Когда глаза молодого кабана впервые открылись Божьему свету, то на лазурном фоне неба, моря и далеких гор увидел он три самых прекрасных цвета в мире: зеленый, белый и красный.
Среди зелени дубов вершины соседних гор казались белыми, как облака при луне, а вокруг кабаньего гнезда уже краснел цветущий мох; глыбы камней, склоны, извилины скал были покрыты им, точно все пастухи и разбойники, проходившие тут наверху, расстелили свои ярко-красные куртки и даже оставили следы своей крови. Как не быть отважным и дерзким в подобном месте?
Едва только молодая кабаниха кончила лизать и приглаживать своих семерых малюток, присосавшихся к жестким, как жёлуди, соскам, ее последыш, наш смелый кабанчик, сытый и благодушный, пустился тут же в свет, т. е. за пределы тени дуба, под которым он родился. Мать звала его назад раздирающим душу хрюканьем, но животное вернулось, только увидев на освещенной земле изображение другого кабанчика с хвостом, задорно закрученным колечком, -- свою тень.
Прошел еще день и еще ночь. И братья его добрались до солнечной линии и вернулись назад, испуганные собственной тенью.
Кабаниха раскрошила последние остававшиеся во мху желуди, хрюкая, чтобы созвать своих детей. И шесть из них, все одинаковые, с полосатой шкурой, похожей на шелковые ленты золотистого или черного, как ежевика, цвета, побежали за ней, прыгая друг на друга; седьмой: же, тот, который первым осмелился пуститься в свет, не вернулся. Мать смотрела кругом своими кроткими и дикими глазами из-под красноватых век, хрюкала, оскаливая белые, как зубцы гор, клыки, но кабанчик не отвечал, не вернулся.
Он уже путешествовал в котомке пастушонка, дрожа, хрюкая и бесплодно отбиваясь. Прощай, родимые горы, запах моха, едва вкушенная, как материнское молоко, сладость свободы! Все муки возмущения и тоски по родине звучали в ворчании пленника, и не пожелаем злейшему нашему врагу страданий его долгого заключения под опрокинутой корзинкой! Проходили часы и дни... Маленькая рука, до того жесткая и смуглая, что казалась одетой в темную перчатку, совала под корзинку глубокую тарелку с молоком, и два больших черных глаза следили за ним сквозь тростинки хрупкой тюрьмы. Доброжелательный голосок говорил ему:
-- Укусишь? Если не укусишь, так вытащу тебя погулять. А то, -- спокойной ночи и прощай!
Пленник роется носом, фыркает через тростинки, но хрюкает он дружески, даже умоляюще, и черная ручка поднимает корзинку. Кабанчик нерешительно оставляет темницу и нюхает почву кругом. Насколько непохож был яркий блеск горы на маленький темный мир этой низкой и печальной кухни, дверь которой из предосторожности была заперта мальчиком, братом пастуха. Очаг потух; в печи, куда кабан направил свои первые разведки, сушится немного ячменя на хлеб бедной семье.
-- Ну, что ж, не пойдешь дальше? Не пачкай ячмень; у нас нет другого; мать моя для пропитания ходит мыть белье арестантам, а отец мой в тюрьме... -- сказал ребенок, наклонившись над отверстием печки.
Будто пораженный такими вестями, кабанчик выпрыгнул наружу, и его маленькие карие глаза с красноватыми веками уставились в большие черные глаза ребенка; и с этой минуты они поняли и полюбили друг друга, как братья. Целыми-днями их видели постоянно вместе; кабан лизал черные ножки своего друга, а тот ему приглаживал золотисто-черную шерсть или продевал палец в колечко его хвоста.
Счастливые дни протекали для друзей: кабанчик подрывал носом скалистый дворик, напоминавший ему родную гору, ребенок валялся на солнце и подражал хрюканью животного.
* * *
Проходила однажды по тропинке красивая местная девушка, высокая и ловкая, белая и румяная, а с ней мальчуган, розовое личико которого казалось окруженным золотым сиянием.
Увидев кабана, он принялся немедленно кричать.
-- О, какой хорошенький! Я хочу его взять! Я хочу его, -- кричал мальчик с золотыми волосами.
Но кабанчик проскользнул в кухню и прямо в печь, а хозяин его, весь черный при солнечном свете, поднялся с угрожающим видом.
-- Это твой? -- спросила девушка.
-- Мой.
-- Дай его мне, я заплачу тебе лиру, -- сказал белокурый барчонок.
-- Хоть лопни, и то не дам!
-- Невежа! Кто же так говорит?
-- Если ты не уберешься, я проломлю тебе голову камнем!
-- Скверный пастушонок! Вот я скажу папе...
-- Пойдем, пойдем, -- говорила девушка, -- я сама поговорю с его матерью.
* * *
Действительно, через несколько дней она вернулась, в то время как прачка в своей опустошенной кухне говорила с мальчиком, как со взрослым человеком.
-- Да, Паскаледду мой, -- жаловалась она, задыхаясь и выжимая свой мокрый передник,-- если твоего отца не оправдают, не знаю, как и будем; я с этой одышкой не могу больше; а того, что зарабатывает твой братишка, не хватает и на него самого. Что делать, Паскаледду мой? А адвокату как заплатить? Я заложила свою медаль и серебряные пуговицы, чтобы взять ячменя; что же мы будем делать, если так пойдет и дальше?
Ловкая и румяная девушка вошла в бедную кухню и уселась около потушенного очага.
-- Где кабан, Паскаледду? -- спросила она, оглядываясь кругом.
Мальчик встал перед печью, посмотрев на нее враждебно и презрительно, и ответил одним только словом:
-- Убирайся!
-- Мария Камбедда, -- сказала тогда девушка, обернувшись к женщине, которая сбросила свой передник, чтобы просушить его, -- ты знаешь, что я служу у судьи. Когда разбирают делю, он обвиняет. Хозяйка моя богачиха; и у них единственный сын, чертенок, который делает все, что ему вздумается. Отец на все смотрит глазами своего сына. Теперь мальчик болен: объелся! А отец и мать, кажется, с ума сошли от горя. А тут, видишь ли, на-днях мальчик видел кабанчика на вашем дворе и теперь хочет его. Дай ты его мне; а то, еще лучше, пришли завтра с ним Паскаледду; если нужно заплатить, так заплатят.
-- Твой хозяин судья? -- сказала женщина, задыхаясь в припадке астмы. -- Тогда ты можешь замолвить словечко за моего мужа: через несколько дней будут разбирать его дело. Если не оправдают, я -- пропащая женщина...
-- О таких вещах я не могу говорить с хозяином...
-- Ладно, завтра Паскаледду принесет кабана; скажи ему, по крайней мере, хозяину твоему, что он сын несчастного Франциска Камбедда... Скажи, что у меня одышка, что умираем с голоду...
Девушка ничего не, обещала: все знали, что Франциск Камбедда был виноват.