Стояли первые дни сентября. Солнечно было. Багряными пятнами покрылась лѣсная опушка, и блѣдно голубѣло небо. Усталость кроткая и нѣжная лежала на лицѣ земли. Осины и клены на старомъ погостѣ одѣвались въ затрапезное платье, окончивъ свой лѣтній праздникъ; кусты орѣшника тускнѣли, лохматились, оголялись. Въ прозрачномъ и подвижномъ воздухѣ, въ голубомъ небѣ, плавала серебряная паутина, какъ траурный крепъ по отцвѣтшей жизни.
На гумнахъ за селомъ тупо отбивали трудовой ритмъ цѣпи: разъ, два, три! Разъ, два, три!-- а на погостѣ было тихо, пусто и мертво.
Поповскій домъ стоялъ на старомъ, давно заброшенномъ кладбищѣ. Прямо, за оградой палисадника, криво торчали полусгнившіе кресты и голубцы, и валялись сизыя рѣшетки вокругъ провалившихся могилъ. Въ отдаленномъ углу, надъ оврагомъ, который перерѣзалъ село, стояла каменная бѣлая часовенка; неизвѣстно, кто истлѣлъ подъ нею. Межъ могилъ старчески дремали высокіе клены, осины и рябины. Вдоль изгороди изъ жердей, отдѣлявшей погостъ отъ деревни, тянулась жидкая полоса кустарника, но скоро обрывалась, не сдѣлавъ ни одного угла.
Теперь хоронили на новомъ кладбищѣ, въ трехъ верстахъ отъ деревни, а здѣсь, на забытомъ, истлѣвали скелеты тѣхъ, о комъ никто на селѣ не зналъ и не помнилъ. Оврагъ, примыкавшій къ погосту, размывался въ распутицу полой водой, лѣтомъ, обвѣтриваясь, осыпался, и человѣческія кости, полугнилыя, темныя, вываливались на дно оврага. Мальчишки подбирали черепа, насаживали ихъ на палки и съ заунывнымъ воемъ таскали по деревнѣ.
Въ этотъ ясный день умирающаго лѣта о. Александръ висрвые послѣ похоронъ жены вышелъ изъ дому. Онъ прошелъ погостомъ, не замѣчая кривыхъ крестовъ -- большихъ и маленькихъ, съ поперечинами и безъ нихъ -- и очутился передъ бѣлой часовенкой. Машинально присѣлъ на камень и взглянулъ сознательно передъ собой.
Вездѣ: среди могилъ стараго погоста, на деревьяхъ съ тусклой листвой, на ржавой крышѣ дома, въ ясномъ-ясномъ небѣ, вверху и внизу -- вездѣ была разсѣяна, какъ тонкая пыль, таинственная, неотвратимая смерть.
Долго смотрѣлъ передъ собою о. Александръ. И вотъ, какъ прилетѣвшій издалека вѣтеръ, обняла его жгучая печаль.
Онъ не помнитъ, когда это было: въ такой же ясный день, можетъ быть, весенній, присѣлъ онъ здѣсь по дорогѣ изъ церкви. Также голубѣло небо, и домъ и деревья тонули въ немъ, и тѣ же кресты безсильно никли къ зеленой, изъязиленной могилами землѣ. И помнитъ онъ: въ черномъ провалѣ двери появилась вся бѣлая Наташа. Онъ всталъ, она побѣжала къ нему навстрѣчу.
Встрѣтились на полъ-пути, подъ высокимъ прямымъ крестомъ -- вотъ этимъ. Онъ далъ ей просвиру, она засмѣялась, поцѣловала его руку. И когда подняла лицо, взглянула своими кроткими глазами,-- что-то мимолетное и тревожное отразилось въ нихъ. Это было мгновеніе,-- можетъ быть, открылась передъ нею дверь грядущаго, и лицо отразило обиду ранней смерти -- онъ не понялъ.
Но теперь онъ пережилъ мгновеніе, и сердце его сжалось въ холодной и нѣмой тоскѣ.
Понялъ, что онъ -- одинъ навсегда, безъ надеждъ, безъ иллюзій, безъ красоты. Что половина, а можетъ, и больше, жизни ляжетъ, какъ бѣлый листъ.
Всталъ, пошатываясь, со впалыми отъ тоски глазами, съ обреченной на губахъ улыбкой и шелъ по могиламъ, надъ истлѣвшими гробами, въ неуловимомъ дыханіи мертвыхъ, а въ сердцѣ выростала холодная пустота.
II.
На утро о. Александръ поѣхалъ въ городъ.
Городъ былъ захолустный, тихій, хотя и стоялъ на Волгѣ. Знакомый съ дѣтства, онъ пахнулъ на о. Александра тревожными и сладкими воспоминаніями. Здѣсь провелъ онъ свои школьные годы, сначала въ духовномъ училищѣ, потомъ въ семинаріи. Каждый тупикъ, каждый уголокъ онъ зналъ, какъ комнаты въ своемъ домѣ. Городъ не мѣнялся, застылъ навсегда въ одномъ и томъ же смиренномъ видѣ. Тѣ же широкія улицы, пыльные бульвары, немощеныя окраины, низкіе деревянные дома. Тѣ же вывѣски галантерейныхъ и гастрономическихъ лавокъ, съ тѣми же засѣвшими въ мозгу фамиліями. Даже тротуары не подновились -- деревянные мосточки въ три тесины. Только на главной улицѣ появился кое-гдѣ асфальтъ.
Снявъ номеръ въ знакомой гостиницѣ вблизи базара, о. Александръ умылся, выпилъ чаю, надѣлъ свою парадную коричневую рясу и пошелъ въ архіерейскій домъ.
Архіерей сидѣлъ въ креслѣ посреди комнаты. Это былъ плотный, здоровый старикъ, съ сѣдѣющими волосами и румянымъ тупымъ лицомъ. Маленькіе глазки бѣгали быстро и пытливо.
-- Зачѣмъ пріѣхалъ?-- сказалъ онъ нежиданно-тонкимъ бабьимъ голосомъ.-- На кого паству бросилъ?-- И, не дожидаясь отвѣта, продолжалъ бросать короткіе рѣзкіе вопросы:-- Что у васъ за повадка? За всякой малостью безпокоить епископа? Пустяки, чать? Кляузы?
-- У меня умерла супруга,-- сказалъ о. Александръ.
-- Ты откуда? Не помню,-- перебилъ владыка.-- Изъ Смышляевки будто?
-- Ваше преосвященство!-- воскликнулъ о. Александръ.
Но архіерей отвернулся, лицо его внезапно измѣнилось: тупая строгость исчезла, и сладкая привѣтливость разлилась по лицу, какъ масло.
Въ безшумно открытыхъ дверяхъ показалась высокая женская фигура.
Поклонившись и принявъ небрежное благословеніе, о. Александръ пошелъ къ дверямъ.
Понурившись, не замѣчая встрѣчныхъ, онъ добрался до номера, сбросилъ рясу и сѣлъ на обшарпанный диванъ. Не двигаясь, просидѣлъ онъ до сумерекъ, а когда въ сумерки вошелъ Кузьма, нанятый парень-ямщикъ, о. Александръ сказалъ:
-- Вотъ что, Кузьма. Завтра утромъ выѣдемъ. Пораньше. А пока что...-- порылся въ карманѣ, вытащилъ мелочь.-- Сбѣгай тутъ, купи... вина казеннаго. Да еще тамъ... чего знаешь. Закуски какой.
Ночью, въ запертомъ на ключъ номерѣ, о. Александръ сидѣлъ за столомъ и пилъ водку чайнымъ стаканомъ. Съ непривычки онъ быстро захмѣлѣлъ, и странная -- не то блаженная, не то скорбная усмѣшка кривила его ротъ.
За стѣнкой, въ сосѣднемъ номерѣ, такомъ же оплеванномъ, гнусаво бренчала гитара, и женскій пропойный голосъ равнодушно бубнилъ:
-- Пашка! Какого чорта на самъ-дѣлѣ ломаешься? Пей что ли? Вотъ дамъ по харѣ!...
III.
Церковный домъ въ Мертовщинѣ былъ выстроенъ давно-давно, по плану стараго попа, склоннаго къ патріархальному покою. Въ кирпичномъ подвалѣ, въ землѣ, помѣщалась кухня, похожая на гробъ, и кладовая за толстой желѣзной дверью -- тоже гробъ. Для сношенія съ верхомъ служила винтовая странная лѣсенка. Прямо изъ комнаты-столовой она вела, віясь вокругъ червиваго столба, въ подвалъ-гробъ, когда-то полный сундуковъ съ добромъ, теперь же заваленный тлѣномъ; старыми иконами, ржавымъ желѣзомъ, гнилыми брусьями, битой посудой.
Наверху было семь комнатушекъ -- одна, побольше, зала, остальныя -- клѣтки, въ которыхъ было трудно повернуться. Широкія по-старинному лежанки; узкія двухстворчатыя дверки; низкіе потолки и крошечныя окна. Все -- для старыхъ, медлительныхъ, лѣнивыхъ и сонныхъ людей.
Словно запертый въ какой-то лабиринтъ, засѣлъ въ этомъ домѣ о. Александръ.
Онъ началъ пить.
Днемъ лѣниво бродилъ по мертвымъ пустымъ угламъ, а когда темнѣло, и Агаша, кривая вѣковуша-бобылка, закрывала дубовыя ставни, онъ зажигалъ огонь, затворялся въ залѣ и шагалъ отъ стѣны къ стѣнѣ.
Сначала, пока не затихли смутные шорохи деревни, онъ былъ спокоенъ -- думалъ и шагалъ. Но проходилъ часъ, другой. Сонная тишина обнимала погостъ, заползала во всѣ углы, сгущалась въ старомъ домѣ въ непроницаемый мертвый студень. И тогда изъ угловъ и переходовъ, изъ пыльныхъ щелей и закоулковъ вылѣзали ночные страхи, медленно ползли, опутывали тѣло липкой паутиной. Были они маленькіе, домашніе, но ихъ было много, такъ много, что, повалившись всей кучей, они могли задушить.
И, шагая отъ стѣны къ стѣнѣ, о. Александръ все чаще озирался вокругъ, тревожнѣе становились движенія, порывистѣй повороты при встрѣчѣ съ тупой стѣной. Онъ уже бѣгалъ, а не ходилъ, странно поднимая ноги, какъ будто бы полъ былъ раскаленой плитой, а ноги босыми. И руки прыгали, не зная, куда имъ спрятаться: то висли внизъ, то забѣгали за спину, то перескакивали впередъ, къ груди.
Такъ проходили мертвыя минуты, сотканныя изъ мелкихъ блѣдныхъ ужасовъ -- паутинъ и казалось, что комната -- больничная палата, а о. Александръ -- безумный.
Забившись въ уголъ, откуда видны двери, о. Александръ сжимается и деревянной, непослушной рукой чертитъ въ воздухѣ мелкіе кривые крестики. Потомъ порывисто наливаетъ водку въ чайный стаканъ и выпиваетъ залпомъ.
Теперь не страшно. Страхи уползли въ углы и щели, и имъ на смѣну пришла печаль.
Взявъ лампу въ руки, шатаясь, о. Александръ проходитъ въ комнату Наташи, садится у стола передъ машинкой, цѣлуетъ ее и плачетъ. И, рыдая, онъ роется въ ящикѣ стола, въ комодѣ, вынимаетъ вещи покойной и прижимаетъ къ груди. Стоитъ на колѣняхъ, пьяный отъ водки и тоски, дикій и безумный, и зоветъ:
-- Наташа! Наташа!
Опять порывисто роется въ тряпкахъ, натыкается на старую пуговку, на выцвѣтшую ленточку, на клочекъ бумажки съ записью покупокъ и, рыдая въ смертельной жалости, въ смертельной любви къ этой бумажкѣ, къ ленточкѣ, къ пуговкѣ, шепчетъ:
-- Милая! Голубка моя! Святая!
Клубится тучами небо, сѣетъ мракъ и дождь, яростный вѣтеръ визжитъ въ трубѣ, тлѣетъ въ могилѣ то, что было счастьемъ и красотой, а пьяный косматый человѣкъ прижимаетъ къ груди старую ленточку, заношенный пыльный лоскутокъ -- свое сердце.
IV.
Ниже и ниже падалъ о. Александръ. Проснувшись утромъ, онъ готовъ былъ тотчасъ умереть,-- такъ мрачно было, нудно, стыдно, страшно. Запойная тоска все глубже всасывалась въ сердце, все крѣпче опутывала мозгъ. Обросилъ себя совсѣмъ. Почти не мылся, не перемѣнялъ бѣлья, не расчёсывалъ длинныхъ волосъ. Запустѣніе было и въ домѣ и на дворѣ.
Требы исправлялись кое-какъ, только бы отдѣлаться, остаться поскорѣе одному. Люди раздражали, мучили. Голоса представлялись криками, лица -- наглыми, насмѣшливыми.
Никто не пріѣзжалъ, никто не приходилъ. Только ночью посѣщали гости -- дикія видѣнія отравленнаго водкой мозга.
Проснувшись однажды, о. Александръ открылъ глаза. Мракъ чернымъ ужасомъ швырнулъ ему въ лицо. Приподнявшись, смотрѣлъ о. Александръ. Пасть мрака раскрывалась шире, и коченѣло тѣло подъ его дыханіемъ. Онъ зналъ,-- еще мгновеніе этой черной безликой тишины, и онъ сойдетъ съ ума, завоетъ собакой, будетъ ползать на брюхѣ и лизать грязный полъ.
И когда во тьмѣ смутно заколыхалась сѣрая фигура, о. Александръ вздохнулъ съ облегченіемъ. Это было легче, чѣмъ голый мракъ.
Напряженно застывшій на диванѣ, съ подвернутой неловко ногой, съ руками, вцѣпившимися въ локотникъ, о. Александръ смотрѣлъ и ждалъ.
И вотъ фигура ожила, двинулась и, ясная въ черной тьмѣ, сѣла по-турецки на полъ. Это былъ маленькій бритый старичекъ. Сморщенное зеленоватое личико, показалось о. Александру знакомымъ. Гдѣ-то, когда-то, онъ видѣлъ этого старичка.
Онъ поматывалъ лысой головой, жмурился и ухмылялся. Улыбка была отвратительной. Голый черепъ походилъ на дыню, а глазки -- на воспаленныя язвы. Ротъ скривился, а костлявыя руки прыгали по невидимой клавіатурѣ. Какъ будто старичекъ игралъ веселый вальсъ.
И вдругъ о. Александръ вспомнилъ, гдѣ видѣлъ старичка. Однажды въ семинаріи, оставшись на святки въ корпусѣ, онъ зашелъ съ товарищами въ пивную. Выпили и попали въ дома. О. Александръ противился -- ни разу тамъ не бывалъ -- но товарищи затащили.
Въ грязноватой залѣ съ кабацкими столиками вдоль стѣнъ, съ размалеванными, испитыми женщинами, стоялъ рояль. За роялемъ сидѣлъ старичекъ, маленькій, лысый, сморщенный, какъ сухой дождевикъ, и наигрывалъ вальсъ "Клико".
Теперь передъ нимъ сидѣлъ тотъ самый таперъ и наигрывалъ неслышный вальсъ.
-- Ты... зачѣмъ?-- нелѣпо сказалъ о. Александръ.
Но при первомъ хрипломъ слогѣ, сорвавшемся съ губъ, призракъ исчезъ. Исчезъ внезапно. И тотчасъ тихая, нѣжная, знакомая до муки, пронеслась во мракѣ женская тѣнь.
-- Наташа!-- возвалъ о. Александръ.
Но ея уже не было. Опять сидѣлъ на полу старичекъ и наигрывалъ на невидимой клавіатурѣ.
-- Прочь!-- дико крикнулъ о. Александръ.
Старичекъ послушно пропалъ:
На утро, умываясь, о. Александръ взглянулъ въ маленькое зеркало, висѣвшее надъ умывальникомъ, и увидѣлъ, что волосы его уже сѣдѣютъ.
V.
Пришелъ великій постъ. Снѣгъ началъ осѣдать, синѣть, выкидывать наружу черныя, бурыя пятна. Побѣжали первые робкіе ручьи. Проглядывало, пригрѣвало солнце. Пахло по весеннему -- свѣжо и крѣпко.
День о. Александръ перемогался. Церковныя службы заполнили досугъ, повѣяли дѣтскимъ, давнишнимъ, милымъ. И только ночью, запираясь въ своемъ гробу, отдавался о. Александръ своей властительной страсти. Это сдѣлалось правильнымъ, вошло въ границы, и не было уже бурныхъ взрывовъ печали.
Аккуратно онъ выпивалъ полбутылку водки, растягивая на три часа, ложился на диванъ, съ притупленными чувствами -- безъ страха, безъ надеждъ, безъ сожалѣній, слѣпой, глухой и нѣмой. Сонъ приходилъ тотчасъ, наваливаясь камнемъ и держалъ цѣпко, до разсвѣта. А утромъ -- заутреня, часы, исповѣдники шли другъ за другомъ вереницей и не давали мыслямъ растекаться по чернымъ ущельямъ воспоминаній.
Въ великій четвергъ о. Александръ получилъ письмо. Со времени смерти жены, это случилось въ первый разъ. Родныхъ, кромѣ тестя, отца покойной Наташи, у него не было, а съ товарищами переписки не заводилъ. Получать писемъ было неоткуда.
И когда мужикъ принесъ изъ волостного узенькій штемпельный конвертъ, о. Александръ удивился: кто еще помнитъ о немъ на свѣтѣ?
Спѣшу увѣдомить васъ, что папочка мой скончался, и я осталась на свѣтѣ одна. Нынѣшней весной я кончу епархіальное училище и буду проситься въ учительницы въ сельскую школу. Очень мнѣ было горько потерять сестрицу Наташу и вотъ опять новое горе.
Папочка послѣднее время все хворалъ, и я иногда думала о его смерти. Но все-таки это меня такъ поразило, что я не знаю ужъ, какъ осталась жива.
Передъ кончиной онъ позвалъ меня и сказалъ: Напиши, Таня, батюшкѣ Александру Ивановичу, онъ тебѣ поможетъ. Вотъ я и написала. А только я скажу, помогать мнѣ не надо, потому что въ училищѣ я на казенномъ, и у меня все готовое, а когда кончу курсъ, мнѣ дадутъ платье, одѣяло, чулки и ботинки. У насъ даютъ всѣмъ, кто на казенномъ учится.
Остаюсь извѣстная вамъ Таня Рождественская".
О. Александръ прочиталъ письмо, подумалъ и прочиталъ еще. Вспомнилъ тоненькую дѣвочку въ коричневомъ казенномъ платьицѣ, съ бѣлымъ фартучкомъ, съ длинной, темной косой и сѣрыми спокойными глазами. Вспомнилъ, какъ она дѣлала книксенъ и какъ покраснѣла до ушей, когда онъ подарилъ ей трехрублевыя сережки. Вспомнилъ ея застѣнчивую улыбку и дѣтскую прелесть угловатыхъ движеній -- и улыбнулся.
И сразу, тайными, неуловимыми путями проникла ему въ сердце отступившая было радость жизни. Выпрямился о. Александръ. Взглянулъ вокругъ и точно впервые увидѣлъ, что міръ -- большой, что есть въ немъ солнце, тепло и красота, и что зимы ужъ нѣтъ, и прилетѣли жаворонки.
И когда стемнѣло, о. Александръ поступилъ необыкновенно. Вмѣсто графина съ водкой, онъ поставилъ на столъ чернильницу, взялъ бумагу и сѣлъ писать письмо.
Въ письмѣ онъ утѣшалъ свояченицу и пригласилъ погостить въ Мертовщинѣ, пока не найдется учительское мѣсто.
А кончивъ письмо, надѣлъ шапку, вышелъ на погостъ и долго ходилъ по тропкѣ взадъ-впередъ.
Лунная была ночь, свѣтлая. Рѣзко бѣлѣлись высеребренные мѣсяцемъ кресты, а тѣни отъ нихъ, были вычерчены тушью.
И хотя еще мелькали межъ крестовъ привычные, мрачные призраки, но о. Александръ не обращалъ на нихъ никакого вниманія. Властная весна вливалась въ него пахучими волнами.
VI.
Въ палисадникѣ цвѣлъ жасминъ, когда пріѣхала въ Мертовщино Таня.
Вечера были теплые, душистые, нѣжные. Долго румянились стыдливыя зори, и въ прозрачномъ воздухѣ четко чертились черные кресты.
О. Александръ сидѣлъ на террасѣ, поджидая гостью. Онъ издали узналъ свой тарантасикъ, который лѣниво тащила старая сивая кобыла Кузьмы. На фонѣ вечерней нѣжной зари, какъ вырѣзанная изъ картона, чеканилась стройная дѣвичья фигурка.
О. Александръ вскочилъ и безотчетно, радостно засуетился.
Такъ и было, какъ онъ представлялъ. Казенное коричневое платье, черный фартукъ и сѣренькій платокъ на темной, гладкой головкѣ, повязанный по-бабьему. Лицо запыленное, смѣшное, милое, съ сѣрыми спокойными глазами.
-- Кузьма! Тащи багажъ!-- весело крикнулъ о. Александръ.-- Ну и багажъ у тебя, Таничка! Поди, одному-то не снести?
Черезъ полчаса сидѣли за столомъ. Таня, умытая съ дороги, раскраснѣвшаяся, загорѣлая за-день, держала себя на первый разъ, какъ гостья. Принимала чашку изъ рукъ о. Александра, благодарила.
-- Сливокъ-то лей, Таничка! Сливки у меня свои,-- угощалъ о. Александръ.
Говорили о близкомъ -- недавнемъ: объ экзаменахъ, о похвальномъ листѣ, о прощаньѣ съ подругами, о владыкѣ, у котораго для кончившихъ епархіалокъ былъ устроенъ чай, о дорогѣ. О дальнемъ -- о грустномъ не обронили ни слова.
И только позже, когда о. Александръ показывалъ Танѣ домъ, онъ коротко сказалъ, указывая на комнату жены:
-- Здѣсь сиживала. Работала.
При свѣтѣ лампы прибранная комната смотрѣла весело, и швейная машинка на столѣ блестѣла полированными частями.
-- Какую выбираешь?-- спросилъ о комнатѣ о. Александръ,-- Всѣ твои, цѣлыхъ три. Гдѣ больше нравится, тамъ и селись.
Ничто въ этой дѣвочкѣ не напоминало ему Наташи. Вся -- новая, вся -- своя, она совсѣмъ не походила на сестру. У той были свѣтлые блестящіе волосы и темные грустные глаза; тонкія черты лица и невысокая, слабая грудь. Та была хрупкая красавица.
Эта совсѣмъ въ иномъ родѣ. Эта пышетъ здоровьемъ. У этой темные роскошные волосы и дѣтское личико съ неправильными, крупными чертами. Таня далеко не красавица. Но что-то своеобразно-милое, дѣтски-нѣжное, простое и привѣтливое было у ней во всемъ; въ большихъ сѣрыхъ глазахъ, въ чистой линіи круглаго подбородка и маленькаго рта, въ сильной, но трогательно-нѣжной подъ глухимъ коричневымъ платьемъ, шестнадцатилѣтней, первоцвѣтной груди. И въ движеніяхъ Тани, когда-то несуразно-угловатыхъ, теперь явилась естественная, незаученная грація и мягкость.
Она обернулась къ нему и, взглянувъ опечаленными глазами, отвѣтила:
-- Здѣсь устроюсь.
-- Здѣсь?
-- Да.
Еще что-то сказалось взглядами -- что-то теплое и печальное.
За ужиномъ болтали.
Полусѣдой, сутулый, съ рѣзкими вокругъ рта морщинами, о. Александръ велъ себя точно школьникъ, выпущенный на свободу: шутилъ, насмѣшничалъ, смѣялся. Заразилъ веселостью и гостью. У нея была манера: откинуться на спинку стула, закинуть голову и хохотать съ закрытыми глазами.
Послѣ ужина разошлись. Таня затворилась въ своей комнатѣ въ отдаленномъ углу дома, о. Александръ остался въ залѣ. Онъ всталъ у кіота, гдѣ горѣла лампадка, и долго, радостно и умиленно, въ сумракѣ нѣжномъ, читалъ вечернее правило: была суббота.
Кончивъ, ушелъ въ свой кабинетикъ рядомъ съ залой, сѣлъ на кушетку, замѣнявшую кровать и, не раздѣваясь, не двигаясь, съ застывшей улыбкой радости просидѣлъ въ темнотѣ до разсвѣта.
VII.
Таня стала хозяйничать. Съ инстинктивной врожденной ловкостью она разомъ освоилась въ домѣ, и казалось, будто живетъ она здѣсь давно и будто домъ никогда не терялъ теплаго женскаго уюта. Все было чисто, у мѣста, прибрано. Появились цвѣты, чистая скатерть, бѣлоснѣжныя занавѣски. Въ настежь распахнутыя окна вливался пахучій воздухъ, жаркое солнечное золото, и послѣдніе слѣды замогильныхъ гостей были унесены свѣжимъ вѣтромъ, выжжены горячими лучами.
Съ тихой и безотчетной радостью слѣдилъ о. Александръ за Таней. Все въ этой дѣвушкѣ было для него какъ пѣсня, каждый взглядъ и каждое движеніе рождали въ его сердцѣ трепетную нѣжность. Ничто не оскорбляло глазъ, все представлялось чистымъ и прекраснымъ: убиралась ли дѣвушка въ комнатахъ, сидѣла ли за швейной машинкой, или, присѣвъ, разглядывала въ палисадникѣ цвѣты.
И гдѣ бы ни былъ о. Александръ -- въ церкви ли, въ избѣ ли умирающаго, надъ свѣжей ли могилой на кладбищѣ,-- вездѣ ему сопутствовала, не отступая ни на шагъ, тихая, солнечная радость.
Возвращаясь домой, онъ ускорялъ шаги, зная, что его встрѣтитъ жизнь: веселый взглядъ, привѣтливая улыбка, нѣжныя движенія маленькихъ, ловкихъ рукъ.
И сномъ казалась прошедшая зима, бредомъ -- пьяное одиночество, и уже не вѣрилось, что когда-то хотѣлось отъ тоски и ужаса биться о стѣну головой.
Она наполняла весь домъ, всѣ уголки его, всѣ вещи и предметы, и, мертвый доселѣ, теперь онъ жилъ ея весенней жизнью, звенѣлъ ея смѣхомъ, улыбался ея улыбками, цвѣлъ ея чистымъ, юнымъ, благоухающимъ дѣвственнымъ тѣломъ.
VIII.
Незамѣтно пролетѣло лѣто. День за днемъ, въ солнечномъ сіяніи, въ зеленомъ сумракѣ погоста, въ радостно-ясномъ общеніи съ милой дѣвушкой кружился о. Александръ, какъ въ свѣтломъ праздникѣ.
Отцвѣли въ палисадникѣ красные маки, посѣянные Таней,-- любила она алый макъ, символъ горячей жизни. Созрѣли груши на старомъ корявомъ деревѣ и яблоки на одинокой яблонѣ у террасы. Но еще пышно расцвѣтали астры на круглой клумбѣ.
А въ воздухѣ вѣяло осенью. Неуловимо-тонкой свѣжестью дышало синее небо, и листва багровѣла, желтѣла, тускнѣла. На поляхъ выстроились копны, цѣпы заиграли на гумнахъ. На зоряхъ потянулись треугольники журавлей. Мелькающей черной ниткой проносились они высоко-высоко надъ деревней и долго маячили, пока не тонули въ лазури.
Грустью дохнула земля.
И примолкла Таня. Отчего-то потеряла рѣзвость, поблѣднѣла, смотритъ скучно. Не поетъ, не прыгаетъ козой. Бродитъ тихо по дому, хозяйничаетъ, но живости нѣтъ и слѣда. Часто опускаетъ руки, думаетъ о чемъ-то, смотритъ разсѣянно въ окно.
Въ окнахъ -- кресты. Только одинъ -- высокій -- стоитъ невозмутимо прямо, остальные же -- поменьше и совсѣмъ маленькіе -- безпомощно падаютъ, падаютъ и не могутъ упасть. Склонились, будто слушаютъ невнятный шопотъ могилъ.
Тишина.
И о. Александръ измѣнился. Незамѣтно, лукаво, неизвѣстно когда и какъ, впилась въ ясность его чувства острая игла желанія. Видѣлъ Таню, любовался ея движеніями, переливами молодого тѣла, и не было прежней тишины.
Мучила по ночамъ безсонница. Наваливались жаркія мечты, пеленали тѣло, вязали его желѣзными цѣпями и терзали. Черныя стояли ночи, длинныя, тяжкія. Въ горячей истомѣ прислушивался къ чему-то о. Александръ. Но звуковъ не было. Только кровь неугомонно билась, звенѣла, шумѣла, о чемъ-то настойчиво нашептывала въ уши.
Дрожа, задыхаясь, подымался о. Александръ и, медленно переступая, замирая на каждомъ шагу, онъ крался къ дверямъ Тани. Здѣсь останавливался, слушалъ.
И въ безуміи нѣжности, въ затопляющей сознаніе любви, склонялся и цѣловалъ порогъ.
И снова ворочался на узкомъ своемъ ложѣ, звалъ сонъ, молился и клялъ свою кровь, но кровь и въ дремѣ лѣпила пламенные вихри.
Видѣлось въ знойномъ кошмарѣ: отворяется дверь и входитъ она. Вся бѣлая, нѣжная, безумная отъ любви къ нему.
Онъ не знаетъ, жена ли Наташа или дѣвочка Таня передъ нимъ, и знать не хочетъ. Все равно: и та и эта -- одна.
И просыпался, одержимый страстью, сладкой и мучительной.
IX.
Выпалъ снѣгъ. Установился санный путь. О. Александръ съѣздилъ въ городъ, вернулся съ доверху набитыми санями.
-- Вотъ тебѣ, не скучай!-- повторялъ о. Александръ, заваливая вещами столъ.-- Вотъ еще. А вотъ и еще...
Таня не находила словъ. Отъ стыда хотѣла убѣжать. Только вздыхала сокрушенно, смотря на нежданное богатство.
Черезъ день привезли піанино -- тяжелый черный ящикъ съ тугими костяными клавишами, а черезъ двѣ недѣли пришла первая партія газетъ и журналовъ.
Теперь проводили вечера за чтеніемъ. Таня сидѣла у стола подъ лампой, о. Александръ въ тѣни на диванѣ. Онъ слушалъ.
Можетъ быть, онъ слушалъ только музыку голоса, не вникая въ смыслъ словъ. Можетъ быть, онъ видѣлъ только бѣлое личико, освѣщенное, лампой, склоненное надъ книгой, движенія милыхъ губъ и взмахи длинныхъ рѣсницъ. И въ этомъ, можетъ быть, находилъ больше смысла и красоты, чѣмъ въ звонкихъ книжныхъ періодахъ.
Таня поднимала глаза и видѣла неподвижный взглядъ, прикованный къ ея лицу. Изъ зеленаго сумрака, прорѣзая его, шелъ къ ней этотъ взглядъ и что-то упорно и страстно твердилъ.
Неловко дѣлалось Танѣ, опускала вѣки, читала.
Потомъ садилась за піанино поиграть. Играла Таня маленькія дѣтскія пьески. Иногда вполголоса подпѣвала.
А тотъ же неподвижный взглядъ не отрывался отъ нея, прикованный невидимой цѣпью.
-- Александръ Ивановичъ!-- неожиданно произносила Таня.!
И взглядъ испуганно отскакивалъ и виновато бѣгалъ кругомъ.
Шевелилась неподвижная фигура, и черныя каменныя складки ломались. Лицо въ сумракѣ выступало яснѣе, и длинные сѣрые волосы падали изъ-за плечъ на грудь.
-- Что, Танюша?-- звучало глухо изъ зеленаго сумрака.
-- Нравится вамъ?
-- А?.. Да, да. Очень нравится, очень. Сыграй еще.
И опять -- неподвижный взглядъ, прикованный къ нѣжной фигурѣ.
Такъ медленно тянулись томительные вечера.
Чувствовалъ о. Александръ, что скоро его жизнь измѣнится. Ничего не случилось, все было старое, милое, привычное, но сердце, напитанное ядомъ нѣжности, чуяло близкій конецъ и знало,-- жизнь обманетъ еще разъ. И обманъ тотъ будетъ послѣднимъ.
X.
Это случилось въ концѣ рождественской недѣли. Утромъ морознаго бѣлаго дня о. Александру принесли изъ волостного пакетъ. Полагая, что пакетъ отъ благочиннаго, не взглянувъ на адресъ, о. Александръ разорвалъ конвертъ и пробѣжалъ письмо. И тотчасъ онъ весь потускнѣлъ, съежился, и жалкая безнадежная улыбка застыла на его лицѣ.
Прошла минута. О. Александръ поднялся и нерѣшительной, разслабленной походкой прошелъ къ Таниной комнатѣ. У дверей остановился и окликнулъ. Таня отозвалась. О. Александръ переступилъ порогъ.
-- А я еще не умывалась,-- сказала Таня съ виноватой улыбкой. Она только что встала, сонная нѣга еще лежала на ея личикѣ, и глаза неувѣренно жмурились на свѣтъ.
-- Что это вы получили?-- добавила она, замѣтивъ въ рукахъ о. Александра бумагу.-- Письмо?
-- Это тебѣ,-- отвѣтилъ о. Александръ. Онъ смотрѣлъ укоризненно.-- Нехорошо, Танюша, нехорошо. Почему ничего мнѣ не сказала? Зачѣмъ тайны?
-- Тайны?-- удивилась Таня, широко раскрывая милые глаза.-- Какія тайны?
-- А вотъ видишь, бумага тебѣ. Назначеніе въ Куракинскую школу.
-- Да что вы!-- вскрикнула Таня. И, выхвативъ изъ рукъ о. Александра бумагу, она жадно начала читать.
А о. Александръ стоялъ, смотрѣлъ на Таню и криво улыбался. Радость Тани была для него тоской.
-- Рада, небось?-- повторилъ съ трудомъ о. Александръ.
Таня вспыхнула, и глаза у ней засвѣтились влажнымъ сіяніемъ.
-- А еще бы! Вѣдь это же счастье! Я и думать забыла. Не ждала ужъ. Да еще въ Куракинѣ! Ну, право, счастье!
-- Счастье?-- повторилъ о. Александръ. Онъ продолжалъ улыбаться странной, чужой улыбкой. Чѣмъ больше радовалась Таня, тѣмъ ярче разгоралась въ его сердцѣ боль.
-- Завтра!-- опять глухо повторилъ о. Александръ.
-- Обязательно!-- протянула Таня и взглянула ему въ лицо.
Румянецъ сбѣжалъ съ ея лица, и глаза потухли. Что-то поняла. Примолкла.
Страшная, тихая минута медленно пронеслась. И души безъ словъ сказали другъ другу то, что не сказалъ языкъ.
-- Куда торопишься?-- выговорилъ о. Александръ.
Таня вздохнула и не отвѣтила.
-- Ну, Богъ съ тобой!-- отвернувшись, прошепталъ о. Александръ.
По блѣдному личику дѣвушки что-то скользнуло нѣжнымъ и печальнымъ призракомъ. Губы дрогнули и поднялась рука.
Но о. Александръ уже былъ за дверями.
Накинувъ рясу, онъ вышелъ изъ дому.
Шелъ межъ могилъ, проваливаясь по колѣно, шелъ полемъ, какъ большой могилой, покрытой снѣгомъ, какъ каменной плитой.
Надъ нимъ голубѣло холодное небо, внизу сіяли цѣломудренно снѣга, а онъ шагалъ и не видѣлъ ни земли, ни неба.
Ничего не было нигдѣ, была только смертная тоска, пожравшая все, что въ мірѣ, и остывшая черной глыбой въ немъ.
XI.
Бѣлые сугробы обступили угрюмый домъ. Одна сиротливая тропка вьется отъ дверей по мертвому погосту. По ночамъ закрыты ставни, но сквозь щелки ихъ сочится свѣтъ. Мечутся въ блѣдномъ свѣтѣ рои снѣжныхъ хлопьевъ, маленькихъ, испуганныхъ, бездомныхъ. Воютъ февральскія мятели, съ воемъ бросаются на старый домъ и, разбиваясь о его стѣны, насквозь пропитанныя человѣческой тоской, ползаютъ и плачутъ безутѣшно.
А въ домѣ мертвый неподвижный свѣтъ и ночная, окаменѣвшая тишина.
Сѣдой, сутулый, съ темнымъ отекшимъ лицомъ и безумными глазами, о. Александръ безшумно кружитъ вокругъ стола, помахивая правой рукой. Онъ отпѣваетъ о. Александра.
Два ихъ стало -- отцовъ Кандалинскихъ. Одинъ -- дрожащій, грязный, пьяный и безумный -- живой. Другой -- неподвижный, прибранный, обряженный, съ закрытыми глазами -- мертвый. Онъ лежитъ въ бѣломъ гробу, накрытъ золотой парчей, и на груди у него крестъ и евангеліе.
И о. Александръ отпѣваетъ новопреставленнаго пресвитера Александра.
И тишину безумную вдругъ рѣжетъ безумный и хриплый вой:
Со свя-ты-ми у-по-ко-о-й...
Поетъ о. Александръ, помахивая невидимымъ кадиломъ.
А мятели подпѣваютъ ему надрывистымъ, заунывнымъ рыданьемъ.
И мертвые съ погоста, услышавъ послѣднюю земную пѣснь и радуясь ей -- родной, подымаются гуськомъ по винтовушкѣ и тихо обступаютъ гробъ.
Стоятъ нѣмые. Строгимъ взоромъ обводитъ кругъ снѣжныхъ савановъ о. Александръ и подымаетъ руку.
И могильно-торжественнымъ воплемъ несется:
Святый Боже,
Святый, крѣпкій...
И вдругъ опускаетъ руки о. Александръ и обрываетъ пѣснь. На минуту вернувшееся сознаніе замораживаетъ ужасомъ мозгъ его, и очеловѣчившійся взглядъ, бѣгая, ищетъ спасенія.
Въ дальней комнатѣ дома еще живетъ, догорая, прекрасный и свѣтлый призракъ.
Чудится, сидитъ тамъ у стола за швейной машинкой дѣвушка. У нея большіе дѣтскіе глаза, маленькія ловкія руки и нѣжная первоцвѣтная грудь.
-- Таня!-- тихо кличетъ о. Александръ.
И въ смертной тоскѣ, въ послѣдней судорогѣ погребеннаго заживо и въ гробу очнувшагося, ждетъ онъ отклика.
Но нѣтъ отвѣта. Нѣтъ тамъ дѣвушки.
Проходитъ свѣтлая минута, и опять мракъ безумія заполоняетъ мозгъ.