Активный деятель большевистской партии в Сибири почти с момента ее зарождения, участник гражданской войны, Феоктист Березовский известен также как один из зачинателей советской литературы.
Феоктист Алексеевич родился в Омске 1(13) января 1877 года в семье солдата, погибшего в русско-турецкую войну. Воспитывался он у деда-плотника С. П. Березовского, на руках которого после ранней смерти матери будущего писателя осталась семья в девять человек. Бедственное положение большой семьи заставило Феоктиста Алексеевича очень рано пойти на работу по найму. С шести лет -- на спичечную фабрику, с семи -- в батраки к богатым крестьянам и казакам, с двенадцати -- в военную типографию сначала чернорабочим, потом наборщиком. Лишь урывками учился он в школе и успел окончить только четыре класса. Обладая хорошим голосом и слухом, он долгое время пел в церковном хоре. Об этом периоде жизни Феоктист Алексеевич писал в очерках "Таежные застрельщики":
"Как и всякий рабочий того времени, я был человеком верующим, напичкан рабским христианским учением и всякой чертовщиной, почитал царя и любил церковь.
Но шатания по разным работам, столкновения с разными людьми и жестокая эксплуатация нашего брата -- рабочего предпринимателями и хозяевами рано заставили меня присмотреться к окружающему миру. И рано я увидел ту вопиющую несправедливость, которая окутывала этот мир. Я увидел, что одни грабили и угнетали, пользовались властью и благами жизни, жирели, пьянствовали, другие изнемогали от непосильного труда, умирали от голода и от болезней, не имели никаких прав и тоже пьянствовали. Мне казалось, что просвета в этом мире нет никакого".
Таков был внутренний мир восемнадцатилетнего рабочего, когда он поступил учеником на железнодорожный телеграф, а через полгода был зачислен телеграфистом и довольно быстро стал продвигаться по службе -- от рядового телеграфиста до помощника начальника станции и начальника разъезда, то есть надел мундир "со светлыми пуговицами". Но это не отдалило бывшего рабочего паренька от рабочих, а неприглядные стороны начальственных нравов при постройке сибирской дороги и в первые годы ее работы приоткрылись для него во всей их наготе.
"В 1889 году, -- рассказывал впоследствии Феоктист Алексеевич, -- на станции Убинской у меня произошло первое столкновение с жандармами: сначала с жандармским унтером, а потом с жандармским ротмистром, которого я страстно обличал перед пассажирским поездом в произволе и в укрывательстве железнодорожных воров и взяточников".
Два месяца после этого "таскали" Ф. Березовского по допросам и, выяснив, что он ни с кем не связан, оставили на службе, отдав его, однако, под надзор полиции как политически неблагонадежного. Но Феоктист Алексеевич свои обличения высокопоставленных казнокрадов и взяточников не прекращал, и тогда его "турнули" куда подальше -- на глухой таежный разъезд Шетик в 18 верстах от станции Зима (Восточная Сибирь).
В 1904 году Ф. Березовский вступает в Зиминскую организацию РСДРП и вскоре становится одним из ее руководителей. В октябре 1905 года он активно участвует в политической стачке на сибирской железной дороге, выбирается председателем революционно-стачечного комитета, полностью захватившего власть на участках Зима -- Тулун, Зима -- Половина. Служба движения, железнодорожная касса и руководство всей жизнью на этом участке находились в руках стачечного комитета в течение трех месяцев. Это была одна из славных страниц борьбы рабочего класса Сибири в ходе революции 1905 года.
В начале 1906 года, когда силой оружия революционное движение в Сибири было подавлено, Ф. Березовского заключили в Александровский централ, где он просидел около двух лет, а затем выслали по месту постоянной прописки. С тех пор Ф. Березовский постоянно ведет подпольную работу в Томске и в Омске, служит бухгалтером в частных учреждениях, так как в государственные его уже не допускали.
В 1916 году Ф. Березовский работает в качестве полевого контролера в Земском Союзе городов на турецком фронте. Здесь его и застает Февральская революция 1917 года. На фронте Ф. Березовского избирают членом Совета солдатских депутатов, а через некоторое время председателем Закавказского земского Союза. Этот период жизни им подробно изображен в "Отрывках из блокнота" -- "Февральское мифотворчество" (1919). Это рассказ о том, как мужественно и убежденно действовали большевики в дни Февральской революции на турецком фронте, как разъясняли они смысл происшедших событий солдатам, от которых командование долго и злостно скрывало отречение царя от престола и образование Временного правительства.
Весной 1918 года Ф. Березовский приехал в Омск. Чехословацкий мятеж заставил его перейти на полулегальное положение. В августе Феоктист Алексеевич был арестован белогвардейским правительством, а в декабре освобожден восставшими рабочими. Куломзинское восстание было зверски разгромлено, а Ф. Березовский в течение всего времени диктаторской власти Колчака скрывался от колчаковской охранки. О пребывании в Омской тюрьме, об освобождении из нее и о последовавших мытарствах он написал воспоминания "В плену" ("Сибирские огни", 1935, No 5).
После разгрома Колчака Феоктист Алексеевич много и энергично работает по восстановлению Советской власти в Сибири: замгубпродкомиссара в Омске, председатель Новониколаевского Уисполкома, председатель Енисейского губисполкома, редактор газет "Красноярский рабочий", "Советская Сибирь". В 1921 году вместе с группой новосибирских литераторов во главе с Емельяном Ярославским участвует в организации журнала "Сибирские огни".
Выступать в печати Ф. Березовский начал с 1900 года (рассказ "Никудышный" в омской газете "Степной край", начинавший серию зарисовок "Картинки из серенькой жизни"). С этого времени он и стал почти постоянным сотрудником многих сибирских газет: "Восточное обозрение", "Железнодорожник", "Сибирская жизнь", "Вестник Сибири", "Омский вестник" и другие. Первое значительное художественное произведение -- рассказ "Стрелочник Гранкин" опубликовано в "Первом литературном сборнике сибиряков" (Томск, 1906).
Начиная с 1903 года, в газете "Восточное обозрение" появилось несколько зарисовок Ф. Березовского из быта железнодорожных рабочих. Публикация рассказа о стрелочнике в сборнике периода революции 1905 года была весьма знаменательной и необходимой. Рассказ затрагивал актуальнейшую в те дни тему: пробуждение революционного сознания у сибирских рабочих.
В канун революции выступления рабочих в Сибири учащались из года в год. Все настойчивей экономические требования рабочих перерастали в политические.
Подчеркнутый биографизм рассказа -- не искусственный прием, а отражение действительного события в жизни автора, та самая встреча с необычным фактом, с ярким человеком, заставившая взяться за перо, задуматься.
Теперь нашему литературоведению стало более или менее известно, с каким пристальным вниманием многие сибирские газеты следили за творчеством М. Горького. В них довольно часто рецензировались его произведения, нередко перепечатывались его новые публицистические и художественные выступления; о книгах М. Горького говорилось в обзорах литературы и общественной жизни страны. В Сибири почти одновременно с Москвой и Петербургом ставились пьесы -- "Мещане", "На дне", "Дети солнца", инсценировки романа "Фома Гордеев" и другие. Революция 1905 года лишь усилила интерес к М. Горькому самых широких кругов сибирской общественности. В России упрочнялась социалистическая культура, в русской литературе зарождался метод социалистического реализма.
Появление в 1906 году рассказа "Стрелочник Гранкин" не было случайным и имело для литературы Сибири принципиальное значение. В центре внимания автора оказался рабочий-стрелочник, человек думающий, смелый, протестующий. Поначалу кажется, что он всего лишь одинокий правдоискатель, выступающий против произвола железнодорожной администрации, обличающий воров и взяточников. Рассказчик полон расположения к нему, чуть-чуть добродушно подтрунивает над ним, над его донкихотством, над его наивной верой в необоримую силу громко при всех произнесенного обличительного слова. "В этой маленькой серенькой фигурке, -- обобщает он, -- с уморительно трепыхавшейся бороденкой, оказалась большая душа, протестующая против всякого вида неправды". Но чем дальше развиваются горькие события жизни Гранкина, тем яснее становится классовая сущность его протеста. Его уже перевели со станции в другое место за очередной конфликт с начальством, моральная победа на его стороне, и можно проститься со всеми по-хорошему. Однако на предложение такого рода он, "тряхнув бороденкой, с гневными нотками в голосе ответил:
-- Нет, не стоит! Все едино... С этим примиришься, там другие будут такие же. Они нам враги! И примиримся мы с ними только тогда... когда сломим их!"
Здесь не только осознание своего человеческого достоинства, но и своих классовых интересов, своих прав. Они выражены ясно и определенно, воинственно, что и требовалось прежде всего в то неспокойное время. Гранкин в столкновениях с железнодорожным начальством то и дело терпел поражение -- его переводили с одной станции на другую, наказывали всеми доступными средствами, наконец, уволили, но ничто его не останавливает, он не разочаровывается, не жалуется на судьбу, он постоянно полон энергии и жажды борьбы, он как бы предчувствует свою завтрашнюю победу. А самое важное -- кончилась его одинокость. Донкихотство Гранкина чаще всего вызывало насмешки. Но столкновение с начальником участка в условиях всеобщего и узаконенного раболепия вызвало у рабочих к Гранкину уважение, и станционная жизнь сразу пошла по-иному: "...его поступок, видимо, разбудил в них что-то; они сразу будто выросли, и среди них стали раздаваться вначале робкие, а потом и открытые протесты..."
Констатация этого знаменательного факта передана несколько умозрительно и связана с очевидным неумением молодого тогда автора выразить каждую свою мысль образно, но сам Гранкин -- фигура безусловно живая, схваченная верно, типичная для рабочей среды в Сибири, только-только пробуждающейся для грядущих классовых схваток. И когда лирический герой рассказа в последний раз встречается с Гранкиным, нас поражают в нем, в Гранкине, его дальновидное стремление сблизиться с рабочими коллективами городских мастерских и его оптимизм, его неистощимая напористость. Последняя, завершающая рассказ сценка звучит символически:
"...Он уже отвернулся и перестал махать мне; ухватившись рукой за колонки, он повис всем туловищем над ступеньками вагона и дерзко смотрел куда-то вдаль, вперед!"
Естественно, герой-повествователь не мог видеть на таком расстоянии выражения глаз отъезжающего Гранкина, но словом "дерзко" он передавал общее впечатление от настроения и образа мыслей полюбившегося ему человека.
Следует подчеркнуть, что лирический герой рассказа "Стрелочник Гранкин" выполняет в нем немаловажную роль. Видно, что он образованней Гранкина, политически более зрел, часто направляет ход его мыслей, заступается за него в трудные минуты. Однажды он даже пригрозил станционному начальству сделать "случай с Гранкиным" достоянием гласности через печать, что на какое-то время предотвратило увольнение стрелочника. В рассказе, таким образом, вырисовывалось два основных героя -- Гранкин и повествователь, люди простые, выражавшие, по существу, чувства и мысли передовых рабочих Сибири накануне исторических событий 1905 года. Так возникли в литературе Сибири типы положительных героев, отражавших, подобно героям М. Горького или А. Серафимовича, революционную эпоху.
В 1933 году появилась вторая редакция рассказа "Стрелочник Гранкин", выполненная уже опытной писательской рукой. Многое прописано точнее, уверенней, вероятно, в соответствии с той правдой, какая не могла быть высказанной в подцензурном издании 1906 года. Ф. Березовский, например, не мог так прямо выразить свои антицаристские настроения, его лирический герой не мог убеждать Гранкина в том, что все бедствия народные идут в конечном счете от царя, от царизма. Вообще повествователь занимает теперь в рассказе большее место, и высказывается он решительней, определенней. Иван Николаевич настойчиво теперь внушает Гранкину: суть всех бед не в отдельных лихоимцах и жуликах, не в характерах начальников, охочих до мордобоя, а в государственной системе, основанной на классовом угнетении, и бороться надо не в одиночку, а объединившись, сообща, организованно. Теперь Гранкин, расставаясь с лирическим героем, ясно скажет ему: "Правильно вы когда-то мне сказали: один в поле не воин. Не с этого надо начинать..." Словом, рассказ стал глубже и точней по своему прицелу, характеры главных героев стали шире и объемней. Но реальная, действенная и историко-литературная значимость рассказа определяется все-таки его публикацией 1906 года. В нем в самом деле нащупывался герой времени -- рабочий, который уже вышел на авансцену истории.
Рассказ о Гранкине в свое время был замечен. А потом он надолго затерялся в потоке текущих дел, общественных и литературных, и если автор воскресил его в 1933 году, то лишь потому, что основной герой его, как выяснилось с течением времени, из тех, кому принадлежало будущее.
Более значительного произведения, чем рассказ "Стрелочник Гранкин", у Ф. Березовского в дореволюционное время не появлялось. Судя по авторским датам, в 1918--1919 годах он написал очерк, посвященный сложнейшим на Кавказе национальным проблемам в канун Октября, -- "Окровавленный Арарат" -- и воспоминания о пребывании на турецком фронте -- "Февральское мифотворчество". Обширна публицистическая деятельность Ф. Березовского, особенно после революции. Кроме того, что он был в 1920--1922 годах редактором двух крупнейших в Сибири газет, он еще часто и действенно выступал по широкому кругу насущных вопросов времени. А в 1922 году в первом номере только что возникшего журнала "Сибирские огни" после длительного перерыва он снова выступил с большим художественным произведением -- с рассказом "Варвара". Непосредственное первое впечатление об этом рассказе хорошо передала Л. Сейфуллина:
"Читал он (автор, -- Н. Я.) в низкой комнате маленького утлого деревянного дома, сотрясаемого каждым порывом ветра, в квартире М. М. Басова. Простой чудесный язык, яркий образ сибирячки Варвары, намеченный сразу крепким художественным мазком, в памяти сливаются с постукиванием ставен, с гудением в трубе, с вьюжным воем за стенами, с глухой ночной тишиной и темью, которые мы одолевали, расходясь по домам. Оттого сибирская бывальщина, так хорошо рассказанная Березовским, казалось, ворошилась в каких-то неясных тенях, в глухоте ночной тогдашнего Новониколаевска, волновала своей живучей силой" {Л. Сейфуллина. Памятное пятилетие. "Сибирские огни", 1927, No 1, стр. 218.}.
Новое произведение имеет подзаголовок "Из рассказов бабушки о старой Сибири" и в самом деле выполнено в форме сказа с соблюдением живых речевых оборотов, напевно, но в меру, без нарочитого подчеркивания, просто:
"Давно это было: годов шестьдесят или семьдесят прошло с тех пор. Худо жилось в ту пору в Сибири. Хоть и просторно было, а народ жил бедно -- подати тяжелые были, неурожаи случались, скот часто падал. А в наших местах и совсем тошно было: кругом леса да болота, летом гнус заедал, а зимой такие морозы да бураны были -- птица на лету замерзала".
Живописный талант автора здесь, пожалуй, впервые раскрылся в полную его силу. "Бабушка" действительно рассказывала красочно и метко, что ни слово -- образ, точный и ясный:
"Михайле Пенкину в то время годов двадцать было. Красавец парень был, волосы черные -- в кольцо; лицо хоть и смуглое, а чистое, с румянцем; глаза, как угли, и брови черные -- дугой..."
И словарь и синтаксис, весь образный строй речи -- народные, все неподдельное, не стилизованное, а естественное, органичное для характера рассказчицы, которая потом тоже раскроется как Михайла Пенкин или сама Варвара в ее бесхитростных описаниях и характеристиках.
В рассказе "Варвара" предстала перед нами старая Сибирь с ее людьми необычных характеров, с ее социальными бедами, с ее темнотой и дикостью, порождаемыми собственническим укладом жизни, собственнической психологией. Варвара, женщина незаурядная, волевая и гордая, с большим запасом душевных сил, прожила, однако, жизнь впустую.
В чем истоки ее трагедии?
В ней самой, -- утверждает автор. Она полюбила Михайлу Пенкина на всю жизнь, истово, до самоотречения. И эта огромная сила любви, не найдя естественного выхода -- Пенкин за убийство был осужден на многолетнюю каторгу, -- буквально иссушила ее. Она из девушки веселой, добросердечной, общительной превратилась от безысходного горя в женщину замкнутую, нетерпимую, черствую. В любви таилась и слабость. Душа Варвары не вынесла крушения всех надежд.
Однако глубинную причину трагедии Варвары, подчеркивает писатель, конечно, нужно искать не только в ней самой, а еще и в социальных условиях. Варвару и Михайлу сразу же с момента возникновения их любви разделяло, разъединяло имущественное неравенство. Оно как червь разъедала их души затемняло сознание. Михайла Пенкин в каком-то странном полусне совершает преступление, убивает состоятельного дядю, чтобы враз стать богатым, чтобы не потерять любимую, так как отец Варвары, человек строгий и хозяйственный, и подумать не мог отдать дочь за бедняка. Убивает Пенкин родного дядю изуверски и в конечном счете бессмысленно. Опомнившись от наваждения, он страшно казнится и ни о каких выгодах не помышляет.
Это ужасное, дикое событие, происшедшее с любимым, потрясает Варвару. Сначала она оцепенела, засохла, никого видеть и знать не хотела, а потом с течением времени неприметно как-то грубеет и черствеет настолько, что равнодушием своим, безразличием ко всему на свете по существу убивает ребенка, рожденного ею от нелюбимого. И хорошо, что Ф. Березовский не остановился перед этим исключительным фактом, безбоязненно сказал о нем, хотя и заставил нас полюбить свою Варвару. А душевно мягкий Пенкин раскаялся, шел он на каторгу умиротворенный, потому что убежден: "ничьей вины тут нету... сам я".
Так силы, таившиеся в двух молодых людях, оказались подавленными страшным и беспощадным молохом собственничества, любовь их друг к другу растоптана, сознание искалечено. И тем не менее в образе мятущейся, неприкаянной Варвары сосредоточена пока еще не осознающая себя гневная сила социального протеста. Варвара бросила вызов всему -- старой домостроевской семье, тогдашнему обществу с его сословно-классовым делением, господствующему законоуложению и даже богу: "У меня свои законы, сама себе пишу. Сама и отвечать буду... и богу вашему то же самое в глаза скажу!.." Не имея цели, не зная, куда приложить свои силы, Варвара сломалась, но ни с чем и ни с кем не примирилась. Даже умирая, мучаясь, она на призыв сестры: "Примирись с миром, покайся, легче будет", -- твердо ответила: "Нет!"
В рассказе есть неоправданные длинноты, есть натуралистические сцены, к которым питал пристрастие в двадцатые годы не один Березовский, сквозит в нем известного рода прямолинейность в обрисовке характеров, в формулировке облюбованной мысли, но есть в рассказе и "простой чудесный язык", и та "живучая сила", которая, по свидетельству Л. Сейфуллиной, взволновала первых его слушателей. Совершенно очевидно, что в становлении писателя новой формации рассказ "Варвара" занимал особое место. Прошло более пятнадцати лет после появления "Стрелочника Гранкина", и вот Ф. Березовский снова ощутил себя художником, который после всего пережитого в бурные годы революции просто обязан говорить о своем народе правду, как бы сурова она ни была. Отнюдь не идеально ведет себя сильная, умная Варвара. И в эпизодических сценах Ф. Березовский рисует не прилизанных мужичков, а таких, которые были в действительности. Это они жестоко истязают Пенкина, требуя от него признания. Подобно многим писателям двадцатых годов, пережившим революцию и гражданскую войну, Ф. Березовский не унижал своих героев снисхождением к их недостаткам и слабостям, обусловленным особенностями тех лет, так как действительно верил: народ -- сила, и в мире нет ничего другого, во что можно было бы верить, чтоб достойно жить.
В 1923 году Ф. Березовский публикует в журнале "Сибирские огни" рассказ о старой Сибири "Бабий заговор" (ставший впоследствии первой частью романа "Бабьи тропы") и в московском альманахе "Вехи Октября" повесть "Мать", одно из лучших произведений писателя, вскоре получившее широкое распространение и в нашей стране, и за рубежом.
В повести "Мать" нашли отражение еще не остывшие события гражданской войны в Сибири. Главная героиня ее -- Степанида, мать четверых детей, жена рабочего-подпольщика. Истерзанная пытками в контрразведке, она подрывает целый склад боеприпасов белогвардейцев и сама при этом погибает.
Степанида Ф. Березовского, конечно же, стоит в ряду таких женских образов, созданных советской литературой, как Марья-большевичка А. Неверова, Виринея Л. Сейфуллиной, Любовь Яровая К. Тренева или Даша Чумалова Ф. Гладкова, с той лишь разницей, что она была тогда рядом с Неверовской Марьей -- первая. И многое в ней -- новое, только что, впервые из жизни взятое, не угаданное по счастливой случайности, а познанное через исследование реального характера.
Печать некоторого схематизма лежит на образе Степаниды, особенно в сравнении с последующими талантливейшими изображениями женщин революции. Но обаяние человека, преданно и мужественно целиком отдающего себя революционному делу, читатель ощущает.
Ее внешний вид -- здоровой тридцативосьмилетней женщины в полном цвету -- рисуется неоднократно и щедрыми красками: "Высокая грудь. Густые волосы с пробором по середине, как крылья ворона, обвились вокруг головы. Продолговатое лицо с круглым подбородком, словно яблоко румяное -- ни морщинки. И глаза все такие же большие, синие, задумчивые... Смотрел на нее Федор и горел. Ничего от аскетизма, иногда проповедуемого революционной молодежью. Степанида и Федор, муж и жена, живут наполненно и дышат полной грудью.
Дела Степаниды совершаются на наших глазах: сбор и передача арестованной колчаковцами молодежи вещей и продуктов, подготовка квартиры для нелегальных, воспитание детей собственным примером, участие на ответственном партийном собрании вместо погибшего мужа, провоз бомбы в труднейших условиях, наконец, ее героический поступок... Ее страдания и муки под пытками белочешских контрразведчиков испытываем и мы, потому что автор изобразил их в подробностях, совсем не излишних (как иногда сегодня некоторым кажется), -- это законная дань яростному времени, отражение неисключимых жестокостей эпохи.
Ее мысли -- о муже и детях, о неотложных делах подполья и о будущем, о людях, которые с ней вместе сражаются, и обо всей России. Она рука об руку идет с мужем и в трудные минуты повторяет его слова: "Все надо перенести, все... Про свою голову забудь... становись в ряды... нельзя без крови... нельзя без жертв..." И -- "вдруг вся Россия представилась огромным вооруженным лагерем -- голодным, вшивым, окровавленным. Перемешались люди: молодые и старые, мужчины и женщины; перемешались их стоны и крики, кровь и слезы. Бьются, умирают, рвут огненное кольцо разноплеменных врагов. Боевой шум растет и ширится, все ближе и ближе..." Степанида уже раскрепощена, нет у нее рабской зависимости от семьи и других сковывающих женщину обстоятельств, она равная среди равных, и ее духовный мир отныне проникнут философией борьбы, идеями социальной справедливости и подлинного гуманизма.
Свой подвиг Степанида совершила по собственной воле, но при очень для нее тяжелых и в какой-то мере случайных обстоятельствах. Смысл повести, однако, в том, что рождение такого характера далеко от случайности. Она знала, за что погиб муж и кто виновен в его гибели, она в числе первых участвовала в подпольной работе, на себе испытала весь ужас колчаковских репрессий, увидела, каким энергичным и смелым стал ее старший сын, еще мальчик, но уже один из руководителей подпольной группы большевиков. Она не могла поступить иначе, потому что революция стала смыслом ее жизни.
Большевики в повести показаны как люди исключительного мужества и самоотвержения. "Знали они, -- пишет о них Ф. Березовский, -- что в борьбе двух миров нельзя думать о своем, о личном. Кто-нибудь должен умереть. Черное крыло смерти повисло над нашим поколением. Их дело -- борьба и смерть сегодня во имя жизни и счастья в прекрасном завтра". Эта патетика сменяется изображением будничных дел, трудных, утомительных, кровавых. Собрание партийной организации в условиях глубокого подполья проходит деловито и спокойно. На нем утвердили не только решение взорвать склады с боеприпасами, но и обращение к рабочим и партизанам, и отчетный доклад руководителя организации. Из "длинного доклада, утомившего слушателей", мы узнаем, кто и как руководил всем ходом сопротивления в городе и в его окрестностях. Ф. Березовский умел сочетать будничность, обыденность событий с высоким пафосом борьбы за свободу от колчаковщины, с выражением пламенной веры в победу и в красоту разбуженного революцией человека. Таким человеком и стала для нас Степанида -- мать. Успех повести Ф. Березовского "Мать" определялся тем, что она отражала реальные жизненные процессы. Она говорила читателю, что женщина, раскрепощенная революцией, стала действенной силой как в ходе гражданской войны, так и в начавшемся строительстве нового общества.
С 1924 года Ф. Березовский живет в Москве и занимается исключительно литературным трудом. Вскоре он публикует два крупных произведения, обративших на себя внимание читателей. Это очерк "Коммуна "Красный Октябрь" (1924, впоследствии под названием "Творимая легенда") и воспоминания о революции 1905 года в Сибири "Таежные застрельщики" (1926), а затем сосредоточивается над романами "В степных просторах" и "Бабьи тропы".
Из очерка "Творимая легенда" мы узнаем, как сибирские крестьяне из деревни Большая Черемшанка близ Новониколаевска (Новосибирска) решили перестроить свою жизнь на коллективных началах. Сейчас нам известно, как много сразу после окончания гражданской войны появилось в Сибири коммун, созданных по собственной инициативе беднейшими крестьянами. Но мы мало знаем о том, как они возникали, как люди в них налаживали хозяйство, как жили и боролись. Очерк Ф. Березовского принадлежит к тем немногим документам, которые ныне позволяют восстановить интереснейшую страницу в истории коллективизации крестьянских хозяйств в Сибири. Сохранилось любопытное письмо соратника Ф. Березовского еще по зиминским событиям 1905 года, а затем председателя крупного колхоза на Украине Кириллы Кузменко, который писал: "Коммуну "Красный Октябрь" мы читали коллективно. Книга очень понравилась коммунарам. Но не обижайся, Феоктист Алексеевич, если отметим, что как-то легко все давалось твоим коммунарам. В нашем "Гиганте" и неполадки острее, и несознательность ощутимее, и пороков человеческих повылезало откуда-то куда больше..."
На этот дружеский упрек Ф. Березовский 14 октября 1930 года откликнулся так:
"Я не думал, что у читателей книги "Коммуна "Красный Октябрь" может сложиться впечатление, что коммуна легко создалась и очень хорошо в ней жилось. Если это так, то значит -- плохо я написал о коммуне. Но мне до сих пор кажется, что если внимательно прочитать книгу, то можно легко понять, что родилась коммуна в кровавых муках, что жила коммуна все время в отчаянной борьбе за свое существование, что питание в коммуне не так уж обильно и сладко, что дети вынуждены "меняться одеждой, чтобы выбежать на свежий воздух... Но, описывая все это, я старался придать изложению такой характер и стиль, которые не отпугивали бы крестьянина от коммунистических идей, а увлекали бы крестьянина на этот путь, несмотря на все страшные трудности, которые встретятся впереди. Грош цена тому писателю, который будет описывать трудности так, что от них люди побегут в ужасе. Нет, писатель должен описать все трудности и ужасы, которые меня ожидают, но описать так, чтобы они меня не запугивали, а воодушевляли на труд, на борьбу и, если потребуется, на жертвы во имя лучшего будущего... Так я и делаю в своих скромных литературных трудах" {Подлинники писем хранятся в личном архиве писателя Ф. И. Тихменева (Томск).}.
Это уже целая программа, которую нетрудно сформулировать, но чрезвычайно сложно соблюсти в практике литературной работы, ибо грань, отделяющая "запугивающее" от "воодушевляющего" зыбка, подвижна и определялась часто произвольно. Но само свидетельство о том, как читалось это произведение Ф. Березовского, критические замечания его заинтересованных читателей и ответ на них с изложением вполне ясной писательской программы хорошо характеризуют и людей, и время, показывают, что писатель находился в гуще современных ему событий и чутко откликался на потребности своих читателей.
Воспоминания "Таежные застрельщики" касаются всего лишь одного эпизода революции 1905 года -- выступления железнодорожных рабочих на станции Зима. Но смысл этого эпизода выходит за рамки события местного значения. В огромной крестьянской, еще дремотной Сибири, как островок в море, высится группка железнодорожных рабочих, организованная социал-демократической рабочей партией. Это будет вскоре определять ход исторических событий. А самое для того времени примечательное -- рабочие добиваются блестящих результатов: они берут в свои руки всю полноту власти на дорогах своего участка и являются полноправными хозяевами в течение трех месяцев. Администрация службы тяги, жандармерия вынуждены подчиниться, подписать акт об "отречении". Ф. Березовский пишет обо всем спокойно и безыскусно, он словно бы только перечисляет факты, называет имена, но чувствуется, что он взволнован, что запечатлены драматизм и напряжение борьбы, завершившейся, как известно, поражением первой пролетарской революции.
Умение передать накал борьбы с ее нередко трагическими перипетиями, ясность изложения событий, хорошо очерченные образы рабочих, активных участников революции, превращают воспоминания в законченное художественное произведение, которое читается с неослабным интересом и ценность которого с годами увеличивается, поскольку это свидетельство непосредственного участника революции. Хотя воспоминания писались двадцать лет спустя после происшедшего на станции Зима, они, как показали исследования, выделяются примечательной достоверностью. Оказалось, что почти все эпизоды и факты воспоминаний Ф. Березовского имеют документальное подтверждение. Кстати, в упомянутом уже письме Ф. Березовского к участнику борьбы на станции Зима К. Кузменко сказано:
"Не удивляйтесь тому, что в книге "Таежные застрельщики" описано много такого, про что давно многие позабыли: во-первых, память моя пока еще не износилась, а во-вторых, рукопись моя прорабатывалась несколько вечеров на собрании зиминцев, живущих в Москве: устранялись неточности, делались дополнения".
Следовательно, воспоминания могут теперь в какой-то мере рассматриваться как исторически достоверный первоисточник. И мы можем, зная, что воспоминания обсуждались в среде соратников Березовского, подчеркнуть объективность тех фактов, которые характеризуют заметную роль самого писателя во всех боевых делах Зиминской РСДРП.
Любимым детищем писателя был роман "Бабьи тропы". Над произведением Ф. Березовский работал едва ли не до конца своих дней, так и не успев его завершить.
Отличное знание быта и нравов дореволюционного крестьянства позволило писателю нарисовать убедительную картину жизни глухой сибирской деревни с ее забитостью, духом стяжательства, горькой участью крестьянки.
В первой части романа "Бабий заговор" взволнованно рассказано о необычном, чуть ли не фантастическом бунте женщин против опостылевшего вековечного домостроя, против произвола и издевательств, безраздельно властвовавших в доме мужей. Бунт был серьезным. Вдруг в деревне Кабурлы небывалый мор напал на мужиков, один за другим начали они непонятно почему умирать. Пока старики догадались, выяснилось, что, пожалуй, "полдеревни надо в тюрьму сажать" за отравление. Не решились на это старики -- детей вконец осиротишь, и кормить, воспитывать их будет некому. Отступились, но строго предупредили: "Конечно, на все воля божья... Только чтобы этого больше не было!.." Несообразно и дико, тем не менее для некоторых деревенских женщин этот грозный для их мужей акт был первым шагом к осознанию своего человеческого достоинства, к действенному отстаиванию своих прав: "Никто нам, бабам, не поможет. За людей ведь нас не считают. Чего их жалеть-то?.. Сами мы должны отвадить варнаков от их подлых повадок..."
Главное действующее лицо романа -- Настасья Петровна, дочь батрачки, выданная за богатеющего мужика Филата Косогова почти насильно. Возненавидев его, Настасья и стала одной из зачинщиц массового отравления мужей. Однако, испугавшись затем кары господней, она решила "замолить грех" и с этой целью отправилась по святым местам вместе со своим вторым мужем Степаном Ширяевым, ссыльнопоселенцем, бывшим до того работником у Филата.
Эти две части романа -- "Бабий заговор" и "По святым местам" -- наиболее колоритны и живописны. Здесь снова в полный рост виден автор рассказов "Стрелочник Гранкин" и "Варвара" с его умением рисовать людей, пейзаж, передавать настроение. Вот в деревню Кабурлы прибыла партия поселенцев. Ссыльные достигли, наконец, цели своего длинного, трудного, подневольного пути:
"Усталые, вспотевшие и пропыленные, поселенцы долго сидели молча. Жадно глотали они дурманящие запахи деревенской пыли, тоскливо поглядывали на деревню, на речку и на березовый лес, плотной стеной обступивший деревню с трех сторон. Вспоминали покинутые родные гнезда -- такие же шумные и пыльные в этот вечерний час... Русоволосый и долгоносый рязанец уперся простоватыми серыми глазами в глухую стену леса и, вздохнув, сказал:
-- Сторона, язви ее!.."
Сцена сватовства вдовца Филата Косогова к Настасье, картина гуляния удачливого приискателя, лихо проматывающего тяжко заработанные деньги, жадность мужиков, не брезгающих продажей на ночь своих жен, рассказ старожила о трагической участи поселенцев в Сибири -- все выдержано у Березовского в этом же сурово-печальном ключе, все написано с авторской горячей заинтересованностью, с обилием достоверных деталей и красок.
Нас убеждает изображенный писателем образ Настасьи Петровны, пошедшей в монастырь за прощением и утешением. Каждому слову ее веришь, ибо нет в них недоговоренности и фальши.
В монастыре у храма сухопарый седенький странник говорит веско и страстно. Его вкрадчивый "церковный голосок", весь церковный стиль его речи завораживает Настасью Петровну и долго чем-то особенным переливается в ее ушах: "Хожу я, братие, по земле двадцать годов... Да, хожу и вижу, братие: наполнена земля скверной греховной, соблазном разгульным и смертоубийством лютым... Сатана злорадствует над землей, братие!.. Только около храма господня да у святых отцов и нахожу я утешение..." И думала Настасья Петровна в эти мгновения о самом сокровенном и благостном -- о себе, недостойной, о людях, пришедших в монастырь, Как и она, за исцелением душевного недуга. Видела она здесь "сермяжных людей из городов и деревень", исхудавших и обветренных, чувствовала в них что-то бесконечно родное и близкое. "Сначала не могла понять, что же ей дорого во всем этом море людей. Потом поняла: озабочены и скорбны их лица, обращенные к храму, в котором покоятся мощи угодника, и во взглядах их светится та самая затаенная надежда, с которой шла и она сюда".
Далее, увлекшись обличением монашеского преступно-обманного житья-бытья, автор меньше внимания уделил проникновению в характеры своих героев. Однако же на многих страницах этой части романа перед читателем оживают и люди, и время, и обстановка.
После того, как Ширяевы, Степан и Настасья, нагляделись на монастырскую жизнь, разуверились в святости монахов, они отправились в раскольничий скит на Васюганье, в котором, по слухам, жили настоящие старцы, истинные древлехристовые слуги, и в котором не было ни урядников, ни чиновников, ни попов, ни господ. В глухой и черной тайге владыкой над всеми скитскими людьми, как вскоре по прибытии обнаружили Ширяевы, был один-единственный человек -- отец Евлампий.
Образ Евлампия интересен и содержателен, хотя в немалой мере и прямолинеен. В скит шли разные люди -- поселенцы, беглые каторжники, бродяги, не помнящие родства, измордованные нуждой и неправдой бедняки-крестьяне, богомольцы-странники, ищущие истинную веру. К ним-то тут же, как пиявки, присасывались отцы Евлампии, всякого рода и звания "спасители", сильные и властные, нахальные и жадные. Бандит с большой дороги, скитский владыка, грабящий остяков, тунгусов и русских звероловов, крупный торговец пушниной, миллионер-промышленник, почетный гражданин одного сибирского города и его лицемерно-богобоязненный благодетель -- таков жизненный путь Евлампия Сысоича.
Особенно красочен в романе образ настоятеля скита и уставщика Евлампия, когда рисует его Ф. Березовский в повседневном быту "святой обители". Огромный, волосатый и краснорожий настоятель демонстративно спал в гробу; сразу же "густым низким голосом" предупреждал вновь прибывших: "У нас свои законы... Древлеапостольские и... таежные... Чужеспинников не держим... В случае чего -- прогоню!" Недюжинный организатор работ в обители, Евлампий быстро прибрал к рукам всех старин и старцев, нередко уже выживших из ума, и не очень-то скрывал свои стяжательские намерения: ругался с нерадивыми "трудниками", устраивал всеобщие "пирования", прямо за пиршественным столом вымогал у остяков пушнину за побрякушки и "ханжу", упившись, дрался, бегал с ножом за своим обличителем и соперником Борисом... Словом, действовал по таежным законам и, пожалуй, чересчур откровенно. Березовскому-художнику и здесь в сравнительно удачных сценах недостает тонкости, необходимой объемности в обрисовке героя Между тем очевидно, что образ Евлампия, даже в этом однолинейном качестве, нужен в романе как для постижения действительных социальных процессов, происходящих в стране, так и для объяснения социально-значимых причин перелома, который совершился в душе Настасьи Петровны.
Многое пережила и многое передумала она, пока ходила по святым местам, и "всюду, куда бы ни обращала теперь свой взор Петровна -- в Кабурлу, под Иркутск, на Алтай, -- везде видела одно и то же: тяжела и беспросветна бабья доля; везде много трудятся, много плачут и много молятся бабы, но нигде нет для них ни правды, ни защиты -- ни от людей, ни от бога; везде понапрасну льются их слезы, везде попусту проходят их моления..." Неутешителен для нее этот вывод. Но он содержит в себе не отчаяние, а отрицание ее прошлого пути, он содержит бесстрашие -- даже от бога нет защиты -- и прозрение, питаемое жизненным опытом и трудом ищущего и думающего человека, его близостью к природе, к земле. "На землю нам надо, Степа", -- говорит мужу Настасья Петровна, убедившись вскоре, что и раскольничий скит обманул все ее ожидания.
Характерно, что совсем не одномерен здесь у Ф. Березовского образ Настасьи Петровны. Ненавистен стал ей скит Евлампия. Но тайга, окружавшая обитель, но тайна бегства людей в непроходимый дикий лес приоткрылись ей своей другой, отнюдь не безысходной стороной "...шумит этот лес тысячелетних кедров, лиственниц и елей, словно большая река в непогодь, но шумит приветливо и приносит покой душе человека... Пришел сюда человек за тысячи верст поведать ветру таежному про печаль, про обиду и про боль свою душевную". Выходит, не одни страдания и разочарования испытывает Настасья, оптимизм и жизнелюбие органичны для ее крестьянского мировосприятия, которое во многом определяется деятельным отношением к природе. Так день ото дня зреющее критическое отношение к событиям, участницей или свидетельницей которых она была, близость к природе, постоянный и осмысленный труд на земле врачевали, по роману, душевные раны Настасьи Петровны, питали ее жизнестойкость, ее жажду борьбы за "бабьи права".
Две последние части романа "В урмане" и "Последняя тропа" переносят читателей сразу через десятилетия -- в годы революции и гражданской войны. Настасья и Степан Ширяевы -- старики, у них взрослые дети и внуки, и речь теперь идет не только о судьбе одной семьи, а скорее всего об истории пробуждения всего крестьянства Сибири под воздействием идей Октябрьской революции, об истории его многотрудной борьбы за справедливое социальное переустройство.
Этот временной скачок (лет на двадцать -- не менее!) не мог не сказаться на центральных образах романа -- Настасьи Петровны и Степана Ивановича. Пропущен и ничем не восполнен важнейший этап в их духовном развитии.
Степан, например, в первой половине романа своеобразный и яркий человек. Весельчак, умный и смелый, он в значительной степени помог Настасье разобраться в ее душевных смятениях, в ее поисках веры и правды. Обличение святых монастырских отцов произошло при самом активном участии Степана, он же открыл глаза Настасье на проделки Евлампия. Из-за большой любви к жене мыкается Степан по свету, хотя раньше ее убедился, что бесполезное и никчемное это занятие. Во второй же половине романа Степан помельчал и потускнел. Уже прожив большую жизнь, свободно исходив едва ли не пол-Сибири, Степан вдруг начинает хлопотать о том, чтоб его не считали поселенцем, и от каждого нового начальства в период от двоевластия к гражданской войне требует документа о возврате ему "полных прав", на что Настасья Петровна ему резонно отвечает: "Эвона!.. Чего удумал! Да кто же здесь про то знает, что ты поселенец?" Да и в самом деле, в ходе крупных катаклизмов того времени бумажка эта о правах семидесятилетнего Степана выглядит довольно наивной. Степан словно бы поменялся с Настасьей местами, и не он теперь помогает ей понять текущие сложнейшие события, а она все предвидит, всем подсказывает, как действовать, что предпринять в первую очередь. Мы то и дело читаем: "Бабка Настасья... кликнула внучонка Павлушку и... тихо, по-заговорщицки сказала ему: везде одно толкуй -- надо, мол, всех солдат поднимать против войны и против царя...", "Кузнеца Маркела застала бабка Настасья в его холодной кузнице: "Чего же вы, фронтовики, прячетесь по своим избам?..", "После разговора с бабкой Настасьей наибольшая группа фронтовиков еще раз собралась в кузницу Маркела". Мы то и дело узнаем, что "чует сердце" бабкино, о чем оно догадывается, всегда безошибочно и к месту. А вот почему умница Степан оказался таким недалеким, а бабка Настасья стала такой проницательной в конкретных политических вопросах времени, читателю не объяснено, и видит читатель, что в последних частях романа заняла бабка Настасья передний план по воле автора без глубоких для этого обоснований.
Но во второй половине "Бабьих троп" действуют другие, кстати, многочисленные герои. Это, прежде всего, солдат Фома Лыков, успевший организовать в Белокудрино совдеп и вскоре расстрелянный колчаковцами. Фома Лыков -- фигура для советской литературы не новая, но в романе живая. Как только заговорил Фома, мы сразу его узнали:
"-- Вот, товарищи, приехал я из города, от Совета депутатов, значит, и должен я вам объявить: буржуйское правительство Керенского пало!.. Сшиблено законным пролетариатом, который есть мозолистый народ -- от станка и от сохи... Вот!.."
Фома малограмотен и руководствуется частенько в своих поступках "классовым чутьем", разъяснять не любит, да и не умеет, "Сказано: "Вся власть Советам!" Чего еще надо? Что тут не понять?" Он жестковато прям и строг, но честен, справедлив и этим привлекателен. Открытия характера нет, но есть новое свидетельство непосредственного участника революции: к большевикам шли представители широких народных масс, способные действовать решительно и разумно.
А рядом с Фомой живут и сражаются кузнец Маркел, самый уважаемый человек в деревне, Афоня-пастух, у которого "мошна пуста, зато душа честна", дегтярник Панфил -- фронтовик и первый секретарь Белокудринского Совета рабочих и крестьянских депутатов. Тут же Авдей Максимыч, мельник и добровольный староверческий начетчик, жаждущий во всем справедливости, деревенский "чудак", который за помол брал самую малость, ребятишек грамоте учил бесплатно, а царя издавна называл антихристом; неизбежность скорого падения власти Колчака, укрепление Советов он убежденно доказывал священным писанием. К этим персонажам органично примыкают образы женщин -- Маланьи Семиколенной, Прасковьи Пупковой и, естественно, Настасьи Петровны Ширяевой в лучших сценах произведения. Широко и разнообразно представлены деревенские богатеи, меньшевики и эсеры, предавшие интересы народа. В результате, казалось бы, хорошо известная по другим произведениям картина жизни сибирского крестьянства, его борьбы в годы гражданской войны дополняется новыми содержательными фактами, интересными образами; жизненный материал, легший в основание романа, богат и значителен, история родного края, особенно дореволюционного периода, передана с основательными и разносторонними знаниями, и освещена эта история на протяжении многих лет с верных позиций. Именно поэтому А. Фадеев, отметив в свое время существенные недостатки романа, скажет о нем: "Книга сохраняет значение до сих пор".
В двух последних частях романа "Бабьи тропы" много художественно неоправданной публицистики, психологических неточностей, прямолинейных решений сложных проблем. Не случайно Ф. Березовский настойчиво и упорно продолжал работу над романом. Он хотел видеть свое произведение более совершенным, так как историческая судьба героев писателя была одновременно и его собственной судьбой. Видимо, это обстоятельство, проливающее особый свет на все произведение, нельзя не учитывать, когда мы определяем для себя историко-познавательную и художественную ценность "Бабьих троп". Постоянная взволнованная заинтересованность автора в судьбе своих положительных героев -- одна из привлекательных особенностей романа, неотразимо воздействующая на читателей и ныне.
В последние годы жизни Ф. Березовский много работал еще и над небольшой повестью "Портрет". По свидетельству дочери писателя З. Ф. Березовской, начата она до Отечественной войны. Впервые повесть опубликована посмертно -- в 1962 году.
В повести "Портрет" изображена жизнь одного сибирского города в первые дни Советской власти.
И холодно, и голодно, к тому же все в городе надо создавать заново, в том числе и разные культурные учреждения -- театры, библиотеки, музеи, для чего и объявлялась всеобщая трудовая повинность Находились саботажники, которые не желали сотрудничать с новой властью, и работникам молодого государства приходилось искать особые пути к сердцам представителей старой честной интеллигенции, которые часто просто не понимали истинных целей революции. К их числу и принадлежал известный русский оперный артист Архангельский, один из главных героев повести.
Как относиться к такого рода интеллигенции -- вот острейшая для того времени проблема, которую следовало решить представителям советских и партийных органов власти, решить не отвлеченно, не теоретически, а конкретно. Городскому оперному театру нужен артист Архангельский, по всем признакам типичный "бегунец" за границу. Кое-кто в городе твердил, полный негодования: "Ну и черт с ним! Пусть удирает!.." другие настаивали на решительном вмешательстве чекистов, а если и это не поможет -- "К стенке поставить! Вот что надо делать с такими людьми!" Старый большевик, председатель губисполкома Волков глядел дальше и действовал тоньше. Он требовал от своих товарищей внимательного индивидуального подхода к человеку, терпеливого его воспитания, разборчивости в средствах воздействия. Он хотел убедить талантливого артиста Архангельского служить новому государству искренне и честно, с полным пониманием необходимости такого отношения к Советской власти, так как это и означает -- служить своему народу.
Путь Архангельского к пониманию своего места в новом обществе под воздействием умного опытного партийного работника Волкова и председателя Губчека Зелтыня (знаменитого тенора все-таки подержали в ЧК) и составляет содержание повести.
Убедили певца факты, неопровержимо свидетельствовавшие, что настоящими ценителями искусства и бережными его хранителями оказались те самые простые люди, которых-совсем недавно артист высокомерно называл хамами и для которых упорно отказывался петь. Одна из самых трогательных сцен -- разговор коменданта ЧК Суровягина, в прошлом орехово-зуевского рабочего, с Архангельским о живописи при отборе картин для музея. Она-то и стала первым толчком к перелому в сознании артиста.
Давно ушли в прошлое конкретные обстоятельства, порождавшие реальные взаимоотношения Архангельского с Волковым и Зелтынем, но до сих пор живы ленинские принципы этих взаимоотношений.
В годы Великой Отечественной войны Ф. Березовский возвращается в родной Омск. Он принимает участие в общественной и литературной жизни города, много работает над романом "Отечество", так и оставшимся неоконченным.
Умер Феоктист Алексеевич 6 апреля 1952 года в Москве.
Ф. Березовский был из того поколения писателей, которое с оружием в руках завоевывало и утверждало Советскую власть. До конца жизни он стоял на боевом посту. В одной из автобиографий он так и написал: "Считаю себя простым солдатом революции".
Н. Яновский
Часть первая Бабий заговор
Глава 1
Всю зиму пополнялась и двигалась с запада на восток большая партия ссыльнопоселенцев и каторжан, одетых в серые бушлаты и в коты. Шли они закованные в кандалы и окруженные вооруженным конвоем.
Всю зиму от тюрьмы к тюрьме, от этапа к этапу тянулись дни, томительные, однообразные и скучные.
Шагали арестанты через широкие российские поля, через мохнатые уральские сопки с серыми оскалами, заваленные снегом, через безбрежные просторы забеленных сибирских степей, через темную синеву непроходимых зарослей сосны, ели и березы. Шагали они с обмороженными и облупившимися лицами, с бритыми наполовину головами, с желтыми тузами на спине. Шагали под размеренные всплески кандального звона, под вой буранов и вьюг, под матерные окрики солдатской команды.
И лишь брызнула с небес голубая весенняя оттепель, миновали кандальники потемневший и готовый к разлому Иртыш, неделю передохнули в вонючей омской тюрьме и, по сырой весенней прели, пошли большим Сибирским трактом дальше на восток.
А перед самым севом отделили от партии небольшую толпу поселенцев, пригнали в волость и распределили по деревням. Пять человек назначили в Кабурлы -- верст за семьдесят от волости.
На третьи сутки под вечер пришли они в Кабурлы. У поскотины, около землянки, остановились.
А в землянке бродяга Никита жил: сухой, приземистый и плешивый, с лицом Николая Чудотворца; только седая клочковатая борода была пошире и подлиннее да колени от старости согнулись. Но крепкий и веселый был старик. Летом крестьянский скот пас, а зимой христовым именем побирался и спал в банях.
Сейчас Никита только что пропустил через ворота поскотины последних коров деревенского стада и, войдя в безоконную землянку, сбросил с плеч сумку с остатками черного хлеба, длинный пастуший бич и свой дырявый армяк. Хотел Никита прилечь на земляную лежанку и отдохнуть -- до ужина в очередной крестьянской избе, -- да увидел подошедших гостей и вновь вышел из землянки.
Перед Никитой стояли четыре мужика средних лет и один молодой парень. Все пятеро были босоногие и одеты во все серое -- арестантское. На головах у всех круглые суконные шапочки с плоским верхом, лица и одежда покрыты толстым слоем пыли. В руках они держали арестантские коты, а у поясов их болтались маленькие жестяные котелки.
Мужики поздоровались:
-- Здравствуй, дедушка!
-- Бог на помощь, дед!
-- Милости прошу, -- коротко ответил Никита и пристально посмотрел на гостей подслеповатыми, но острыми глазами; сразу, по одежде, узнал, что за люди пришли в деревню, но все-таки спросил:
-- Небось, к месту приписки пришли? На поселенье?
-- Как есть правильно, дедушка, -- ответили мужики. -- На поселенье.
-- Откуда, -- спросил Никита, -- из каких краев препожаловали?
Он запахнул рваные полы рыжего армяка, потом присел на корточки к землянке и, обращаясь к поселенцам, спросил:
-- Надолго?
Черный корявый мужик ответил:
-- Разно... Кто на пять, кто на десять лет. А кто и насовсем.
-- Подходяще, -- опять засмеялся старик. -- Присаживайтесь. Чего стоите на ногах? В ногах правды нет...
Постукивая котелками, поселенцы притулились к землянке.
Солнышко из-за леса через речку бросало на деревню уже последние бледно-золотистые лучи. А неподалеку от землянки, где-то сзади, в перелеске, все еще раздавались малиновые звоны тонкоголосых вечерних птиц. Серая пичуга сидела совсем близко от мужиков, на крайней березке, и настойчиво просила: "выпить... выпить... пить-пить!". Вверху, над головами мужиков, в далеких лиловых небесах перекликалась запоздавшая стая гусей: "га-га-га!.. га-га-га!.." От села доносились крики баб и ребятишек, лай собак и мычание скота, только что миновавшего поскотину и скрытого от поселенцев густым облаком пыли. Коровий рев гудел уже по деревенской улице, а серое облако пыли все еще стояло над проселочной дорогой, над поскотиной и, расплываясь в стороны от проселка, тянулось к землянке и било в лица мужиков знакомыми запахами их родных деревень: полынью, навозом, полевыми травами и парным молоком.
Усталые, вспотевшие и пропыленные, поселенцы долго сидели молча. Жадно глотали они дурманящие запахи деревенской пыли, тоскливо поглядывали на деревню, на речку и на березовый лес, плотной стеной обступивший деревню с трех сторон. Вспоминали покинутые родные гнезда -- такие же шумные и пыльные в этот вечерний час.
Русоволосый и долгоносый рязанец уперся простоватыми серыми глазами в глухую стену леса и, вздохнув, сказал:
-- Сторона... язви ее!..
Старый бродяга повернул к нему мохнатое свое лицо и, оскалив гнилые зубы, засмеялся:
-- А что?
-- Да как же, -- раздумчиво ответил рязанец. -- Семьдесят верст отмахали, а хоть бы одна русская душа попалась! Одни киргизы... и то редко... Глухомань!
Бродяга почесал белые кудлы за ухом:
-- Да, глухая сторона... Леса, степи да болота...
Рязанец спросил:
-- Давно здесь живешь?
-- Годов тридцать...
-- Здешний?
Старик опять засмеялся:
-- Не помню...
-- То есть, как это не помнишь?
-- А так и не помню, -- сухо ответил старик, глядя посуровевшими глазами куда-то в сторону, в лес. -- Вы что... судьи аль пристава какие?
Поселенцы, смеясь, переглянулись, поняли, что старику неприятен такой допрос. Рязанец шутливо сказал:
-- Это мы так, дедушка, к слову пришлось. Уж очень много тут в Сибири непомнящих...
Тем же сухим старческим голосом бродяга ответил:
-- Много... Это верно.
-- Та-ак, -- протянул рязанец. -- Ну, а как тут... для нашего брата?
-- Худо, -- ответил старик, вновь оживляясь и повертываясь к поселенцам. -- Сами видите... Народ здесь не богато живет... Заработков никаких. А на тракту -- озорство...
-- Много народу гонят сюда... Тридцать годов живу я в Сибири, всю исколесил ее, матушку, вдоль и поперек. Всего насмотрелся. Живу... смотрю и все вижу. Сами посудите: куда деваться человеку, которого на вечное поселение пригнали сюда? Ну и идут люди на тракт -- к мужикам в работники. Года по два, по три, по четыре чертомелят на богатеев. Богатый-то мужик в каждой малой деревушке имеется. Расчет подойдет, хозяину надо платить работнику пять-шесть рублей. А где их взять? Денег в деревне мало, а жадность у мужика большая. Почешет затылок хозяин да в лес по дрова и пошлет работника... Следом и сам с топором поедет. А после один на всех лошадях возвращается...
Белокурый и курчавый парень вскричал:
-- Значит, ухлопал?!
-- Беспременно, -- подтвердил старик... -- А то и так бывает: деньги-то хозяин отдаст, потом пустит работника за поскотину... до первого лесочка... После топор за пояс... Падет на коня... догонит и укокает своего работничка.
Курчавый парень опять перебил:
-- А что же народ-то!.. Неужели мужики молчат?
-- А что же им делать? -- усмехнулся старик. -- Кричать, что ли, на всю деревню?
-- Заявить, -- запальчиво проговорил парень.
-- Начальству донести...
-- Поди-ка, донеси... Донесе-ешь!.. Он тебе донесет... убивец-то...
Видя, что парень смотрит на него непонимающими глазами, старик повернулся к нему и стал разъяснять:
-- Ты подумай-ка: кто кого бьет-то? Богатый убивает бедного -- горбача. Горбачами нас здесь зовут. А горбач в этих краях -- все равно что человек, лишенный всех прав и состояния. Опять же... кому жаловаться, кому доносить? Начальству? Приставу?.. А богатый-то мужик с приставом за ручку здоровается. Понял?
Старик помолчал. Посмотрел на сумеречный лесок, в котором птицы допевали свои последние вечерние песни, и, обращаясь уже ко всем поселенцам, продолжал рассказ:
-- Вот вы и кумекайте насчет здешних мужиков. Сегодня они, мужики-то, сделают донос на богатого убивца, а завтра он сам поедет в волость аль в город и задарит все начальство. Да, да! А что вы думаете? Еще как задарит-то!.. А там, глядишь, неурожай хлебов в деревне либо падеж скотины... Иной раз полдеревни за один год в разор пойдет. К кому в таком разе мужикам идти? Конечно, идут к богатею. Потому, больше некуда здесь мужику податься. Ну, а богатей-то и скажет: "Вы на меня кляузу произвели, а я вам должен помощь подать? Э, не-е-ет! Я не дурак! И помощи моей вам не будет". Да еще фигу покажет: дескать, накось, выкуси!.. Ну, и уйдут мужики, не солоно хлебавши. И будут люди голодать, будут умирать с голоду. Особливо дети которые... А что вы думаете? Он ведь, богатый-то мужик, в здешних краях иной раз один на всю деревню... Вот и получается: либо ты иди и доноси на него, а значит... в случае чего, готовься к беде. Либо посматривай на его черные дела да помалкивай. Так-то, братцы мои калиновые!
Старик умолк.
Задумался рязанец, тихо вымолвил:
-- Неужели все богатеи здесь такие жадные до денег? Неужели так-таки за пятерку и убьют человека?
Никита почесал за ухом и так же тихо сказал:
-- Не все, конечно... Но есть такие... Особливо те, что на тракту живут, где обозы с товаром ходят да купцы по разным делам проезжают. Поди, слыхал пословицу: "От трудов праведных не наживешь палат каменных". А из здешних деревенских богатеев очень даже многие на тракту, с кистенем в руках, богатство свое добывали.
Старик потянулся к бородатому рязанцу и еще тише добавил:
-- Вот ты и посуди: что стоит такому человеку ухлопать работника -- горбача? Да ровным счетом ничего! Жадность-то человечья на все толкает людей. А пять-шесть целковых здесь большие деньги. Богатому трудно с такими деньгами расставаться. Ну, вот он и идет на все... и убивает...
Рязанец спросил старика:
-- Давно в этой деревне живешь?
-- Да годов пять, -- ответил Никита.
Корявый мужик посмотрел на рваное одеяние старика, на его кнут и сумку, спросил:
-- Пастух?
-- Пастушествую... Подпаска имею...
-- Сколько же платит тебе деревня?
-- А я ничего не получаю, -- засмеялся старик. -- Без денег-то спокойнее спишь.
-- А чем ты живешь? -- изумленно спросил молодой парень. -- Чем питаешься?
-- Летом мы с подпаском харчуемся поочередно у всех мужиков. А сплю вот здесь -- в землянке. Зимой в банях сплю, а харчуюсь уже чем бог пошлет. Народ здесь приветливый -- куска хлеба не жалеют. Дадут краюху ржаного хлеба... ну, и грызу ее дня два-три. Зубы-то плохие стали...
-- Н-да-а, -- задумчиво произнес рязанец, почесывая пальцами свою запыленную правую щеку, густо поросшую светло-русым шелковистым волосом. -- Да, дедушка, очень красна твоя жизнь.
Старик опять пошутил:
-- А мне ничего... нравится! По крайней мере в поле, под синим небушком, светло, в натопленной бане -- тепло, а в этой вот землянке -- ветер мне тоже в тыл.
Рязанец посмотрел в сторону деревенских изб, почти сплошь крытых дерном, и продолжал расспрашивать:
-- Небось, в этой деревне богатеи тоже имеются? Вот эти дома, тесом-то крытые, чьи?
-- А-а... этот вот, который поближе-то к нам, -- переспросил старик, тыча пальцем в сторону деревни, -- пятистенок который?.. Этот лавочнику Будинскому принадлежит. Будинский-то тоже ссыльный... из уголовных...
-- Из уголовных?! -- воскликнул один из мужиков. -- На этапах мы встречали поляков... только те не уголовники.
-- Встречал и я, -- сказал Никита. -- Под Иркутском городом. Ну, те совсем не нашего десятка... хороший народ. А этот, Будинский-то, варнак! И баба у него такая же. Да вот поживете -- сами увидите.
-- Ну, а чей вон тот дом? -- рязанец указал пальцем на большой дом посредине деревни.
-- Крестовик-то? Этот Гаврилы Терентьича Козырева -- старосты здешнего. Вон тот дальний крестовик, что в левом порядке стоит, -- принадлежит Ипату Харитонычу Вихлянцеву, первому здешнему богатею. А тот, который с просмоленной крышей и в правом приречном порядке стоит, тот Еремею Скобову принадлежит... Тоже богатей, Скобов-то.
-- Небось, все работников держат?
-- Нет, Будинский не держит. Да ему работник и ни к чему -- не сеет. Гаврила Терентьич и Ипат Харитоныч держат. А как же! -- старик опасливо оглянулся и продолжал: -- Держат. Хозяйства-то у обоих большие... и посевы большие... Без работников им никак не управиться. -- И, как бы спохватившись, он торопливо добавил: -- Ну, только у нас ничего такого... чтобы насчет обиды горбачам... В этой деревне народ хороший. Можете оставаться без опаски...
Рязанец пристально посмотрел на хитроватое лицо старого бродяги, но ничего не сказал. Молчали и остальные поселенцы.
-- Это я вам говорил, -- продолжал Никита, -- насчет тех ссыльных, которые посмирнее. Ну, а те, что побойчее, бродяжить уходят. Всю жизнь колесят по лесам да по степям. Зимой у мужиков в банях живут, вроде меня... Так и дохнут. А некоторые в города уходят. Спиваются. Под заборами дохнут. А бывают и такие, которые на золотые прииска бегут. -- Он махнул рукой и добавил: -- Тоже пропадают... даже наверняка...
Поселенцы задумались. На березовый лес да на деревню поглядывали. К вечерним звукам прислушивались.
За поскотиной, в белостволом березняке с мелкой, но густой уже и курчавой зеленью умолкали последние птичьи песни. Одиноко и тоскливо звучал голос бездомной птицы -- кукушки, перекликавшейся с тонкоголосой пичугой, все еще просившей: "пить-пить!"
Оттуда, из леса, к землянке потянуло легкой и манящей прохладой, пропитанной запахом весенней березы и диких ирисов -- по-здешнему называемых "кукушкиными слезами".
Трое мужиков неотрывно смотрели на лес.
А белокурый и курчавый парень, вытянув шею и подавшись вперед, прислушивался к гомону, доносившемуся от села, над которым стояло облако пыли. Там вдоль всей улицы по-прежнему заливисто тявкала собачонка, мычали коровы, блеяли овцы и звонко перекликались зазывные голоса баб и девок, встречавших своих буренок.
Черный корявый мужик, отрываясь взглядом от леса, посмотрел на село и спросил своих соседей:
-- Ну, как, ребята... Останемся, что ль?
Рязанец почесал за ухом, тряхнул головой и решительно ответил:
-- Ну, нет!.. Пропади она пропадом, эта сторона. Убегу!
А курчавый парень вскочил на ноги и весело крикнул:
-- А я остаюсь, братцы. Все одно помирать... здесь ли, там ли -- какая разница?
Загалдели мужики, заспорили.
Одни говорили о крепком деревенском житье и советовали остаться здесь, на месте приписки. Других тянули леса сибирские дремучие, степи широкие и жизнь вольная, с котомкой за плечами.
А старый бродяга посматривал на них смеющимися прищуренными глазами и в уме прикидывал, кому из них жить и кому пропадать.
Поговорили мужики, поспорили и решили: четверо бродяжить идут, один остается.
Простились со стариком Никитой, к деревне двинулись.
Глава 2
За рекой, над лесом, все еще полыхал лиловый закат. Но вечерние сумерки все гуще и гуще окутывали поля, луга, лес, речку, дворы и серые бревенчатые избы, крытые дерном. Угомонилась деревня. Затихли собачьи голоса. Бабы и девки кончали доить коров. Кое-где в избах наскоро ужинали и ложились спать.
Белокурый курчавый парень прошел улицей уж полдеревни -- все к избам присматривался. Наконец выбрал новую избу и вошел в ограду.
Около сеней встретилась старуха с лукошком. Лицо у старухи, как засохший гриб. Под седыми бровями глаза слезятся. Старый синий сарафанишко -- словно на клюку одет. Подошел парень. Весело гаркнул:
-- Здорово, бабуня!
Старуха покосилась:
-- Здорово...
-- Где тут... который хозяин?
Старуха приставила к глазам руку козырьком:
-- Зачем тебе хозяин понадобился?
-- Дело есть... сурьезное.
Присмотрелась старуха к веселому пареньку, одетому во все серое и державшему в руках арестантские коты, спросила:
-- Горбач?
-- Нет, -- ответил парень, -- в работники пришел наниматься.
Заворчала старуха:
-- Видать тебя... Тоже работник сыскался... Поселенец, поди?
-- Он самый, бабуня. Да я смирный!..
-- Не робки и мы, -- сказала старуха, оглядывая парня с ног до головы. -- Ступай в избу -- там хозяин.
-- А как его зовут?
Сурово взглянула на парня старуха, ответила:
-- Филат. Иди... Нечего лясы точить!
Шмыгнул парень через сенцы. Вошел в избу, обежал глазами стены, завешанные хомутами, шлеями да уздечками. Перекрестился. Потянул в себя воздух, пахнущий парным молоком и простоквашей, и, обращаясь к мужику, гаркнул:
-- Здорово, дядя Филат!
Рыжий, высокий и костлявый мужик сидел у окна за столом. А молодая краснощекая и чернобровая хозяйка с большими черными глазами собирала ужин. Мелькала в кути темным кубовым сарафаном, крутой грудью да полными плечами, оголенными из-под холщовой рубахи, висевшей на узеньких тесемках.
Поздоровался и Филат:
-- Здорово! По какому делу пожаловал?
Парень оскалил мелкие белые зубы:
-- В работники принимай, дядя Филат! Полдеревни прошел... никуда больше не пойду...
Засмеялся Филат:
-- А откуда ты знаешь, что Филатом меня зовут?
-- Дух на меня накатывает, -- бойко заговорил парень, сверкая ровными и белыми зубами. -- Вроде как с неба находит на меня... вот и угадываю людей... Сразу!
-- Та-ак, -- протянул Филат, посмеиваясь и раздумывая.
-- А ежели мне не надо работника, на это что скажешь?..
-- Все равно принимай. Я ведь много не запрошу...
-- А сколько?
-- Харчи и одежда -- твоя.
-- Не дорого, -- ухмыльнулся Филат в рыжие усы и спросил:
-- Как звать-то тебя?
-- Степан... по прозвищу Ширяев.
-- А из каких будешь?
-- Раньше крестьянствовал. Ну и в городе жил... всяким рукомеслом занимался. А теперь поселенец. Из-под Тюмени я. Вот пришел в вашу деревню на поселение.