этих несчастных!
   -- Сколько раз я слышал этот голос и теперь еще слышу его! Я даже скажу вам мою тайную мысль: исключительность обстановки, замена сострадательного и честного судьи Москати жестоким Лучиани, возраст подсудимых и многое другое заставляют меня подозревать в этом деле какой-то скрытый, ужасный умысел.
   -- В таком случае, скажите, пожалуйста, отчего же вы, который никогда не отказывали в своей помощи самым презренным людям, не идете защищать этих несчастных?
   -- Потому что, обсудив как следует это дело, я вижу, что тут сломаешь себе ногу. Я уже сказал вам, я боюсь в этом деле тайного преследования... и притом, всесильного! я боюсь, что это будет не правосудие, а судебное убийство; -- я вижу, друг мой, или мне кажется, что я вижу правосудие вооруженным не мечом закона, но кинжалом бандита, и...
   -- Продолжайте, господин адвокат, -- дрожащим и умоляющим голосом сказал угольщик, видя, что Фариначчьо не решался договорить:
   Просперо подошел к двери и, уверившись в том, что она хорошо заперта, вернулся на свое место.
   -- Ходит слух, -- продолжал он, -- хотя я этому слуху не верю вполне, что так как Ченчи чрезмерно богаты, а племянники папы чрезмерно бедны и жадны, то ищут повода конфисковать имения Ченчи и передать их потом, под благовидным предлогом, в котором при дворе недостатка быть не может, бедным папским племянникам.
   -- Как! хотя бы для этого надо было казнить четыре невинные существа?
   -- Кардиналы носят красные платья для того, чтобы на них не видно было крови. Но скажите, ради Бога, кто вы такой?
   -- Вам не для чего знать, кто я, господин адвокат; все, что я могу вам сказать, это то, что нет несчастнее меня человека на свете. Неужели вы не возьметесь защищать это несчастное семейство?
   -- Во первых, вам надо знать, что защита отцеубийц допускается особенною милостью, но не предоставляется de jure по закону.
   -- И у вас достанет духу оставить на погибель этих несчастных, невинных как сам Христос?
   -- Неужели вы считаете их совершенно невинными? Против них столько улик.
   -- Я? я утверждаю, что они невинны... потому что... убийца графа Ченчи -- я сам.
   -- Вы? Да кто же вы такой?
   -- Вы обещали не спрашивать мое имя. Я убил его этими самыми руками и готов бы убить его еще раз.
   Угольщик рассказал адвокату всё, как было, передал ему все тайны семейства Ченчи, все поступки и слова развратного старика, также точно как добродетель и терпение его дочери, Беатриче.
   Между тем Фариначчьо, слушая рассказ, старался всячески отгадать: кто могло быть это таинственное лицо? Одну минуту ему мелькнула мысль, что это Гвидо Гверро, но его он знал слишком хорошо, а голос и манеры угольщика не имели ничего похожего на Гвидо. Подумав, Фариначчьо сказал я.
   -- Если б я вам сказал, подите и откройтесь, сделали бы вы это?
   -- Если это надо сделать сию минуту, то мне и тогда будет казаться, что это не довольно скоро.
   -- Нет, нет! вы будете лишней жертвой, но не спасете ягненка от пасти волка. Любовь была так же гибельна для несчастной девушки, как и ненависть. Народ приписывает ей убийство отца для того, чтоб облечь ее в венец славы, папа -- для того, чтобы завладеть её богатством... Трудное препятствие, -- задумчиво говорил Фариначчьо, -- слишком трудное!
   -- Синьор Просперо, не оставьте их, ради всего святого...
   -- И вдобавок, -- продолжал Фариначчьо, не слушая его, -- при дворе меня ненавидят и готовы смять пальцами, как хлебный мякиш, при первой возможности.
   -- При дворе есть лица, которые будут за вас. Я знаю, что кардиналы Франческо Сфорца и Маффео Барберини будут готовы помочь вам...
   -- Это немного облегчает дело... А как же мне явиться к этим господам?
   -- Идите прямо к ним; вы их найдете уже приготовленными.
   Но не смотря на это, Фариначчьо был в нерешимости, она видна была на его лице, так что угольщик умоляющим голосом, полным слез, продолжал:
   -- И теперь, когда вы знаете все, неужели вы оставите их погибнуть без помощи?
   -- А если я погублю себя вместе с ними?
   -- В доброе дело не должен входить расчет.
   Все это говорилось с таким жаром, что Гвидо, забывшись, произнес последние слова своим естественным голосом, Фариначчьо, не в силах будучи удержаться, воскликнул:
   -- Вы -- монсиньор Гвидо?!
   -- Я? я был им когда-то...
   -- О, Боже! как вы изменились, -- сказав Фариначчьо, протягивая ему руку, которую тот пожал с чувством.
   -- Теперь, когда вы знаете мое несчастие... когда, вы сами плачете над ним, -- неужели вы отпустите меня с моим отчаянием?
   -- Пусть будет по вашему. Идите и будьте спокойны. Все, что мозг может выдумать и язык произнести, будет употреблено в дело для оправдания тех, её кого вы просите.
   -- Я этого и жду от вас; в случае неудачи мы прибегнем к другим средствам. Вы увидите... не говорить ей обо мне.... или нет... говорите... дайте ей это кольцо, -- оно внушит ей доверие к вам. Между нами кровь её отца, но я за неё пролил эту кровь... я люблю ее... и она не может перестать меня любить -- мы связаны на веки и вместе с тем разъединены навсегда; наша любовь -- это цветок, который сорвет смерть. -- Кончив говорить, Гвидо расстегнул пояс и отдал его Фариначчьо, который не хотел его брать, но Гвидо настоял:
   -- Я не думаю деньгами отблагодарить вас за то, что вы делаете; благодарность моя кончится только с моею жизнью; но, отказывая мне в моей просьбе принять это, вы меня огорчаете; а вы знаете, что у меня уже и так довольно горя.
   Оставшись один, Фариначчьо стал думать о необыкновенности всего, что слышал, и о бедствии, которое висело над головою несчастного семейства Ченчи; потом мысли его перешли к защите, и он мигом нашел, на чем ее основать, и к несчастью был убежден, что это лучшее средство было и единственное. Недостаток Фариначчьо, как адвоката, заключался именно в том, что он слишком быстро останавливался на какой-нибудь одной мысли, и уже ничто не могло его заставить переменить ее. Большею частью он выбирал удачно, но если он сразу ошибался, то уже не было никакого спасения.
   На другой день Фариначчьо получил папское разрешение защищать семейство Ченчи. В этом первом успехе он видел хорошее предзнаменование и был вне себя от радости. Он тотчас отправился к адвокатам де-Анжелис и Альтери и упросил их взять вместе с ним защиту семейства Ченчи. Подмога, их была очень важна для него, потому что де-Анжелис, как адвокат бедных, пользовался большой популярностью в народе, а Альтьери, как человек знатного происхождения, был очень, уважаем дворянством. Они не оправдали сразу главной идеи, на которой Фариначчьо основывал свою защиту, но после долгих прений он убедил их, доказав, что на это дело надо смотреть как на безнадежное и идти на риск. На чем он основывал свою защиту, мы увидим после.

Глава XXII. Жертва

   Беатриче лежала в своей тюрьме. Все тело её болело страшно, она не могла сделать ни малейшего движения без того, чтобы не испытывать невыносимых страданий, а между тем мысли её были поглощены душевными страданиями, которые для неё были во сто раз тяжелее. Она думала о своем возлюбленном. Судьба разразила над ними свою молнию и сломила их надвое как тростник. В её жизни не было теперь цели; умрет она, или останется жива, все равно, -- Гвидо уже не может протянуть ей руку, чтоб удержать её на краю пропасти; еще менее он может протянуть её за тем, чтобы быть её мужем. Она уже более и не думает о жизни, бывшей для неё одним страданием: "Я уже стою одной ногой в гробу, -- говорит она про себя, -- а Бог простит мне мои грехи за мои страдания. Но он!.. простит ли его Бог? А отчего Ему не простить его? Бог всегда прощает того, кто кается от глубины души. А раскается ли он? Нет, он не раскается; он готов бы вновь сделать тоже самое... да, наверное; иначе он не любил бы меня; я на его месте сделала бы тоже самое. О! несчастная! несчастная! Боже, спаси мне его! После стольких страданий на земле, пускай у меня хотя будет утешение увидеть его в раю, обнять его, сжать его руку! его руку! Да, потому что Провидение изгладит из моих воспоминаний кровь, которою она была облита... Но, Боже, как моя душа страдает от всех этих сомнений! Я точно испытываю горечь второй смерти... О, если б около меня был какой-нибудь святой человек, который бы объяснил мне все, что меня тревожит?..."
   -- Синьора Беатриче, -- произнесла Виржиния, высунув голову из за двери: -- господин адвокат Просперо Фариначчьо желает говорит с вами.
   -- Со мною? Что мне до этого адвоката? Я его не знаю. А впрочем, пускай! их было уж так много! Введите и этого.
   Фариначчьо вошел в комнату и остановился пораженный: как ни много он слышал о красоте Беатриче, но, увидя ее, он нашел, что слава её была ниже действительности. Исхудалая от вынесенных страданий, она казалась ангелом, сошедшим с неба: он подошел к ней молча, исполненный благоговейного чувства.
   -- Чего вы хотите от меня? -- спросила она тихим голосом.
   -- Благородная девушка, я пришел к вам, движимый состраданием к вашему несчастью, но еще более по настоятельным просьбам того, который плачет горькими слезами... того, которого вы, может быть, в одно и тоже время ненавидите и любите... того, одним словом, который никогда не был так достоин вас, как в ту минуту, когда терял вас навсегда... Биение вашего сердца уже сказало вам, кто послал меня...
   -- Он? и он плачет?
   -- Плачет, и умрет от отчаяния, если вы не сделаете всего, чтобы помочь себе.... Но для того, чтобы вы мне доверились вполне, он поручил мне отдать вам это кольцо.
   Беатриче взяла кольцо и, не сводя с него глаз, произнесла:
   -- И он открыл вам всё?
   -- Всё.
   -- Решительно всё?
   Фариначчьо наклонил утвердительно голову вместо ответа.
   -- Ну, что же вы скажете?
   Фариначчьо говорил ей долго обо всём, что мы уже знаем; представил ей, в каком положении находится процесс, и в заключение сказал:
   -- Я много думал и пришел к тому убеждению, что для вас самих и для ваших родных есть одна только надежда на спасение: для этого вы добровольно должны объявить себя виновной в убийстве отца....
   Беатриче прервала его, вскрикнув от удивления: она в недоумении смотрела на него. Если это шутка, то в этом месте, в её положении было слишком жестоко так шутить. -- Если это совет, то он казался ей таким странным и уродливым, что она подумала, что или адвокат, или она, потеряли рассудок. Фариначчьо, видя из выражения её лица, как она поражена, прибавил:
   -- Я понимаю, что совет мой должен казаться вам странным, но я вам объясню свою мысль.
   -- Как, -- сказала Беатриче расстроенным голосом: -- после тех ужасных страданий, какие я вытерпела для того только, чтобы сохранить свое доброе имя, -- я добровольно должна опозорить себя и бросить это имя, как предмет ужаса и отвращения потомству!
   -- Благородная девушка, позвольте мне сказать вам то, что кажется невероятным, а между тем оно справедливо. Все убеждены, что вы убили того, которого нельзя более называть отцом вашим, не оскорбляя природы; одни это думают, имея в виду известные цели, и не потому, что они вас ненавидят, -- совсем нет, но они слишком любят ваши богатства; другие верят этому потому, что любят вас, а их воображению нравится видеть в вас образец чистой девственницы, и они признают вас добродетельнее Лукреции, сильнее Виргинии [Виргиния - героиня ранней легенды Древнего Рима первой половины V века до н. э., описанная автором "Римской истории" Титом Ливием в 3-м томе "Истории". Девушка редкой красоты не соблазнилась подарками и обещаниями сенатора Аппия, и тогда тот, от страсти потеряв голову, решился на грубое насилие. Спасая свою дочь от позора, отец со словами: "Только так, дочь моя, я могу сделать тебя свободной" прилюдно зарезал девушку]. Народ причислил вас к этим двум героиням и поклоняется вам; если бы кто захотеть разубедить его, он бы возненавидел его и не поверил ему. Если б я не на этом основал свою защиту, я бы и себя погубил, и вас не спас. Отклоняя от себя вину, вы никого не уверите, что не вы убили отца, -- вы не спасете ни себя, ни того, который потерял вас потому, что слишком сильно вас побил; судьи считают все улики, собранные в деле, достаточными для того, чтобы признать вас убийцею, и закон дозволяет, при сознании соучастников, подвергнуть не сознающагося преступника пытке до смерти.
   -- Аминь; меня уж так много пытали, что кажется мне остается пройти небольшой путь. Притом умирать вовсе не так тяжело, как думают люди, -- я могу вас уверить в этом, -- я уже достигала дверей вечности, и не один раз....
   -- Нет, вам не следует умирать; подумайте только, что ваше желание большой грех; в глазах Бога одинаково грешен и тот, кто накладывает на себя руку, и тот, кто, имея возможность спасти свою жизнь, не старается свести ее....
   -- И я соглашусь жить и видеть, как содрогаются отцы при моем появлении! И я решусь сохранить жизнь для того, чтобы люди с любопытством и ужасом останавливали свои взоры на моем челе, читая на нем надпись: "отцеубийца!" О, нет! Я лучше желала бы исчезнуть совсем с земли, чтобы не оставалось даже и воспоминания обо мне!
   -- Да что вы думаете, что те, которые верят в ваше преступление, ненавидят вас и смотрят на вас с ужасом? Вы ошибаетесь. Покуда у людей, будет сердце, способное биться при имени добродетели, они будут возносить до небес целомудренную девушку, вынужденную совершить убийство, защищая свою непорочность, Чем теснее родственная связь, тем сильнее оскорбление и тем законнее защита. Придет время, когда пораженные удивлением люди преклонятся перед шестнадцатилетнею девушкой, которая вытерпела мучения свыше сил, человеческих и только, из любви к родным решилась пожертвовать и жизнью, и своим добрым именем. Выше этой жертвы ничего быть не может. Посмотрите на того, который принес себя в жертву роду человеческому (говорит Фариначчьо, указывая на распятие, висевшее над постелью Беатриче) -- для спасения врагов свояк и притеснителей Он принял позорную смерть.
   -- Да, но Христос умер не опозоренным!..
   -- Кого же позорили более его? Ему предпочли Варавву; по сторонам его распяли разбойников....
   -- Разве я могу призвать Бога истины в свидетели лжи?
   -- Не смущайтесь этим. Не в порядке вещей принуждать обвиняемого приносить клятву, ставя его таким образом в необходимость или быть клятвопреступником, или вредить самому себе. Бог велит всякому защищать свою жизнь.
   -- Господин адвокат, вы поражаете меня, но не убеждаете: я не в силах спорить с вами.... но я чувствую.... тут во глубине сердца, что не на вашей стороне истина.
   Едва произнесла она эти слова, как дверь тюрьмы открылась вновь, и в ней показались измученные лица мачехи и братьев, которые окружили постель Беатриче. Они не говорили ни слова, но лица их выражали мольбу, мольбу немую, плач сердца, не слышные слуху, но которые, содрогаясь, понимает душа.
   Фариначчьо истощил свое красноречие; он понимал, что больше говорить было нечего, и с отчаянием в сердце ожидал успеха, почти боясь его в то же время. Долго длилось молчание, во все время которого Беатриче смотрела на распятие, положенное к ней на постель руками Фариначчьо. Потом она взяла его в руки, с благоговением приложилась к нему и унылым голосом, точно читала псалом над мертвым, произнесла:
   -- Если вы этого непременно хотите, пусть будет по-вашему. Ты, Господи, видишь все; если я поступаю дурно, прости меня за мое доброе намерение. -- Потом, обращаясь к родным, она сказала: -- что касается меня, то я думаю, что вам, несчастным, нечего ожидать спасения. -- Судьба, преследующая нас, прекратить свои удары только над нашей могилой; она обратит свои шаги на другую сторону; когда прочтет на надгробном камне: "здесь погребены все Ченчи, казненные за свои преступления". Я не хочу отнять у вас надежду и молю Бога, чтобы моя жертва спасла нас. Но будьте, готовы ко всему я не надейтесь слишком много, чтобы потом не впасть снова в глубину отчаяния....
   В эту минуту неплотно закрытое окно распахнулось от сильного ветра, и лампадка, горевшая перед образом мадонной, погасла. Случай этот произвел на всех присутствующих тяжелое впечатление, как дурное предзнаменование; одна Беатриче осталась спокойною и прошептала про себя эти два стиха Петрарки:
   
   "Как пламя, вздутое беглым зефиром,
   Душа улетела к Всевышнему с миром".
   
   Ченчи плакали, и все лицо Проспера было в слезах: он закрылся обеими руками и, склонив голову, погрузился в раздумье, желая найти какое-нибудь другое, менее рискованное средство, чтобы спасти этих несчастных. Но он ничего не мог придумать, и тяжелый вздох вырвался из его груди. Душа его была полна радостной надежды, когда он входил к Беатриче, теперь он оставлял ее с разбитым и почти безнадежным сердцем.
   -- Ну, что вам удалось получить от этой упрямой головы? -- спросил Лучиани адвоката насмешливым тоном.
   -- Она сознается, что для своей защиты вынуждена была убить Франческо Ченчи.
   -- В самом деле? Чорт возьми! Да вы творите чудеса, достойнейший господин адвокат! Если б вы согласились служить у нас, клянусь Богом, я готов бы был сжечь все орудия пытки обыкновенной и необыкновенной.
   Фариначчьо был возмущен радостью этого мерзавца и с негодованием сказал ему:
   -- Господин президент, вспомните, что греки, когда одерживали победу над греками, вместо того, чтобы радоваться, приносили публичные очищения, а они были язычники.
   -- О! вы знаменитый ученый, оттого вы так и судите, а я иду по обыкновенной дороге и знаю, что крестьяне дарят яйца охотнику, который убьет у них лисицу. Значит, я верно отгадал? О, меня не проведешь, и это лицо святоши не обмануло меня нисколько.
   Фариначчьо, который тем сильнее воспламенялся, что это с ним редко случалось, схватил за руку Лучиани и, вытащив его на балкон, указал ему на солнце во всем блеске его лучей.
   -- Если б вы могли из всех этих лучей сделать венец, он был бы недостоин добродетели этой божественной девушки.
   Лучиани смотрел не на солнце, а на Фариначчьо и, смеясь, сказал ему:
   -- Я смотрю на эту колдунью совсем другими глазами, и это по двум причинам: вот это первая (при этом он снял шапочку и указал на свою лысую седую голову), а это вторая, прибавил он, расстегнув платье и показывая ладоньку, висевшую у него на шее. Простившись с адвокатом, Лучиани поспешил со своими товарищами к несчастной Беатриче для того, чтобы получить её признание. Она объявила, что мачеха и братья совершенно невинны в преступлении, которое было сделано ею одною, без всякого приготовления, но в минуту защиты от насилия. Она рассказала всё, как было, поставив себя на место Гвидо.
   При вопросе Лучиани, откуда она взяла кинжал, она смешалась и не сразу нашлась, что отвечать; потом сказала, что она постоянно имела его при себе, с намерением заколоть себя скорей, чем вынести бесчестие. Но при настояниях и допросах судьи она путала и, если б он хотел добраться до истины, то ей трудно было бы поддерживать свою басню. Но ему нужно было ее признание во что бы то ни стало, и он нашел, что тех показаний, которые он получил, достаточно для произнесения смертного приговора всем Ченчи. Он обязался перед кардиналом Сан-Джорджио это сделать, а потому и поспешил порадовать его доброю вестью. Казнь всех Ченчи была таким образом заранее решена, и только для проформы допущена была защита этих несчастных.

Глава XXIII. Суд

   В зале, расписанной Рафаэлем, под бархатным малиновых балдахином, обшитым золотой бахромой, торжественно восседает на возвышении папа. Ступенью ниже сидят на табуретах четыре кардинала, в своих великолепных багряных одеждах; с одной стороны Чинтио Пассеро, кардинал ди-Сан-Джорджио, племянник папы и Франческо Сфорца, кардинал ди-Сан-Грегорио; с другой Пьетро Альдобрандини, кардинал ди-Сан-Николо-элле-Карчере, другой племянник папы и Чезаре Баронио, кардинал ди-Сан-Нерео; дальше в зале сидят кардиналы, и прелаты, отличающиеся между собою шапочками красными и лиловыми. Посреди залы, с права от престола, у большого стола, судебные следователи, и во главе их президент суда; против судей -- генеральный прокурор с канцелярией и нотариусами; в конце стола -- адвокаты подсудимых.
   Швейцарцы в стальных касках и кирасах, с алебардами на плечах, стерегут залу и не допускают в нее любопытных, грубо отталкивая их с ругательствами. С давних времен предметом гордости и унижения итальянского народа служит это употребление правительством наемников из чужих стран, для поддержания своей дикой силы и для защиты своего деспотизма от заслуженной ненависти народа.
   Котла все заняли свои места и по звонку воцарилась тишина, президент, с согласия папы, дал знак прокурору начинать.
   Прокурор встал с своего места, отер пот с лица и начал свое обвинение. С казенным красноречием он привел все факты, которые мы слышали при допросах несчастной Беатриче, восхвалял добродетели Франческо Ченчи, говорил с ужасом о злодействе его детей, молодость которых делала это злодейство еще ужаснее, и кончил словами евангелия о древе, приносящем дурной плод, которое исторгается и ввергается в огонь.
   После него говорили по очереди адвокаты де-Анжелис и Альтьери в защиту Лукреции и Джакомо Ченчи. Наконец дошла очередь и до Просперо Фариначчьо.
   Он встал, закинув назад голову и, бросив грозный и пренебрегающий взгляд на прокурора, воскликнул:
   -- Вы осмелились описать Франческо Ченчи образцом, оставленным милосердием Божьим на земле, чтобы напоминать людям о золотом веке. Какое поношение! Франческо Ченчи вы выставили религиозным и верующим человеком? Да, он точно заказывал образа, но для того, чтоб издеваться над ними; он воздвигал храмы, но для того, чтоб осквернять их; для того, чтобы приготовлять в них заранее гробницы для своих детей и ходить каждый день молить Бога о ниспослании им скорее смерти. Франческо Ченчи вы сделали добродетельным? Он это доказал, когда, получив известие о смерти своих сыновей, сделал пир и, поднимая кубок, наполненный вином, клялся Богом, что если бы он был наполнен кровью его детей, то выпил бы его с большим благоговением, чем вино св. Евхаристии. Эти ужасы не выдуманы мною; они рассказываются почтенными прелатами и баронами, бывшими на этом страшном пиршестве. Кому не был известен этот человек? Вы все его знали и вы все знаете, сколько злодейств он сделал в свою жизнь. Если бы Франческо Ченчи не существовал, мы могли бы думать, что жизнь Тиверия [Имеется ввиду римский император Тиверий, вошедший в историю своей жестокостью, развратом и беззакониями] есть басня, выдуманная для того, чтобы пугать людей. Надо было родиться на свет старику Ченчи, чтобы доказать, что зверство Калигулы, Нерона, Домициана, Каракаллы и других извергов, которых Бог посылал на землю, как кару небесную, могут быть еще превзойдены. Вот каков был Ченчи, и если я оклеветал его, пусть его тень явится передо мной и скажет мне, что я солгал............................................
   -- Перед нами труп с перерезанным горлом. Чей это труп? Отца. Кто убил его? Родная дочь, и о происходило въ совершенной темнотѣ. Бѣдная Беатриче недоумѣвала: ослѣпла ли она, или ее осудили на вѣчный мракъ. Скоро впрочемъ она была выведена изъ сомнѣнія. Стукъ надъ головой заставилъ ее вздрогнуть " слабый, сѣрый свѣтъ распространился въ тюрьмѣ. Она вскочила въ тупомъ испугѣ и, сидя на кровати, стала осматривать мѣсто, въ которое ее заключили: это была комнатка въ шесть шаговъ ширины и семь длины, съ высокимъ сводчатымъ потолкомъ, въ которомъ было отверстіе переплетенное толстою желѣзною рѣшоткою. Неба не было видно изъ этого отверстія, потому что оно выходило на чердакъ, освѣщавшійся съ боку. Отъ этого даже въ самый ясный лѣтній день туда проникалъ только слабый, сѣрый свѣтъ {Все, что сказано въ описаніи тюрьмы и тюремныхъ пытокъ Беатриче, списано съ натуры, я все это испыталъ на себѣ и о многомъ еще умолчалъ, потому что читатель почелъ бы за преувеличеніе, еслибъ я описалъ всѣ пытки, которымъ подвергаютъ заключенныхъ.}.
   Бѣдная Беатриче!
   Потомъ ей принесли чернаго хлѣба, прокислаго вина и вонючаго супу, въ которомъ плавали кусочки жиру и зелени и до котораго она не въ состояніи была дотронуться. Она попробовала еще разъ посмотрѣть на лица тюремщиковъ, надѣясь увидѣть хоть тѣнь участія и этихъ лицахъ. Но нѣтъ; въ этой мрачной тюрьмѣ все походило одно на другое, лица людей и вся обстановка. Черезъ полчаса послѣ того, какъ удалились тюремщики, ключъ опять заходилъ въ заикѣ, дверь открылась съ обыкновеннымъ шумомъ и въ комнату вошелъ человѣкъ хорошо одѣтый, съ серьгами изъ раковинъ въ ушахъ, съ расплюснутымъ носомъ и толстыми губами. Онъ внимательно осмотрѣлъ стѣны, полъ и потолокъ, потомъ украдкой заглянулъ на Беатриче. Это былъ первый человѣкъ, въ которомъ она замѣтила что-то похожее на участіе. При выходѣ его изъ тюрьмы, она слышала слова:
   -- По совѣсти нельзя назвать эту тюрьму здоровой; въ добавокъ, она темна. Переведи-ка второй нумеръ въ девятый и поставь въ комнату приличную мебель. Пищи давай ей сколько она потребуетъ, разумѣется, не выходя изъ предѣловъ воздержанія.... Ты понялъ? За неисполненіе въ точности приказа ты будешь наказанъ веревками, а можетъ и того больше.... Понялъ?
   Тутъ даже человѣколюбіе принимало видъ жестокости. Беатриче поняла однако, что этотъ господинъ, который былъ не кто другой, какъ директоръ тюрьмы, отдавалъ приказанія громко для того, чтобъ она ихъ слышала и получила хоть нѣкоторое утѣшеніе. Она въ душѣ благословила его, не имѣя возможности показать иначе свою благодарность.
   Беатриче была переведена по приказанію директора и имѣла своей новой кельѣ кусокъ бѣлаго хлѣба и лучь солнца. Съ этимъ человѣкъ можетъ жить или, по крайней мѣрѣ, ждать, когда топоръ или пытка положитъ конецъ его существованію.
   На другое утро ее повели къ допросу. Комната, куда ввели ее, была огромная зала; въ концѣ ея на возвышеніи сидѣли судьи на черныхъ стульяхъ, передъ столомъ, покрытымъ чернымъ сукномъ. Надъ головой президента висѣло безобразное распятіе изъ чернаго дерева. Оно, казалось, было повѣшено не для утѣшенія, но для того, чтобы наводить ужасъ на несчастныхъ подсудимыхъ; такое выраженіе придалъ Христу грубый художникъ. На столѣ, передъ президентомъ, стоялъ бронзовый Христосъ на крестѣ, на которомъ подсудимые и свидѣтели клялись говорить правду. Сколько разъ этого самого Христа, раскаленнаго, подносили цаловать тѣмъ, которыхъ судили за ересь, и когда они съ ужасомъ бросали его на полъ, изъ этого выводили явное доказательство того, что они отступились отъ Христа и Христосъ отъ нихъ.
   Въ нѣкоторомъ разстояніи отъ мѣста, гдѣ находились судьи, была толстая желѣзная рѣшотка, отдѣлявшая другую половину залы. За рѣшоткой стоялъ палачъ, окруженный всевозможными орудіями пытки.
   Беатриче, въ сопровожденіи вооруженныхъ сбирровъ, была введена въ залу, прямо къ столу судей, такъ что она сразу не могла видѣть этихъ страшныхъ орудій. Присутствующіе съ пытливымъ любопытствомъ смотрѣли на нее и, пораженные ея божественной красотой, удивлялись, какъ можетъ подобная испорченность души обитать въ такомъ прекрасномъ тѣлѣ! Это подумали всѣ, кромѣ двоихъ, имѣвшихъ храбрость считать ее невинною; и эти двое были судья Москати и палачъ, извѣстный подъ именемъ мастера Алессандро.
   Нотаріусъ тотчасъ принялся спрашивать объ ея лѣтахъ и званіи; она отвѣчала безъ робости, но и безъ излишней смѣлости,-- такъ, какъ долженъ говорить тотъ, кто сознаетъ свою невинность.
   -- Произнесите клятву, приказалъ Москати.
   Нотаріусъ взялъ распятаго Христа и, поднося ей, сказалъ:
   -- Клянитесь.
   Беатриче приложила руку къ распятію и произнесла съ выраженіемъ полнѣйшей невинности:
   -- Клянусь передъ образомъ божественнаго Спасителя, распятаго за меня, говорить правду такъ, какъ я знаю ее и могу сказать; еслибъ я не могла, или не хотѣла сознаваться, я не позволила бы себѣ давать клятву.
   -- Этого и ждетъ отъ васъ правосудіе.
   -- Беатриче Ченчи, началъ Москати: -- васъ обвиняютъ, и на это есть достаточныя доказательства, въ томъ, что вы въ сообществѣ вашей мачихи и братьевъ, подготовили убійство отца вашего, графа Франческо Ченчи. Что вы имѣете сказать на это?
   -- Это не правда.
   Она произнесла слова эти такъ откровенно, въ нихъ видна была такая невинность, что имъ невозможно было не повѣрить; но судья Лучіани не вѣрилъ и бормоталъ сквозь зубы:
   -- Не правда? вотъ какъ!
   Москати продолжалъ:
   -- Васъ обвиняютъ въ томъ, что вы, вмѣстѣ съ поименованными лицами, дали приказаніе убить Франческо Ченчи разбойникамъ Олимпію и Марціо, обѣщая имъ восемь тысячъ золотыхъ дукатовъ, изъ которыхъ одну половину выдать тотчасъ, а другую послѣ совершенія убійства.
   -- Это не правда.
   -- Вотъ мы сейчасъ увидимъ, правда или нѣтъ, ворчалъ Лучіани.
   -- Васъ обвиняютъ, и обвиненіе это ясно изъ процесса, въ томъ, что вы подарили Марціо въ награду за убійство красный плащъ, обшитый золотомъ, принадлежавшій покойному графу Ченчи.
   -- Это не вѣрно. Отецъ мой самъ подарилъ этотъ плащъ своему слугѣ Марціо, передъ отъѣздомъ изъ Рима въ Рокка-Петрелла.
   -- На васъ лежитъ обвиненіе, и этому есть ясныя доказательства въ процессѣ, въ томъ, что вы велѣли совершить убійство девятаго сентября тысячу пятьсотъ девяносто осьмаго года; и это было сдѣлано по настоянію вашей мачихи, которая не хотѣла допустить, чтобъ убійство произошло осьмаго сентября, въ день Рождества Богородицы. Олимпій и Марціо вошли въ комнату, гдѣ спалъ Франческо Ченчи, которому передъ тѣмъ дали выпить вина съ опіумомъ; а вы съ Лукреціей Петрони, съ Джакомо и Бернардино Ченчи ждали совершенія убійства въ сосѣдней комнатѣ. Когда убійцы выбѣжало изъ спальни перепуганные, вы спросили ихъ: что случилось новаго? за вопросъ вашъ они отвѣчали вамъ, что у нихъ не хватаетъ духу убить спящаго человѣка; тогда вы стали выговаривать имъ этими словами: "какъ! если вы не рѣшаетесь убить отца моего во время сна, то какъ же у васъ можетъ хватить рѣшимости убить его, когда онъ проснется! И за это-то вы подучаете четыре тысячи дукатовъ? Такъ если трусость ваша такова, я сама своими собственными руками убью отца моего и вамъ самимъ не сдобровать". Послѣ этихъ угрозъ убійцы вернулись въ комнату графа, и одинъ изъ нихъ вонзилъ ему кинжалъ въ горло, между тѣмъ какъ другой вбилъ въ лѣвый глазъ большой гвоздь. Разбойники, получивъ обѣщанную награду, уѣхали; а вы, вмѣстѣ съ мачихой и братьями, потащили тѣло несчастнаго отца вашего на балконъ и оттуда бросили его на бузинное дерево. Что вы на это скажете?
   -- Милостивые государи! Я скажу, что допросы о такихъ ужасныхъ звѣрствахъ могли бы относиться скорѣй къ стаду волковъ, чѣмъ ко мнѣ. Я отвергаю ихъ всѣми силами моей души.
   -- Васъ обвиняютъ еще въ томъ, что вы приказали Марціо убить Олимпія, изъ страха, чтобъ онъ ее выдалъ васъ. Отвѣчайте.
   -- Могу я говорить?
   -- Даже должны; говорите откровенно все, что можетъ уяснить дѣло суду и служить къ вашему оправданію.
   -- Мнѣ нечего говорить вамъ, что я не была воспитана для подобныхъ ужасовъ; я буду говорить, какъ мнѣ внушаетъ сердце; вы извините мнѣ мое незнаніе принятыхъ въ этихъ случаяхъ обрядовъ. Мнѣ едва шестнадцать лѣтъ; меня воспитала святая женщина, мать моя, синьора Виржинія Санта-Кроче и донна Лукреція Петрони, моя мачиха, извѣстная своимъ благочестіемъ; ни года мои, ни жизнь тѣхъ, которые окружали и наставляли меня, не могутъ заставить подозрѣвать меня въ ужасныхъ преступленіяхъ, которыя на меня взводятъ. Обо мнѣ, о моей жизни, вамъ легко узнать, разспросивши моихъ родныхъ, знакомыхъ и многочисленную прислугу. Моя жизнь -- это книга, состоящая вся изъ немногихъ страницъ: раскройте ее, прочтите внимательно и вы увидите. Притомъ же мнѣ кажется, что для того, чтобы судить основательно о дѣйствіяхъ людскихъ, надо подумать о побужденіяхъ, которыя могли руководить ими. Что же по вашему могло подвинуть меня на такое страшное преступленіе? Жадность къ богатству? Но вѣдь большая часть имущества дома Ченчи есть маіоратъ, который бы никакъ не могъ достаться мнѣ. Изъ доходовъ, арендъ и проч., тоже по закону ничего не достается женщинамъ. Мнѣ наконецъ осталось имѣніе моей матери, которое, какъ говорятъ, составляетъ болѣе сорока тысячъ скудъ и которое отецъ не въ правѣ былъ отнять у меня; вы видите, что жадность не могла быть причиною. Я не отказываюсь, я даже сознаюсь, что отецъ наполнялъ горечью мою жизнь, и.... но религія запрещаетъ оглядываться назадъ и смотрѣть на отцовскую могилу для того, чтобы проклинать ее, и я не хочу говорить объ этомъ; довольно вамъ звать, что для того, чтобъ избавиться отъ постоянныхъ преслѣдованій и жестокостей и сдѣлать жизнь свою менѣе печальною, мнѣ даже не было надобности прибѣгать къ ужасному преступленію, въ которомъ вы обвиняете меня. У меня не было недостатка въ примѣрахъ, какимъ образомъ избавиться отъ преслѣдованій отца. Сестра моя Олимпія обратилась къ святому отцу съ просьбою и, благодаря его доброму сердцу, обвѣнчана съ графомъ Габріэлли ди-Агобіо. Я также послѣдовала ея примѣру и написала прошеніе къ папѣ, которое передала Марціо для того, чтобъ онъ представилъ его для подачи святому отцу.
   -- Увѣрены ш вы, что ваша просьба была представлена?
   -- Я не знаю. Я поручила ее Марціо.
   -- Отчего вы дали Марціо такое важное порученіе?
   -- Потому что отецъ держалъ меня въ заперти, и кромѣ Марціо, къ которому одному отецъ мой имѣлъ довѣріе, ко мнѣ никого не допускали.
   -- Продолжайте.
   -- И даже, предположивши, что природа одарила меня подобною жестокостью и что отецъ далъ мнѣ поводъ совершить такое преступленіе, зачѣмъ бы мнѣ было прибѣгать къ тому способу убійства, о которомъ говорилъ обвинительный актъ? Зачѣмъ было прибѣгать гь оружію, когда за восемь тысячъ дукатовъ можно достать яду, который убиваетъ, не оставляя никакихъ слѣдовъ. Но что я говорю: можно достать ядъ? Меня обвиняютъ въ томъ, что ядъ былъ у меня и что я влила его въ вино съ намѣреніемъ усыпить отца: еслибы такъ, то мнѣ стоило бы только налить его больше, и онъ не проснулся бы. Къ чему жь было прибѣгать къ такимъ опаснымъ мѣрамъ? Къ чему здѣсь разбойникъ? Зачѣмъ столько сообщниковъ, которые часто бываютъ измѣнниками и всегда ведутъ къ гибели? Наконецъ, какая нужда была тутъ въ Бернардино? какой совѣтъ можетъ дать и какую пользу принесетъ двѣнадцати-лѣтній ребенокъ? Онъ могъ только повредить. Еслибы въ семействѣ Ченчи былъ грудной ребенокъ, то и его бы притянули къ сообщничеству въ преступленіи. Вѣдь донъ Джакомо былъ же въ Римѣ въ то самое время, когда это несчастіе случилось, и въ этомъ онъ можетъ представить явныя доказательства. Господа! вы люди достойные и въ подобныхъ дѣлахъ опытные, и погону вы не можете придавать никакой вѣры такимъ злостнымъ выдумкамъ. Если у васъ есть сердце и здравый умъ, вы не только перестанете терзать мою бѣдную душу подобными обвиненіями, не даже во захотите смущать моего разсудка, показывая ему возможность смѣшенія подобныхъ уродствъ!
   Красота Беатриче, ея чудный голосъ, искренность, съ какою она говорила, подѣйствовали на всѣхъ, и всѣ съ восхищеніемъ смотрѣли на нее. Даже нотаріусъ Рибальделла пересталъ писать и старался не проронить ни одного ея слова. Даже Лучіани въ изумленіи воскликнулъ:
   -- Какъ скоро выучиваются въ школѣ дьявола!
   -- Я убѣждаю васъ, сказалъ президентъ Москати, исполнить вашу клятву говорить правду; потому что ваши сообщники уже сознались во всемъ во время пытки...
   -- Какъ! Изъ-за страданій пытки они не побоялись взять себѣ грѣхъ надушу и опозорить себя на вѣки? Ахъ! пытка не доказываетъ истины...
   -- Пытка не доказываетъ истины? воскликнулъ въ ярости Лучіани, который не въ силахъ былъ удерживаться дольше. Онъ вскочилъ съ мѣста и, дрожа всѣмъ тѣломъ, сказалъ:
   -- Ты скоро сама увидишь, имѣетъ ли пытка свойство заставлять говорить правду...
   Беатриче покачала головою и продолжала:
   -- Донна Лукреція, женщина пожилая, изнѣженная, неспособная выносить страданія, могла сдѣлать ложное показаніе для того, чтобъ избавиться отъ пытки; Бернардино -- ребенокъ, готовый отъ боли сказать все, что хотите. Джакомо жизнь давно уже опротивѣла, и онъ не разъ пробовалъ избавиться отъ нея. Вотъ люди, которыхъ вы пытали, и вы воображаете, что открыли истину?
   -- Не эти одни были вашими союзниками, прибавилъ Москати. Другіе также сознались.
   -- Кто же это?
   -- Марціо.
   -- Хорошо; пускай Марціо придетъ сюда, и мы удивимъ, осмѣлится ли онъ мнѣ въ лицо сказать то же самое. Хотя мнѣ пора бы считать людей способными на всякіе ужасы, но я не повѣрю до тѣхъ поръ, пока не услышу своими ушами.
   -- Вы можете удостовѣриться сами, сказалъ Москати, указавъ на введеннаго въ это время Марціо. Беатриче оглянулась.
   Около висѣлицы стоялъ Марціо, или лучше сказать, тѣнь Марціо. Тѣла на немъ уже не было, одни кости да кожа; только стеклянные глаза показывали, что онъ живъ, иначе его можно было принять за трупъ. Онъ попробовалъ сдѣлать движеніе, чтобы броситься къ ногамъ Беатриче, но не могъ ступить нм шагу и упалъ плашмя, лицомъ на землю. Беатриче нагнулась къ нему и протянула руки, чтобы поднять его.
   -- О, моя добрая синьора, вы все таки еще чувствуете жалость ко мнѣ? сказалъ Марціо слабымъ голосомъ. О, синьора Беатриче, пожалѣйте меня, я очень, очень несчастенъ!...
   -- Марціо, зачѣмъ вы обвинили меня? Что я вамъ сдѣлала, что вы рѣшились вмѣстѣ съ другими опозорить мое доброе имя?
   -- Ахъ, я вижу теперь, что Богъ наказываетъ меня за мою преступную жизнь.
   -- Обвиненный, вмѣшался Москати, отвѣчайте: подтверждаете ли вы въ присутствіи обвиненной все то, въ чемъ вы уже сознались?
   -- Нѣтъ; все, что меня заставили подписать, было не правда. Я былъ измученъ пыткой и не зналъ, что дѣлалъ. Въ смерти Ченчи никто не виновенъ, кромѣ меня и Олимпія, котораго я убилъ. Олимпій нанесъ ему ударъ, отъ котораго онъ умеръ. Мы вмѣстѣ потащили его тѣло и бросили на бузинное дерево. Синьора Беатриче невинна, и все семейство невинно. То, что я сказалъ теперь -- правда, и я клянусь въ этомъ. Въ Неаполѣ меня заставили подписать фальшивое показаніе.
   Кончивши говорить, Марціо упалъ бы снова, еслибы палачъ не поддержалъ его.
   -- Скажите мнѣ, синьоръ президентъ, не думаете ли вы, что она заколдовала его? прошепталъ Лучіани на ухо Москати. Этотъ послѣдній съ пренебреженіемъ пожалъ плечами.
   -- И такъ, вы продолжаете отказываться отъ вашихъ прежнихъ показаній? спросилъ Москати Марціо.
   Марціо наклонилъ голову въ знакъ согласія.
   -- Его надо подвергнуть окончательной пыткѣ; другаго средства нѣтъ, сказалъ Лучіани съ какою-то радостью.
   Москати вынулъ платокъ изъ кармана и обтеръ потъ съ лица; потомъ, обратившись къ нотаріусу, сказалъ:
   -- Убѣдите его не отрекаться отъ своихъ прежнихъ показаній... убѣдите его... иначе законъ велитъ подвергнуть его окончательной пыткѣ... убѣждайте его...
   Добрый президентъ говорилъ это голосомъ, прерываемымъ слезами. Нотаріусъ убѣждалъ Марціо, говорилъ ему, что иначе его будутъ пытать до смерти. Марціо не перемѣнилъ своего рѣшенія. Онъ не могъ уже говорить и только дѣлалъ знаки головой. Лучіани съ торжествомъ сказалъ, обращаясь къ палачу:
   -- Начинай!
   Мастеръ Алессандро взялъ Марціо, связалъ руки крестомъ и спиною; попробовалъ, хорошо ли ходитъ веревка на блокѣ, потомъ снялъ шапку и спросилъ:
   -- Со встряской, или безъ встряски, illustrissimo?
   -- Чортъ побери! разумѣется со встряской, отвѣчалъ Лучіани, выходившій уже изъ себя.
   Остальные наклонили головы въ знакъ согласія.
   Мастеръ Алессандро съ помощникомъ подняли потихоньку Марціо. Беатриче склонила свою голову на грудь, чтобы не видѣть ужаснаго зрѣлища; но потомъ какое-то невольное чувство заставило ее поднять голову. Боже! какой ужасъ! И она съ крикомъ закрыла лицо руками... Палачъ, поднявъ Марціо до верху, такъ что его вытянутыя руки достали до перекладины, которая отстояла на шесть аршинъ въ вышину отъ полу, взялъ въ руку конецъ веревки и выпустилъ ее изъ рукъ. Марціо упалъ какъ гиря и повисъ на четверть отъ полу. Сотрясеніе было ужасно; слышно было, какъ трещали кости и разрывались мускулы. Глаза Марціо судорожно раскрылись, точно хотѣли выскочить изъ головы; онъ разинулъ ротъ съ какимъ-то испугомъ и обнажилъ десны, по краямъ которыхъ показалась кровь, Мастеръ Алессандро мрачно глядѣлъ на Марціо. Нельзя было отгадать: доволенъ онъ былъ мастерской встряской, или жалѣлъ о немъ.
   -- Браво, мастеръ Алессандро! Подтяни-ка его еще разъ, да хорошенько, говорилъ Лучіани, опираясь обѣими руками на ручки кресла и приподымаясь отъ удовольствія.
   -- Его больше нельзя поднять, illustrissimo: онъ уже умеръ.
   -- Какъ? какъ? онъ умеръ? неистово кричалъ Лучіани. Какъ онъ смѣлъ умереть, не взявъ назадъ своего отреченія? Попробуйте горячими щипцами: можетъ онъ еще и живъ; положите-ка ему огня подъ подошвы, онъ отлично придетъ въ чувство.
   И судья уже вставалъ со стула, какъ будто желая помочь палачу; но Москати удержалъ его за руку и съ негодованіемъ воскликнулъ:
   -- Вспомните наконецъ о достоинствѣ вашего званія! Что вы, судья, или палачъ?
   Но Лучіани высвободился отъ президента и, подбѣжавъ къ калачу, который прикладывалъ руку къ сердцу Марціо, съ безпокойствомъ спросилъ:
   -- Ну, что?...
   -- Я уже докладывалъ вамъ, что онъ умеръ.
   Тогда Лучіани въ бѣшенствѣ обратился къ трупу Марціо, осыпая его ругательствами:
   -- А, негодяй! ты выскочилъ изъ рукъ моихъ!
   Потомъ онъ подбѣжалъ къ столу, у котораго сидѣли судіи, и обратился къ Москати, крича какъ полоумный.
   -- Ну, господинъ президентъ, теперь надо ковать желѣзо, пока оно горячо; надо воспользоваться страхомъ, который это зрѣлище должно было навѣять на душу обвиненной, попробуемъ-ка, какимъ голосомъ запоетъ она, когда ее подтянуть кверху веревкой.
   -- Довольно! строго сказалъ Москати; засѣданіе кончено, и онъ всталъ, чтобъ уйти.
   Беатриче, блѣдная какъ полотно, чуть не упала въ обморокъ; губы ея посинѣли, въ глазахъ потемнѣло. Но черезъ минуту она пересилила себя, подняла голову и храбро подошла къ трупу Марціо.
   -- Несчастный! говорила она. Ты не могъ спасти меня; но я прощаю тебѣ и молю Бога, чтобъ и онъ простилъ тебя. Ты много грѣшилъ; но ты также много любилъ и много страдалъ. Ты жилъ преступно, но погибъ за правду. Я завидую тебѣ... да... моя жизнь такова, что я должна завидовать умершимъ. Я ничѣмъ другимъ не могу показать тебѣ мое участіе, какъ оказавши тебѣ послѣднюю услугу, и я дѣлаю это отъ всего сердца.
   Говоря это, она закрыла ему глаза, которые были страшно открыты и наводили невольный ужасъ.
   -- Теперь идемте въ тюрьму, сказала она обращаясь къ тюремщикамъ.
   Но у нея подкашивались ноги, и она съ каждымъ шагомъ готова была упасть. Мастеръ Алессандро снялъ шапку и, стоя въ почтительномъ разстояніи отъ нея, сказалъ:
   -- Синьора, я знаю, что вы не можете дотронуться до меня, дай Богъ, чтобъ и я никогда не дотронулся до васъ: но вамъ нужна поддержка. Если позволите, я позову кого нибудь такого, на кого вы можете опереться безъ боязни.... Она родилась отъ дурнаго корня и въ тюрьмѣ, во несмотря на это, она тоже цвѣтокъ, который можетъ смѣло предстать передъ мадонной... я позову вамъ свою дочь.
   Палачъ взялъ свистокъ и издалъ протяжный звукъ. Черезъ нѣсколько минутъ явилась молодая дѣвушка, прекрасная собой, во блѣдна я какъ воскъ. Бѣдняжка! и она знала, что рождена была для несчастья.
   -- Виржинія, сказалъ ей отецъ, дай свою руку этой синьорѣ... она такая же несчастная, какъ и ты.
   Беатриче съ перваго взгляда почувствовала расположеніе къ этой дѣвушкѣ; но когда она услышала, что ее зовутъ такъ же, какъ ея покойную мать, то грустно улыбнулась ей и, опершись на ея руки пошла съ нею въ свою тюрьму.
   Мастеръ Алессандро не безъ намѣренія далъ Марціо эту ужасную встряску; онъ зналъ, что тотъ по крайней мѣрѣ умретъ на мѣстѣ.
   Онъ сдѣлалъ это не изъ злости, но изъ жалости. Для того чтобъ этотъ несчастный умеръ скорѣй и меньше мучился, палачъ пожертвовалъ тридцатью скудами, которыя получилъ бы за его казнь; а для палача это поступокъ не ничтожный.
  

ГЛАВА XX.

Пытка.

   Президентъ Улиссъ Москати вышелъ изъ присутствія съ сердцемъ, полнымъ скорби. Его добрая душа, вслѣдствіе большихъ несчастій, недавней потери жены и любимой дочери, сдѣлалась еще болѣе способною сочувствовать бѣдствію другихъ. Молодость Беатриче, спокойствіе и искренность, съ какими она говорила на допросѣ, подѣйствовали на него. Онъ вѣрилъ ея исповѣди, онъ былъ убѣжденъ, что она невинна. Онъ даже въ тотъ же вечеръ отправился къ папѣ, съ цѣлью высказать ему свое убѣжденіе. Климентъ VIII чувствовалъ не менѣе его, что Беатриче невинна, но онъ зналъ также, что фамилія Ченчи обладаетъ несмѣтными богатствами, и ухватился за первую возможность истребить ее для того, чтобъ завладѣть ея сокровищами. Результатъ посѣщенія Москати былъ тотъ, что на мѣсто его былъ назначенъ президентомъ Лучіани, а Москати удалился въ монастырь, гдѣ и кончилъ свою жизнь.
   И вотъ, Беатриче опять передъ судьями, но напрасно взоръ ея ищетъ Москати. Она теперь въ полной зависимости отъ звѣрскаго Лучіани, и глаза его блестятъ злобой.
   -- Обвиненная! начинаетъ онъ, вы слышали въ прошлый разъ, въ чемъ васъ обвиняютъ; хотите ли, чтобы вамъ прочли еще разъ.
   -- Нѣтъ, не надо; это такія вещи, которыя достаточно услышать одинъ разъ, чтобы никогда не забыть.
   -- Особенно, когда онѣ совершены нами. Теперь я убѣждаю васъ сознаться, такъ какъ сообщники ваши уже сознались во всемъ и обвинили васъ. Впрочемъ въ крайнемъ случаѣ, правосудіе можетъ обойтись и безъ вашего сознанія...
   -- Въ такомъ случаѣ, зачѣмъ вы такъ настоятельно требуете его?
   -- Я настаиваю ради спасенія души вашей. Какъ христіанка и католичка, вы должны знать, что умереть, не исповѣдавши своихъ грѣховъ, значитъ погибнуть на вѣки.
   -- Меня удивляетъ, господа, какимъ образомъ забота о спасеніи вашихъ собственныхъ душъ можетъ еще давать вамъ время думать о моей душѣ? Предоставьте всякому заботиться о самомъ себѣ. Если вы убѣждены въ моей винѣ, осудите меня, и только.
   -- Обвиненная! Знайте, что дерзость, съ которою вы говорите и присутствіи вашихъ судей, можетъ только ухудшить ваше положеніе, которое и безъ того уже довольно серьёзно. Я еще разъ спрашиваю васъ: намѣрены вы сознаться или нѣтъ?
   -- Я сказала всю правду. Ложнаго показанія, котораго вы отъ меня требуете именемъ Бога, въ чьи руки я отдаю себя, вы не вырвете изъ меня ни мученіями, ни увѣщаніями.
   -- Это мы увидимъ. А до тѣхъ поръ надо вамъ знать, что мнѣ удавалось справляться и не съ такими умами, какъ вашъ. Нотаріусъ, пишите: "Во имя отца и сына и святаго духа аминь. Повелѣваемъ предать обвиненную пыткѣ бдѣнія (vigilia) на сорокъ часовъ. Назначаемъ присутствовать при бдѣніи нотаріуса Рибальделла на первые четыре часа; нотаріуса Грифа на вторые, и нотаріуса Бамбарино за третьи; и мѣняться имъ въ томъ же порядкѣ въ теченіе всѣхъ сорока часовъ, если обвиненная не исповѣдаетъ прежде своей вины".
   Виджиліей назывался табуретъ, вышиною около полутора аршинъ, шириною въ четверть съ небольшимъ, оканчивавшійся почти остроконечно; спинка была тоже съ заостреннымъ ребромъ.
   Несчастную заставили сѣсть на этотъ острый табуретъ; ноги ей связали для того, чтобъ она не могла дотрогиваться ими до полу и тѣмъ облегчать нѣсколько страданіе; руки завязали назадъ веревкой, которая спускалась на блокѣ съ потолка. Около нее приставлены были сбирры, чтобы безпрестанно толкать ее въ бока, притомъ она билась объ остріе сидѣнья и спинки. Палачъ мастеръ Алессандро, долженъ былъ каждые полчаса подымать ее на веревкѣ и выпускать веревку изъ рукъ, для того чтобы мученица всею своею тяжестью падала на острое сидѣнье. Онъ исполнялъ только то, что ему было приказано. Слишкомъ много глазъ слѣдило за нимъ; ему нельзя было бы ослушаться, да притомъ же у него было одно только средство обнаруживать жалость: это -- избавлять людей отъ слишкомъ долгихъ мученій и прекращать скорѣе ихъ жизнь. Больше этого онъ ничего не могъ сдѣлать, а можетъ быть и не хотѣлъ даже. Ему было доступно нѣкоторое чувство состраданія, но вѣдь онъ былъ палачъ по ремеслу.
   Я не стану говорить о грязныхъ намекахъ, которые пришлось слышать святой дѣвственницѣ отъ всѣхъ этихъ звѣрей съ человѣческими лицами, которые окружали ее, и больше всѣхъ отъ нотаріуса Рибальделлы, въ которомъ, какъ въ зеркалѣ, отражалась душа Лучіани. Этотъ послѣдній являлся часто даже во время ночи и, взбѣшенный стойкостью молодой дѣвушки, повторялъ всякій разъ: "толкайте ее крѣпче, подымайте чаще"! Я не стану описывать ея горячихъ слезъ, страшныхъ мукъ, отъ которыхъ ее обдавало холоднымъ потомъ, частыхъ обмороковъ и жестокаго состраданія палачей, которые разными уксусами и спиртуозной солью приводили ее въ чувство для новыхъ, еще большихъ страданій. Нѣтъ, перо съ содроганіемъ отказывается описывать всѣ эти ужасы, которые намѣстники Христовы поддерживали и распространяли съ такимъ религіознымъ усердіемъ. Я лучше буду говорить о сверхъестественной храбрости и стойкости необыкновенной дѣвушки, которая несмотря на страшныя пытки осталась при своемъ рѣшеніи -- скорѣе мученически умереть, чѣмъ опозорить себя сознаніемъ во взведенномъ на нее преступленіи. По окончаніи пытки ее почти полумертвую отнесли въ тюрьму и уложили въ постель.
   Два дня ее не трогали. На третій день сбирры пришли опять за ней. Лучіани звалъ ее для новыхъ мученій. Она просила дать время одѣться: сбирры, понимая, что нельзя тащить ее полу нагую, согласились и вышли съ условіемъ, чтобъ она торопилась. Дочь палача помогала; одѣваясь, она говорила ей:
   -- Слушай, сестра моя; ты знаешь, что меня зовутъ для новыхъ мученій; я могу умереть во время пытки, какъ умеръ при мнѣ бѣдный Марціо; а мнѣ хочется оставить тебѣ память обо мнѣ, моя милая Виржинія. Ты возьмешь себѣ всѣ мои платья и вещи, какія есть со мною въ тюрьмѣ... возьми также этотъ крестикъ, онъ -- моей матери; но съ условіемъ... если я останусь живою послѣ пытки и буду имѣть возможность дать тебѣ что нибудь другое на память, ты мнѣ отдашь его: мнѣ хотѣлось бы быть похороненной съ нимъ. Изъ этихъ Фіалокъ, орошенныхъ столько разъ моими слезами и выросшихъ подъ лучомъ солнца, косвенно и грустно пробивавшимся сквозь рѣшотки этой тюрьмы, дѣлай каждый день, на сколько ихъ станетъ, букетикъ для образа мадонны, который виситъ надъ моей постелью. Да... послушай Виржинія... при этомъ румянецъ покрылъ ея щеки, и она стала говорить тише; ты можетъ быть знаешь, что у меня есть... ахъ! нѣтъ... у меня былъ возлюбленный, прекрасный и добрый, я любила его... и онъ любилъ меня и можетъ быть не пересталъ любить; но на землѣ намъ никогда уже не соединиться!... можетъ быть на небѣ... Возьми этотъ образъ и отнеси его кардиналу Маффео Барберини; скажи, что его посылаетъ ему Беатриче для того, чтобъ онъ отдалъ его своему другу, и пусть онъ скажетъ ему, что я передъ этимъ образомъ молилась о немъ...
   -- Да что вы собираетесь на свободу, что ли? ужъ мы васъ цѣлый часъ ждемъ, кричали сбирры.
   Беатриче пошла. Виржинія не успѣла отвѣтить ей ни одного слова; слезы душили ее. Она, плача и осыпая ее поцѣлуями, проводила ее до двери. Беатриче оглянулась, переступая порогъ, и увидѣла, какъ добрая дѣвушка бросилась на колѣна передъ образомъ, на который повѣсила ея брилліантовый крестикъ.
   Когда Беатриче явилась передъ судьями, блѣдная, измученная, съ потухшими глазами, окаймленными синею тѣнью, то даже Лучіани старался сдѣлать помягче свое звѣрское лицо и Свой хриплый голосъ.
   -- Благородная дѣвушка! говорилъ онъ, пусть Богъ скажетъ вамъ, какъ сердце мое страдало отъ необходимости мучить васъ; я самъ не найду приличныхъ словъ, чтобы высказать вамъ то, что а чувствовалъ. У меня тоже есть дочери вашихъ лѣтъ, хотя не такія прекрасныя какъ вы; видя ваши мученія, я спрашивалъ себя: что было бы со мной, еслибъ онѣ испытывали то же самое? Долгъ судья, чувство человѣка и состраданіе христіанина заставляютъ меня убѣждать васъ подумать о себѣ. Къ чему ведетъ ваше упрямство? Я уже сказалъ вамъ и повторяю еще разъ: въ процессѣ множество доказательствъ вашей преступности; сознаніе самихъ сообщниковъ вашихъ обвиняетъ васъ. Откровенной исповѣдью вы заслужите милость святаго отца. Онъ болѣе расположенъ миловать, чѣмъ карать. Ему дороже всего титулъ милосердаго, и Климентъ своими дѣяніями хочетъ доказать, что онъ его достоинъ. Не вынуждайте меня, синьора Беатриче, прибѣгать къ строгости; представьте себѣ, что муки, испытанныя вами противъ моего желанія, это удовольствія въ сравненіи съ тѣми страшными пытками, которыя правосудіе оставляетъ для некающихся преступниковъ.
   -- Зачѣмъ вы искушаете меня? спокойно отвѣчала Беатриче. Развѣ недовольно съ васъ того, что вы можете, какъ хотите, мучить все тѣло? А вы хотите еще унизить мою душу. Мое тѣло принадлежитъ вамъ... жестокая сила отдала его въ ваши руки... мучьте его, сколько хотите, но душа моя собственность, мнѣ ее далъ мой создатель; и а не испугаюсь вашихъ угрозъ и не сдамся на ваши увѣщанія; я скорѣе готова терпѣть еще большія муки, чѣмъ даже тѣ, какія вы способны выдумать.
   Глаза Лучіани прищурились отъ злости; онъ ударилъ руками во столу и заревѣлъ:
   -- Ad torturam... ad torturam capiltorum!... Гдѣ мастеръ Алессандро? Онъ долженъ быть всегда здѣсь, когда я предсѣдательствую.
   -- Онъ пошелъ по дѣлу въ Бакано и сказалъ, что вернется въ теченіи дня.
   -- Такъ принимайся ты, Карлино; я тебя считаю за хорошаго парня и надѣюсь, что ты не осрамишься.
   Помощникъ палача Карлино отвѣчалъ добродушно, потирая руки.
   -- Постараемся, illustrissimo.
   Два сбирра схватили Беатриче, распустили чудные золотые волосы, скрутили ихъ, привязали къ веревкѣ и, съ ужасной силою и быстротою, подняли за нихъ Беатриче. Но мы не станемъ описывать подробностей этой страшной пытки.
   Лучіани, протянувши руки на столъ, началъ кричать:
   -- Сознавайтесь...
   -- Я невинна...
   -- А ну-ка приподымите ее еще, дергайте крѣпче... крѣпче... сознавайтесь.
   -- Д невинна.
   -- А? вы не хотите говорить правду? хорошо. Ad torturam canubis.
   Карлино, повинуясь безпрекословно данному приказанію, обвертываетъ правую руку Беатриче въ мотокъ пеньки и скручиваетъ мотокъ изо всей силы, какъ прачки скручиваютъ бѣлье для того, чтобы выжать изъ него воду. Кости трещатъ, мускулы разрываются, кровь струится изъ жилъ. Президентъ Лучіани, не моргнувъ глазомъ, повторяетъ при каждой страшной судорогѣ:
   -- Сознавайтесь въ преступленіи.
   -- О Боже! Боже мой!
   -- Я вамъ говорю: сознавайтесь.
   -- Отецъ небесный!... приди на помощь невинному твоему созданію!
   -- Скрутите крѣпче и подымите ее еще разъ на воздухъ... вотъ такъ... опускайте скорѣй, чтобы было сильнѣе сотрясеніе...
   -- О мать моя! мать моя! Глотокъ воды!... я умираю... ради Бога, воды... дайте минуту облегченія...
   -- Что за облегченіе? Сознавайтесь.
   -- Я...
   -- Скорѣй сознавайтесь?
   -- Я невинна.
   Ярость Лучіани не знала мѣры.
   -- Стягивай еще... ломай ей кости, кричитъ онъ, дрожа всѣмъ тѣломъ,-- покуда не выжмешь изъ нея сознанія.
   -- О Боже! какое мученье... Я христіанка... крещеная... Умираю! умираю...
   -- Сознавайтесь!... созн...
   Ужасный кашель, который казалось готовъ былъ задушить Лучіани, перервалъ его.
   -- Я невинна...
   -- Давайте бичовочки... сейчасъ пытку бичовочекъ!
   Это была возмутительная сцена: всѣ присутствующіе желали окончанія пытки; сами палачи выбились изъ силъ; Беатриче не обнаруживала болѣе признаковъ жизни.
   -- Бичовочки, говорю вамъ... бичовочки... кричалъ Лучіани, прерываемый кашлемъ.
   Перепуганные палачи стояли неподвижно, а злость душила Лучіани, и изъ его горла выходили одни неясные звуки. Палачи не могли себѣ представить, чтобы президентъ былъ въ своемъ умѣ; пытка бичовочекъ состояла въ томъ, что несчастнаго обматывали тонкими, рѣжущими бичовками и стягивали ими до того, что въ тѣлѣ перерѣзывались нервы и жилы, и все тѣло превращалось въ одну сплошную рану. Было ясно, что въ томъ состояніи, въ которомъ была Беатриче, она не могла бы вынести этой пытки.
   Но вотъ на порогѣ двери показалось багровое лицо мастера Алессандро. Онъ пріостановился, окинулъ взглядомъ происходящую сцену, и хотя онъ былъ и палачъ, но и въ немъ какъ будто шевелилось что-то; по крайней мѣрѣ онъ никакъ не могъ застегнуть свою красную куртку и руки перескакивали отъ одной петли на другую, не попадая на пуговицы. За исключеніемъ этого, лицо его ничего, что могло бы заставить подозрѣвать въ немъ волненіе. Онъ спокойно подошелъ къ страдалицѣ, внимательно осмотрѣвъ ее и потопалъ пульсъ; потомъ, оборотясь къ Лучіани съ нахмуренными бровями, которыя наводили ужасъ не только на осужденныхъ, но и на самихъ судей, сказалъ:
   -- Illustrissimo, объяснитесь хорошенько, хотите вы, чтобъ подсудимая созналась, или умерла?
   -- Умерла теперь? Боже упаси! Надо чтобъ она созналась...
   -- Въ такомъ случаѣ ее больше нельзя пытать сегодня.
   И такъ, въ тѣ времена палачъ подавалъ примѣръ человѣколюбія.
   -- Мастеръ Алессандро, съ негодованіемъ отвѣчалъ Лучіани, мнѣ кажется, что я столько же какъ и вы знаю ваше ремесло, и...
   Нотаріусъ Рибальделла, который прилѣпился къ Лучіани и основывалъ свою карьеру на его успѣхѣ, боясь скандала, накловился къ президенту и сказалъ ему что-то на ухо. Лицо Лучіани просіяло.
   -- Остановите пытку, мастеръ Алессандро, сказалъ онъ палачу, и постарайтесь привести въ чувство подсудимую. Потомъ, обращаясь къ судьямъ, онъ прибавилъ:-- почтенные товарищи мои, прошу васъ подождать меня на вашихъ мѣстахъ.
   Сказавъ это, онъ вышелъ.
   Черезъ полчаса въ корридорѣ, гдѣ исчезъ Лучіани, послышался звукъ цѣпей, и въ открывшейся двери показались Лукреція, Джакомо и Бернардино Ченчи, убитые какъ люди, вынесшіе уже иного страданій, отъ которыхъ они не успѣли оправиться. Лучіано слѣдовалъ за ними, какъ пастухъ, который гонитъ скотъ въ бойню.
   Съ самаго дня ареста Ченчи не видѣлись между собою. Но внезапно двери ихъ тюремъ открылись, и они, не зная, какъ и почему, очутились въ объятіяхъ другъ друга.
   Всякій пойметъ, какое утѣшеніе, и вмѣстѣ съ тѣмъ сколько горя было для несчастныхъ въ этомъ свиданіи, въ которомъ они могли обнявшись плакать на груди другъ у друга.
   Когда прошли первыя минуты.радостной встрѣчи, Лучіани, грызя себѣ ногти отъ нетерпѣнія, началъ говорить имъ о неимовѣрномъ упрямствѣ Беатриче, которое, по его мнѣнію, было единственной помѣхой къ окончанію процесса и удерживало папское милосердіе, ожидающее только смиренія и раскаянія преступниковъ, чтобъ излиться какъ вода подъ жезломъ Моисея. Что касается до него, то ему несказанно тяжела была необходимость подвергать пыткѣ Беатриче; теперь у него болѣе не доставало духу продолжать пытать ее, пусть они помогутъ ему поколебать ея упрямство. Онъ умоляетъ ихъ, какъ, истинный другъ и христіанинъ, а не какъ судья. Они могутъ быть увѣрены, что у нихъ нѣтъ болѣе ревностнаго заступника и адвоката, какъ онъ.
   Какъ легко обманывать тѣхъ, кто довѣряется! Какъ охотно вѣришь тому, чему хочется вѣрить! Несчастные такъ жаждутъ утѣшенія, что Ченчи безъ труда ввѣрились Лучіани, пообѣщавшему имъ даже, не разлучать ихъ болѣе. Онъ велъ ихъ теперь поддавшихся обману и побѣжденныхъ, и на лицѣ его видно было торжество побѣды.
   Когда бѣдные Ченчи увидѣли истерзанное тѣло Беатриче, которая не обнаруживала никакихъ признаковъ жизни, они разразились горькимъ плачемъ и стали на колѣни передъ мученицей, цѣлуя края ея одежды... они не смѣли дотронуться до ея истерзанныхъ рукъ, боясь увеличить ея страданія. Сердце сжималось при видѣ этихъ несчастныхъ, обремененныхъ цѣпями и колѣнопреклоненныхъ въ какомъ-то обожаніи вокругъ лежащей безъ чувствъ дѣвушки. Они долго оставались, въ этомъ положеніи: когда Беатриче начала приходить въ себя и, еще не открывая глазъ, услышала жалобные стоны, то она подумала, что находится въ чистилищѣ, откуда душа дѣлается достойною подняться на небо, но когда она открыла глаза и увидѣла около себя своихъ дорогихъ родныхъ, убѣжденіе это сдѣлалось въ ней окончательнымъ. Въ радости она воскликнула:
   -- Слава Богу, я наконецъ умерла! и, сказавъ это, закрыла глаза. На бѣду, сильныя боли, мучившія ее нестерпимо, слишкомъ ясно показывали ей что она жива. Открывъ снова глаза, она произнесла голосомъ:
   -- Мои дорогіе, въ какомъ видѣ я вижу васъ!...
   -- А мы, Беатриче, какою мы увидѣли тебя! О Боже! Боже!
   Нѣсколько минутъ спустя, Донъ Джакомо всталъ, цѣпи его загремѣли и при звукѣ ихъ онъ началъ говорить:
   -- Сестра моя, я умоляю тебя Христомъ Богомъ сжалиться надъ собою и не отдавать своего тѣла на такія мученія. Сознайся въ токъ, чего отъ тебя требуютъ, такъ же, какъ мы сознались. Чтожь дѣлать? Я не вижу другой дороги, чтобъ избавиться отъ мученій и кончить жизнь однимъ ударомъ. Гнѣвъ Божій разразился надъ нашими головами. Я покоряюсь бичу, которымъ караетъ васъ Богъ.
   Бернардино рыдая сложилъ, какъ для молитвы, свои дѣтскія руки и говорилъ:
   -- Сознайся, ради любви ко мнѣ, Беатриче: скажи то, чего требуютъ отъ тебя эти господа. Господинъ президентъ далъ мнѣ слово, что насъ освободятъ и мы отправимся домой къ собиранію винограда.
   Донна Лукреція въ свою очередь обратилась къ падчерицѣ:
   -- Дочь моя, возложи свои надежды на Матерь всѣхъ скорбящихъ, Она наградитъ тебя. Кто изъ насъ можетъ назваться невиннымъ? Мы всѣ грѣшны.
   По мѣрѣ того, какъ уговаривали Беатриче, глаза ея принимали все болѣе и болѣе строгое выраженіе. Случайно взглядъ ея остановился на Лучіани, который весь сіялъ злобною радостью. Для нея все стало ясно. Негодованіе, досада и презрѣніе наполнили душу Беатркче. Она чуть не вышла изъ себя, но удержалась и, уже успокоившись, начала говорить:
   -- Я съ безконечною скорбью узнала, что вы не въ силахъ были выдержать мученій и изъ малодушія опозорили свое имя. Я не хочу упрекать васъ. Но я спрашиваю васъ: по какому праву вы хотите, чтобъ я раздѣлила вашъ позоръ? Святые люди учили насъ, что мы не можемъ располагать своею жизнью; какъ же мы можемъ брать на душу нашу преступленіе, въ которомъ не виновны, и позорить наше доброе имя? Несчастные! И какую награду надѣетесь вы получить за ваше малодушіе? Вы, можетъ, думаете спасти себѣ жизнь? Да развѣ вы не понимаете, что нашъ приговоръ произнесенъ уже прежде, чѣмъ убѣдились, виновны мы или невинны? Но съ нихъ мало нашей смерти, и они хотятъ еще нашего позора! Не старайтесь отнять у меня мой мученическій вѣнецъ; я ношу его съ большей гордостью, чѣмъ если бы онъ былъ изъ драгоцѣнныхъ камней. Въ то время, когда все, что есть на землѣ, покидаетъ меня, два ангела все больше и больше овладѣваютъ моимъ умомъ; одинъ изъ нихъ ангелъ невинности, другой ангелъ терпѣнія и твердости; и велика, друзья мои, ихъ власть надо мною, потому что они не только поддерживаютъ меня во время страданій, но обѣщаютъ мнѣ, какъ только настанетъ имъ конецъ,-- а это будетъ скоро,-- поднять меня на своихъ крыльяхъ къ моему Создателю. Прощай земля, напитанная слезами и кровью! Лучь небесныхъ радостей нисходитъ на меня и уничтожаетъ всякое страданіе... о какое наслажденіе, какое счастье я испытываю! ахъ, какъ сладко умереть!...
   Она склонила голову на плечо и опять упала въ обморокъ.
   Тучи, покрывавшія до сихъ поръ солнце, въ эту минуту разсѣялись, и оно озарило своими лучами Беатриче. Ея золотые всклоченные волосы какъ сіяніе окружали ея чело, она была похожа на святую, озаренную ореоломъ божіей благодати.
   Всѣ удерживали дыханіе. Самъ Лучіани почувствовалъ какой-то страхъ и душа его была почти готова растрогаться.
   Изъ груди Беатриче вырвался вздохъ и она пришла опять въ чувство. Ея родные, стоявшіе на колѣняхъ вокругъ нея, исполненные удивленія, обожанія и стыда, рыдая воскликнули:
   -- Беатриче... святой ангелъ... укажи намъ дорогу, по которой мы должны слѣдовать за тобою.
   Беатриче приподнялась немного и, собравши всѣ жизненныя силы, произнесла громко:
   -- Умѣйте умереть!
   -- И мы умремъ, воскликнулъ донъ Джакомо, вставая и потряхивая своими цѣпями передъ самымъ лицомъ судей; мы невинны: мы не убили нашего отца; мы показали это въ мученіяхъ пытки и вслѣдствіе обмана, въ который насъ ввели по неопытности нашей.
   Лицо Беатриче просіяло отъ радости и голосомъ нѣжнымъ, какъ благословеніе матери, она произнесла:
   -- Мученичество на землѣ зовется славой на небѣ: крѣпитесь и умирайте, какъ умирали первые христіане.
   Лучіани безъ труда стряхнулъ съ себя человѣческое чувство, невольно овладѣвшее имъ и которое онъ считалъ искушеніемъ дьявола. Видя, что его новая попытка, вмѣсто того чтобы принести желаемый успѣхъ, на который онъ сильно разсчитывалъ, привела къ противоположному результату, онъ загорѣлся злобою.
   -- Съ вами мы скоро сведемъ счеты, сказалъ онъ, обращаясь къ тремъ Ченчи, и увидимъ, окажетесь ли вы на дѣлѣ такими храбрыми, какъ на словахъ. А теперь, мастеръ Алессандро, приготовьтесь передать подсудимую пыткѣ del taxillo.
   -- Такъ ли я услышалъ, illustrissimo! Вы сказали taxillo?
   -- Да, taxillo. Чтожь это новость для васъ, что-ли?
   -- Нѣтъ, только я не былъ увѣренъ, такъ ли я разслышалъ, отвѣчалъ палачъ и пошелъ за таксиломъ.
   Таксиломъ называли родъ клина, сдѣланнаго изъ пихтовой шишки, конусообразной формы, широкій къ верху и остроконечный къ низу, и пропитанный терпентиномъ и другими горючими веществами. Дьяволъ въ одеждѣ доминиканскаго монаха изобрѣлъ въ Испаніи эту ужасную пытку.
   Мастеръ Алессандро разулъ лѣвую ногу Беатриче, которая казалась произведеніемъ греческаго рѣзца, и сунулъ между ногтемъ и тѣломъ большаго пальца острую часть шишки. Братья Ченчи и Лукреція смотрѣли какъ потерянные на то, что происходило передъ ихъ глазами. Ужасъ охватывалъ ихъ, но что за новая готовилась пытка, они еще не могли понять. Скоро, впрочемъ, они поймутъ, въ чемъ она состоитъ. Палачъ взялъ маленькую свѣчку, зажегъ ее у лампады, горѣвшей передъ распятіемъ, поднесъ ее къ ногѣ Беатриче и прикоснулся пламенемъ къ смолистому клину, который съ трескомъ загорѣлся: пламя мгновенно охватило пальцы ноги.
   То были страданія, выносить которыя было выше человѣческихъ силъ; но, боясь разстроить родныхъ и желая показать имъ примѣръ того, какъ надо выносить пытку, Беатриче старалась побороть боль и молча вынести ее. Она закусила себѣ щеки съ такою силою, что ротъ наполнился кровью, и такимъ образомъ превозмогла одну боль другою, только не въ ея силахъ было удержать дрожь, которая била ея тѣло, и судорожные крики, которые исторгала страшная боль. Наконецъ изъ груди ея вырвался отчаянный, пронзительный крикъ, порвавшій, казалось, нить жизни, и голова Беатриче опустилась какъ у мертвой.
   Даже заяцъ, доведенный до отчаянія, забываетъ свою трусость я кусается. Донъ Джакомо, не колеблясь нагнулся и схватилъ зубами горящій клинъ; но кромѣ обжога самому себѣ, онъ не принесъ этимъ ничего страдалицѣ. Тогда всѣ они, не исключая и кроткой донны Лукреціи, кинулись на Лучіани, готовые растерзать его своими зубами; они ревѣли, какъ дикіе звѣри, и наружность ихъ почти не имѣла человѣческаго вида. Какъ ни безсильна была ихъ ярость, потому что руки ихъ были скованы и рѣшотка не позволяла имъ подойти близко къ судьямъ, но Лучіани перепугался и, вскочивъ на ноги, поднялъ стулъ, чтобы защищаться. Онъ кричалъ изъ за него, какъ изъ за баррикады.
   -- Смотрите, чтобъ они не разорвали цѣпей! Держите ихъ! Вѣдь это Ченчи,-- они способны растерзать человѣка!
   Палачъ, пользуясь смятеніемъ, снялъ клинъ съ ноги Беатриче.
   Несчастныхъ Ченчи удержали безъ труда. Лучіани, взволнованный и видя, что его товарищи и всѣ присутствующіе еще болѣе его пришли въ ужасъ, хотя по совсѣмъ другой причинѣ, счелъ за лучшее прекратить на этотъ разъ истязанія, которыя въ тѣ времена назывались допросами.
   -- Отведите ихъ въ тюрьму порознь, кричалъ Лучіани съ порога двери. Посадите ихъ на пищу покаянія...
   Безчувственная Беатриче была отнесена въ тюрьму и отдана на попеченіе доктора, который, вздыхая, объявилъ, что подсудимая не можетъ быть успѣшно подвергнута пыткѣ ранѣе цѣлой недѣли.
  

ГЛАВА XXI.

Просперъ Фариначчьо.

   -- Введите его сейчасъ,-- сказалъ Чинтіо Писсеро, кардиналъ ди-Санъ Джорджіо,-- слугѣ, который доложилъ ему, что президентъ Лучіани настоятельно проситъ аудіенціи у его преосвященства. Лучіани, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, остановился посреди комнаты, почтительно наклонилъ голову и оставался въ этомъ положеніи, не произнося ни слова.
   Кардиналъ опустилъ вѣки, чтобы скрыть радость, которою блестѣли его глаза, и медленнымъ равнодушнымъ голосомъ, предвѣстникомъ неблагодарности, спросилъ:
   -- Ну, что дѣлается? Что, конченъ наконецъ этотъ знаменитый процессъ?
   -- Ваше преосвященство, отвѣчалъ Лучіани, опустивъ руки по швамъ, вы видите на мнѣ повтореніе исторіи Сизифа...
   Кардиналъ, догадываясь еще болѣе по выраженію лица Лучіани, чѣмъ по словамъ его, объ истинѣ, сбросилъ маску равнодушія и гнѣвно спросилъ:
   -- Что это значитъ? Говорите безъ метафоръ, я не люблю ихъ.
   -- Это значитъ, ваше преосвященство, что не могли добиться никакого сознанія отъ подсудимой Беатриче; и остальные Ченчи, увлеченные ея примѣромъ, взяли назадъ свои показанія.
   -- Но вы... вы сами, чего добраго, ужъ не разжалобились ли?
   -- Я! воскликнулъ Лучіани такимъ тономъ, какъ будто онъ услышалъ величайшую нелѣпость: -- судите сами, ваше преосвященство. Пытка веревки, пытка vigiliae, canubbiorum, rudentium, taxilli,-- я всѣ ихъ испробовалъ, безъ отдыха, одну за другой,-- такъ что я самъ подивился. Еслибъ пытка длилась еще немного, то намъ не пришлось бы больше и говорить о подсудимой и процессъ былъ бы потерянъ. Я довелъ ее до обморока, который длился больше трехъ часовъ.
   -- И даже съ taxillo она не созналась?
   -- Нѣтъ.
   -- Да изъ чего вы ихъ дѣлаете, эти taxillo -- изъ масла, что ли?
   -- Ваше преосвященство, мы дѣлаемъ ихъ изъ пихтовыхъ шишекъ, пропитанныхъ терпентиномъ. И всѣ эти пытки я велѣлъ производить такимъ образомъ, что самъ мастеръ Алессандро совѣтовать прекратить ихъ изъ боязни, чтобъ она не умерла подъ пыткой.
   -- А что это за мастеръ Алессандро?
   -- Палачъ, ваше преосвященство.
   Во всякомъ языкѣ есть такія соединенія звуковъ, которыя особенно непріятно дѣйствуютъ на нервы людей, и слово палачъ принадлежитъ именно къ подобнымъ звукамъ. Кардиналъ сдѣлалъ недовольную мину и съ пренебреженіемъ поднялъ голову, какъ будто хотѣлъ сказать; "съ какой стати между нами замѣшался палачъ?"
   Лучіани также точно мысленно отвѣчалъ: "съ какой стати? очень понятно съ какой, и твоя досада происходитъ оттого именно, что онъ замѣшался тутъ не такъ, какъ тебѣ бы хотѣлось. О! красный человѣкъ! ты сродни палачу не по одной одеждѣ, а и по многому другому!"
   -- Но когда вы увидѣли, что строгостью ничего нельзя сдѣлать, отчего вы не прибѣгли къ кротости и нѣжности?
   -- Я все испробовалъ, ваше преосвященство; я даже рискнуть пообѣщать помилованіе (само собою разумѣется, что я говорилъ это отъ себя, оставляя возможность вашему преосвященству и его святѣйшеству опровергнуть приговоромъ мои слова). Я устроилъ такъ, что сознавшіеся родные ея явились къ ней въ ту минуту, когда, казалось, она должна была быть обезсилена страданіями; они со слезами умоляли ее сознаться, увѣряя, что это единственное средство спасенія. Все было напрасно! Дѣвушка эта, упрямая до невѣроятности, пренебрегла и мученіями, и ласками, и, вытерпѣвъ болѣе, чѣмъ казалось силы человѣческія могли вынести, среди мученій умоляла родныхъ своихъ подражать ея стойкости и взять назадъ свое сознаніе.-- Какъ все это произошло, я и самъ не знаю; не знаю даже, гдѣ я былъ и что со мной было въ то время? только они послушались ея и отреклись отъ всего того, въ чемъ сознались прежде.
   -- Меня никто не увѣритъ, что въ этомъ дѣлѣ дѣйствовали съ тою ревностью, какой требовалъ самый родъ процесса и которой, повидимому было заслуживать выраженное мною желаніе.
   -- Право, ваше преосвященство, напрасно недовольны. Подумайте только, что...
   -- Ну, что же вы предполагаете теперь дѣлать? перебилъ съ сердитымъ видомъ кардиналъ.
   -- Я пришелъ за тѣмъ, чтобъ узнать мудрое мнѣніе вашего преосвященства.
   Они обмѣнялись взглядами, изъ которыхъ однихъ уже было видно, на сколько они ненавидѣли другъ друга. Алчность и жестокость образуютъ вмѣстѣ адскій цементъ, который сплачиваетъ души злодѣевъ до совершеннаго преступленія. Злодѣйство совершилось, и соумышленники дѣлятъ между собою добычу, ненависть и угрызеніе совѣсти.
   Когда совершится кровавое дѣло, кардиналъ возненавидитъ Лучіани двойною ненавистью: ненавистью обязательной признательности и ненавистью соучастія; Лучіани возненавидитъ кардинала, потому что испытаетъ его высокомѣріе и будетъ знать, что онъ злодѣй. Но и теперь уже ихъ ненависть проглядываетъ сквозь нескрываемое презрѣніе одного къ другому и боязнь одного изъ двухъ.
   Послышался легкій стукъ въ дверь и вошелъ человѣкъ съ докладомъ, что адвокатъ Просперъ Фариначчьо проситъ позволенія явиться къ его преосвященству.
   -- Фариначчьо! воскликнули въ одно и то же время кардиналъ и Лучіани. Кардиналъ подумалъ съ минуту и сказалъ:
   -- Введите его. А вы, синьоръ Лучіани, потрудитесь подождать въ передней нашихъ приказаній.
   Предоставляю читателю судитъ, съ какими чувствами Лучіани вышелъ отъ кардинала послѣ такого оскорбленія своего достоинства. Какъ! онъ, президентъ, долженъ выйти для простаго адвоката?
   -- Подите-же, губите свою душу для такихъ господъ! бормоталъ онъ сквозь зубы, уходя.

-----

   -- Ваше преосвященство, началъ Фариначчьо, раскланявшись развязно и съ достоинствомъ кардиналу: я прямо объясню вамъ причину, которая дала мнѣ смѣлость безпокоить васъ. Я пришелъ просить ваше преосвященство позволить мнѣ взять на себя защиту подсудимыхъ Ченчи, вмѣстѣ съ нѣкоторыми изъ своихъ товарищей.
   -- Синьоръ адвокатъ, отвѣчалъ кардиналъ, нахмуривъ брови,-- подумали ли вы, о чемъ вы просите? Развѣ эти злодѣи заслуживаютъ чести вашей защиты? гнусность ихъ преступленія отнимаетъ у нихъ это право, и наконецъ, было бы странно исполнить вашу просьбу, когда процессъ уже конченъ.
   -- Ваше преосвященство, защита есть божественное право. Богъ дозволилъ ее Каину, а кто лучше Его зналъ, что онъ преступен?
   -- Это правда, но человѣческое благоразуміе нашло недостойными права защиты такихъ ужасныхъ преступниковъ. Скажите мнѣ, господинъ адвокатъ, развѣ эти жестокіе дѣти дали своему отцу время защищаться? Они даже не дали ему одной минуты (и это всего, ужаснѣе!) для того, чтобы примириться съ Богомъ и спасти свою душу.
   -- Это такъ, ваше преосвященство, но есть причины, которыя необходимо взять въ соображеніе. Я не стану исчислять всѣхъ тѣхъ милостей, за которыя я обязанъ признательностью его святѣйшеству и вамъ; не буду также говорить, съ какимъ рвеніемъ я стараюсь, на сколько мнѣ позволяютъ мои слабыя силы, дѣлать все, что могу для возвеличенія вашего знатнаго дома; я исполняю простой долгъ благодарности, и объ этомъ не стоитъ и говорить. Если я коснулся этого, то единственно изъ желанія убѣдить ваше преосвященство, что если и этомъ случаѣ и найдется совѣтникъ, болѣе заслуживающій довѣрія, чѣмъ я, то не найдется ни въ комъ такой же преданности. И потому мнѣ хочется передать вамъ, что съ нѣкоторыхъ поръ въ Римѣ распространялось мнѣніе, будто это совершенно невѣроятное дѣло, чтобы Бернардино Ченчи, одиннадцатилѣтній ребенокъ, могъ принимать участіе въ убійствѣ отца; еще менѣе вѣрятъ виновности Беатриче (это была неправда, но онъ лгалъ съ умысломъ,) Беатриче, необыкновенная красота которой и мужество, съ какимъ она перенесла самыя ужасныя пытки, возбудили къ ней всеобщее сочувствіе. Шопотъ клеветы изъ одного уха въ другое распространяетъ молву, будто бы всѣ Ченчи обвинены въ преступленіи потому только, что имѣются виды на ихъ огромныя богатства; дворяне негодуютъ за то, что хотятъ уничтожить знаменитый родъ, который, какъ они говорятъ, происходитъ отъ древнѣйшихъ римлянъ. Я думаю, ваше преосвященство, и многіе раздѣляютъ мое мнѣніе, что для того, чтобы не дать ни малѣйшаго предлога къ подобнымъ клеветамъ, необходимо предоставить подсудимымъ право защиты. Еслибъ вы только слышали, какія ужасаня клеветы распространяются въ народѣ! Вотъ что говорятъ: гдѣ же бѣдному ребенку защищаться противъ старыхъ волковъ? или неопытной молодой дѣвушкѣ? Запуганные угрозами, окруженные предателями...
   Кардиналъ, привыкшій владѣть собою, сохранялъ до сихъ поръ наружное спокойствіе и слушалъ Фариначчьо съ пріятной улыбкой, во при этихъ послѣднихъ словахъ онъ не вытерпѣлъ, сердце его закипѣло злобой, и осъ съ досадой воскликнулъ:
   -- Какъ осмѣливаетесь вы подозрѣвать подобные ужасы?
   -- Да это не я подозрѣваю, ваше преосвященство; эта клевета ходитъ по городу, и она еще не останавливается на этомъ. Говорятъ, будто сознаніе, вынужденное страшными пытками, не есть доказательство; что лучше ужъ было просто избавиться отъ всѣхъ отъ всѣхъ ночью посредствомъ западни.
   Кардиналъ жевалъ бумагу для того, чтобы сдержатъ свай гнѣвъ; но минутами пѣна показывалась по угламъ его губъ. Фариначчьо, какъ человѣкъ проницательный, видѣлъ, что произвелъ впечатлѣніе, и продолжалъ.
   -- Мнѣ тяжело, очень тяжело, ваше преосвященство, слипать всѣ эти толки, и я никогда не рѣшился бы передать изъ вамъ, еслибъ не надѣялся получить отъ подсудимыхъ полнаго сознанія, которое опровергнетъ клевету и дастъ случай святѣйшему отцу показать свою милость и благодушіе, которыми онъ, какъ блестящими лучами, наполнилъ свѣтъ.
   -- И вы точно надѣетесь заставить ихъ сознаться? спросилъ кардиналъ съ просіявшимъ лицомъ.
   -- Да, я надѣюсь.
   -- Всѣхъ?
   -- Всѣхъ...
   -- Я боюсь, что вы берете слишкомъ много на себя, синьоръ Просперо, потому что въ этихъ преступникахъ упрямство равно злодѣйству; а вы понимаете, что двери милосердія могутъ открытье# мольбѣ покаявшагося грѣшника, но никакъ не требованію гордаго упрямца, Да притомъ, въ этомъ дѣлѣ доказательства такъ явны и ихъ такъ много, что они побѣдили бы невѣріе самаго апостола Ѳомы. Мы (и при этихъ словахъ глаза кардинала ядовито засверкали) не привыкли обращать вниманія на молву черни. Развѣ орелъ когда нибудь боялся ящерицы? Въ нашихъ рукахъ есть средства, которыя укорачиваютъ языки, и вы знаете, господинъ адвокатъ, что мы умѣемъ употреблять ихъ въ дѣло.
   Но тѣмъ не менѣе слова Фариначчьо не были сказаны даромъ, и кардиналъ, желая разгадать, какая причина заставила адвоката дѣйствовать такъ, сказалъ, что онъ передастъ его просьбу папѣ; собственно же ему нужно было только время на размышленіе.
   Фариначчьо на поворотѣ одной изъ улицъ открылъ дверцы стоящей тамъ кареты и, обращаясь къ кому-то сидѣвшему въ ней, сказалъ:
   -- Наше дѣло на хорошей дорогѣ, ваше преосвященство.
   Но прежде, чѣмъ продолжать разсказъ, надо знать читателю, что побудило Фариначчьо взяться за защиту несчастнаго семейства Ченчи. Наканунѣ того самаго дня, въ который происходило описанное свиданіе, къ Фариначчьо явился угольщикъ и объявилъ, что имѣетъ переговорить съ нимъ о важномъ дѣлѣ.
   Фариначчьо вѣжливо просилъ его сѣсть и приготовился слушать.
   -- Я буду говорить стоя, отвѣчалъ угольщикъ. Скажите мнѣ, господинъ адвокатъ, слышали ли вы что нибудь о процессѣ Ченчи?
   -- Я полагаю. Онъ перевернулъ весь Римъ верхъ дномъ.
   -- И неужели въ вашемъ сердцѣ ни разу не поднялся голосъ въ пользу этихъ несчастныхъ!
   -- Сколько разъ я слышалъ этотъ голосъ и теперь еще слышу его! Я даже скажу валъ мою тайную мысль: исключительность обстановки, замѣна сострадательнаго и честнаго судьи Москати жестокимъ Лучіани, возрастъ подсудимыхъ и многое другое заставляютъ меня подозрѣвать въ этомъ дѣлѣ какой нибудь скрытый, ужасный умыселъ.
   -- Въ такомъ случаѣ, скажите пожалуйста, отчего же вы, который никогда не отказывали въ своей помощи самымъ презрѣннымъ людямъ, не идете защищать этихъ несчастныхъ?
   -- Потому что, обсушивъ какъ слѣдуетъ дѣло, я вижу, что тутъ сломаешь себѣ ногу. Я уже сказалъ вамъ, я боюсь въ этомъ дѣлѣ тайнаго преслѣдованія... и притомъ, всесильнаго! я боюсь, что это будетъ не правосудіе, а судебное убійство; -- я вижу, другъ мой, или мнѣ кажется, что я вижу правосудіе вооруженнымъ не мечемъ закона, но кинжаломъ бандита, и...
   -- Продолжайте, господинъ адвокатъ, дрожащимъ и умоляющимъ голосомъ сказалъ угольщикъ, видя, что Фариначчьо не рѣшался говорить:
   Просперо подошелъ къ двери и, увѣрившись въ томъ, что она хорошо заперта, вернулся на свое мѣсто.
   -- Ходитъ слухъ, Продолжалъ онъ,-- хотя я этому слуху не вѣрю вполнѣ, что такъ какъ Чеечи чрезмѣрно богаты, а племянники папы чрезмѣрно бѣдны и жадны, то ищутъ повода конфисковать имѣнія Ченчи и передать ихъ потомъ, подъ благовиднымъ предлогомъ, въ которомъ при дворѣ недостатка быть не можетъ, бѣднымъ племянникамъ.
   -- Какъ! хотя бы для этого надо было казнить четыре невинныя существа?
   -- Кардиналы носятъ красныя платья для того, чтобы на нихъ не видно было крови. По скажите, ради Бога, кто вы такой?
   -- Вамъ не для чего знать, кто я, господинъ адвокатъ; все, что я могу вамъ сказать, это то, что нѣтъ несчастнѣе меня человѣка на свѣтѣ. Неужели вы не возьметесь защищать это несчастное семейство?
   -- Во первыхъ, вамъ надо знать, что защита отцеубійцъ допускается особенною милостью, но не предоставляется de jure по закону.
   -- И у васъ достанетъ духу оставить на погибель этихъ несчастныхъ, невинныхъ какъ самъ Христосъ?
   -- Неужели вы считаете ихъ совершенно невинными? Противъ нихъ столько уликъ.
   -- Я? я утверждаю, что они невинны... потому что... убійца графа Ченчи -- я самъ.
   -- Вы? Да кто же вы такой?
   -- Вы обѣщали не спрашивать мое имя. Я убилъ его этими самыми руками и готовъ бы убить его еще разъ.
   Угольщикъ разсказалъ адвокату все, какъ было, передалъ ему всѣ тайны семейства Ченчи, всѣ поступки и слова развратнаго старика, также точно какъ добродѣтель и терпѣніе его дочери, Беатриче.
   Между тѣмъ Фариначчьо, слушая разсказъ, старался всячески отгадать: кто могло быть это таинственное лицо? Одну минуту ему мелькнула мысль, что это Гвидо Гверро, но его онъ зналъ слишкомъ хорошо, а голосъ и манеры угольщика не имѣли ничего похожаго на Гвидо. Подумавъ, Фариначчьо сказалъ: я
   -- Еслибъ я вамъ сказалъ, подите и откройтесь, сдѣлали бы вы это?
   -- Если это надо сдѣлать сію минуту, то мнѣ и тогда будетъ казаться, что это не довольно скоро.
   -- Нѣтъ, нѣтъ! вы будете лишней жертвой, но не спасете ягненка отъ пасти волка. Любовь была такъ же гибельна для несчастной дѣвушки, какъ и ненависть. Народъ приписываетъ ей убійство отца для того, чтобъ облечь ее въ вѣнецъ славы, папа -- для того, чтобы завладѣть ея богатствомъ... Трудное препятствіе, задумчиво говорилъ Фариначчьо, слишкомъ трудное!
   -- Синьоръ Просперо, не оставьте ихъ, ради всего святаго...
   -- И въ добавокъ, продолжалъ Фариначчьо, не слушая его, при дворѣ меня ненавидятъ и готовы смять пальцами, какъ хлѣбный мякишъ, при первой возможности.
   -- При дворѣ есть лица, которыя будутъ за васъ. Я знаю, что кардиналы Франческо Сфорца и Маффео Барберини готовы помочь вамъ...
   -- Это немного облегчаетъ дѣло... А какъ же мнѣ явиться къ этимъ господамъ?
   -- Идите прямо къ нимъ; вы ихъ найдете уже приготовленными.
   Но не смотря на это, Фариначчьо былъ въ нерѣшимости, она видна была на его лицѣ, такъ что угольщикъ умоляющимъ голосомъ, полнымъ слезъ, продолжалъ:
   -- И теперь, когда вы знаете все, неужели вы оставите ихъ погибнуть безъ помощи?
   -- А если я погублю себя вмѣстѣ съ ними?
   -- Въ доброе дѣло не долженъ входить расчетъ.
   Все это говорилось съ такимъ жаромъ, что Гвидо, забывшись, произнесъ послѣднія слова своимъ естественнымъ голосомъ, Фариначчьо, не въ силахъ будучи удержаться, воскликнулъ:
   -- Вы -- монсиньоръ Гвидо?!
   -- Я? я былъ имъ когда-то...
   -- О, Боже! какъ вы измѣнились, сказавъ Фариначчьо, протягивая ему руку, которую тотъ пожалъ съ чувствомъ.
   -- Теперь, когда вы знаете мое несчастіе... когда, вы сами плачете надъ нимъ,-- неужели вы отпустите меня съ моимъ отчаянеімъ?
   -- Пусть будетъ по вашему. Идите и будьте спокойны. Все, что мозгъ можетъ выдумать и языкъ произнесли, будетъ употреблено въ дѣло для оправданія тѣхъ, ея кого вы просите.
   -- Я этого и жду отъ васъ; въ случаѣ неудачи мы прибѣгнемъ къ другимъ средствамъ. Вы увидите... не говорить ей обо мнѣ.... или нѣтъ... говорите... дайте ей это кольцо,-- оно внушитъ ей довѣріе къ вамъ. Между вами кровь ея отца, но я за нее пролилъ эту кровь... я люблю ее... и она не можетъ перестать меня любить:-- мы связаны на вѣки и вмѣстѣ съ тѣмъ разъединены навсегда; наша любовь -- это цвѣтокъ, который сорветъ смерть. Кончивъ говорить, Гвидо разстегнулъ поясъ и отдалъ его Фариначчьо, который не хотѣлъ его брать, но Гвидо настоялъ:
   -- Я не думаю деньгами отблагодарить васъ за то, что вы дѣлаете; благодарность моя кончится только съ моею жизнію; но, отказывая мнѣ въ моей просьбѣ принять это, вы меня огорчаете; а вы знаете, что у меня уже и такъ довольно горя.
   Оставшись одинъ, Фариначчьо сталъ думать о необыкновенности всего, что слышалъ, и о бѣдствіи, которое висѣло надъ головою несчастнаго семейства Ченчи; потомъ мысли его перешли къ защитѣ, м онъ мигомъ нашелъ, на чемъ ее основать, и къ несчастью былъ убѣжденъ, что это лучшее средство было и единственное. Недостатокъ Фариначчьо, какъ адвоката, заключался именно въ томъ, что онъ слишкомъ быстро останавливался на какой нибудь одной мысли, и уже ничто не могло его заставить перемѣнить ее. Большею частію онъ выбиралъ удачно, но если онъ съ разу ошибался, то уже не было никакого спасенія.
   На другой день Фариначчьо получилъ папское разрѣшеніе защищать семейство Ченчи. Въ этомъ первомъ успѣхѣ онъ видѣлъ хорошее предзнаменованіе и былъ внѣ себя отъ радости. Онъ тотчасъ отправился къ адвокатамъ де-Анжелисъ и Альтери и упросилъ ихъ взять вмѣстѣ съ нимъ защиту семейства Ченчи. Подмога, ихъ была очень важна для него, потому что де-Анжелисъ, какъ адвокатъ бѣдныхъ, пользовался большой популярностью въ народѣ, а Альтьери, какъ человѣкъ знатнаго происхожденія, былъ очень, уважаемъ дворянствомъ. Они не оправдали сразу главной идеи, на которой Фариначчьо основывалъ свою защиту, но послѣ долгаго пренія, онъ убѣдилъ, ихъ, доказавъ, что на это дѣло надо смотрѣть какъ на безнадежное и идти на рискъ. На чемъ онъ основывалъ свою защиту, мы увидимъ послѣ.
  

ГЛАВА XXII.

Жертва.

   Беатриче лежала въ своей тюрьмѣ. Все тѣло ея болѣло страшно, она не могла сдѣлать ни малѣйшаго движенія безъ того, чтобы не испытывать невыносимыхъ страданій, а между тѣмъ мысли ея были поглощены душевными страданіями, которыя для нея были во сто разъ тяжелѣе. Ола думала о своемъ возлюбленномъ. Судьба разразила надъ ними свою молнію и сломила ихъ на двое какъ тростникъ. Въ ея жизни не было теперь цѣли; умретъ она, или останется жива, все равно,-- Гвидо уже не можетъ протянуть ей руку, чтобъ удержать ее на краю пропасти; еще менѣе онъ можетъ протянуть ее за тѣмъ, чтобы быть ея мужемъ. Она уже болѣе и не думаетъ о жизни, бывшей для нея однимъ страданіемъ: "я уже стою одной ногой въ гробу", говоритъ она про себя, а Богъ проститъ мнѣ мои грѣхи за мои страданія. Но онъ!... проститъ ли его Богъ? А отчего Ему не простить его? Богъ всегда прощаетъ того, кто кается отъ глубины души. А раскается ли онъ? Нѣтъ, онъ не раскается; онъ готовъ бы вновь сдѣлать тоже самое... да, навѣрное; иначе онъ не любилъ бы меня; я на его мѣстѣ сдѣ она не бледнея созналась в этом. Кто же эта женщина с столь жестоким сердцем? Вот она: это девушка шестнадцати лет; её лицо кажется сделано руками ангелов для того, чтобы на земле сохранился образ чистоты небесной. Невинность может поцеловать ее в уста. Кротость говорит и улыбается её устами. Нет человека, который не восхвалял бы ее и не превозносил до небес; много горестей она утешила, много слез пролила от несчастий ближних. Что же могло подвинуть эту ангельскую душу на ужасное преступление? Жадность к деньгам? В шестнадцать лет дитя думает о деньгах столько же, сколько соловей, оглашающий своими песнями майские ночи; она думает о деньгах столько же, сколько бабочка, порхающая в лучах летнего солнца. В шестнадцать лет девушка -- вся любовь к небу и природе. Но предположим даже, что она любит деньги, каким же образом корыстолюбие могло подвинуть ее к преступлению? Большое богатство, оставленное ей матерью, ни в каком случае не могло быть отнято отцом; если она надеялась ценою преступления получить свободное имущество отца, то она никак не могла получить их через его смерть: ненавидя всех своих детей, он и так намерен был лишить их всего; но он не отказал бы ей ни и чем, если б только она согласилась исполнить его неотступные желания. О заповедных имениях нечего и говорить, -- они ни в каком случае, даже в случае преступления, отцеубийства или государственной измены, не могут выйти из прямого мужеского колена.
   При этих словах папа опустил голову, и глаза его засверкали. Кардинал Сан-Джорджио, напротив, поднял свою голову и искоса взглянул на святого отца. Эти оба взгляда выражали одну и туже мысль:
   -- Надо этого сделать нашим....
   -- Мы видим труп с перерезанным горлом и с ужасом узнаем, что это отец, убитый дочерью: она сама в этом сознается: -- меня также пробирает холод и зубы стучат от ужаса; но будем храбры, решимся вникнуть, кто был тот, который теперь превращен в труп. Завернув свое нагое тело в плащ, он открывает дверь в комнату, где томится его несчастная заклиненная им дочь; он подходит к её постели, она плачет во сне: для несчастной девушки даже и сон не друг. Богохулец, закрыв лампаду, горящую перед образом Пречистой Девы, отдергивает покрывало и обнажает женственное тело, которое должно быть святыней для отца. У кого из присутствующих здесь бьется отцовское сердце -- пусть тот пойдет за мною и посмотрят на этого безбожного старика. С лицом сатира, весь дрожа отвратительным сладострастием, он сбрасывает плащ, простирает руки, -- он уже дотрагивается до тела девственницы и.... Беатриче чувствует холодное прикосновение ящерицы... она просыпается.... что ей остается делать?
   "Отцы, я повел вас смотреть эту ужасную картину, и повел вас не напрасно -- отвечайте, скажите, какою бы вы желали видеть в эту минуту Беатриче?.. недостойною?... презренною, какою не захотела быть римская девственница, или несчастнейшею, какова она теперь? -- Беатриче встретилась лицом к лицу с бедою: она схватила кинжал и спасла свое имя от позора. Сожалея об этой страшной решимости, мы в то же время должны удивляться и поклоняться мужественной девушке, которая в былые времена Рима удостоилась бы триумфа и которую нынешний Рим измучил в пытке; которой грозит постыдная смерть".
   Фариначчъо говорил долго и красноречиво, приводил законы в доказательство того, что Беатриче заслуживает прощения, ссылался на разные случаи; но мы пропустим все это и перейдем прямо к заключению речи:
   "Зачем её самой нет здесь -- этой несчастной Беатриче? я указал бы вам на её тело, где кротость и невинность начертаны рукою Бога, и сказал бы вам: если в вас достанет смелости, кладите на нем клеймо позора!
   Боже! пуст не будет сказано, что здесь, в Риме, в столице католического мира, куртизанке воздвигнута статуя в пантеоне, а, Беатриче, мужественной девственнице -- эшафот, что бесстыдство заслужило божественные почести, а беспорочность -- смерть. О! Если б я имел могущество Сципиона, к бы последовал его примеру и воскликнул бы: римская девственница, поборов слабость своего пола, победив всякий страх, сумела мужественно защитить свою непорочность; она добродетельнее Лукреции и счастливее Виргиния; её именем и примером должны гордиться латинские женщины; что нам оставаться здесь толковать о том: виновна она, или невинна? идемте, лучше, судьи, защитники и народ, в Ватикан благодарить Бога за то, что он хранил для наших дней эту необыкновенную девушку!"
   Присутствующие были поражены до глубины души речью Фариначчьо, и если б не уважение к присутствию папы, или вернее, не страх швейцарских алебард, то зала, верно, огласилась бы рукоплесканиями. Когда речь кончилась, судьи удалились для произнесения приговора.
   После долгого ожидания пронесся слух, что приговор будет объявлен только поздно ночью. Тогда все удалились, одни с надеждой, другие с боязнью в сердце, смотря по характеру, но все, моля Бога, чтоб он направил на истинный путь умы судей.
   Фариначчьо, опьяненный успехом и похвалами, которые слышал со всех сторон, был уверен, что спас Беатриче.
   В двенадцать часов ночи ему принесли пакет с папской печатью; дрожащими руками он распечатал его, в надежде найти в нем помилование семейства Ченчи, но ошибся. Это была папская грамота, делавшая его духовным советником священного римского судилища со всеми преимуществами, почестями и содержанием, присвоенными этому месту.
   -- Слава Богу, это не то известие, которого я ждал, но оно доказывает по крайней мере, что дело идет хорошо. Если бы его святейшество был недоволен мной, он не наградил бы меня так великодушно.
   И Фариначчьо заснул убаюкиваемый надеждами.
   В три часа ночи (итальянцы считают час ночи через час после захождения солнца) судьи собрались в прежней зале. Один только канделябр с темным шелковым абажуром горит посреди стола: все сидят кругом и тихо обмениваются между собою словами. Слабый свет едва освещает лица, и всякий трепещет, чтобы на нем не отразилось затаенное в глубине чувство. Однако место, время и слова Фариначчьо, которые, казалось, продолжали еще раздаваться, наконец сама совесть, по-видимому, располагают в ползу помилования. Вдруг председатель совершенно неожиданно бросил взгляд на бумагу, на которую прежде не обратил было внимания, прочел ее, и лицо его из бледного сделалось мертвенным: он дрожащею рукою передал ее своему соседу, который, прочит ее, передал другому, и так далее, пока она не вернулась опять к председателю. Дрожь и бледность, как электрическая искра сообщились от председателя всему заседанию: все неподвижно садят, склонив головы и устремив глаза на красное сукно, которым покрыт стол; всех гнетет одна и та же мысль: шея каждого как бы чувствует прикосновение и тяжесть секиры палача.... Прочитав бумагу, все словно окаменели. Да и было от чего: бумага эта содержала в себе набело переписанный смертный приговор всего семейства Ченчи. Приговор этот гласил: Лукреции, Беатриче и Бернардино отрубить головы, Джакомо голову размозжить; всех терзать горячими щипцами и четвертовать; все имущество конфисковать и пользу апостольской камеры.
   Долго длилось унылое молчание. Только и слышно было, как песчинка падала на песчинку в часах, да иногда раздавался треск горящих свечей: молчание было мертвое.
   -- Итак, мои судьи все люди недостойные? -- раздался внезапно чей-то голос.
   От этого неожиданного голоса перевернулись все внутренности у этих бледных купленных людей. Откуда этот голос? Глаза не могут видеть того, кто произнес грозные слова, но в конце залы слышатся во мраке тяжелые шаги. Все вскочили на ноги и обратились в ту сторону, откуда шел единственный в Риме человек, имевший право войти в залу в такую пору; все угадали в нем Христова наместника, который также один только и мог произнести приговор к смерти.
   Президент с отчаянием в душе взял перо: дрожащею рукою опустил его в чернила, которые показались ему кровью, дрожащею рукою подписал... но все таки подписал; за ним подписали все прочие и, подписав, разошлись. Климент VIII тяжелыми шагами сошел с своего трона, подошел к столу, протянул руку за приговором и спрятал его у себя на груди, вместо кинжала.

Глава XXIV. Исповедь

   Папа держал у себя на груди смертный приговор, выжидая удобного времени, чтобы объявить его. Ропот народа доходил до его слуха в Ватикан, как рев волны в бурю; надо было повременить, чтоб он успокоился, и тогда уже привести в исполнение свой план.
   Пока он искал удобного случая, сама судьба доставила ему такой, удачнее которого он и сам не мог ни пожелать, ни придумать. Паоло Санта-Кроче, родственник семейства Ченчи, тот самый которого мы видели в начале нашего грустного рассказа, не покидал ни на минуту намерения убит свою мать, донну Констанцию, и ожидал только удобного времени. Случай представился ему в то самое время, когда смертный приговор Ченчи был уже подписав и папа не решался выпустить его в свет. Бедная донна Констанция удалилась в Субиако для поправления своего здоровья. Узнав об этом, дон Паоло тайком отправился вслед за нею и безжалостно убил ее на дороге, нанеся ей несколько ударов кинжалам;, потом, забрав всё, что только мог, он бежал от правосудия и законов. Происшествие это навело ужас за всё римское население; послышался уже ропот другого рода: "где теперь безопасность, где спокойствие для родителей?", слышалось отовсюду. Подобный говор был слишком выгоден для тех, кому нужна была смерть всех Ченчи, и они конечно поспешили им воспользоваться и постарались усилить новое настроение народа. Страх и ужас увеличились еще больше, когда отец Заноби, из иезуитов, подымая руки и вознося очи к небу, со вздохом воскликнул в своей проповеди, что "в наши времена бедным родителям грозит опасность заснуть живыми и проснуться мертвыми".
   Папа видел, что настало время объявить смертный приговор и он, призвав монсиньора Таверну, отдал ему приговор, говоря:
   -- Поручаю вам исполнение, как только вы найдете это возможным. -- Вслед за тем он удалился в свой дворец за Монте-Кавалло, над предлогом посвящения нового кардинала, а в сущности для того, чтобы избавится от просьб, и боясь поставить себя в необходимость быть милосердным.
   Что же делает Беатриче в то время, когда всё готовится для её смерти?
   Она спит с улыбкой на устах, как в ту ночь, когда стон умирающего разбудил ее и когда этот умирающий был её отец, убитый у её постели.
   О, если б этот сон мог быть вечным сном! Если б она могла проснуться уже в объятиях Бога, в райских садах, далеко, далеко от этой проклятой земли, где для неё были насаждены одни только страдания!
   Она все еще спит; но улыбка покинула её уста и брови её сдвинулись. О чем она думает? Вспоминает ли она о своей любви? или скорее о жестокости отца? или о своих мучениях? Послушаем, она говорит:
   -- О, Боже, за что ты так строг ко мне? Что я такое сделала?
   Она пошевелилась и цепи её издали пронзительный звук, который отдался под сводом тюрьмы и замер; но этот звук не разбудил ее; она стонет во сне. Перед ней предстал призрак, с чертами брата её, дон-Джакомо; он подошел к её изголовью и произнес: "вставай, наш час настал"!
   "Куда нам надо идти"? -- спрашивает она; призрак нагнулся, точно хотел сказать ей что-то на ухо, и в эту минуту голова его скатилась с плеч и, окровавленная, упала на простыню. Беатриче испустила отчаянный крик и проснулась.
   Она проснулась и, приподнявшись, бросала вокруг испуганные взгляды. Ничто не изменилось в её тюрьме: лампада, как и прежде; горит над её изголовьем пред образом Божией Матери; дальше своей постели она не различает ничего; глубокая тишина царствует в тюрьме, а между тем в одном из углов две коленопреклоненные фигуры молят Бога о успокоении её души.
   Она слышит шаги. Наконец из мрака отделяется чья-то тень; луч лампады упал на неё, и она видит перед собой почтенного капуцина, истомленного годами и постом. Беатриче с удивлением смотрит на это бледное лицо и не произносит ни слова. Старик поднимает руку и благословляет ее, произнося молитву, которая именем Отца и Сына и Святого Духа изгоняет нечистую силу.
   -- Батюшка! -- сказала Беатриче, когда он окончил: -- во мне никогда не обитала нечистая сила.
   -- Дай Бой, дочь моя, но она всегда летает вокруг вас, и потому надо быть всегда готовым устоять против неё. Хочешь, дочь моя, исповедаться? Я готов тебя выслушать.
   -- Завтра.
   -- Завтра! Зачем откладывать на завтра то, что можно сделать тотчас? Разве человек знает, что будет завтра?
   -- Но вы застали меня врасплох, я не приготовлена, -- я проснулась испуганная страшным сном!..
   -- А разве смерть объявляет о часе своего прихода? Разве она не является неожиданно, как тать ночной? Христос сказал...
   В эту минуту дверь тюрьмы со скрипом растворилась и при свете факела было видно, как вошли следственный адвокат и с ним два жандарма. Они подошли к постели Беатриче с мрачными лицами, не выражавшими впрочем ни злобы, ни сострадания. Адвокат начал так:
   -- Если бы, отложив извещение, я мог изменить вашу судьбу, я сделал бы это охотно. Но, увы! дела такого рода не в моей власти! Тяжелая обязанность заставляет меня прочесть вам... ваш приговор...
   -- Смертный? -- воскликнула Беатриче.
   Капуцин закрыл лицо обеими руками; все прочие опустили головы. Беатриче с отчаянием ухватилась за рясу монаха.
   -- О, Боже! Боже! -- кричала она. -- Возможно ли чтоб я должна была умереть? Я так недавно родилась, зачем хотят отнять у меня жизнь таким ужасным образом? Господи!.. Господи!.. что я такое сделала?! Жизнь! Да знаете ли вы, что такое жизнь в пятнадцать лет?..
   -- Жизнь, -- отвечал ей капуцин, -- это бремя, которое увеличивается с годами. Счастливы те, которые не родились для этой ноши; после них самые счастливые те, которых Господь Бог отозвал рано! Дочь моя, дочь моя! что ты находишь такого в своих прошедших днях, что бы заставляло тебя желать жить?
   -- Ничего, -- поспешила сказать Беатриче, потом она задумалась; в памяти её воскресла одна блестящая точка, но в ту же минуту исчезла и остался один мрак. -- Ничего!.. ничего!.. -- произнесла она с невыразимою грустью.
   -- Так ободрись же! Оставим скорей эту трапезу, где в яство нам подается прах земли, а в питие -- слезы...
   -- Но как же, отец мой, какого же рода смерть?... О, Боже! Боже!
   -- Провидение готовит тысячи путей для того, чтобы оставить жизнь, но только один чтобы в нее войти! Что такое столетия перед дуновением уст Божиих? Слава проходит, а с нею и время, которое её несет. На пороге вечности года -- это песчинки, которых различить нельзя. Обрати взор свой на небо, дочь моя, и позабудь все земное.
   -- О! Смерть!.. -- с содроганием произнесла Беатриче, и это роковое слово, пройдя сквозь уста, обледенило их: холодный пот покрыл её чело, дрожь пробежала по всему телу... она была почти без чувств.
   -- Помогите! Помогите! -- воскликнула Виржиния и уже бежала за спиртом и солями, но Беатриче пришла в себя и сказала:
   -- Прошло. -- Она отстранила это лба волосы, покрытые потом, и, обращаясь к присутствующим, продолжала: -- Извините меня, господа; это была минута слабости. её не избежал даже сам Христос... простите же её мне, большой грешнице. Теперь вы можете исполнить ваш долг; я вас слушаю.
   Беатриче выслушала смертный приговор с большим хладнокровием. Когда адвокат вышел, она обратилась к Виржинии и взяла ее за обе руки.
   -- Сделай милость выйди на минуту, моя милая. Ты видишь, что времени остается немного; завтра... а прежде чем умереть, я должна исповедаться. Ступай сестра моя, я позову тебя...
   У Виржинии разрывалось сердце; она вышла, не сказав ни слова, да если бы и хотела говорить, то была не в силах. Беатриче устремила задумчивый взор в тот угол тюрьмы, из которого вышел её духовник. К удивлению своему она увидела там человека на коленях, закрывшего лицо руками; на нем также был плащ капуцина, и он стоял так неподвижно, что не казался живым существом. Зачем этот человек здесь? И кто он такой, что осмеливается присутствовать при исповеди?
   Беатриче молчит в недоумении; духовник также не решается произнести ни слова. Она смотрит тона одного, то на другого, и чувствует, что не в состоянии проникнуть в тайну.
   Этот коленопреклоненный человек был не кто другой, как Гвидо Гверро, несчастный жених Беатриче.
   Он встал, шатаясь, сделал несколько шагов; потом остановился и зарыдал.
   -- Кто это плачет? -- сказала Беатриче; -- я не думала, что в этом месте можно найти душу безутешнее моей.
   Этот голос был для Гвидо райской гармонией. Он не в силах был выдержать и, откинув назад капюшон, открыл свое горящее лицо, прекрасное как голова Корреджио. Молча и весь дрожа, он подходит к Беатриче: она узнает его и отодвигается со страхом; тогда и Гвидо делает шаг назад: ни этот несчастный любовник, ни молодая девушка не только не смеют произнести ни одного слова, но они даже боятся дышать; в этой тишине только слышен звук цепей, волнуемых дрожанием рук Беатриче. Она избегает и ищет его глаз; наконец взгляды их встретились. Она прочла в его глазах страшную историю страдания и любви, и в этот миг всё забылось, кроме любви. Покоряясь непреодолимому чувству, она бросилась к нему, хотела обнять его, но вдруг остановилась и зарыдала. Остальные плакали, глядя на нее.
   Духовник не дал им произнести ни слова.
   -- Я запрещаю вам говорить, -- строго сказал он. -- Одно слово, вышедшее из уст ваших, может проивнести смерть и другому из вас и вечный позор мне. Вы связаны брачным союзом. То, что Бог соединяет там, человек может разлучить, но но разъединить. Теперь довольно, дети мои...
   И он твердою рукою хотел разлучить их. Беатриче с покорностью повиновалась; но Гвидо с негодованием оттолкнул капуцина. Тогда последний с нежным упреком сказал ему:
   -- Так ты хочешь покрыть стыдом мою седую голову за то; что я имел к тебе сострадание?
   Гвидо склонил голову и поцеловал железный наручник, который сковывал правую руку Беатриче, он увидел на ней кольцо, которое прислал ей через Фариначчьо, и прошептал что-то, чего она или не расслышала или оставила без внимания. Между тем духовник накинул капюшон на голову Гвидо, и, обняв его; силой вывел из тюрьмы. Духовник объявил подозрительным сторожам, что его товарищ, измученный продолжительным бдением, не мог вынести душераздирающего зрелища; и затем он сдал его на руки братьям мизерикордии [Орден PИnitents Noirs de la MisИricorde был основан в 1586 году для оказания помощи заключенным].
   Беатриче осталась, как вкопанная, не отрывая глаз от двери, в которой исчез Гвидо; ей казалось, что она всё это видит во сне; только звук цепей при малейшем движении показывал ей, что она не спит. Она невольно взглянула на наручник, где Гвидо запечатлел свой поцелуй, и увидала на нем слезы, в которых играл свет лампады; они блестели как бриллианты, и она со вздохом сказала:
   -- Вот свадебный подарок, который принес мне мой супруг.
   Когда отец Анджелико вернулся в тюрьму, Беатриче спросила его:
   -- Куда он пошел теперь?
   -- В монастырь.
   -- Ах, как он несчастен!..
   -- Да, очень несчастен. Он не всегда остается в монастыре; но часто посреди ночи слышится легкий стук, и является Гвидо. Братия принимает и прячет его из человеколюбия и из благодарности за щедрые даяния, которыми монастырь обязан ему и его предкам. Он не требует и не хочет ни пищи, ни покоя; идет в церковь, становится на колени перед главным алтарем и проводит так целые часы на холодном мраморе; если б не слёзы, то можно бы подумать тогда, что он не жив. Ужасно несчастье человека, у которого одни слезы служат признаком жизни. Я думаю, что если бы у него был враг, и тот сжалился бы над ним, видя его горестное положение.
   Так говорил монах, и его слова изглаживали из памяти Беатриче последние следы воспоминания о страшной ночи, в которую она увидела отца, убитого рукою её возлюбленного.
   -- Но где же он скрывается в остальные дни?.. Батюшка, когда увидите его, умоляю вас, скажите ему, чтобы он удалился из Рима, эта атмосфера гибельна для него; тут живут люди безжалостные, я испытала это на себе. Знаете ли, у кого во всём духовном Риме есть маленькая доля человеколюбия? У палача.
   -- Я скажу ему...
   -- И если он не будет соглашаться, то скажите ему, что это была моя последняя просьба.
   -- Хорошо. Теперь, дочь моя, время обратить мысли к небу: пади ниц на землю и знай, что чем больше ты унижена на земле, тем более будешь возвеличена на небе.
   Беатриче открыла свою душу духовнику: ничтожные грехи, легкие ошибки, которые она считала важными, показали еще более чистоту её души. Монах, слушая ее, страдал за то, что тяжелая необходимость привела её к преступлению и обагрила её руки отцовской кровью. Беатриче замолчала, не обвинив себя в отцеубийстве. Зная слабости человеческие, духовный отец приписывал её молчание стыду и не только не винил ее за это, но воздал ей хвалу; он упрашивал её открыть ему все свои грехи и ничего не скрывать. Беатриче с полною невинностью отвечала ему:
   -- Все мои грехи, сколько я могла припомнить их, я исповедала; за те, о которых я невольно забыла, пусть Бог простит меня.
   -- Однако, подумайте... поищите...
   -- Я ещё постараюсь припомнить. -- Духовник ждал; но так как её молчание длилось долее, чем он думал, то он приписал его уже не стыду, а скрытности, и с некоторым неудовольствием спросил:
   -- А Франческо Ченчи, чьими руками он был убит, скажите?
   -- Я не должна говорить о чужих грехах! -- Она произнесла это с такою искренностью, что капуцин был поражен.
   -- Как, разве не вы убили его?
   -- Я? Нет! Я не убивала его.
   -- Зачем же вы обвинили себя в этом?
   -- Батюшка, я вынесла такие мучения, что одно воспоминание о них леденит мне кровь; и, несмотря на это, я была голова умереть на пытке, стоя за правду; но родные, друзья, защитники умоляли женя и тысячами доводов убедили меня взять на себя вину; они надеялись, что этим я спасу мать и братьев. Что же касается меня, то они были убеждены, что примутся в соображение насилия и варварства графа Ченчи и я буду оправдана. По правде сказать, эти доводы не вполне убедили меня и я устояла бы и против просьб; но мне казалась, что это будет жестоко в отношении к матери и братьям, я склонила голову и решилась пожертвовать своею жизнью и своим добрым именем для того, чтобы попробовать спасти их жизнь. Я предчувствовала, что погублю себя и не спасу их; я говорила это и вы видите, что я была права. Но что ж делать? Богу так было угодно, и да будет его воля...
   -- Но ведь вы под клятвой объявили себя виновной?
   -- Адвокаты уверили меня; что по божеским и человеческим законам не грех даже убийство для защиты своей жизни, а тем менее грех сделать фальшивое показание для того, чтобы спасти не себя от смерти; и я решилась ложно обвинить себя.
   -- О, софисты, софисты! разве в правде была когда-нибудь погибель!
   -- Я тоже так думала, но синьор Фариначчьо пользуется такою ученой репутацией, что я боялась быть слишком самонадеянной, не слушаясь его. Притом он был мне послан с тем, чтобы я вполне положилась на него...
   -- А кто послал его к вам?
   -- Гвидо... он прислал мне через него кольцо, которое должно было быть освящено у брачного налоя... -- с грустью сказала она, и лицо её покрылось румянцем.
   -- Расскажите мне всё, как было, дочь моя: может быть, вы грешны более, чем полагаете...
   -- Но тайны Божьи, батюшка?...
   -- Тайны Божьи, -- строго отвечал монах, -- остаются погребенными в сердце духовника. Можно вырвать у него сердце, но не тайну.
   Тогда Беатриче рассказала ему всё, не скрыв ни малейшей подробности. Монах, начинавший слушать с недоверием, мало-помалу перешел к совершенному доверию, видя это чистое невинное лица и слыша искренний, правдивый рассказ.
   Когда она кончила, отец Анджелико воскликнул:
   -- Господи! Такой святой души еще не бывало на земле!
   Потом, благословляя Беатриче, он сказал ей:
   -- Святая душа, я разрешаю тебя, потому что это моя обязанность, но я объявляю, что мне следовало бы пасть на колени перед тобою и просить тебя быть моею защитницею перед Богом. Какие молитвы могут быть скорее услышаны им, как не молитвы твоих чистых, непорочных уст? Моли ими Бога; я присоединяю мои мольбы к твоим, и они будут приняты в раю. Но я не о тебе буду молиться: тебе не нужны молитвы, но об этом несчастном городе и о спасении тех, которые приговорили тебя к смерти.
   Беатриче на коленях перед образом Божией Матери молила и благодарила ее за то, что она так скоро отозвала ее из этого мира, и более всего за то, что удостоила ее увидеть еще раз своего Гвидо, который не мог быть её спутником на земле, но с которым она надеялась соединиться на веки в раю...
   Тут она внезапно остановилась и почти с тревогой спросила духовника:
   -- Батюшка, скажите мне, Бог простит моего Гвидо! Удостоится он спасения своей души? Можно мне будет сжать руку, которая убила моего овца?
   -- Разве ты думаешь, дочь моя, что нам даны будут райские радости, если мы не отрешимся от всего земного! Для бессмертной души воспоминание о том, что она была в земной оболочке, должно быть не только горем, но даже стыдом.
   -- А все-таки, -- со вздохом произнесла Беатриче, -- я не желала бы забыть свою любовь, хотя она и была исполнена горестей...
   После этого Беатриче с благоговением продолжала молиться, и отец Анджелико молил Бога, чтобы он дал этой невинной жертве с тем же терпением вынести свои последние страдания.
   В это время на пороге тюрьмы показался один из членов братства мизерикордии и, подозвав отца Анджелино, сказал ему что-то на ухо, духовник подошел к Беатриче и спросил ее:
   -- Дочь моя, если вы желаете видеться с вашей матерью, это вам будет разрешено.
   -- О, да... бедная мать!.. мы вместе будем утешать друг друга.

Глава XXV. Приготовления к смерти

   Я не стану описывать встречи Беатриче с матерью, их нежных объятий, горестных излияний и слез. Плакать вместе было уже для них утешением.
   Но всему есть конец; и даже слёзы, это щедрое наследие Адама, истощаются. Наплакавшись и наговорившись, обе женщины замолчали. Их бедным сердцам нужен был отдых для того, чтобы иметь силы вынести новые страдания.
   Глаза Беатриче невольно остановились на платье мачехи. Оно было из великолепного штофа с цветными букетами, отделанное богатой бахромой. Это заставило её обратить внимание на свой собственный наряд, которого она до сих пор не замечала. На ней так же было роскошное зеленое платье, обшитое золотом, то самое, которое она предпочитала всем другим и в счастливые дни своей жизни носила чаще всего.
   В памяти её воскресло прошлое. Она вспомнила, что была в этом самом платье, когда в первый раз встретилась с Гвидо.
   Но ей нельзя было останавливаться долго на этих сладостных и вместе тяжелых воспоминаниях. Конец близок, надо о нем думать. её мысли обратились к тому: прилично ли им в такой одежде идти на эшафот? Она обратила внимание матери ни это обстоятельство, и они решили, что им необходимо одеться скромнее.
   -- Виржиния, -- сказала Беатриче, обращаясь к дочери палача, -- достань нам, пожалуйста, какой-нибудь, простой материи для двух плащей, мне и моей матери, две веревки и два покрывала... Что ж ты не отвечаешь мне, Виржиния?
   Виржиния чувствовала стеснение в сердце и почти не в силах была отвечать. Наконец, подавив в себе рыдания, она сказала.
   -- У меня есть кусок темного канифаса, а еще кусок лиловой тафты, которые отец купил мне на ярмарке в Витербо; я не шила себе из них платья... потому что мне приличнее всего быть не замеченной... чтобы меня никто не знал... хотите ли вы взять их!..
   -- Охотно, моя милая, и ты не откажешь взять от меня денег на платья, не такие мрачные, как это?.. Ну, а что же нам делает с веревками и покрывалами?
   -- Веревки есть у моего отца, а покрывала поставляют братья мизерикордии... -- Виржиния заплакала.
   Беатриче приложила руку к сердцу, как бы желая удержать скорбь, которою оно было переполнено, и сказала:
   -- Хорошо, тем меньше нам остается о чем заботиться. Ступай, Виржиния, торопись, ведь наши часы сосчитаны...
   Виржиния вернулась с кусками материи, и Беатриче, не теряя времени; принялась кроить. Она держала один конец, Виржиния другой, и ножницы скользили, быстро разрезая нитку.
   -- Посмотри, Виржиния, как легко режется эта нитка.... жизнь наша -- ведь тоже нитка. Поди, милая, помоги мне шить, на живую нитку разумеется; и так будет довольно крепко. Если б мне надо было жить столько, сколько выдержит этот шов, право и тогда даже я не согласилась бы.
   Все три женщины принялись за шитье, но Лукреция и Виржиния мало подвигались вперед; они больше проливали слез, чем делали стежков.
   -- Чего вы плачете? Верьте, друзья мои, смерть бывает горька только потому, что боятся умирать: сама же по себе смерть -- право, не горе.
   Так проходили последние часы жизни Беатриче; она утешала всех и с полным хладнокровием ожидала смерти, заря которой приближалась. Наконец, на востоке показалась розовая полоса, обещавшая римлянам золотое, ясное утро. Сердце Беатриче невольно сжалось и храбрость готова была покинуть ее. Она опустила голову, и свет лампады, падавший на пол, напомнил ей, где искать мужества.
   Она встала, пала на колени перед образом Матери всех скорбящих и горячо молилась. Обе женщины последовали её примеру. Они еще не кончили молитвы, когда в тюрьму вошел помощник палача с бритвою в руках. Холод пробежал по телу Беатриче, когда она увидела этого человека, но она тотчас же успокоилась и, обращаясь к нему, сказала:
   -- Говорите, зачем вы пришли. Мы ко всему готовы, только торопитесь, потому что наши минуты сочтены.
   -- Ваше сиятельство.... вы знаете обыкновение.... волосы....
   -- Волосы! -- воскликнула она и вынула гребень из косы. Её чудные золотистые волосы рассыпались и покрыли ее всю. -- Вот мои волосы; что вы хотите с ними делать?
   -- Ваше сиятельство верно знает обычай.
   Он не кончил, но она догадалась, в чем дело, и сказала:
   -- Всякой силе принадлежит какое-нибудь право; право топора состоит в том, чтоб его ничто не задерживало, когда он рубит. Режьте скорей.
   И коса её упала на пол под острием бритвы.
   Беатриче стояла, как убитая, глядя на разбросанные по полу волосы. Слезы показались на её глазах; она не в силах была удержать их и они полились по лицу; это было последнее унижение, какое могла испытать женщина, и как капля воды в полном сосуде, оно переполнило чашу страдания. Эти волосы составляли её гордость и лучшее украшение; их воспевали поэты, уподобляя волосам Вероники; эти волосы амур приглаживал крылом своим, а теперь они валяются на полу, отрезанные рукою палача!
   Беатриче наклонилась, собрала их, но их было столько, что одной руки её было недостаточно, чтобы захватить всю косу, и она держала ее обеими руками.
   -- Подруга всех моих несчастий! -- сказала она: -- я надеялась, что ты сойдешь в могилу вместе со мною. Но Богу и этого не было угодно.
   Потом, отделив от косы один локон, она бросила остальные волосы в камин: Через несколько минут от этих великолепных волос осталась только не большая кучка пеплу.
   -- Тебе, Виржиния, я вручаю эти волосы, -- сказала она, разделив локон надвое. -- Если когда-нибудь ты встретишь молодого человека чудной красоты, с русыми кудрями и с печатью несчастья на лице... ты его легко узнаешь, потому что все страдальцы имеют общее сходство: когда я тебя увидела в первый раз, я тотчас узнала в тебе сестру по страданию.... так если ты увидишь его.... (она шепнула ей что-то на ухо) отдай ему эти волосы; другую половину оставь себе. Я могу оставят тебе денег, и драгоценностей, и платьев, и оставлю их тебе, но то не будет часть меня самой; я знаю, что ты несчастна, сестра моя, и если б я могла изменять твою участь, Богу известно, с каким наслаждением я это сделала бы. Но так, как это невозможно, то желаю тебе по крайней мере возможного благополучия; и если тебя ожидают горькие дни, желаю, чтобы смерть была тебе отрадой. Прими мой последний, нежный поцелуй, сестра моя....

Глава XXVI. Дочь палача

   Виржинии казалось, что все внутри её спёрлось; она не могла говорить и, насколько хватало сил, удерживала слезы. Чтобы не упасть без чувств к ногам Беатриче, она воспользовалась минутой, когда та обратилась к капуцину, и вышла из тюрьмы. Когда она вышла во двор, ее ошеломило свежим воздухом как обухом; голова её страшно кружилась, ноги подкосились, она зашаталась, хотела удержаться об стену, но не могла и с воплем упала на землю. Братья мизерикордии, неотлучные здесь во всякое время и всегда готовые исполнять малейшее желание осужденных, подняли ее с земли и, узнав в ней дочь палача, отнесли в её комнату; они полагали, что свежий воздух был причиной дурноты бедной девушки, привыкшей к духоте своего заточения. И действительно, кому бы могло придти в голову, что сердце дочери палача способно разорваться от сострадания?
   Отец её к тому времени был уже на ногах и занимался отправлением приятной обязанности: точил топор. В то самое время, когда вошли братья мизерикордии, он пробовал ногтем, удачно ли он исполнил свое дело.
   -- Мастер Алессандро! -- обратились к нему вошедшие: -- вашей дочери дурно; уложите ее в постель и постарайтесь привести в чувство.
   Сказав это, они медленно удалились; кто из них, ухаживавших даже за преступниками, захотел бы расточать свои заботы порождению палача?
   Исполнителям правосудия платят, но их ненавидят, на какой бы ступени они ни стояли. Мы им бросаем кость и затем выталкиваем их. Даже принявшие на себя отправление долга благотворительности думают, что уже довольно сделали, когда подобрали на полу упавшего замертво человека из этой касты.
   Алессандро поднял дочь, осмотрел ее и, полагая, что это не более, как легкий обморок, поставил топор в угол и отправился искать куриных перьев, чтобы зажечь их и дать ей понюхать. Но когда это простое средство не помогло, то он принялся брызгать ей в лицо уксусом. Она и от этого не пришла в чувство, к крайнему испугу отца. Он посмотрел на все пристально... Те же багровыя пятна, та же запекшаяся, окровавленная слюна, которую он видел у Марцио, умершего во время пытки, -- отец увидел их теперь на своей дочери... Он ударил себя кулаком по голове и бросился бежать к двери с воплями: "спасите! помогите!" Едва он очутился на лестнице, как сиплый и грубый голос позвал его снизу:
   -- Эй! Мастер Алессандро! поворачивайся! бери топор и отправляйся проворно в Toppe-ди-Нонна, -- там тебя давно ждут.
   -- Не могу...
   -- Вот что хорошо, так хорошо! Просто стоит новехонького червонца прямо из чекана! Разве ты смеешь говорить -- можешь ты, или не можешь? Ты и душою, и телом продался тем, кто отдает тебе приказания...
   -- Не могу! не могу! Пусти меня, я бегу за лекарем?
   -- Что за лекарь? Какой там лекарь! В твоем ремесле лекарь лишний... Тебе следует отрубить сегодня же четыре головы...
   -- А если я не пойду? Если я тут же брошу вам и свою жизнь, и свой топор, и скажу: мерзавцы, такие же, как и я, -- еще больше; чем я, потому что в вас не одна злость, а со злостью еще и хитрость. Добейте теперь сами топором тех, кого вы сперва убили вашими перьями... У меня умирает родная дочь, а вы не пускаете меня даже сбегать за помощью!.. У меня нет ничего -- решительно ничего, что бы мне напоминало, что я человек, кроме этой несчастной, дорогой дочери -- и вы у меня отнимаете право помочь ей? Если она, моя Виржиния, умрет, не все ли мне ровно тогда: быть самому казненным, или казнить других? Если я спасу Виржинию, я уйду с нею далеко от вас -- в пустыню, на необитаемый остров... Лучше я буду питаться пищею диких зверей, чем вашим хлебом, сделанным из яда и человеческих тел...
   Говоря это, он вернулся в комнату за топором и швырнул его оттуда изо всей силы на лестницу, разражаясь проклятиями.
   -- Вот тебе, блюститель благонравия! Возьми, отнеси этот топор своему господину и скажи ему, чтоб он вперед уже прямо этим пером и писал свои приговоры... Я бросаю свое ремесло. Пускай примет его от меня, если хочет, ваш судья...
   Посланный подскочил от удивления, слыша такие речи, и хорошо сделал, потому что иначе топор перебил бы ему ногу, летя вниз по ступеням. Придя в себя, он обратился к сбиррам и велел силой тащить палача.
   -- Вчера он, мошенник, получил за казнь вперед деньги, да еще сверх того сто червонцев на эшафот, тележку, щипцы и всё, что нужно... Что ж он теперь бредит о теперь о каких-то дочерях? Если его дочь умрёт -- её похоронят: для палача и это уже много. А ведь исполнителю закона прежде всего следует самому исполнять закон...
   Хорошо, что мастер Алессандро заблаговременно избавился от топора, -- иначе теперь целая река крови потекла бы по лестнице. На площадке однако и без того последовала порядочная свалка: с обеих сторон сыпались сильные кулачные удары. Палач отбивался от целой ватаги сбирров, рычал, упрашивал и расточал во все стороны побои.
   -- Дайте мне сперва помочь Виржинии, а потом я отрублю голову хоть самому св. Павлу! Дайте помочь дочери! моей дочери! Да что же вы в самом деле хуже волков, что ли? Я ведь умоляю вас -- сделайте это хотя из жалости, из сострадания к бедной невинной девушке! Когда вы мне попадетесь под руку -- обещаю вам за это снять ваши головы так, что вы и не почувствуете, клянусь вам честью почетного палача!
   -- Он с ума спятить! У тебя умерла дочь -- ну и радуйся! Меньше кур -- меньше и корму! Уж не приберегал ли ты ее в невесты какому-нибудь маркизу?
   Побежденный не силою убеждения, но числом и силою убеждавших, мастер Алессандро принужден был сдаться. Ему связали руки и вытолкали на улицу, сопровождая бранными криками и насмешками над его приступом неожиданной отеческой нежности.
   Он с отчаянием взглянул на окно комнаты, в которой его принудили оставить беспомощную дочь, или, лучше сказать, с нею оставить свою душу. Он готов был зарыдать, но удержался, видя насмешки не только одних сбирров, но и целой толпы народа, сопровождавшей его. Уста палача не произнесли желания Калигулы, хоть в глубине души он, верно, пожелал, как тот, чтобы весь римский народ имел одну голову, которую можно бы отрубить одним ударом топора. По дороге ему попался кто-то из братьев мизерекордии; он часто видел этого человека при исполнении истинно христианских обязанностей благотворительности. Он сделал ему знак и умоляющим голосом сказал:
   -- Христианин! всею, сколько есть в вас, любовью к Иисусу Христу умоляю вас: ступайте в Корте-Савелла и окажите помощь моей умирающей дочери!
   -- Я сегодня не дежурный, мой милый, и у меня много дела в банке; обратитесь к кому-нибудь другому.
   Сказав это, он прошел мимо.
   Немного погодя попался навстречу священник церкви св. Симеона. Палач обратился к нему и в голосе его было еще больше мольбы:
   -- Батюшка, моя дочь, моя единственная дочь, умирает. Ранами Господа нашего умоляю вас, окажите ей помощь!
   Священник искоса посмотрел на него таким взглядом, как будто тот просил его сходить и дать причастие волку, и ответил:
   -- Ты шутишь, сын мой?... Это дело женское, а не мое...
   Повернув за угол, он наткнулся на существо, более похожее на зверя, чем на человека, -- босое, грязное, полунагое и едва опохмелившееся от пьянства, пролежав двадцать восемь часов замертво. В народе отозвали Отре. Он был полудурачок. Если какой-нибудь гражданин, возвращаясь домой поздно ночью, натыкался на что-то мягкое, отвечавшее ворчанием за толчек, то он отходил в сторону, не смущаясь ни сколько, и только бормотал сквозь зубы: "это Отре". Его считали таким гадким, низким существом, что почли бы за обиду животному уподобить ему Отре! Однако ж к нему обратился со своею просьбою бедный мастер Александро. Отре тупо и с испугом посмотрел на наго и закричал:
   -- Вина! вина!
   -- Поди, брат, помоги моей дочери и я одену тебя с головы до ног...
   -- Вина!
   -- Да дам я тебе вина, сколько хочешь! поди в дом, помоги Виржинии и потом выпей там все мое вино.
   -- Твое вино? нет... оно смешано с кровью. Я не хочу твоего вина...
   И он прошел мимо, ворча что-то сквозь зубы.

Глава XXVII. Завещание Беатриче

   Подойдя к отцу Анжелино, который на коленях и закрыв лицо руками, молился и плакал перед образом Божией Матери, Беатриче положила руку на его плечо и сказала:
   -- Батюшка, сделайте мне милость, попросите сюда братьев мизерекордии. Я желала бы им и вам передать мои последние просьбы.
   Через минуту отец Анжелико ввел в тюрьму братьев мизерикордии. Капюшоны их были спущены на лицо и только два отверстия были оставлены для глаз.
   Беатриче обратилась к ним с следующими словами:
   -- Братья во Христе! Я не могу выразить мою благодарность за те благодеяния, которые вы оказывали мне, как страждущей, -- могу только молить Бога и молю его, чтоб он наградил вас так, как вы того заслуживаете. Но и хочу просить вас еще об одном благодеянии, вас и святого отца, духовника моего. Я сделала свое духовное завещание; и, так как я боюсь, что трибунал не допустит его исполнения, то я прошу вас всеми силами ходатайствовать перед папой и испросить его согласия на то, чтоб мое приданое было употреблено так, как я изложила в завещании. Прошу вас также заказать двести панихид за упокой моей души, из которых сто прежде похорон и сто после. Для этого прошу вас принят эти сорок пять червонцев -- все, что я имею при себе, а если этого недостаточно, то вы потрудитесь обратиться к моему душеприказчику Франческо Скарпезио, который вручит вам нужные деньги. Я желаю, чтоб Андрей, Людовик и Асканий, солдаты, которые во время моего заключения оказывали мне сострадание, были щедро награждены Пускай это покажет им, что сострадание к несчастным не только на том свете, но и на этом вознаграждается, и пусть это побудит их быть сострадательными к тем, которые после меня будут находиться в этом месте отчаяния. Виржинии, -- она служила мне с любовью более, чем сестринской, и утешала меня в самые тяжелые минуты, -- я оставляю, кроме того, что назначено ей в завещании, все платья, белье и золотые вещи, какие есть со мною в тюрьме. Но где же Виржиния? Что значит, что её не видно?
   Она обвела глазами тюрьму и, не видя своей покровительницы, продолжала:
   -- Бедняжка! У нее не достало духу быть свидетельницей тому, что суждено мне вынести. Бедное дитя! она по всему достойна была бы получить от неба или другую душу, или другое положение! Я не знаю желать мне или нет ее увидеть, но если я не увижу ее, передайте ей мой нежный поклон и скажите ей, что я надеюсь увидеть ее в раю. Когда это сердце перестанет биться, -- прибавила она, приложив к груди руку, -- похороните меня в церкви Сан-Пьетро-ин-Монторио: туда солнце посылает свое первое приветствие и хотя мертвые не чувствуют тепла и не видят света, но все же есть утешение, умирая, знать, что твою могилу будут освещать лучи солнца. Вот мои последние просьбы, братья во Христе, не откажите исполнить их и молите Бога за меня грешную.

Глава XXVIII. Помилование

   Просперо Фариначчьо спал крепким сном. Вдруг он неожиданно был разбужен треском разбитого стекла и камнем, упавшими к нему в комнату. В то же самое время послышался на улице мрачный голос:
   -- Вставай! в то время, как ты спишь, всех Ченчи ведут на казнь!
   Фариначчьо вскочил с постели и кинулся к окну. Заря едва занималась; на улице никого не было видно; только издали слышался тот же голос, повторявший горестное известие.
   -- Всех Ченчи ведут на казнь, а ты спишь?
   Фариначчьо пришел в бешенство; наскоро оделся, бросился в карету и поскакал в тюрьму Корте-Савелла; там он услышал подтверждение того же и полетел в Квиринал.
   Взбежав по лестнице, через две и три ступени разом, он достиг, передней и, обратясь к камерариям [Камерарий Римско-католической церкви (итал. Camerlengo, лат. Camerarius) - одна из высших придворных должностей при Святом Престоле], вопросил их доставить ему доступ к святому отцу, по очень важному делу, не терпящему отлагательства.
   -- Дело идет о жизни или смерти. Ради Бога, торопитесь! Боже мой, никто; не двигается с места!
   Один камерарий, взяв его с большою медленностью за руку и держа его перед собою, насмешливым, но вполне вежливым тоном сказал ему:
   -- Достойнейший господин адвокат, да будет вам известно, что его святейшество еще почивает.
   -- Да ведь я знаю, что святой отец встает очень рано.
   -- Могу вас уверить, что папа еще спит, -- подтвердил другой камерарий.
   -- Святой отец еще не вставал, потому что не мог сомкнуть глаз во всю ночь, прибавил третий.
   Фариначчьо выходил из себя. На его счастье в эту минуту вошел в переднюю папский камердинер с чашкой шоколада; он направлялся прямо к двери папских покоев.
   Камерарии стали делать ему знаки, чтоб остановить его, но тот не понимал их, заявил:
   -- Я вас не понимаю; вы только-что звали меня так, как будто сделались светопреставление: "скорей шоколад! Его святейшество давно встал!" а теперь удерживаете меня!
   -- Тебе приснилось; мы даже еще не слышали его звонка. Его святейшество еще спит.
   -- Если вы не слышали звонка отсюда, то я вас поздравляю. Я слышал его издалека.
   В эту минуту послышался нетерпеливый звонок.
   -- Я вам говорил. Пустите же меня! когда его святейшество взбесится, ведь мне первому придется отдуваться.
   Камердинер, растолкав прислугу, подходил уже к двери. Но в эту самую минуту, Фариначчьо, пробившись вперед, выхватил у него из рук чашку, открыл дверь и вошел в комнату папы. Камердинер разинул рот от удивления и не знал, что и думать, когда святой отец сделал ему знак, чтоб он удалился.
   Поставив на стол поднос с чашкой, Фариначчьо стал на колени и поклонился в ноги папе Клименту, говоря:
   -- На коленях прошу прощения у вашего святейшества.
   -- Встаньте....
   -- Нет, ваше святейшество! позвольте мне остаться в этом положении, оно идет к моему отчаянию.
   Он ждал, что папа спросит о причине его отчаяния, думая из голоса его заключить, на что можно надеяться и чего бояться; но папа оставался молчалив и непроницаем, как гранитный сфинкс. Просперу пришлось продолжать самым плачевным голосом, какой когда либо приводилось слышать папе:
   -- Голос, роковой голос разбудил меня сегодня. "Вставай несчастный! -- кричал он -- пока ты спишь, всех Ченчи ведут на казнь". -- Я не знаю, ваше святейшество, откуда взялся этот голос: из рая, или, скорей, из жилища духа тьмы....
   -- Отчего вы думаете, что это голос злого духа? Устами дьявола не говорится правда.
   -- Так, значит, голос говорил правду? Святой отец! молю вас, помилуйте! Не дайте пролиться невинной крови. Рим, с тех пор, как он существует, не видел еще такой страшной трагедии.
   -- Как невинных? Разве они не сознались сами в совершенном преступлении?
   -- Но лишь моей вине! -- отвечал Фариначчьо, ударяя себя кулаком в грудь, -- по моей вине, по тяжкой вине моей! Я уговорил невинную Беатриче взять на себя преступление. Она была готова умереть на пытке, стоя за истину; я же заставил ее переменить намерение; я уверил ее, что, взяв вину на себя и оправдав других, она спасет и их и себя: их, как невинных в убийстве, себя же потому, что она была поставлена в необходимость защищаться от насилия. Она не соглашалась, утверждала, что лучшее средство невинному говорить правду и одну только правду! О, святые слова, внушенные ей самим Богом! Но я убеждал ее именем добродетели; говорил ей о величии самопожертвования; по моей просьбе родные окружали постель, где она лежала с изломанными костями, вся измученная вынесенными пытками; мы вместе на коленях, со слезами, уговаривали ее и не оставляли ее до тех пор, пока она не согласилась назвать себя преступницей. Я обманул ее, я причиной её смерти! -- с отчаянием восклицал Фариначчьо. -- Сжальтесь, святой отец, помилуйте их! Если она умрет по моей вине, моей отчаянной душе нет будет надежды на спасение.
   -- Не приходите в отчаяние от этого, мы сумеем найти для вас дорогу в рай.
   -- А от моей совести кто сможет меня спасти?
   -- Ваша совесть.
   Слова эти, произнесенные с чувством невыразимого презрения, как огонь упали на голову Фариначчьо. Он поднял глаза, чтоб видеть лицо Климента, и лицо папы Климента показалось ему каменным.
   -- Моя совесть говорит мне, что мир уже не посетит более души моей, -- произнес Фариначчьо.
   -- Мир будет с вами, верьте мне, что будет, достойнейший господин адвокат. Вы исполнили вашу благородную обязанность с редкою ревностью и настойчивостью. Но так же, как вы исполнили вашу обязанность, не мешайте и другим исполнять свою.
   -- Ваше святейшество, я знаю, что справедливость не есть для вас только долг, она в то же время и потребность вашего сердца, нашей натуры; потому-то я осмелился высказать вам всё и именем справедливости умолять вас о помиловании.
   -- Мы уважали в вас обязанность адвоката, -- произнес папа дрожащим голосом: -- теперь вы должны уважать в себе долг судей.
   Фариначчьо, лежавший всё это время у ног папы, был похож на одного из израильтян, ожидавших у подошвы горы Синая слова Божия, и так же, как он, услышал слово с громом и молнией. Но он ещё не потерял надежды и, прибегая к отчаянному усилию, произнес:
   -- Чего не может правосудие, может сделать милосердие....
   -- Они должны умереть!.. -- наотрез объявил папа, прижимая ногой бархатную подушку.
   -- Должны! -- воскликнул Фариначчьо, вскочив на ноги. -- А! если они должны умереть, то это другое дело. Простите, ваше преосвященство: такая необходимость не была мне известна... А потому, позвольте мне удалиться со смертью в душе.
   Папа видел, что сказал слишком много, и понял необходимость объяснить и оправдать неосторожное слово.
   -- Да, разумеется, вопреки моему желанию, они должны умереть. Голос народа, слава Рима, спокойствие граждан, уважение к папской мантии, всё это запрещает мне слушать голос милосердия....
   -- И всё это требует такой ужасной казни: терзания щипцами, размозжения головы и четвертования?
   -- Вы, господин советник, как человек большой учености, знаете, конечно, что египтяне присуждали отцеубийцу к тому, чтобы быть проколотым насквозь бесчисленным количеством острых игл и потом быть сожженным на костре из терновника; отец, убивший сына, должен был, по приговору, три дни сряду смотреть на труп убитого. Здесь, в Риме, во времена язычества; не было никакого закона против отцеубийств: после того испорченность людей дошла до таких размеров, что ужасная казнь, назначаемая законом Помпея, оказывалась уже слишком слабым наказанием. В наши времена потрудитесь взглянуть на Испанию, Францию и Англию, вы увидите, что там законы не мягче наших. Если обыкновенному убийце рубят голову, то справедливость требует, чтобы была разница между отцеубийцей и им. Мы же, снисходя к вашей просьбе, избавляем женщин от терзания щипцами и четвертования. Но им все-таки будут отрублены головы.
   -- И бедному ребёнку тоже отрубят голову?
   -- Какому ребёнку?
   -- Бернардино Ченчи, святой отец; вы знаете, что ему едва двенадцатый год, и он тоже будет наказан, как отцеубийца? Я его почти не защищал, полагая, что лучшая защита для него его свидетельство о рождении; оказывается, что я ошибся.
   -- А разве он не сознался в своем участии в преступлении?
   -- Сознался, конечно, сознался; но разве в его лета он может понимать, что такое убийство и что значит признание? От сознался для того, чтоб его перестали мучить, и потому что ему обещали спасение. Святой отец! послушайте хоть раз голоса сердца, который говорит вам о милосердии, послушайтесь его: ведь и нам в своё время будет нужно сострадание.
   -- Вы поколебали меня касательно Бернардино Ченчи, -- сказал папа и склонил голову, как бы в раздумьи. После нескольких минут молчания он продолжал:
   -- Обыкновенно мера преступности не превышает возраста; но бывают примеры противного и иногда молодость не спасает от самых ужасных преступлений. Но как бы то ни было, так как вы уже возбудили во мне сомнение, и так как при малейшей возможности я рад исполнить вашу просьбу, достойнейший господин советник, то я в доказательство того, как дорожу вами, согласен даровать жизнь Бернардино Ченчи. Теперь ступайте с Богом, вы, кажется, можете быть довольны. А мы сейчас же отправим манифест о помиловании, чтоб он не пришел слишком поздно. Да будет мир с вами.
   Фариначчьо казалось, что с ним повторилось то же, что случалось с патриархом Иаковом, который должен был благодарить своих сыновей-изменников, когда они принесли ему окровавленную одежду Иосифа. С поникшей головой, расстроенным голосом поблагодарил он папу и удалялся с растерзанным сердцем, между тем как папа повторял ему с притворным участием:
   -- Сейчас мы отправим манифест и позволяем объявлять всем и каждому, что мы сделали это из уважения к вашим заслугам....
   -- Ex ore leonis [Слова Псалма 21 "salva me ex ore leonis et a cornibus unicornium humilitatem meam. - спаси меня от пасти льва и от рогов единорогов, услышав, избавь меня"], -- бормотал про себя Фариначчьо, спускаясь по лестнице; -- наши предки приносили в жертву богам ягненка, исторнутого из пасти волка.
   Так думал Фариначчьо теперь и увидел, что не ошибся, когда узнал, какого рода помилование оказал папа Климент маленькому Бернардино Ченчи. -- Тем не менее, впоследствии, слыша кругом, что он спас его, мало того, слыша то же самое с нескончаемою благодарностью от самого Бернардино и находя себе в этом утешение, Фариначчьо наконец и сам стал считать себя спасителем Бернардино. Легкие любовные связи, игра и веселая жизнь заглушили в нем угрызения совести. Большие деньги, которые доставляла ему его должность духовного советника, большое значение при дворе, убедили его потом отказаться от защиты Ченчи в процессе о возвращении наследникам состояния. Он оправдывал себя, говоря, что он уже сделал довольно; пускай теперь пробуют свои силы другие: сам Христос просил ученика помочь ему снести крест на Голгофу.
   Он твердил это и многое другое, думая, что говорит правду; а в сущности он лгал. Правда была в жестоком предсказании папы Климента, когда на вопрос Фариначчьо, кто избавит его от совести, он сказал ему: "ваша совесть".

Глава XXIX. Последнее прощание

   Любовь не спит. Гвидо имел случай узнать о смертном приговоре, как только он был подписан. С отчаянием в сердце он прибегнул к разбойникам, своим новым товарищам, прося их и почти приказывая им (потому что с каждым днем он приобретал всё больше и больше власти над ними) собраться ж назначенный час переодетыми в амфитеатр Флавиев [Колизей].
   За два часа, до зари разбойники начали собираться, кто одетый аббатом, кто патером, одни в крестьянском платье, другие в одежде дворянина. И тут, между прочим; было видно; как не верна поговорка, будто бы от одного платья не будешь монахом: бандитов наших, переодетых дворянами, никак нельзя было бы отличить от настоящих дворян. Пересчитав собравшихся, Гвидо увидел, что их не более сорока человек, число слишком ничтожное для того, чтобы похитить Беатриче из рук властей. Но Гвидо и товарищи его были такой народ, которого это не могло удержать от попытки, а особенно Гвидо, способного кинуться и в том случае, если бы он был даже один. Выслушав мнения всех, Гвидо велел им для отличия приколоть на шляпы или на капюшоны виноградную ветвь и, вооружась коротким оружием, вмешаться в процессию, когда она будет приближаться к эшафоту. Разогнав братьев мизерикордии, сбирров и солдат, они должны были схватить Беатриче и бежать с нею к тому, месту, где он будет ожидать их верхом на лихом коне, на котором он усядется вместе с нею. Они же, воспользовавшись сумятицей, должны будут постараться скрыться и бежать в Тиволи; он будет их там дожидаться. Разбойники с восторгом согласились на всё; это были люди, охотно кидающиеся в рискованные предприятия; притом, зная какую сильную любовь весь Рим питал к Беатриче и какое горячее участие принимал в её судьбе, они думали этим приобрести большую славу, что льстило их самолюбию; наконец награда, обещанная им, если они успеют спасти Беатриче, была истинно царская, как они сами впоследствии рассказывали.
   Удивительно, что в то же самое время совершенно другого рода люди предпринимали в Риме то же самое, как говорит хроника. Полагают, что тайным главою этого другого общества был Маффео Барберини. Судьба Беатриче и её необыкновенная красота сильно поразили его. Старания, употребленные им для приобретения её портрета, достаточно говорят об этом. Может быть, это происходило от его доброго сердца, а может быть его подвигала на это дружба к Гвидо, вернее же всего, причиною тому была любовь, загоревшаяся в его сердце к несчастной и прекрасной Беатриче. Ни кардинальская мантия, ни дружба не могут удержать сердце человека от любви, которая проникает в него сквозь всякую одежду.
   Этот второй заговор для спасения Беатриче был составлен художниками. К ним присоединилось множество молодых людей из знатнейших фамилий Рима, видевших оскорбление для самих себя в этом уничтожении знатной фамилии Ченчи. Самой горячей головой в этой шайке был Убальдино Убальдини, молодой живописец из Флоренции, подававший блестящие надежды, и который приобрел бы себе большую славу, если бы смерть преждевременно не похитила его. Он нарисовал портрет Беатриче так, как внушила ему его отчаянная любовь к ней: она была изображена в том виде, в каком ее вели на казнь. Предание говорит, что Гвидо Рени снял портрет Беатриче накануне её смерти. Но к счастью, это не верно, Я говорю, к счастью, потому что если б то было правда, это показывало бы в Беатриче тщеславие, недостойное её в те минуты, когда мысли её должны были быть обращены, как они и были обращены, к Богу и к чистейшим привязанностям на земле. Также точно был бы достоин порицания и Гвидо Рени, если бы рука его не дрожала и он мог передать на холсте черты несчастной девушки, идущей на незаслуженную казнь. Но, повторяю, это не верно. Из жизнеописания Гвидо Рени известно, что он тогда ещё не покидал своей родины Болоньи; в Рим же он приехал только в конце 1599 или в начале 1600 года. Дивный портрет Беатриче, работы Гвидо Рени, находящийся ныне во дворце Барберини, в Риме, был списан им с рисунка, набросанного остывающей рукой Убальдино Убальдини.
   Заговор художников имел ту же цель -- ворваться в процессию, похитить Беатриче и её родных, посадить их в приготовленную карету, запряженную надёжными лошадьми и скакать с ними к морю. Числом они были значительнее шайки Гвидо, но те превосходили их храбростью и навыком к подобным делам. Знак отличия второго общества был белый бант на шляпах. Убальдини должен был держать дверцы кареты. Править лошадьми вызвался один французский художник.
   -- Чорт возьми! -- кричал Убальдини, стуча кулаком по столу -- она не должна умереть.... нет, не должна.... Пускай лучше....
   Он не договорил. Тогда один из товарищей спросил его:
   -- Лучше что?!
   -- Лучше разбить Аполлона Бельведерского и Лаокоона....
   -- Я отдаю и купол Петра в придачу, -- прибавил третий.
   -- Тем более, что эти вещи мы можем сделать вновь, -- заметил француз. Но Убальдини посмотрел на него и не то с гневом, не то насмешливо, сказал:
   -- Нет, брат-француз, эти вещи не делаются вновь. Только лучше пусть они погибнут, чем невинное создание Божие.
   -- О вандалы! -- воскликнул один молодой художник, и вдруг остановился, желая найти в своей голове наиболее достойный эпитет. -- О вандалы! -- этим все сказано, и хуже этого слова я не могу найти. Вы хотите уничтожит наши модели... А что же вам останется делать и кого изучать?! Уж не вас ли?
   -- A! Если б Беатриче родилась в твоей коже, хорошо было бы для неё! теперь она не была бы в ожидании тяжелой минуты, которая ей предстоит.
   -- Какое это имеет отношение к моей коже? я не понимаю.
   -- Такое отношение, что, как слышно, ее казнят, чтоб завладеть её деньгами. А у тебя можно вырвать все зубы, но уж деньгами не поживишься.
   -- Замолчите ли вы? -- Красота, которой мы поклоняемся, не есть красота куртизанки, но чистейшего, божественного создания, -- и вы должны помнить это. Для того, чтобы такая красота снизошла в ваши души и сделала нас способными воспроизвести ее, надо принимать ее, как апостолы приняли сошествие Святого Духа.
   Эта строгая речь, произнесенная Убальдино с подмостков, остановила разом пустую болтовню его товарищей, и легкомысленные молодые люди вдруг стали серьезны, как святые отцы на Тридентском соборе [XIX Вселенский Тридентский Собор 1545-1563 гг стал одной из важнейших вех католичества].
   Первые лучи солнца, всплывшаго из за гор, осветили в тюрьме Тординона самую грустную картину. Джакомо и Бернардино, сведенные вместе, бросились в объятия друг друга....
   -- Поди ко мне, мой дорогой! обними меня.... так, мне кажется, будто я обнимаю своих детей.... Горе мне! Мои дети... мои бедные дети!.. сироты...о, дети.... отцеубийцы, преследуемые злыми людьми, которые властны сделать с ними что захотят, лишить их всего, даже куска насущного хлеба...
   -- Бедняжки! И их лишат всего, всего!
   -- Скажи мне, брат, ведь ты многого насмотрелся на свете, правосудие всегда бывает такое?
   Джакомо отвечал ему только вздохом. Вдруг ребенок услышал звук колокола.
   -- Слышишь, Джакомо, слышишь! что это за колокол звонит у нас над головою? спросил он.
   Джакомо крепко прижал брата у себя на груди и не отвечал.
   -- А тебе жаль умирать? -- произнес он невольно.
   -- Да, жаль; я люблю птичек и бабочек, я люблю цветы, по которым они летают, я люблю смотреть за Тибр, когда в нем много воды и когда он быстро бежит; я все люблю. Здесь я вижу солнце, мне от него и светло и тепло, а там будет темно и холодно. Тут, где я живу, я знаю, что есть; а там что будет? Говорят, будет хорошо, и я этому верю, только я все-таки не знаю наверное, что там будет.
   -- Будь готов, брат мой: этот колокол звонит наши последние минуты... Он объявляет нам, что пора идти, вот мы и хотели бы остаться здесь...
   Как бы в подтверждение его слов, у двери тюрьмы показались исповедники, и братья мизерикордии.
   -- Мужайтесь, братья, часть приближается, произнес мрачный голос.
   -- Пусть будет воля Божия, -- ответил дон Джакомо, но Бернардино прервал его:
   -- Да разве это воля Божия, Джакомо?
   -- Конечно, потому что все делается по воле Божией, и, сомневаясь в этом, вы совершаете большой грех, -- ответил исповедник, вместо Джакомо.
   -- Если это так, батюшка, то я раскаиваюсь; и для того, чтоб эта мне зачлось в раю, я буду верить, что меня по воле Божией невинного ведут на казнь.
   -- Кто из нас невинен? все мы преступны пред лицом Всевышнего.
   -- Отчего ж их всех ведут за смерть?
   -- Бог посылает испытание тем, кого любят; и ты, сын мой, благодари его за то, что он избрал тебя из тысячи для того, чтобы ты испытал его бесконечное милосердие.
   -- Батюшка, -- наивно отвечал малютка, -- не займете ли вы в таком случае моего места?..
   Монах сложил руки в знак сокрушения сердечного и, поднял глаза к небу, отвечал:
   -- Я от всей души желал бы, сын мой, чтоб это было возможно; но это невозможно.
   Появление мастера Алессандро, с его лицом, неподвижным, как у бронзовой статуи, прервало разговоры. Он надел на осужденным черные плащи с капюшонами, принесенные братьями мизерикордии; плащ, надетый на Джакомо был тот самый, который носил Франческо Ченчи, принадлежавший во время своей жизни к этому человеколюбивому обществу.
   Потом все медленными шагами вышли в тюрьмы. Джакомо остановился за пороге комнаты, которую покидал навсегда и которая была свидетельницей его невыразимых страданий.
   -- Семьдесят семь раз да будет проклят человек, осуждающий человека на отчаяние в этой могиле, -- сказал он -- тот же, кто одним ударом низвергнет его в могилу, проклят только семь раз.
   Погребальный звон колоколов продолжается; барабаны начинают свой несвязный бой. Во дворе было выстроено несколько эскадронов кавалерии и толпа пеших сбирров; за ними стоят братья мизерикордии, палач, его помощники, -- одним словом, вся обстановка дикой силы, которою должно окружать себя правосудие, когда оно не есть правосудие.
   Бернардино смотрел на все эти приготовления, как потерянный; и особенно привлекли его внимание две тележки, на которых в жа лала бы тоже самое. О! несчастная! несчастная! Боже, спаси мнѣ его! Послѣ столькихъ страданій на землѣ, пускай у меня хотя будетъ утѣшеніе увидѣть его въ раю, обнять его, сжать его руку! его руку! Да, потому что Провидѣніе изгладитъ изъ моихъ воспоминаній кровь, которою она была облита... Но, Боже, какъ моя душа страдаетъ отъ всѣхъ этихъ сомнѣній! Я точно испытываю горечь второй смерти... О, еслибъ около меня былъ какой-нибудь святой человѣкъ, который бы объяснилъ мнѣ все, что меня тревожитъ?...
   -- Синьора Беатриче, произнесла Виржинія, высунувъ голову изъ за двери:-- господинъ адвокатъ Просперо Фариначчьо желаетъ говоритъ съ вами.
   -- Со мною? Что мнѣ до этого адвоката? Я его не знаю. А впрочемъ, пускай! ихъ было ужъ такъ много! Введите и этого.
   Фариначчьо вошелъ въ комнату и остановился пораженный: какъ ни много онъ слышалъ о красотѣ Беатриче, но, увидя ее, онъ нашелъ, что слава ея была ниже дѣйствительности. Исхудалая отъ вынесенныхъ страданій, она казалась ангеломъ, сошедшимъ съ неба: онъ подошелъ къ ней молча, исполненный благоговѣйнаго чувства.
   -- Чего вы хотите отъ меня? спросила она тихимъ голосомъ,
   -- Благородная дѣвушка, я пришелъ къ вамъ, движимый состраданіемъ къ вашему несчастію, но еще болѣе по настоятельнымъ просьбамъ того, который плачетъ горькими слезами... того, котораго вы, можетъ быть, въ одно и тоже время ненавидите и любите... того, однимъ словомъ, который никогда не былъ такъ достоинъ васъ, какъ въ ту минуту, когда терялъ васъ навсегда... Біеніе вашего сердца уже сказало вамъ, кто послалъ меня...
   -- Онъ? и онъ плачетъ?
   -- Плачетъ, и умретъ отъ отчаянія, если вы не сдѣлаете всего, чтобы помочь себѣ.... Но для того, чтобы вы мнѣ довѣрились вполнѣ, онъ поручилъ мнѣ отдать вамъ это кольцо.
   Беатриче взяла кольцо и, не сводя съ него глазъ, произнесла:
   -- И онъ открылъ вамъ все?
   -- Все.
   -- Рѣшительно все?
   Фариначчьо наклонилъ утвердительно голову вмѣсто отвѣта.
   -- Ну, что же вы скажете?
   Фариначчьо говорилъ ей долго обо всёмъ, что мы уже знаемъ; представилъ ей, въ какомъ положеніи находится процессъ, и въ заключеніе сказалъ:
   -- Я много думалъ и пришелъ къ тому убѣжденію, что для васъ самихъ и для вашихъ родныхъ есть одна только надежда на спасеніе: для этого вы добровольно должны объявить себя виновной въ убійствѣ отца....
   Беатриче прервала его, вскрикнувъ отъ удивленія: она въ недоумѣніи смотрѣла на него. Если это шутка, то въ этомъ мѣстѣ, въ ея положеніи было слишкомъ жестоко такъ шутить.-- Если это совѣтъ, то онъ казался ей такимъ страннымъ и уродливымъ, что она подумала, что или адвокатъ, или она, потеряли разсудокъ. Фариначчьо, вида изъ выраженія ея лица, какъ она поражена, прибавилъ:
   -- Я понимаю, что совѣтъ мой долженъ казаться вамъ страннымъ, но я вамъ объясню свою мысль.
   -- Какъ, сказала Беатриче разстроеннымъ голосомъ: послѣ тѣхъ ужасныхъ страданій, какія я вытерпѣла для того только, чтобы сохранить свое доброе имя,-- я добровольно должна опозорятъ себя и бросить это имя, какъ предметъ ужаса и отвращенія потомству!
   -- Благородная дѣвушка, позвольте мнѣ сказать вамъ то, что кажется невѣроятнымъ, а между тѣмъ оно справедливо. Всѣ убѣждены, что вы убили того, котораго нельзя болѣе называть отцомъ вашимъ, не оскорбляя природы; одни это думаютъ, имѣя въ виду извѣстныя цѣля, и не потому, что они васъ ненавидятъ,-- совсѣмъ нѣтъ, но они слишкомъ любятъ ваши богатства; другіе вѣрятъ этому потому, что любятъ васъ, а ихъ воображенію нравится видѣть въ васъ образецъ чистой дѣвственницы, и они признаютъ васъ добродѣтельнѣе Лукреціи, сильнѣе Виргиніи. Народъ причислилъ васъ къ этимъ двумъ героинямъ и поклоняется вамъ; если бы кто захотѣть разубѣдить его, онъ бы возненавидѣлъ его и не повѣрилъ ему. Еслибъ я не на этомъ основалъ свою защиту, я бы и себя погубилъ, и васъ не спасъ. Отклоняя отъ себя вину, вы никого не увѣрите, что не вы убили отца,-- вы не спасете ни себя, ни того, который потерялъ васъ потому, что слишкомъ сильно васъ побилъ; судьи считаютъ всѣ улики, собранныя въ дѣлѣ, достаточными для того, чтобы признать васъ убійцею, и законъ дозволяетъ, при сознаніи соучастниковъ, подвергнуть несознающагося преступника пыткѣ до смерти.
   -- Аминь; меня ужь такъ много пытали, что кажется мнѣ остается пройти небольшой путь. Притомъ умирать вовсе не такъ тяжело, какъ думаютъ люди,-- я могу васъ увѣрить въ этомъ,-- я уже достигала дверей вѣчности, и не одинъ разъ....
   -- Нѣтъ, вамъ не слѣдуетъ умирать; подумайте только, что ваше желаніе большой грѣхъ; въ глазахъ Бога одинаково грѣшенъ и тотъ, кто накладываетъ на себя руку, и тотъ, кто, имѣя возможность спасти свою жизнь, не старается свести ее....
   -- И я соглашусь жить и видѣть, какъ содрогаются отцы при моемъ появленіи! И я рѣшусь сохранить жизнь для того, чтобы люди съ любопытствомъ и ужасомъ останавливали свои взоры на моемъ челѣ, читая на немъ надпись: "отцеубійца!" О, нѣтъ! Я лучше желала бы исчезнуть совсѣмъ съ земли, чтобы не оставалось даже и воспоминанія обо мнѣ!
   -- Да что вы думаете, что тѣ, которые вѣрятъ въ ваше преступленіе, ненавидятъ васъ и смотрятъ на васъ съ ужасомъ? Вы ошибаетесь. Покуда у людей, будетъ сердце, способное биться при имени добродѣтели, они будутъ возносить др небесъ цѣломудренную дѣвушку, вынужденную совершить убійство, защищая свою непорочность, Чѣмъ тѣснѣе родственная связь, тѣмъ сильнѣе оскорбленіе и тѣмъ законнѣе защита. Придетъ время, когда пораженные удивленіемъ люди преклонятся передъ шестнадцатилѣтнею дѣвушкой, которая вытерпѣла мученія свыше силъ, человѣческихъ и только, изъ любви къ роднымъ рѣшилась пожертвовать и жизнью, и своимъ добрымъ именемъ. Выше этой жертвы ничего быть не можетъ. Посмотрите а того, который принесъ себя въ жертву роду человѣческому (говорить Фариначчьо, указывая на распятіе, висѣвшее надъ постелью Беатриче) -- для спасенія враговъ своякъ и притѣснителей Онъ принялъ позорную смерть.
   -- Да, но Христосъ умеръ не опозореннымъ!...
   -- Кого же позорили болѣе его? Ему предпочли Варавву; по сторонамъ его распяли разбойниковъ....
   -- Развѣ я могу призвать Бога истины въ свидѣтели лжи?
   -- Не смущайтесь этимъ. Не въ порядкѣ вещей принуждать обвиняемаго приносить клятву, ставя его такимъ образомъ въ необходимость или быть клятвопреступникомъ, или вредить самому себѣ. Богъ велитъ всякому защищать свою жизнь.
   -- Господинъ адвокатъ, вы поражаете меня, но не убѣждаете: я не въ силахъ спорить съ вами.... но я чувствую.... тутъ во глубинѣ сердца, что не на вашей сторонѣ истина.
   Едва произнесла она эти слова, какъ дверь тюрьмы открылась вновь, и въ ней показались измученныя лица мачихи и братьевъ, которые окружили постель Беатриче. Они не говорили ни слова, но лица ихъ выражали мольбу, мольбу нѣмую, плачь сердца, не слышные слуху, но которые, содрогаясь, понимаетъ душа.
   Фариначньо истощилъ свое краснорѣчіе; онъ понималъ, что больше говорить было нечего, и съ отчаяніемъ въ сердцѣ ожидалъ успѣха, почти боясь его въ то же время. Долго длилось молчаніе, во все время котораго Беатриче смотрѣла на распятіе, положенное къ ней на постель руками Фариначчьо. Потомъ она взяла его въ руки, съ благоговѣніемъ приложилась къ нему и унылымъ голосомъ, точно читала псаломъ надъ мертвымъ, произнесла:
   Если вы этого непремѣнно хотите, пусть будетъ по вашему. Ты, Господи, видишь все; если я поступаю дурно, прости меня за мое доброе намѣреніе. Потомъ, обращаясь къ роднымъ, она сказала: что касается до меня, то я думаю, что вамъ несчастнымъ нечего ожидать спасенія.-- Судьба, преслѣдующая насъ, прекратить свои удары только надъ нашей могилой; она обратитъ свои шаги на другую, сторону; когда прочтетъ на надгробномъ камнѣ: "здѣсь погребены всѣ Ченчи, казненные за свои преступленія". Я не хочу отнять у васъ надежду и молю Бога, чтобы моя жертва спасла насъ. Но будьте, готовы ко всему я не надѣйтесь слишкомъ много, чтобы потомъ не впасть сновъ въ глубину отчаянія....
   Въ эту минуту не плотно закрытое окно распахнулось отъ сильнаго вѣтра, и лампадка, Горѣвшая передъ образомъ мадонной, погасла. Случай этотъ произвелъ на всѣхъ присутствующихъ тяжелое впечатлѣніе, какъ дурное предзнаменованіе; одна Беатриче осталась спокойною и прошептала про себя эти два стиха Петрарки:
  
   "Какъ пламя, вздутое бѣглымъ зефиромъ,
   Душа улетѣла къ Всевышнему съ миромъ".
  
   Ченчи плакали, и все лицо Проспера было въ слезахъ: онъ закрылся обѣими руками и, склонивъ голову, погрузился въ раздумье, желая найти какое нибудь другое, менѣе рискованное средство, чтобы спасти этихъ несчастныхъ. Но онъ ничего не могъ придумать, и тяжелый вздохъ вырвался изъ его груди. Душа его была полна радостной надежды, когда онъ входилъ къ Беатриче, теперь онъ оставлялъ ее съ разбитымъ и почти безнадежнымъ сердцемъ.
   -- Ну, что вамъ удалось получить отъ этой упрямой головы? спросилъ Лучіани адвоката насмѣшливымъ тономъ.
   -- Она сознается, что для своей защиты вынуждена была убить Франческо Ченчи.
   -- Въ самомъ дѣлѣ? Чортъ возьми! Да вы творите чудеса, достойнѣйшій господинъ адвокатъ! Еслибъ вы согласились служить у насъ, клянусь Богомъ, я готовъ бы былъ сжечь всѣ орудія пытки обыкновенной и необыкновенной.
   Фариначчьо былъ возмущенъ радостью этого мерзавца и съ негодованіемъ сказалъ ему:
   -- Господинъ президентъ, вспомните, что греки, когда одерживали побѣду надъ греками, вмѣсто того, чтобы радоваться, приносили публичныя очищенія, а они были язычники.
   -- О! вы знаменитый ученый, оттого вы такъ и судите, а я иду по обыкновенной дорогѣ и знаю, что крестьяне дарятъ яйца охотнику, который убьетъ у нихъ лисицу. Значитъ, я вѣрно отгадалъ? О, меня не проведешь, и это лицо святоши не обмануло меня нисколько.
   Фариначчьо, который тѣмъ сильнѣе воспламенялся, что это съ нимъ рѣдко случалось, схватилъ за руку Лучіани и, вытащивъ его на балконъ, указалъ ему на солнце во всемъ блескѣ его лучей.
   -- Еслибъ вы могли изъ всѣхъ этихъ лучей сдѣлать вѣнецъ, онъ былъ бы недостоинъ добродѣтели этой божественной дѣвушки.
   Лучіани смотрѣлъ не на солнце, а на Фариначчьо и, смѣясь, сказалъ ему:
   -- Я смотрю на эту колдунью совсѣмъ другими глазами, и это по двумъ причинамъ: вотъ это первая (при этомъ онъ снялъ шапочку и указалъ на свою лысую сѣдую голову), а это вторая, прибавилъ онъ, разстегнувъ платье и показывая ладонку, висѣвшую у него на шеѣ. Простившись съ адвокатомъ, Лучіани поспѣшилъ со своими товарищами къ несчастной Беатриче для того, чтобы получить ея сознаніе. Она объявила, что мачиха и братья совершенно невинны въ преступленіи, которое было сдѣлано ею одною, безъ всякаго приготовленія, но въ минуту защиты отъ насилія. Она разсказала все, какъ было, поставивъ себя на мѣсто Гвидо.
   При вопросѣ Лучіани, откуда она взяла кинжалъ, она смѣшалась и не сразу нашлась, что отвѣчать; потомъ сказала, что она постоянно имѣла его при себѣ, съ намѣреніемъ заколоть себя скорѣй, чѣмъ вынести безчестіе. Но при настояніяхъ и допросахъ судьи она путала и, еслибъ онъ хотѣлъ добраться до истины, то ей трудно было бы поддерживать свою басню. Но ему нужно было ея сознаніе во что бы то ни стало, и онъ нашелъ, что тѣхъ показаній, которыя онъ полнилъ, достаточно для произнесенія смертнаго приговора всѣмъ Ченчи. Онъ обязался передъ кардиналомъ Санъ-Джорджіо это сдѣлать, а потому и поспѣшилъ порадовать его доброю вѣстью. Казнь всѣхъ Ченчи была такимъ образомъ заранѣе рѣшена, и только для формы допущена была защита этихъ несчастныхъ.
  

ГЛАВА XXIII.

Судъ.

   Въ залѣ, расписанной Рафаэлемъ, подъ бархатнымъ малиновыхъ балдахиномъ, обшитымъ золотыми бахрамами, торжественно возсѣдаетъ на возвышеніи папа. Ступенью ниже сидятъ на табуретахъ четыре кардинала, въ своихъ великолѣпныхъ багряныхъ одеждахъ; съ одной стороны Чинтіо Пассеро, кардиналъ ди-Санъ-Джорджіо, племянникъ папы и Франческо Сфорца, кардиналъ ди-Санъ-Грегоріо; съ другой Пьетро Альдобрандини, кардиналъ ди-Санъ-Николо-элле-Карчере, другой племянникъ папы и Чезаре Бароніо, кардиналъ ди-Санъ-Нерео; дальше въ залѣ сидятъ кардиналы, и прелаты, отличающіеся между собою шапочками красными и лиловыми. Посреди залы, съ права отъ престола, у большаго стола, судебные слѣдователи, и во главѣ ихъ президентъ суда; противъ судей -- генеральный прокуроръ съ канцеляріей и нотаріусами; въ концѣ стола -- адвокаты подсудимыхъ.
   Швейцарцы въ стальныхъ каскахъ и кирасахъ, съ алебардами на плечахъ, стерегутъ залу и не допускаютъ въ нее любопытныхъ, грубо отталкивая ихъ съ ругательствами. Съ давнихъ временъ предметомъ гордости и униженія итальянскаго народа служитъ это употребленіе правительствомъ наемщиковъ изъ чужихъ странъ, для поддержанія своей дикой силы и для защиты своего деспотизма отъ заслуженной ненависти народа.
   Котла всѣ заняли свои мѣста и но звонку воцарилась тишина, президентъ, съ согласія папы, далъ знакъ прокурору начинать.
   Прокуроръ всталъ съ своего мѣста, отеръ потъ съ лица и началъ свое обвиненіе. Съ казеннымъ краснорѣчіемъ онъ привелъ всѣ факты, которые мы слышали при допросахъ несчастной Беатриче, восхвалялъ добродѣтели Франческо Ченчи, говорилъ съ ужасомъ о злодѣйствѣ его дѣтей, молодость которыхъ дѣлала это злодѣйство еще ужаснѣе, и кончилъ словами евангелія о древѣ, приносящемъ дурной плодъ, которое исторгается и ввергается въ огонь.
   Послѣ него говорили по очереди адвокаты де-Анжелисъ и Альтьери въ защиту Лукреціи и Джакомо Ченчи. Наконецъ дошла очередь и до Просперо Фариначчьо.
   Онъ всталъ, закинувъ назадъ голову и, бросивъ грозный и пренебрегающій взглядъ на прокурора, воскликнулъ:
   -- Вы осмѣлились описать Франческо Ченчи образцомъ, оставленнымъ милосердіемъ божіимъ на землѣ, чтобы напоминать людямъ о золотомъ вѣкѣ. Какое поношеніе! Франческо Ченчи вы выставили религіознымъ и вѣрующимъ человѣкомъ? Да, онъ точно заказывалъ образа, но для того, чтобъ издѣваться надъ ними; онъ воздвигалъ храмы, но для того, чтобъ осквернять ихъ; для того, чтобы приготовлять въ нихъ заранѣе гробницы для своихъ дѣтей и ходить каждый день молитъ Бога о ниспосланіи имъ скорѣе смерти. Франческо Ченчи вы сдѣлали добродѣтельнымъ? Онъ это доказалъ, когда, получивъ извѣстіе о смерти своихъ сыновей, сдѣлалъ пиръ и, поднимая кубокъ, наполненный виномъ, клялся Богомъ, что если бы онъ былъ наполненъ кровью его дѣтей, то выпилъ бы его съ большимъ благоговѣніемъ, чѣмъ вино св. Евхаристіи. Эти ужасы не выдуманы мною; они разсказываются почтенными прелатами и баронами, бывшими на этомъ страшномъ пиршествѣ. Кому не былъ извѣстенъ этотъ человѣкъ? Вы всѣ его знали и вы всѣ знаете, сколько злодѣйствъ онъ сдѣлалъ въ свою жизнь. Если бы Франческо Ченчи не существовалъ, мы могли бы думать, что жизнь Тиверія есть басня, выдуманная для того, чтобы пугать людей. Надо было родиться на свѣтъ старику Ченчи, чтобы доказать, что звѣрство Калигулы, Нерона, Домиціана, Каракаллы и другихъ изверговъ, которыхъ Богъ посылалъ на землю, какъ кару небесную, могутъ быть еще превзойдены. Вотъ каковъ былъ Ченчи, и если я оклеветалъ его, пусть его тѣнь явится передо мной и скажетъ мнѣ, что я солгалъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   -- Передъ нами трупъ съ перерѣзаннымъ горломъ. Чей это трупъ? отца. Кто убилъ его? Родная дочь, и она не блѣднѣя созналась въ этомъ. Кто же эта женщина съ столь жестокимъ сердцемъ? Вотъ она: это дѣвушка шестнадцати лѣтъ; ея лицо кажется сдѣлано руками ангеловъ для того, чтобы на землѣ сохранился образъ чистоты небесной. Невинность можетъ поцаловать ее въ уста. Кротость говоритъ и улыбается ея устами. Нѣтъ человѣка, который не восхвалялъ бы ее и не превозносилъ до небесъ; много горестей она утѣшила, много слезъ пролила отъ несчастій ближнихъ. Что же могло подвинуть эту ангельскую душу на ужасное преступленіе? Жадность къ деньгамъ? Въ шестнадцать лѣтъ дитя думаетъ о деньгахъ столько же, сколько соловей, оглашающій своими пѣснями майскія ночи; она думаетъ о деньгахъ столько же, сколько бабочка, порхающая въ лучахъ лѣтняго солнца. Въ шестнадцать лѣтъ дѣвушка -- вся любовь къ небу и природѣ. Но предположимъ даже, что она любитъ деньги, какимъ же образомъ корыстолюбіе могло подвинуть ее къ преступленію? Большое богатство, оставленное ей матерью, ни въ какомъ случаѣ не могло быть отнято отцомъ; если она надѣялась цѣною преступленія получить свободныя имущества отца, то она никакъ не могла получить ихъ черезъ его смерть: ненавидя всѣхъ своихъ дѣтей, онъ и такъ намѣренъ былъ лишить ихъ всего; но онъ не отказалъ бы ей ни и чемъ, еслибъ она только согласилась исполнить его неотступныя желанія. О заповѣдныхъ имѣніяхъ нечего и говорить,-- они ни въ какомъ случаѣ, даже въ случаѣ преступленія, отцеубійства или государственной измѣны, не могутъ выйти изъ прямаго мужескаго колѣна.
   При этихъ словахъ папа опустилъ голову, и глаза его засверкали. Кардиналъ Санъ-Джорджіо, напротивъ, подвалъ свою голову и искоса взглянулъ на святаго отца. Эти оба взгляда выражали одну и туже мысль:
   -- Надо этого сдѣлать нашимъ....
   -- Мы видимъ трупъ съ перерѣзаннымъ горломъ и съ ужасомъ узнаемъ, что это отецъ, убитый дочерью: она сама въ этомъ сознается: -- меня также пробираетъ холодъ и зубы стучатъ отъ ужаса; но будемте храбры, рѣшимтесь вникнуть, кто былъ тотъ, который теперь превращенъ въ трупъ. Завернувъ свое нагое тѣло въ плащъ, онъ открываетъ дверь въ комнату, гдѣ томится его несчастная заклиненная имъ дочь; онъ подходитъ къ ея постели, она плачетъ во снѣ: для несчастной дѣвушки даже и сонъ не другъ. Богохулецъ, закрыть лампаду, горящую передъ образомъ Пречистой Дѣвы, отдергиваетъ покрывало и обнажаетъ женственное тѣло, которое должно быть святыней для отца. У кого изъ присутствующихъ здѣсь бьется отцовское сердце -- пусть тотъ пойдетъ за мною и посмотрятъ на этого безбожнаго старика. Съ лицомъ сатира, весь дрожа отвратительнымъ сладострастіемъ, онъ сбрасываетъ плащъ, простираетъ руки,-- онъ уже дотрогивается до тѣла дѣвственницы и.... Беатриче чувствуетъ холодное прикосновеніе ящерицы... она просыпается.... что ей остается дѣлать?"
   "Отцы, я повелъ васъ смотрѣть эту ужасную картину, и повелъ васъ не напрасно:-- отвѣчайте, скажите, какою бы вы желали видѣть въ эту минуту Беатриче?.. недостойною?... презрѣнною, какою не захотѣла быть римская дѣвственница, или несчастнѣйшею, какова она теперь?-- Беатриче встрѣтилась лицомъ къ лицу съ бѣдою: она схватила кинжалъ и спасла свое имя отъ позора. Сожалѣя объ этой страшной рѣшимости, мы въ то же время должны удивляться и поклоняться мужественной дѣвушкѣ, которая въ былыя времена Рима удостоилась бы тріумфа и которую нынѣшній Римъ измучилъ въ пыткѣ, которой грозитъ постыдная смерть".
   Фариначчъо говорилъ долго и краснорѣчиво, приводилъ законы въ доказательство того, что Беатриче заслуживаетъ прощенія, ссылался на разные случаи; но мы пропустимъ все это и перейдемъ прямо къ заключенію рѣчи:
   "Зачѣмъ ея самой нѣтъ здѣсь -- этой несчастной Беатриче? я указалъ бы вамъ на ея тѣло, гдѣ кротость и невинность начертаны рукою Бога, и сказалъ бы вамъ: если въ васъ достанетъ смѣлости, кладите на немъ клеймо позора!
   "Боже! пустъ не будетъ сказано, что здѣсь, въ Римѣ, въ столицѣ католическаго міра, куртизанкѣ воздвигнута статуя въ пантеонѣ, а, Беатриче, мужественной дѣвственницѣ -- эшафотъ, что безстыдство заслужило божественныя почести, а безпорочность смерть. О! еслибъ я имѣлъ могущество Сципіона, к бы послѣдовалъ его примѣру и возкликнулъ бы: римская дѣвственница, поборовъ слабость своего пола, побѣдивъ всякій страхъ, съумѣла мужественно защитить свою непорочность; она добродѣтельнѣе Лукреціи и счастливѣе Виргинія; ея именемъ и примѣромъ должны гордиться латинскія женщины; что намъ оставаться здѣсь толковать о томъ: виновна она, или невинна? идемте, лучше, судьи, защитники и народъ, въ Ватиканъ благодарить Бога за то, что онъ хранилъ для нашихъ дней эту необыкновенную дѣвушку!"
   Присутствующіе были поражены до гдубины души рѣчью Фариначчьо, и еслибъ не уваженіе къ присутствію папы, или вѣрнѣе, не страхъ швейцарскихъ алебардъ, то зала вѣрно огласилась бы рукоплесканіями. Когда рѣчь кончилась, судьи удалились для произнесенія приговора.
   Послѣ долгаго ожиданія пронесся слухъ, что приговоръ будетъ объявленъ только поздно ночью. Тогда всѣ удалились, одни съ надеждой, другіе съ боязнью въ сердцѣ, смотря но характеру, но всѣ, моля Бога, чтобъ онъ направилъ на истинный путь умы судей.
   Фариначчьо, опьяненный успѣхомъ и похвалами, которыя слышалъ со всѣхъ сторонъ, былъ увѣренъ, что спасъ Беатриче.
   Къ двѣнадцать часовъ ночи ему принесли пакетъ съ папской печатью; дрожащими руками онъ распечаталъ его, въ надеждѣ найти въ немъ помилованіе семейства Ченчи, но ошибся. Это была папская грамота, дѣлавшая его духовнымъ совѣтникомъ священнаго римскаго судилища со всѣми преимуществами, почестями и содержаніемъ, присвоенными этому мѣсту.
   -- Слава Богу, это не то извѣстіе, котораго я ждалъ, но оно доказываетъ по крайней мѣрѣ, что дѣло идетъ хорошо. Если бы его святѣйшество былъ недоволенъ мной, онъ не наградилъ бы меня такъ великодушно.
   И Фариначчьо заснулъ убаюкиваемый надеждами.
   Въ три часа ночи {Итальянцы считаютъ часъ ночи черезъ часъ послѣ захожденія солнца.} судьи собрались въ прежней залѣ. Одинъ только канделябръ съ темнымъ шелковымъ абажуромъ горитъ посреди стола: всѣ сидятъ кругомъ и тихо обмѣниваются между собою словами. Слабый свѣтъ едва освѣщаетъ лица, и всякій трепещетъ, чтобы на немъ не отравилось затаенное въ глубинѣ чувство. Однако мѣсто, время и слова Фариначчьо, которыя, казалось, продолжали еще раздаваться, наконецъ сама совѣсть, по видимому, располагаютъ въ ползу помилованія. Вдругъ предсѣдатель совершенно неожиданно бросилъ взглядъ на бумагу, на которую прежде не обратилъ было вниманія, прочелъ ее, и лицо его изъ блѣднаго сдѣлалось мертвеннымъ: онъ дрожащею рукою передалъ ее своему сосѣду, который, прочитъ ее, передалъ другому, и такъ далѣе, пока она не вернулась опять къ предсѣдателю. Дрожь и блѣдность, какъ электрическая искра сообщились отъ предсѣдателя всему засѣданію: всѣ неподвижно садятъ, склонивъ головы и устремивъ глаза на красное сукно, которымъ покрытъ столъ; всѣхъ гнететъ одна и таже мысль: шея каждаго какъ бы чувствуетъ прикосновеніе и тяжесть сѣкиры палача.... Прочитавъ бумагу, всѣ словно окаменѣли. Да и было отъ чего: бумага эта содержала въ себѣ набѣло переписанный смертный приговоръ всего семейства Ченчи. Приговоръ этотъ гласилъ: Лукреціи, Беатриче и Бернардино отрубить голову, Джакомо голову размозжить; всѣхъ терзать горячими щипцами и четвертовать; все имущество конфисковать и пользу апостольской камеры.
   Долго длилось унылое молчаніе. Только и слышно было, какъ песчинка падала на песчинку въ часахъ, да иногда раздавался трескъ горящихъ свѣчей: молчаніе было мертвое.
   -- Итакъ, мои судьи все люди недостойные? раздался внезапно чей-то голосъ.
   Отъ этого неожиданнаго голоса перевернулись всѣ внутренности у этихъ блѣдныхъ купленыхъ людей. Откуда этотъ голосъ? Глаза не могутъ видѣть того, кто произнесъ грозныя слова, но въ концѣ залы слышатся во мракѣ тяжелые шаги. Всѣ вскочили на ноги и обратились въ ту сторону, откуда шолъ единственный въ Римѣ человѣкъ, имѣвшій право войти въ залу въ такую пору; всѣ угадали въ немъ Христова намѣстника, который также одинъ только и могъ произнести приговоръ къ смерти.
   Президентъ съ отчаяніемъ въ душѣ взялъ перо: дрожащею рукою опустилъ его въ чернила, которыя показались ему кровью, дрожащею рукою подписалъ... но все таки подписалъ; за нимъ подписали всѣ прочіе и, подписавши, разошлись. Климентъ VIII тяжелыми шагами сошелъ съ своего трона, подошелъ къ столу, протянулъ руку за приговоромъ и спряталъ его у себя на груди, вмѣсто кинжала.
  

ГЛАВА XXIV.

Исповѣдь.

   Папа держалъ у себя на груди смертный приговоръ, выжидая удобнаго времени, чтобъ объявить его. Ропотъ народа доходилъ до его слуха въ Ватиканъ, какъ ревъ волны въ бурю; надо было повременить, чтобъ онъ успокоился, и тогда уже привести въ исполненіе свой планъ.
   Пока онъ искалъ удобнаго случая, сама судьба доставила ему такой, удачнѣе котораго онъ и самъ не могъ ни пожелать, ни придумать. Паоло Санта-Кроче, родственникъ семейства Ченчи, тотъ самый котораго мы видѣли въ началѣ нашего грустнаго разсказа, не покидалъ ни на минуту намѣренія убитъ свою мать, донну Констанцію, и ожидалъ только удобнаго времени. Случай представился ему въ то самое время, когда смертный приговоръ Ченчи былъ уже подписавъ и папа не рѣшался выпустить е то въ спѣть. Бѣдная донна Констанція удалилась въ Субіако для поправленія своего здоровья. Узнавъ объ этомъ, донъ Паоло тайкомъ отправился вслѣдъ за нею и безжалостно убилъ ее на дорогѣ, нанеся ей нѣсколько ударовъ кинжаламъ;, потомъ забравъ все, что только могъ, онъ бѣжалъ отъ правосудія законовъ. Происшествіе это навело ужасъ за все римское населеніе; послышался уже ропотъ другаго рода: "гдѣ теперь безопасность, гдѣ спокойствіе для родителей", слышалось отовсюду. Подобный говоръ былъ слишкомъ выгоденъ для тѣхъ, кому нужна была смерть всѣхъ Ченчи, и они конечно поспѣшили имъ воспользоваться и постарались усилить новое настроеніе народа. Страхъ и ужасъ увеличились еще больше, когда отецъ Заноби, изъ іезуитовъ, подымая руки и вознося очи къ небу, со вздохомъ воскликнулъ въ своей проповѣди, что въ наши времена бѣднымъ родителямъ грозитъ опасность заснуть живыми и проснуться мертвыми.
   Папа видѣлъ, что настало время объявить смертный приговоръ и, призвавъ монсиньора Таверну, отдалъ ему приговоръ, говоря:
   -- Поручаю вамъ исполненіе, какъ только вы найдете то возможнымъ, вслѣдъ затѣмъ онъ удалился въ свой дворецъ за Монте-Кавалло, надъ предлогомъ посвященія новаго кардинала, а въ сущности для того, чтобы избавится отъ просьбъ, и боясь поставить себя въ необходимость быть милосердымъ.
   Что же дѣлаетъ Беатриче въ то время, когда все готовится для ея смерти?
   Она спитъ съ улыбкой на устахъ, какъ въ ту ночь, когда стонъ умирающаго разбудилъ ее и когда этотъ умирающій былъ ея отецъ, убитый у ея постели.
   О, еслибъ этотъ сонъ могъ быть вѣчнымъ сномъ! Еслибъ она могла проснуться уже въ объятіяхъ Бога, въ райскихъ садахъ, далеко, далеко отъ этой проклятой земли, гдѣ для нея были насаждены одни только страданія!
   Она все еще спитъ; но улыбка покинула ея уста и брови ея сдвинулись. О чемъ она думаетъ? Вспоминаетъ ли она о своей любви? или скорѣе о жестокости отца? или о своихъ мученіяхъ? Послушаемъ, она говоритъ:
   -- О, Боже, за что ты такъ строгъ ко мнѣ? Что я такое сдѣлала?
   Она пошевелилась и цѣпи ея издали пронзительный звукъ, который отдался подъ сводомъ тюрьмы и замеръ; но этотъ звукъ не разбудилъ ее; она стонетъ во снѣ. Передъ ней предсталъ призракъ, съ чертами брата ея, донъ-Джакомо; онъ подошелъ къ ея изголовью и произнесъ: "вставай, нашъ часъ насталъ"!
   "Куда намъ надо идти"? спрашиваетъ она; призракъ нагнулся, точно хотѣлъ сказать ей что-то на ухо, и въ эту минуту голова его скатилась съ плачь и, окровавленная, упала на простыню. Беатриче испустила отчаянный крикъ и проснулась.
   Она проснулась и, приподнявшись, бросаетъ испуганные взгляды вокругъ. Ничто не измѣнялось въ ея тюрьмѣ: лампада, какъ и прежде; горитъ надъ ея изголовьемъ предъ образомъ Божіей Матери; дальше своей постели она не различаетъ ничего; глубокая тишина царствуетъ въ тюрьмѣ, а между тѣмъ въ одномъ изъ угловъ двѣ колѣнопреклоненныя фигуры молятъ Бога о успокоеніи ея души.
   Она слышитъ шаги. Наконецъ изъ мрака отдѣляется чей-то очеркъ; лучъ лампады упалъ на него, и она видитъ передъ собой почтеннаго капуцина, истомленнаго годами и постомъ. Беатриче съ удивленіемъ смотритъ на это блѣдное лицо и не произноситъ ни слова. Старикъ поднимаетъ руку и благословляетъ ее, произнося молитву, которая именемъ Отца и Сына и Святаго Духа изгоняетъ нечистую силу.
   -- Батюшка! сказала Беатриче, когда онъ кончилъ: во мнѣ никогда не обитала нечистая сила.
   -- Дай Бой, дочь моя, но она всегда летаетъ вокругъ васъ, и потому надо быть всегда готовымъ устоять противъ нея. Хочешь, дочь моя, исповѣдаться? Я готовъ тебя выслушать.
   -- Завтра.
   -- Завтра! Зачѣмъ откладывать на завтра то, что можно сдѣлать тотчасъ? Развѣ человѣкъ знаетъ, что будетъ завтра?
   -- Но вы застали меня въ расплохъ, я не приготовлена,-- я проснулась испуганная страшнымъ сномъ!...
   -- А развѣ смерть объявляетъ о часѣ своего прихода? Развѣ она не является неожиданно, какъ тать ночной? Христосъ сказалъ...
   Въ эту минуту дверь тюрьмы со скрипомъ растворилась и при свѣтѣ факела видно, какъ вошли слѣдственный адвокатъ и съ нимъ два жандарма. Они подошли къ постели Беатриче съ мрачными лицами, не выражавшими впрочемъ ни злобы, ни состраданія. Адвокатъ началъ такъ:
   -- Еслибы, отложивъ извѣщеніе, я могъ измѣнить вашу судьбу, я сдѣлалъ бы это охотно. Но, увы! дѣла такого рода не въ моей власти! Тяжелая обязанность заставляетъ меня прочесть вамъ... вашъ приговоръ...
   -- Смертный? воскликнула Беатриче.
   Капуцинъ закрылъ лицо обѣими руками; всѣ прочіе опустили головы. Беатриче съ отчаяніемъ ухватилась за рясу монаха.
   -- О, Боже! Боже! кричала она, возможно ли чтобъ я должна была умереть? Я такъ недавно родилась, зачѣмъ хотятъ отнять у меня жизнь такимъ ужаснымъ образомъ? Господи!... Господи!... что я такое сдѣлала?! Жизнь! Да знаете ли вы, что такое жизнь въ пятнадцать лѣтъ?...
   -- Жизнь, отвѣчалъ ей капуцинъ, это бремя, которое увеличивается въ годами. Счастливы тѣ, которые не родились для этой ноши; послѣ нихъ самые счастливые тѣ, которыхъ Господь Богъ отозвалъ рано! Дочь моя, дочь моя! что ты находишь такого въ своихъ прошедшихъ дняхъ, что бы заставляло тебя желать жить?
   -- Ничего, поспѣшила сказать Беатриче, потомъ она задумалась; въ памяти ея воскресла одна блестящая точка, но въ ту же минуту исчезла и остался одинъ мракъ.
   -- Ничего!.. ничего!.. произнесла она съ невыразимою грустью.
   -- Такъ ободрись же! Оставимъ скорѣй эту трапезу, гдѣ въ яство намъ подается прахъ земли, а въ питіе -- слезы...
   -- Но какъ же, отецъ мой, какого же рода смерть?... О, Боже! Боже!
   -- Провидѣніе готовитъ тысячи путей для того, чтобы оставить жизнь, но только одинъ чтобы въ нее войти! Что такое столѣтія передъ дуновеніемъ устъ божіихъ? Слава проходитъ, а съ нею и время, которое ее несетъ. На порогѣ вѣчности года -- это песчинки, которыхъ различить нельзя. Обрати взоръ свой на небо, дочь моя, и позабудь все земное.
   -- О! смерть!... съ содроганіемъ произнесла Беатриче, и это роковое слово, пройдя сквозь уста, обледенило ихъ: холодный потъ покрылъ ея чело, дрожь пробѣжала по всему тѣлу... она была почти безъ чувствъ.
   -- Помогите! помогите! воскликнула Виржинія и уже бѣжала за спиртомъ и солями, но Беатриче пришла въ себя и сказала:
   -- Прошло. Она отстранила это лба волосы, покрытые потомъ, и, обращаясь къ присутствующимъ, продолжала: -- Извините меня, господа; это была минута слабости. Ея не избѣжалъ даже самъ Христосъ... простите же ее мнѣ, большой грѣшницѣ. Теперь вы можете исполнить вашъ долгъ; я васъ слушаю.
   Беатриче выслушала смертный приговоръ съ большимъ хладнокровіемъ. Когда адвокатъ вышелъ, она обратилась къ Виржиніи и взяла ее за обѣ руки.
   -- Сдѣлай милость выйди на минуту, моя милая. Ты видишь, что времени остается немного; завтра.. а прежде чѣмъ умереть, я должна исповѣдаться. Ступай сестра моя, я позову тебя...
   У Виржиніи разрывалось сердце; она вышла, не сказавъ на слои, да если бы и хотѣла говорить, то была немъ силахъ. Беатриче устремила задумчивый взоръ въ тотъ уголъ тюрьмы, изъ котораго вышелъ ея духовникъ. Къ удивленію своему она увидѣла тамъ человѣка на колѣняхъ, закрывшаго лицо руками; на немъ также былъ плащъ капуцина, и онъ стоялъ такъ неподвижно, что не казался живымъ существомъ. Зачѣмъ этотъ человѣкъ здѣсь? И кто онъ такой, что осмѣливается присутствовать при исповѣди?
   Беатриче молчитъ въ недоумѣніи; духовникъ также не рѣшается произнести ни слова. Она смотритъ тона одного, то на другаго, и чувствуетъ, что не въ состояніи проникнуть тайну.
   Этотъ колѣнопреклоненный человѣкъ не кто другой, какъ Гвидо Гверро, несчастный женихъ Беатриче.
   Онъ всталъ, шатаясь, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ; потомъ остановился и зарыдалъ.
   -- Кто это плачетъ? сказала Беатриче; я не думала, что въ этомъ мѣстѣ можно найти душу безутѣшнѣе моей.
   Этотъ голосъ былъ для Гвидо райской гармоніей. Онъ не въ силахъ былъ выдержать и, откинувъ назадъ капюшонъ, открылъ свое говорящее лицо, прекрасное какъ голова Корроджіо. Молча и весь дрожа, онъ подходитъ къ Беатриче: она узнаетъ его и отодвигается со страхомъ; тогда и Гвидо дѣлаетъ шагъ назадъ: ни этотъ несчастный любовникъ, ни молодая дѣвушка не только не смѣютъ произнести ни одного слова, но они даже боятся дышать; въ этой тишинѣ только слышенъ звукъ цѣпей, волнуемыхъ дрожаніемъ рукъ Беатриче. Она избѣгаетъ и ищетъ его глазъ; наконецъ взгляды ихъ встрѣтились. Она прочла въ его глазахъ страшную исторію страданія и любви, изъ этотъ мигъ все забылось, кромѣ любви. Покоряясь непреодолимому чувству, она бросилась къ нему, хотѣла обнять его, но вдругъ остановилась и зарыдала. Тѣ плакали, глядя на нее.
   Духовникъ не далъ имъ произнести ни слова.
   -- Я запрещаю вамъ говорить, строго сказалъ онъ. Одно слово, вышедшее изъ устъ вашихъ, можетъ произнести смерть и другому изъ васъ и вѣчный позоръ мнѣ. Вы связаны брачнымъ союзомъ. То, что Богъ соединяетъ тамъ, человѣкъ можетъ разлучить, но но разъединить. Теперь довольно, дѣти мои...
   И онъ твердою рукою хотѣлъ разлучить ихъ. Беатриче съ покорностью повиновалась; но Гвидо съ негодованіемъ оттолкнулъ капуцина. Тогда послѣдній съ нѣжнымъ упрекомъ сказалъ ему:
   -- Такъ ты хочешь покрыть стыдомъ мою сѣдую голову за то; что я имѣлъ къ тебѣ состраданіе?
   Гвидо склонилъ голову и поцаловалъ желѣзный наручникъ, который сковывалъ правую руку Беатриче, онъ увидѣлъ на ней кольцо, которое прислалъ ей черезъ Фариначчьо, и прошепталъ что-то, чего она или не разслышала или оставила безъ вниманія. Между тѣмъ духовникъ накинулъ капюшонъ на голову Гвидо, и, обнявъ его; силой вывелъ изъ тюрьмы. Духовникъ объявилъ подозрительнымъ сторожамъ, что его товарищъ, измученный продолжительнымъ бдѣніемъ, не могъ вынести раздирающаго зрѣлища; и затѣмъ онъ сдалъ его на руки братьямъ мизерикордіи.
   Беатриче осталась, какъ вкопанная, не отрывая глазъ осъ двери, въ которой исчезъ Гвидо; ей казалось, что она все это видятъ во снѣ; только звукъ цѣлей при малѣйшемъ движеніи показывалъ ей, что она не спитъ. Она невольно взглянула на наручникъ, гдѣ Гвидо запечатлѣлъ свой поцалуй, и увидала на немъ слезы, въ которыхъ игралъ свѣтъ лампады; онѣ блестѣли какъ бриліанты, и она со вздохомъ сказала:
   -- Вотъ свадебный подарокъ, который принесъ мнѣ мой супругъ.
   Когда отецъ Анджелико вернулся въ тюрьму, Беатриче спросила его:
   -- Куда онъ пошелъ теперь?
   -- Въ монастырь.
   -- Ахъ, какъ онъ несчастенъ!...
   -- Да, очень несчастенъ. Онъ не всегда остается въ монастырѣ; но часто посреди ночи слышится легкій стукъ, и является Гвидо. Братія принимаетъ и прячетъ его изъ человѣколюбія и изъ благодарности за щедрыя даянія, которыми монастырь обязанъ ему и его предкамъ. Онъ не требуетъ и не хочетъ ни пищи, ни покоя; идетъ въ церковь, становится на колѣни передъ главнымъ алтаремъ и проводитъ такъ цѣлые часы на холодномъ мраморѣ; еслибъ не слезы, то можно бы подумать тогда, что онъ не живъ. Ужасно несчастіе человѣка, у котораго одни слезы служатъ признакомъ жизни. Я думаю, что еслибы у него былъ врагъ, и тотъ сжалился бы надъ нихъ, вида его горестное положеніе.
   Такъ говорилъ монахъ, и его слова изглаживали изъ памяти Беатриче послѣдніе слѣды воспоминанія о страшной ночи, въ которую она увидѣла отца, убитаго рукою ея возлюбленнаго.
   -- Но гдѣ же онъ скрывается въ остальные дни?.. Батюшка, когда увидите его, умоляю васъ, скажите ему, чтобы онъ удалился изъ Рима, эта атмосфера гибельна для вето; тутъ живутъ люди безжалостные, я испытала это на себѣ. Знаете ли, у кого въ духовномъ Римѣ есть маленькая доля человѣколюбія? У палача.
   -- Я скажу ему...
   -- И если онъ не будетъ соглашаться, то скажите ему, что это была моя послѣдняя просьба.
   -- Хорошо. Теперь, дочь моя, время обратить мысли къ небу: пади ницъ на землю и знай, что чѣмъ больше ты унижена на землѣ, тѣмъ болѣе будешь возвеличена на небѣ. Беатриче открыла свою душу духовнику: ничтожные грѣхи, легкія ошибки, которыя она считала важными, показали еще болѣе чистоту ея души. Монахъ, слушая ее, страдалъ за то, что тяжелая необходимость привела ее къ преступленію и обагрила ея руки отцовскою кровью. Беатриче замолчала, не обвинивъ себя въ отцеубійствѣ. Зная слабости человѣческія, духовный отецъ приписывалъ ея молчаніе стыду и не только не винилъ ее за это, но воздалъ ей хвалу; онъ упрашивалъ ее открыть всѣ свои грѣхи и ничего не скрывалъ. Беатриче съ полною невинностью отвѣчала ему:
   -- Всѣ мои грѣхи, сколько я могла припомнить ихъ, я исповѣдала; за тѣ, о которыхъ я невольно забыла, пусть Богъ проститъ меня.
   -- Однако, подумайте... поищите...
   -- Я еще постараюсь припомнить. Духовникъ ждалъ; но такъ какъ ея молчаніе длилось долѣе, чѣмъ онъ думалъ, то онъ приписалъ его уже не стыду, а скрытности, и съ нѣкоторымъ неудовольствіемъ спросилъ:
   -- А Франческо Ченчи, чьими руками онъ былъ убитъ, скажите?
   -- Я не должна говорить о чужихъ грѣхахъ! Она произнесла это съ такою искренностью, что капуцинъ былъ поражонъ.
   -- Какъ, развѣ не вы убили его?
   -- Я? Нѣтъ. Я не убивала его.
   -- Зачѣмъ же вы обвинили себя въ этомъ?
   -- Батюшка, я вынесла такія мученія, что одно воспоминаніе о нихъ леденитъ мнѣ кровь; и, несмотря на это, я была голова умереть на пыткѣ, стоя за правду; но родные, друзья, защитники умоляли женя и тысячами доводовъ убѣдили меня взять на себя вину; они надѣялись, что этимъ я спасу мать и братьевъ. Что касается да меня, то они были убѣждены, что примутся въ соображеніе насилія и варварства графа Ченчи и я буду оправдана. По правдѣ сказать, эти доводы не вполнѣ убѣдили меня и я устояла бы и противъ просьбъ; но мнѣ казалась, что это будетъ жестоко въ отношеніи къ матери и братьямъ, я склонила голову и рѣшилась пожертвовать своею жизнію и своимъ добрымъ именемъ для того, чтобы попробовать спасти ихъ жизнь. Я предчувствовала, что погублю себя и не спасу ихъ; я говорила это и вы видите, что я была права. Но чтожъ дѣлать? Богу такъ было угодно, и да будетъ его воля...
   -- Но вѣдь вы подъ клятвой объявили себя виновной?
   -- Адвокаты увѣрили меня; что по божескимъ и человѣческимъ законамъ не грѣхъ даже убійство для защиты своей жизни, а тѣмъ менѣе грѣхъ сдѣлать фальшивое показаніе для того, чтобы спасти не себя отъ смерти; и я рѣшилась ложно обвинить себя.
   -- О, софисты, софисты! развѣ въ правдѣ была когда нибудь погибель!
   -- Я тоже такъ думала, но синьоръ Фариначчьо пользуется такою ученою репутаціею, что я боялась быть слишкомъ самонадѣянною, не слушаясь его. Притомъ онъ былъ мнѣ посланъ съ тѣмъ, чтобы я вполнѣ положилась на него...
   -- А кто послалъ его къ вамъ?
   -- Гвидо... онъ прислалъ мнѣ черезъ него кольцо, которое должно было быть освящено у брачнаго налоя... съ грустью сказала она, и лицо ея покрылось румянцемъ.
   -- Разскажите мнѣ все, какъ было, дочь моя: можетъ быть, вы грѣшны болѣе, чѣмъ полагаете...
   -- Но тайны божіи, батюшка?...
   -- Тайны божіи, строго отвѣчалъ монахъ, остаются погребенными въ сердцѣ духовника. Можно вырвать у него сердце, ее не тайну.
   Тогда Беатриче разсказала ему все, не скрывъ ни малѣйшей подробности. Монахъ, начинавшій слушать съ недовѣріемъ, мало-помалу перешелъ къ совершенному довѣрію, видя это чистое невинное лица и слыша искренній, правдивый разсказъ.
   Когда она кончила, отецъ Анджелико воскликнулъ:
   -- Господи! Такой святой души еще не бывали на землѣ!
   Потомъ, благословляя Беатриче, онъ сказалъ ей:
   -- Святая душа, я разрѣшаю тебя, потому что это моя обязанность, но я объявляю, что мнѣ слѣдовало бы пасть на колѣни передъ тобою и просить тебя быть моею защитницею передъ Богомъ. Какія молитвы могутъ быть скорѣе услышаны имъ, какъ не молитвы твоихъ чистыхъ, непорочныхъ устъ? Моли ими Бога; я присоединяю мои мольбы къ твоимъ, и онѣ будутъ приняты въ раю. Но я не о тебѣ буду молиться: тебѣ не нужны молитвы, но объ этомъ несчастномъ городѣ и о спасеніи тѣхъ, которые приговорили тебя къ смерти.
   Беатриче на колѣняхъ передъ образомъ Божіей Матери молила и благодарила ее за то, что она такъ скоро отозвала ее изъ этого мира, и болѣе всего за то, что удостоила ее увидѣть еще разъ своего Гвидо, который не могъ быть ея спутникомъ на землѣ, но съ которымъ она надѣялась соединиться на вѣки въ раю...
   Тутъ она внезапно остановилась и почти съ тревогой спросила духовника:
   -- Батюшка, скажите мнѣ, Богъ проститъ моего Гвидо! Удостоится онъ спасенія своей души? Можно мнѣ будетъ сжатъ руку, которая убила моего овца?
   -- Развѣ ты думаешь, дочь моя, что намъ даны будетъ райскія радости, если мы не отрѣшимся отъ всего земнаго! Для безсмертной души воспоминаніе о томъ, что она была въ земной оболочкѣ, должно быть не только горемъ, но даже стыдомъ.
   -- А все таки, со вздохомъ произнесла Беатриче, я на желала бы забыть свою любовь, хотя она и была исполнена горестей...
   Послѣ этого Беатриче съ благоговѣніемъ продолжала молиться, и отецъ Анджелико молилъ Бога, чтобы онъ далъ этой невинной жертвѣ съ тѣмъ же терпѣніемъ вынести свои послѣднія страданія.
   Въ это время показался на порогѣ тюрьмы одинъ изъ членовъ братства мизерикордіи и, подозвавъ отца Анджелино, сказалъ ему что-то на ухо, духовникъ подошелъ къ Беатриче и спросилъ ее:
   -- Дочь моя, если вы желаете видѣться съ вашей матерью, это вамъ будетъ разрѣшено.
   -- О, да... бѣдная мать!... мы вмѣстѣ будемъ утѣшать другъ друга.
  

ГЛАВА XXV.

Приготовленія къ смерти.

   Я не стану описывать. встрѣчи Беатриче съ матерью, ихъ нѣжныхъ объятій, горестныхъ изліяній и слезъ. Плакать вмѣстѣ было уже для нихъ утѣшеніемъ.
   Но всему есть конецъ; и даже слезы, это щедрое наслѣдіе Адама, истощаются. Наплакавшись и наговорившись, обѣ женщины замолчали. Ихъ бѣднымъ сердцамъ нуженъ былъ отдыхъ для того, чтобы имѣть силы вынести новыя страданія.
   Глаза Беатриче невольно остановились на платьѣ мачихи. Оно было изъ великолѣпнаго штофа съ цвѣтными букетами, отдѣланное богатыми бахрамами. Это заставило ее обратить вниманіе на свой собственный нарядъ, котораго она до сихъ поръ не замѣчала. На ней такъ же было роскошное зеленое платье, обшитое золотомъ, то самое, которое она предпочитала всѣмъ другимъ и въ счастливые дни своей жизни носила чаще всего.
   Въ памяти ея воскресло прошлое. Она вспомнила, что была въ этомъ самомъ платьѣ, когда въ первый разъ встрѣтилась съ Гвидо.
   Но ей нельзя было останавливаться долго на этихъ сладостныхъ и вмѣстѣ тяжелыхъ воспоминаніяхъ. Конецъ близокъ, надо о немъ думать. Ея мысли обратились къ тому: прилично ли имъ въ такой одеждѣ идти на эшафотъ? Она обратила вниманіе матери ни это обстоятельство, и онѣ рѣшили, что имъ необходимо одѣться скромнѣе.
   -- Виржинія, сказала Беатриче, обращаясь къ дочери палача, достань намъ, пожалуйста, какой нибудь, простой матеріи для двухъ плащей, мнѣ и моей матери, двѣ веревки и два покрывала... Что жъ ты не отвѣчаешь мнѣ, Виржинія?
   Виржинія чувствовала стѣсненіе въ сердцѣ и почти не въ силахъ была отвѣчать. Наконецъ, подавивъ въ себѣ рыданія, она сказала.
   -- У меня есть кусокъ томнаго канифасу, я еще кусокъ лиловой тафты, которые отецъ купилъ мнѣ на ярмаркѣ въ Витербо; я не шила себѣ изъ нихъ платья... потому что мнѣ приличнѣе всего бытъ не замѣченной... чтобы меня никто не зналъ... хотите ли вы взять ихъ!...
   -- Охотно, моя милая, и ты не откажешь взять отъ меня денегъ на платья не такія мрачныя, какъ это?.. Ну, а какъ же мы сдѣлаемъ съ веревками и покрывалами?
   -- Веревки есть у моего отца, а покрывала поставляютъ братья мизерикордіи... Виржинія заплакала.
   Беатриче приложила руку къ сердцу, какъ бы желая удержать скорбь, которою оно было переполнено, и сказала:
   -- Хорошо, тѣмъ меньше намъ остается о чемъ заботиться. Ступай, Виржинія, торопись, вѣдь наши часы сосчитаны...
   Виржинія вернулась съ кусками матеріи, и Беатриче, не теряя времени; принялась кроить. Она держала одинъ конецъ, Виржинія другой, и ножницы скользили, быстро разрѣзая нитку.
   -- Посмотри, Виржинія, какъ легко рѣжется эта нитка.... жизнь наша вѣдь тоже нитка. Поди, милая, помоги мнѣ шить, на живую нитку разумѣется; и такъ будетъ довольно крѣпко. Еслибъ мнѣ надо было жить столько, сколько выдержитъ этотъ шовъ, право и даже не согласилась бы.
   Всѣ три женщины принялись за шитье, но Лукреція и Виржинія мало подвигались впередъ. Онѣ больше проливали слезъ, чѣмъ дѣлали стежковъ.
   -- Чего вы плачете? Вѣрьте, друзья мои, смерть бываетъ горька только потому, что боятся умирать: сама же по себѣ смерть право не горе.
   Такъ проходили послѣдніе часы жизни Беатриче; она утѣшала всѣхъ и съ полнымъ хладнокровіемъ ожидала смерти, заря которой приближалась. Наконецъ, на востокѣ показалась розовая полоса, обѣщавшая римлянамъ золотое, ясное утро. Сердце Беатриче невольно сжалось и храбрость готова была покинуть ее. Она опустила голову, и свѣтъ лампады, падавшій на полъ, напомнилъ ей, гдѣ искать мужества.
   Она встала, поверглась на колѣни передъ образомъ Матери всѣхъ скорбящихъ и горячо молилась. Обѣ женщины послѣдовали ея примѣру.
   Онѣ еще не кончили молитвы, когда въ тюрьму вошелъ помощникъ палача съ бритвою въ рукахъ. Холодъ пробѣжалъ по тѣлу Беатричѣ, когда она увидѣла этого человѣка, но она тотчасъ же успокоилась и, обращаясь къ нему, сказала:
   -- Говорите, зачѣмъ вы пришли. Мы ко всему готовы, только торопитесь, потому что наши минуты сочтены.
   -- Ваше сіятельство.... вы знаете обыкновеніе.... волосы....
   -- Волосы! воскликнула она и вынула гребень изъ косы. Ея чудные золотистые волосы разсыпались и покрыли ее всю. Вотъ мои волосы; что вы хотите съ ними дѣлать?
   -- Ваше сіятельство вѣрно знаетъ обычай
   Онъ не кончилъ, но она догадалась, въ чемъ дѣло, и сказала:
   -- Всякой силѣ принадлежитъ какое нибудь право; право топора состоитъ въ томъ, чтобъ его ничто не задерживало, когда онъ рубитъ. Рѣжьте скорѣй.
   И коса ея упала на полъ подъ остріемъ бритвы.
   Беатриче стояла, какъ убитая, глядя на разбросанные по полу волосы. Слезы показались на ея глазахъ; она не въ силахъ была удержать ихъ и онѣ полились по лицу; это было послѣднее униженіе, какое могла испытать женщина, и какъ капля воды въ полномъ сосудѣ, оно переполнило чашу страданія. Эти волосы составляли ея гордость и лучшее украшеніе; ихъ воспѣвали поэты, уподобляя волосамъ Вероники; эти волосы амуръ приглаживалъ крыломъ своимъ, а теперь они валяются на полу, отрѣзанные рукою палача!
   Беатриче наклонилась, собрала ихъ, но ихъ было столько, что одной руки ея было недостаточно, чтобы захватить всю косу, и она держала ее обѣими руками.
   -- Подруга всѣхъ моихъ несчастій! сказала она: -- я надѣялась, что ты сойдешь въ могилу вмѣстѣ со мною. Но Богу и этого не было угодно.
   Потомъ отдѣливъ отъ косы одинъ локонъ, она бросила остальные волосы въ каминъ: Черезъ нѣсколько минутъ отъ этихъ великолѣпныхъ волосъ осталась только не большая кучка пеплу.
   -- Тебѣ, Виржинія, я вручаю эти волосы, сказала она, раздѣливъ локонъ на двое.-- Если когда нибудь ты встрѣтишь молодаго человѣка чудной красоты, съ русыми кудрями и съ печатью несчастья на лицѣ... ты его легко узнаешь, потому что всѣ страдальцы имѣютъ общее сходство: когда я тебя увидѣла въ первый разъ, я сейчасъ узнала въ тебѣ сестру по страданію.... такъ если ты увидишь его.... (она шепнула ей что-то на ухо) отдай ему эти волосы; другую половину оставь себѣ. Я могу оставятъ тебѣ денегъ, и драгоцѣнностей, и платьевъ, и оставлю ихъ тебѣ, но то не будетъ часть меня самой; я знаю, что ты несчастна, сестра моя, и еслибъ я могла измѣнять твою участь, Богу извѣстно, съ какимъ наслажденіемъ я это сдѣлала бы. Но такъ, какъ это невозможно, то желаю тебѣ по крайней мѣрѣ возможнаго благополучія; и если тебя ожидаютъ горькіе дни, желаю, чтобы смерть была тебѣ отрадой. Прими мой послѣдній, нѣжный поцалуй, сестра моя....
  

ГЛАВА XXVI.

ДОЧЬ ПАЛАЧА.

   Виржиніи казалось, что все внутри ея уперло; она не могла говорить и. на сколько хватало силъ, удерживала слезы. Чтобы не упасть безъ чувствъ къ ногамъ Беатриче, она воспользовалась минутой, когда та обратилась къ капуцину, и вышла изъ тюрьмы. Когда она вышла во дворъ, ее ошеломило свѣжимъ воздухомъ какъ обухомъ; голова ея страшно кружилась, ноги подкосились, она зашаталась, хотѣла удержаться объ стѣну, но не могла и съ воплемъ упала на землю. Братья мизерикордіи, неотлучные здѣсь во всякое время и всегда готовые исполнять малѣйшее желаніе осужденныхъ, подняли ее съ земли и, узнавши въ ней дочь палача, отнесли въ ея комнату; они полагали, что свѣжій воздухъ былъ причиной дурноты бѣдной дѣвушки, привыкшей къ духотѣ своего заточенія. И дѣйствительно, какъ бы могло придти въ голову, что сердце дочери палача способно разорваться отъ состраданія?
   Отецъ былъ уже на ногахъ и занимался отправленіемъ пріятной обязанности: точилъ топоръ. Въ то самое время, когда вошли братья мизерикордіи, онъ пробовалъ ногтемъ, удачно ли онъ исполнилъ свое дѣло.
   -- Мастеръ Алессандро! обратились къ нему вошедшіе: вашей дочери дурно; уложите ее въ постель и постарайтесь привести въ чувство
   Сказавъ это, они медленно удалились; кто изъ нихъ, ухаживавшихъ даже за преступниками, захотѣлъ бы расточать свои заботы порожденію палача?
   Исполнителямъ правосудія платятъ, но ихъ ненавидятъ, на какой бы степени они ни стояли. Мы имъ бросаемъ кость и затѣмъ выталкиваемъ ихъ. Даже принявшіе на себя отправленіи долга благотворительности думаютъ, что уже довольно сдѣлали, коогда подобрали на полу упавшаго замертво человѣка изъ этой касты.
   Алессандро поднялъ дочь, осмотрѣлъ ее и, полагая, что это не болѣе, какъ легкій обморокъ, поставилъ топоръ въ уголъ и отправился искать куриныхъ перьевъ, чтобы зажечь ихъ и дать ей понюхать. Но когда это простое средство не помогло, то онъ принялся брызгать ей въ лицо уксусомъ. Она и отъ этого не пришла въ чувство, къ крайнему испугу отца. Онъ посмотрѣлъ на все пристально... Тѣ же багровыя пятна, та же запекшаяся, окровавленная слюна, которую онъ видѣлъ у Марціо, умершаго во время пытки,-- отецъ увидѣлъ ихъ теперь на своей дочери... Онъ ударилъ себя кулакомъ по головѣ и бросился бѣжать къ двери съ воплями: спасите! помогите! Едва онъ очутился на лѣстницѣ, какъ сиплый и грубый голосъ позвать его снизу:
   -- Эй! Мастеръ Алессандро! поворачивайся! бери топоръ и отправляйся проворно въ Toppe-ди-Нонна,-- тамъ тебя давно ждутъ.
   -- Не могу...
   -- Вотъ что хорошо, такъ хорошо! Просто стоитъ новешенькаго червонца прямо изъ чекана! Развѣ ты смѣешь говорить -- можешь ты, или не можешь? Ты и душою и тѣломъ продался тѣмъ, кто отдаетъ тебѣ приказанія...
   -- Не могу! не могу! Пусти меня, я бѣгу за лекаремъ?
   -- Что за лекарь? Какой тамъ лекарь! Въ твоемъ ремеслѣ лекарь лишній... Тебѣ слѣдуетъ отрубить сегодня же четыре головы...
   -- А если я не пойду? Если я тутъ же брошу вамъ и свою жизнь, и свой топоръ, и скажу: мерзавцы, такіе же, какъ и я,-- еще больше; чѣмъ я, потому что въ васъ не одна злость, а со злостью еще и хитрость. Добейте теперь сами топоромъ тѣхъ, кого вы сперва убили вашими перьями... У меня умираетъ родная дочь, а вы не пускаете меня даже сбѣгать за помощью!... У меня нѣтъ ничего -- рѣшительно ничего, что бы мнѣ напоминало, что я человѣкъ, кромѣ этой несчастной, дорогой дочери -- и вы у меня отнимаете право помочь ей? Если она, Виржинія, умретъ, не все ли мнѣ ровно тогда: быть самому казнену, или казнить другихъ? Если я спасу Виржинію, я уйду съ нею далеко отъ васъ -- въ пустыню, на необитаемый островъ... Лучше я буду питаться пищею дикихъ звѣрей, чѣмъ вашимъ хлѣбомъ, сдѣланнымъ изъ яду и человѣческихъ тѣлъ...
   Говоря это, онъ вернулся въ комнату за топоромъ и швырнулъ его оттуда изо всей силы на лѣстницу, разражаясь проклятіями.
   -- Вотъ тебѣ, блюститель благонравія! Возьми, отнеси этотъ топоръ своему господину и скажи ему, чтобъ онъ впередъ уже прямо этимъ перомъ и писалъ свои приговоры... Я бросаю свое ремесло. Пускай его приметъ отъ меня, если хочетъ, вашъ судья...
   Посланный подскочилъ отъ удивленія, слыша такія рѣчи, и хорошо сдѣлалъ, потому что иначе топоръ перебилъ бы ему ногу, летя внизъ по ступенямъ. Придя въ себя, онъ обратился къ сбиррамъ и велѣлъ силой тащить палача.
   -- Вчера онъ, мошенникъ, получилъ за казнь впередъ деньги, да еще сверхъ того сто червонцевъ на эшафотъ, телѣжку, щипцы и все, что нужно... Чтожъ онъ теперь бредитъ о теперь о какихъ-то дочеряхъ? Если дочь умретъ -- ее похоронятъ: для палача и это уже много. А вѣдь исполнителю закона прежде воете слѣдуетъ самому исполнять законъ...
   Хорошо, что мастеръ Алессандро заблаговременно избавился отъ топора,-- иначе теперь потекла бы цѣлая рѣка крови по лѣстницѣ. На площадкѣ однако и безъ того послѣдовала порядочная свалка: съ обѣихъ сторонъ сыпались сильные кулачные удары. Палачъ отбивался отъ цѣлой ватаги сбирровъ, рычалъ, упрашивалъ и расточалъ во всѣ стороны побои.
   -- Дайте мнѣ сперва помочь Виржиніи, а потомъ я отрублю голову хоть самому св. Павлу! Дайте помочь дочери! моей дочери! Да что же вы въ самомъ дѣлѣ хуже волковъ, что ли? Я вѣдь умоляю васъ -- сдѣлайте это хотя изъ жалости, изъ состраданія къ бѣдной невинной дѣвушкѣ! Когда вы мнѣ попадетесь подъ руку -- обѣщаю валъ за это снять ваши головы такъ, что вы и не почувствуете, клянусь вамъ честью почетнаго палача!
   -- Онъ съ ума спятить! У тебя умерла дочь -- ну и радуйся! Меньше куръ -- меньше и корму! Ужъ не приберегалъ ли ты ее въ невѣсты какому нибудь маркизу?
   Побѣжденный не силою убѣжденія, но числомъ и силою убѣждавшихъ, мастеръ Алессандро принужденъ былъ сдаться. Ему связали руки и вытолкали на улицу, сопровождая бранными криками и насмѣшками надъ его неожиданной отеческой нѣжности.
   Онъ съ отчаяніемъ взглянулъ на окно комнаты, въ которой его принудили оставить безпомощную дочь, или, лучше смазать, нею свою душу. Онъ готовъ былъ зарыдать, но удержался, видя насмѣшки не только однихъ сбирровъ, но и цѣлой толпы народа, сопровождавшей его. Уста палача не произнесли желанія Калигулы, хоти въ глубинѣ души онъ вѣрно пожелалъ, какъ тотъ, чтобы весь римскій народъ имѣлъ одну голову, которую можно бы отрубить однимъ ударомъ топора. По дорогѣ ему попался кто-то изъ братьевъ мизерекордіи; онъ часто видѣлъ этого человѣка при исполненіи истинно христіанскихъ обязанностей благотворительности. Онъ сдѣлалъ ему знакъ и умоляющимъ голосомъ сказалъ:
   -- Христіанинъ! всею, сколько есть въ васъ, любовью къ Іисусу Христу умоляю васъ: ступайте въ Корте-Савелла и подайте помощь моей умирающей дочери!
   -- Я сегодня не дежурный, мой милый, и у меня много дѣла въ банкѣ; обратитесь къ кому нибудь другому.
   Сказавъ это, онъ прошелъ мимо.
   Немного погодя попался навстрѣчу священникъ церкви с. Симеона. Палачъ обратился къ нему и въ голосѣ его было еще больше мольбы:
   -- Батюшка, моя дочь, моя единственная дочь, умираетъ. Рамами Господа нашего умоляю насъ, подайте ей помощь!
   Священникъ искоса посмотрѣлъ на него такимъ взглядомъ, какъ будто тотъ просилъ его идти дать причастіе волку, и отвѣтилъ:
   -- Ты шутишь, сынъ мой?... Это дѣло женское, а не мое...
   Повернувъ за уголъ, онъ наткнулся на существо, болѣе похожее на звѣря,-чѣмъ на человѣка,-- босое, грязное, полунагое и едва опохмѣлившееся отъ пьянства, пролежавъ двадцать восемь часовъ замертво. Въ народѣ отозвали Отре. Онъ былъ полудурачокъ. Если какой нибудь гражданинъ, возвращаясь домой поздно ночью, натыкался на что-то мягкое, отвѣчавшее ворчаніемъ за толчекъ, то онъ отходилъ въ сторожу, не смущаясь ни сколько, и только бормоталъ сквозь зубы: это Отре. Его считали такимъ гадкимъ, низкимъ существомъ, что почли бы за обиду животному уподобить ему Отре! Однакожъ къ нему обратился со своею просьбою бѣдный мастеръ Александро. Отре тупо и съ испугомъ посмотрѣлъ на наго и закричалъ:
   -- Вина! вина!
   -- Поди, братъ, помоги моей дочери и я одѣну тебя съ головы до ногъ...
   -- Вина!
   -- Да дамъ я тебѣ вина, сколько хочешь! поди въ домъ, помоги Виржиніи и потомъ выпей тамъ все мое вино.
   -- Твое вино? нѣтъ... оно смѣшано съ кровью. Я не хочу твоего вина...
   И онъ прошелъ мимо, ворча что-то сквозь зубы.
  

ГЛАВА XXVII.

Завѣщаніе Беатриче.

   Подойдя къ отцу Анжелино, который на колѣняхъ и закрывъ лицо руками, молился и плакалъ передъ образомъ Божіей Матери, Беатриче положила руку на его плечо и сказала:
   -- Батюшка, сдѣлайте мнѣ милость, попросите сюда братьевъ мизерекордіи. Я желала бы имъ и вамъ передать мои послѣднія просьбы.
   Черезъ минуту отецъ Анжелико ввелъ въ тюрьму братьевъ мизерикордіи. Капюшоны ихъ были спущены на лицо и только два отверстія были оставлены для глазъ.
   Беатриче обратилась къ нимъ съ слѣдующими словами:
   -- Братья о Христѣ! Я не могу выразить мою благодарность за тѣ благодѣянія, которыя вы оказывали мнѣ, какъ страждущей,-- могу только молить Бога м молю его, чтобъ онъ наградилъ васъ такъ, какъ вы того заслуживаете. Но и хочу просить васъ еще объ одномъ благодѣяніи, васъ и святаго отца, духовника моего. Я сдѣлала свое духовное завѣщаніе; и, такъ какъ я боюсь, что трибуналъ не допуститъ его исполненія, то я прошу васъ всѣми силами ходатайствовать передъ папой и испросить его согласія на то, чтобъ мое приданое было употреблено такъ, какъ я изложила въ завѣщаніи. Прошу васъ также заказать двѣсти панихидъ за упокой моей души, изъ которыхъ сто прежде похоронъ и сто послѣ. Для этого прошу васъ принятъ эти сорокъ пятъ червонцевъ -- все, что я имѣю при себѣ, а если этого недостаточно, то вы потрудитесь обратиться къ моему душеприкащику Франческо Скарпезіо, который вручитъ вамъ нужныя деньги. Я желаю, чтобъ Андрей, Людовикъ и Асканій, солдаты, которые во время моего заключенія оказывали мнѣ состраданіе, были щедро награждены Пускай это покажетъ имъ, что состраданіе къ несчастнымъ не только на томъ свѣтѣ, но и на этомъ вознаграждается, и пусть это побудитъ ихъ быть сострадательными къ тѣмъ, которыя послѣ меня будутъ находиться въ этомъ мѣстѣ отчаянія. Виржиніи,-- она служила мнѣ съ любовью болѣе, чѣмъ сестринской, и утѣшала меня въ самыя тяжелыя минуты,-- я оставляю, кромѣ того, что назначено ей въ завѣщаніи, всѣ платья, бѣлье и золотыя вещи, какія есть со мною въ тюрьмѣ. Но гдѣ же Виржинія? Что значитъ, что ея не видно?
   Она обвела глазами тюрьму и, не видя своей покровительницы, продолжала:
   -- Бѣдняжка! У нея недостало духу бытъ свидѣтельницей тому, что суждено мнѣ вынести. Бѣдное дитя! она по всему достойна была бы получить отъ неба или другую душу, или другое положеніе! Я не знаю желать мнѣ или нѣтъ ее увидѣть, но если я не увижу ее, передайте ей мой нѣжный поклонъ и скажите ей, что я надѣюсь увидѣть ее въ раю. Когда это сердце перестанетъ биться,-- прибавила она, приложивъ къ груди руку, похороните меня въ церкви Санъ-Пьетро-инъ-Монторіо: туда солнце посылаетъ свое первое привѣтствіе и хотя мертвыя не чувствуютъ тепла и не видятъ свѣта, но все же есть утѣшеніе умирая, знать, что твою могилу будутъ освѣщать лучи солнца. Вотъ мои послѣднія просьбы, братья о Христѣ, не откажите исполнить ихъ и молите Бога за меня грѣшную.
  

ГЛАВА XXVIII.

Помилованіе.

   Просперо Фариначчьо спалъ крѣпкимъ сномъ. Вдругъ онъ неожиданно былъ разбуженъ трескомъ разбитаго стекла и камнемъ, упавшими къ нему въ комнату. Въ то же самое время послышался на улицѣ мрачный голосъ:
   -- Вставай! въ то время какъ ты спишь, всѣхъ Ченчи ведутъ на казнь!
   Фариначчьо вскочилъ съ постели и кинулся къ окну. Заря едва занималась; на улицѣ никого не было видно; только издали слышался тотъ же голосъ, повторявшій горестное извѣстіе.
   -- Всѣхъ Ченчи ведутъ на казнь, а ты спишь?
   Фариначчьо пришелъ въ бѣшенство; наскоро одѣлся, бросился въ карету и поскакалъ въ тюрьму Корте-Савелла; тамъ онъ услышалъ подтвержденіе того же и полетѣлъ въ Квириналъ.
   Взбѣжавъ по лѣстницѣ, черезъ двѣ и три ступени разомъ, онъ достигъ, передней и, обратясь къ камераріямъ, вопросилъ ихъ доставить ему доступъ къ святому отцу, по очень важному дѣлу, не терпящему отлагательства.
   -- Дѣло идетъ о жизни или смерти. Ради Бога, торопитесь! Боже мой, никто; не двигается съ мѣста!
   Одинъ камерарій, взявъ его съ большою медленностію за руку и держа его передъ собою, насмѣшливымъ, но вполнѣ вѣжливымъ тономъ сказалъ ему:
   -- Достойнѣйшій господинъ адвокатъ, да будетъ вамъ извѣстно, что его святѣйшество еще почиваетъ.
   -- Да вѣдь я знаю, что святой отецъ встаетъ очень рано.
   -- Могу васъ увѣрить, что папа еще спитъ, подтвердилъ другой камерарій.
   -- Святой отецъ еще не вставалъ, потому что не могъ сомкнуть глазъ во всю ночь, прибавилъ третій.
   Фариначчьо выходилъ изъ себя. На его счастье въ эту минуту вошелъ въ переднюю папскій камердинеръ съ чашкой шоколада и направлялся прямо къ двери папскихъ покоевъ.
   Камераріи стали дѣлать ему знаки, чтобъ остановить его, но тотъ не понималъ ихъ:
   -- Я васъ не понимаю; вы только-что звали меня такъ, какъ будто сдѣлались свѣтопреставленіе: "скорѣй шоколадъ! Его святѣйшество давно всталъ!" а теперь удерживаете меня!
   -- Тебѣ приснилось; мы даже еще не слышали его звонка. Его святѣйшество еще спитъ.
   -- Если вы не слышали звонка отсюда, то я васъ поздравляю. Я слышалъ его издалека.
   Въ эту минуту послышался нетерпѣливый звонокъ.
   -- Я вамъ говорилъ. Пустите же меня! когда взбѣсится его святѣйшество, вѣдь мнѣ первому придется отдуваться.
   Камердинеръ, растолкавъ прислугу, подходилъ уже къ двери. Но въ эту самую минуту, Фариначчьо, пробившись впередъ, выхватилъ у него изъ рукъ чашку, открылъ дверь и вошелъ въ комнату папы. Камердинеръ разинулъ ротъ отъ удивленія и не зналъ, что и думать, когда святой отецъ сдѣлалъ ему знакъ, чтобъ онъ удалился.
   Поставивши на столъ подносъ съ чашкой, Фариначчьо сталъ на колѣни и поклонился въ ноги папѣ Клименту, говоря:
   -- На колѣняхъ прошу прощенія у вашего святѣйшества.
   -- Встаньте....
   -- Нѣтъ, ваше святѣйшество! позвольте мнѣ остаться въ этомъ положеніи, оно идетъ къ моему отчаянію.
   Онъ ждалъ, что папа спроситъ о причинѣ его отчаянія, думая изъ голоса его заключить, на что можно надѣяться и чего бояться; но папа оставался молчаливъ и непроницаемъ, какъ гранитный сфинксъ. Просперу пришлось продолжать самымъ плачевнымъ голосомъ, какой когда либо приводилось слышать папѣ:
   -- Голосъ, роковой голосъ разбудилъ меня сегодня. "Вставай несчаетный! кричалъ онъ:-- пока ты спишь, всѣхъ Ченчи ведутъ на казнь".-- Я не знаю, ваше святѣйшество, откуда взялся этотъ голосъ: изъ рая, или, скорѣй, изъ жилища духа тьмы....
   -- Отчего вы думаете, что это голосъ злаго духа? Устами дьявола не говорится правда.
   -- Такъ, значитъ, голосъ говорилъ правду? Святой отецъ! молю васъ, помилуйте! Не дайте пролиться столько невинной крови. Римъ, съ тѣхъ поръ, какъ онъ существуетъ, не видѣлъ еще такой страшной трагедіи.
   -- Какъ невинныхъ? Развѣ они не сознались сами въ совершенномъ преступленіи?
   -- Но моей винѣ! отвѣчалъ Фариначчьо, ударяя себя кулакомъ въ грудь,-- по моей винѣ, по тяжкой винѣ моей! Я уговорилъ невинную Беатриче взять на себя преступленіе. Она была готова умереть на пыткѣ, стоя за истину; я заставилъ ее перемѣнить намѣреніе; я увѣрилъ ее, что, взявъ вину на себя и оправдавъ другихъ, она спасетъ и ихъ и себя: ихъ, какъ невинныхъ въ убійствѣ, себя потому, что она была поставлена въ необходимость защищаться отъ насилія. Она не соглашалась, утверждала, что лучшее средство немытому говорить правду и одну только правду! О, святыя слова, внушенныя ей самимъ Богомъ! Но я убѣждалъ ее именемъ добродѣтели; говорилъ ей о величіи самопожертвованія; по моей просьбѣ родные окружали постель, гдѣ она лежала съ изломанными костями, вся измученная вынесенными пытками; мы в ровнях, полных горячих углей, накалялись железные щипцы. От с детским любопытством спросил;
   -- Джакомо, а зачем эти щипцы?
   Джакомо не отвечал, и большая часть братьев мизерикордии под своими капюшонами проливали слезы. Но малютка настойчиво допрашивал:
   -- Я хочу знать, Джакомо, скажи мне. Не думай, что ты напугаешь меня. Ведь я уж знаю, что умру.
   -- Это для нас -- ответил Джакомо, и больше он не мог ничего сказать.
   -- О! я никогда не думал, что для меня нужно столько инструментов; со мной так легко покончить. Посмотри, у меня шея тоненькая, как тростник; палачу будет немного труда над нею.
   Он заметил еще гвоздь, дубину и красный плащ. Все эти вещи, как обличители преступления были сложены на одной из тележек для того, чтоб их видела публика.
   -- Джакомо, посмотри, ведь это тот самый плащ, который носил наш отец!
   Духовные ассистенты, для того, чтобы внимание ребенка не отвлекалось от религиозных помыслов, надели ему, а также и Джакомо на голову род ящика, внутри которого было изображено Распятие и были наклеены разные молитвы; этим способом полагали достигнуть совершенного сосредоточения обвиненных за предметах не от мира сего. Но малютка принялся кричать, чтобы с него сняли ящик и не отнимали возможности видеть небо, где Бог. Вдруг у ворот произошло волнение в народе; солдаты стала сторониться, и между их рядами медленно въехала во двор карета. В толпе раздались крики, отражаясь от стен тюрьмы, как морские волны в бурю:
   -- Помилование! помилование!
   Луч жизни блеснул в глазах Джакомо, и голова его поднялась, как верхушка тополя, когда пронеслась буря. Из кареты вышел синьор Вентура и, подойдя к осужденным, вынул бумагу.
   -- Дон Бернардино Ченчи, прочел он, -- его святейшество дарует вам жизнь. Но благоволите однако последовать за вашими родными и молите Бога о душах их [Подлинные слова, переданные нам хроникою]. Далее ты увидишь читатель, что такое тогда называлось помилованием.
   Духовные отцы сняли с Бернардино ящик, который закрывал ему лицо, а палач, просмотревши панский манифест, снял с вето цепи; не видя, во что одеть его для того, чтобы ребенок не имел вид осуждённого, он взял красный плащ графа Ченчи и накинул ему на плечи. Таким образом устроила судьба; что последние сыновья этого злодея шли к эшафоту -- один, одетый в черное платье, в котором он был изменником Богу, а другой -- в тот самый плащ, которым он приготовил измену Марцио.
   Увидевши открытое небо и узнав о своем спасении, Бернардино захлопал в ладоши, стал прыгать и кричать от радости. В первую минуту инстинкт жизни в ребенке взял верх над всеми другими чувствами; по он тотчас же вспомнил, сколько причин для слез осталось у него и как гадко с его стороны выражать так свою радость: он обнял колени Джакомо и умолял простить его.
   Лучь жизни, блеснувший было в глазах Джакомо, заменился мраком смерти; глаза его стали стеклянные и потухли, он с трудом мог произнести следующия слова:
   -- Радуйся, брат мой; еслиб ты мог видеть мое сердце, то убедился бы, что я радуюсь еще более тебя самого. Господь сжалился надо мною и посылает отца моим детям. Возьми же их и заботься о них; я вручаю тебе свою плоть и кровь с тем же чувством, с каким вручаю душу мою Всевышнему.
   -- Джакомо, отвечал Бернардино, обнимая колени брата: -- клянусь тебе, я дам обет невинности, для того чтобы другия привязанности не помешали мне иметь к детям, которых ты мне оставляешь, чувство отца.
   -- Да будет благословен Бог наш! Господа! теперь мы можем идти.
   Процессия двинулась. Начались истязания... Описывать ли те страшные истязания калеными щипцами и другими орудиями палача, какия совершались над бедным Джакомо в течение всей дороги, от тюрьмы до самого места казни? Перо мое отказывается от этого. Довольно знать читателю, что все тело Джакомо представляло одну сплошную рану, когда он показался на эшафоте. И несчастный Бернардино должен был быть свидетелем этого зверства. Он кидался на колени, умолял пощадить брата, просил, чтобы его мучили самого, и хватался руками за горячие щипцы, и наконец упал от изнеможения в обморок.
   Много улиц уже пройдено процессией и много площадей... Но вот она вступает на огненную почву; это площадь Ченчи. Джакомо, изнуренный физическими страданиями, не видит и не сознает, где он. Вдруг душераздирающие крики падают ему ни голову. Он поднял голову, и помутившиеся глаза его видят на террасе дворца Ченчи простертые объятия жены и детей.
   От одной мысли, что он показался своему семейству истерзанным и доведенным до такого страшного унижения, всё внутри него перевернулось. Любовь однако взяла верх над стыдом, и он воскликнул раздирающим душу голосом:
   -- Мои дети! О! мои дети... дайте мне моих детей!..
   Предводители шествия не хотели останавливаться; но толпа народа хлынула вперед и с ропотом приблизилась к колеснице. Тогда начальник сделал знак, чтоб остановились, и громким голосом объявил, что он от всего сердца готов исполнять общее желание, Джакомо сняли с колесницы и, набросив да него плащ, чтобы прикрыть раны, повели между двумя рядами солдат во двор дворца. Нечего и говорить, какую нестерпимую боль причинял израненному телу этот покров; но Джакомо удерживался от стонов из жалости к своему семейству.
   По широкой лестнице бежала Луиза с распущенными волосами, с одним ребенком на груди и ведя другого за руку. Анджолино вел вслед за нею остальных. Луиза бросила мужу на шею ребенка, который с отчаянием вцепился в отца; сама она хотела обнять ему колени и упала без чувств к его ногам. Джакомо не мог этого видеть, потому что дитя, висевшее у него на шее, закрывало ему собою глаза. Голосом, на сколько возможно твердым, Джакомо произнес:
   -- Дети мои! скоро, скоро... удар топора... -- и он не в силах был продолжать далее -- Я оставляю вам горестное наследство, -- начал он снова -- эта мысль мучит меня более, чем моя казнь. Когда меня похоронят в этой церкви, -- прибавил он, указывая на церковь св. Фомы, -- помните, что если вас выгонят из дома вашего, никто не вправе закрыть вам дверей церкви, выстроенной вашими предками. Приходите туда вечером, чтобы вас никто не видел, молить Бога о душе отца вашего. Луиза, я не поручаю тебе наших детей; я знаю, что прежде, чем кто-нибудь до них дотронется, ты дашь умертвить себя, но защитишь детей. Моя Луиза, где же ты?...
   На получая ответа, он наклонился и таким образом поставил дитя на пол. Тогда только он увидел Луизу, лежащую без чувств; подняв очи к небу, он воскликнул:
   -- Благодарю тебя, Господи, за то, что Ты послал мне утешение увидеть ее перед смертью и отнял у неё горе этого последнего расставания.
   Он стал на колени, поцеловал ее в щеки, которые облил слезами и кровью. Потом перецеловал вцепившихся в него детей, старавшихся своими детскими ручонками удержать его и наполнявших воздух такими жалостными криками, от которых сердце разрывалось на части.
   -- Прощайте, дети мои... -- говорил, рыдая, несчастный отец: -- прощайте. Мы свидимся в раю. Бернардино, теперь это твои дети... не забывай этого.
   Бернардино с отчаянием в сердце обнимал детей и успокаивал их, как мог, обещая им скоро вернуться домой.
   -- А отца, -- скажи, ты приведешь с собою отца? -- спрашивали его малютки.
   -- Я? нет... но его принесут вам... Прощайте.
   Все плакали, и кругом слышны были неудержимые стоны; точно каждый из присутствующих хоронил сына или брата.
   Процессии двинулась вперед, и за ней -- рыдавшая толпа, еще несытая, искавшая новых впечатлений... Жестокие души! жестокие сердца!..

Глава XXX. Последний час

   Процессия, сопровождавшая на место казни братьев Ченчи, остановилась перед тюрьмой Корте-Савелла.
   Беатриче и Лукреция на коленях, тихо молятся. Отец Анджелико также молится, но до слуха его донесся шум, который всё более и более, приближается. Он поднимает глаза и видит сквозь отверстие двери человека, делающего ему знак рукою; он понял этот знак. Боже! как уже давно жизнь его протекает в непрерывном, горьком труде -- напутствовать и утешать несчастных осужденных на последние страдания; но теперь у него не достает духу сказать Беатриче, что пора идти. Покуда он стоял, не зная сам, что делать, она вывела его из затруднения молитвою, произнесенною вполголоса.
   -- И если это беспредельное стремление покинуть жизнь и идти в твои объятия, о Боже, греховно, прости мне этот грех. Как мне тяжело ожидание! Я подобна изгнаннику, готовящему на выжженом солнцем берегу челнок, который должен провести его в отечество! Небо, ты отчизна всех страдающих! скоро ли, скоро ль я тебя достигну?
   -- Дочь моя, если твое желание так сильно, то знай, что Господь идет за тобою... он уже пришел. Идем во сретенье ему...
   И встав, капуцин протянул свою жесткую руку к нежной руке Беатриче. Она поспешно встала.
   -- Здесь на земле страдание называется мученичеством, в раю оно зовется славой... -- воскликнула Беатриче: -- идемте... идем!
   Из сострадания ли, или из любопытства, но здесь стелилось более всего народу; толпа была так велика, что мрачная процессия едва могла подвигаться вперед. Взрослые и дети карабкались на карнизы окон, на выступы стен и цеплялись даже за железные крючья, за которые привешивались фонари. То была толпа, слезливая, не чуждая истинной жалости, грубая без жестокости, горевавшая о событии и не способная протянуть руки, чтоб изменить его ход: напротив она даже и не захотела бы этого; подобные праздники тем приятнее для народа, чем сильнее дармовые ощущения, ими доставляемые.
   Первая показалась донна Лукреция; черный вуаль покрывал её голову и спускался до пояса. На ней было черное платье из бумажной материи с широкими открытыми рукавами, и белая рубашечка из тонкого холста с мельчайшими складочками, с рукавами застегнутыми у кисти руки, как носили в то время. Вместо белого висячего пояса, бывшего в употреблении в Риме, она была опоясана веревкой, в которую были пропущены и её руки. Веревка была завязана не настолько крепко, чтоб она не могла правой рукой держать перед глазами распятие, а левой обтирать пот, заливавший ей лоб; на ногах были туфли из черного бархата, с черными же бантами. Вслед за нею показалась Беатриче.
   Долгое горе не в силах было уничтожить её божественной красоты. Как пламя, готовое погаснуть, загорается ни мгновение ярким светом, красота Беатриче, казалось, вызвала наружу весь блеск свой, чтоб ярче засиять в последний раз на свет... Страдание осыпало ее росою, тою росой, которая каплет с пальмовых ветвей небесных мучеников. Беатриче явилась одетой иначе, чем её мачеха. На ней был белый вуаль; на плечи было накинуто белое глазетовое покрывало; платье из фиолетовой тафты; высокие башмаки из белаго бархата, с пунцовыми каблуками и бантами.
   -- Вот она! вот она! -- Слова эти как молния пробегают из уст в уста, и всё внимание, и все глаза устремляются за Беатриче.
   Как только она выступила из двери, её встретило распятие Мизерикордии, покрытое длинным черным крепом, который раздувал осенний ветер, уподобляя парусу, надутому попутным ветром.
   Распятие склонилось веред ней; словно приветствуя ее, и обе женщины поверглись ниц. Беатриче громким голосом произнесла.
   -- Ты с распростертыми объятиями встречаешь меня, Спаситель мой! прими же меня с Тою ею любовью, с какою я иду к тебе.
   Когда Джакомо и Бернардино увидели со своей колесницы прекрасную праведницу, они бросились с колесницы, прежде, чем успели удержать их и, упав перед нею на колени, умоляли о прощении.
   -- Прости нас, сестра! -- кричала они: -- ты, невинная, идешь на смерть из-за нас!
   Увидев истерзанное тело брата, Беатриче пошатнулась и оперлась за руку отца капуцина; но скоро пришла в себя и с ясным выражением лица произнесла:
   -- Что мне прощать вам, братья мои? Ни ваше и не мое признание не стало причиною вашей смерти. Она была решена прежде. Что же мне прощать вам? Я счастлива, что оставляю этот мир, где для меня были одни страдания. Я счастлива, что иду туда, где нет ни притеснителей, ни угнетенных. Мужайся, Джакомо; теперь тебя еще могут заставить страдать, но уже не долго. Идемте, чего мы ждем? Поспешим укрыться на лоне Всевышнего, который давно ждет нес... Идемте вкусить вечный мир.
   Полные нового мужества, которое вселили в них необыкновенная стойкость юной девственницы, они взошли на колесницу и с непоколебимым терпением вынесли продолжение и конец мучения.
   Беатриче шла скорой, легкой поступью, точно спешила поспеть вовремя на приятное приглашение. Проходя мимо церквей, которых попадалось много на дороге, она повергалась на колени и молилась с таким благоговением и с такою любовью, что слышавшие её желали только одного: чтобы Бог сподобил и их оставить эту жизнь с такою же верою и с такою радостью.
   Наконец печальная процессия достигла площади, на которой возвышается крепость святого Ангела.
   Посреди площади эшафот, на нем плаха, на плахе топор. Лучи вечернего солнца падают на блестящее железо топора, который кажется огненным. Густая толпа волнуется, как нива, колеблемая ветром. Процессия дошла до капеллы Сан-Чельсо, где было приготовлено причастие: это была последняя станция осужденных; здесь они молились и ждали очереди идти на казнь. Народная масса начинает закипать при появлении колесницы... Горсть людей с виноградной ветвью на шляпах продвигается вперед тесно сплоченною кучкой, расточая удары кинжалов на право и налево. Невозможно описать того страха, давки и криков, какие были видны и слышны в толпе. Кавалерия пыталась броситься вперед, но перепуганные лошади не повиновались: сбирры, зная сколько ненависти сосредоточено на их позорных головах, спешили спасаться. Братья мизерикордии, священники, факельщики, распятие, знамена -- всё опрокинуто... Страшны были крики. Много народу было задавлено, много задушено в толпе. Некоторые от страху, или от палящих лучей солнца, а вернее от обеих причин вместе, сошли, с ума. К дополнению смятения и ужаса, несколько подмостков, переполненных зрителями, обрушилось, увлекая за собою сидящих.
   Гвидо видел всё это со своего бешеного коня и душа его изнывала от ожидании. Вот сподвижники его приближаются к Беатриче; вот они уже около неё; они берут её.... взяли.... уносят. Она спасена. В народе раздаются крики беспредельной радости; он со своей стороны тоже помогает похитителям.
   Гвидо не в силах владеть собою; он протягивает руки, точно хочет этим сократить пространство, отделяющей его от Беатриче. К несчастью во время этого движения, он нечаянно прижал правую ноту. Конь, почувствовав шпору и перепуганный уже моей этой свалкой, закусил удила и помчался. Все, точно нарочно, скопилось для того, чтоб еще более раззадорить разъяренную лошадь. Как раз перед нею обрушился с ужасным треском целый ряд подмостков. После этого уже не было никакой возможности справиться с нею; она как вихрь понеслась сквозь толпу, которую топчет и кусает, -- унося с собою и несчастного любовника;
   Не смотря на эту беду, сподвижники Гвидо все-таки спасли бы Беатриче: всё это были люди, не способные потеряться. Они овладели бы первой попавшейся каретой и увезли бы Беатриче; но тут помеха явилась с другой стороны. Судьба всё так устроила в жизни несчастной Беатриче, что любовь приносила ей более вреда, чем самая ненависть.
   Навстречу похитителям Беатриче бросается другая толпа вооруженных людей, с белыми бантами на шляпах, расчищая себе дорогу кинжалами с такою силою, что всякий, кто не поспешил бы дать им дорогу, остался бы на месте.
   Беатриче посреди этой свалки казалась утлой ладьей среди бурного моря. Она то появлялась на этих волнах голов, то скрывалась, то подвигалась вперед, то назад -- шаг к свободе, шаг к плахе.
   Молодой Убальдини, видевший всё это со ступенек кареты, приготовленной для спасения Беатриче, понял, что обе партии хотят спасти Беатриче, но не понимая целей друг друга, вместо того, чтобы помогать, мешают одна другой, губя тем самым общее предприятие. Опасность была настолько неминуема, что он бросился бежать к своим товарищам, чтоб убедить их не пробиваться вперед и поскорее вернуться назад, если они не хотят погубить Беатриче. Но ему не удалось среди этой суматохи, ударов и криков, быть услышанным всеми; а те немногие, которые услышали его, не поняв, чего он хочет, и видя, что он покинул свой пост, решили, что всё потеряно, и сами потеряли присутствие духа.
   Между тем, рассеявшееся войско и сбирры, пользуясь смятением, успели вновь соединиться. Командовавший войском велел ударить на народ и смять толпу. Это было тем легче сделать; что беспорядок уже и без того развеял её на половину. Юный Убальдини, не внемля ничему, кроме голоса пылкой страсти, решается один противопоставить своё сопротивление напору конницы. Он вонзает шпагу до самой рукоятки первому наскакавшему на него воину; но за первым наскакали другие, и один из них рассёк ему палашом череп, а другой плечо. Убальдини упал замертво на землю.... Пешее ополчение стало в каре плотною стеною, пробить которую уже не было возможности. Запертые с тылу и отбрасываемые назад напирающей конницей, товарищи Гвидо могли только спасаться, кинувшись в бок, что они и сделали с невообразимым ожесточением, видя, что попытка их проиграна. Беатриче; как тот же челнок, выброшенный наконец усиливавшейся бурей на острые утесы, где ему суждено разбиться в щепки, повергнута была противоположными и безрассудными порывами своих спасителей к самому подножию эшафота.
   Что происходило в её сердце во время всех этих треволнений? Открылась ли грудь её надежде? стала ли она снова ласкать пленительные образы жизни? улыбнулась ли ей опять любовь? Ей любовь улыбнулась, но только она не желала более жить. Слишком много было сделано ею пути к могиле для того, чтобы возвращаться назад и начинать его снова... Ею успело уже овладеть не физическое стремление к смерти, но искреннее желание успокоить свою усталую голову на лоне Всевышнего. И все-таки, не взирая ни на что, любовь улыбнулась ей.... Так человек, а особенно женщина, находит отраду в любви даже на краю могилы. Беатриче увидела Гвидо и послала ему издали последнее прощанье. Гвидо видел Беатриче и, не взирая на пространство их разделявшее, они поцаловались взорами, и точно так же, как бывало в то время, когда он стоял подле неё, когда она перебирала своими пальцами его русые кудри, она говорила ему: "Гвидо! любовь моя! не унывай! Бог не захочет оставить тебя надолго томиться на этой земле. Плачь Гвидо и кайся! небо не отвергнет тебя...."
   Отец Анджелико, пораженный тем, что слышал и, проклиная в душе злого духа, вселявшего в нее эти земные помыслы, назвал ее громко по имени и принялся увещивать сосредоточить все свои мысли на Боге.
   -- Беатриче! отгони от души своей всё, что от этого мира, и вознеси её к небу. На пороге вечности не оборачивайся назад, чтобы созерцать земное свое поприще....
   -- Батюшка! вы представитель божества на земле, а я -- бедная грешница, но уверяю вас, что я не совершаю греха, думая о моей любви. Я жду духовного брака. Мои желания стремятся к одному -- к соединению наших душ. Я обвенчаюсь с моим Гвидо на небе и мы поцелуемся в объятиях Всевышнего. Любовь есть Бог и Бог есть любовь....
   Добрый капуцин не был особенно убежден этим применением теологии, но понимал, что тут было не время и не место вступать в диспут, и потому удовольствовался увещиваниями.
   -- Дочь моя! твой жених вот кто -- сказал он, указывая на распятие: -- к нему устреми свои помыслы; его облобызай всею душою твоею....
   -- О, да, разумеется.... всею душою: он сам был весь любовь к нам и за нас.
   В это время осужденные приблизились к часовне, где они долго еще молились перед принятием святого причащения. Наконец, братство мизерикордии со своим распятием покрытым черным флером, пришли за Бернардино. Бедный ребенок отправился за ними ни жив, ни мертв и, когда ему велели взойти на эшафот, он воскликнул с отчаянием: "Боже! Боже! сколько же раз мне умирать еще? Вы мне два раза обещали жизнь и два раза обманули меня! Боже! что же это за мученье такое!"
   Никакие убеждения не могли уверить его в том, что он останется жив, и успокоить. При виде топора, волосы у бедного ребенка поднялись дыбом, и он упал в обморок во второй раз.
   Братья мизерикордии разными спиртами привели его в чувство и успели наконец уверить, что он не умрет, а только будет присутствовать при казни своих родных!
   Братство мизерикордии, с обыкновенной в этих случаях церемонией, отправилось за донной Лукрецией. Добрая женщина, видя, что Беатриче углублена в молитву, встала тихонько и была уже почти у двери, когда Беатриче, подняв голову, заметила её отсутствие и воскликнула:
   -- Мать моя, зачем вы покинули меня?
   Лукреция, окруженная братьями мизерикордии, с порога двери отвечала:
   -- Я не покидаю тебя, дочь моя. Я только иду первая указать тебе дорогу.
   Лукреция была полная женщина, и потому ей было трудно взойти по лесенке эшафота. Ей велели снять туфли и карабкаться, как ни попало. Она повиновалась и вскарабкалась с большим трудом на возвышение. Палач снял вуаль с её головы и покрывало с плеч. Увидев свою грудь обнаженною перед бесчисленной толпой народа, она вспыхнула от стыда и потупила голову. Но при этом глаза её встретили топор, от которого она задрожала всем телом.
   -- Господи, будь милосерд ко мне! -- простонала она: -- час смертного суда настаёт для души моей. А вы, братья, молите Бога за меня! -- обратилась она к народу.
   После этого она спросила палача, что ей надо делать? Он сказал, что она должна лечь на скамейку плахи. Она исполнила это....
   Бернардино закрыл лицо красным плащом. Глухой удар, от которого покачнулся эшафот, заставил его вздрогнуть. Это была отрублена голова Лукреции Ченчи. Палач взял её за волосы одной рукой, другою приложил к ней губку и, показывая народу, воскликнул:
   -- Вот голова донны Лукреции Петрони Ченчи.... -- Потом, завернув голову в черный вуаль, на веревке спустил ее, вместе с телом, вниз. Братья мизерикордии уложили труп в гроб и отнесли в Сан-Чельсо, где он и оставался до окончания казни.
   Работа кипит. Палач и его помощники обмывают кровь с эшафота, устанавливают плаху; топор опять готов и рука готова, чтоб пустить его в дело.
   Братья мизерикордии идут за Беатриче. Завидев их, она спрашивает:
   -- Хорошо ли умерла моя мать?
   -- Да, она хорошо умерла, -- отвечали ей: -- и теперь ждет нас на небе.
   -- Да будет так.
   Потом, обращаясь к распятию; она произнесла с невыразимою нежностью слова, которые благоговейно сохранились в памяти всех, кто их слышал:
   -- Возлюбленный Христос, Спаситель мой! ты пролил свою божественную кровь за род человеческий, и я верю, что хоть одна капля этой драгоценной крови пролита за меня. Если Ты, праведный, вынес столько страданий и оскорблений, то мне ли жаловаться на смерть? Господи, открой мне, по твоей безмерной благости, врата любви и спаси душу мою.
   Один из помощников палача подошел, чтобы завязать ей назад руки, но она отшатнулась от него, говоря:
   -- Не надо!
   Однако, когда ее стали уговаривать вынести это последнее унижение, она спокойно, даже с веселым видом согласилась.
   -- Хорошо, -- сказала она, -- связывай тело мое к тлению, но только торопись отпустить скорее мою душу в вечность.
   Выйдя из часовни, она увидела семерых молодых девушек, одетых в белые платья и пришедших сопровождать ее на плаху. Никто не посылал их. Узнав, что Беатриче завещала всё свое приданое дочерям римского народа, они сами добровольно пришли, дать ей это последнее доказательство своей признательности. Их хотели удалить, но они не слушались и решилось, во что бы то ни стало, идти за Беатриче. Тогда им объявили, что, по приказанию монсиньора Таверна, губернатора Рима, все те, которые будут мешать словами, или каким-нибудь другим образом исполнению правосудия над злодейским семейством Ченчи, подвергнутся истязанию на веревке. Девушки, услышав это; не переменили своего намерения.
   -- Мы не пришли никому мешать, но утешать; если мы провинимся, пусть нас наказывают.
   -- Прошу вас, -- сказала Беатриче, -- не отнимайте этого грустного утешения, у меня и у них. -- Тогда братья мизерикордии взяли всё под свою ответственность и позволили девушкам остаться.
   Женское шествие направилось к эшафот. Беатриче звучным голосом запела молитву Богородице, а молодые девушки с благоговением отвечали ей хором: Ora pro nobis [молись за нас (лат.)].
   Вот она уже на эшафоте. Она обращается к девушкам и, перецеловав их, говорит:
   -- Сестры! да наградит вас Бог за ваше участие. Я оставляю вам свое приданое: но это не стоит вашей благодарности! Тот жених, к которому я иду, довольствуется: раскаявшимся сердцем. Пусть для вас любовь будет источником радостей, как для меня она была источником бесконечных горестей. Храните память обо мне, пусть она будет дорога вам; и если кто-нибудь спросит вас обо мне, отвечайте с уверенностью: Беатриче Ченчи умерла невинною.... невинною, -- перед очами Всемогущество Бога, пред которым я скоро предстану -- не безгрешною, разумеется, но невиннейшею в том преступлении, за которое меня влекут на смерть. Прощайте!
   Теперь сон Иакова повторился в глазах римского народа: ангел восходит по лестнице на небо. Самым отдаленным является сперва её голова, покрытая вуалем, потом плечи, наконец вся она.
   -- Ты обещал мне не дотрагиваться до меня иначе как топором, -- обратилась Беатриче к палачу: -- сдержи же хоть ты свое обещание и скажи скорей, что мне следует сделать.
   Он сказал.
   Бернардино стоял всё время, спрятав лицо в плащ; она подошла к нему потихоньку и напечатлела легким прикосновением поцелуй на его волосах. Дрожь пробежала по телу ребенка; он открыл лицо и увидел перед глазами глаза дорогой праведницы.
   Он в третий раз упал в обморок.
   Беатриче легкою ногою перешагнула через скамью и легла на ней. Даже палач потрясен и вспоминая о дочери, колеблется нанести удар.
   Видя, что он мешкает; Беатриче сказала:
   -- Руби!
   И рука палача опустилась. Толпа раскрыла глаза; в потрясенном воздухе раздался один раздирающий, протяжный крик.
   Отрубленная голова не задрожала ни одной фиброй улыбка; с которой страдалица отходила к лучшей жизни; осталась на ней.
   Палач протягивает дрожащую руку в этой голове, чтобы показать ее народу, но отец Анджелико и братья мизерикордии удерживают его. Один из них надел на нее венок из свежих роз и, завернув в белое покрывало, громко провозгласил:
   -- Вот голова Беатриче Ченчи, римской девственницы!
   Гвидо, употребив всевозможные усилия для того, чтоб удержать свою лошадь, наконец справился с нею и прискакал на площадь, в ту самую минуту, когда отец Анджелико, подняв голову Беатриче, воскликнул:
   -- Вот голова Беатриче Ченчи, римской девственницы!

* * *

   Уложив тело Беатриче в гроб и отнеся его в часовню Сан-Чельсо, братья мизерикордии сняли головы ее венок и обернули им шею. Таким образам рана, отделившая голову от тела, была скрыта ожерельем душистых роз, сорванных в то же утро: некоторые из них были краснее обыкновенного, они были окрашены кровью.
   С эшафота смыли кровь, и он опять был готов. Голос могилы никогда не говорит: довольно. Плаха ждет третью жертву.
   Братья мизерикордии идут за Джакомо Ченчи.
   Изломанный, израненный, истекающий кровью, страдающий выше всякого описания, он ждет смерти как блага. Скорыми шагами идет он к эшафоту и торопливо всходит на его лестницу.
   Бернардино, пришедший в чувство, дрожит всем телом, зубы его стучат, глаза устремлены тупо и в каком-то беспамятстве. Вид ребенка возбуждал невыразимую жалость, и на него невозможно было смотреть без слез. Но источник их иссяк у несчастного Джакомо; он пролил все слёзы, какие у него были: теперь ему осталось проливать одну кровь, да и ее было уже оставалось немного. Он подходит к брату и, наложив руку на его голову, громким голосом обращается к народу:
   -- Я объявляю в последний раз, что брат мой, дон Бернардино, совершенно невинен в каком бы то ни было преступлении; если он и призвал себя виновником, то он был вынужден к тому силою пытки. Молите Бога за меня.
   Но тут мы и остановимся. Перо отказывается описывать возмутительную, унижающую достоинство человека казнь, какая была исполнена над Джакомо Ченчи. То была не казнь, а бойня....
   Бернардино упал на этот раз замертво. Его отнесли в тюрьму и с большим трудом привели в чувство. Долго потом он не переставал бредить в сильнейшей горячке. Долгое время он был на краю могилы, но благодаря лучшим докторам Рима, остался в живых. Не на радость только!
   Манифест папы Климента гласил: "Дону Бернардино даруется жизнь. Смертная казнь заменяется галерами навеки, и он должен присутствовать при казни своих родных".
   Папа в душе своей думал так:
   "Или Бернардино умрет при виде казни всего своего семейства, и тогда я выигрываю смерть его, и оказываюсь милосердным; или он выдержит, и тогда гражданская смерть имеет ту же силу в отношении к конфискации имущества, как и смерть настоящая".
   Так прощали римские первосвященники.
   К заходу солнца казнь была окончена.
   Мастер Алессандро отправляется домой, окруженный жандармами и сбиррами, для ограждения его гнева народа, который, по своему обыкновению обрушивать этот гнев на камень, а не на руку бросившую его, готов был разорвать палача на части. В ту минуту, как он подходил к низенькой двери, в которую пролезал всегда как волк в свою берлогу, она открылась, и из неё высунулся гроб, движимый невидимой рукой. Палач должен был отскочить, чтобы не быть сбитым с ног. В появлении гроба не было ничего, удивительного; напротив, это была вещь самая обыкновенная; таким образом всегда спроваживали умерших в тюрьме от болезней или от пытки; но тем не менее кровь хлынула к глазам палача, и он точно видел огонь перед собою. Вслед за гробом показались лица тех, которые выдвинули его и между ними пьяница, дурачок Отре. Этот последний, увидев палача, оскалил зубы и сказал:
   -- Возьми! Бог не ждет субботы; он платит тебе сейчас.
   И, приподняв саван, он открыл безжизненное тело бедной Виржинии.

* * *

   Юный Убальдино Убальдини был тайно перенесен в дом сестры своей и находился в безнадежном состоянии. На другое утро болезнь его усилилась и он в бреду потребовал карандаш и бумагу. Чтоб успокоить его, ему дали всё, что он хотел. Тогда-то он и нарисовал портрет Беатриче, поразительный по сходству и по красоте рисунка.
   Монсиньор Таверна открыл однако жилище Убальдини и послал арестовать его, не смотря за то, что ему говорили об его безнадежном состоянии.
   Когда сбирры вошли к нему в комнату, он, приподняв голову, потухшим голосом обратился к ним:
   -- Скажите губернатору, что вы нашли покойника, который не захотел бы поменяться с ним судьбой.
   Сказав это, он опустил голову на подушку и испустил дух.
   Тела Беатриче и Лукреции и изувеченные останки Джакомо оставались выставленными у подножия колоссальной статуи св. Павла за мосту св. Ангела!..
   Семь девственниц не покинули Беатриче и после её смерти; они отдали ей последние услуги: обмыли ее, одели в роскошное платье, обрызгали благовониями и всю убрали свежими цветами: один венок из белых роз, они положили ей за голову, другим окружили шею; первые розы, окрашенные кровью дорогой страдалицы, они разделили между собою.
   Со всех сторон приходили толпы молодых девушек в белых платьях, чтоб отдать последние почести несчастной сестре... Пятьдесят факелов окружали гроб; и множество свечей горело везде на окнах в тех улицах, по которым проходило погребальное шествие, на гроб же сыпалось такое множество цветов, что простой народ находил, что процессия Corpus Domini [Крестный ход в день празднования Тела Господня] уступает этому шествию.
   При грустном пении псалмов, процессия достигла до церкви Сан-Пьетро-ин-Монторио, где был приготовлен катафалк, на который поставили гроб. Отпели панихиду, окропили тело святой водой и в последний раз простились с покойницей. Но толпа не скоро оставила церковь: выходящие заменялись тотчас новыми посетителями, как это обыкновенно бывает у католиков в Страстной Четверг, при поклонении плащанице.
   В шесть часов ночи привратник объявил, что церковь запирается. Мало-помалу толпа вышла, церковь опустела и привратник запер тяжелые двери. Эхо передавало от одного свода другому шум запираемой двери, и во всех углах церкви дрогнули древние гробницы: мало-помалу все замолкло и воцарилась мертвая тишина.
   Одна только свеча горела у гроба и освещала небольшое пространство вокруг катафалка. Лампады, слабо мерцая кое-где у алтарей, делали еще торжественнее и страшнее густую темноту святого места.

Глава XXXI. Гробница

   Вдали слышны шаги; эти шаги приближаются, чья-то тень направляется к катафалку, это отец Анджелико, бледный, как воск свечи, горящей у него в руках. Зачем пришел сюда этот монах?
   Он садится на ступени катафалка и, опустив голову в колени, неподвижно молится и плачет.
   В отдаленном углу церкви показывается другая тень. Шаги её не слышны: так легко ступает она по мрамору шаткими неверными стопами. От горящих кое-где перед образами лампад стелятся на полу и на стенах длинные тени, точно целая шайка людей собралась с каким-то мрачным замыслом. Но движется тень одного только человека.... Грудь его высоко поднимается, но он удерживает дыхание. Ноги его босы, глаза неподвижны и страстно открыты.
   Человек этот Гвидо Гверро. С каким намерением пришел он сюда, вооруженный кинжалом, который сжимает его правая рука? -- тем самым кинжалом, которым он заколол отца Беатриче, казненной за отцеубийство, кинжалом, который прежде секиры палача разрезал нить её молодых дней?
   Он уже дотронулся до савана, уж откинул его....
   -- Я ждал тебя, -- произнес тихий голос.
   Отец Анджелико стоял перед ним, положив ему обе руки на плечи.
   Долго стояли они неподвижно, молча перед гробом обезглавленной девственницы. Наконец отец Анджелико прервал молчание.
   -- Беатриче велит тебе жить. Её последняя мысль, -- увы! последняя мысль была не о Боге.... но о тебе! Она умерла с радостью, в надежде увидеться с тобою в раю и завещала мне сказать это тебе; она также завещала мне напомнить тебе, что на душе твоей есть тяжкие грехи, которые божественное правосудие прощает только за большое покаяние. Неужели ты захочешь разрушить надежды возлюбленной девственницы? Неужели ты, несчастный, хочешь лишить себя навсегда возможности соединиться с нею в объятиях Всевышнего? Дай мне этот кинжал; я положу его в её гроб; ты же обязан жить. На место его возьми вот это.... это её волосы: несчастная посылает тебе их для того, чтобы ты носил их на сердце, и этот образ мадонны, перед которым она произносила свои последние молитвы, для того, чтобы ты также молился перед ним и получил прощение, о котором невеста твоя.... Беатриче теперь молит Всевышнего у престола Его. Теперь ступай, сын мой: не тревожь сна покойников. Беатриче не здесь..... возведи очи к небу, и ты увидишь ее там.
   Кинжал выпал из руки Гвидо. Он взял волосы и положил себе на грудь; потом взял образ и, поникнув головой, горько заплакал.
   Монах обнял его и силой отвел от этого катафалка.
   Гвидо, с трудом передвигая ноги и бессмысленно удаляясь от гроба, дошел до дверей церкви. Монах открыл дверь и, выйдя вместе с Гвидо, начал с нежностью говорить с ним. Но Гвидо внезапно пришел в бешенство, оттолкнул монаха, не сказав ни слова, кинулся в поле, в ту сторону, где косвенные лучи заходящего месяца делали мрак еще страшнее.
   Предание говорит, что Гвидо всю жизнь проклинал тот миг, в который ему помешали исполнить его намерение; говорил, что так как у него отняли право пролить свою собственную кровь на гробе возлюбленной девушки, то он клянется не щадить крови других в память её. Став предводителем разбойников, он наводил ужас не только в римской Кампанье, но даже в самом Риме, где много людей погибло от его руки.
   Когда на папский престол взошел кардинал Камилло Боргеэе, под именем Павла V, тот самый, которому досталась большая доля имущества Ченчи, и в котором Гвидо видел одного из виновников казни, он дал ему знать, чтоб он писал свое духовное завещание, потому что, так или иначе, а он будет убит. Послание это, вместе с предсказанием астролога, что жизнь его будет очень не продолжительна, навела такой ужас на Павла V, что он почти не выходил из Ватикана; в редких случаях, когда ему необходимо было выезжать, его окружала со всех сторон вооруженная стража. Когда ему подавали просьбы, он не брал их к руки из боязни, что они отравлены.
   Жажда мести еще не скоро улеглась в душе Гвидо; он неожиданно покинул Рим и отправился во Фландрию, где велась жестокая война за независимость и свободу. Но он прибыл туда слишком поздно и имел несчастье присутствовать при заключении мира. Тогда он оглянулся на прошлую свою жизнь и увидел, как каждый шаг в ней отдалял его все более и более от того пути, на который указывала ему перед смертью любимая им девушка. Вняв голосу совести и не желая проживать в монастырской праздности, но думая заслужить благость провидения, он отправился на высоты Сен-Бернара и там вскоре сделался известен самоотвержением, с каким он, пренебрегая все возможные опасности, спасал жизнь погибавших.

* * *

   Вскоре после описанных казней, в день Воздвижения Святого Креста, братия Сан-Марчелло, пользуясь своей привилегией освобождать в этот день одного преступника, испросила прощение для Бернардино Ченчи....
   ....Сорок лет назад, перед римским трибуналом возник продолжавшийся столетия спор об имениях Ченчи, отобранных в собственность папы, -- спор между князем Боргезе и графом Болоньети Ченчи.

Опубликовано как приложение к журналу "Современник", NoNo 1--2, 1863 г.

   
   
   
   
мѣстѣ на колѣняхъ, со слезами, уговаривали ее и не оставляли ее до тѣхъ поръ, пока она не согласилась назвать себя преступницей. Я обманулъ ее, я причиной ея смерти! съ отчаяніемъ восклицалъ Фариначчьо. Сжальтесь, святой отецъ, помилуйте ихъ! Если она умретъ по моей винѣ, моей отчаянной душѣ нѣтъ будьте надежды на спасеніе.
   -- Не приходите въ отчаяніе отъ этого, мы съумѣемъ найти для васъ дорогу въ рай.
   -- А отъ моей совѣсти кто можетъ меня спасти?
   -- Ваша совѣсть.
   Слова эти, произнесенныя съ чувствомъ невыразимаго презрѣнія, какъ огонь упали на голову Фариначчьо. Онъ поднялъ глаза, чтобъ видѣть лицо Климента, и лицо папы Климента показалось ему каменнымъ.
   -- Моя совѣсть говоритъ мнѣ, что миръ уже не посѣтитъ болѣе души моей, произнесъ Фариначчьо.
   -- Миръ будетъ съ вами, вѣрьте мнѣ, что будетъ, достойнѣйшій господинъ адвокатъ. Вы исполнили вашу благородную обязанность съ рѣдкою ревностью и настойчивостью. Но такъ же, какъ вы исполнили вашу обязанностъ, не мѣшайте и другимъ исполнять свой.
   -- Ваше святѣйшество, я знаю, что справедливость не есть для васъ только долгъ, она въ то же время и потребность вашего сердца, нашей натуры; потому-то я осмѣлился высказать вамъ все и именемъ справедливости умолять васъ о помилованіи.
   -- Мы уважали въ васъ обязанность адвоката, произнесъ папа дрожащимъ голосомъ: -- теперь вы должны уважать въ себѣ долгъ судей. Фариначчьо, лежавшій все время у ногъ папы, былъ похожъ на одного изъ израильтянъ, ожидавшихъ у подошвы горы Синая слова Божія, и такъ же, какъ онъ, услышалъ слово съ громомъ и молніей. Но онъ еще не потерялъ надежды и, прибѣгая къ отчаянному усилію, произнесъ:
   -- Чего не можетъ правосудіе, можетъ сдѣлать милосердіе....
   -- Они должны умереть!... на отрѣзъ объявилъ папа, прижимая ногой бархатную подушку.
   -- Должны! воскликнулъ Фариначчьо, вскочивъ на ноги.-- А! если они должны умереть, то это другое дѣло. Простите, ваше преосвященство: такая необходимость не была мнѣ извѣстна... А потому, позвольте мнѣ удалиться со смертью въ душѣ.
   Папа видѣлъ, что сказалъ слишкомъ много, и понялъ необходимость объяснить и оправдать неосторожное слово.
   -- Да, разумѣется, вопреки моему желанію, они должны умереть. Голосъ народа, слава Рима, спокойствіе гражданъ, уваженіе къ папской мантіи, все запрещаетъ слушать голосъ милосердія....
   -- И все это требуетъ такой ужасной казни: терзанія щипцами, размозженія головы и четвертованія?
   -- Вы, господинъ совѣтникъ, какъ человѣкъ большой учености, знаете, конечно, что египтяне присуждали отцеубійцу къ тому, чтобы быть проколотымъ насквозь безчисленнымъ количествомъ острыхъ иголъ и потомъ быть сожженнымъ на кострѣ изъ терновника; отецъ, убившій сына, долженъ былъ, по приговору, три дни сряду смотрѣть на трупъ убитаго. Здѣсь, въ Римѣ, во времена язычества; не было никакого закона противъ отцеубійствъ: послѣ того испорченность людей дошла до такихъ размѣровъ, что ужасная кашъ, назначаемая закономъ Помпея, оказывалась уже слишкомъ слабымъ наказаніемъ. Въ наши времена потрудитесь взглянуть на Испанію, Фракцію и Англію, ы вы увидите, что тамъ законы не мягче нашихъ. Если обыкновенному убійцѣ рубятъ голову, то справедливость требуетъ, Чтобы была разница между отцеубійцею я имъ. Мы же, снисходя къ вашей просьбѣ, избавляемъ женщинъ отъ терзанія щипцами и четвертованія. Но имъ все таки будутъ отрублены головы.
   -- И бѣдному ребенку тоже отрубятъ голову?
   -- Какому ребенку?
   -- Бернардино Ченчи, святой отецъ; вы знаете, что ему едва двѣнадцатый годъ, и онъ тоже будетъ наказанъ, какъ отцеубійца? Я его почти не защищалъ, полагая, что лучшая защита для него сто свидѣтельство о рожденіи; оказывается, что я ошибся.
   -- А развѣ онъ не сознался въ своемъ участіи въ преступленіи?
   -- Сознался, конечно, сознался; но развѣ въ его лѣта онъ можетъ понимать, что такое убійство и что значитъ сознаніе? Отъ сознался для того, чтобъ его перестали мучить, и потому что ему обѣщали спасеніе. Святой отецъ! послушайте хоть разъ голоса сердца, который говоритъ вамъ о милосердіи, послушайтесь его: вѣдь и намъ въ свое время будетъ нужно состраданіе.
   -- Вы поколебали меня касательно Бернардино Ченчи, сказалъ папа и склонилъ голову, какъ бы въ раздумьи. Послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія онъ продолжалъ:
   -- Обыкновенно мѣра преступности не превышаетъ возраста; но бываютъ примѣры противнаго и иногда молодость не спасаетъ отъ самыхъ ужасныхъ преступленій. Но какъ бы то ни было, такъ какъ вы уже возбудили во мнѣ сомнѣніе, и такъ какъ при малѣйшей возможности я радъ исполнить вашу просьбу, достойнѣйшій господинъ совѣтникъ, то я въ доказательство того, какъ дорожу вами, согласенъ даровать жизнь Бернардино Ченчи. Теперь ступайте съ Богомъ, вы, кажется, можете быть довольны. А мы сейчасъ же отправимъ манифестъ о помилованіи, чтобъ онъ не пришелъ слишкомъ поздно. Да будетъ миръ съ вами.
   Фариначчьо казалось, что съ нимъ повторилось то же, что случалось съ патріархомъ Іакововъ, который долженъ былъ благодарить своихъ сыновей измѣнниковъ, когда они принесли ему окровавленную одежду Іосифа. Съ поникшей головой, разстроеннымъ голосомъ поблагодарилъ онъ папу ы удалялся съ растерзаннымъ сердцемъ, между тѣмъ какъ папа повторялъ ему съ притворнымъ участіемъ:
   -- Сейчасъ мы отправимъ манифестъ и позволяемъ объявлять всѣмъ и каждому, что мы сдѣлали это изъ уваженія къ вашимъ заслугамъ....
   -- Ex ore leonis, бормоталъ про себя Фариначчьо, спускаясь по лѣстницѣ; -- наши предки приносили въ жертву богамъ ягненка, изторнутаго изъ пасти волка.
   Такъ думалъ Фариначчьо теперь и увидѣлъ, что не ошибся, когда узналъ, какого рода помилованіе оказалъ папа Климентъ маленькому Бернардино Ченчи.-- Тѣмъ не менѣе, впослѣдствіи, слыша кругомъ, что онъ спасъ его, мало того, слыша то же самое съ нескончаемою благодарностью отъ самаго Бернардино и находя себѣ въ этомъ утѣшеніе, Фариначчьо наконецъ и самъ сталъ считать себя спасителемъ Бернардино. Легкія любовныя связи, игра и веселая жизнь заглушили въ немъ угрызенія совѣсти. Большія деньги, которыя доставляла ему его должность духовнаго совѣтника, большое значеніе при дворѣ, убѣдили его потомъ отказаться отъ защиты Ченчи въ процессѣ о возвращеніи наслѣдникамъ состоянія. Онъ оправдывалъ себя, говоря, что онъ уже сдѣлалъ довольно; пускай теперь пробуютъ свои силы другіе: самъ Христосъ просилъ ученика помочь ему снести крестъ на Голгоѳу.
   Онъ твердилъ это и многое другое, думая, что говоритъ правду; а въ сущности онъ лгалъ. Правда была въ жестокомъ предсказаніи папы Климента, когда на вопросъ Фариначчьо, кто избавитъ его отъ совѣсти, онъ сказалъ ему: "ваша совѣсть".
  

ГЛАВА ХХIХ.

Послѣднее прощанье.

   Любовь не спитъ. Гвидо имѣлъ случай узнать о смертномъ приговорѣ, какъ только онъ былъ подписалъ. Съ отчаяніемъ въ сердцѣ онъ прибѣгнулъ къ разбойникамъ, своимъ новы" товарищамъ, прося ихъ и почти приказывая имъ (потому что съ каждымъ моемъ онъ пріобрѣталъ больше и больше власти надъ ними) собраться жъ назначенный часъ переодѣтыми въ амфитеатръ Флавіи.
   За два часа, до зари разбойники начали собираться, кто одѣтый аббатомъ, кто патеромъ, одни въ крестьянскомъ платьѣ, другіе въ одеждѣ дворянина. И тутъ, между прочимъ; было видно; какъ не вѣрна поговорка, будто бы отъ одного платья не будешь монахомъ: бандитовъ нашихъ, переодѣтыхъ дворянами, никакъ нельзя было бы отличить отъ настоящихъ дворянъ. Пересчитавъ собравшихся, Гвидо увидѣлъ, что изъ не болѣе сорока человѣкъ, число слишкомъ ничтожное для того, чтобы похитить Беатриче изъ рукъ власти. Но Гвидо и товарищи его были такой народъ, котораго это не могло удержать отъ попытки, а особенно Гвидо, способнаго кинуться и въ томъ случаѣ, еслибы онъ былъ даже одинъ. Выслушавъ мнѣнія всѣхъ, Гвидо велѣлъ имъ для отличіи приколоть на шляпы или на капюшоны виноградную вѣтвь и, вооружась короткимъ оружіемъ, вмѣшаться въ процессію, когда она будетъ приближаться къ эшафоту. Разогнавши братьевъ мизерикордіи, сбирровъ и солдатъ, они должны были схватить Беатриче и бѣжать съ нею къ тому, мѣсту, гдѣ онъ будетъ ожидать ихъ верхомъ на лихомъ конѣ, на которомъ онъ усядется вмѣстѣ съ нею. Они же, воспользовавшись сумятицей, должны стараться скрыться и бѣжать въ Тиволи; онъ будетъ ихъ тамъ дожидаться. Разбойники съ восторгомъ согласились на все, это были люди, охотно кидающіеся въ рискованныя предпріятія; притомъ, зная какую сильную любовь весь Римъ питалъ къ Беатриче и какое горячее участіе принималъ въ ея судьбѣ, они думали этимъ пріобрѣсти большую славу, что льстило ихъ самолюбію; наконецъ награда, обѣщанная имъ, если они успѣютъ спасти Беатриче, была истинно царская, какъ они сами впослѣдствіи разсказывали.
   Удивительно, что въ то же самое время совершенно другаго рода люди предпринимали въ Римѣ то же самое, какъ говоритъ хроника. Полагаютъ, что тайнымъ главою этого другаго общества былъ Маффео Барберини. Судьба Беатриче и ея необыкновенная красота сильно поразили его. Старанія, употребленныя имъ для пріобрѣтши ея портрета, достаточно говорятъ объ этомъ. Можетъ быть, это происходило отъ его добраго сердца, а можетъ быть его подвигала на это дружба къ Гвидо, вѣрнѣе же всего, причиною тому была любовь, загорѣвшаяся въ его сердцѣ въ несчастной и прекрасной Беатриче. Ни кардинальская мантія, ни дружба не могутъ удержать сердце человѣка отъ любви, которая проникаетъ въ него сквозь всякую одежду.
   Этотъ второй заговоръ для спасенія Беатриче былъ составленъ художниками. Къ нимъ присоединилось множество молодыхъ людей изъ знатнѣйшихъ фамилій Рима, видѣвшихъ оскорбленіе для самихъ себя въ этомъ уничтоженіи знатной фамиліи Ченчи. Сапой горячей головой въ этой шайкѣ былъ Убальдино Убальдини, молодой живописецъ изъ Флоренціи, подававшій блестящія надежды, и который пріобрѣлъ бы себѣ большую славу, еслибы смерть преждевременно не похитила его. Онъ нарисовалъ портретъ Беатриче такъ, какъ внушила ему его отчаянная любовь къ ней: она была изображена въ томъ видѣ, въ какомъ ее вели на казнь. Преданіе говоритъ, что Гвидо Рени снялъ портретъ Беатриче наканунѣ ея смерти. Но къ счастью, это не вѣрно, Я говорю, къ счастью, потому что еслибъ то было правда, это показывало бы въ Беатриче тщеславіе, недостойное ея въ тѣ минуты, когда мысли ея должны были быть обращены, какъ онѣ и были обращены, къ Богу и къ чистѣйшимъ привязанностямъ на землѣ. Также точно былъ бы достоинъ порицанія и Гвидо Рени, еслибы рука его не дрожала и онъ могъ передать на холстѣ черты несчастной дѣвушки, идущей на.незаслуженную казнь. Но, повторяю, это не вѣрно. Изъ жизнеописанія Гвидо Рени извѣстно, что онъ тогда еще не покидалъ своей родины Болоньи; въ Римъ же онъ пріѣхалъ только въ концѣ 1599 или въ началѣ 1600 года. Дивный портретъ Беатриче, работы Гвидо Рени, находящійся нынѣ во дворцѣ Барберини, въ Римѣ, былъ списанъ имъ съ рисунка, набросаннаго остывающею рукою Убальдино Убальдини.
   Заговоръ художниковъ имѣлъ ту же цѣль -- ворваться въ процессію, похитить Беатриче и ея родныхъ, посадить ихъ въ приготовленную карсту, запряженную надежными лошадьми и скакать съ ними къ морю. Числомъ они были значительнѣе шайки Гвидо, но тѣ превосходили ихъ храбростью и навыкомъ къ подобнымъ дѣламъ. Знакъ отличія втораго общества былъ бѣлый бантъ на шляпахъ. Убальдини долженъ былъ держать дверцы кареты. Править лошадьми вызвался одинъ французскій художникъ.
   -- Чортъ возьми! кричалъ Убальдини, стуча кулакомъ по столу:-- она не должна умереть.... нѣтъ, не должна.... Пускай лучше....
   Онъ не договорилъ. Тогда одинъ изъ товарищей спросилъ его:
   -- Лучше что!
   -- Лучше разбить Аполлона Бельведерскаго и Лаокоона....
   -- Я отдаю и куполъ Петра въ придачу, прибавилъ третій.
   -- Тѣмъ болѣе, что эти вещи мы можемъ сдѣлать вновь, замѣтилъ французъ. Но Убальдини посмотрѣлъ на него и не то съ гнѣвомъ, не то насмѣшливо, сказалъ:
   -- Нѣтъ, братъ, французъ, эти вещи не дѣлаются вновь. Только лучше пусть они погибнутъ, чѣмъ невинное созданіе божіе.
   -- О вандалы! воскликнулъ одинъ молодой художникъ, и вдругъ остановился, желая найти въ своей головѣ наиболѣе достойный эпитетъ.-- О вандалы!-- этимъ все сказано, и хуже этого слова и не могу найти. Вы хотите уничтожитъ наши модели... А что же вамъ останется дѣлать и кого изучать! Ужъ не васъ ли?
   -- A! еслибъ Беатриче родилась въ твоей кожѣ, хорошо было бы для нея! теперь она не была бы въ ожиданіи тяжелой минуты, которая ей предстоитъ.
   -- Какое это имѣетъ отношеніе къ моей кожѣ? я не понимаю.
   -- Такое отношеніе, что, какъ слышно, ее казнятъ, чтобъ завладѣть ея деньгами. А у тебя можно вырвать зубы, но ужъ деньгами не поживишься.
   -- Замолчите ли вы?-- Красота, которой мы покланяемся, не есть красота куртизанки, но чистѣйшаго, божественнаго созданія,-- и вы должны помнить это. Для того, чтобы такая красота низошла въ ваши души и сдѣлала насъ способными воспроизвести ее, надо принимать ее, какъ апостолы приняли сошествіе Святаго Духа.
   Эта строгая рѣчь, произнесенная Убальдино съ подмостковъ, остановила разомъ пустую болтовню его товарищей, и легкомысленные молодые люди вдругъ стали серьезны, какъ святые отцы на тридентскомъ соборѣ.
   Первые лучи солнца, всплывшаго изъ за горъ, освѣтили въ тюрьмѣ Тординона самую грустную картину. Джакомо и Бернардино, сведенные вмѣстѣ, бросились въ объятія другъ друга....
   -- Поди ко мнѣ, мой дорогой! обними меня.... такъ, мнѣ кажется, будто я обнимаю своихъ дѣтей.... Горе мнѣ! Мои дѣти... мои бѣдныя дѣти!... сироты...у дѣти.... отцеубійцы, преслѣдуемые злыми людьми, которые властны сдѣлать съ ними что захотятъ, лишить ихъ всего, даже куска насущнаго хлѣба...
   -- Бѣдняжки! И ихъ лишатъ всего, всего!
   -- Скажи мнѣ, братъ, вѣдь ты много насмотрѣлся на свѣтѣ, правосудіе всегда бываетъ такое?
   Джакомо отвѣчалъ ему только вздохомъ. Вдругъ ребенокъ услышалъ звукъ колокола.
   -- Слышишь, Джакомо, слышишь! что это за колоколъ звонитъ у насъ надъ головою? спросилъ онъ.
   Джакомо крѣпко прижалъ брата у себя на груда и не отвѣчалъ.
   -- А тебѣ жаль умирать?-- произнесъ онъ невольно.
   -- Да, жаль; я люблю птичекъ и бабочекъ, я люблю цвѣты, по которымъ онѣ летаютъ, я люблю смотрѣть за Тибръ, когда въ немъ много воды и когда онъ быстро бѣжитъ; я все люблю. Здѣсь я вижу солнце, мнѣ отъ него и свѣтло и тепло, а тамъ будетъ темно и холодно. Тутъ, гдѣ я живу, я знаю, что есть; а тамъ что будетъ? Говорятъ, будетъ хорошо, и я этому вѣрю, только я все-таки не знаю навѣрное, что тамъ будетъ.
   -- Будь готовъ, братъ мой: этотъ колоколъ звонитъ наши послѣдняя минуты... Онъ объявляетъ намъ, что пора идти, вотъ мы и хотѣли бы остаться здѣсь...
   Какъ бы въ подтвержденіе его словъ, у двери тюрьмы показались исповѣдники, и братья мизерикордіи.
   -- Мужайтесь, братья, часть приближается, произнесъ мрачный голосъ.
   -- Пусть будетъ воля божія, отвѣтилъ донъ Джакомо, но Бернардино прервалъ его:
   -- Да развѣ это воля божія, Джакомо?
   -- Конечно, потому что все дѣлается по волѣ божіей, и, сомнѣваясь въ этомъ, вы совершаете большой грѣхъ, отвѣтилъ исповѣдникъ, вмѣсто Джакомо.
   -- Если это такъ, батюшка, то я раскаиваюсь; и для того, чтобъ эта мнѣ зачлось въ раю, я буду вѣрить, что меня по волѣ божіей невиннаго ведутъ на казнь.
   -- Кто изъ насъ невиненъ? всѣ мы преступны предъ лицемъ Всевышняго.
   -- Отчегожъ ее всѣхъ ведутъ за смерть?
   -- Богъ посылаетъ испытаніе тѣмъ, кого любятъ; и ты, сынъ мой, благодари его за то, что онъ избралъ тебя изъ тысячи для того, чтобы ты испыталъ его безконечное милосердіе.
   -- Батюшка, наивно отвѣчалъ малютка, не займете ли вы въ такомъ случаѣ моего мѣста?..
   Монахъ сложилъ руки въ знакъ сокрушенія сердечнаго и, поднялъ глаза къ небу, отвѣчалъ:
   -- Я отъ всей души желалъ бы, сынъ мой, чтобъ это было возможно; но это невозможно.
   Появленіе мастера Алессандро, съ его лицомъ, неподвижнымъ, какъ у бронзовой статуи, прервало разговоры. Онъ надѣлъ на осужденнымъ черные плащи съ капюшонами, принесенные братьями мизерикордіи; плащъ, надѣтый на Джакомо былъ тотъ самый, который носилъ Франческо Ченчи, принадлежавшій во время своей жизни къ этому человѣколюбивому обществу.
   Потомъ всѣ медленными шагами вышли въ тюрьмы. Джакомо остановился за порогѣ комнаты, которую покидалъ навсегда и которая была свидѣтельницей его невыразимыхъ страданій.
   -- Семьдесятъ семь разъ да будетъ проклять человѣкъ, осуждающій человѣка на отчаяніе въ этой могилѣ, сказалъ онъ:-- тотъ, кто однимъ ударомъ низвергнетъ его въ могилу, проклятъ только семь разъ.
   Погребальный звонъ колоколовъ продолжается; барабаны начинаютъ свой несвязный бой. Во дворѣ выстроено нѣсколько эскадроновъ кавалерія и толпа пѣшихъ сбирровъ; за ними стоятъ братья мизерикордіи, палачъ, его помощники,-- однимъ словомъ, вся обстановка дикой силы, которою должно окружать себя правосудіе, когда оно не есть правосудіе.
   Бернардино смотрѣлъ на всѣ эти приготовленія, какъ потерянный; и особенно привлекли его вниманіе двѣ тележки, на которыхъ въ жаровняхъ, полныхъ горячихъ углей, накалялись желѣзные щипцы. Отъ съ дѣтскимъ любопытствомъ спросилъ;
   -- Джакомо, а зачѣмъ эти щипцы?
   Джакомо не отвѣчалъ, и большая часть братьевъ мизерикордіи подъ своими капюшонами проливали слезы. Но малютка настойчиво допрашивалъ:
   -- Я хочу знать, Джакомо, скажи мнѣ. Не думай, что ты напугаешь меня. Вѣдь я ужъ знаю, что умру.
   -- Это для насъ -- отвѣтилъ Джакомо, и больше онъ не могъ ничего сказать.
   -- О! я никогда не думалъ, что для меня нужно столько инструментовъ; со мной такъ легко покончить. Посмотри, у меня шея тоненькая, какъ тростникъ; палачу будетъ немного труда надъ нею.
   Онъ замѣтилъ еще гвоздь, дубину и красный плащъ. Всѣ эти вещи, какъ обличители преступленія были сложены на одной изъ телѣжекъ для того, чтобъ ихъ видѣла публика.
   -- Джакомо, посмотри, вѣдь это тотъ самый плащъ, который носилъ нашъ отецъ!
   Духовные ассистенты, для того, чтобы вниманіе ребенка не отвлекалось отъ религіозныхъ помысловъ, надѣли ему, а также и Джакомо на голову родъ ящика, внутри котораго было изображено Распятіе и были наклеены разныя молитвы; этимъ способомъ полагали достигнуть совершеннаго сосредоточенія обвиненныхъ за предметахъ не отъ міра сего. Но малютка принялся кричать, чтобы съ него сняли ящикъ и не отнимали возможности видѣть небо, гдѣ Богъ. Вдругъ у воротъ произошло волненіе въ народѣ; солдаты стала сторониться, и между ихъ рядами медленно въѣхала во дворъ карета. Въ толпѣ раздались крики, отражаясь отъ стѣнъ тюрьмы, какъ морскія волны въ бурю:
   -- Помилованіе! помилованіе!
   Лучъ жизни блеснулъ въ глазахъ Джакомо, и голова его подняласъ, какъ верхушка тополя, когда пронеслась буря. Изъ кареты вышелъ синьоръ Вентура и, подойдя къ осужденнымъ, вынулъ бумагу.
   -- Донъ Бернардино Чеичи, прочелъ онъ,-- его святѣйшество даруетъ вамъ жизнь. Но благоволите однако послѣдовать за вашими родными и молите Бога о душахъ ихъ {Подлинныя слова, переданныя намъ хроникою.}. Далѣе ты увидишь читатель, что такое тогда называлось помилованіемъ.
   Духовные отцы сняли съ Бернардино ящикъ, который закрывалъ ему лицо, а палачъ, просмотрѣвши панскій манифестъ, снялъ съ вето цѣпи; не видя, во что одѣть его для того, чтобы ребенокъ не имѣлъ видъ осужденнаго, онъ взялъ красный плащъ графа Ченчи и накинулъ ему на плѣчи. Такимъ образомъ устроила судьба; что послѣдніе сыновья этого злодѣя шли къ эшафоту -- одинъ, одѣтый въ черное платье, въ которомъ онъ былъ измѣнникомъ Богу, а другой -- въ тотъ самый плащъ, которымъ онъ приготовилъ измѣну Марціо.
   Увидѣвши открытое небо и узнавъ о своемъ спасеніи, Бернардино захлопалъ въ ладоши, сталъ прыгать и кричать отъ радости. Въ первую минуту инстинктъ жизни въ ребенкѣ взялъ верхъ надъ всѣми другими чувствами; по онъ тотчасъ же вспомнилъ, сколько причинъ для слезъ осталось у него и какъ гадко съ его стороны выражать такъ свою радость: онъ обнялъ колѣни Джакомо и умолялъ простить его.
   Лучь жизни, блеснувшій было въ глазахъ Джакомо, замѣнился мракомъ смерти; глаза его стали стеклянные и потухли, онъ съ трудомъ могъ произнести слѣдующія слова:
   -- Радуйся, братъ мой; еслибъ ты могъ видѣть мое сердце, то убѣдился бы, что я радуюсь еще болѣе тебя самого. Господь сжалился надо мною и посылаетъ отца моимъ дѣтямъ. Возьми же ихъ и заботься о нихъ; я вручаю тебѣ свою плоть и кровь съ тѣмъ же чувствомъ, съ какимъ вручаю душу мою Всевышнему.
   -- Джакомо, отвѣчалъ Бернардино, обнимая колѣни брата: -- клянусь тебѣ, я дамъ обѣтъ невинности, для того чтобы другія привязанности не помѣшали мнѣ имѣть къ дѣтямъ, которыхъ ты мнѣ оставляешь, чувство отца.
   -- Да будетъ благословенъ Богъ нашъ! Господа! теперь мы можемъ идти.
   Процессія двинулась. Начались истязанія... Описывать ли тѣ страшныя истязанія калеными щипцами и другими орудіями палача, какія дѣлались надъ бѣднымъ Джакомо въ теченіе всей дороги, отъ тюрьмы до самаго мѣста казни? Перо мое отказывается отъ этого. Довольно знать читателю, что все тѣло Джакомо представляло одну сплошную рану, когда онъ показался на эшафотѣ. И несчастный Бернардино долженъ былъ быть свидѣтелемъ этого звѣрства. Онъ кидался на колѣни, умолялъ пощадитъ брата, просилъ, чтобы его мучили самого, и хватался руками за горячіе щипцы, и наконецъ упалъ отъ изнеможенія въ обморокъ.
   Много улицъ уже пройдено процессіей и много площадей... Но вотъ она вступаетъ на огненную почву; это площадь Ченчи. Джакомо, изнуренный физическими страданіями, не видитъ и не сознаетъ, гдѣ онъ. Вдругъ раздирающіе крики надаютъ ему ни голову. Онъ поднялъ голову, и помутившіеся глаза его видятъ на террасѣ дворца Чеичи простертыя объятія жены и дѣтей.
   Отъ одной мысли, что онъ показался своему семейству истерзаннымъ и доведеннымъ до такого страшнаго униженія, вся внутренность его перевернулась. Любовь однако взяла верхъ надъ стыдомъ, и онъ воскликнулъ раздирающимъ душу голосомъ:
   -- Мои дѣти! О! мои дѣти... дайте мнѣ моихъ дѣтей!...
   Предводители шествія не хотѣли останавливаться; но толпа народа хлынула впередъ и съ ропотомъ приблизилась къ колесницѣ. Тогда начальникъ сдѣлалъ знакъ, чтобъ остановились, и громкимъ голосомъ объявилъ, что онъ отъ всего сердца готовъ исполнять общее желаніе, Джакомо сняли съ колесницы и, набросивъ да него плащъ, чтобы прикрыть раны, повели между двумя рядами солдатъ во дворъ дворца. Нечего и говорить, какую нестерпимую боль причинялъ израненному тѣлу этотъ покровъ; но Джакомо удерживался отъ стоновъ изъ жалости къ своему семейству.
   По широкой лѣстницѣ бѣжала Луиза съ распущенными волосами" съ однимъ ребенкомъ на груди и ведя другаго за руку. Анджолино велъ вслѣдъ за нею остальныхъ. Луиза бросила мужу на шею ребенка, который съ отчаяніемъ вцѣпился въ отца; сама она хотѣла обнять ему колѣни и упала безъ чувствъ къ его ногамъ. Джакомо не могъ этого видѣть, потому что дитя, висѣвшее у него на шеѣ, закрывало ему собою глаза. Голосомъ, на сколько возможно твердымъ, Джакомо произнесъ:
   -- Дѣти мои! скоро, скоро... ударъ топора... и онъ не въ силахъ былъ продолжать далѣе:-- Я оставляю вамъ горестное наслѣдство, началъ онъ снова:-- эта мысль мучитъ меня болѣе, чѣмъ моя казнь. Когда меня похоронятъ въ этой церкви,-- прибавилъ онъ, указывая на церковь св. Ѳомы,-- помните, что если васъ выгонятъ изъ дома вашего, никто не вправѣ закрыть вамъ дверей церкви, выстроенной вашими предками. Приходите туда вечеромъ, чтобы васъ никто не видѣлъ, молить Бога о душѣ отца вашего. Луиза, я не поручаю тебѣ нашить дѣтей; я знаю, что прежде, чѣмъ кто нибудь до нихъ дотронется, ты дашь умертвить себя, по защитишь дѣтей. Моя Луиза, гдѣ же ты?...
   На получая отвѣта, онъ наклонился и такимъ образомъ поставилъ дитя на полъ. Тогда только онъ увидѣлъ Луизу, лежащую безъ чувствъ; поднявъ очи къ небу, онъ воскликнулъ:
   -- Благодарю тебя, Господи, за то, что Ты послалъ мнѣ утѣшеніе увидѣть ее передъ смертью и отнялъ у нея горе этого послѣдняго разставанія.
   Онѣ сталъ на колѣни, поцѣловалъ ее въ щеки, которыя облилъ слезами и кровью. Потомъ перецѣловалъ вцѣпившихся въ него дѣтей, старавшихся своими дѣтскими ручонками удержать его и наполнявшихъ воздухъ такими жалостными криками, отъ которыхъ сердце разрывалось на части.
   -- Прощайте, дѣти мои... говорилъ рыдая несчастный отецъ: -- прощайте. Мы свидимся въ раю. Бернардино, теперь это твои дѣти... не забывай этого.
   Бернардино съ отчаяніемъ въ сердцѣ обнималъ дѣтей и успокоивалъ ихъ, какъ могъ, обѣщая имъ скоро вернуться домой.
   -- А отца,-- скажи, ты приведешь съ собою отца? спрашивали малютки?
   -- Я? нѣтъ... но его принесутъ вамъ... Прощайте.
   Всѣ плакали, и кругомъ слышны были неудержимые стоны; точно каждый изъ присутствующихъ хоронилъ сына или брата.
   Процессіи двинулась впередъ, и за ней рыдавшая толпа, еще несытая, искавшая новыхъ впечатлѣній... Жестокія души! жестокія сердца!...
  

ГЛАВА XXX.

Послѣдній часъ.

   Процессія, сопровождавшая на мѣсто казни братьевъ Ченчи, остановилась передъ тюрьмою Корте-Савелла.
   Бергричеи Лукреція на колѣняхъ, тихо молятся. Отецъ Анджелико также молится, но до слуха его донесся шумъ, который все болѣе и болѣе, приближается. Онъ поднимаетъ глаза и видитъ сквозь отверстіе двери человѣка, дѣлающаго ему знакъ рукою; онъ понялъ этотъ знакъ. Боже! какъ уже давно жизнь его протекаетъ въ непрерывномъ, горькомъ трудѣ:-- напутствовать и утѣшатъ несчастныхъ осужденныхъ на послѣднія страданія; но теперь у него не достаетъ духу сказать Беатриче, что пора идти. Покуда онъ стоялъ, не зная самъ, что дѣлать, она вывела его изъ затрудненія молитвою, произнесенною въ полголоса.
   -- И если это безпредѣльное стремленіе покинуть жизнь и идти въ твои объятія, о Боже, грѣховно, прости мнѣ этотъ грѣхъ. Какъ мнѣ тяжело ожиданіе! Я подобна изгнаннику, готовящему на выжженомъ солнцемъ берегу челнокъ, который долженъ провести его въ отечество! Небо, ты отчизна всѣхъ страдающихъ! скоро ли, скоро ль я тебя достигну?
   -- Дочь моя, если твое желаніе такъ сильно, то знай, что Господь идетъ за тобою... онъ уже пришелъ. Идемъ во срѣтенье ему...
   И вставши, капуцинъ протянулъ свою жесткую руку къ нѣжной рукѣ Беатриче. Она поспѣшно встала.
   -- Здѣсь на землѣ страданіе называется мученичествомъ, въ раю оно зовется славой... воскликнула Беатриче: -- идемте... идемъ!
   Изъ состраданія ли, или изъ любопытства, по здѣсь стелилось болѣе всего народу; толпа была такъ велика, что мрачная процессія едва могла подвигаться впередъ. Взрослые и дѣти карабкались на карнизы оковъ, на выступы стѣнъ и даже за желѣзные крючья, за которые привѣшивались фонари. То была толпа слезливая, не чуждая истинной жалости, грубая безъ жестокости, горевавшая о событіи и не способная протянуть руки, чтобъ измѣнить его ходъ: напротивъ она даже и не захотѣла бы этого; подобные праздники тѣмъ пріятнѣе для народа, чѣмъ сильнѣе даровыя ощущенія, имя доставляемыя.
   Первая показать донна Лукреція; черный вуаль покрывалъ ея голову и спускался до пояса. На ней было черное платье изъ бумажной матеріи съ широкими открытыми рукавами, и бѣлая рубашечка изъ тонкаго холста съ мельчайшими складочками, съ рукавами застегнутыми у кисти руки, какъ носили въ то время. Вмѣсто бѣлаго висячаго пояса, бывшаго въ употребленіи въ Римѣ, она была опоясана веревкой, въ которую были пропущены и ея руки. Веревка была завязана не за столько крѣпко, чтобъ она не могла правой рукой держать передъ глазами распятіе, а лѣвой обтирать потъ, обливавшій ей лобъ; на ногахъ были туфли изъ чернаго бархата, съ черными же бантами. Вслѣдъ за нею показалась Беатриче.
   Долгое горе не въ силахъ было уничтожить божественной красоты ее. Какъ пламя, готовое погаснуть, загорается ни мгновеніе яркимъ свѣтомъ, красота Беатриче, казалось, вызвала наружу весь блескъ свой, чтобъ ярче засіять въ послѣдній разъ свѣту... Страданіе осыпало ее росою, тою росой, которая каплетъ съ пальмовыхъ вѣтвей небесныхъ мучениковъ. Беатриче явилась одѣтою иначе, чѣмъ ея мачиха. На ней былъ бѣлый вуаль; на плечи накинуто бѣлое глазетовое покрывало; платье изъ фіолетовой тафты; высокіе башмаки изъ бѣглаго бархата, съ пунцовыми каблуками и бантами.
   -- Вотъ она! вотъ она! Слова эти какъ молнія пробѣгаютъ изъ устъ въ уста, и все вниманіе, и всѣ глаза устремляются за Беатриче.
   Какъ только она выступила изъ двери, ее встрѣтило распятіе Мизерикордіи, покрытое длиннымъ чернымъ крепомъ, который раздувалъ осенній вѣтеръ, уподобляя парусу, надутому попутнымъ вѣтромъ.
   Распятіе склонилось вередъ ней; словно привѣтствуя ее, и обѣ женщины поверглись ницъ. Беатриче громкимъ голосомъ произнесла.
   -- Ты съ распростертыми объятіями встрѣчаешь меня, Спаситель мой! прими же меня съ Тою ею любовью, съ какою я иду въ тебѣ.
   Когда Джакомо и Бернардино увидѣли съ своей колесницы прекрасную праведницу, они бросились съ колесницы, прежде, чѣмъ успѣли удержанъ ихъ и, упавъ передъ нею на колѣни, умоляли о прощеніи.
   -- Прости насъ, сестра! кричала они: -- ты невинная идешь на смерть изъ-за насъ!
   Увидѣвъ истерзанное тѣло брата, Беатриче пошатнулась и оперлась за руку отца капуцина; но скоро пришла въ себя и съ яснымъ выраженіемъ лица произнесла:
   -- Что мнѣ прощать вамъ, братья мои? Ни ваше и не мое сознаніе причиною вашей смерти. Она была рѣшена прежде. Что же мнѣ прощать: вамъ? Я счастлива, что оставляю этотъ міръ, гдѣ для меня были одни страданія. Я счастлива, что иду туда, гдѣ нѣтъ ни притѣснителей, ни угнетенныхъ. Мужайся, Джакомо; теперь тебя еще могутъ заставить страдать, но уже не долго. Идемте, чего мы ждемъ? Поспѣшимъ укрыться на лонѣ Всевышняго, который давно ждетъ несъ... Идемте вкусить вѣчный миръ.
   Полные новаго мужества, которое вселили въ нихъ необыкновенная стойкость юной дѣвственницы, они взошли на колесницу и съ непоколебимымъ терпѣніемъ вынесли продолженіе и конецъ мученія.
   Беатриче шла скорѣй, легкой поступью, точно спѣшила поспѣть вовремя на пріятное приглашеніе. Проходя мимо церквей, которыхъ попадалось много на-дорогѣ, она повергалась на колѣни и молилась съ такимъ благоговѣніемъ и съ такою любовью, что слышавшіе ее желали только одного: чтобы Богъ сподобилъ и ихъ оставитъ эту жизнь съ такою же вѣрою и съ такою радостью.
   Наконецъ печальная процессія достатка площади, на которой возвышается крѣпость святаго Ангела.
   Посреди площади эшафотъ, на немъ плаха, на плахѣ топоръ. Лучи вечерняго солнца падаютъ на блестящее желѣзо топора, который кажется огненнымъ. Густая толпа волнуется, какъ нива, колеблемая вѣтромъ. Процессія дошла до капеллы Санъ-Чельсо, гдѣ было приготовлено причастіе: это была послѣдняя станція осужденныхъ; здѣсь они молились и ждали очереди идти на казнь. Народная масса начинаетъ закипать при появленіи колесницы... Горсть людей съ виноградной вѣтвью на шляпахъ подвигается впередъ тѣсно сплоченною кучкой, расточая удары кинжаловъ на право и на лѣво. Невозможно описать того страха, давки и криковъ, какія были видны и слышны въ толпѣ. Кавалерія пыталась броситься впередъ, но перепуганныя лошади не повиновались: сбирры, зная сколько ненависти сосредоточено на ихъ позорныхъ головахъ, спѣшили спасаться. Братья мизерикордіи, священники, факельщики, распятіе, знамена -- все опрокинуто... Страшны были крики. Много народу было задавлено, много задушено въ толпѣ. Нѣкоторые отъ страху, или отъ палящихъ лучей солнца, а вѣрнѣе отъ обѣимъ причинъ вмѣстѣ, сошли, съ ума. Къ дополненію смятенія и ужаса, нѣсколько подмостковъ, переполненныхъ артелями, обрушилось, увлекая за собою сидящихъ.
   Гвидо видѣлъ все это со своего бѣшенаго коня и душа его изнывала отъ ожиданіи. Вотъ сподвижники его приближаются къ Беатриче; вотъ они уже около нея; они берутъ ее.... взяли.... уносятъ. Она спасена. Въ народѣ раздаются крики безпредѣльной радости; онъ съ своей стороны тоже помогаетъ похитителямъ.
   Гвидо не въ силахъ владѣть собою; онъ протягиваетъ руки, точно хочетъ этимъ сократить пространство, отдѣляющей его отъ Беатричѣ. Къ несчастію во время этого движенія, онъ нечаянно прижалъ правую ноту. Конь, почувствовавъ шпору и перепуганный уже моей этой свалкой, закусилъ удила и помчался. Все, точно нарочно, скопилось для того, чтобъ еще болѣе раззадорить разъяренную лошадь. Какъ разъ передъ нею обрушился съ ужаснымъ трескомъ цѣлый рядъ подмостковъ. Послѣ этого уже не было никакой возможности справиться съ нею; она какъ вихрь понеслась сквозь толпу, которую топчетъ и кусаетъ,-- унося съ собою и несчастнаго любовника;
   Не смотря на эту бѣду, сподвижники Гвидо все-таки спасли бы Беатриче: это были все люди не способные потеряться. Они овладѣли бы первой попавшеюся каретой и увезли бы Беатриче; но тутъ помѣха явилась съ другой стороны. Судьба все такъ устроила въ жизни несчастной. Беатриче, что любовь приносила ей болѣе вреда, чѣмъ самая ненависть.
   На встрѣчу похитителямъ Беатриче бросается другая толпа вооруженныхъ людей, съ бѣлыми бантами на шляпахъ, расчищая себѣ дорогу кинжалами съ такою силою, что всякій, кто не поспѣшилъ бы дать имъ дорогу, остался бы на мѣстѣ.
   Беатриче посреди этой свалки казалась утлой ладьей среди бурнаго моря. Она то появлялась на этихъ волнахъ головъ, то скрывалась, то подвигалась впередъ, то назадъ -- шагъ къ свободѣ, шагъ къ плахѣ.
   Молодой Убальдини, видѣвшій все это со ступенекъ кареты, приготовленной для спасенія Беатриче, понялъ, что обѣ партіи хотятъ спасти Беатриче, но не понимая цѣлей другъ друга, вмѣсто того, чтобы помогать, мѣшаютъ одна другой, губя тѣмъ самымъ общее предпріятіе. Опасность была такъ неминуема, что онъ бросился бѣжать къ своимъ товарищамъ, чтобъ убѣдитъ ихъ не пробиваться впередъ и поскорѣе вернуться назадъ, если они не хотятъ погубить Беатриче. Но ему не удалось среди этой суматохи, ударовъ и криковъ, быть услышаннымъ всѣми; а тѣ немногіе, которые услышали его, не понявъ, чего онъ хочетъ, и видя, что онъ покинулъ свой постъ, рѣшили, что все потеряно, и сами потеряли присутствіе духа.
   Между тѣмъ, разсѣявшееся войско и сбирры, пользуясь смятеніемъ, успѣли вновь соединиться. Командовавшій войскомъ велѣлъ ударить на народъ и смять толпу. Это было тѣмъ легче сдѣлать; что безпорядокъ уже и безъ того развѣялъ се на половину. Юный Убальдини, не внемля ничему, кромѣ голоса пылкой страсти, рѣшается одинъ противопоставить свое сопротивленіе напору конницы. Онъ вонзаетъ шпагу до самой рукоятки первому наскакавшему на него воину; но за первымъ наскакали другіе, и одинъ изъ нихъ разсѣкъ ему палашомъ черепъ, а другой плечо. Убальдини упалъ замертво на землю.... Пѣшее ополченіе стало въ каре плотвою стѣною, которую пробить уже не было возможности. Запертые съ тылу и отбрасываемые назадъ напирающею конницею, товарищи Гвидо могли только спасаться, кинувшись въ бокъ, что они и сдѣлали съ невообразимымъ ожесточеніемъ, видя, что попытка ихъ проиграна. Беатриче; какъ тотъ же челнокъ, выброшенный наконецъ усиливавшеюся бурею на острые утесы, гдѣ ему суждено разбиться въ щепки, повергнута была противоположными и безразсудными порывами своихъ спасителей къ самому подножію эшафота.
   Что происходило въ ея сердцѣ во время всѣхъ этихъ треволненій? Открылась ли грудь ея надеждѣ? стала ли она снова ласкать плѣнительные образы жизни? улыбнулась ли ей опять любовь? Ей любовь улыбнулась, но только она не желала болѣе жить. Слишкомъ много было сдѣлано ею пути къ могилѣ для того, чтобы возвращаться назадъ и начинать его снова... Ею успѣло уже овладѣть не физическое стремленіе къ смерти, но искреннее желаніе успокоить свою усталую голову на лонѣ Всевышняго. И все-таки, не взирая ни на что, любовь улыбнулась ей.... Такъ человѣкъ, а особенно женщина, находитъ отраду въ любая даже на краю могилы. Беатриче увидѣла Гвидо и послала ему издали послѣднее прощанье. Гвидо видѣлъ Беатриче и, не взирая на пространство ихъ раздѣлявшее, они поцаловались взорами, и точно такъ же, какъ бывало въ то время, когда онъ стоялъ подлѣ нея, когда она перебирала своими пальцами его русые кудри, она говорила ему: "Гвидо! любовь моя! не унывай! Богъ не захочетъ оставлять тебя долго томиться на этой землѣ. Плачь Гвидо и кайся! небо не отвергнетъ тебя...."
   Отецъ Анджелико, пораженный тѣмъ, что слышалъ и, проклиная въ душѣ злаго духа, вселявшаго въ нее эти земные помыслы, назвалъ ее громко по имени и принялся увѣщевать сосредоточить всѣ свои мысли на Богѣ.
   -- Беатриче! отгони отъ души своей все, что отъ этого міра, ы вознеси ее къ небу. На порогѣ вѣчности не оборачивайся назадъ, чтобы созерцать земное свое поприще....
   -- Батюшка! вы представитель божества на землѣ, а я бѣдная грѣшница, но увѣряю васъ, что я не совершаю грѣха, думая о моей любви. Я жду духовнаго брака. Мои желанія стремятся къ одному -- къ соединенію нашихъ душъ. Я обвѣнчаюсь съ моимъ Гвидо на небѣ и мы поцалуемся въ объятіяхъ Всевышняго. Любовь есть Богъ и Богъ есть любовь....
   Добрый капуцинъ не былъ особенно убѣжденъ этимъ примѣненіемъ теологіи, но понималъ, что тутъ было не время и не мѣста вступать въ диспутъ, и потому удовольствовался увѣщаніями.
   -- Дочь моя! твой женихъ вотъ кто -- сказалъ онъ, указывая на распятіе: -- къ нему устреми свои помыслы; его облобызай всею душою твоею....
   -- О, да, разумѣется.... всею душою: онъ самъ былъ весь любовь къ намъ и за насъ.
   Въ это время осужденные приблизились къ часовнѣ, гдѣ они долго еще молились передъ принятіемъ святаго причащенія. Наконецъ, братство мизерикордіи, со своимъ распятіемъ, покрытымъ чернымъ флеромъ, пришли за Бернардино. Бѣдный ребенокъ отправился за ними ни живъ, ни мертвъ и, когда ему велѣли взойти на эшафотъ, онъ воскликнулъ съ отчаяніемъ: "Боже! Боже! сколько же разъ мнѣ умирать еще? Вы мнѣ два раза обѣщали жизнь и два раза обманули меня! Боже! что же это за мученье такое!"
   Никакія убѣжденія не могли увѣрить его въ томъ, что онъ останется живъ, и успокоить. При видѣ топора, волосы у бѣднаго ребенка поднялись дыбомъ, и онъ упалъ въ обморокъ во второй разъ.
   Братья мизерикордіи разными спиртами привели его въ чувство и успѣли наконецъ увѣрить, что онъ не умретъ, а только будетъ присутствовать при казни своихъ родныхъ!
   Братство мизерикордіи, съ обыкновенною въ этихъ случаяхъ церемоніей, отправилось за донной Лукреціей. Добрая женщина, видя, что Беатриче углублена въ молитву, встала тихонько и была уже почти у двери, когда Беатриче, поднявъ голову, замѣтила ея отсутствіе и воскликнула:
   -- Мать моя, зачѣмъ вы покинули меня?
   Лукреція, окруженная братьями мизерикордіи, съ порога двери отвѣчала:
   -- Я не покидаю тебя, дочь моя. Я только иду первая указать тебѣ дорогу.
   Лукреція была полная женщина, и потому ей было трудно взойдти по лѣсенкѣ эшафота. Ей велѣли снять туфли и карабкаться, какъ ни попало. Она повиновалась и вскарабкалась съ большимъ трудомъ на возвышеніе. Палачъ снялъ вуаль съ ея головы и покрывало съ плечъ. Увидѣвъ свою грудь обнаженною передъ безчисленной толпой народа, она вспыхнула отъ стыда и потупила голову. Но при этомъ глаза ея встрѣтили топоръ, отъ котораго она задрожала всѣмъ тѣломъ.
   -- Господи, будь милосердъ ко мнѣ! простонала она: -- часъ смертнаго суда настаетъ для души моей. А вы, братья, молите Бога за меня! обратилась она къ народу.
   Послѣ этого она спросила палача, что ей надо дѣлать? онъ сказать, что она должна, лечь на скамейку плахи. Она исполнила это....
   Бернардино закрылъ лицо краснымъ плащомъ. Глухой ударъ, отъ котораго покачнулся эшафотъ, заставилъ его вздрогнуть. Это была отрублена голова Лукреціи Ченчи. Палачъ взялъ ее за волосы одной рукой, другою приложилъ къ ней губку и, показывая народу, воскликнулъ:
   -- Вотъ голова донны Лукреціи Петрони Ченчи.... Потомъ, завернувъ голову въ черный вуаль, на веревкѣ спустилъ ее, вмѣстѣ съ тѣламъ, внизъ. Братья мизерикордіи уложили трупъ въ гробъ и отнесли въ Санъ-Чельсо, гдѣ онъ и оставался до окончанія казни.
   Работа кипитъ. Палачъ и его помощники обмываютъ кровь съ эшафота, устанавливаютъ плаху; топоръ опять готовъ и рука готова, чтобъ пустить его въ дѣло.
   Братья мизерикордіи идутъ за Беатриче. Завидѣвъ ихъ, она спрашиваетъ:
   -- Хорошо ли умерла моя мать?
   -- Да, она хорошо умерла, отвѣчали ей: -- и теперь ждетъ насъ на небѣ.
   -- Да будетъ такъ.
   Потомъ, обращаясь къ распятію; она произнесла съ невыразимою нѣжностью слова, которыя благоговѣйно сохранились въ памяти всѣхъ, кто ихъ слышалъ:
   -- Возлюбленный Христосъ, Спаситель мой! ты пролилъ свою божественную кровъ за родъ человѣческій, и я вѣрю, что хотъ одна капля этой драгоцѣнной крови пролита за меня. Если Ты праведный вынесъ столько страданій и оскорбленій, то мнѣ ли жаловаться на смерть? Господи, открой мнѣ, по твоей безмѣрной благости, врата любви и спаси душу мою.
   Одинъ изъ помощниковъ палача подошелъ, чтобы завязать ей назадъ руки, но она отшатнулась отъ него, говоря:
   -- Не надо!
   Однако, когда ее стали уговаривать вынести это послѣднее униженіе, она спокойно, даже съ веселымъ видомъ согласилась.
   -- Хорошо, сказала она, связывай тѣло мое къ тлѣнію, но только торопись отпустить скорѣе мою душу въ вѣчность.
   Вышедши изъ часовни, она увидѣла семь молодыхъ дѣвушекъ, одѣтыхъ въ бѣлыя платья и пришедшихъ сопровождать ее на плаху. Никто не посылалъ ихъ. Узнавъ, что Беатриче завѣщала все свое приданое дочерямъ римскаго народа, онѣ сами добровольно пришли, дать ей это послѣднее доказательство своей признательности. Ихъ хотѣли удалить, но онѣ не слушались и рѣшилось, во что бы то ни стало, идти за Беатриче. Тогда имъ объявили, что, по приказанію монсиньора Таверна, губернатора Рима, всѣ тѣ, которые будутъ мѣшать словами, или какимъ нибудь другимъ образомъ исполненію правосудія надъ злодѣйскимъ семействомъ Чепчи, подвергнутся истязанію на веревкѣ. Дѣвушки, услышавъ это; не перемѣнили своего намѣренія.
   -- Мы не пришли никому мѣшать, но утѣшать; если мы провинимся, пусть насъ наказываютъ.
   -- Прошу васъ, сказала Беатриче, не отнимайте этого грустнаго утѣшенія, у меня и у нихъ.-- Тогда братья мизерикордіи взяли все на свою отвѣтственность и позволили дѣвушкамъ остаться
   Женское шествіе направилось къ эшафотъ. Беатриче звучнымъ голосомъ запѣла молитву Богородицѣ, а молодыя дѣвушки съ благоговѣніемъ отвѣчали ей хоромъ: Ora pro nobis.
   Вотъ она уже на эшафотѣ. Она обращается къ дѣвушкамъ и, перецаловавъ ихъ, говоритъ:
   -- Сестры! да наградитъ васъ Богъ за ваше участіе. Я оставляю вамъ свое приданое: но это не стоитъ вашей благодарности! Тотъ женихъ, къ которому я иду, довольствуется: раскаявшимся сердцемъ. Пусть для васъ любовь будетъ источникомъ радостей, какъ для меня она была источникомъ безконечныхъ горестей. Храните память обо мнѣ, пусть она будетъ дорога вамъ; и если кто нибудь спроситъ васъ обо мнѣ, отвѣчайте съ увѣренностью: Беатриче Ченчи умерла невинною.... невинною,-- передъ очами Всемогущаго Бога, предъ которымъ я скоро предстану -- не безгрѣшною, разумѣется, но невиннѣйшею въ томъ преступленіи, за которое меня влекутъ на смерть. Прощайте!
   Теперь сонъ Іакова повторился въ глазахъ римскаго народа: ангелъ восходитъ по лѣстницѣ на небо. Самымъ отдаленнымъ является сперва ея голова, покрытая вуалемъ, потомъ плечи, наконецъ вся она.
   -- Ты обѣщалъ мнѣ не дотрагиваться до меня иначе вамъ топоромъ, обратилась Беатриче къ палачу: сдержи же хоть ты свое обѣщаніе и скажи скорѣй, что мнѣ слѣдуетъ сдѣлать.
   Онъ сказалъ.
   Бернардино стоялъ все время, спрятавъ лицо въ плащъ; она подошла къ нему потихоньку и напечатлѣла легкимъ прикосновеніемъ поцалуй на его волосахъ. Дрожь пробѣжала по тѣлу ребенка; онъ открылъ лицо и увидѣлъ передъ глазами глаза дорогой праведницы.
   Онъ въ третій разъ упалъ въ обморокъ.
   Беатриче легкою ногою перешагнула черезъ скамью и легла на ней. Даже палачъ потрясенъ и вспоминая о дочери, колеблется нанести ударъ.
   Видя, что онъ мѣшкаетъ; Беатриче сказала:
   -- Руби!
   И рука палача опустилась. Толпа раскрыла глаза; въ потрясенномъ воздухѣ раздался одинъ раздирающій, протяжный крикъ.
   Отрубленная голова не задрожала ни одной фиброй улыбка; съ которой страдалица отходила къ лучшей жизни; осталась на ней.
   Палачъ протягиваетъ дрожащую руку въ этой головѣ, чтобы показать ее народу, но отецъ Анджелико и братья мизерикордіи удерживаютъ его. Одинъ изъ нихъ надѣлъ на нее вѣнокъ изъ свѣжихъ розъ и, завернувъ въ бѣлое покрывало, громко провозгласилъ:
   -- Вотъ голова Беатриче Ченчи, римской дѣвственницы!
   Гвидо, употребивъ всевозможныя усилія для того, чтобъ удержать свою лошадь, наконецъ справился съ нею и прискакалъ на площадь, въ ту самую минуту, когда отецъ Анджелико, поднявъ голову Беатриче, воскликнулъ:
   -- Вотъ голова Беатриче Ченчи, римской дѣвственницы!

-----

   Уложивши тѣло Беатриче въ гробъ и отнеся его въ часовню Санъ-Чельсо, братья мизерикордіи сняли головы ея вѣнокъ и окружали имъ шею. Такимъ образамъ рана, отдѣлившая голову отъ тѣла, была скрыта ожерельемъ душистыхъ розъ, сорванныхъ въ то же утро: нѣкоторыя изъ нихъ были краснѣе обыкновеннаго, онѣ были окрашены кровью.
   Съ эшафота смыли кровь, и онъ опять готовъ. Голосъ могилы никогда не говоритъ: довольно. Плаха ждетъ третью жертву.
   Братья мизерикордіи идутъ за Джакомо Ченчи.
   Изломанный, израненный, истекающій кровью, страдающій выше всякаго описанія, онъ ждетъ смерти какъ блага. Скорыми шагами идетъ онъ къ эшафоту и торопливо всходитъ на его лѣстницу.
   Бернардино, пришедшій въ чувство, дрожитъ всѣмъ тѣломъ, зубы его стучатъ, глаза устремлены тупо и въ какомъ-то безпамятствѣ. Видъ ребенка возбуждалъ невыразимую жалость, и на него невозможно было смотрѣть безъ слезъ. Но источникъ ихъ изсякъ у несчастнаго Джакомо; онъ пролилъ всѣ слёзы, какія у него были: теперь ему осталось проливать одну кровь, да и ее было уже немного. Онъ подходитъ къ брату и, наложивъ руку на его голову, громкимъ голосомъ обращается къ народу:
   -- Я объявляю въ послѣдній разъ, что братъ мой, донъ Бернардино, совершенно невиненъ въ какомъ бы то ни было преступленіи; если онъ и призвалъ себя виновникомъ, то онъ былъ вынужденъ къ тому силою пытки. Молите Бога за меня.
   Но тутъ мы и остановимся. Перо отказывается описывать возмутительную, унижающую достоинства человѣка, казнь, какая была исполнена надъ Джакомо Ченчи. То была не казнь, а бойня....
   Бернардино упалъ на этотъ разъ замертво. Его отнесли въ тюрьму и съ большимъ трудомъ привели въ чувство. Долго потомъ онъ не переставалъ бредить въ сильнѣйшей горячкѣ. Долгое время онъ былъ на краю могилы, но благодаря лучшимъ докторамъ Рима, остался къ живыхъ. Не на радость только!
   Манифестъ папы Климента гласилъ: "Дону Бернардино даруется жизнь. Смертная казнь замѣняется галерами на вѣки, и онъ долженъ присутствовать при казни своихъ родныхъ".
   Папа въ душѣ своей думалъ такъ:
   -- Или Бернардино умретъ при видѣ казни всего своего семейства, и тогда я выигрываю смерть его, и оказываюсь милосердымъ; или онъ выдержитъ, и тогда гражданская смерть имѣетъ ту же силу въ отношеніи къ конфискаціи имущества, какъ и настоящая смерть.
   Такъ прощали римскіе первосвященники.
   Къ захожденію солнца казнь окончена.
   Мастеръ Алессандро отправляется домой, окруженный жандармами и сбиррами, для огражденія его гнѣва народа, который, по своему обыкновенію обрушивать этотъ гнѣвъ на камень, а не на руку бросившую его, готовъ былъ разорвать палача на части. Въ ту минуту, какъ онъ подходилъ къ низенькой двери, въ которую пролѣзалъ всегда какъ волкъ въ свою берлогу, она открылась, и изъ нея высунулся гробъ, движимый невидимой рукой. Палачъ долженъ былъ отскочить, чтобы не быть сшибленнымъ съ ногъ. Въ появленіи гроба не было ничего, удивительнаго; напротивъ, это была вещь самая обыкновенная; такимъ образомъ всегда спроваживали умершихъ въ тюрьмѣ отъ болѣзней или отъ пытки; но тѣмъ не менѣе кровь хлынула къ глазамъ палача, и онъ точно видѣлъ огонь передъ собою. Вслѣдъ за гробомъ показались лица тѣхъ, которые выдвинули его и между ними пьяница, дурачекъ Отре. Этотъ послѣдній, увидѣвъ палача, оскалилъ зубы и сказалъ:
   -- Возьми! Богъ не ждетъ субботы; онъ платитъ тебѣ сейчасъ.
   И, приподнявъ саванъ, онъ открылъ безжизненное тѣло бѣдной Виржиніи.

-----

   Юный Убальдино Убальдини былъ тайно перенесенъ въ домъ сестры своей и находился въ безнадежномъ состояніи. На другое утро болѣзнь его усилилась и онъ въ бреду потребовалъ карандашъ и бумагу. Чтобъ успокоитъ его, ему дали все, что онъ хотѣлъ. Тогда-то онъ и нарисовалъ портретъ Беатриче, поразительный по сходству и по красотѣ рисунка.
   Монсиньоръ Таверна открылъ однако жилище Убальдини и послалъ арестовать его, не смотря за то, что ему говорили объ его безнадежномъ состояніи.
   Когда сбирры вошли къ нему въ комнату, онъ, приподнявши голову, потухшимъ голосомъ обратился къ нимъ:
   -- Скажите губернатору, что вы нашли покойника, который не запотѣлъ бы помѣняться съ нимъ судьбой.
   Сказавъ это, онъ опустилъ голову на подушку и испустилъ духъ.
   Тѣла Беатриче и Лукреціи и изувѣченные останки Джаконо оставались выставленными у подножія колоссальной статуи св. Павла за мосту св. Ангела!...
   Семь дѣвственницъ не покинули Беатриче и послѣ ея смерти; онѣ отдали ей послѣднія услуги: обмыли ее, одѣли въ роскошное платье, обрызгали благоуханіями и всю убрали свѣжими цвѣтами: одинъ вѣнокъ изъ бѣлыхъ розъ, онѣ положили ей за голову, другимъ окружили шею; первыя розы, окрашенныя кровью дорогой страдалицы, онѣ раздѣлили между собою.
   Со всѣхъ сторонъ приходили толпы молодыхъ дѣвушекъ въ бѣлыхъ платьяхъ, чтобъ отдать послѣднія почести несчастной сестрѣ... Пятьдесятъ факеловъ окружали гробъ; и столько свѣчей горѣло вездѣ на окнахъ въ тѣхъ улицахъ, по которымъ проходило погребальное шествіе, такое множество цвѣтовъ сыпалось на гробъ, что простой народъ находилъ, что процессія Corpus Domini уступаетъ этому шествію.
   При грустномъ пѣніи псалмовъ, процессія достигла до церкви Санъ-Пьетро-инъ-Монторіо, гдѣ былъ приготовленъ катафалкъ, на который поставили гробъ. Отпѣли панихиду. окропили тѣло святой водой и въ послѣдній разъ простились съ покойницей. Но толпа не скоро оставила церковь: выходящіе замѣнялись тотчасъ новыми посѣтителями, какъ это обыкновенно бываетъ у католиковъ въ страстной четвергъ, при покловеніи плащаницѣ.
   Въ шесть часовъ ночи привратникъ объявилъ, что церковь запирается. Мало-по-малу толпа вышла, церковь опустѣла и привратникъ заперъ тяжелыя двери. Эхо передавало отъ одного свода другому шумъ запираемой двери, и во всѣхъ углахъ церкви дрогнули древнія гробницы: мало-по-малу все замолкло и воцарилась мертвая тишина.
   Одна только свѣча горѣла у гроба и освѣщала небольшое пространство вокругъ катафалка. Лампады, слабо мерцая кое-гдѣ у алтарей, дѣлали еще торжественнѣе и страшнѣе густую темноту святаго мѣста.
  

ГЛАВА XXXI.

Гробница.

   Вдали слышны шаги; эти шаги приближаются, чья-то тѣнь направляется къ катафалку, это отецъ Анджелико, блѣдный, какъ воскъ свѣчи, горящей у него въ рукахъ. Зачѣмъ пришелъ сюда этотъ монахъ?
   Онъ садится на ступени катафалка и, опустивъ голову въ колѣни, неподвижно молится и плачетъ.
   Въ отдаленномъ углу церкви показывается другая тѣнь. Шаги ея не слышны: такъ легко ступаетъ она по мрамору шаткими невѣрными стопами. Отъ горящихъ кое-гдѣ передъ образами лампадъ стелятся на полу и на стѣнахъ длинныя тѣни, точно цѣлая шайка людей собралась съ какимъ-то мрачнымъ замысломъ. Но движется тѣнь одного только человѣка.... Грудь его высоко поднимается, но онъ удерживаетъ дыханіе. Ноги его босы, глаза неподвижны и страстно открыты.
   Человѣкъ этотъ Гвидо Гверро. Съ какимъ намѣреніемъ пришелъ онъ сюда, вооруженный кинжаломъ, который сжимаетъ его правая рука?-- тѣмъ самымъ кинжаломъ, которымъ онъ закололъ отца Беатриче, казненной за отцеубійство, кинжаломъ, который прежде сѣкиры палача разрѣзалъ нить ея молодыхъ дней?
   Онъ уже дотронулся до савана, ужь откинулъ его....
   -- Я ждалъ тебя, произнесъ тихій голосъ.
   И отецъ Анджелико стоялъ передъ нимъ, положивъ ему обѣ руки на плеча.
   Долго стояли они неподвижно, молча передъ гробомъ обезглавленной дѣвственницы. Наконецъ отецъ Анджелико прервалъ молчаніе.
   -- Беатриче велитъ тебѣ жить. Ея послѣдняя мысль,-- увы! послѣдняя мысль была не о Богѣ.... но о тебѣ! Она умерла съ радостью, въ надеждѣ увидѣться съ тобою въ раю и завѣщала мнѣ сказать это тебѣ; она также завѣщала мнѣ напомнить тебѣ, что на душѣ твоей есть тяжкіе грѣхи, которые божественное правосудіе прощаетъ только за большое покаяніе. Неужели ты захочешь разрушить надежды возлюбленной дѣвственницы? Неужели ты, несчастный, хочешь лишить себя навсегда возможности соединиться съ нею въ объятіяхъ Всевышняго? Дай мнѣ этотъ кинжалъ; я положу его въ ея гробъ; ты же обязанъ жить. На мѣсто его возьми вотъ это.... это ея волосы: несчастная посылаетъ тебѣ ихъ для того, чтобы ты носилъ ихъ на сердцѣ, и этотъ образъ мадонны, передъ которымъ она произносила свои послѣднія молитвы, для того, чтобы ты также молился передъ нимъ и получилъ прощеніе, о которомъ невѣста твоя.... Беатриче теперь молитъ Всевышняго у престола Его. Теперь ступай, сынъ мой: не тревожь сна покойниковъ. Беатриче не здѣсь..... возведи очи къ небу, и ты увидишь ее тамъ.
   Кинжалъ выпалъ изъ руки Гвидо. Онъ взялъ волосы и положилъ себѣ на грудь; потомъ взялъ образъ и, поникнувъ головой, горько заплакалъ.
   Монахъ обнялъ его и силой отвелъ отъ этого катафалка.
   Гвидо, съ трудомъ передвигая ноги и безсмысленно удаляясь отъ гроба, дошелъ до дверей церкви. Монахъ открылъ дверь и, выйдя вмѣстѣ съ Гвидо, началъ съ нѣжностью говорить съ нимъ. Но Гвидо внезапно пришелъ въ бѣшенство, оттолкнулъ монаха, не сказавъ ни слова, кинулся въ поле, въ ту сторону, гдѣ косвенные лучи заходящаго мѣсяца дѣлали мракъ еще страшнѣе.
   Преданіе говоритъ, что Гвидо всю жизнь проклиналъ тотъ мигъ, въ который ему помѣшали исполнить его намѣреніе; говорилъ, что такъ какъ у него отняли право пролить свою собственную кровь на гробѣ возлюбленной дѣвушки, то онъ клянется не щадить крови другихъ въ память ея. Сдѣлавшись предводителемъ разбойниковъ, онъ наводилъ ужасъ не только въ римской кампаньѣ, но даже въ самомъ Римѣ, гдѣ много людей погибло отъ его руки.
   Когда взошелъ на папскій престолъ кардиналъ Камилло Боргеэе, подъ именемъ Павла V, тотъ самый, которому досталась большая доля имущества Ченчи, и въ которомъ Гвидо видѣлъ одного изъ виновниковъ казни, онъ далъ ему знать, чтобъ онъ писалъ свое духовное завѣщаніе, потому что, такъ или иначе, а онъ будетъ убитъ. Посланіе это, вмѣстѣ съ предсказаніемъ астролога, что жизнь его будетъ очень не продолжительна, навела такой ужасъ на Павла V, что онъ почти не выходилъ изъ Ватикана; въ рѣдкихъ случаяхъ, когда ему необходимо было выѣзжать, его окружала со всѣхъ сторонъ вооруженная стража. Когда ему подавали просьбы, онъ не бралъ ихъ къ руки изъ боязни, что онѣ отравлены.
   Жажда мести еще не скоро улеглась въ душѣ Гвидо; онъ неожиданно покинулъ Римъ и отправился во Фландрію, гдѣ велась жестокая война за независимость и свободу. Но онъ прибылъ туда слишкомъ поздно и имѣлъ горесть присутствовать при заключеніи мира. Тогда онъ оглянулся на прошлую свою жизнь и увидѣлъ, какъ каждый шагъ въ ней отдалялъ его все болѣе и болѣе отъ того пути, на который указывала ему передъ смертью любимая имъ дѣвушка. Внявъ голосу совѣсти и не желая проживать въ монастырской праздности, но думая заслужить благость провидѣнія, онъ отправился на высоты Сенъ-Бернара и тамъ вскорѣ сдѣлался извѣстенъ самоотверженіемъ, съ какимъ онъ, пренебрегая все возможныя опасности, спасалъ жизнь погибавшихъ.

-----

   Вскорѣ послѣ описанныхъ казней, въ день Воздвиженія Святаго Креста, братія Санъ-Марчелло, пользуясь своей привиллегіей освобождать въ этотъ день одного преступника, испросила прощеніе для Бернардино Ченчи....
   ....Сорокъ лѣтъ назадъ, передъ римскимъ трибуналомъ возникъ продолжавшійся столѣтія споръ объ имѣніяхъ Ченчи, отобранныхъ въ собственность папы,-- споръ между княземъ Боргезе и графомъ Болоньети Ченчи.

Приложеніе къ журналу "Современникъ", NoNo 1--2, 1863

  
  
  
  
dd>
Ко всем произведениям автора К списку авторов